ПО ПОВОДУ СЧАСТЬЯ.
ПО ПОВОДУ СЧАСТЬЯ.
I.
II.
Н. Бажинъ.
‘Дло’, No 11, 1868
По поводу счастья, Бажин Николай Федотович, Год: 1868
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Если намъ случается иногда за чашкой чая или въ длинные зимніе вечера бесдовать съ тми почтенными, пожилыми родственницами, которыя, проживъ свою жизнь спокойно, вдали отъ житейскихъ бурь и житейской грязи, любятъ давать совты неопытной молодежи и излагать ей свою житейскую философію, то вы услышите отъ нихъ, что человкъ будетъ счастливъ, и очень счастливъ, если судьба дастъ ему умъ, крпкую волю и нкоторую привлекательность наружности, не прибавивъ, конечно, ко всему этому ни бурныхъ увлеченій, ни разрушительныхъ страстей. Тоже самое услышите вы и отъ немного сентиментальной, но очень любящей васъ двушки, которая, держа въ своихъ трепещущихъ отъ волненія ручкахъ вашу руку, говоритъ съ блестящими глазками о томъ, что она (разумется тоже объ руку съ вами) побдитъ вс препятствія, имющія встртиться въ ея жизни, и рано или поздно достигнетъ своего,— достигнетъ такой блаженной жизни, какую трудно и во сн увидть. Все это она уврена совершить единственно съ помощью вашей общей энергіи и вашего общаго ума, удесятеренныхъ любовью… Если вы, читатель, еще очень юны, такъ юны, что вся ваша жизнь лежитъ еще впереди, далеко впереди, то вы, прочтя эти строки вашего покорнйшаго слуги, можетъ быть, нахмурите брови, стукнете по столу кулакомъ и пробормочете: ‘клянусь Богомъ, это правда! Что онъ (то есть я) находитъ тутъ смшного’? Если же вы уже помяты жизнью, если въ вашей памяти хранится не мало прожитыхъ голодныхъ или холодныхъ дней, неудавшихся плановъ и посбившихся надеждъ, то вы, по всей вроятности, не безъ нкоторой желчи подумаете, что свтлый умъ и твердая воля совершенно въ загон въ наши мелкія, прозаическія времена, и что дали бы современному человку всего только тысячь пятьсотъ звонкою или не звонкою монетою, то онъ, безъ малйшаго колебанія, согласился бы отдлаться отъ половины своего ума, отъ половины своей воли, и отъ всякаго изящества своей физіономіи. Вы думаете, что въ наше время счастье дастся только богатству, одному всемогущему богатству, которое купятъ все, что ему нужно: купитъ дружбу, любовь, уваженіе общества, купитъ поэтовъ и публицистовъ, которые будутъ воспвать его, купитъ счастье. Здсь, конечно, можно бы замтить, что это покупное счастье,— какъ и покупная любовь, дружба, покупные поэты,— нсколько недоброкачественны и во всякомъ случа худшаго качества, чмъ счастье непокупное,— но это не къ длу… И такъ вся сила въ богатств. Но богатство, какъ извстно, есть вещь очень неопредленная. Если у васъ есть хоть что нибудь, хотя бы, напримръ, одно приличное верхнее платье (положимъ даже, что рубашки у васъ совсмъ нтъ) и какая нибудь сотня, другая годоваго дохода, то вы совершенно ясно поймете мои слова объ условности и неопредленности того, что мы называемъ богатствомъ. Сами вы, въ вашемъ предполагаемомъ положеніи, считаете себя обиженнымъ человкомъ, потому что вашъ ближній, у котораго вы служите, смотритъ на васъ, какъ на приличное, но все-таки рабочее животное, очень нердко говоритъ вамъ ты и повертывается къ вамъ спиною въ то самое время, какъ вы кланяетесь ему очень и очень низко, вы находите себя несчастнйшимъ изъ смертныхъ, потому что, въ то время, какъ другіе дутъ въ коляскахъ, вы идете пшкомъ, въ то время, какъ другіе дутъ въ оперу, вы неожиданно открываете, что у васъ на самомъ видномъ мст лопнулъ сапогъ и вамъ даже не на что починить его. Да, сравнительно съ тмъ ближнимъ, у котораго вы служите изъ-за его жалкаго жалованьи, вы — бдный, ничтожный, несчастный человкъ, рабочее животное въ приличномъ вид, но ежели вамъ придетъ охота попристальне взглянуть вокругъ себя, то, я даю мое слово, вы увидите, что и вашъ патронъ, котораго вы считаете счастливымъ, богатымъ, сильнымъ, въ глазахъ многихъ другихъ ничто иное, какъ бднякъ,— вы увидите, что и ему иногда говорятъ ты, что и къ нему, во время его низкаго поклона, поворачиваются спиной, что и его сердце грызетъ зависть и сознаніе своего ничтожества. Но кром того, вы увидите, (странное зрлище!) что и на васъ, неимющаго даже рубашки подъ своимъ приличнымъ платьемъ, многія тысячи вашихъ ближнихъ смотрятъ, какъ на богача, сильнаго человка, низко вамъ кланяются и послушно опускаютъ голову, когда вы, на ихъ смиренныя рчи, обращенныя къ вамъ, холодно отвтите: ‘отвяжись, братецъ’ и пройдете мимо…
Однимъ словомъ,— въ какомъ бы вы ни были положеніи, всегда найдутся и такіе люди, которые назовутъ васъ бднякомъ, несчастнымъ, и такіе люди, которые назовутъ васъ богачомъ, достойнымъ зависти. Поэтому, намъ для нашихъ дальнйшихъ изысканій о счасть, остается взять среднюю величину богатства, напримръ, такую, обладая которой вы не можете удивлять міръ какими нибудь громадными и великолпными дворцами, чудовищно-дорого стоющими любовницами и лошадьми, но имете полную возможность выстроить въ уздномъ городк хорошенькій домикъ, окруженный садомъ, разъзжать въ собственномъ экипаж, запряженномъ собственною лошадью, пользоваться услугами миленькой экономки изъ мщанокъ, каждый день пить и играть въ карты, и всю свою жизнь ничего не длать.
Именно въ такомъ положеніи былъ нкто Макаръ Иванычъ Безбрючкинъ. Я не говорю, что бы онъ каждый день игралъ въ карты, напивался и почти ничего не длалъ, я хочу сказать только, что онъ имлъ полную возможность вести такую жизнь. На самомъ же дл у него былъ хорошенькій домикъ, садъ, въ которомъ росло много цвтовъ, составлявшихъ его страсть,— была колясочка и лошадь, на счетъ дальнйшаго же устройства своей жизни и своего комфорта у него было свои особенныя, очень скромныя мечтанія, до которыхъ мы дойдемъ въ свое время.
