Племянник Рамо, Дидро Дени, Год: 1773 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 76 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Философская библіотека изд. М. И. Семенова.— Философы-Матеріалисты.

Дэни Дидро.

Избранныя философскія произведенія.

Переводъ съ предисловіемъ Виктора Серёжникова.

Племянникъ Рамо,

**Предварительныя замчанія *).**

*) Изъ отзывовъ Гёте.

Эту замчательную книгу нужно разсматривать, какъ шедевръ Дидро. Современники Дидро и даже его друзья упрекали его за то. что онъ уметъ писать прекрасныя страницы, но не уметъ написать прекрасной книги. Приговоры подобнаго рода механически повторяются, укореняются среди потомковъ, и такимъ образомъ умаляется слава выдающагося человка.

Признавая, что Дидро въ высочайшей степени обладалъ мощью мысли, блескомъ выраженія, и что его произведенія искрятся отдльными деталями, отдльными изумительными страницами, французскіе Аристархи утверждали, что онъ не былъ одаренъ въ той же мр талантомъ композиціи, не былъ способенъ координировать частей хорошо задуманнаго, прекрасно выполненнаго и совершеннаго въ своемъ цломъ произведенія.

Въ мір такъ мало голосовъ и такъ много эхо, что пошлыя обвиненія въ конц концовъ становятся прочными отъ безпрестаннаго повторенія. Поддаются общему предразсудку боле просвщенные люди, которые должны бы быть мене доврчивыми, они повторяютъ вслдствіе того, что слышатъ, какъ повторяютъ другіе, слова глупцовъ переходятъ въ уста умныхъ. Ради снисхожденія къ упрочившемуся заблужденію думаютъ открыть въ произведеніяхъ недостатки, которыхъ въ нихъ нтъ, признаютъ воображаемую вину за авторомъ, таланту котораго — въ другое время и въ другой стран — при жизни весь литературный міръ принесъ бы дань признанія, а посл смерти воздвигъ бы памятники и алтари.

Я не буду говорить объ Энциклопедіи, этомъ интеллектуальномъ сооруженіи, которое своей ученой законченностью показываетъ, до какой степени въ обширномъ ум Дидро сочетались и координировались вс человческія знанія, меня интересуютъ здсь лишь литературныя произведенія его. Читали ли его Жака-Фаталиста т, которые не признавали въ немъ таланта композиціи и вынеся не толь поверхностное сужденіе объ этомъ великомъ человк? Или они. читали его только глазами? Его Племянникъ Рамо служитъ не мене врнымъ опроверженіемъ ихъ. Какой другой писатель отмтилъ бы эту работу печатью оригинальнаго и неподражаемаго ума? И, въ особенности, кто другой изъ такого незамысловатаго предмета, кажущагося съ перваго взгляда лишь игрой воображенія, создалъ бы поэтически цльное и научно-построенное произведеніе и нарисовалъ бы такую полную, такую реальную, дышащую правдой картину человческаго общества въ цломъ.

По общему признанію, на которомъ сходились какъ друзья, такъ и враги его, Дидро былъ въ разговор удивительнйшимъ человкомъ своего вка. Обдуманныя и обработанныя рчи самыхъ краснорчивыхъ ораторовъ поблднли бы предъ его блестящими импровизаціями. Въ нихъ онъ дышетъ вдохновеннымъ пламенемъ, касается всхъ вопросовъ бгло, по основательно, перескакиваетъ отъ одного предмета къ другому неожиданными, но естественными переходами, наивенъ безъ тривіальности, выспрененъ безъ усилія, полонъ граціи безъ напыщенности и энергіи безъ грубости, говоритъ ли въ немъ голосъ разума, голосъ чувства или воображенія,— во всемъ сказывается дыханіе генія. Свтскій человкъ былъ обязанъ ему просвщеніемъ, артистъ — вдохновеніемъ. Никто до него не проникалъ такъ далеко въ душу тхъ, кто его слушалъ, никто до него не покорялъ такъ душъ мощью своихъ рчей.

‘Племянникъ Рамо’ представляетъ новый образецъ художественнаго произведенія, въ которомъ Дидро сумлъ слить въ одно гармоничное цлое разнообразнйшія детали, взятыя имъ изъ дйствительности. Каково бы, впрочемъ, ни было сужденіе объ этомъ писател, и друзья и враги его были согласны въ томъ, что никто не превосходилъ его въ разговор живостью, силой, умомъ, разнообразіемъ и граціей, но ‘Племянникъ Рамо’ — разговоръ, и потому, остановившись на форм, которой авторъ владлъ въ совершенств, онъ создалъ шедевръ, которымъ тмъ больше восторгаешься, чмъ лучше познаешь его.

Это произведеніе написано съ различными цлями. Прежде всего, авторъ приложилъ вс силы своего ума на изображеніе паразитовъ и льстецовъ во всей ихъ низости, не пощадивъ и покровителей ихъ. Попутно онъ нарисовалъ портреты своихъ литературныхъ противниковъ, изобразивъ ихъ тоже какъ льстивыхъ лицемровъ. Въ то же время авторъ излагаетъ свое мнніе о французской музык. Послдній сюжетъ можетъ показаться очень страннымъ на ряду съ первыми двумя, по это-то, именно, и привлекаетъ вниманіе читателя и придаетъ большее значеніе книг. Дйствительно, племянникъ Рамо — существо, надленное всми дурными наклонностями, способное на всякія дурныя дла, и презрніе, даже ненависть — единственное чувство, которое оно могло бы вызвать въ насъ къ себ, но мы немного примиряемся съ нимъ, когда видимъ въ немъ музыканта, не лишеннаго таланта и богатой фантазіи.

Съ точки зрнія поэтической композиціи замыселъ автора изобразить такимъ образомъ всю породу паразитовъ тоже Много выигрываетъ: предъ нами появляется не символъ, а индивидъ, опредленная личность, на глазахъ у насъ живетъ и дйствуетъ Рамо, племянникъ великаго Рамо.

Не безполезно точне опредлить дату, когда появилось это произведеніе. Въ немъ говорится о ‘философахъ’, комедіи Палиссо, какъ о новомъ произведеніи. Эта комедія была сыграна въ Париж 2 мая 1760 г. Живость, съ какой Дидро реагируетъ на нее въ своемъ діалог, говоритъ о томъ, что діалогъ былъ написанъ въ пылу перваго гнва, вскор посл появленія комедіи: ‘Философы’. Содержаніе этой пьесы въ общихъ чертахъ сводится къ слдующему: Одинъ честный буржуа, умирая, общалъ отдать руку своей дочери молодому солдату. Но вдова его, питая привязанность съ философіи, хочетъ непремнно отдать дочь за одного изъ членовъ философской корпораціи. Вс философы являются въ пьес ужасными людьми, характеристика ихъ до того неопредленна, что ихъ можно принять за негодяевъ любого общественнаго класса. Ни одинъ изъ нихъ не питаетъ симпатій ко вдов,ни однимъ благороднымъ чувствомъ не бьются ихъ сердца. Авторъ просто хочетъ сдлать ненавистными людямъ всхъ философовъ. Онъ заставляетъ ихъ презирать свою покровительницу. Эти господа посщаютъ ея домъ только за тмъ, чтобы помочь Валеру получить руку ея молодой дочери, и они говорятъ, что какъ только они добьются этого, они не перешагнутъ больше ея порога. Такъ характеризуются Д’Аламберъ и Гельвецій. Можно себ представить, во что превратился подъ перомъ автора принципъ эгоизма послдняго философа: онъ просто заставляетъ философа залзать въ чужой карманъ. Наконецъ появляется слуга, паяцъ, на четырехъ лапахъ, — ему предназначено осмять естественное состояніе Руссо. Одно случайно открытое письмо раскрываетъ глаза хозяйки на философовъ, и ихъ съ позоромъ выгоняютъ изъ дома.

Племянникъ Рамо.

САТИРА.

(Написана въ 1762 г., просмотрна въ 1773 г., опубликована въ 1823 г.).

Какая бы ни была погода, прекрасная или отвратительная, часовъ въ пять вечера я обыкновенно иду гулять въ Пале-Ройяль. Вы всегда увидите меня на скамейк Аржансона, одинокаго, погруженнаго въ размышленія. Я бесдую съ самимъ собою о политик, о любви, объ эстетик или о философіи, я предоставляю своему уму полную свободу, я позволяю ему гнаться за первой попавшейся идеей, разумной или безразсудной, подобно тому, какъ наши молодые развратники гоняются въ алле де-Фуа за женщиной легкаго поведенія, съ легкомысленнымъ видомъ, смющимся лицемъ, бгающими взглядами, вздернутымъ носомъ, бросаютъ ее, чтобы погнаться за другой, пристаютъ ко всмъ и не берутъ ни одной. Мои мысли,— это женщины легкаго поведенія.

Когда слишкомъ холодно или идетъ слишкомъ сильный дождь, я нахожу убжище въ кофейн де-ла-Режансъ. Тамъ я забавляюсь, смотря на игру въ шахматы. Въ мір нтъ другого мста, кром Парижа, а въ Париж нтъ другого мста, кром кофейни де-ла-Режансъ, гд бы лучше играли въ эту игру, тамъ подвизаются глубокомысленный Легаль, хитрый Филидоръ, солидный Майо, тамъ можно увидть самые поразительные ходы и услышать самыя глупыя рчи, ибо если можно быть умнымъ человкомъ и замчательнымъ игрокомъ въ шахматы, подобно Легалю, то также можно быть замчательнымъ игрокомъ въ шахматы и вмст съ тмъ глупцомъ подобно Фу беру и Майо.

Однажды посл обда я сидлъ тамъ, много наблюдая, мало разговаривая и слушая, какъ можно меньше. Вдругъ ко мн подошелъ одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ людей, которыми Богъ не обидлъ нашу страну. Это какая-то смсь высокомрія съ низостью, здраваго смысла съ безразсудствомъ. Надо полагать, что въ голов этого человка страннымъ образомъ перепутались понятія о томъ, что честно и что безчестно, такъ какъ хорошія качества, данныя ему природой, онъ выказываетъ безъ хвастовства, а дурныя — безъ застнчивости. При этомъ онъ одаренъ сильнымъ сложеніемъ, пламеннымъ воображеніемъ и необычайно здоровыми легкими. Если вамъ случится когда-нибудь встртиться съ нимъ и онъ прикуетъ васъ къ себ своей оригинальностью, вамъ придется заткнуть уши или спасаться отъ него бгствомъ. О, боги, какія ужасныя у него легкія! Нтъ ничего такъ мало похожаго на него, какъ онъ самъ. Иногда онъ худъ и хилъ, точно больной въ послднемъ градус чахотки: пересчитаешь зубы сквозь его щеки, подумаешь, что онъ нсколько дней не лъ или только что выпущенъ изъ ла-Траппъ. Въ слдующемъ мсяц онъ жиренъ и тученъ, словно не выходилъ изъ-за стола какого-нибудь финансоваго туза или былъ заключенъ въ монастыр Бернардинцевъ. Сегодня онъ въ грязномъ бль, въ разорванныхъ брюкахъ, весь въ лохмотьяхъ, почти безъ сапогъ, ходитъ понуря голову, избгаетъ встрчъ со знакомыми,— вы готовы подозвать его, чтобы подать ему милостыню. Завтра онъ напудренъ, обутъ, завитъ, прекрасно одтъ, ходитъ поднявъ голову, старается обратить на себя вниманіе — и вы, пожалуй, примете его за порядочнаго человка. Онъ живетъ изо дня въ день, то веселъ, то печаленъ, смотря по обстоятельствамъ. Утромъ, какъ только онъ всталъ съ постели, его первая забота, у кого пообдать, посл обда онъ думаетъ, у кого поужинать. Ночь также приноситъ свои заботы: пшкомъ возвращается онъ въ свой тсный чердакъ, если только хозяйка, выведенная изъ терпнія напраснымъ ожиданіемъ платы, не отобрала у него ключа отъ входной двери, или направляется въ одинъ изъ загородныхъ трактировъ, гд дожидается утра за кускомъ хлба и кружкой пива. Если же у него нтъ шести су въ карман, — что иногда съ нимъ случается, — онъ ищетъ убжища или въ фіакр у своихъ друзей, или у кучера какого-нибудь знатнаго барина и укладывается на солом рядомъ съ его лошадьми. Утромъ онъ еще носитъ въ волосахъ клочки своей постели. Въ хорошую погоду онъ всю ночь шагаетъ взадъ и впередъ по Елисейскимъ полямъ. Съ разсвтомъ онъ снова появляется въ город одтымъ наканун для завтрашняго дня, а иногда съ завтрашняго дня на вс остальные дни недли.

Я не питаю уваженія къ оригиналамъ этого рода, иные сводятъ съ ними тсное знакомство, даже дружбу. Разъ въ годъ, при встрчахъ, я останавливаю на нихъ свое вниманіе, потому что по своему характеру они рзко отличаются отъ другихъ людей и нарушаютъ нудное однообразіе, порождаемое нашимъ воспитаніемъ, условіями нашей общественной жизни и вошедшими въ обычай нашими приличіями. Когда одинъ изъ нихъ появляется въ обществ, онъ, какъ пришедшія въ броженіе дрожжи, выявляетъ въ каждомъ нкоторую долю его природной индивидуальности. Онъ расшевеливаетъ, будируетъ, заставляетъ одобрять или не соглашаться, онъ выводятъ истину наружу, даетъ возможность распознавать честныхъ людей, срываетъ маску съ плутовъ. Вотъ тогда-то человкъ со здоровымъ умомъ прислушивается и узнаетъ, съ кмъ онъ иметъ дло.

Я зналъ его давно. Онъ часто бывалъ въ одномъ дом, двери котораго открылись предъ нимъ, благодаря его дарованіямъ. Тамъ была единственная дочь, онъ поклялся отцу и матери, что женится на ней. Они пожимали плечами, смялись ему въ лицо, говорили, что онъ сошелъ съ ума, но я тотчасъ же замтилъ, что дло было улажено. Онъ попросилъ у меня взаймы нсколько экю, и я далъ ему. Опъвтерся, незнаюкакъ, въ нсколько порядочныхъ семей, гд для него всегда былъ готовъ приборъ, но подъ условіемъ, чтобы онъ безъ позволенія не открывалъ рта. Онъ молчалъ и яростно пожиралъ, онъ былъ великолпенъ въ своемъ затруднительномъ положеніи. Если его одолвало желаніе нарушить условіе и онъ развалъ ротъ, то при первомъ же слов вс присутствующіе начинали кричать: ‘Рамо!’ Тогда его глаза загорались гнвомъ, и онъ съ еще большей яростью принимался за пищу.

Вамъ было интересно знать имя этого человка, теперь вы знаете его. Это — племянникъ того знаменитаго музыканта, который избавилъ насъ отъ монотоннаго церковнаго пнія Люлли, господствовавшаго у насъ боле ста лтъ, который написалъ столько непонятныхъ бредней и апокалипсическихъ истинъ о теоріи музыки, въ которыхъ ни онъ, ни другой кто никогда ничего не понимали, отъ котораго мы имемъ нсколько оперъ, не лишенныхъ гармоніи, пвучести, безсвязныхъ идей, треску, высокихъ пареній, тріумфовъ, ударовъ копій, прославленій, стованій, безконечныхъ побдъ, пьесъ для танцевъ, которыя будутъ жить вчно, и который, похоронивъ флорентинца (Люлли), будетъ похороненъ самъ итальянскими виртуозами, онъ предчувствовалъ это и потому былъ такъ мраченъ, печаленъ, сварливъ, такъ, какъ никто, даже хорошенькая женщина, вставшая съ постели съ прыщикомъ на носу, не бываетъ такъ раздражителенъ, какъ авторъ, которому грозитъ опасность утратить свою репутацію.

Онъ подходитъ ко мн.

— А! вотъ и вы, г. Философъ! Что вы тутъ длаете въ обществ этихъ піелопаевъ? Ужъ и вы не тратите ли своего времени на передвиганіе деревяшекъ…

(Подъ этимъ презрительнымъ названіемъ разумется игра въ шахматы или въ шашки).

Я.— Нтъ, по когда я ничмъ не занятъ, мн забавно немного посмотрть на тхъ, кто хорошо уметъ ихъ передвигать.

Онъ.— Въ такомъ случа вамъ рдко приходится забавляться: кром Легаля и Филидора никто ничего въ этомъ не смыслитъ.

Я.— А г. де-Бисси?

Онъ.— Этотъ, какъ игрокъ въ шахматы, то же, что м-ль Клеропъ, какъ актриса: оба они знаютъ о своей игр все, чему можно научиться.

Я.— На васъ трудно угодить, я вижу, вы снисходительны только къ людямъ, достигшимъ совершенства.

Онъ.— Да, въ шахматахъ, въ шашкахъ, въ поэзіи, въ краснорчіи и въ другихъ подобныхъ пустякахъ. Какая польза отъ посредственности въ этихъ предметахъ?

Я,— Не большая, согласенъ. Но для того, чтобы могъ появиться геніальный человкъ, надо, чтобы значительное число другихъ людей посвятило себя этимъ предметамъ. Геній — одинъ среди множества. Однако, оставимъ это. Я не видлся съ вами цлую вчность. Я не думаю о васъ, когда васъ не вижу, но я всегда радъ съ вами встрчаться. Что вы подлываете?

Онъ.— То же, что длаете вы и вс другіе: то что-нибудь хорошее, то дурное, а то и вовсе ничего. Чувствовалъ голодъ и лъ, когда представлялся къ тому случай. Повши, чувствовалъ жажду и иногда утолялъ ее. Тмъ временемъ у меня росла борода и когда она выростала, сбривалъ ее.

Я.— И напрасно длали: это единственная вещь, которой вамъ недостаетъ, чтобы быть мудрымъ.

Онъ.— О, да. У меня широкій морщинистый лобъ, огненный взоръ, большой носъ, толстыя щеки, черныя, густыя брови, красивый ротъ, вздернутая губа и квадратное лицо. Покройся этотъ широкій подбородокъ длинной бородой, это очень, знаете ли, не дурно выглядло бы въ бронз или мрамор!

Я.— Рядомъ со статуями Цезаря, Марка Аврелія, Сократа.

Онъ.— Нтъ. Я предпочелъ бы быть между Діогеномъ и Фриной. Я безстыденъ, какъ первый, и охотно посщаю женщинъ врод второй.

Я.— Здоровы ли вы?

Онъ.— Обыкновенно да, но сегодня не особенно.

Я.— Какъ! Животъ у васъ, какъ у Силена, а лицо, какъ…

Онъ.— Лицо можно принять за его антагониста.

Это оттого, что дурное расположеніе духа, которое сушитъ моего дорогого дядю, повидимому, заставляетъ жирть его дорогого племянника.

— Кстати, видите ли вы его?

Ода.— Да, иногда на улиц.

Я.— Разв онъ ничего не длаетъ для васъ?

