По поводу смерти Достоевскаго.
По поводу смерти Достоевскаго.
Москва, 7-го февраля 1881 г.
По поводу смерти Достоевского, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1881
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова. Славянофильство и западничество (1860-1886)
Статьи изъ ‘Дня’, ‘Москвы’, ‘Москвича’ и ‘Руси’. Томъ второй. Изданіе второе
С.-Петербургъ. Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13. 1891
Истинно событіемъ стала для нашего общества смерть Достоевскаго, событіемъ внутреннимъ, нравственнаго и духовнаго міра. Бываютъ минуты въ жизни частныхъ лицъ и цлыхъ обществъ, когда внезапно озарится свтомъ все невдомое, сокровенное души, когда нежданно-негаданно воспрянетъ со дна ея несознанная, забытая или презрнная правда и властительнымъ порывомъ высвободить ее, хоть на мигъ, изъ стей лжи и лукаваго мудрованія. Задержать эту минуту, утвердить ее въ сознаніи, поставить ее себ ступенью — это уже значитъ двинуться впередъ… Но не всегда такъ бываетъ и приходится ждать новыхъ событій — новыхъ потрясающихъ ударовъ…
Глубоко знаменателенъ этотъ единодушный всеобщій взрывъ скорби и сочувствія въ умершему, о которомъ сообщаютъ намъ петербургскія газеты. Отъ Царя (къ Его вящей слав) до послдняго студента — вс почтили писателя. Еще никогда никого такъ не хоронили, ничего подобнаго не видывалъ Петербургъ. Вс эти внезапныя, не предуготовленныя, не предумышленныя, а потому несомннно искреннія изъявленія участія, признательности, уваженія, какъ со стороны представителей власти и церкви, такъ со стороны общества безъ различій партій и направленій, и особенно со стороны учащейся молодежи, — все это чествованіе, такъ нечаянно, само собою, вдохновенно сложившееся, исполнено важнаго смысла. Въ самомъ дл, кого же и за что чествовали въ Петербург съ такимъ непритворнымъ, безотчетнымъ увлеченіемъ и общество, и молодежь? Да и въ одномъ ли Петербург, и теперь ли только? Это и чмъ, мсяцевъ восемь тому назадъ, вызвалъ цлую бурю восторговъ, въ приснопамятные дни Пушкинскаго празднества, на Московскомъ литературномъ собор, среди Московской молодежи и Московскаго общества? Мы тогда же назвали рчь Достоевскаго и впечатлніе имъ произведенное ‘событіемъ’, но оно было лишь предтечею того великаго смятенія любви и горя, которымъ объятъ былъ весь мыслящій городъ при всти о кончин, когда не то или другое, случайное слово, а весь нравственный образъ, весь жизненный подвигъ писателя мгновенно предсталъ предъ обществомъ во всей своей цлокупности (по его собственному, любимому выраженію).
Кого же чествовали и за что? Проповдника ли иностранныхъ политическихъ доктринъ? Сторонника ли извстныхъ западныхъ государственныхъ и гражданскихъ учрежденій? ‘Либерала’ ли въ томъ смысл, въ какомъ употребляетъ это слово наша печать, такъ-таки и величающая себя ‘либеральною’, — такого ‘либерала’-писателя, который если не прямо, открыто, то въ художественныхъ образахъ, между строкъ или намеками, давалъ подразумвать о своихъ симпатіяхъ? Но никто ршительне, энергичне Достоевскаго не возставалъ на Европейскій либерализмъ Русской интеллигенціи: бороться съ нимъ считалъ онъ необходимымъ, ‘докол перо будетъ въ его рукахъ’, какъ выразился онъ самъ въ ‘Дневник’ 1880 года.
Но, возразятъ намъ, такихъ закоренлыхъ чистокровныхъ западниковъ, какіе бывали прежде, теперь уже мало. Либералы новйшаго завала мечтаютъ о политическихъ формахъ свободы — въ Русскомъ вкус и образ, и Достоевскій, можетъ статься, былъ не чуждъ этого направленія? Кому же однако не вдомо, что для Достоевскаго все дло било не во вншней форм, а въ дух, что онъ въ душ своей былъ искреннимъ врагомъ всякой политической формальной свободы, которая бы могла лишь усилить власть и значеніе нашей европействующей интеллигенціи и исказить органическій саморостъ Русскаго народа, своеобразность и свободу его духовнаго развитія. Да и вообще политическія государственныя формы мало его занимали: не въ нихъ видлъ онъ главное зло, не въ нихъ и спасеніе. Однимъ словомъ: политическія убжденія Русскаго народа были и его убжденіями.