Я зналъ его еще въ то время, когда онъ былъ юнымъ, розовымъ семинаристомъ съ пухлыми щеками. Тогда онъ очень походилъ на здоровую, крпкую, но застнчивую двушку,— до такой степени были круглы и красивы ro щски, покрытыя легкимъ румянцемъ, такъ робки были его большіе глаза, немного потупленные, такъ густы были его темные вьющіеся полосы, и такъ женственны были его движенія. Онъ былъ добрый, красивый, прилежный юноша, и его сердце было полно любви и смиренія. Онъ глубоко вровалъ, что если будетъ добросовстно учить свои уроки, содержать свое платье въ безукоризненной чистот, избгать всякихъ ссоръ и столкновеній, дурныхъ товарищей, будетъ вжливъ и кротокъ, то никакое горе не омрачитъ его жизни, и будетъ она гладка и безоблачна, какъ чистое голубое небо, разстилавшееся лтомъ надъ его головою. Вроятно, онъ непоколебимо вровалъ въ это, потому что ни разу не случалось, чтобы онъ не зналъ своихъ уроковъ, никогда никто не видалъ, чтобы его голова не была напомажена и причесана, чтобы на его плать были пятна или грязь, чтобы его руки были не вымыты, чтобы онъ позволилъ себ какую нибудь шалость или грубость на счетъ кого бы то ни было. Я думаю, что онъ былъ маменькинъ сынокъ и притомъ сынокъ маменьки хорошенькой, нжной, любящей, передавшей сыну не только свою наружность и манеры, но даже и сердце свое,— женское, мягкое и врующее. Вроятно она уже умерла въ то время, какъ я узналъ его, потому что жилъ онъ одинъ, не получая ни отъ кого ни денегъ, ни даже простыхъ писемъ. Кое-какіе грошовые уроки, на которые онъ являлся съ акуратностію часовой стрлки и съ кротостію невинной голубицы, обезпечивали ему обдъ, крпкіе сапоги и маленькую, но уютную коморку. Столъ, прослужившій нсколько лтъ на кухн, а теперь находившійся въ его комнат, былъ на самомъ дл грязенъ, наскобленъ и изрубленъ, но, благодаря нсколькимъ листамъ блой бумаги, которыми нашъ герой покрывалъ его въ вид скатерти, онъ казался столомъ очень приличнымъ, назначеннымъ спеціально для умственныхъ занятій. Одинокое оконце,— маленькое и скривившееся на сторону, съ зеленоватыми стеклами и побитое, покрытое какъ бы повязками и пластырями, должно бы было производить не особенно веселое впечатлніе, но нашъ герой поставилъ на него сдланные имъ самимъ ширмочки изъ цвтной промасленной бумаги и дерева, помстилъ за ними два горшка съ цвтами, и окно совершенно измнило свою наружность. Стны были первоначально голы, но Безбрючкинъ повсилъ на нихъ сработанныя его собственными руками дв полочки, кое-какое платье, висвшее въ углу около постели, не могло бы служить къ вящщему украшенію комнаты, но онъ покрывалъ его шинелью, и все обошлось благополучно.
Да, онъ былъ акуратный, смирный, работящій юноша. Онъ вровалъ, что отъ этой смиренности зависитъ счастье его жизни, вровалъ, что за его акуратность и тихость ему послдуетъ высокая и рдкая награда, заключающаяся, какъ я уже говорилъ, въ томъ, что ему дастся жизнь тихая, безмятежная, невозмущаемая ни горемъ, ни нищетой, ни разочарованіями, ни потерями.
У него была одна очень хорошая пара платья. Ее можно бы было назвать новой, если бы позволительно было называть такъ вещь, которая сдлана года два назадъ, потому что именно два года назадъ для нашего героя было до того счастливое время, что онъ могъ, наконецъ, исполнить свою давнишнюю мечту и заказать портному новую, совершенно новую пару платья. На этомъ плать и черезъ два года не было ни одного пятнышка. Безбрючкинъ берегъ его положительно больше, чмъ рсницы своихъ голубыхъ глазъ. Онъ надвалъ его только въ очень важныхъ случаяхъ, снимая же его съ себя, онъ тщательно осматривалъ его, сметалъ малйшую пылинку, бережно счищалъ каждое пятнышко и затмъ старательно завертывалъ свое сокровище въ бумагу. Вамъ вовсе не нужно бы было особеннаго краснорчія, чтобы уговорить Безбрючкина подлиться съ вами его послднимъ кускомъ хлба, но что касается до того, чтобы Безбрючкинъ ссудилъ вамъ часа на два свое новое платье,— что касается до этого, то, хотя бы вы были самымъ лучшимъ изъ людей, хотя бы ваше краснорчіе было самаго сердцопокоряющаго свойства, хотя бы отъ этого платья зависло нкоторымъ образомъ ваше счастье, я все-таки сильно сомнваюсь, чтобы завтная черная (она была черная) пара платья была одолжена вамъ. Не знаю,— поймутъ ли другіе, но я очень хорошо понимаю, почему мой герой такъ сильно дорожилъ своимъ чистенькимъ платьемъ. Онъ иногда бывалъ въ кое-какихъ, весьма почтенныхъ семействахъ. Вроятно ему было тамъ не особенно скучно, потому что его любили вс, кто только зналъ его. Предположите же теперь, что его новое платье какими нибудь судьбами оказалось бы изорваннымъ, покрытымъ пятнами, заплатами,— предположите, наконецъ, что оно совсмъ пропало. Что же изъ этого произошло бы? Изъ этого произошло бы, по моему глубочайшему убжденію, то, что Безбрючкинъ оказался бы совершенно изгнаннымъ изъ того общества, въ которомъ онъ привыкъ бывать, и въ которомъ ему было очень пріютно. Другой, на его мст, купилъ бы еще боле новое платье, другой, пожалуй, даже явился бы къ своимъ почтеннымъ знакомымъ въ этомъ самомъ засаленномъ костюм, въ которомъ онъ ходилъ въ училище, но Безрючкинъ, даже при самыхъ тяжелыхъ лишеніяхъ, можетъ быть, и черезъ годъ не пріобрлъ бы огромнаго капитала, нужнаго для покупки новаго платья,— Безбрючкинъ, при своей любви къ чистот, при своей застнчивости, не былъ способенъ даже помыслить, что онъ въ своемъ потертомъ, сто разъ починенномъ обыденномъ костюм можетъ явиться на какой нибудь домашній праздникъ, въ какое нибудь почтенное семейство. Наконецъ уроки. Могъ ли Безбрючкинъ питать какую нибудь надежду, что на него, засаленнаго и оборваннаго, мамаши и папаши будутъ смотрть съ такимъ же довріемъ и участіемъ, съ какимъ они смотрли на него въ то время, когда онъ нкоторымъ образомъ сіялъ чистотою и достоинствомъ? Положительно нтъ. Я твердо убжденъ, что мои герой не могъ не дорожить своимъ новымъ платьемъ, потому что съ этими ничтожными черными тряпками была связана его жизнь: погибни они, пошатнулось бы и разстроилось все его существованіе.