Онъ.— Если онъ и длаетъ кому-нибудь добро, то безъ вдома для самого себя. Это философъ въ своемъ род, онъ думаетъ только о себ, а все прочее не стоитъ для него выденнаго яйца. Дочь и жена его могутъ умереть, когда угодно, лишь бы приходскіе колокола, которые будутъ звонить по случаю ихъ смерти, звучали секундой и септимой, и все будетъ хорошо. Счастливый человкъ, и это именно то, что я особенно цню въ геніальныхъ людяхъ. Они хороши только для одного дла, а для всего прочаго совсмъ не годны. Они не знаютъ, что значитъ быть гражданиномъ, отцомъ, матерью, родственникомъ, другомъ. Не худо походить на нихъ во всемъ, между нами говоря, но не надо желать, чтобы это смя стало обычнымъ явленіемъ. Намъ нужны обыкновенные люди, а не геніи, нтъ, поврьте мн, намъ такихъ не надо. Это они измняютъ обликъ земного шара, а глупость такъ всеобща и такъ всесильна даже въ самыхъ мелкихъ вещахъ, что ея не передлаешь безъ кутерьмы. Часть того, что они придумали, упрочивается, а другая часть остается по-старому, отсюда два евангелія,— нчто похожее на платье арлекина. Мудрость монаха у Раблэ — истинная мудрость для его собственнаго спокойствія и для спокойствія другихъ: исполнять кое-какъ свою обязанность, всегда хорошо отзываться о настоятел и предоставить міръ самому себ. И все хорошо идетъ, потому что большинство довольно. Если бы я зналъ исторію, я доказалъ бы вамъ, что все дурное здсь на земл всегда исходило отъ какихъ-нибудь геніальныхъ людей, но я не знаю исторіи, потому что я ничего не знаю. Чортъ меня возьми, если я когда нибудь учился чему-нибудь, и если мн стало хуже оттого, что я ничему не учился. Однажды я сидлъ за столомъ у министра, который уменъ за четверыхъ, ну, такъ вотъ этотъ министръ ясно, какъ одинъ да одинъ — два, доказалъ, что для народовъ нтъ ничего полезне лжи и вредне истины. Я не припомню въ точности его доказательствъ, но изъ нихъ съ очевидностью вытекало, что геніальные люди отвратительны, и что если какой нибудь ребенокъ появляется на свтъ съ характерными на его чел признаками этого опаснаго дара природы, его слдуетъ или задушить, или выбросить на съденіе собакамъ.

Я.— Однако люди этого рода, такъ враждебно настроенные противъ генія, претендуютъ на обладаніе имъ.

Онъ.— По-моему, они думаютъ объ этомъ въ глубин души, но, мн кажется, они не осмлились бы высказывать этого.

Я.— Изъ скромности. Итакъ, вы воспылали ужасной ненавистью къ генію?

Онъ.— Неугасаемой.

Я.— Однако, было время, когда вы приходили въ отчаяніе отъ мысли, что вы обыкновенный человкъ. Вы никогда не будете счастливы, если и за и противъ будутъ одинаково огорчать васъ, вамъ слдовало бы принять одно какое нибудь ршеніе и твердо держаться его. Хотя многіе согласны съ вами, что геніальные люди бываютъ вообще странны, или что, по пословиц, нтъ великихъ умовъ безъ маленькой доли глупости, однако съ этимъ нельзя согласиться, и вс будутъ презирать т вка, которые не произвели геніальныхъ людей. Они будутъ длать честь тмъ народамъ, среди которыхъ они будутъ жить, рано или поздно имъ воздвигнутъ статуи и будутъ считать ихъ за благодтелей человческаго рода. Чтобы ни думалъ тотъ великій министръ, на котораго вы ссылались, я все-таки полагаю, что если ложь и можетъ быть полезной въ данный моментъ, то въ конц концовъ она все-таки непремнно окажется вредной, а что истина, напротивъ, окажется въ конц концовъ полезной, хотя можетъ случиться, что въ данный моментъ она приноситъ вредъ. Отсюда я готовъ сдлать выводъ, что геніальный человкъ, отвергающій всеобщее заблужденіе или настаивающій на признаніи какой-нибудь великой истины, всегда достоинъ нашего глубокаго признанія. Можетъ случиться, что такой человкъ станетъ жертвой предразсудковъ и законовъ, по есть два рода законовъ: одни, обязанные своимъ происхожденіемъ всеобщей, абсолютной справедливости, а другіе — случайные, черпающіе свою санкцію въ ослпленіи или въ стеченіи временныхъ обстоятельствъ. Эти послдніе покрываютъ виновнаго въ ихъ нарушеніи лишь преходящимъ позоромъ, такимъ позоромъ, который со временемъ падаетъ на судей и на народъ и никогда не сходитъ съ нихъ. Кто въ нашихъ глазахъ запятнанъ позоромъ: Сократъ или судъ, который заставилъ его выпить цикуту?

Онъ.— Что же отъ этого выигралъ Сократъ? Разв онъ все-таки не былъ осужденъ на смерть, не былъ лишенъ жизни? Разв онъ не былъ тмъ не мене безпокойнымъ гражданиномъ? Относясь съ презрніемъ къ дурному закону, разв онъ тмъ самымъ не поощрялъ глупцовъ презирать хорошіе законы? Разв онъ не былъ все-таки дерзкимъ оригиналомъ и чудакомъ? Вы чуть было не сдлали признанія, неблагопріятнаго для геніальныхъ людей.

Я.— Послушайте, мой милый. Въ обществ не должно бы быть дурныхъ законовъ, и если бы въ немъ были только хорошіе законы, оно никогда не стало бы преслдовать геніальнаго человка. Я не говорилъ, что геніальность бываетъ неразрывно связана со злостью или что злость связана съ геніальностью. Глупецъ бываетъ чаще злымъ, чмъ геніальный человкъ. Если бы геніальный человкъ и былъ грубъ въ обращеніи, нетерпимъ, придирчивъ, невыносимъ, если бы онъ былъ даже злымъ, какой выводъ вы сдлали бы изъ этого?

Онъ.— Что надо утопить его.

Я.— Помягче, мой милый. Вдь я не возьму за образецъ вашего дядюшку. Онъ грубъ и жестокъ, онъ безчеловченъ и скупъ, онъ плохой отецъ, плохой мужъ, плохой дядя, но вдь еще вопросъ, геніальный ли онъ человкъ, далеко ли впередъ подвинулъ онъ свое искусство, и не забудутъ ли его произведеній чрезъ десять лтъ. А Расинъ? Онъ безспорно былъ геніемъ, однако, онъ не слылъ за очень хорошаго человка. А Вольтеръ…

Онъ.— Не наступайте такъ на меня, ибо я послдователенъ въ своихъ выводахъ.

Я.— Что вы предпочли бы: чтобы онъ былъ добрякомъ, слившимся со своимъ прилавкомъ, какъ Бріасонъ, или со своимъ аршиномъ, какъ Барбье, регулярно каждый годъ производилъ на свтъ законнаго ребенка, чтобы онъ былъ хорошимъ мужемъ, хорошимъ отцемъ, хорошимъ дядей, хорошимъ сосдомъ, честнымъ купцомъ и ничего больше, или чтобы онъ былъ плутомъ, вроломнымъ, честолюбивымъ, завистливымъ, злымъ, но вмст съ тмъ былъ авторомъ Андромахи, Британика, Ифигеніи, Федры, Аталіи?

Онъ.— Для него самого, по-моему, можетъ быть, было бы гораздо лучше, если бы онъ былъ первымъ изъ этихъ двухъ людей.

Я.— Это несравненно ближе къ истин, чмъ вы предполагаете.

Онъ.— А, вотъ вы какъ! Если мы скажемъ что нибудь дльное, по-вашему, это выходитъ у насъ случайно, какъ у сумасшедшихъ, или по вдохновенію. Будто только вы одни говорите сознательно. Нтъ, г. Философъ, я говорю такъ же сознательно, какъ и вы.

Я.— Посмотримъ. Ну, такъ почему это было бы для него лучше?

Онъ.— Потому, что вс эти созданныя имъ прекрасныя вещи не принесли ему и двадцати тысячъ франковъ: но если бы онъ былъ хорошимъ торговцемъ шелковыми матеріями въ улиц Сенъ-Дени или Сенъ-Онорэ, оптовымъ торговцемъ колоніальными товарами или аптекаремъ съ обширнымъ кругомъ покупателей, онъ нажилъ бы огромное состояніе и, наживая его, не отказывалъ бы себ ни въ какихъ удовольствіяхъ, отъ времени до времени онъ давалъ бы по золотой монет такому жалкому шуту, какъ я, за то, что я смшилъ бы его и при случа доставлялъ бы ему хорошенькую женщину, которая развлекала бы его отъ скуки вчнаго сожительства съ женой, мы устраивали бы у него великолпные обды, играли бы въ крупную игру, пили бы отличныя вина, отличные ликеры, отличный кофе и устраивали бы поздки за городъ. Видите, я зналъ, что хотлъ сказать… Вы сметесь?.. но дайте мн досказать: онъ былъ бы лучше для окружающихъ.

Я.— Безспорно, но только при условіи, что онъ не сталъ бы длать дурного употребленія изъ богатства, нажитаго дозволенной торговлей, удалилъ бы изъ своего дома всхъ игроковъ, паразитовъ, пошлыхъ льстецовъ, тунеядцевъ, развратныхъ бездльниковъ и приказалъ бы своимъ приказчикамъ отколотить палками услужливаго сводника.

Онъ.— Отколотить палками, милостивый государь! Въ благоустроенномъ город никого палками не колотятъ. Вдь это честное ремесло: имъ занимается много даже титулованныхъ особъ. А на что же тратить деньги, если не на то, чтобы имть хорошій столъ, пріятное общество, хорошія вина, красивыхъ женщинъ, всевозможныя удовольствія и развлеченія? Я предпочелъ бы скоре быть пищимъ, чмъ имть большое состояніе и не пользоваться названными удовольствіями. Но возвратимся къ Расину. Этотъ человкъ былъ хорошъ только для тхъ, кто его не зналъ, и въ такое время, когда его не было на свт.

Я.— Согласенъ. Однако взвсьте дурное и хорошее. Чрезъ тысячу лтъ онъ будетъ заставлять плакать, имъ будутъ восхищаться во всхъ странахъ земного шара, онъ будетъ внушать человколюбіе, состраданіе, нжныя чувства. Будутъ спрашивать, что онъ за человкъ, изъ какой страны, и будутъ завидовать Франціи. Онъ заставлялъ страдать нсколькихъ лиць, которыхъ нтъ больше въ живыхъ, и которыя насъ почти нисколько не интересуютъ, намъ нечего бояться ни его пороковъ, ни его недостатковъ. Было бы, несомннно, лучше, если бы вмст съ талантами великаго человка онъ получилъ отъ природы качества добродтельнаго человка. Это такое дерево, отъ котораго заглохло нсколько деревьевъ, посаженныхъ по сосдству съ нимъ, и засохли растенія, росшія у его подножія: зато оно вознесло свою вершину до облаковъ, далеко простерло свои втви, дало тнь всмъ, кто искалъ, ищетъ и будетъ искать отдохновенія подл его величественнаго ствола, произвело вкуснйшіе плоды, которые безпрестанно возобновляются. Было бы желательно, чтобы Вольтеръ былъ надленъ еще нжностью Дюкло, чистосердечіемъ аббата Трюблэ, прямотой аббата Оливэ, но такъ какъ этого не можетъ случиться, то будемъ разсматривать вещь съ той ея стороны, которая дйствительно интересна, забудемъ на минуту точку, которую мы занимаемъ въ пространств и во времени, окинемъ взоромъ грядущіе вка, самыя отдаленныя страны и еще не появившіеся на свт народы. Подумаемъ о благ нашего рода, и если мы сами недостаточно великодушны, то, по крайней мр, простимъ природ то, что она была боле благоразумна, чмъ мы. Если вы нальете холодной воды на голову Греза, то вмст съ тщеславіемъ вы, можетъ быть, потушите его талантъ. Если вы сдлаете Вольтера мене чувствительнымъ къ критик, онъ уже не будетъ въ состояніи проникать въ душу Меропы и не будетъ васъ трогать.

Онъ.— Но если природа столь же сильна, сколь благоразумна, то почему она не сдлала ихъ въ такой же мр добрыми, въ какой она сдлала ихъ великими?

Я.— Но разв вы не замчаете, что подобными разсужденіями вы ниспровергаете общій порядокъ, и что если бы здсь все было превосходно, то ничего не было бы превосходнаго?

Онъ.— Вы правы, важно то, чтобы вы и я существовали и чтобы мы были — вы и я, а все остальное пусть идетъ, какъ можетъ. Наилучшій порядокъ, по-моему, тотъ, гд есть мсто для меня и мн нтъ никакого дла до самаго совершеннаго изъ міровъ, если меня тамъ нтъ. Я предпочитаю существовать и даже быть несноснымъ болтуномъ, чмъ вовсе не существовать.

Я.— Всякій, кто думаетъ, какъ вы, и нападаетъ на существующій порядокъ, не замчаетъ того, что тмъ самымъ онъ отказывается отъ собственнаго существованія.

Онъ.— Врно.

Я.— Поэтому возьмемъ вещи, какъ он есть. Посмотримъ, чего он намъ стоятъ, что он намъ даютъ, и оставимъ такъ, какъ есть, все, съ чмъ мы недостаточно знакомы для того, чтобы хвалитьили порицать, и что, можетъ быть, ни хорошо и ни дурно, но необходимо, какъ это думаютъ многіе честные люди.

Онъ.— Я что-то не понимаю, о чемъ вы говорите. Это, очевидно, изъ области философіи, предупреждаю васъ, что я не суюсь въ эту область. Я знаю только то, что я хотлъ бы быть другимъ человкомъ, быть, при стеченіи счастливыхъ обстоятельствъ, геніальнымъ, великимъ человкомъ. Да, нужно сознаться, что есть что-то такое, что подаетъ мн надежду на это. Я никогда не выносилъ похвалъ имъ, они вызывали во мн тайную злобу. Я завистливъ. Когда я узнаю изъ ихъ частной жизни какую-нибудь унизительную для нихъ черту, я слушаю объ этомъ съ удовольствіемъ, это сближаетъ насъ, и я легче примиряюсь со своей посредственностью. Конечно, говорю я себ, ты никогда бы не написалъ Магомета, но ты не написалъ бы и похвалы Мону. Итакъ, я былъ и остаюсь недоволенъ тмъ, что я посредственность. Да, да, я посредственность и я недоволенъ этимъ. Я никогда не могъ слышать увертюру изъ ‘Indes galantes’, никогда не могъ слышать пнія ‘Profonds abmes du Тепаге, Nuit, eternelle nuit’ безъ того, чтобы не сказать съ горечью себ: вотъ этого ты никогда не создашь. Слдовательно, я завидовалъ моему дядюшк, и если бы у него въ портфел, посл смерти, осталось нсколько красивыхъ вещей для рояля, я не постснялся бы выдать ихъ за свои.

Я.— Если только это васъ огорчаетъ, то не стоитъ огорчаться.

Онъ.— Это ничего, это бываетъ минутами, потомъ проходить.

(Вслдъ за этимъ онъ сталъ напвать увертюру изъ Indes galantes и арію Profonds abmes потомъ продолжалъ)

Какой-то внутренній голосъ говоритъ мн: Рамо, теб очень хотлось бы быть авторомъ этихъ двухъ пьесъ, если бы ты могъ написать эти дв пьесы, ты написалъ бы еще дв другихъ, и когда ты написалъ бы ихъ много, ихъ стали бы повсюду разыгрывать и напвать. Ты сталъ бы ходить, высоко поднявъ голову, твое собственное сознаніе свидтельствовало бы теб о твоихъ заслугахъ, другіе показывали бы на тебя пальцемъ и говорили бы: вотъ тотъ, кто написалъ красивые гавоты (и онъ начиналъ напвать гавоты).

(Потомъ съ видомъ человка, утопающаго въ наслажденіяхъ, и съ глазами, влажными отъ удовольствія, онъ прибавилъ, потирая себ руки).

У тебя былъ бы прекрасный домъ (онъ руками обводилъ его размры), хорошая постель (и онъ небрежно разваливался на ней), хорошія вина (и онъ отвдывалъ ихъ, пощелкивая языкомъ), прекрасный экипажъ (и онъ подымалъ ногу, чтобы войти въ него), хорошенькія женщины (она протягивалъ къ нимъ руку, сладострастно поглядывая на нихъ), сотня бездльниковъ ежедневно приходила бы къ теб, чтобы воскуривать теб фиміамъ (и онъ воображалъ себя среди Палиссо, Пуансинэ, Фрероновъ-отца и сына, ла-Порта, онъ то выслушивалъ ихъ, принимая важный видъ, то одобрялъ ихъ, то улыбался имъ, то выказывалъ имъ презрніе, то прогонялъ, ихъ отъ себя, то вновь призывалъ, и потомъ продолжалъ): И вотъ по утрамъ теб стали бы говорить, что ты великій человкъ, въ ‘Трехъ столтіяхъ французской литературы’ ты прочелъ бы, что ты великій человкъ, вечеромъ ты пришелъ бы къ убжденію, что ты великій человкъ, и великій человкъ Рамо сталъ бы засыпать подъ сладкое журчаніе похвалъ, ласкавшихъ его слухъ, даже во время сна онъ имлъ бы довольный видъ, его грудь широко дышала бы, поднималась бы и опускалась бы съ легкостью, и онъ храплъ бы, какъ великій человкъ…

(Говоря такимъ образомъ, онъ съ нгой опускался на скамейку, закрывая глаза, и представлялъ свой воображаемый счастливый сонъ. Насладившись нсколько минутъ такимъ отдохновеніемъ, онъ просыпался, протягивалъ руки, звалъ, протиралъ глаза и оглядывался кругомъ, ища своихъ пошлыхъ почитателей).

Я.— Стало-быть вы думаете, что у счастливаго человка особый сонъ.

Онъ.— Думаю ли я, я, жалкій оборванецъ! Когда я вечеромъ возвращаюсь на свой чердакъ и зарываюсь въ свою грязную постель, я корчусь подъ своимъ одяломъ, грудь мою тснитъ и дыханіе спираетъ, я не дышу, и издаю что-то врод едва слышнаго жалобнаго звука, тогда какъ иной купецъ храпитъ на всю свою квартиру и приводить въ изумленіе всхъ своихъ сосдей. Но въ настоящее время меня огорчаетъ не то, что я храплю и плохо сплю, какъ бднякъ.

Я.— Это все-таки непріятно.

Онъ.— То, что со мной случилось, гораздо непріятне.

Я.— А что такое?

Онъ.— Вы всегда принимали нкоторое участіе во мн, потому что я добрый малый, котораго вы презираете въ глубин души, но который забавляетъ васъ.

Я.— Это правда.

Онъ.— Такъ я разскажу вамъ, въ чемъ дло.

(Прежде, чмъ начатъ, онъ испускаетъ глубокій вздохъ, берется обими руками за голову, затмъ, принявъ спокойный видъ, говоритъ):

— Вы знаете, что я невжда, дуракъ, безумецъ, нахалъ, лптяй, обжора, то, что наши бургиньонцы называютъ, отптый бродяга, жуликъ…

Я,— Какой панегирикъ!

Онъ.— Онъ вренъ до мельчайшихъ подробностей, слова нельзя выкинуть, не возражайте, будьте любезны. Никто не знаетъ меня лучше меня самого, и я не все еще сказалъ.

Я.— Я не хочу васъ огорчать и заране согласенъ со всмъ.

Онъ.— Ну, такъ вотъ что: я жилъ съ людьми, которые меня полюбили именно за то, что я одаренъ всми этими качествами въ высшей степени.

Я.— Странно: до сихъ поръ я былъ того мннія, что ихъ или скрываютъ отъ себя, или оправдываютъ чмъ-нибудь и презираютъ въ другихъ.

Онъ.— Скрывать отъ самого себя! Разв это возможно? Будьте покойны, что когда Палиссо остается наедин съ самимъ собою и переносится мыслями на себя, онъ говоритъ совсмъ не то, что говоритъ при другихъ, будьте уврены, что съ глазу на глазъ со своимъ товарищемъ онъ откровенно сознается, что они оба не больше, какъ отмнные негодяи. Презирать ихъ въ другихъ! Люди, въ обществ которыхъ я жилъ, были боле справедливы, и, благодаря своему характеру, яимлъ у нихъ громадный успхъ, я катался, какъ сыръ въ масл, меня угощали, сожалли, если не видли меня нсколько минутъ, я былъ для нихъ Рамочекъ, миленькій Рамо, Рамо-безумненькій, Рамо-нахалъ, невжда, лнтяй, обжора, шутъ, остолопъ. Ни одинъ изъ этихъ эпитетовъ не произносился безъ того, чтобы не награждали меня улыбкой, лаской, похлопываніемъ по плечу, шутливымъ пинкомъ, вкуснымъ кускомъ, брошеннымъ во время обда на мою тарелку, а посл обда какой-нибудь вольностью, которой я не придавалъ никакого значенія, такъ какъ я самъ человкъ безъ всякаго значенія. Изъ меня, предо мной, со мной можно длать все, что угодно, и я не обижаюсь. И дождь подарковъ сыпался на меня! И все это я, песъ, потерялъ! Потерялъ все только ради того, чтобы разъ, одинъ единственный разъ въ жизни обнаружить здравый смыслъ. Ахъ, неужели это еще когда-нибудь случится!