Кого же чествовали, спросимъ снова: соціалиста ли, соціалъ-демократа? Да, пожалуй, онъ былъ соціалистомъ, посколько само Евангеліе можетъ почитаться соціалистической доктриной! и не въ смысл даже Германской соціально-христіанской школы, а въ смысл его собственныхъ словъ въ первомъ и послднемъ выпуск его ‘Дневника’ на 1881 годъ: ‘не въ коммунизм — говоритъ онъ — не въ механическихъ формахъ заключается соціализмъ Русскаго народа: онъ вритъ, что спасется лишь въ конц концовъ вссвтнымъ единеніемъ во имя Христово…. Вотъ нашъ Русскій соціализмъ! вотъ надъ присутствіемъ въ народ Русскомъ этой высшей единительной ‘Церковной’ идеи вы и сметесь, господа Европейцы наши’… Посл этой выписки, кажется уже совершенно излишнимъ ставить вопросъ: чествуется ли Достоевскій какъ поборникъ позитивизма, матеріализма и тому подобныхъ ученій?!…
Что же могло нравиться въ немъ, въ особенности молодымъ людямъ? Смлыя ли выходки противъ предержащихъ властей, язвительный ли протестъ противъ оффиціальныхъ ‘существующихъ порядковъ’, мткая ли злая сатира гражданскаго строя, художественная ли проповдь отрицанія? Но даже тни ничего подобнаго не встрчается въ его сочиненіяхъ, — потому что и въ самомъ сердц этого бывшаго каторжника не было и слда озлобленія или ропота, потому что не процессомъ мертвящаго отрицанія, но преизбыткомъ любви, жизненною силою врующаго духа, торжествомъ нравственной правды въ сердцахъ человческихъ училъ онъ превозмогать неправду вншнихъ явленій. Не онъ ли, напротивъ, превозносилъ долготерпніе и смиреніе Русскаго народа? не онъ ли, въ лиц ‘страждущихъ’ и ‘гонимыхъ’, въ своихъ художественныхъ созданіяхъ благословляетъ самое страданіе и наказаніе, какъ путь къ очищенію, въ возрожденію въ себ новаго человка?… Пусть и такъ, скажутъ намъ, но именно его сочувствіе въ ‘униженнымъ и оскорбленнымъ’, въ презрнному мелкому, бдному люду, его ‘гуманитарное’ направленіе, оно-то и влекло къ нему сердца… Несомннно влекло, — но приводило къ иному нравственному выводу, нежели такое же повидимому сочувствіе прочихъ нашихъ ‘гуманитарныхъ’ романистовъ и поэтовъ. Относительно разницы, врне сказать противоположности этихъ выводовъ нельзя ошибаться. Тотъ, кто смшиваетъ ихъ, для кого Достоевскій представляется только наставникомъ гуманности за одно съ другими нашими писателями отрицательнаго направленія, тотъ или поступаетъ недобросовстно или ничего не смыслитъ. У послднихъ сочувствіе относилось не столько въ человку, сколько къ представителю извстнаго общественнаго класса или сословія, страждущаго отъ вншней неравноправности, отъ неправильности соціальнаго положенія, а потому всегда боле или мене окрашено тенденціозностью условной, политической или соціальной доктрины. Задача писателей этого разряда — вызвать, вмст съ участіемъ къ соціальной обстановк воспроизведенныхъ лицъ, негодованіе и бунтъ въ душ читателя противъ неравномрности въ распредленіи матеріальныхъ благъ и несправедливости общественныхъ условій. Негодованіе на несправедливость, конечно, благое и честное дло, это вопль самой правды, уязвленной въ душ человка, — но только то негодованіе, которое само не переступаетъ предловъ истины, не переходитъ въ вожделніе мести, не сдвигаетъ человка съ строго-нравственной почвы на путь вншняго насилія. Совсмъ иную задачу имлъ въ виду Достоевскій. Идея вншней, соціальной равноправности блднла и исчезала для него въ высшей иде — въ христіанской иде братства. Эти униженные, эти оскорбленные, эти презираемые міромъ — это наши братья о Христ, это т евангельскіе мытари и блудницы, къ которымъ, какъ во дни оны, такъ и теперь, нердко входитъ и пребываетъ въ ихъ смрадныхъ жилищахъ Христосъ, минуя богатыхъ и гордыхъ. Не презирай, — твердитъ намъ Достоевскій съ первой до послдней написанной имъ строки, — не презирай ни униженнаго, ни злодя, ни преступника, потому что вся вселенная не стоитъ единой души человческой, потому что каждая куплена дорогою цною — крестомъ и кровью Христа, — потому что нтъ души, въ которой бы божественная искра не могла вспыхнуть очищающимъ пламенемъ, предъ немъ же померкнетъ вся твоя заурядная добродтель: вотъ любимая тема писателя, столько лтъ прожившаго бокъ-о-бокъ съ клейменными злодями и умвшаго въ каждомъ признать человка, опознать брата и Бога…