И однако же они погибли…
Это былъ дьявольски тяжелый ударъ. Сдлайся Безбрючкинъ передъ этимъ происшествіемъ грязенъ, лнивъ, нерадивъ, непослушенъ,— тогда дло было бы другого рода. Но дло въ томъ, что его поведеніе было какъ и всегда безукоризненно хорошо,— вотъ въ чемъ заключался потрясающій эффектъ этого потрясающаго происшествія. Быть прилежнымъ, послушнымъ, кроткимъ, быть нкоторымъ образомъ совершенствомъ, ждать высокой награды и вдругъ быть оглушеннымъ громовымъ ударомъ,— вотъ въ чемъ штука!..
Въ одинъ благоухающій лтній вечеръ Безбрючкинъ, собиравшійся идти на имянины въ одно изъ почтенныхъ семействъ, развернулъ бумагу, въ которой хранилось его сокровище, вынулъ его и… громовой ударъ грянулъ, потому что все платье было изъдено молью… Я говорю — молью, но не убжденъ въ справедливости этого показанія, не могу ручаться, что память не измнила мн, иногда мн кажется, что этотъ великолпный черный костюмъ чуть ли не сдлался жертвою крысъ, заслышавшихъ въ которомъ нибудь изъ его кармановъ присутствіе удобо-съдомыхъ крошекъ. Какъ бы тамъ ни было, чтобы тамъ ни было, но новая пара платья была уничтожена, изъдена, погибла, можетъ быть напоминала своимъ видомъ знамя, изстрлянное въ сраженіяхъ и печально колеблющееся въ воздух, въ вид десятка изодранныхъ тряпокъ. Для Безбрючкина это была въ высшей степени скверная штука, и если вы можете представить себ фигуру и душевное состояніе человка, шедшаго на свиданіе съ возлюбленной своего сердца, и внезапно, неожиданно, подобно удару молніи, увидвшаго ее въ объятіяхъ другого, то вы, въ нкоторой, довольно впрочемъ слабой степени, можете себ представить какъ чувства Безбрючкина, такъ и его фигуру. Онъ былъ въ движеніи — и вдругъ окаменлъ, лицо его выражало нкоторыя чувства — и многовенно застыло, внутри его были, конечно, мысли, образы, чувства — и все это разомъ изчезло. Онъ стоялъ и смотрлъ, смотрлъ и ничего не понималъ.. Затмъ въ немъ вроятно съ-такою же быстротою, съ какою вспыхиваетъ огонекъ въ затравк пушки, мелькнула мысль, что ‘вотъ и счастье, трудись, старайся, а вотъ теб и награда’, потомъ,— потомъ послдовало громовое проклятіе. Это была яростная, тяжелая, совершенно нецензурная брань, о которой я и до сихъ поръ не могу вспомнить безъ смха. И какъ же въ самомъ дл? Онъ, тихій, кроткій, съ голубыми глазами, нжнымъ личикомъ и женственными движеніями, онъ, Безбрючкинъ, ругался такимъ громоподобнымъ образомъ! Онъ, такой смирный, такъ вровавшій въ несомннность награды за свою добродтельную жизнь, могъ такъ тяжко проклинать судьбу! По истин это была адская, хотя и непродолжительная гроза, разразившаяся среди самаго нжнаго и тихаго жара.
Никогда природа посл грозы не остается въ томъ же положеніи, въ какомъ она находилась, когда ни одна тучка не омрачала голубого неба, ни одинъ даже далекій раскатъ грома не слышался вдали. Какъ ни маловажно покажется постороннему человку странное происшествіе, случившееся съ моимъ героемъ, оно однако же совершенно измнило характеръ Безбрючкина и ввело (оно одно и ничто другое, кром его), ввело его въ совершенно иной періодъ его жизни. До сего происшествія онъ только слушалъ и врилъ.— посл него онъ сталъ слушать и критиковать. До сего — онъ, получивши урокъ, сейчасъ же садился и, не размышляя долго, училъ его, посл же сего онъ нердко задавался размышленіями: ‘да зачмъ это? да къ чему? да стану я подбирать всякую дрянь, да разв не успю я приготовиться: къ экзамену’… и очень часто оставался въ самомъ глубокомъ невденіи относительно заключавшагося въ этомъ урок. До сего случая онъ уважалъ и почиталъ всякаго старшаго, не разсуждая о томъ,— уменъ ли этотъ старшій или такъ себ, чистъ или не очень, посл же сего ему нердко случалось скалить свои блые зубы и чесать свой языкъ по поводу людей весьма почтенныхъ и по возрасту своему, и по положенію. До потери своей новой пары платья онъ никогда не участвовалъ въ шалостяхъ и дерзкихъ предпріятіяхъ своихъ школьныхъ товарищей, никогда не принималъ участія въ ихъ шумныхъ спорахъ и собраніяхъ, посл же,— когда у него осталось одно старенькое будничное одяніе, можно было только покачать головой, глядя на него и тревожно оглядываться по сторонамъ, слушая его. Вообще въ немъ начала замчаться довольно буйная дятельность мыслей, чего прежде за нимъ никогда но было видно.
Какъ теперь вижу я, какъ, въ одинъ жаркій лтній день, мой герой съ однимъ изъ товарищей проходилъ по площади мимо церкви. Товарищъ былъ высокъ ростомъ, худъ, съ виду мраченъ, хмурилъ брови и смотрлъ въ землю, Безбрючкинъ сіялъ румянцемъ, игралъ тоненькой тросточкой и беззаботно поглядывалъ по сторонамъ.
— А я пришелъ къ тому убжденію, что безъ права нтъ силы,— говорилъ товарищъ съ тмъ видомъ, который имютъ люди въ ту минуту, когда они разршаютъ одну изъ великихъ судебъ человчества.
— То есть какъ же это?— спрашиваетъ Безбрючкинъ.
— То есть видишь ли: если между какими нибудь партіями споръ идетъ, борьба, то восторжествуютъ т, непремнно т восторжествуютъ, на чьей сторон право. Нтъ права — нтъ и силы…
— Гмъ…
— Да.
— Ну, а ежели на насъ, правыхъ людей, возьметъ, да и рухнетъ вотъ эта самая колокольня? разсуждаетъ Безбрючкинъ.— Какое право она иметъ давить людей? а мы есмы люди и правые. И на чьей же сторон здсь сила?