Я.— Въ чемъ же было дло?

Онъ.—Рамо, Рамо! разв тебя для этого взяли? Какая глупость имть немножечко вкуса, немножечко ума, немножечко здраваго смысла. Другъ мой Рамо, это научитъ тебя оставаться такимъ, какимъ тебя создалъ Богъ и какимъ тебя желаютъ видть твои покровители. Вотъ тебя и взяли за плечо, указали на дверь и сказали: ‘вонъ, негодяй, и впредь сюда не показывайся. Вишь умникъ нашелся! Вонъ! Этихъ качествъ и у насъ избытокъ’. И ты пошелъ, грызя себ пальцы, теб слдовало бы сначала отгрызть проклятый языкъ. Ты не догадался сдлать этого, и вотъ ты на мостовой, безъ копйки въ карман и не знаешь, гд голову преклонить. Тебя кормили на убой, а теперь теб придется питаться отбросами, у тебя была прекрасная квартира, а теперь ты будешь счастливъ, если тебя пустятъ на чердакъ, у тебя была покойная постель, а теперь тебя ждетъ солома у кучера г-на Субизъ {Его конюшня служила убжищемъ для несчастныхъ писателей и артистовъ. (Пер.).} и твоего друга Робэ, {Плодовитый, но посредственный поэтъ. (Пер.).} вмсто того, чтобы наслаждаться сладкимъ и покойнымъ сномъ, ты будешь слышать теперь то ржаніе и топотъ лошадей, то въ тысячу разъ боле невыносимые сухіе, грубые, варварскіе стихи. Жалкое, непредусмотрительное существо, одержимое милліономъ бсовъ!

Я.— Но разв нтъ средства поправить дло? Разв ошибку, допущенную вами, нельзя простить? На вашемъ мст я вернулся бы къ этимъ людямъ, вы для нихъ боле нужны, чмъ вы предполагаете.

Онъ.— О! я увренъ, что они скучаютъ, какъ собаки, съ тхъ поръ, какъ я пересталъ ихъ смшить.

Я.— Поэтому-то я и вернулся бы къ нимъ, я не позволилъ бы имъ привыкнуть обходиться безъ меня и обратиться къ какимъ-нибудь разумнымъ развлеченіямъ, ибо кто знаетъ, что можетъ случиться?

Онъ,— Этого я не боюсь, это не можетъ случиться.

Я,— Какъ бы вы ни были неподражаемы, другой кто нибудь можетъ замнить васъ.

Онъ.— Трудновато.

Я.— Согласенъ, все-таки я пошелъ бы къ нимъ съ этимъ изможденнымъ лицомъ, съ этими блуждающими взорами, съ этой обнаженной шеей, съ этими всклокоченными волосами, въ этомъ по-истин трагическомъ состояніи, въ которомъ вы теперь находитесь. Я упалъ бы ницъ предъ моимъ божествомъ и, не поднимаясь, сказалъ бы глухимъ, прерываемымъ рыданіями, голосомъ: ‘Простите меня, милостивая государыня! Простите! Я низкій, подлый человкъ. То было одно несчастное мгновеніе, вдь вы хорошо знаете, что мн не къ лицу имть здравый смыслъ, и я общаю никогда во всю мою жизнь не имть его’.

(Забавно то, что въ то время, какъ я произносилъ эти слова, онъ изображалъ ихъ пантомимой: палъ ницъ, прильнулъ лицомъ къ полу, точно обнимая обими руками носокъ туфли, плакалъ, рыдалъ и говорилъ: ‘Да, моя маленькая королева, да, общаю, не буду имть во всю мою жизнь, во всю мою жизнь…’ Потомъ, вдругъ вскочивъ, онъ серьезно и задумчиво произнесъ):

Онъ.— Да, вы правы. Я вижу, что такъ будетъ лучше. Она добрая женщина, Г. Вьенаръ говоритъ, что она такъ добра! Я тоже немного знаю, что она добрая. Однако, идти унижаться предъ потаскушкой, молить о пощад у ногъ ничтожной фиглярки, предъ которой не смолкаютъ свистки партера! Я — Рамо, сынъ дижонскаго аптекаря Рамо, который былъ честнымъ человкомъ и никогда ни предъ кмъ не преклонялъ колнъ! Я — Рамо, котораго вы видите на прогулк въ Пале-Ройял идущимъ прямо и съ руками наружи, хотя г. Кармонтель нарисовалъ {Нарисованъ былъ дядя Рамо. Пер.} меня согбеннымъ и съ руками въ карманахъ! Я — авторъ пьесъ для фортепьяно, которыхъ никто не играетъ, по которыя, можетъ быть, одн перейдутъ въ потомство, которое будетъ ихъ играть. И я, я пойду туда!… Нтъ съ, милостивый государь, этому не бывать (и положивъ правую руку на грудъ, онъ продолжалъ): я чувствую, что-то во мн поднимается здсь и говоритъ мн: Рамо, ты этого не сдлаешь. Природ человка, должно быть, присуще чувство нкотораго достоинства, и его ничмъ не заглушишь. Оно пробуждается ни съ того ни съ сего, да, ни съ того ни съ сего, но бываютъ въ другой разъ такіе моменты, когда мн ничего не стоитъ сдлать какую вамъ угодно подлость, вотъ теперь за грошъ я поцловалъ бы з… у маленькой Юсъ.

Я.— Ну, что же, она, другъ мой, бленькая, красивенькая, пухленькая, и для такого весьма прихотливаго человка, какъ вы, можно было бы иногда снизойти до такого унизительнаго акта.

Онъ.— Объяснимся, можно цловать з… въ прямомъ и въ переносномъ смысл. Спросите объ этомъ у толстяка Бержье, {Цензоръ театральныхъ пьесъ. Пер.} который цлуетъ з… у г-жи Ламаркъ {Способствовала постановк комедіи: ‘Философы’. Пер.} въ прямомъ и переносномъ смысл. Я же, клянусь вамъ, одинаково противъ этого и въ прямомъ и въ переносномъ смысл.

Я.— Если вамъ не нравится способъ, который я указываю, имйте мужество оставаться нищимъ.

Онъ.— Тяжело быть пищимъ, когда кругомъ столько богатыхъ глупцовъ, на счетъ которыхъ можно жить. Да сверхъ того невыносимо презрніе къ самому себ.

Я,— Разв вамъ знакомо это чувство?

Онъ.— Еще бы! Сколько разъ я говорилъ самому себ: какъ могло случиться, Рамо, что въ Париж есть десять тысячъ прекрасныхъ обденныхъ столовъ, по 15 или 20 приборовъ на каждомъ, и изъ нихъ нтъ ни одного для тебя! Есть кошельки, набитые золотомъ, льющимся направо и налво, и ни одна монета не попадаетъ теб! Тысячи краснобаевъ безъ всякаго таланта и безъ всякихъ достоинствъ, тысячи низкихъ созданій безъ всякихъ прелестей, тысячи подлыхъ, пошлыхъ интригановъ — и вс хорошо одты, а ты ходишь оборванцемъ! Разв можно быть до такой степени дуракомъ? Разв ты не сумлъ бы льстить не хуже другихъ? Разв ты не сумлъ бы лгать, клясться и нарушать клятву, общать и исполнять или нарушать общанія не хуже другихъ? Разв ты не сумлъ бы ползать на четверенькахъ? Разв ты не сумлъ бы содйствовать любовной интрижк барыни и относить любовныя записки барина? Разв ты не сумлъ бы не хуже всякаго другого подбодрить молодого человка заговорить съ барышней, а барышню убдить послушать его? Разв ты не сумлъ бы внушить дочери одного изъ нашихъ буржуа, что она дурно одта, что она была бы восхитительна въ хорошихъ серьгахъ, съ румянами на лиц, въ кружевахъ или въ плать la polonaise? Что ея маленькія ножки не приспособлены къ тому, чтобы ходить пшкомъ по улиц? Что есть красивый господинъ, молодой и богатый, у котораго платье съ золотымъ шитьемъ, великолпный экипажъ и шесть длинныхъ лакеевъ, что этотъ господинъ видлъ ее мимоходомъ, нашелъ ее восхитительной и съ того времени не пьетъ, и не стъ, и не спитъ, и кончитъ тмъ, что умретъ?

— ‘А папа?

— ‘Папа, сначала онъ будетъ немножко недоволенъ.

— ‘А мама? она такъ внушаетъ мн быть честной двочкой и говоритъ, что въ этомъ мір нтъ ничего выше чести!

— ‘Старыя, безсмысленныя сказки.

— ‘А исповдникъ?

— ‘Вы не увидите его больше, или, если вы настаиваете на вашей прихоти пойти и разсказать ему исторію своихъ забавныхъ приключеній, это будетъ вамъ стоить нсколькихъ фунтовъ сахару и кофе.

— ‘Онъ строгій господинъ, одинъ разъ онъ отказалъ мн отпустить грхи за то, что я пла: ‘Приди въ мою обитель’.

— ‘Это потому, что у васъ нечего было дать ему, по когда вы появитесь предъ нимъ въ кружевахъ…

— ‘А у меня будутъ кружева?

— ‘Конечно, и всевозможныхъ сортовъ., да въ бриліантовыхъ серьгахъ…

— ‘А у меня будутъ бриліантовыя серьги?

— ‘Да.

— ‘Какъ у той маркизы, которая иногда приходитъ къ намъ въ магазинъ покупать перчатки?

— ‘Точно такія… да въ прекрасномъ экипаж, на срыхъ съ яблоками лошадяхъ, съ лакеями, съ маленькимъ негромъ…

— ‘На балъ?

— ‘На балъ, въ Оперу, въ Комедію… (сердце у нея уже сжимается отъ радости… въ рукахъ у тебя клочекъ бумаги).

— ‘Это что такое у васъ?

— ‘Ничего.

— ‘А мн кажется, что-то есть у васъ.

— ‘Это записка.

— ‘А для кого?

— ‘Для васъ. Если бы вы были немножко любопытны…

— ‘Любопытна? я очень любопытна, посмотримъ… (читаетъ). Свиданіе! Это невозможно.

‘По дорог въ церковь….

— ‘Я хожу всегда съ мамой, но если бы онъ пришелъ сюда утромъ я встала бы раньше всхъ и пошла бы въ магазинъ’…

Онъ приходитъ, нравится. Въ одинъ прекрасный день двочка исчезаетъ, и мн отсчитываютъ мои дв тысячи золотыхъ… Что же это! У тебя такой талантъ, и ты сидишь безъ куска хлба. Не стыдно теб, несчастный?.. Я вспоминалъ о масс негодяевъ, которымъ было далеко до меня, и они утопали въ богатств. Я ходилъ въ сюртучк изъ грубой матеріи, а они -въ бархат, опираясь на трость съ золотымъ набалдашникомъ, съ дорогими перстнями на пальцахъ. Что же это были за люди? Жалкіе музыкантишки, а теперь они господа! Тогда я чувствовалъ въ себ бодрость, возвышенную душу, проницательный умъ и былъ способенъ на все. Но это счастливое настроеніе, должно быть, не долго владло мной, ибо и до сего времени я не выбился на дорогу. Какъ бы то ни было, но вотъ вамъ содержаніе моихъ частыхъ собесдованій съ самимъ собой, которыя вы можете перетолковывать, какъ вамъ угодно, лишь бы было для васъ ясно, что мн знакомы презрніе къ самому себ или т угрызенія совсти, которыя возникаютъ изъ сознанія безполезности дарованій, ниспосланныхъ намъ небомъ. Это самыя жестокія изъ всхъ страданій. Пожалуй, лучше было бы совсмъ не родиться.

(Я слушалъ его, и въ то время, какъ онъ изображалъ сцену совращенія молодой двушки, во мн боролись два противоположныхъ чувства: мн хотлось и смяться, и негодовать, я не зналъ, какому чувству отдаться. Положеніе мое было очень затруднительное: двадцать разъ порывы гнва заглушали во мн желаніе расхохотаться двадцать разъ порывы гнва, поднимавшагося въ моей душ, уступали мсто взрывамъ хохота. Такая проницательность на ряду съ такой низостью, такія идеи то врныя, то ложныя, такая полная развращенность чувствъ, такая безконечная гнусность и совершенно необычная откровенность окончательно сбивали меня съ толку. Онъ замтилъ, что во мн происходитъ борьба, и сказалъ):

— Что съ вами?

Я.— Ничего.

Онъ.— Вы, кажется, чмъ-то взволнованы!

Я.— Да.

Онъ.— Что же, наконецъ, вы мн посовтуете?

Я.— Измнить разговоръ. Ахъ, несчастный, до какой низости вы дошли!

Онъ.— Я съ этимъ согласенъ. Однако, вы не слишкомъ печальтесь по поводу моего положенія, открывая вамъ свою душу, я вовсе не имлъ намренія огорчать васъ. Живя среди этихъ людей, я сдлалъ кое-какія сбереженія. Подумайте, вдь я не производилъ никакихъ тратъ, ршительно никакихъ, а мн много давали денегъ на разные мелкіе расходы.

(Онъ началъ бить себя по лбу кулакомъ, кусать себ губы и закатывать глаза къ потолку, говоря: Но это дло уже конченное. Я отложилъ кое-что, время протекло, а это то же, что прибыль).

Я.— Вы хотите сказать: убытокъ.

Онъ.— Нтъ, нтъ, прибыль. Люди обогащаются съ каждымъ днемъ: однимъ днемъ жить меньше или пріобрсть лишній золотой — одно и то же…Въ послдній моментъ вс одинаково богаты: и Самуилъ Бернаръ, который оставляетъ посл себя 27 милліоновъ золотомъ, пріобртенныхъ воровствомъ, грабительствомъ и банкротствами, и Рамо, посл котораго ничего не останется, — Рамо, которому благотворители дадутъ кусокъ холста, чтобы завернуть его трупъ. Мертвый не слышитъ звона колоколовъ, тщетно сотня поповъ надрываетъ себ глотку ради него, впереди и сзади шествуетъ длинная вереница пылающихъ факеловъ,— душа его не идетъ рядомъ съ церемоніймейстеромъ погребальной процессіи. Не все ли равно, гнить подъ мраморной доской или подъ землей. Не все ли равно, что вокругъ гроба будутъ стоять дти, одтыя въ красныя платья, или дти, одтыя въ голубыя платья, или никто не будетъ стоять? А вотъ эту кисть вы видите, она была неподатлива, какъ чортъ, эти десять пальцевъ были какъ палки, воткнутыя въ деревянную пясть, а эти сухія жилы были точно кишечныя струны, боле сухія, боле тугія и мене гибкія, чмъ т, которыя бываютъ въ употребленіи на колес у токаря. Такъ ты не хочешь гнуться, а я теб говорю,— чортъ возьми! — что ты согнешься, и это такъ и будетъ…

(При этомъ онъ схватилъ правой рукой пальцы и кисть лвой и сталъ сгибать ихъ то внизъ, то вверхъ, концы пальцевъ дотрагивались до руки, суставы ихъ хрустли, я боялся, что онъ вывихнетъ ихъ).

Я.— Осторожне, искалчитесь.

Онъ.— Не бойтесь, они привыкли къ этому, десять лтъ они работали иначе: волей или неволей, а имъ пришлось привыкнуть и пріучиться бгать по клавишамъ и перебирать струны, зато теперь они ходятъ свободно, да, свободно…

(Въ то же время онъ принимаетъ позу человка, играю щаго на скрипк, напваетъ въ полголоса какое-то allegro изъ Локателли, правой рукой подражаетъ движенію смычка, лвой рукой и пальцами ея точно бгаетъ вдоль рукоятки, если ему случается взятъ фальшивую ноту, онъ останавливается, натягиваетъ или спускаетъ струну, пробуетъ ногтемъ, настроена ли она въ тонъ, и затмъ продолжаетъ пьесу съ того мста, гд онъ остановился, выбиваетъ ногой тактъ, качаетъ головой, машетъ руками, работаетъ ногами и всмъ корпусомъ, точно такъ же, какъ вы, вроятно, видли, на духовномъ концерт Феррари или Шіабро, или какъ какой-нибудь другой виртуозъ продлываетъ такія же конвульсивныя движенія, которыя представляются мн столъ оісе мучительными и производятъ на меня почти такое же непріятное впечатлніе, вдь, неправда ли, тяжело смотрть, какъ терзается человкъ, старающійся доставить вамъ удовольствіе? Опустите занавсъ методу мной и этимъ человкомъ и скройте его отъ меня, если онъ представляетъ изъ себя мученика, который подвергается пытк. Когда среди этихъ волненій и возгласовъ дло доходило до одного изъ такихъ гармоническихъ пассажей, при исполненіи которыхъ смычекъ медленно двигался заразъ по нсколькимъ струнамъ, его лицо принимало выраженіе восторженности, голосъ его становился боле нжнымъ, и онъ съ упоеніемъ слушалъ самого себя, онъ былъ увренъ, что аккорды раздавались и въ его, и въ моихъ ушахъ, затмъ, положивъ свой инструментъ подъ свою лвую руку той самой рукой, которой онъ его держалъ, и опустивъ правую руку со смычкомъ, онъ сказалъ):

— Ну, какъ вы находите?

Я.— Превосходно!

Онъ.— Мн кажется, недурно, звучитъ почти такъ же, какъ у другихъ…

(Вслдъ затмъ онъ слъ, какъ садится музыкантъ, чтобы играть на фортепьяно).

Я.— Я прошу васъ быть сострадательнымъ къ себ и ко мн.

Онъ. — Нтъ, нтъ: разъ я поймалъ васъ, вы должны меня послушать. Я не хочу, чтобы меня хвалили, не зная, за что. Вы будете отзываться обо мн съ большей увренностью, а это будетъ стоить мн новыхъ учениковъ.

Я.— Я такъ рдко бываю въ обществ,— боюсь, что вы будете утомлять себя напрасно.

Онъ.— Я никогда не утомляюсь.

(Видя, что было бы безполезно уговаривать его, хотя онъ обливался потомъ отъ исполненія сонаты на скрипк, я предоставилъ ему полную свободу дйствій. И вотъ онъ услся за фортепьяно, согнулъ колни, закинулъ голову къ потолку, гд онъ будто бы читалъ партитуру, напвалъ что-то, бралъ предварительные аккорды, исполнялъ какую-то Альберти или Галуппи, не знаю хорошенько, какого изъ этихъ двухъ композиторовъ. Нго голосъ разносился, какъ втеръ, и пальцы бгали по воображаемымъ клавишамъ. На лиц одни чувства смнялись другими: на немъ изображались то нжность, то гнвъ, то удовольствіе, то горесть, вы чувствовали, когда было forte, и когда было piano, и я увренъ, что человкъ, боле меня свдущій въ музык, узналъ бы арію по движенію, по характеру исполненія, по его жестамъ и по нкоторымъ звукамъ, иногда вырывавшимся изъ его устъ. По всего забавне было то, что по временамъ онъ будто бы сбивался, начиналъ сызнова и выражалъ досаду, что пальцы разырываютъ не ту пьесу).

— Вы видите теперь, сказалъ онъ, вставая и вытирая потъ, каплями катившійся съ его лица, что мы также умемъ прибгать къ терціямъ и квинтамъ, и что намъ хорошо извстно все, что относится къ верхней квинт тоники. Т энгармоническіе пассажи, по поводу которыхъ дорогой дядюшка надлалъ столько шуму, не большая премудрость,— мы также справляемся съ ними.