Такъ вотъ какого писателя почтило такъ единодушно наше общество, вотъ кому несла наша Русская учащаяся молодежь, движимая благороднйшими, чистйшими, лучшими инстинктами юности, дань горячей любви и благодарности. Не матеріалисту несла она эту дань, не позитивисту, не соціалисту, не европейцу-либералу и не наставнику гуманитаризма, а писателю-мистику: безстрашному (ибо въ наши дни нужно для сего мужество), непостыдному исповднику имени Господня…
Нечего себя обманывать и утверждать, будто такое исповданіе не касается его значенія какъ романиста-художника, такъ какъ вра-де есть ‘субъективное чувство’ и обстоятельство въ настоящемъ случа совершенно безразличное: его вра сама по себ, а литературная его заслуга сама по себ… Другими словами: идеалъ человка, объектъ, къ которому онъ стремится, то что составляетъ душу, смыслъ, содержаніе всей его жизни и авторской дятельности — это не важно! это дло побочное, которое можетъ и должно быть устранено при оцнк его какъ писателя! Но Достоевскій не далъ никому права ошибаться на его счетъ, длить его на-двое и производить изъ его твореній какіе-то экстракты съ очищеніемъ отъ ‘мистическихъ’ примсей. Онъ единъ во всемъ разнообразіи своихъ сочиненій, онъ цленъ или — повторимъ его слово — цлокупенъ съ начала и до конца своего авторскаго поприща. Все у него исходило изъ одного и сводилось къ одному — изъ Христа и къ Христу. Конечно, проповдники гуманитаризма не безъ благоволенія относятся и въ нравственному ученію христіанства, даже принимаютъ все-какіе евангельскіе принципы, напримръ любви, милосердія, братства, тщательно вылущивая ихъ изъ той догматической скорлупы, въ которой предлагаетъ ихъ Евангеліе, не безъ уваженія относятся они и въ лицу Христа, хотя и полагаютъ, что онъ немножко обманывалъ или самъ на свой счетъ обманывался, — допускаютъ, наконецъ, что и Евангеліе, revu и corrig, пересмотрнное и исправленное ими — книга не безполезная… Но Достоевскій училъ и доказывалъ, что гуманность, отрицающаяся Бога, логически приводитъ въ безчеловчію, цивилизація безъ просвщенія Христова — къ одичанію, прогрессъ безъ Христа — къ регрессу, свобода, гд нтъ духа Божія — къ деспотизму и тиранніи, что безъ ‘личнаго самоусовершенствованія въ дух христіанской любви’ невозможно, въ конц концовъ, истинное разршеніе ни для какихъ соціальныхъ и гражданскихъ задачъ. И эту-то возможность личнаго самоусовершенствованія усиливался онъ показать во всякой душ человческой, какъ бы низко она ни падала, и вмст съ этою возможностью самоусовершенствованія о Христ свидтельствовалъ онъ и о непрестанно стерегущей человка опасности паденія, на какой бы высот онъ ни стоялъ, если онъ на мигъ отклонится отъ Христа, и ‘осуетится’… Вотъ существенное содержаніе всхъ его сочиненій. Душа человческая, съ ея святая святыхъ и сатанинными глубинами — вотъ что призывало его въ себ, вотъ куда проживалъ его безтрепетный художественный анализъ при согрвающемъ свт любви Христовой… Нтъ, это не билъ ни литераторъ-виртуозъ, ни доктринеръ или теоретикъ, — это былъ христіанинъ, исполненный живой, двственной вры, послужившій даннымъ ему талантомъ Христову длу до самой смерти… Но это былъ вмст съ тмъ и Русскій, истинно Русскій человкъ, — не въ смысл тхъ ‘Русскихъ націоналовъ’, которыми обзавелись и у насъ въ род Прусскихъ Nationale и такъ-сказать съ разршенія и по примру Европы, и не въ смысл ‘патріотовъ’, которые любятъ свое Русское отечество, но. не Русскую народность. Онъ былъ Русскій, потому что былъ причастенъ самой душ народной, самой ея сути, по его выраженію. ‘Нашъ народъ’, говоритъ онъ въ своемъ ‘Дневник’ (августъ 1880 г.), ‘просвтился уже давно, принявъ въ свою суть Христа и Его ученіе. При такомъ основномъ запас просвщенія (потому что христіанство народа нашего есть и должно остаться навсегда самою главною и жизненною основою просвщенія его) науки