Они исчезаютъ за угломъ. Товарищъ по прежнему мраченъ и озабоченъ, Безбрючкинъ вертитъ палочкой и улыбается такимъ образомъ, что, я думаю, ему вспомнилась исторія одного молодого человка, который былъ правъ и чистъ, приложенъ и скроменъ, и у котораго ни за что, ни про что, мыши съли очень хорошее и очень дорогое платье.
Онъ ли это? Безбрючкинъ ли это? Могъ ли Безбрючкинъ разсуждать такимъ образомъ? Да, это былъ онъ. Пока у него была еще цла его новая пара платья, онъ, безъ всякаго сомннія, согласился бы съ философскимъ взглядомъ своего мрачнаго товарища, но теперь, когда онъ печальнымъ опытомъ узналъ, что иногда, вмсто заслуженное и давно ожидаемой награды, могутъ пасть на человка жестокіе удары судьбы, теперь онъ не могъ не смотрть на свои права и заслуги, какъ на нчто весьма и весьма бренное,— онъ не могъ не сдлаться скептикомъ.
Скептикомъ… Я написалъ уже это слово и не вычеркну ею, но все-таки не могу не задать себ вопроса — не преувеличилъ ли я этимъ словомъ значеніе того перелома, который совершился въ моемъ геро? Точно ли онъ сдлался скептикомъ? Вглядываясь пристальне въ его дальнйшую жизнь, которая мн очень хорошо извстна, я не могу не сознаться съ глубокою грустью, что это слово дйствительно неврно, что Безбрючкинъ, въ своей позднйшей жизни, далеко не былъ скептикомъ, что онъ очень немного ушелъ отъ этого юноши, который ждалъ высокой награды за то, что онъ держитъ себя очень тихо и скромно.
И зачмъ онъ не воспользовался опытомъ! Зачмъ, зачмъ горькій опытъ юношескихъ дней не научилъ его смотрть на счастье, на друзей, знакомыхъ и вообще ближнихъ, улыбающихся ему, жмущихъ ему руки, уважающихъ его,— зачмъ опытъ не научилъ его смотрть на нихъ такимъ образомъ, что можетъ быть завтра же ихъ постъ моль, и когда онъ придетъ къ нимъ,— онъ не узнаетъ ихъ: вмсто ласки онъ найдетъ обиду, вмсто ожидаемаго счастья встртитъ горе! Зачмъ онъ не жилъ только тмъ, что уже давалось ему въ руки,— зачмъ онъ все-таки мечталъ о будущемъ, строилъ разные планы, работалъ для ихъ осуществленія и вровалъ, твердо вровалъ, что они осуществятся!
Онъ сдлался чиновникомъ. Впрочемъ, въ этомъ случа произошла только перемна званія. Если бы и черезъ пять лтъ посл того, какъ Безбрючкинъ оставилъ школу, вы встртили его на улиц, то вы непремнно, безъ всякихъ колебаній, безъ всякаго раздумья и недоумнія, воскликнули бы ‘ба, это ты, Безбрючкинъ!’ Вы и не подумали бы замнить товарищескаго ты вжливымъ вы, вамъ не пришло бы въ голову говорить съ нимъ не тмъ тономъ, какой употреблялся между вами въ то время, когда вы оба были школьниками, вы не задумались бы при случа дружески ударить его по плечу или безъ обиняковъ объявить ему, что онъ заврался, если бы только вамъ показалось, что онъ дйствительно заврался. Однимъ словомъ, онъ нисколько не перемнился.
Если вы имете привычку длить вашихъ ближнихъ на людей героевъ и на людей рядовыхъ, людей толпы, то вы, безъ малйшихъ колебаній, могли бы причислить Безбрючкина ко второму разряду, потому что широкихъ взглядовъ никогда онъ не имлъ, судьбами человчества никогда но интересовался и вообще думалъ о томъ только, что происходило подъ его собственнымъ носомъ и передъ его собственными глазами. Если ни его дорог валялся пьяненькій человкъ, то Безбрючкинъ всегда готовъ былъ помочь ему добраться до его жилища, но никогда не говорилъ и не думалъ ни о причинахъ, доводящихъ людей до пьяненькой жизни, ни о средствахъ къ успшному искорененію этихъ причинъ. Если у его окна останавливался голодный и оборванный нищій, то Безбрючкинъ всегда готовъ былъ ссудить его грошикомъ, но никогда не говорилъ и по думалъ о страданіяхъ человчества и о путяхъ къ прекращенію этихъ страданій. Если ему приходилось быть зрителемъ какого нибудь наглаго, несправедливаго или безчестнаго поступка, то онъ глубоко возмущался, негодовалъ и волновался, но никогда не задавался размышленіями о средствахъ къ исправленію людей дикихъ и порочныхъ, или, по крайней мр, къ обузданію ихъ.
Онъ никогда не былъ героемъ, но во всю свою жизнь оставался добрымъ и честнымъ человкомъ. Даже безгршными доходами — и тми онъ никогда не пользовался, если только не брать во вниманіе одинъ совершенно исключительный случай, о которомъ онъ иногда разсказывалъ своимъ знакомымъ и пріятелямъ, вроятно имя при этомъ въ виду снять съ своей совсти единственное маленькое пятно, упавшее на нее по вол судебъ.
Это случилось съ нимъ въ то самое время, когда онъ только что началъ выходить изъ ничтожества, только что началъ до нкоторой степени сносную жизнь. Пристроился онъ въ то время по полицейской части. Благополучно прослужилъ недлю, другую, приходитъ, наконецъ, первое число новаго мсяца, и въ этотъ самый день рано утромъ является къ нему неизвстный господинъ, по виду приказчикъ, и приноситъ пакетъ съ деньгами, адресованный на имя такого-то и такого-то г. Безбрючкина, но кром денегъ не заключающій въ себ ни одной строчки, никакого объясненія, ничего, однимъ словомъ,
— Да это что же такое?— спросилъ, наконецъ, нашъ герой. Отъ кого? Зачмъ?
Оказалось, что это управляющій откупомъ ‘приказалъ кланяться’. Безбрючкппъ запечаталъ пакетъ и отослалъ его обратно.
Утромъ перваго числа слдующаго мсяца точно такой же пакетъ съ точно такимъ же содержаніемъ.
Безбрючкинъ тмъ же порядкомъ возвратилъ его.
Ровно черезъ мсяцъ опять таже самая исторія.
Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Безбрючкппъ, прогуливаясь по улиц, встртился лицомъ къ лицу съ самимъ управляющимъ откупа.
— Скажите пожалуйста,— заговорилъ управляющій,— зачмъ это вы хотите ссориться съ нами?
— Я? съ вами?— отвчалъ Безбрючкинъ.— Не думалъ. И въ голову подобной мысли никогда не заходило…
— Почему же вы не хотите брать деньги, которые вамъ посылаютъ?