Я.— Вы задали себ большую работу, чтобы доказать, что вы очень искусны въ музык, я поврилъ бы вамъ на слово.

Онъ.— Очень искусенъ! о, нтъ! Такъ кое-что знаю въ своемъ ремесл, и это больше чмъ нужно: разв въ этой стран нужно знать то, чему учишь?

Я.— Не больше, чмъ сколько необходимо знать то, чему учишься.

Онъ.— Врно, совершенно врно, чортъ возьми! Ну, скажите откровенно, положа руку на сердце, г. Философъ, вдь было время, когда вы не были въ такомъ достатк, какъ теперь.

Я.— Я и теперь не богатъ.

Онъ.— Но вы не пошли бы больше въ лтнюю пору въ Люксембургскій садъ… Помните?

Я.— Оставимъ это, да, помню.

Онъ.— Въ сромъ плисовомъ сюртук…

Я.— Да, да.

Онъ.— Вытертомъ съ одной стороны, съ разорваннымъ рукавомъ, въ черныхъ шерстяныхъ чулкахъ, заштопанныхъ сзади блыми нитками.

Я.— Да, да,— все, что угодно.

Онъ.— Что вы подлывали тогда въ Алле Вздоховъ?

Я.— Представлялъ довольно жалкую фигуру.

Онъ.— По выход оттуда шатались по мостовой…

Я.— Такъ.

Онъ.— Давали уроки математики…

Я.— Ничего не понимая въ ней, этого признанія вы хотли отъ меня, не правда ли?

Онъ.— Именно.

Я.— Показывая другимъ, я самъ учился, и мн удалось обучить нсколько хорошихъ учениковъ.

Онъ, — Возможно, но музыка не то, что алгебра или геометрія. Теперь, когда вы сдлались важнымъ господиномъ…

Я.— Не очень-то важнымъ.

Онъ.— Когда вашъ кошелекъ туго набитъ…

Я.— Вовсе не туго.

Онъ.— Вы берете учителей для своей дочери.

Я.— Нтъ еще, ея воспитаніемъ занимается мать, потому что необходимо сохранять миръ въ семь.

Онъ.— Миръ въ семь? чортъ возьми! Для сохраненія мира нужно быть или слугой, или господиномъ, но лучше быть господиномъ… У меня тоже была жена… Богу угодно было взять къ себ ея душу. Когда ей случалось огрызаться на меня, я поднимался на дыбы, металъ громы, говорилъ словами Создателя: ‘Да будетъ свтъ!’ — и появлялся свтъ. Зато за четыре года не было и десяти разъ, чтобы одинъ изъ насъ заговорилъ громче другого. Сколько лтъ вашему ребенку?

Я.— Это къ длу не относится.

Онъ.— Сколько лтъ вашему ребенку?

Я.— Чортъ возьми! оставимъ въ поко моего ребенка и его возрастъ и поговоримъ о томъ, кто будетъ его наставникомъ.

Онъ.— Клянусь Богомъ! Я не знаю людей боле упрямыхъ, чмъ философы. Покорнйше прошу, нельзя ли мн узнать отъ г. философа, сколько приблизительно лтъ его дочк?

Я.— Предположите, что восемь.

Онъ,— Восемь лтъ! Уже четыре года, какъ ей слдовало бы держать пальцы на клавишахъ.

Я.— Но, м. б., я и не желаю, чтобы въ планъ ея воспитанія входилъ предметъ, который отнимаетъ такъ много времени и такъ мало приноситъ пользы.

Онъ.— А чему же вы будете учить ее?

Я.— Правильно разсуждать, если только я смогу научить этому,— вещи, рдко встрчающейся у мужчинъ и еще рже у женщинъ.

Онъ.— Эхъ! пусть она судитъ вкривь и вкось, какъ ей угодно, лишь бы она была красива, забавна и кокетлива.

Я.— Такъ какъ природа была настолько къ ней неблагосклонна, что надлила ее нжнымъ организмомъ съ чувствительной душой и обрекла ее на такія житейскія невзгоды, которыя требуютъ крпкаго сложенія и желзнаго сердца, то я постараюсь, если смогу, научить ее переносить эти невзгоды съ мужествомъ.

Онъ.— Эхъ! пусть она плачетъ, страдаетъ, жеманится, иметъ разстроенные, какъ у другихъ, нервы лишь бы она была красива, забавна и кокетлива. И танцамъ не будете учить?.

Я.— Не больше, чмъ нужно для того, чтобы длать реверапсъ, держать себя прилично, умть представиться и имть красивую походку.

Онъ.— И пнію не будете учить?

Я.— Не больше, чмъ нужно для того, чтобы отчетливо произносить слова.

Онъ.— И музык не будете учить?

Я.— Если бы нашелся хорошій учитель музыки, я охотно бы пригласилъ его заниматься съ нею по два часа въ день въ продолженіе одного или двухъ лтъ, не больше.

Онъ.— А на мсто этихъ важныхъ предметовъ, которые вы исключаете?

Я.— Я ставлю грамматику, мифологію, исторію, географію, немного рисованія и много нравоученій.

Онъ.— Мн было бы не трудно доказать вамъ безполезность всхъ этихъ знаній въ обществ, подобномъ нашему — что я говорю: безполезность! м. б. даже: вредъ!— но я ограничусь пока однимъ вопросомъ: не потребуется ли для нея нсколько наставниковъ?

Я.— Несомннно.

Онъ.— А, вотъ въ этомъ-то и суть. Неужели вы думаете, что вс эти наставники будутъ знать грамматику, мифологію, исторію, географію, мораль, которыя они будутъ ей преподавать? Басни, мой дорогой учитель, басни! Если бы они знали эти предметы такъ хорошо, что могли бы преподавать, то они не преподавали бы ихъ.

Я.— А почему?

Онъ.— Потому что они провели бы въ изученіи ихъ всю жизнь. Необходимо глубокое проникновеніе въ искусства или науки для того, чтобы постигнуть основныя начала ихъ. Классическія произведенія могутъ быть написаны только тми, кто посдлъ въ работ надъ ними, вдь только середина и конецъ разсиваютъ сумерки начинаній. Спросите у вашего друга, г. Д’Аламбера, корифея математики, въ состояніи ли онъ изложить основныя начала ея. Только посл 30 или 40 лтъ практики мой дядюшка увидлъ первые проблески теоріи музыки.

Я.— О, сумасбродъ, архи-сумасбродъ! какъ въ твоей нелпой голов умщается столько врныхъ идей въ перемежку со столькими нелпостями?

Онъ.— Кто можетъ знать это? Случайность заноситъ ихъ въ голову, и он остаются тамъ. Дло въ томъ, что когда не знаешь всего, то не знаешь ничего, какъ слдуетъ: не знаешь, куда вещь ведетъ, откуда она приходитъ, гд та или другая должна быть помщена, какая изъ нихъ должна идти впереди, которая будетъ лучше на второмъ мст. Разв можно преподавать безъ метода? А откуда берется методъ? Признаюсь вамъ, мой милый философъ, что, по-моему, физика навсегда останется жалкой наукой, всегда будетъ каплей воды, взятой на кончикъ иголки изъ обширнаго океана, песчинкой, оторвавшейся отъ цпи Альпъ! А причины явленій? Право, лучше ничего не знать, чмъ знать такъ мало и такъ плохо. Вотъ, именно, такого правила я и придерживался, когда началъ давать уроки музыки? О чемъ вы задумались?

Я.— Я думаю о томъ, что все вами только что сказанное не столь правильно, сколь оригинально, но оставимъ это. Вы говорите, что вы преподавали музыку и композицію?

Онъ.— Да.

Я.— И вы ничего не понимали въ этомъ дл?

Онъ.— Совершенно ничего, потому то и были преподаватели еще хуже, чмъ я, именно, т, которые воображали, что они знаютъ что-нибудь. Я, по крайней мр, не портилъ ни вкуса, ни рукъ дтей. Не научаясь ничему отъ меня, они при переход къ хорошему преподавателю, по крайней мр, не должны были разучиваться, а это было то же, что сбереженіе и денегъ, и времени.

Я.— Какъ же вы длали?

Онъ.— Какъ вс. Приходилъ, разваливался на кресл. ‘Какая скверная погода! Какъ утомительно ходить по мостовой!’ Болталъ о новостяхъ дня: ‘М-ль Лемьеръ должна была исполнять роль весталки въ новой опер, но она вторично забеременла, неизвстно, кто замнитъ ее. М-ль Арну только что бросила своего графчика: говорятъ, что она ведетъ переговоры съ Бартеномъ… Бдная Дюмениль ужъ боле не понимаетъ ни того, что она говоритъ, ни того, что она длаетъ… Ну-съ, М-ль, возьмите-ка вашу книгу’. Пока м-ль не спша разыскиваетъ затерявшуюся книгу, пока зовутъ горничную и бранятъ ее, я продолжаю: ‘Клеронъ no-истин неподражаема. Говорятъ о какомъ-то весьма нелпомъ брак, о брак м-ли… какъ зовете вы это маленькое существо, которое было на содержаніи у столькихъ.?…

— ‘Полноте, Рамо, вы врете: этого не можетъ быть’.— ‘Вовсе не вру: увряю, что все уже кончено…’ Носится слухъ, что Вольтеръ умеръ: тмъ лучше.— ‘А почему тмъ лучше?

— ‘Это значитъ, что онъ собирается позабавить насъ: у него обыкновеніе умирать за дв недли предъ этимъ…’

— Что сказать вамъ еще? Я разсказывалъ какой-нибудь вздоръ, вынесенный изъ семейныхъ домовъ, гд я бывалъ, потому что мы вс большіе сплетники, разыгрывалъ роль шута, меня слушали, смялись и восклицали, ‘Онъ всегда забавенъ!’ Тмъ временемъ книгу м-ль находили гд-нибудь подъ стуломъ, гд ее трепала и рвала въ клочки собаченка или кошка. Ученица садится за фортепьяно, сначала она барабанитъ на немъ одна, потомъ я подхожу къ ней, сдлавъ знакъ одобренія матери.

‘Идетъ не дурно’, говоритъ мн мать, ‘стоитъ только ей захотть, но она не хочетъ, она предпочитаетъ тратить время въ болтовн, въ занятіяхъ тряпками, въ бготн и не знаю въ чемъ. Стоитъ только вамъ уйти, какъ книга закрывается, и раскрывается только къ вашему приходу, и вы никогда не браните ее’.

Однако, нужно же было что-нибудь длать: я бралъ ее за руки и клалъ ихъ на клавиши какъ-нибудь иначе, выражалъ досаду, кричалъ, sol, sol, sol, м-ль, это — sol.

Матъ: ‘Гд-же у васъ уши, м-ль? Я не сижу за фортепьяно и не вижу вашей тетради, а все-таки чувствую, что здсь долженъ быть sol, вы безконечно затрудняете преподавателя, я удивляюсь его терпнію: вы ничего не запоминаете и не длаете никакихъ успховъ…’

Тогда я понижалъ немного голосъ и, покачивая головой, говорилъ: ‘Извините меня, мадамъ, но такъ все-таки не дурно, могло бы идти лучше, если бы м-ль этого хотла и хоть немного прилагала старанія’.

Матъ. ‘На вашемъ мст я держала бы ее цлый годъ на одной пьес.

— ‘О, она останется на этой пьес, пока не преодолетъ всхъ трудностей, но этого придется не такъ долго ждать, какъ вы думаете.

— ‘Вы льстите ей, г. Рамо, вы слишкомъ добры. Изъ всего урока она запимпитъ только эти слова и будетъ при случа мн ихъ повторять…’

Часъ кончался, імоя ученица подавала мн билетикъ съ той граціей въ движеніяхъ, которой научилъ ее танцмейстеръ, я опускалъ его въ карманъ, а мать говорила: ‘Очень хорошо, м-ль, если бы Фавійе былъ здсь, онъ аплодировалъ бы вамъ…’ Я болталъ изъ приличія еще нсколько минутъ и исчезалъ. Вотъ что называлось тогда урокомъ музыки.

Я.— А теперь разв иначе?

Онъ.— Еще бы! Теперь я прихожу, у меня серьезный видъ, торопливо заворачиваю манжеты, открываю фортепьяно, пробгаю по клавишамъ. Я всегда спшу, если меня задерживаютъ на одну минуту, я кричу, словно лзутъ ко мн въ карманъ за экю, черезъ часъ мн нужно быть тамъ-то, черезъ два часа — у герцогини такой-то, у прелестной маркизы такой-то меня ждутъ къ обду, а отъ нея я отправляюсь на концертъ къ барону Багъ.

Я.— А, на самомъ дл, васъ нигд не ждутъ?

Онъ.— Конечно.

Я.— Зачмъ же прибгать къ такимъ мелкимъ унизительнымъ уловкамъ?

Онъ.— Унизительнымъ? А почему он унизительны? Он обычны для людей моего круга, я не унижаю себя, длая то же, что другіе длаютъ. Не я ихъ выдумалъ, и было бы странно и неблагоразумно съ моей стороны не прибгать къ нимъ. Конечно, я хорошо знаю, что если вы будете примнять къ данному случаю нкоторые общіе принципы какой-то тамъ морали, которые у всхъ на устахъ, но которыхъ никто не придерживается на практик, то окажется блымъ то, что черно, и чернымъ то, что бло. Но, г. философъ, существуетъ вдь всеобщая совсть точно такъ, какъ существуетъ всеобщая грамматика и, сверхъ того, въ каждомъ язык существуютъ исключенія, которыя называются у ученыхъ людей… да помогите же мн… какъ они называются…

Я.— Идіотизмами.

Онъ.— Совершенно врно. Ну, такъ вотъ каждому общественному положенію присущи свои исключенія изъ всеобщей совсти, которыя я охотно назвалъ бы идіотизмами ремесла.

Я.— Понимаю. Фонтенеллъ, напр., говоритъ хорошо, пишетъ хорошо, хотя его стиль кишитъ французскими идіотизмами.

Онъ.— А государи, министры, финансисты, судьи, военные, литераторы, адвокаты, прокуроры, коммерсанты, банкиры, ремесленники, учителя пнія, учителя танцевъ,— все это очень честные люди, хотя ихъ образъ дйствій во многихъ отношеніяхъ отступаетъ отъ общей совсти и полонъ нравственныхъ идіотизмовъ. Чмъ древне существующія учрежденія, тмъ больше идіотизмовъ, чмъ несчастне времена, тмъ боле размножаются идіотизмы. Каковъ человкъ, таково и ремесло, и, наоборотъ, бываетъ и такъ въ конц концовъ, что каково ремесло, таковъ и человкъ. Потому то каждый и старается, сколь возможно, возвысить свое ремесло.

Я.— Изъ всей этой путаницы для меня ясно только то, что мало ремеслъ, которыми честно занимаются, или мало людей, честныхъ въ своемъ ремесл.

Онъ.— Такъ: ихъ вовсе нтъ, но зато мало такихъ мошенниковъ, которые не сидли бы въ своей лавк, все шло бы довольно хорошо, если бы не было опредленнаго числа такихъ людей, которыхъ называютъ усидчивыми, аккуратными, строго исполняющими свои обязанности, точными, или, что то же, сидящими всегда въ своей лавк и съ утра до вечера занимающимися своимъ ремесломъ и ничмъ другимъ не занимающимися. Зато они одни и богатютъ, они одни и въ почет.

Я.— Въ силу идіотизмовъ.

Онъ.— Да. Я вижу: вы меня поняли. Итакъ, идіотизмъ присущъ почти всмъ общественнымъ положеніямъ, ибо есть идіотизмы, присущіе всмъ странамъ во вс времена, какъ есть присущія всмъ глупости, такой присущій всмъ идіотизмъ заключается въ томъ, чтобы пріобрсти, насколько возможно, самую обширную практику, а присущая всмъ глупость заключается въ томъ, чтобы думать, что самый искусный человкъ тотъ, у кого самая обширная практика. Таковы эти два исключенія изъ всеобщей совсти, предъ которыми необходимо склоняться. Это нчто врод кредита и само по себ ничего не стоить, но, благодаря общественному мннію, пріобртаетъ цну. Говорятъ, что хорошая репутація дороже золотого пояса, но тотъ, у кого хорошая репутація, не иметъ золотого пояса, и я вижу, что въ наше время тотъ, у кого есть золотой поясъ, едва ли нуждается въ хорошей репутаціи. Необходимо, поскольку возможно, имть и репутацію, и золотой поясъ, это я и имю въ виду, когда стараюсь поднять себя въ глазахъ другихъ съ помощью того, что вы называете унизительными и недостойными мелкими уловками. Я даю урокъ и даю его хорошо, — это общее правило, я стараюсь уврить, что у меня много уроковъ и что дня не хватило бы на нихъ,— въ этомъ заключается идіотизмъ.

Я — А уроки вы хорошо даете?

Онъ.— Да, не плохо, сносно. Основной басъ моего дорогого дядюшки упростилъ эту задачу. Прежде я кралъ деньги моихъ учениковъ, да, кралъ, это правда, а теперь я зарабатываю ихъ, по меньшей мр, такъ же, какъ другіе.

Я.— И вы обкрадывали ихъ безъ угрызеній совсти?

Онъ.— О, безъ всякихъ угрызеній! Говорятъ, что когда воръ обкрадываетъ вора, чортъ хохочетъ. Родители утопали въ богатств, пріобртенномъ, Богъ всть, какими путями, это были придворные, финансисты, крупные коммерсанты, банкиры, дльцы, я и масса другихъ, которыхъ они содержали, какъ и меня, помогалъ имъ возвращать неправильно нажитое. Въ природ взаимно пожираютъ другъ друга виды, въ обществ пожираютъ другъ друга сословія. Мы чинимъ другъ надъ другомъ расправу безъ вмшательства закона. Раньше Ладешанъ мстила финансисту за князя, а теперь мститъ Гимаръ, а Ладешанъ мстятъ за финансиста торговка модными товарами, золотыхъ длъ мастеръ, обойщикъ, блошвейка, мошенникъ, горничная, поваръ, шорникъ. Среди нихъ только глупецъ или лнтяй остается въ убытк, не причиняя никому безпокойства, и онъ заслуживаетъ этого. Отсюда вы видите, что вс эти исключенія изъ всеобщей совсти или моральные идіотизмы, о которыхъ такъ много кричатъ теперь при господств взяточничества, сами по себ ничтожны, и что нужно только умть попадать въ цль.

Я.— Удивляюсь вашему умнью попадать въ цль.

Онъ.— А нужда! голоса совсти и чести не слышишь, когда въ живот пусто. Достаточно того, что когда я разбогатю, я долженъ буду отдавать назадъ, и я твердо ршилъ отдавать всми возможными способами: дой, игрой, виномъ, женщинами.

Я.— Но я опасаюсь, что вы никогда не будете богаты.

Онъ. — Я тоже въ этомъ сомнваюсь.

Я.— Но что длали бы вы, если бы это случилось?

Онъ. — То же, что длаютъ вс разбогатвшіе бдняки: я буду самымъ наглымъ негодяемъ, какого когда-либо видали. Тогда-то я припомню все, что я отъ нихъ терплъ, и возвращу имъ вс обиды, которыя они причинили мн. Я люблю повелвать и буду повелвать. Я люблю, чтобы меня хвалили, и меня будутъ хвалить. Къ моимъ услугамъ будетъ вся свора Вильморьена *)! И я буду ей говорить то же, что мн говорили: ‘А ну-ка, негодяи, потшайте меня!’ — и меня будутъ потшать.’Растерзайте честныхъ людей!’ — и они растерзаютъ ихъ, если только еще найдутся таковые. У насъ будутъ женщины, когда мы напьемся, мы будемъ говорить другъ другу: ты. Мы будемъ пьянствовать, разсказывать сказки, предаваться всякаго родараспутствуи порокамъ, и это будетъ прелестно. Мы докажемъ, что Вольтеръ — не геній, что вчно высокопарный Бюффонъ не что иное, какъ напыщенный декламаторъ, что Монтескье но что иное, какъ краснобай, Д’Аламбера мы загонимъ въ математику. Мы зададимъ трепку всмъ этимъ маленькимъ Катонамъ, врод васъ, которые презираютъ насъ изъ зависти, у которыхъ скромность служитъ подкладкой гордости, а воздержность есть законъ необходимости. А музыка? вотъ тогда-то мы и займемся ею.