Запада конечно обратятся для него лишь въ истинное благодяніе. Христосъ не померкнетъ отъ нихъ у насъ какъ на Запад, гд впрочемъ не отъ наукъ Онъ и померкъ, а потому что сама церковь западная исказила образъ Христовъ, гд хотя много еще есть христіанъ, да и никогда не исчезнутъ, но гд католичество во истину переходитъ въ идолопоклонство, а протестантизмъ исполинскими шагами переходитъ въ атеизмъ и въ зыбкое, текущее, измнчивое, а не вковчное ученіе… Пусть, пусть народъ нашъ гршенъ и грубъ, пусть ‘звринъ еще его образъ’! Но вотъ что въ немъ есть неоспоримо: это именно то, что онъ — въ своемъ цломъ по крайней мр — никогда не принимаетъ, не приметъ и не захочетъ принять своего грха за правду!.. То именно и важно, во что народъ вритъ какъ въ свою правду, въ чемъ ее полагаетъ, что возлюбилъ, о чемъ молитвенно плачетъ. В идеалъ народа — Христосъ’… ‘Народъ Русскій (‘Дневникъ’ 1881 г.) въ огромномъ большинств своемъ православенъ и живетъ идеей православія въ полнот, хотя и не разуметъ эту идею отвтчиво и научно… Въ сущности въ народ нашемъ все изъ нея одной и исходитъ, по крайней мр народъ нашъ такъ хочетъ, всмъ сердцемъ хочетъ, чтобъ все, что есть у него и что даютъ ему, изъ этой одной лишь идеи и исходило, не смотря на то, что многое у самого же народа является смраднаго, варварскаго и грховнаго… Вся глубокая ошибка нашихъ интеллигентныхъ людей въ томъ, что они не признаютъ въ Русскомъ народ церкви. Но кто не понимаетъ въ народ нашемъ его православія и окончательныхъ цлей его, тотъ никогда не пойметъ и самого народа нашего. Никогда и народъ не приметъ такого Русскаго Европейца за своего человка: ‘полюби сперва святыню мою, почти ты то, что я чту, и тогда ты точно таковъ, какъ я, мой братъ, не смотря на то, что ты одтъ не такъ, что ты баринъ, что ты начальство’… вотъ что скажетъ народъ, ибо народъ нашъ широкъ и уменъ’.
Вотъ что говоритъ Достоевскій въ своемъ послднемъ ‘Дневник’, который есть какъ бы его завщаніе, обращенное къ Русской интеллигенціи. Вниметъ ли она загробному слову человка, котораго съ такими почестями, съ такимъ порывомъ скорби и сочувствія проводила въ могилу? Или же произойдетъ то же, что случилось и посл произнесенія Достоевскимъ рчи на Пушкинскомъ празднеств, когда — увлеченные общимъ движеніемъ, сами подвигнутые проснувшеюся въ нихъ правдою и вспыхнувшимъ Русскимъ народнымъ чувствомъ, — многіе стали потомъ стыдиться своего увлеченія и своихъ восторговъ — можетъ-быть лучшей, искреннйшей минуты въ своей жизни! Подъ всми возможными предлогами устраивали они себ — не почетное, а позорное отступленіе, и въ досад на самихъ себя, за то что впали въ противорчіе съ собственными доктринами и невольно обличили всю шаткость своего мудрованія, даже озлобились на оратора и обрушились на него съ такою бранью, — какъ будто, по словамъ Достоевскаго, ‘онъ совершилъ какое-либо преступленіе, растратилъ общественныя деньги’! Но ни обвиненія въ ретроградств, ни упреки въ узкости міросозерцанія, въ приверженности къ постному маслу и т. п. не помогли ничему: не предупредили ни новыхъ выраженій сочувствія, ни той колоссальной общественной манифестаціи, которою (при ихъ же участіи!) ознаменовалась его кончина, не предохранили и ихъ самихъ отъ новыхъ противорчій, отъ новой уступки искушеніямъ собственной совсти, — искушеніямъ правды. Пусть снова, спустя нкоторое время, начнутъ они отчураться и открещиваться отъ такого навожденія истины. но для насъ знаменательна и утшительна самая возможность такихъ минутъ въ нашей Русской общественной жизни, когда правда беретъ свое, является въ торжеств, все покоряетъ себ своею властью, все и всхъ единитъ собою: это правда христіанская, это правда Русскаго, глубоко-народнаго чувства…
Достоевскій принадлежитъ весь будущему. Кумиры настоящаго времени, учители отрицанія забудутся или займутъ приличное себ мсто въ историческихъ архивахъ, а наслдіе, оставляемое Достоевскимъ, еще ожидаетъ достойныхъ наслдниковъ въ грядущихъ поколніяхъ. Онъ любилъ, онъ врилъ въ Русскую молодежь… Обманется ли его надежда и вра?..