— Я не знаю — съ какой стати я ихъ буду брать? За что? Я ничего такого не длалъ.
— Это наше дло — за что, возразилъ управляющій.— А если что даютъ вамъ, такъ вы берите, не ссорьтесь съ нами. У насъ никто,— вы понимаете никто,— не отказывается. Поэтому если вы хотите ссориться съ нами, такъ поостерегитесь, намъ стоитъ только слово сказать, намекнуть только…
— Позвольте вамъ прежде всего сказать, съ волненіемъ и дрожаніемъ голоса прервалъ его Безбрючкинъ,— что потакать вамъ… что покрывать васъ я никогда, никогда не буду!!..
— Это ужь ваше дло, сухо отвчалъ его собесдникъ.— Я говорю вамъ только, что вы берите то, что даютъ, и помните, что я предупредилъ васъ, то есть не жалуйтесь потомъ.
Безбрючкинъ подумалъ, подумалъ, разсудилъ, что его дйствительно очень легко могутъ и этого мста лишить, и на другія должности не пускать, и вообще уничтожить могутъ, разсудилъ онъ и покорился.
Скоро откупъ прекратилъ свое существованіе, но на совсти Безбрючкина все-таки осталось небольшое пятно, и я видлъ потомъ, какъ онъ краснлъ каждый разъ, когда начиналъ разсказывать объ этомъ происшествіи.
Я любилъ его именно за эту совстливость, за эту способность краснть при воспоминаніи о своихъ маленькихъ гршкахъ (большихъ грховъ совсмъ не водилось за его душой). Начальство любило его з.а то, что онъ былъ человкъ тихій, кроткій, трудолюбивый и притомъ весьма способный, товарищи любили его за его готовность всегда помочь нуждающемуся собрату, женщины заглядывались на него и заслушивались его, потому что онъ былъ красивъ, веселъ и никогда не относился къ нимъ высокомрно. Особенно же уважали его всякіе пьянчужки и горемыки, нердко попадавшіеся въ числ его знакомыхъ и сослуживцевъ. Безбрючкинъ постоянно, при каждомъ визит котораго нибудь изъ этихъ ‘несчастныхъ’, начиналъ немного горячиться, вздыхать, потомъ обращался къ гостю съ жалкими словами, упреками и непремнно кончалъ тмъ, что ублаготворялъ гостя, жаждавшаго или опохмлиться, или позаимствоваться деньжонками. Меня всегда очень занимали подобныя сцены, въ которыхъ молодой, тихій, голубоглазый Безбрючкинъ читалъ нравоученія какому нибудь, уже начавшему сдть, почтенному отцу многочисленнаго семейства.
— Эхъ, Иванъ Иванычь, восклицалъ Безбрючкинъ, ходя по комнат, вздыхая и головой качая.— Когда ты Бога то вспомнишь? Вдь не одинъ ты, не одинъ! Будь ты одинъ одинокій, вдь тотда еще, куда ни шло, ничего бы. Ну, тогда и пей, если хочешь, пей, потому никого ты этимъ не обидлъ бы, никого, кром какъ самого себя — а вдь у тебя семья…
Иванъ Иванычь тяжко вздыхалъ.
— Вдь у тебя дти есть… Объ нихъ подумай — это вдь твой священный долгъ — воспитать ихъ, образовать… Много ли ты позаботился-то объ этомъ?
— Бей меня, Макаръ Иванычъ, бей,— слезно отвчалъ горемыка, колотя себя кулакомъ въ грудь…— Сашк, Сашк, старшему моему сыну, седьмой годъ, а читать онъ и по сіе время но уметъ… Бей, потому все я, одинъ я.
— Ты пьешь себ, несчастный ты человкъ, а вдь имъ-то, я думаю, на улицу не въ чемъ выйти…
— Все я… По міру пустилъ, все погубилъ. Макаръ Иванычъ! а, Иванычъ! Убей,— достоинъ!..
И съ этими словами горемыка внезапно и стремительно сваливался въ ноги Безбрючкину.
— Убей, страстно и убдительно продолжалъ онъ молить.— Достоинъ, и мало того, что достоинъ,— только смертью, единою смертью можно искоренить такое чудовище… Умертви и ногой меня раздави…
— Ну вотъ и подите вы, говаривалъ Безбрючкинъ, разводя руками, когда ублаготворенный гость удалялся.— Что вы станете ему говорить? Чмъ вы урезоните его? Самъ вдь все, все понимаетъ, въ тысячу разъ лучше понимаетъ, чмъ мы съ вами..
Можно смло сказать, что нашъ герой нисколько не измнился противъ того времени, когда у него хранилась въ бумаг новая черная пара платья, впослдствіи съденнаго крысами. Тихій, трудолюбивый школьникъ Безбрючкинъ, обладавшій золотымъ сердцемъ, красивою наружностью, мягкимъ характеромъ, является передъ нами и въ позднйшій періодъ своей жизни украшеннымъ тми же добродтелями. Кром того, онъ сдлался теперь человкомъ совершенно обезпеченнымъ съ матерьяльной стороны. Я забылъ сообщить читателю объ этомъ обстоятельств, и теперь спшу дополнить, что, по случаю внезапной смерти старушки-тетушки или какой-то другой родственницы, нашъ герой сдлался обладателемъ очень порядочнаго деревяннаго домика и капитала, отданнаго купцамъ на проценты и приносившаго очень порядочный доходъ.
И такъ вотъ онъ — вотъ человкъ, соединявшій въ себ все, что, по общепринятому мннію, требуется, чтобы быть счастливымъ. Онъ богатъ, красивъ, обладаетъ золотымъ сердцемъ, по своему трудолюбію можетъ служить лучшимъ доказательствомъ несчастной поговорки, что ‘терпніе и трудъ все перетрутъ’,— неужели же, неужели же онъ не будетъ счастливъ, подразумевая, конечно, если не надлаетъ никакихъ пагубныхъ глупостей?.
Увы! Ни одна изъ подобныхъ глупостей не занимаетъ ни одной страницы изъ подлинной исторіи его жизни, но все-таки его звзда не принадлежитъ къ числу тхъ, которыя называются счастливыми.
Домикъ его былъ очень хорошенькимъ домикомъ, но иногда онъ казался моему герою пустымъ и скучнымъ, друзей и пріятелей было у Бозбрючкина много, но нердко ему все-таки казалось, что онъ очень одинокій человкъ. Сначала это недовольство своимъ уютнымъ гнздомъ, это чувство одиночества посщали героя изрдка, черезъ долгіе промежутки и совершенно неожиданно. Такъ, гд нибудь въ пустын, среди нолей, лсовъ и озеръ, въ тихую-тихую лтнюю ночь вдругъ раздастся, среди безмятежнаго спокойствія, заунывный, печальный, похожій на стонъ, крикъ птицы,— раздастся и смолкнетъ… смолкнетъ на долгое время и потомъ внезапно опять пронесется въ воздух и затронетъ за душу. Сначала было такъ, потомъ эти грустныя чувства начали извщать моего героя чаще и чаще и, наконецъ, почти совершенно овладли его жизнью: длали его работу скучной ему, возмущали часы его спокойствія, отравляли минуты веселья. Онъ началъ даже худть и блднть, что, впрочемъ, длало его лицо еще боле красивымъ и интереснымъ.