Я.— По тому достойному употребленію, которое вы сдлали бы изъ богатства, я сознаю громадный вредъ оттого, что вы небогаты. Вы стали бы вести такую жизнь, которая длала бы честь человческому роду, была бы полезна вашимъ согражданамъ и стяжала бы славу вамъ!

Онъ.— Но вы, кажется, подсмиваетесь надо мной? Вы не знаете, г. философъ, надъ кмъ вы сметесь. Вы не подозрваете, что въ данный моментъ я олицетворяю самую важную часть городского населенія и двора. Все равно, говорили ли наши богачи всхъ сословій самимъ себ или не говорили то же самое, въ чемъ я вамъ сознался, но фактъ тотъ, что жизнь, которую я велъ бы на ихъ мст, была точь-въ-точь такая же, какую они ведутъ. Въ томъ-то и дло, что вы воображаете, будто одно и то же счастье сдлано для всхъ. Какое странное заблужденіе! Ваше счастье предполагаетъ извстное романическое настроеніе ума, котораго у насъ нтъ, необыкновенную душу и особый вкусъ. Вы облекаете эту странную смсь именемъ добродтели, вы называете ее философіей, по разв добродтель и философія созданы для всхъ? Ихъ иметъ только тотъ, кто можетъ имть, и придерживается тотъ, кто способенъ къ нимъ. Представьте себ, что вс люди были бы мудры и философы, согласитесь, что тогда міръ былъ бы чертовски скученъ. По-моему, да здравствуетъ философія и мудрость Соломона! — пить хорошія вина, надаться тонкими кушаньями, возиться съ хорошенькими женщинами, отдыхать въ мягкой постели, за исключеніемъ этого, все прочее пустяки.

Я.— Какъ! а защищать свое отечество?

Онъ. — Пустяки! Нтъ никакого отечества: отъ одного до другого полюса я ничего не вижу, кром тирановъ и рабовъ.

Я.— А помогать друзьямъ?..

Онъ.— Пустяки! Разв есть у кого-нибудь друзья? А если бы и были, какая необходимость длать изъ нихъ неблагодарныхъ? Приглядитесь хорошенько, и вы увидите, что оказанныя услуги почти никогда не ведутъ ни къ чему другому. Признательность — бремя, а всякое бремя создано только для того, чтобы сбрасывать его съ себя.

Я, — А занимать въ обществ какое-нибудь положеніе и исполнять свои обязанности?..

Онъ.— Пустяки! Разв важно имть общественное положеніе или не имть его, лишь бы быть богатымъ, ибо всякій выбираетъ себ положеніе только для того, чтобы разбогатть. Исполнять свои обязанности? А къ чему это ведетъ? къ зависти, раздорамъ и гоненіямъ. Разв такимъ образомъ длаютъ карьеру? Нтъ: ухаживать, бывать у вліятельныхъ людей, изучать ихъ вкусы, поддлываться подъ ихъ прихоти, угождать ихъ порочнымъ наклонностямъ, одобрять ихъ дурныя дла,— вотъ въ чемъ секретъ.

Я.— А наблюдать за воспитаніемъ своихъ дтей?..

Онъ. Пустяки! Это дло воспитателей.

Я.— Но если эти воспитатели, придерживаясь вашихъ принциповъ, будутъ пренебрегать своими обязанностями, кто будетъ расплачиваться за это?

Онъ.— Конечно, не я, но, м. б., когда-нибудь мужъ моей дочери или жена моего сына.

Я.— А если оба они предадутся разврату и порокамъ?

Онъ.— Это свойственно ихъ положенію.

Я.— А если они покроютъ себя позоромъ?

Онъ.— Что бы человкъ ни длалъ, онъ не можетъ покрыть себя позоромъ, если онъ богатъ.

Я.— А если они разорятся?

Онъ.— Тмъ хуже для нихъ.

Я.— Стало быть, вы мало заботились бы о вашей жен?

Онъ.— Вовсе не заботился бы. По моему мннію, длать все, что нравится, самый лучшій способъ обхожденія со своей дорогой половиной. Неужели вы думаете, что общество было бы очень привлекательно, если бы каждый исполнялъ свои обязанности?

Я.— Отчего же нтъ? Когда я доволенъ своимъ утромъ, тогда для меня и вечеръ особенно пріятенъ.

Онъ.— И для меня тоже.

Я.— Свтскіе люди такъ разборчивы въ своихъ удовольствіяхъ потому, что они живутъ въ совершенной праздности.

Онъ.— Не думайте этого: они много суетятся.

Я.— Такъ какъ они никогда не утомляются, то они не ищутъ и отдохновенія.

Онъ. — Не врьте этому: они постоянно измучены.

Я.— Развлеченіе для нихъ — дловое занятіе, а не потребность.

Онъ.— Тмъ лучше, удовлетвореніе потребности всегда сопряжено съ трудомъ.

Я.— Имъ доступно все. Душа ихъ деревенетъ, и скука овладваетъ ею. Тотъ, кто отнялъ бы у нихъ жизнь среди ихъ подавляющаго избытка, оказалъ, бы имъ услугу, вдь счастье знакомо имъ только съ той стороны, которая всего скоре притупляется. Я не пренебрегаю чувственными наслажденіями, у меня также есть нёбо, которому доставляютъ удовольствіе тонкія явства или прекрасныя вина, у меня есть сердце и глаза, и мн пріятно видть хорошенькую женщину, чувствовать подъ своей рукой упругую округлость ея шеи, прильнуть къ ея губамъ, черпать сладострастіе въ ея взорахъ и замирать въ ея объятіяхъ. Иногда я съ удовольствіемъ принимаю участіе въ обществ друзей въ довольно шумныхъ пирушкахъ. Но я не скрою отъ васъ, что для меня безконечно пріятне придти на помощь къ какому-нибудь несчастному, окончить какое-нибудь щекотливое дло, дать спасительный совтъ, прочесть что-нибудь поучительное, сдлать прогулку въ обществ дорогихъ для меня мужчины или женщины, провести нсколько часовъ въ занятіяхъ съ дтьми, написать хорошую страницу, исполнить обязанности, требуемыя моимъ положеніемъ, сказать той, которую я люблю, что-нибудь столь нжное и пріятное, что она за это обовьетъ своими руками мою шею. Есть такія дянія, что я отдалъ бы все, что имю, за то, чтобы быть въ состояніи ихъ совершить.

‘Магометъ’ — великое произведеніе, но я предпочелъ бы ему возстановленіе чести Каласа. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ искалъ убжища въ Карфаген. Это былъ младшій сынъ семьи въ такой стран, гд все состояніе родителей переходитъ къ старшему сыну. Онъ узнаетъ, что его старшій брать, любимецъ родителей, отнявъ у нихъ все, что они имли, выгналъ ихъ изъ замка, и что добрые старики прозябаютъ въ нужд въ одномъ провинціальномъ город. Что же длаетъ младшій, отправившійся попытать счастье на чужбин, такъ какъ родители обходились съ нимъ жестоко? Онъ присылаетъ имъ денегъ, спшитъ устроить свои дла, возвращается богатымъ, поселяетъ мать и отца въ ихъ прежнемъ жилищ и выдаетъ замужъ сестеръ. Ахъ, мой милый Рамо, этотъ человкъ считалъ то время самымъ счастливымъ въ своей жизни и не могъ безъ слезъ о немъ разсказывать, и я, передавая вамъ эту исторію, чувствую, какъ сердце мое бьется и радостный трепетъ мшаетъ мн говорить

Онъ.— Какія вы странныя существа!

Я.— А вы существа, достойныя сожалнія, если вы не въ состояніи понять, что человкъ можетъ возвышаться изъ того положенія, въ которое онъ поставленъ судьбою, и что тотъ не можетъ быть несчастливъ, кто совершилъ два разсказанныхъ мною прекрасныхъ дянія.

Онъ.— Это такое счастье, съ которымъ мн было бы трудно освоиться, ибо оно встрчается рдко. Такъ, по-вашему, нужно быть честными людьми?

Я.— Для того, чтобы быть счастливымъ, несомннно.

Онъ.— Однако я вижу множество честныхъ людей, которые несчастливы, и множество людей счастливыхъ, которые нечестны.

Я.— Это кажется вамъ.

Онъ. — А разв не потому мн некуда сегодня вечеромъ пойти поужинать, что я на одно мгновеніе обнаружилъ здравый смыслъ и искренность?

Я.— О, нтъ, это потому, что вы не обладали постоянно этими качествами, это потому, что вы не поняли своевременно, что не рабскимъ подчиненіемъ нужно было прежде всего создать себ средства существованія.

Онъ.— Рабскимъ подчиненіемъ или нтъ, но, по крайней мр, это самыя удобныя для меня средства. существованія.

Я.— И самыя ненадежныя и самыя безчестныя.

Онъ.— Но боле всего подходящія къ моему характеру тунеядца, глупца и негодяя.

Я.— Согласенъ.

Онъ. — Такъ какъ я могу создать себ счастье только пороками, которые во мн естественны, которые я пріобрлъ безъ труда и сохраняю безъ усилія, которые соотвтствуютъ нравамъ моихъ соотечественниковъ, которые приходятся по вкусу моимъ покровителямъ и боле подходящи къ ихъ мелкимъ нуждамъ, чмъ добродтели, которыя стсняли бы ихъ, служа для нихъ съ утра до вечера укоромъ, то было бы. очень странно, если бы я сталъ мучить себя, какъ преступникъ, чтобы коверкать себя и длать изъ себя нчто такое, что на меня не похоже, чтобы усвоить себ характеръ, для меня неподходящій, и такія качества, которыя я, чтобы не спорить, готовъ назвать весьма почтенными, но которыя мн было бы очень трудно пріобрсть и примнять на практик, которыя не привели бы ни къ чему и, м. б., даже хуже, чмъ ни къ чему, такъ какъ они были бы постоянной сатирой на тхъ самыхъ богачей, у которыхъ такіе бдняки, какъ я, должны искать средствъ къ существованію. Люди хвалятъ добродтель, но ненавидятъ ее, бгутъ отъ нея, такъ какъ она обдаетъ холодомъ, а между тмъ въ этомъ мір ноги слдуетъ держать въ тепл. Сверхъ того, все это неизбжно привело бы меня въ мрачное настроеніе. Вдь отчего же мы такъ часто видимъ, что благочестивые люди такъ жестокосердны, такъ несносны, такъ необходительны? Оттого, что они задали себ такую задачу, которая не въ ихъ природ, они страдаютъ, а тотъ, кто страдаетъ, заставляетъ страдать и другихъ, это не по вкусу ни мн, ни моимъ покровителямъ, я долженъ быть веселъ, изворотливъ, забавенъ, шутливъ, смшонъ. Добродтель требуетъ уваженія къ себ, а уваженіе стснительно, добродтель хочетъ, чтобы ей поклонялись, а поклоненіе незабавно. Я имю дло съ людьми, которые скучаютъ, и я долженъ ихъ заставить смяться. А смшить могутъ нелпости и безразсудства, потому-то я долженъ быть пелпъ и безразсуденъ, и если бы я не былъ такимъ отъ природы, то всего проще было бы притвориться такимъ. Къ счастью, я не имю надобности быть лицемромъ, лицемровъ и такъ много, и всевозможныхъ оттнковъ, не считая такихъ, которые лицемрятъ предъ самими собой. Возьмите, напр., кавалера де-ла-Морліера, онъ надваетъ шапку на-бекрень, ходитъ, закинувъ голову вверхъ, смотритъ на проходящихъ свысока, заставляетъ биться о бокъ свою длинную шпагу, готовъ сказать дерзость всякому, кто держитъ себя скромно, и точно будто вызываетъ на бой каждаго встрчнаго, а что въ сущности ему надо? Убдить другихъ, что онъ храбрецъ, тогда какъ онъ трусъ. Дайте ему щелчка но носу, и онъ покорно приметъ его. Хотите заставить его понизить топъ? Заговорите громче, покажите свою палку или дайте ему колнкой… Онъ самъ удивится тому, что онъ трусъ, и спроситъ васъ, кто вамъ сообщилъ объ этомъ, откуда вы узнали это? Онъ самъ до сихъ поръ этого не зналъ, продолжительная привычка изображать изъ себя храбреца внушила ему высокое мнніе о себ, онъ такъ долго разыгрывалъ роль, что принялъ за дйствительность то, что изображалъ.

А эта женщина, которая убиваетъ свою плоть, посщаетъ тюрьмы, участвуетъ во всхъ благотворительныхъ обществахъ, ходитъ, опустивши глаза внизъ, и не ршается посмотрть мужчин прямо въ лицо изъ опасенія поддаться соблазну,— разв у нея сердце не пылаетъ страстью, разв изъ ея груди не вырываются вздохи, разв ея темпераментъ не воспламеняется, разв ее не томятъ желанія, разв ея воображеніе не рисуетъ картинъ ночи, сценъ изъ ‘Portier des Chartrenx’?..что съ ней тогда длается? что думаетъ объ этомъ ея горничная, вскакивающая съ постели въ одной рубашк и бгущая на помощь къ своей госпож? Идите спать. Жюстина, не васъ зоветъ въ кошмар госпожа.

А если бы нашъ другъ Рамо вздумалъ презрительно относиться къ богатству, къ женщинамъ, къ вкуснымъ обдамъ, къ праздности и сталъ бы выдавать себя за Катона,— кмъ былъ бы онъ? лицемромъ. Рамо долженъ быть такимъ, каковъ онъ есть: счастливымъ разбойникомъ среди богатыхъ разбойниковъ, а не фанфарономъ добродтели и даже не добродтельнымъ человкомъ, питающимся коркой черстваго хлба въ одиночеств или въ обществ другихъ бдняковъ. Короче говоря, мн не по вкусу ни ваше счастье, ни счастье подобныхъ вамъ мечтателей.

Я.— Я вижу, мой милый, что вамъ незнакомо это счастье и вы даже не способны понять его.

Онъ.— Тмъ лучше, клянусь вамъ, тмъ лучше. Оно заставило бы меня подыхать отъ голода, отъ скуки и, м. б., отъ угрызеній совсти

Я.— Поэтому я могу дать вамъ только одинъ совтъ: какъ можно скоре вернуться въ тотъ домъ, откуда васъ выгнали за вашу опрометчивость.

Онъ.— И длать то, чего вы не порицаете безусловно, но что мн противно длать по нкоторымъ соображеніямъ.

Я.— Странно!

Онъ — Тутъ нтъ ничего страннаго, я готовъ длать подлости, но я не хочу ихъ длать по принужденію. Я готовъ унижать мое достоинство… Вы сметесь?

Я.— Да, меня смшитъ ваше достоинство.

Онъ.— У каждаго свое. Я готовъ забыть о своемъ достоинств, но добровольно, а не по приказанію другихъ. Разв я могу допустить, чтобы мн говорили: ползай, и чтобы я обязанъ былъ ползать? Это — аллюръ червяка и мой, и мы оба держимся его, когда намъ не мшаютъ, но мы выпрямляемся, когда наступаютъ намъ на хвостъ, мн наступили на хвостъ, и я выпрямился. Помимо того, вы не имете представленія о томъ чудовищ, о которомъ идетъ рчь. Представьте себ меланхоличнаго и угрюмаго человка, изнемогающаго отъ припадковъ ипохондріи и закутаннаго въ два или три оборота въ свой халатъ, недовольнаго самимъ собой и всмъ на свт, его съ трудомъ можно разсмшить, даже исковеркавъ свое тло и свой умъ на сотни ладовъ, онъ хладнокровно смотритъ на забавныя гримасы моего лица и на кривлянья моей фантазіи, которыя еще боле забавны… Какъ бы я ни старался достигнуть той высоты кривлянья, до которой доходятъ обитатели дома умалишенныхъ,— все напрасно. Разсмется онъ или не разсмется? Вотъ что я принужденъ спрашивать у самого себя среди своихъ кривляній, а вы можете понять, какъ такая неувренность вредитъ таланту. Мой ипохондрикъ съ головой, погруженной въ ночной колпакъ, который закрываетъ ему глаза, похожъ на неподвижную пагоду, къ подбородку которой прикрпили нитку, спускающуюся подъ самое кресло. Вы ждете, чтобы нитка зашевелилась, но она не шевелится, если же случается, что ротъ полуоткроется, то это для того, чтобы произнести неутшительное для васъ слово, такое слово, которое показываетъ вамъ, что на васъ не обращали никакого вниманія, и что вс ваши кривлянья пропали даромъ. Это слово есть отвтъ на вопросъ, который вы задавали ему четыре дня тому назадъ. Слово произнесено, сосцевидный мускулъ сжимается и ротъ закрывается.

(И онъ сталъ передразнивать своего ипохондрика, услся въ кресло съ неподвижной головой, со шляпой, надвинутой на лобъ до самыхъ бровей, глаза полузакрылъ, руки опустилъ, и ротъ шевелился у него, какъ у автомата).

Печальный, угрюмый и въ своихъ ршеніяхъ непреклонный, какъ судьба,— таковъ нашъ патронъ.

Противъ него сидитъ дурища, которая разыгрываетъ изъ себя важную особу, и которой можно было бы ршиться сказать, что она хороша, такъ какъ она дйствительно хороша, хотя у нея на лиц мстами прыщи… Сверхъ того, она зле, горде, глупе всякаго гуся. Сверхъ того, она хочетъ быть умной. Сверхъ того, ее надо уврять, что она умна, какъ никто. Сверхъ того, она ничего не знаетъ, а все ршаетъ. Сверхъ того, надо апплодировать ея ршеніямъ и руками и ногами, прыгать отъ радости, цпенть отъ восторга, ‘ахъ, какъ это прекрасно, какъ это тонко, какъ прекрасно сказано, какъ это тонко подмчено, какъ это удивительно прочувствовано! и откуда все это женщины берутъ? Безъ изученія, однимъ инстинктомъ, однимъ природнымъ даромъ! Это настоящее чудо! Посл этого подите — увряйте насъ, будто для этого нужны опытъ, изученіе, размышленіе, воспитаніе!..’ И другія подобныя глупости надо высказывать, плакать отъ радости, десять разъ на дню сгибаться предъ ней, такъ, чтобы одна нога была согнута, а другая вытянута назадъ, руки простерты къ богин, надо угадывать ея желанія по ея взорамъ, ловить каждое слово съ ея устъ, ждать ея приказа и летть исполнять его, какъ стрла. Кто захочетъ взять на себя такую роль, кром той жалкой твари, которая находитъ тамъ два или три раза въ недлю, чмъ удовлетворить требованіе своего желудка? Что подумать о другихъ, такихъ, какъ Палиссо, Фреронъ, Пуапсинэ, Бакюларъ, у которыхъ есть кое-что, и подлости которыхъ нельзя извинить бурчаніемъ желудка?

Я.— Я никогда не подумалъ бы, что вы такъ взыскательны.

Онъ.— Я не взыскателенъ. Сначала я присматривался, какъ длаютъ другіе, и длалъ, какъ они, даже немного лучше, потому что у меня боле откровенной наглости, потому что я лучше разыгрываю комедію, боле изморился голодомъ и потому что у меня здорове легкія. Должно быть, я происхожу по прямой линіи отъ знаменитаго Стентора…

(И чтобы датъ мн истинное представленіе о сил своихъ легкихъ, онъ сталъ такъ громко кашлять, что въ кофейн задрожали оконныя стекла, а шахматные игроки пріостановили игру).

Я.— Но къ чему же этотъ вашъ талантъ?

Онъ.— Вы не догадываетесь?

Я.— Нтъ, я немножко недогадливъ.

Онъ.— Предположите, что завязался диспутъ, и побда еще не склонилась ни на чью сторону, я встаю и громовымъ голосомъ объявляю: ‘Это такъ, какъ утверждаетъ двица вотъ что называется здраво разсуждать! Въ этомъ видна геніальность!’ Однако, не всегда слдуетъ одобрять однимъ и тмъ же образомъ, иначе сдлаешься однообразнымъ, будешь казаться неискреннимъ и всмъ надошь. Этого можно избжать только съ помощью смтливости и находчивости, надо умть подготовить и кстати пустить въ ходъ свой мажорный и ршительный топъ, надо умть пользоваться случаемъ и удобной минутой. Когда, напр., мннія расходятся, споръ достигъ высшей степени ожесточенія, когда вс говорятъ заразъ и ничего нельзя разслышать, тогда надо встать въ сторон, въ углу, самомъ отдаленномъ отъ поля битвы, подготовить свой взрывъ долгимъ молчаніемъ и потомъ внезапно упасть, какъ бомба., среди спорящихъ, никто, кром меня, не обладаетъ этимъ искусствомъ. Но я особенно поразителенъ въ пріемахъ, противоположныхъ вышеописанному: я владю слабыми тонами голоса, которые я сопровождаю улыбкой, у меня есть безконечное разнообразіе одобрительныхъ ужимокъ, тугъ участвуютъ и носъ, и ротъ, и лобъ, и глаза, я обладаю удивительной гибкостью поясницы, особой манерой сгибать позвоночный хребетъ, подымать или опускать плечи, растопыривать пальцы, наклонять голову, закрывать глаза и приходить въ оцпенніе, словно я услышалъ нисходящій съ неба ангельскій и божественный голосъ, вотъ именно это и льстить. Не знаю, поняли ли вы всю выразительность этой послдней позы, не я выдумалъ ее, но въ примненіи ея никто меня не превосходилъ. Посмотрите, посмотрите.

Я.— Дйствительно, это неподражаемо.

Онъ.— Думаете ли вы, что найдется такая женская голова, которая устоитъ противъ этого?

Я.— Нтъ. Надо сознаться, что въ искусств корчить изъ себя шута и унижаться вы зашли такъ далеко, какъ только возможно.

Онъ.— Они никогда до этого не дойдутъ, вс, сколько бы ихъ ни было, и что бы они ни длали. Лучшій изъ нихъ, напр. Палиссо, навсегда останется не боле, какъ хорошимъ ученикомъ. Но хотя эта роль въ начал забавляетъ и хотя находишь нкоторое удовольствіе въ том, что внутренне смешься надъ глупостью тхъ, кого морочишь, въ конц концовъ она утрачиваетъ пикантность и посл нсколькихъ новыхъ открытій бываешь принужденъ повторяться,— умъ и искусство имютъ свои предлы, только для Бога и для немногихъ рдкихъ геніевъ поприще расширяется по мр движенія впередъ…

Я.— И при такой любви ко всему прекрасному и при такой геніальности неужели вы ничего не изобрли?

Онъ.— Извините, а, напр., выражающій восторгъ изгибъ спины, о которомъ я говорилъ вамъ, я считаю его своимъ изобртеніемъ, хотя, м. б., нкоторые завистники и станутъ оспаривать его у меня. Я охотно врю, что и до меня пускали его въ дло, но кто другой могъ понять, насколько онъ удобенъ для того, чтобы внутренне подсмиваться надъ нахаломъ, которымъ мы повидимому восхищаемся? У меня есть сотня способовъ приступить къ обольщенію молодой двушки въ присутствіи ея матери такъ, что послдняя ничего не замтитъ и даже будетъ помогать мн. Съ самаго вступленія на это поприще я всегда пренебрегалъ пошлыми средствами передавать любовныя записки, у меня есть десятокъ способовъ устроить это такъ, что он будутъ взяты изъ моихъ рукъ, и я смю льстить себя надеждой, что среди этихъ способовъ есть совершенно новые. Я въ особенности обладаю талантомъ ободрять робкихъ молодыхъ людей, нкоторые изъ нихъ, благодаря мн, имли полный успхъ, хотя не отличались ни умомъ, ни наружностью. Если бы все это было изложено письменно, я полагаю, за мной признали бы нкоторую геніальность.

Я.— Это доставило бы вамъ оригинальную извстность.

Онъ.— Я не сомнваюсь въ этомъ.

Я.— На вашемъ мст я набросалъ бы вс эти вещи на бумаг. Было бы жаль, если бы он пропали безслдно.

Онъ.— Это врно. Но вы не подозрваете, какъ мало я придаю значенія методу и принципамъ. Тота, кому нужно составленіе протоколовъ, далеко не пойдетъ, геніи мало читаютъ, много учатся на опыт и формируются сами собой. Посмотрите на Цезаря, на Тюрена, на Вобана, на маркизу де-Тенсенъ, на ея брата — кардинала, на секретаря его, аббата Трюблэ и на Бурэ? Кто давалъ Вурэ уроки? Никто, сама природа образуетъ такихъ рдкихъ людей…

Я. — Но въ ваши свободные часы, когда томленіе вашего пустого желудка или тяжесть вашего переполненнаго желудка гонитъ отъ васъ сонъ…

Онъ.— Я объ этомъ подумаю. Лучше писать великія вещи, чмъ исполнять малыя. Тогда душа возвышается, воображеніе разгорается, воспламеняется и пріобртаетъ необыкновенную широту полета, и, наоборотъ, оно гаснетъ, когда въ присутствіи нашей маленькой Юсъ мы выражаемъ удивленіе по поводу апплодисментовъ, расточаемыхъ глупой публикой этой жеманной Данжевилль, которая играетъ такъ пошло, ходитъ по сцен почти согнувшись пополамъ, притворяется, будто смотритъ прямо въ глаза тому, съ кмъ говоритъ, а сама смотритъ по сторонамъ, считаетъ выдлываемыя ею гримасы за нчто изящное, а свою манеру ходить крошечными шагами очень граціозной, или по поводу того, что иные восхищаются этой напыщенной Клеронъ, которая худа, неестественна, натянута до крайности. Глупый партеръ хлопаетъ имъ изо всхъ силъ и не замчаетъ, что у насъ масса прелести, что у насъ прелестная кожа, прекрасные глаза, хорошенькое личико, хотя при этомъ немного внутреннихъ достоинствъ, и походка если не очень легка, то и не такая неловкая, какъ говорятъ. Зато что касается чувствъ, то съ нами никто не можетъ сравняться, нтъ ни одной, которую мы не заткнули бы за поясъ.

Я.— Какъ васъ понятъ, иронія это или правда?

Онъ.— Жаль, что эти чертовскія чувства скрываются внутри и даже слабаго отраженія отъ нихъ не выходитъ наружу, но я знаю, наврное знаю, что они у нея есть. Надо видть, какъ они дйствуютъ, когда на нее находитъ блажь, какъ она обходится съ лакеями, какъ она колотитъ по щекамъ горничныхъ, какъ она выгоняетъ ногами пріятеля, который нарушилъ должное къ ней уваженіе. Этотъ чертенокъ, увряю васъ, полонъ чувствъ и достоинства… Однако, вы, кажется, не понимаете, что я хочу сказать, не правда ли?

Я.— Признаюсь, не могу понять, чистосердечно ли вы говорите или изъ чувства злобы. Я человкъ прямой: поэтому будьте любезны выразиться ясне и оставить ваши извороты.

Онъ.— Все это то, что мы разсказываемъ нашей маленькой Юсъ относительно Данжевилль и Клеронъ, пересыпая по временамъ нашъ разсказъ нкоторыми словами, которыя заставляютъ настораживаться. Я допускаю, что вы считаете меня за негодяя, но не думаю, чтобы вы считали меня глупцомъ, а только глупецъ или влюбленный могъ бы серьезно говорить такія нелпости.

Я.— Но какъ же можно ршиться ихъ высказывать?

Онъ.— Это не длается сразу, до этого доходятъ постепенно. Ingenii largitor venter.

Я.— Для этого нужно быть подгоняемымъ голодомъ.

Онъ.— Можетъ быть. Однако, какъ бы ни казались вамъ нелпы такія мннія, поврьте, что т, кому они высказываются, гораздо боле привыкли ихъ слышать, чмъ мы привыкли позволять себ смлость ихъ высказывать.

Я.— И неужели находится кто-нибудь, кто осмливается раздлять ваши мннія?

Онъ.— Что значитъ: ‘кто-нибудь’? Въ нашемъ обществ вс одинаково думаютъ и говорятъ.

Я.— Т изъ васъ, которые не страшные негодяи, должны быть страшными глупцами.

Онъ.— Глупцами? Клянусь вамъ, что среди насъ есть одинъ только глупецъ, это — тотъ, кто насъ угощаетъ за то, что мы его морочимъ.

Я.— Но какъ можно допустить, чтобы морочили людей такимъ грубымъ образомъ? Вдь превосходство талантовъ Данжевилль и Клеронъ всми признано.

Онъ.— Люди пьютъ льстивую ложь большими глотками, а правду, которая имъ непріятна, они принимаютъ по капл. Къ тому же мы съ виду такъ глубоко убждены, такъ искренни!

Я.— Все-таки не можетъ быть, чтобы вы не поступались иногда принципами вашего искусства и нечаянно не проговаривались одной изъ тхъ горькихъ истинъ, которыя оскорбительны для самолюбія, вдь, несмотря на то, что вы исполняете жалкую, низкую и отвратительную роль, я полагаю, что въ глубин души у васъ есть нкоторое благородство,

Онъ.— У меня! никакого. Чортъ меня побери, если я знаю, что у меня есть въ глубин души. Вообще у меня умъ круглый, какъ шаръ, а характеръ гибкій, какъ ива. Я никогда не фальшивлю, если только мн выгодно быть правдивымъ, и никогда не бываю правдивъ, если мн выгодно быть фальшивымъ. Я говорю, что взбредетъ мн въ голову: если толково, тмъ лучше, если вздоръ, на него не обращаютъ вниманія. Я не стсняюсь въ выбор выраженій. Я никогда въ жизни не размышлялъ ни до того, какъ мн говорить, ни въ то время, когда говорилъ, ни посл того, какъ сказалъ, зато никто и не обижается на меня.

Я. — Однако это случилось съ вами у тхъ почтенныхъ людей, у которыхъ вы жили, и которые были такъ добры къ вамъ.

Онъ.— Что длать? Это было несчастье, одинъ изъ тхъ несчастныхъ моментовъ, которые неизбжны въ жизни. Непрерывнаго благополучія не существуетъ, мн было слишкомъ хорошо и это не могло продолжаться вчно. У насъ, какъ вамъ извстно, собиралось самое многочисленное и самое избранное общество. Это была школа человколюбія, это напоминало старинное гостепріимство. Тутъ сходились поэты, у которыхъ погибалъ талантъ, вс не имвшіе успха музыканты, вс авторы, которыхъ никто не читаетъ, вс освистанныя актрисы, неудачники-актеры, цлая масса бдняковъ, пошляковъ и паразитовъ, во глав которыхъ выступалъ я, какъ храбрый вождь толпы трусовъ. Я приглашаю ихъ сть не церемонясь, когда они впервые приходятъ въ домъ, я приказываю дать имъ пить, они сами такъ застнчивы! Тамъ было нсколько молодыхъ людей, которые были въ лохмотьяхъ и не знали, куда дться, но у которыхъ была счастливая наружность, тамъ было нсколько негодяевъ, которые ухаживали за патрономъ и старались усыпить его, чтобы тмъ временемъ поживиться чмъ-нибудь отъ патронши. Мы съ виду веселы, но въ дйствительности въ печальномъ настроеніи духа и страшно голодны. Волки не боле жадны, тигры не боле жестокосерды.. Мы пожираемъ, точно волки, посл того, какъ земля долго пробыла подъ снгомъ, и точно тигры рвемъ въ клочки все, что иметъ успхъ. Иногда своры Бертена, Месанжа и Вилльморьена. сходятся вмст, и тогда въ дом поднимается невроятный гвалтъ. Никто еще никогда не видалъ собранія столькихъ ожесточенныхъ, злобныхъ и ядовитыхъ тварей. Только и слышишь, что имена Бюффона, Дюкло, Монтескье, Руссо, Вольтера, Д’Аламбера, Дидро. И, Богъ всть, какими эпитетами сопровождаются эти имена. Мы не признаемъ таланта за тми, кто не такъ глупъ, какъ мы. Тамъ-то и былъ составленъ планъ комедіи: ‘Философы’, сцена съ разносчикомъ мною составлена. Васъ, какъ и другихъ, также не пощадили въ этой комедіи.

Я.— Тмъ лучше. Этимъ длаютъ мн больше чести, чмъ я заслуживаю. Я считалъ бы себя оскорбленнымъ, если бы меня стали хвалить т, которые бранятъ такихъ талантливыхъ и честныхъ людей.

Онъ.— Насъ много, и каждый долженъ внести свою дань, принеся въ жертву крупныхъ животныхъ, мы принимаемся за остальныхъ.

Я. — Поносить науку и добродтель для того, чтобы жить,— это значить покупать себ насущный хлбъ слишкомъ дорогой цной.

Онъ.— Я уже говорилъ вамъ, что мы люди безъ всякаго вса, мы поносимъ всхъ, по никому не причиняемъ огорченія. У насъ иногда бываетъ и тупой аббатъ д’Оливэ, и толстый аббатъ ле-Бланъ и лицемръ Батте. Толстый аббатъ бываетъ золъ только до обда. Выпивъ свой кофе, онъ усаживается въ кресло, упирается ногами въ каминъ и засыпаетъ, какъ старый попугай на своей жердочк. Когда разговоръ становится слишкомъ шумнымъ, онъ начинаетъ звать, потягиваться, протирать глаза и говоритъ,

‘— Ну, такъ въ чемъ же дло?

‘— Дло вотъ въ чемъ: правда ли, что Пиронъ остроумне Вольтера?

‘— Не надо забывать, что рчь идетъ объ остроуміи, а не о вкус, потому что Пиронъ не подозрваетъ даже существованія послдняго.

‘— Даже не подозрваетъ существованія.

‘— Нтъ’…

И вотъ завязывается споръ о вкус. Тогда патронъ длаетъ знакъ рукой, чтобы его слушали, такъ какъ онъ считаетъ себя самымъ свдущимъ именно въ этой области. ‘Вкусъ, говоритъ онъ, вкусъ… это — такая вещь’… Но я клянусь вамъ, что я не знаю, что онъ хочетъ сказать, да онъ и самъ не знаетъ

Иногда бываетъ у насъ другъ Роббэ, онъ угощаетъ насъ двусмысленными разсказами, описаніемъ чудесъ, которыя продлываются какими-то фанатиками, и которыя онъ видлъ собственными глазами, а. также чтеніемъ нкоторыхъ псней изъ его поэмы, написанной на сюжетъ, который онъ основательно изучилъ. Я не выношу его стиховъ, но люблю слушать, какъ онъ декламируетъ ихъ,— тогда онъ похожъ на человка, одержимаго бсомъ. Вс окружающіе восклицаютъ: ‘Вотъ это настоящій поэтъ!’…

Посщаетъ насъ также одинъ простофиля, который съ виду пошлъ и глупъ, а на самомъ дл уменъ, какъ чортъ, и хитре старой обезьяны. Это одна изъ такихъ личностей, которыя вызываютъ на шутки и насмшки, и которыхъ Богъ создалъ для исправленія тхъ людей, которые судятъ по наружности, и которые должны были бы убдиться, глядя въ зеркало, что такъ же не трудно принимать видъ глупца, будучи умнымъ человкомъ, какъ не трудно скрывать свою глупость подъ маской остроумія. Это общая большинству людей слабость — нападать на добряка, чтобы на его счетъ позабавить другихъ,— оттого-то вс и нападали на нашего простофилю. Это была западня, которую мы разставляли для вновь пришедшихъ, и я не видлъ почти ни одного изъ нихъ, который не лопался бы въ нее…

(Я иногда удивлялся врности наблюденій этого безумца надъ людьми и характерами, и я высказалъ ему это).

Это происходитъ отъ того, отвчалъ онъ мн, что изъ дурного общества, какъ и изъ распутства, выносится польза, утрата невинности вознаграждается утратой предразсудковъ, въ обществ дурныхъ людей порокъ обнаруживается во всей своей нагот и потому представляется возможность хорошо изучить ихъ, къ тому же я читалъ кое-что.

Я.— Что же вы читали?

Онъ.— Я читалъ, читаю и постоянно перечитываю Феофраста, Лабрюйэра и Мольера.

Я.— Это превосходныя произведенія.

Онъ. Они гораздо лучше, чмъ думаютъ о нихъ, но кто уметъ ихъ читать?

Я.— Вс, сообразно со своими умственными способностями.

Онъ.— Почти никто. Можете ли вы сказать, что въ нихъ ищутъ?

Я. — Развлеченія и поученій.

Онъ.— Но какихъ поученій? Вдь въ этомъ вся суть.

Я.— Познанія своихъ обязанностей, любви къ добродтели, ненависти къ пороку.

Онъ.— А я извлекаю изъ нихъ все то, что слдуетъ длать, и все, чего не слдуетъ говорить. Такъ, напр., когда я читаю ‘Скупца’, я говорю себ: будь скупъ, если хочешь, но остерегайся говорить, какъ скупецъ. Когда я читаю ‘Тартюфа’, я говорю: будь лицемромъ, если хочешь, но не говори, какъ лицемръ. Береги пороки, которые полезны для тебя, но откажись отъ тона и наружнаго вида порочнаго человка, которые тебя сдлали бы смшнымъ. Чтобы предохранить себя отъ такого тона и наружнаго вида, необходимо ихъ изучить, а эти именно авторы блестяще изобразили ихъ. Я таковъ, какъ есть, и остаюсь такимъ, какъ есть, но дйствую и говорю, какъ слдуетъ дйствовать и говорить. Я не изъ числа тхъ людей, которые презираютъ моралистовъ: отъ нихъ можно многому научиться, а въ особенности отъ тхъ изъ нихъ, которые излагаютъ мораль въ дйствіи. Порокъ оскорбляетъ людей лишь изрдка, а носители порока оскорбляютъ ихъ съ утра до вечера. Едва ли не лучше быть нахаломъ, чмъ имть нахальную физіономію: кто нахаленъ по характеру, тотъ оскорбляетъ только по временамъ, а у кого нахальная физіономія, тотъ оскорбляетъ всегда. Впрочемъ, не думайте, что я одинъ читаю такимъ образомъ, моя заслуга въ этомъ случа заключается только въ томъ, что я длаю, благодаря систематичности, смтливости и врности взгляда, то же самое, что большинство другихъ длаетъ благодаря инстинкту. Отсюда происходитъ то, что чтеніе не длаетъ меня лучше, и что они все таки остаются смшными даже вопреки своей вол, между тмъ, какъ я бываю смшонъ только тогда, когда я этого хочу, и въ такихъ случаяхъ я оставляю ихъ далеко позади себя, вдь то же самое искусство, которое даетъ мн въ извстныхъ случаяхъ возможность уклоняться отъ роли шута, паучаетъ меня, въ другихъ случаяхъ, какъ успшне исполнять эту роль. Тогда я припоминаю все, что мн говорили другіе, все, что я читалъ, и присовокупляю къ этому все, что есть плодъ моихъ собственныхъ дарованій, которыя поразительно плодовиты въ этомъ жанр.

Я.— Вы хорошо сдлали, что повдали мн эти тайны, потому что иначе я могъ бы подумать, что вы противорчите самому себ.