Сначала онъ совершенно не понималъ причины своей грусти, потомъ у него начали появляться смутныя догадки и, наконецъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, онъ внезапно прозрлъ, все разршилъ, все понялъ… понялъ, что для его полнаго счастья недоставало любви, для его сердца недоставало нкотораго прекраснаго образа, который неотлучно жилъ бы въ немъ и заставлялъ бы его замирать, трепетать и т, д.
Это былъ прекрасный вечеръ. Вообразите себя за городомъ, представьте въ своемъ воображеніи берегъ рки, берегъ зеленый, высокій и крутой, такой крутой, что если вы какъ нибудь оступитесь на немъ, то невольно воздадите дань удивленія той быстрот, съ какою можетъ иногда двигаться человкъ, не смотря даже на препятствія, попадающіяся на его дорог, представьте себ, что за ркой разстилаются нивы, озера и лса, изъ-за которыхъ выглядываютъ золоченые верхи церквей,— что на рк плаваютъ лодочки, надъ ркой вьются блыя птицы (называемыя мартышками),— что на противоположномъ берегу сверкаютъ въ темной зелени пихтовыхъ кустовъ блыя мокрыя рубашки отставного солдатика сторожа, представляющіяся издали чмъ-то невообразимо прекраснымъ, вообразите, наконецъ, что на этомъ зеленомъ, крутомъ берегу стоитъ очень хорошенькая двица въ коротенькомъ плать, узенькихъ ботинкахъ и соломенной шляп,— представьте себ, говорю я, все это, и вы будете имть понятіе, какой это былъ великолпный вечеръ.
Съ двицей была тетушка, тетушку мой герой ужо довольно давно зналъ, а о двиц онъ не безъ основанія заключилъ, что она племянница своей тетушки, только-что пріхавшая сюда изъ другого города, въ которомъ недавно умерли ея родители. Онъ никогда не видалъ ее, но когда увидлъ теперь ея лицо, ему показалось, что она не разъ являлась въ его сновидніяхъ, мечтахъ и грезахъ. Онъ почти ничего никогда не слыхалъ о ней, но когда она заговорила съ нимъ, въ немъ шевельнулось подозрніе, что его жизнь связана съ ея жизнью и его счастье связано съ ея счастьемъ. Она говорила не больше, какъ о красотахъ природы, но онъ совершенно ясно почувствовалъ, что надъ его потемнвшею жизнью опять восходитъ солнце, даже боле прекрасное, чмъ когда бы то ни было.
Однимъ словомъ ему явилась она.
Онъ почти совсмъ пересталъ сть, а когда обдалъ не одинъ, то его собесдникъ или собесдники всегда замчали, что онъ слишкомъ, черезъ мру солитъ свое кушанье и тмъ изобличаетъ, что онъ влюбленъ. Онъ по десяти разъ въ день, совершенно безъ всякой нужды, проходилъ мимо одного выкрашеннаго дикой краской домика, въ которомъ жила нкоторая особа съ своей тетушкой. Онъ началъ замчать въ своихъ знакомыхъ и пріятеляхъ угрожающее безуміе, глупость и черствость сердца. Они, напримръ, выражались объ одной извстной ему, недавно пріхавшей въ городъ молодой особ, что она ‘недурна собой’, тогда какъ для него было очевидно, что прекрасне и граціозне этой женщины невозможно не только найти во всемъ подлунномъ мір, но невозможно даже и вообразить себ. Они также говорили объ этой молодой особ, что она ‘не злая и не глупая двушка’, тогда какъ онъ положительно зналъ, что такое сердце и такой умъ, какими имла счастье обладать эта ‘не злая и не глупая особа’, составляли величайшую рдкость въ нашемъ прозаическомъ мір. Въ заключеніе всего, онъ началъ писать стихи. Его друзья, не уважавшіе ничего святого, подсмивались надъ нимъ и называли его Шиллеромъ. Съ Шиллеромъ онъ, впрочемъ, дйствительно имлъ нкоторое сходство. Шиллеръ, какъ извстно, имлъ привычку рисовать во время своей творческой работы различныя прозаическія фигурки — въ род лошадокъ или собачекъ,— Безбрючкинъ тоже имлъ это обыкновеніе. Разница же между этими двумя поэтами заключалась въ томъ, что изъ подъ-пера Шиллера выходило очень много хорошихъ стиховъ и мало собачекъ, у Безбрючкина же совершенно на оборотъ,— много собачекъ и никогда ни одного хорошаго стиха.
Сначала друзья очень много и самымъ разнообразнйшимъ образомъ подшучивали надъ его любовью, но потомъ они вдругъ попримолкли, когда оказалось, что въ этой любовной исторіи было очень много трагическаго. Такъ иногда люди смются надъ чьими нибудь стонами и оханьями, считая ихъ притворными, и вдругъ стихаютъ и проникаются внезапнымъ ужасомъ, когда докторъ объявляетъ, что за этимъ притворщикомъ можетъ быть сегодня же придетъ смерть и возьметъ его прочь.
А трагическаго было, дйствительно много въ любви Безбрючкина. Одинъ старичокъ, много видавшій на своемъ вку, предсказывалъ даже, что нашъ герой сойдетъ съ ума. Другіе возражали ему на это, что Безбрючкинъ и теперь уже до нкоторой степени, помшанъ, что было пожалуй и справедливо, потому что онъ жилъ только въ своей любви, имлъ только одну мысль — о предмет своей страсти, и хотя могъ при случа разсуждать здраво объ очень многихъ вещахъ, но все-таки былъ одинъ предметъ, одинъ человкъ, о которомъ онъ говорилъ такъ, какъ могутъ говорить одни только съумасшедшіе. Когда этотъ человкъ кидалъ ему ласковый взглядъ, бросалъ ему ласковое слово, тогда Безбрючкинъ былъ на верху блаженства, готовъ былъ обниматься съ первымъ встрчнымъ, готовъ былъ отдать встртившемуся на улиц нищему все свое платье, когда же этихъ подачекъ долго не было, или, что еще хуже, когда они доставались кому нибудь другому, тогда жалко было смотрть на его желтое лицо, на его неподвижный взглядъ.