Онъ. — Я вовсе не противорчу самому себ, потому что на одинъ случай, когда надо избгать роли шута, къ счастью, приходится сто случаевъ, когда нужно ее разыгрывать. У высокопоставленныхъ лишь нтъ лучшей роли, чмъ роль шута. Въ теченіе долгаго времени существовало при двор оффиціальное званіе королевскаго шута, но никогда не было званія королевскаго мудреца. Я — шутъ Вертепа и многихъ другихъ, въ настоящую минуту, можетъ быть, вашъ, или, можетъ быть, вы — мой. Кто мудръ, тотъ не станетъ держать при себ шута, слдовательно, тотъ, кто держитъ при себ шута, не мудръ, если же онъ немудръ, онъ самъ шутъ и, можетъ быть,— если онъ король — шутъ своего шута. Не слдуетъ, впрочемъ, забывать, что въ такомъ измнчивомъ предмет, какъ нравы, нтъ ничего безусловно, существенно и вообще врнаго или ложнаго, кром того правила, что нужно быть такимъ, какимъ приказываетъ быть разсчетъ, хорошимъ или дурнымъ, мудрымъ или шутомъ, пристойнымъ или смшнымъ, честнымъ или порочнымъ. Если бы добродтель вела къ богатству, я или былъ бы добродтельнымъ или, подобно другимъ, представлялся бы добродтельнымъ, по отъ меня хотли, чтобы я былъ смшонъ, и я сдлался таковымъ, что же касается того, что я пороченъ, то я обязанъ этимъ одной природ. Впрочемъ, когда я говорю: пороченъ, я прибгаю къ вашему способу выраженія, вдь если бы мы захотли объясниться, то, вроятно, оказалось бы, что вы называете порокомъ то, что я называю добродтелью, а добродтелью то, что я называю порокомъ.

У насъ бываютъ также авторы изъ Комической Оперы, ихъ актеры и актрисы и еще чаще ихъ антрепренеры,— люди все со средствами и самыми высокими заслугами. Я позабылъ еще упомянуть о великихъ литературныхъ критикахъ, о всей этой литературной сволочи, которая пишетъ въ L`Avant-Coureur, les Petites Affiches, l’Anne littraire, l’Observateur littraire, le Censeur hebdomadaire.

Я.— L`Anne littraire! l’Observateur littraire! это не можетъ быть, вдь они ненавидятъ другъ друга.

Онъ.— Это правда,но за суповой миской вс бдняки мирятся между собой. Этотъ проклятый Observateur littraire, чтобы чортъ побралъ его и его печатные листы! Именно, эта собака, маленькій жадный попъ, вонючій ростовщикъ и былъ причиной моего несчастья. Вчера впервые онъ появился на нашемъ горизонт. Онъ вошелъ въ ту самую минуту, когда мы вылзаемъ изъ своихъ берлогъ, въ ту минуту, когда столъ накрытъ. Подаютъ кушанье, съ аббатомъ обходятся, какъ съ почетнымъ гостемъ и сажаютъ его на первое мсто. Я вхожу, замчаю его и говорю: ‘Какъ, г. аббатъ, вы сидите здсь на первомъ мст? Сегодня такъ и должно быть, по завтра вы опуститесь на одинъ приборъ, послзавтра еще на одинъ и такимъ образомъ будете передвигаться отъ одного прибора къ другому направо и налво, пока съ того мста, которое я однажды занималъ до васъ, Фреронъ однажды посл меня, Дора однажды посл Фреропа, Палисо однажды посл Дора, вы, наконецъ, не займете постояннаго мста около меня, такого же жалкаго бездльника, какъ и вы, который siedo sempre come un maestoso cazzo fra duoi coglioni’.

Такъ какъ аббатъ добрый малый и смотритъ на все съ хорошей стороны, то онъ разсмялся, м-ль, пораженная моимъ наблюденіемъ и врностью моего сравненія, расхохоталась, вс т, которые сидли направо и налво отъ аббата, или т, которыхъ онъ заставилъ передвинуться на одинъ приборъ, стали смяться, вс смялись, кром хозяина, который разсердился и сталъ мн говорить такія слова, которыя не имли бы для меня никакого значенія, если бы мы были вдвоемъ…

‘— Рамо, вы дерзки.

‘— Я это знаю, и вы приняли меня на этомъ условіи.

‘— Вы бездльникъ.

‘— Какъ и всякій другой.

‘— Вы оборванецъ.

‘— Не будь я такимъ, разв я былъ бы здсь?

‘— Я велю выгнать васъ.

‘— Посл обда я самъ уйду.?.

‘— Я вамъ совтую это’.

Мы начали обдать и я попрежнему шутилъ. Хорошо повши и вдоволь напившись,— вдь господинъ желудокъ такая особа, на которую я никогда не дулся,— я принялъ ршеніе и сталъ собираться уходить, я далъ слово въ присутствіи столькихъ свидтелей, что не могъ не сдержать его. Я довольно долго бродилъ по комнат, отыскивая палку и шляпу тамъ, гд ихъ не было, и разсчитывая на то, что патронъ разразится новыми ругательствами, что кто-нибудь возьметъ роль посредника и что, набранившись вдоволь, мы, въ конц концовъ, помиримся. Я все вертлся на одномъ мст, потому что у меня ничего не было на сердц, по патронъ, боле мрачный и нахмуренный, чмъ Гомеровъ Аполлонъ, когда онъ металъ свои стрлы въ греческую армію, еще боле обыкновеннаго надвинулъ на лобъ свой колпакъ и ходилъ взадъ и впередъ по комнат, поджавши подбородокъ кулакомъ.

М-ль подходитъ ко мн.

‘— Да что же особеннаго случилось, говорю я ей. Разв сегодня я былъ не такимъ какъ всегда?

‘— Я требую, чтобы онъ ушелъ.

‘— Я уйду… Но я не позволилъ себ никакой грубости.,

‘— Извините, приглашаютъ г. аббата, а…

‘— Хозяинъ самъ сдлалъ ошибку, приглашая аббата и въ то же время принимая въ домъ меня и вмст со мною столько другихъ негодяевъ…

‘— Полноте, мой милый Рамо, надо попросить извиненія у г. аббата.

‘— Къ чему мн его извиненіе?

‘— Полноте, полноте, все это уладится…’

Меня берутъ за руки и тащатъ къ креслу аббата. Я протягиваю руки и смотрю на аббата съ нкоторымъ удивленіемъ,— вдь кто же просилъ когда-нибудь извиненія у аббата?

‘Г. Аббатъ’, говорю я ему, ‘все это очень нелпо, не правда ли?’ Затмъ Я начинаю хохотать, а вслдъ за мною и аббатъ. Итакъ, съ этой стороны мн все извинили, но нужно было подступиться еще къ другой, а съ хозяиномъ нужно было выражаться иначе. Я не припомню, какъ, именно, я сталъ извиняться предъ нимъ:

‘— Милостивый государь! вотъ тотъ безумецъ…

‘— Онъ уже давно причиняетъ мн непріятности: не хочу и слышать о немъ.

‘— Онъ сердится…

‘— Да, я сержусь.

‘— Этого боле не случится…

‘— Пока первый негодяй…’

Среди этихъ затрудненій мн пришла въ голову пагубная мысль, внушенная мн увренностью въ самомъ себ, и заставившая меня держаться гордо и дерзко,— мысль, что безъ меня не могутъ обойтись, что я человкъ необходимый.

Я.— Да, я полагаю, что вы имъ очень полезны, но они вамъ еще полезне. Вамъ не легко будетъ найти другой такой-же хорошій домъ, между тмъ какъ они, чтобы замстить одного выбывшаго шута, найдутъ цлую сотню такихъ же.

Онъ.— Сотню шутовъ такихъ же, какъ я, г. философъ! Ихъ не легко найти. Пошлыхъ шутовъ, да. Къ шутовству предъявляютъ боле строгія требованія, чмъ къ таланту или добродтели. Въ моемъ жанр я большая рдкость, да, большая рдкость. Утративъ меня, что они длаютъ теперь? Скучаютъ, какъ собаки. Я — неистощимый источникъ нелпостей. Каждую минуту у меня была готова какая-нибудь причудливая выходка, заставлявшая ихъ хохотать до слезъ, я былъ для нихъ такъ же забавенъ, какъ обитатели дома умалишенныхъ вс вмст взятые.

Я.— Зато вы имли столъ, постель, платье, кафтанъ съ панталонами, башмаки и по одному золотому въ мсяцъ.

Онъ.— Это хорошая, выгодная сторона дла, но вы ничего не говорите объ обязанностяхъ. Во-первыхъ, если носился слухъ о новой пьес, то, какая бы ни была погода, я долженъ былъ обшарить вс парижскіе чердаки и отыскать автора ея, я долженъ былъ добиться того, чтобы мн дали прочесть новое произведеніе, и ловко намекнуть автору, что въ его пьес есть одна роль, которая была бы превосходно исполнена одной знакомой мн особой.

‘— А кто она такая?

‘— Кто? Прекрасный вопросъ! Сочетаніе граціи, миловидности и изящества.

‘— Вы имете въ виду м-ль Данжевилль? Вы знакомы съ ней?

‘— Да, немного, но я говорю не о ней.

‘— О комъ же?

Я шопотомъ называлъ имя моей покровительницы.

‘— Она?

‘— Да, она’, повторялъ я, нсколько сконфузившись,— вдь и у меня иногда бываетъ стыдъ. Надо было видть, какъ при этомъ имени вытягивалась физіономія писателя, а иногда онъ разражался хохотомъ прямо мн въ лицо. Однако, я долженъ былъ непремнно привести его къ обду, а онъ, изъ опасенія связать себя какимъ-нибудь общаніемъ, отговаривался, благодарилъ. Надо было видть, какъ обходились со мной, если я не имлъ успха въ переговорахъ. Я былъ дуралей, глупецъ, болванъ, я былъ ни на что не годенъ, я не стоилъ даже стакана воды, который мн давали пить. Во время представленія было еще хуже: среди свистковъ публики, которая, что бы ни говорили, судитъ врно, я долженъ былъ одинъ хлопать въ ладоши, долженъ былъ обращать на себя общее вниманіе и тмъ иногда избавлять актрису отъ свистковъ, долженъ былъ слушать, какъ рядомъ со мною говорили: ‘это одинъ изъ переодтыхъ лакеевъ того, кто спитъ… Когда же этотъ негодяй замолчитъ?..’ Никому не извстно, что заставляетъ меня такъ поступать: думаютъ, что это длается по тупоумію, тогда какъ на это есть такая причина, которою все извиняется.

Я.— Даже нарушеніе гражданскихъ законовъ.

Онъ,— Впрочемъ, въ конц концовъ меня уже знали и говорили: ‘А, это Рамо!’

Но меня выручало во-время брошенное ироническое замчаніе, которое можно было истолковать, какъ неодобреніе. Согласитесь съ тмъ, что только изъ соображеній очень большой выгоды можно обнаруживать такое неуваженіе къ публик, и что каждая такая барщина стоила дороже одного экю.

Я.— Отчего же вы не запасались подручными?

Онъ.— ‘Иногда приходилось и это длать, и такимъ способомъ я еще кое-что прирабатывалъ. Бывало прежде, чмъ отправиться на мсто пытки, заучишь наизусть самыя блестящія сцены, во время которыхъ надо было давать знакъ къ апплодисментамъ. Если мн случалось позабыть ихъ или ошибиться, я, по возвращеніи изъ театра, дрожалъ отъ страха: вдь поднимался такой содомъ, о которомъ вы не имете представленія. А дома смотришь за цлой сворой собакъ, впрочемъ, я имлъ глупость самъ наложить на себя эту обузу, надъ кошками тоже на мн лежалъ высшій надзоръ. Я бывалъ въ восторг, если Мику удостаивала разорвать когтями мои манжеты или оцарапать мн руку. Крикеттъ подвержена коликамъ, и моя обязанность растирать ей животъ. Раньше барышня страдала припадками ипохондріи, а теперь у нея разстройство нервовъ. Я уже не говорю о легкихъ недомоганіяхъ, при которыхъ мною не стсняются. Она начинаетъ толстть, — послушали бы вы, какія басни разсказываются по этому поводу.

Я.— Вы не изъ числа тхъ, кто ихъ выдумываетъ?

Онъ:— Почему нтъ?

Я.— Потому что неприлично, по меньшей мр, насмхаться надъ своими благодтелями.

Онъ.— Но разв не хуже ссылаться на свои благодянія для того, чтобы унижать благодтельствуемаго?

Я:— Но если бы послдній не былъ низокъ душой, благодтель не присваивалъ бы себ такого права.

Онъ — Но если бы эти люди не были сами по себ смшны, на ихъ счетъ не прохаживались бы забавными выдумками. И разв я виноватъ, что они сводятъ знакомство съ негодяями? Разв я виноватъ, что, сведя такое знакомство, они видятъ вокругъ себя измну и издвательства? Кто ршается жить въ обществ такихъ людей, какъ мы, тому достаточно простого здраваго смысла, чтобы понять, что его ожидаютъ безконечныя гнусности. Когда насъ берутъ къ себ, разв не знаютъ, что мы за люди, разв не знаютъ, что мы корыстолюбивы, подлы и коварны? А если насъ знаютъ, такъ и хорошо. Между нами существуетъ молчаливое соглашеніе, въ силу котораго намъ будутъ длать добро, а мы рано или поздно отплатимъ за сдланное добро зломъ. Разв такое же соглашеніе не существуютъ между человкомъ и его обезьяной или попугаемъ? Ле-Бренъ громко жалуется, что его собутыльникъ и пріятель Палисо сочинилъ на него куплеты. Палисо долженъ былъ сочинить куплеты и виноватъ не онъ, а Ле-Бренъ. Паунсинэ громко жалуется, что Палисо приписалъ ему эти куплеты. Но Палисо долженъ былъ приписать Паунсинэ эти куплеты и виноватъ не онъ, а Паунсинэ. Маленькій аббатъ Рей громко жалуется на то, что его пріятель Палисо, котораго онъ ввелъ къ своей любовниц, отбилъ у него эту любовницу, но не слдовало вводить къ своей любовниц такого человка, какъ Палисо, или слдовало быть готовымъ лишиться ея. Палисо исполнилъ свой долгъ и виноватъ не онъ, а Рей. Книгопродавецъ Давидъ громко жалуется на то, что его компаньонъ Палисо спалъ или хотлъ спать съ его женой, жена. Дэвида громко жалуется на то, что Палисо увряетъ каждаго встрчнаго, что онъ спалъ съ ней, трудно ршить, спалъ или не спалъ Палисо съ женой Давида, ибо жена должна была отрицать то, что было, а Палисо могъ уврять о томъ, чего не было, какъ бы тамъ ни было, а Палисо исполнилъ свою роль и не онъ виноватъ, а Давидъ и его жена. Гельвецій громко жалуется на то, что Палисо выставилъ его въ одной пьес безчестнымъ человкомъ, тогда какъ Палисо еще не возвратилъ ему денегъ, взятыхъ взаймы, чтобы поправить свое здоровье, кормиться и одться, но разв Гельвецій могъ ожидать иного образа дйствій отъ человка, который замаралъ себя разными низостями, который ради развлеченія убдилъ своего пріятеля отказаться отъ своей религіи, который захватилъ имущество своихъ компаньоновъ, у котораго нтъ ни чести, ни совсти, ни благородства чувствъ, который старается разбогатть per fas et nefas, который считаетъ дни по числу совершенныхъ имъ преступленій, и который самъ вывелъ себя на сцену самымъ опаснымъ мошенникомъ,— это такое безстыдство, которому, я полагаю, еще не было и никогда не будетъ другого примра? Нтъ, тутъ виновенъ не Палисо, а Гельвецій. Если бы какой-нибудь провинціалъ, придя въ версальскій звринецъ, просунулъ по глупости руку въ клтку тигра или пантеры, и если бы его рука осталась въ пасти дикаго звря, кто былъ бы виновникомъ? Все это изложено въ молчаливомъ соглашеніи, и тмъ хуже для того, кто не признаетъ или забываетъ его. Сколькихъ людей, вслдствіе этого всеобщаго и священнаго соглашенія, слдуетъ признать неосновательно обвиненными въ дурныхъ поступкахъ, между тмъ какъ всю вину слдуетъ возлагать на собственную глупость. Да, милостивая государыня, вы сами виноваты, когда собираете вокругъ себя такихъ людей,.которыхъ вы называете отродьями, и когда эти отродья длаютъ вамъ разныя мерзости, заставляютъ васъ длать мерзость и навлекаютъ на васъ негодованіе честныхъ людей. Честные люди длаютъ то, что должны длать, отродья также длаютъ то, что должны длать, и вы виноваты,— зачмъ ихъ принимаете. Если бы Бертэнъ жилъ со своей любовницей тихо и спокойно, если бы, благодаря честности своихъ характеровъ, они сошлись съ честными людьми, если бы они собирали у себя людей талантливыхъ, людей извстныхъ въ обществ своими достоинствами, если бы они искали развлеченія въ небольшомъ кружк просвщенныхъ людей,— будьте уврены, на ихъ счетъ не стали бы сочинять ни хорошихъ, ни плохихъ выдумокъ. Что же съ ними случилось? То, чего они заслуживали. Они были наказаны за свое неблагоразуміе, а мы — т, кому предназначено Провидніемъ воздавать должное всмъ современнымъ Бертэнамъ точно такъ же, какъ нашимъ потомкамъ предназначено воздавать должное будущимъ Бертэнамъ. Но въ то время, какъ мы приводимъ въ исполненіе справедливые приговоры Провиднія надъ глупцами, вы приводите въ исполненіе его справедливые приговоры надъ нами, изображая насъ такими, каковы мы на самомъ дл. Что подумали бы вы о насъ, если бы, несмотря на наши постыдные нравы, мы стали бы заявлять претензіи на общее уваженіе? Вы сочли бы насъ за безумцевъ. А тотъ, кто ожидаетъ честныхъ поступковъ отъ людей, которые родились порочными, съ низкимъ и подлымъ характеромъ, разв можетъ считаться разсудительнымъ? Въ этомъ мір все оплачивается. Есть два генеральныхъ прокурора: одинъ находится у вашихъ дверей и наказываетъ преступленія противъ общества, а другой — природа. Послдняя вдаетъ вс пороки, ускользающіе отъ установленной закономъ кары. Вы предаетесь разврату,— у васъ будетъ водянка, вы пьянствуете, — у васъ будетъ болзнь легкихъ, вы открываете двери негодяямъ и живете въ ихъ обществ,— васъ будутъ обманывать, подымать на смхъ, презирать, всего проще подчиниться этимъ справедливымъ приговорамъ и сказать самому себ: такъ должно быть, одно изъ двухъ — или надо встряхнуть ушами и исправиться, или же оставаться такимъ, каковъ есть, но при упомянутыхъ выше условіяхъ.

Я.— Вы правы.

Онъ.— Впрочемъ, изъ всхъ злыхъ выдумокъ нтъ ни одной, которая была бы моимъ произведеніемъ: я ограничиваюсь ролью разносчика новостей…

(Разсказываетъ анекдотъ).

Я.— Вы болтунъ. Поговоримъ о другомъ. Съ самаго начала нашего разговора у меня вертится на язык одинъ вопросъ.

Онъ.— Отчего же такъ долго вы не задавали его?

Я.— Оттого, что онъ казался мн нескромнымъ.

Онъ.— Посл всего того, что я только что вамъ высказалъ, у меня больше нтъ никакой тайны, которую я захотлъ бы скрыть отъ васъ.

Я.— Вы, конечно, не сомнваетесь насчетъ моего мннія о васъ?

Онъ.— Нисколько. Въ вашихъ глазахъ я самое отвратительное и достойное презрнія существо, иногда, правда, рдко я самъ бываю такого же мннія о самомъ себ, я чаще хвалю, чмъ порицаю себя за свои пороки, вы боле постоянны въ своемъ презрніи ко мн.

Я.— Это правда, но зачмъ же вы обнаруживаете предо мной всю вашу низость.

Онъ — Во-первыхъ, потому, что она въ значительной степени уже извстна вамъ, а во-вторыхъ, потому что, раскрывая передъ вами все до конца, я этимъ боле выигрываю, чмъ теряю.

Я.— Пакъ такъ? объясните, пожалуйста.