— Катя, а, Катя! молилъ онъ старуху кухарку… Дай водочки — я только капельку, капельку выпью и спать лягу… засну…
При дом, въ которомъ жила владычица его сердца, былъ садъ, выходившій своей задней стороной на огромный пустырь. Герой нашъ, чуть ли не каждый день бродившій около этого дома, проходилъ однажды позднимъ вечеромъ мимо сада и увидлъ чрезъ невысокій заборъ, что она, его радость и мученье, прогуливается одна одинехонька но темнымъ аллеямъ. Ночь была свтлая, тихая, звзды сіяли на неб, и такой прекрасной, такой поэтичной казалась освщенная ими маленькая, легкая, блая фигурка, неслышно мелькавшая среди зелени. Около забора, выходившаго на пустырь, стояли длиннымъ рядомъ блоствольныя высокія березы, за одной изъ нихъ остановился Безбрючкинъ, сталъ на какой-то подвернувшійся подъ ноги камень, положивъ на заборъ руки, прильнулъ къ нимъ подбородкомъ и такъ простоялъ очень долго, не перемняя положенія, но шевелясь, только разв изрдка тяжело вздыхая.
Наконецъ ему показалось, что она ушла. Онъ еще разъ вздохнулъ, тихонько спустился съ камня и тихонько пошелъ прочь. Тихая звздная ночь, шелестъ листьевъ на деревьяхъ, еще носившійся передъ его глазами блый образъ, скользившій во мрак аллей,— все это какъ-то завладло имъ, взволновало его, и не могъ онъ брести молча,— онъ заплъ, сначала тихонько, потомъ громче, какую-то псенку на тему: ‘ты прости прощай, душа двица’.
Много сладкихъ ощущеній, волненій, много впечатлній оставилъ въ немъ этотъ вечеръ, и не могъ Безбрючкинъ не желать еще разъ испытать вс эти чувства. На другой вечеръ онъ опять стоялъ на томъ же самомъ мст, звзды слдующей ночи опять видли его подъ той же бдой березой! Короче, онъ не пропускалъ уже ни одного вечера безъ того, чтобы не сходить къ этой берез и не посмотрть — не покажется ли въ которой нибудь алле маленькая, блая фигурка. Иногда она проходила такъ близко около него, что могла бы слышать біеніе его сердца, иногда она срывала листокъ или отламывала втку отъ того самаго дерева, къ которому онъ прислонялся. Иногда большого труда стоило Безбрючкину, чтобы не заговорить въ эта минуты, но позвать ее,— но онъ все-таки долго удерживался. Однакоже всмъ извстно, что всякому терпнію есть границы, и потому неудивительно, что въ одинъ вечеръ, прекрасный не мене, чмъ первый, уже описаный, нашъ герой лишился всякаго самообладанія, и въ ту самую минуту, когда героиня проходила мимо него, судорожно и почти безсознательно сломалъ попавшуюся ему подъ руку сухую втку.
Героиня тихонько вскрикнула и отшатнулась въ сторону.
— Не бойтесь,— умоляющимъ голосомъ заговорилъ Безбрючкинъ,— ради Бога, но бойтесь,— это я…
Она остановилась и очевидно не знала — уйти ли ей прочь или подойти поближе.
— Что вы длаете,— наконецъ проговорила она дрожащимъ голосомъ и съ видимымъ раздраженіемъ.
— Я только смотрю на васъ… Я хочу только видть васъ…
Она долго не отвчала, но сердце ея какъ видно очень смягчилось,.
— Но вдь вы пугаете,— тономъ выговора отвчала она…
Онъ молчалъ.
— И можете сдлать меня предметомъ сплетень…
— Я уйду,— отвчалъ онъ и однакоже не трогался съ мста.
— Вы и безъ того видите меня чуть не каждый день,— сказала она, уже почти смясь.
— Я хотлъ бы видть васъ каждую минуту. Для меня тяжелъ каждый часъ, въ который я не вижу васъ.
— Не говорите такъ громко,— прошептала она.
— Я не слышу, что вы говорите…
Она подумала и подошла ближе къ нему,
— Я говорю — могутъ услышать,— не кричите.
— Такъ подойдите же ближе… ближе… Боже мой, вы не можете знать, какъ я счастливъ теперь… Неужели это вы здсь, подл меня, такъ близко… Неужели, неужели вы но боитесь мени? Нтъ, я не то говорю: чего вамъ меня бояться? Неужели вы сколько нибудь…
Вдалек за деревьями скрипнула садовая калитка, героиня вздрогнула, отшатнулась и быстро скрылась въ алле.
На слдующій вечеръ они продолжали прерванный разговоръ. Безбрючкинъ раскрывалъ передъ ней всю глубину своей любви, разсказывалъ о своихъ мечтахъ и страданіяхъ, а она шутила и смялась, и не теперь, ни въ слдующія свиданія ни одного слова не проронила на счетъ своихъ чувствъ къ кому. Ни одного слова не посвятила она этому щекотливому предмету,— но Безбрючкинъ не придавалъ этому молчанію ни малйшаго значенія, потому что… потому что разв могъ онъ сколько нибудь сомнваться въ ея чувствахъ? Разв стала бы она видться и говорить съ нимъ наедин, въ саду, если бы не любила его? Разв позволяла бы она ему цловать ея руки, если бы сама не любила его? И наконецъ то, что не высказывали уста ея, слишкомъ ясно и краснорчиво высказывалось ея глазками, ея голосомъ, трепетомъ ея тла, когда онъ цловалъ ея руки. Она несомннно любила его. Онъ уже началъ приготовляться къ новой жизни,— длалъ кое-какія перестройки въ своемъ дом, съ неописуемою любовью отдлывалъ т комнаты, которыя должны были вскор сдлаться ея комнатами. Но… Однажды она съ видимой тоской сказала ему:
— О, какъ бы я любила тебя, если бы… если бы…
Но слова, а тонъ, голосъ ея поразили Безбрючкина. Есть такія фразы, въ которыхъ, повидимому, не заключается ничего важнаго, по тонъ, которыхъ обдаетъ холодомъ и даже убиваетъ человка. Сердце Безбрючкина тоскливо сжалось, рука его опустилась, въ голов его завертлась съ странной быстротой какая-то глупая по своей наружности мысль, что ему нужно уйти и никогда больше не возвращаться сюда. Но почему уходить? Зачмъ уходить? На какомъ основаніи нужно отказаться отъ своихъ надеждъ и проститься съ своимъ счастьемъ, казавшимся такъ близкимъ? Этого онъ никакъ не понималъ. Да и не могъ онъ понять. Его любили, онъ тоже любилъ, онъ былъ обезпеченъ, жизнь его была безупречна, никакихъ злодйствъ онъ не совершалъ, никакимъ порокамъ подверженъ не былъ, однимъ словомъ, имлъ вс шансы, чтобы и самому благополучно пользоваться представлявшимся счастьемъ, а ей, владычиц его сердца, доставить еще боле счастливую жизнь. Какъ же могъ онъ понять,— на какомъ основаніи ему приходится отказываться отъ своего счастья?
— Такъ ты не любишь меня? наконецъ спросилъ онъ хриплымъ голосомъ, хотя мысль его гораздо правильне было бы выразить словами: ‘разв ты не любишь меня’? или еще врне: ‘что такое ты говоришь?— я ничего не понимаю’.
— О, нтъ, не то, не то,— отвчала она съ замтной внутренней борьбой.— Я люблю тебя. Ты не такъ понялъ меня…
— Что же ты говорила? тмъ же хриплымъ голосомъ отчаянія спросилъ онъ.— Ты сказала,— ‘еслибы’. Что — ‘еслибы’?
Она колебалась.
— Нтъ, нтъ, я никогда, никогда не скажу этого,— ршительно проговорила она наконецъ.
— Никогда,— повторилъ онъ, и пристальне взглянулъ на нее. Она волновалась, на глазахъ ея были слезы, руки ея судорожно ломали сухую втку, и въ немъ, при вид этихъ слезъ появилась маленькая надежда, что еще не все поторяно, что, можетъ быть, еще можно поправить дло, тмъ боле, что она все-таки любитъ его.
— Но можетъ быть еще можно все поправить,— проговорилъ онъ съ боле и боле возраставшей надеждой.
— Поправить,— задумчиво повторила она, видимо съ большимъ напряженіемъ размышляя, возможно или нтъ поправить это таинственное обстоятельство…— Нтъ, вскрикнула она, наконецъ.— Я никогда этого не скажу… Невозможно передлать. Прощай, прощай…
Она заплакала и быстро ушла, оставивъ нашего героя въ совершеннйшемъ недоумніи. Но надежда еще не совсмъ оставила его. Онъ не могъ поврить, чтобы на его дорог къ счастью могло подвернуться такое обстоятельство, которое дйствительно никакія человческія силы не могли бы устранить прочь. Онъ не врилъ этому и ршился во что бы то ни было обстоятельно разслдовать это темное дло.
Когда онъ возвращался домой, въ его голов мелькнуло между прочимъ предположеніе, что, можетъ быть, не въ немъ, не въ его жизни заключалось это таинственное препятствіе, что, можетъ быть, она сама, владычица его души, но считала себя достойной его любви, что, можетъ быть, ея собственная жизнь была омрачена какой нибудь ошибкой, какимъ нибудь увлеченіемъ… Горько стало у него на сердц при этомъ предположеніи, но онъ далекъ былъ отъ той мысли, чтобы это препятствіе такъ бы и осталось препятствіемъ, неустранимымъ и непростительнымъ. Онъ готовъ былъ все простить…
На другой день явился онъ въ жилищ любимой имъ двушки и вступилъ въ обстоятельное объясненіе съ ея тетушкой. Это была женщина почтенная и откровенная. Она сказала ему, что любитъ и глубоко уважаетъ его, она подтвердила, что ея племянница чувствуетъ къ нему сильную симпатію, но что, къ сожалнію, есть одно, въ высшей степени несчастное препятствіе, которое длаетъ невозможнымъ ихъ счастье. По глазамъ и по нкоторой неопредленности выраженій этой почтенной особы нашъ герой замтилъ, что она нсколько сомнвается въ неустранимости этого препятствія… И дйствительно, посл нкотораго раздумья, она шепотомъ спросила его,— не можетъ ли онъ какъ нибудь перемнить свою фамилію, потому что хотя онъ и рдкій по своимъ достоинствамъ, заслушивающій величайшаго уваженія, молодой человкъ, но все-таки фамилія его такого рода, что ее не совсмъ прилично произносить при дамахъ.
Безбрючкинъ заболлъ горячкой.
Поправлялся онъ медленно, но все-таки поправился. Когда румянецъ возвратился на его блдныя щеки, когда его обритая голова перестала нуждаться въ парик, тогда въ немъ появилось страстное желаніе немедленно отомстить той женщин, которая изъ такихъ мелочныхъ, изъ такихъ невообразимо пошлыхъ побужденій разбила его мечты, надежды и счастье. Онъ ршился немедленно жениться на какой нибудь бдной, хорошей двушк, осчастливить ее, обставить ея жизнь такою роскошью, такимъ комфортомъ, такими удовольствіями, чтобы ни одна женщина не могла безъ зависти и подумать о ней.
Онъ сдлалъ одно предложеніе — ему отказали (Эта двушка была очень хороша собой и надялась найти мужа еще боле богатаго, чмъ Безбрючкинъ, и съ приличной фамиліей).
Онъ сдлалъ другое предложеніе — и получилъ опять отказъ (Эта особа, хотя и но обладала такой красотой, какъ первая, но все-таки не была такъ безнадежна, чтобы выйти за человка, носящаго неприличную фамилію).
Тогда онъ бросилъ думать о женитьб и началъ пить. Потомъ онъ взялъ къ себ въ экономки молодую, красивую мщанку и еще больше началъ прибгать къ крпкимъ напиткамъ, потому что эта грубая, капризная особа, тоже не чуждавшаяся употребленія водки, сдлалась для него какой-то живой, воплощенной насмшкой надъ его старыми мечтами о семейной жизни.
Теперь онъ умеръ, милостивые государи, умеръ черезъ три года посл того, какъ женщина, любимая имъ и любившая его, нашла, что соединеніе ихъ законнымъ бракомъ совершенно невозможно по независящимъ отъ нея обстоятельствамъ. Прошлой зимой онъ въ пьяномъ вид забрелъ на рку, провалился въ прорубь, простудился и умеръ. Онъ умеръ, милостивые государи, и оставилъ намъ въ своей жизни блестящее, яркое и неотразимое доказательство того, что счастье наше (по крайней мр теперь, въ XIX столтіи) зависитъ отъ такихъ мелочныхъ обстоятельствъ, которые невозможно ни предвидть, ни разсчитать, ни представить себ.
Онъ былъ чистъ и добръ, его нельзя было упрекнуть въ недостатк энергіи, его нельзя было не назвать веселымъ, симпатичнымъ и красивымъ господиномъ, онъ былъ человкомъ очень достаточнымъ, ко всему этому онъ былъ любимъ тми, кого любилъ — и все-таки жизнь его вышла грустною, жалкою жизнью.’
Что же и насъ ждетъ впереди? Съ какой стороны намъ ждать невзгодъ?
Вдь почему мы знаемъ, что въ ршительную минуту нашей жизни у насъ не спросится греческій носъ, тогда какъ у насъ носъ римскій? Или почему мы знаемъ, что у насъ не спросится носъ римскій, когда судьба надлила насъ греческимъ?