Онъ.— Потому что во зл особенно необходима высшая степень совершенства. На мелкаго воришку плюютъ, но важному преступнику нельзя отказать въ нкотораго рода уваженіи: его мужество удивляетъ насъ, его зврство заставляетъ насъ содрагаться. Во всемъ цнится цльность характера.

Я.— Но вы, кажется, еще не достигли такой почтенной цльности характера, я нахожу, что вы иногда не тверды въ вашихъ принципахъ, трудно также ршить, получили ли вы свои дурныя свойства отъ природы или они плодъ пріобртенныхъ вами познаній, и достигли ли вы путемъ этихъ познаній всхъ возможныхъ результатовъ.

Онъ.— Я согласенъ съ вами, но я сдлалъ въ этомъ отношеніи все, что могъ. Разв я не былъ настолько скроменъ, что признавалъ нкоторыхъ людей выше меня въ моей спеціальности? Разв я не говорилъ о Бурэ съ глубочайшимъ уваженіемъ? Бурэ, это — первый человкъ въ мір по этой части.

Я.— Но посл Бурэ вы занимаете первое мсто?

Онъ.— Нтъ.

Я.— Такъ Палисо?

Онъ.— Палисо, но не онъ одинъ.

Я.— Кто же достоинъ занимать рядомъ съ нимъ второе мсто?

Онъ.— Авиньонскій ренегатъ.

Я.— Я никогда ничего не слыхалъ объ этомъ авиньонскомъ ренегат: но это, должно быть, очень необыкновенный человкъ.

Онъ.— Да, очень.

Я.— Исторія великихъ людей всегда интересовала меня.

Онъ.— Еще бы. Этотъ человкъ жилъ у одного добраго и честнаго старика, принадлежавшаго къ тмъ потомкамъ Авраама, о которыхъ было сказано, что потомство ихъ будетъ такъ же многочисленно, какъ звзды небесныя.

Я.— У еврея?

Онъ.— Да, у еврея. Сначала онъ внушилъ состраданіе къ себ, потомъ пріобрлъ расположеніе и, наконецъ, самое полное довріе, вдь такъ всегда случается, мы такъ полагаемся на оказанныя нами благодянія, что почти всегда повряемъ вс наши тайны тому, кого мы осыпали ими, — можно ли посл этого удивляться что люди бываютъ неблагодарны, когда мы сами, вовлекаемъ ихъ въ соблазнъ быть не благодарными безнаказанно. Такое основательное соображеніе не пришло въ голову нашему еврею. И такъ, онъ открылся ренегату, что совсть не позволяетъ ему сть свинину. Вы увидите дале, какую пользу умлъ извлечь изъ этого признанія плодовитый умъ. Прошло нсколько мсяцевъ, въ теченіе которыхъ нашъ ренегатъ былъ еще боле услужливъ, наконецъ, когда онъ убдился, что еврей былъ совершенно очарованъ его вниманіемъ, что во всемъ Израил нтъ у него лучшаго друга… Подивитесь осторожности этого человка! Онъ не торопится, и прежде, чмъ встряхнуть яблочную втвь, онъ даетъ яблоку время созрть: излишняя горячность могла бы испортить все дло. Вдь обыкновенно бываетъ такъ, что величіе характера является результатомъ естественнаго равновсія между нсколькими взаимнопротивоположными свойствами.

Я.— Оставьте ваши разсужденія и продолжайте разсказъ.

Онъ.— Это невозможно: бываютъ дни, когда я не въ состояніи воздерживаться отъ разсужденій, это своего рода болзнь, которой слдуетъ предоставить свободное теченіе. На чемъ же я остановился?

Я.— На упрочившейся дружб между евреемъ и ренегатомъ.

Онъ.—Итакъ, яблоко созрло… Но вы не слушаете меня: о чемъ вы задумались?

Я.— Я думаю о томъ, что вы то повышаете, то понижаете топъ вашего голоса.

Онъ.— Разв тонъ порочнаго человка можетъ быть всегда одинъ и тотъ же?.. Однажды вечеромъ онъ входитъ къ своему пріятелю съ испуганнымъ лицомъ, голосъ его прерывается отъ волненія, лицо блдно, какъ смерть, все тло дрожитъ.

— ‘Что съ вами?

— ‘Мы пропали.

— ‘Пропали! Почему?

— ‘Пропали, говорю вамъ, безвозвратно.

— ‘Объяснитесь же.

— ‘Подождите, не могу придти въ себя отъ ужаса.

— ‘Успокойтесь же…

— ‘Одинъ измнникъ сдлалъ на насъ доносъ святой инквизиціи, на васъ, какъ на еврея, и на меня, какъ на гнуснаго ренегата…’

— Замтьте, что этотъ негодяй не красня употреблялъ самыя рзкія выраженія. Чтобы называть себя этимъ именемъ, нужно имть боле мужества, чмъ думаютъ, вы не знаете, съ какимъ трудомъ это достигается.

Я.— Конечно, не знаю. Но этотъ гнусный ренегатъ?

Онъ.— Притворялся, но это очень ловкое притворство. Еврей приходитъ въ ужасъ, рветъ себ бороду, катается по-полу, ему кажется, что сыщики уже у него въ дом, что на него уже надли плащъ приговореннаго къ смерти, что уже готовъ для него костеръ. ‘Мой другъ’, восклицаетъ онъ, ‘мой нжный, мой единственный другъ, что же длать?’

— ‘Что длать? Не надо скрываться, быть совершенно спокойнымъ и вести себя, какъ всегда. Процедура этого трибунала секретна, но медленна, надо воспользоваться ея медленностью, чтобы все распродать. Я найму или прикажу нанять корабль третьему лицу, да, это гораздо лучше сдлать чрезъ третье лицо, мы сложимъ туда все ваше имущество, такъ какъ они мтятъ, главнымъ образомъ, въ ваше состояніе, и мы отправимся вдвоемъ искать подъ другимъ небомъ свободы поклоняться нашему Богу, безопасно исполнять законъ Авраама и нашей совсти. Самое важное въ настоящемъ опасномь положеніи то, чтобы не сдлать какой-нибудь оплошности’…

Сказано — сдлано. Корабль нанятъ, снабженъ състными припасами и матросами, богатство еврея сложено на бортъ корабля, завтра съ восходомъ солнца они отправятся въ путь, завтра они спасутся отъ своихъ гонителей, а сегодня могутъ весело поужинать и спокойно заснуть. Ночью ренегатъ встаетъ, обшариваетъ еврея, беретъ его бумажникъ и драгоцнности, садится на корабль, и поминай, какъ звали…

И вы думаете: это все? Какъ бы не такъ!

Когда мн разсказали эту исторію, я угадалъ то, о чемъ умолчалъ теперь, чтобы испытать вашу проницательность. Вы хорошо сдлали, что пошли въ честные люди, иначе вы были бы плохимъ мошенникомъ. До сихъ поръ ренегатъ не боле, какъ такой мошенникъ, не боле, какъ жалкій негодяй, на котораго никто не захотлъ бы походить. Высокое достоинство его продлки заключается въ томъ, что онъ самъ донесъ на своего пріятеля еврея, который былъ схваченъ, по приказанію святой инквизиціи, на другой день утромъ, а по истеченіи нсколькихъ дней сожженъ на костр. Такимъ-то образомъ ренегатъ сдлался спокойнымъ обладателемъ состоянія этого проклятаго потомка тхъ, кто распялъ нашего Спасителя.

Я.— Я затрудняюсь ршить, что возбуждаетъ во мн большій ужасъ: злодйство ли вашего ренегата, или тонъ, которымъ вы разсказываете объ этомъ.

Онъ.— Вотъ это именно то, о чемъ я вамъ говорилъ, безчеловчность этого поступка заглушаетъ въ васъ чувство негодованія, потому-то я и былъ такъ чистосердеченъ. Я хотлъ, чтобы вы знали, до какого совершенства я дошелъ въ моемъ искусств, я хотлъ вызвать признаніе съ вашей стороны, что я, по крайней мр, оригиналенъ въ моей низости, я хотлъ стать въ вашемъ мнніи наравн съ великими мошенниками и потомъ воскликнуть: Vivat Mascarillus, fourbum imperator! Ну-ка, господинъ философъ, воскликнемъ вмст: Vivat Mascarillus, fourbum imperator!

(Затмъ Рамо начинаетъ представлять пантомимой какую-то фугу, и разговоръ переходитъ на различные предметы, касающіеся музыки).

Я.— Какъ это могло случиться, что при такомъ изящномъ вкус, при такой сильной чувствительности къ красотамъ музыкальнаго искусства, вы такъ слпы къ красотамъ морали, такъ нечувствительны къ прелестямъ добродтели?

Онъ.— Это, очевидно, происходитъ оттого, что для этихъ вещей требуется такое чувство, какого у меня нтъ, требуется такая фибра, какая мн не дана, а если и дана, то такая слабая, что сколько ее ни шевели, она не даетъ никакого звука, или, можетъ быть, это происходитъ оттого, что я всегда жилъ среди хорошихъ музыкантовъ и дурныхъ людей, отчего слухъ мой сдлался очень тонкимъ, а сердце глухимъ. Сверхъ того, тутъ есть и кое-что врожденное. Мой отецъ и дядя одной крови, у меня кровь та же, что у моего отца, отцовская молекула была жестка и груба, и эта первоначальная проклятая молекула ассимилировала себ все остальное.

Я.— Вы любите своего ребенка?

Онъ.— Еще бы не любить этого маленькаго дикаря! Я безъ ума отъ него.

Я.— Неужели вы не приложите серьезнаго старанія, чтобы избавить его отъ вліянія проклятой отцовской молекулы?

Онъ.— Думаю, труды мои пропали бы понапрасну. Если ему суждено быть честнымъ человкомъ, я не помшаю ему въ этомъ, но если бы молекула захотла, чтобы онъ былъ такимъ же негодяемъ, какъ его отецъ, вс мои старанія сдлать изъ него честнаго человка оказались бы напрасными. Такъ какъ вліяніе воспитанія постоянно перекрещивалось бы съ вліяніемъ молекулы, то онъ находился бы подъ дйствіемъ двухъ, противоположныхъ силъ и шелъ бы по жизненному пути зигзагами, какъ это длаетъ на моихъ глазахъ множество людей, одинаково неспособныхъ ни на добро, ни на зло. Такихъ людей мы называемъ отродьями, самымъ отвратительнымъ изъ всхъ эпитетовъ, потому что онъ обозначаетъ посредственность и самую крайнюю степень презрнія. Великій негодяй — великъ и потому онъ не можетъ считаться отродьемъ. А прежде, чмъ отцовская молекула возьметъ въ ребенк верхъ и доведетъ его до той полной низости, до которой дошелъ я, потребуется много времени, и онъ потеряетъ свои лучшіе годы. Теперь я еще не вмшиваюсь въ его воспитаніе, а только наблюдаю за нимъ. Онъ уже жаденъ, лукавъ, лнивъ, лживъ, я полагаю, что онъ будетъ весь въ отца.

— А чтобы сходство было полное, вы сдлаете изъ него музыканта?

Онъ.— Музыканта! Иногда, смотря на него, я говорю со скрежетомъ зубовнымъ:я, кажется, сверну теб шею, если ты когда-нибудь будешь знать хоть одну только ноту.

Я.— Почему же?

Онъ.— Музыка ни къ чему не ведетъ.

Я.— Она ведетъ ко всему.

Онъ.— Да, когда дойдешь въ ней до совершенства, кто же можетъ разсчитывать на то, что его сынъ достигнетъ совершенства? Есть десять тысячъ шансовъ противъ одного, что изъ него выйдетъ такой же жалкій скрипачъ, какъ я. Знаете ли вы, что едва ли не легче найти ребенка, годнаго для управленія королевствомъ и способнаго сдлаться великимъ королемъ, чмъ такого, который могъ бы быть великимъ скрипачемъ?

Я.— Мн кажется, что человкъ съ музыкальнымъ, хотя и посредственнымъ, талантомъ можетъ быстро сдлать блестящую карьеру среди общества, съ испорченными нравами, погрязшаго въ разврат и роскоши.

(Въ доказательство своей мысли Дидро сослался на свой разговоръ съ Бемецридеромъ, изъ котораго ему стало ясно, что никакія познанія его ни по математик, ни по юриспруденціи, ни по исторіи и географіи не цнятся, но что его знаніе музыки могло бы принести ему при нкоторомъ благоразуміи солидныя выгоды),

Онъ.— Несомннно, намъ нужно золото и золото: золото — все, а остальное безъ золота ничего не стоитъ. Потому-то я и не набиваю ему голову прекрасными принципами, которые онъ долженъ будетъ позабыть, если не захочетъ быть нищимъ, а когда у меня есть луидоръ, что случается не часто, я сажусь противъ него, вынимаю луидоръ изъ своего кармана, показываю ему съ восхищеніемъ, подымаю глаза къ нему и цлую луидоръ, а для того, чтобы онъ еще лучше понялъ важность этого священнаго предмета, я объясняю ему словами и жестами все, что можно съ помощью его пріобрсть: прекрасное платье, красивую шапку, вкусное пирожное, потомъ я опускаю луидоръ въ карманъ, съ гордостью прохаживаюсь по комнат, приподнимаю полы моего камзола и похлопываю по карману рукой,— этимъ я даю ему понять, что отъ находящагося въ карман луидора происходитъ то чувство удовлетворенія, которое онъ во мн замчаетъ.

Я.— Это очень хорошо придумано, но если случилось бы, что, глубоко проникнувшись сознаніемъ важности луидора, онъ когда-нибудь?..

Онъ.— Я васъ понимаю. Нужно длать видъ, какъ будто бы не замчаешь этого, вдь нтъ такого нравственнаго принципа, который не представлялъ бы какихъ нибудь неудобствъ. Въ самомъ худшемъ случа пришлось бы провести непріятную четверть часа и все этимъ кончилось бы.

Я.— Все-таки, вопреки такимъ смлымъ и здравымъ сужденіямъ, я остаюсь при томъ мнніи, что хорошо было бы сдлать изъ него музыканта. Я не знаю лучшаго средства втираться къ вліятельнымъ людямъ, поддлываться подъ ихъ порочныя наклонности и извлекать пользу изъ своихъ собственныхъ пороковъ.

Онъ.— Это правда, но у меня есть другой проектъ, который быстре и врне обезпечиваетъ успхъ. Ахъ, если бы это была дочь! Но такъ какъ нельзя длать все то, что хочешь, то нужно брать то, что есть, извлекать наибольшую пользу и не слдовать примру тхъ глупыхъ отцовъ, которые поступаютъ такъ, какъ можно было бы поступать только желая гибели своихъ дтей, я даютъ спартанское воспитаніе дтямъ, которымъ суждено жить въ Париж. Если данное мною воспитаніе окажется дурнымъ, въ этомъ будутъ виноваты нравы моей націи, а не я. Пусть отвтственность за это падетъ, на кого слдуетъ, я хочу, чтобы сынъ мой былъ счастливъ, или — что то же самое — чтобы онъ пользовался почетомъ, былъ богатъ и вліятеленъ. Я немного знакомъ съ самыми удобными путями, ведущими къ этой цли, и заблаговременно укажу ихъ ему. Если такіе мудрецы, какъ вы, будутъ осуждать меня, толпа и успхъ оправдаютъ меня. У него будетъ золото,— это я вамъ говорю, а когда у него будетъ много золота, у него ни въ чемъ не будетъ недостатка, ни даже въ вашемъ почтеніи и уваженіи.

Я.— Вы можете ошибиться.

Онъ.— Въ такомъ случа онъ и такъ обойдется, подобно столькимъ другимъ…

(Во всхъ этихъ сужденіяхъ было много такихъ, которыя многимъ приходятъ въ голову, которыми многіе руководствуются въ жизни, но которыхъ никто не высказываетъ. Вотъ въ сущности въ чемъ заключается различіе между моимъ героемъ и большинствомъ окружающихъ насъ людей. Онъ признавался въ порокахъ, которые были у него и которые есть у другихъ, но онъ не былъ лицемренъ. Онъ не былъ ни боле ни мене отвратителенъ, чмъ они, онъ былъ только боле откровененъ и боле послдователенъ, а иногда даже глубокомысленъ въ своей нравственной испорченности. Я съ ужасомъ помышлялъ о томъ, какимъ сдлается сынъ у такого наставника. Нельзя сомнваться въ томъ, что при понятіяхъ о воспитаніи, въ точности соотвтствующихъ нашимъ нравамъ, онъ зайдетъ далеко, если только заблаговременно его не остановятъ на этомъ пути).

Онъ.— О, не бойтесь ничего, главная и трудная задача, которую хорошій отецъ долженъ имть въ виду, заключается не въ томъ, чтобы развить въ своемъ сын такіе пороки, которые могли бы обогатить его, или такія забавныя странности, которыя сдлали бы его дорогимъ для вельможъ,— вдь это всякій уметъ длать, если не по систем, какъ я, то изъ подражанія или по указанію другихъ, задача заключается въ томъ, чтобы онъ зналъ надлежащую мру, умлъ увертывать отъ позора, отъ безчестья, отъ законовъ. Это — диссонансы въ общественной гармоніи, которые нужно умть кстати помстить, подготовить и выдержать. Нтъ ничего столь безцвтнаго, какъ рядъ совершенно правильныхъ аккордовъ, надо, чтобы что-нибудь разскало пучокъ свта и разбрасывало лучи его по сторонамъ.

Я.— Очень хорошо: этимъ сравненіемъ вы даете мн поводъ перейти отъ нравовъ къ музык, отъ которой я невольно отклонился, и я благодарю васъ за это, потому что, говоря откровенно, я предпочитаю въ васъ музыканта моралисту.

Онъ.— Однако, я очень посредствененъ въ музык и положительно превосходенъ въ морали.

Я.— Я сомнваюсь въ этомъ: но если бы вы не ошибались, я долженъ сказать вамъ, что я честный человкъ и что ваши принципы не мои.

Онъ.— Тмъ хуже для васъ. Ахъ, если бы у меня были ваши дарованія!

Я.— Оставимъ въ сторон мои дарованія и возвратимся къ вашимъ.

Онъ.— О, если бы я умлъ выражаться, какъ вы! Но у меня, чортъ знаетъ, какіе нелпые обороты рчи, частью напоминающіе языкъ свтскихъ людей и литераторовъ, частью — жаргонъ рыночныхъ торговокъ.

Я.— Я говорю дурно, я только умю говорить правду, а это, какъ вамъ извстно, не всегда кстати.

Онъ.— Но я желалъ бы имть ваши дарованія не для того, чтобы говорить правду, а, напротивъ, чтобы искусно высказывать ложь. О, если бы я умлъ писать, стряпать книги, сочинять посвященія, приводить глупца въ восторгъ описаніемъ его достоинствъ, вкрадываться въ довріе къ женщинамъ!

Я.— Но вы умете все это длать въ тысячу разъ лучше меня, я даже былъ бы недостоинъ быть вашимъ ученикомъ.

Онъ.— Сколько пропадаетъ великихъ достоинствъ, которымъ вы не знаете цпы!

Я.— Я получилъ отъ нихъ то, во что ихъ цню.

Онъ.— Если бы это было такъ, вы не носили бы этого грубаго платья, этого камзола изъ грубой матеріи, этихъ шерстяныхъ чулокъ, этихъ толстыхъ башмаковъ и этого старомоднаго парика.

Я.— Согласенъ. Кто позволяетъ себ все ради достиженія богатства, тотъ долженъ быть очень неловокъ, если остается бднякомъ, но вдь есть и такіе люди, какъ я, которые не считаютъ богатство за самую цнную вещь въ мір,— это — странные люди.

Онъ.— Очень странные. Человкъ не родится съ такимъ складомъ ума, а пріобртаетъ его, потому чти онъ не въ природ…

Я.— Не въ природ человка.

Онъ.— Да, все, что живетъ, безъ исключенія, старается достигнуть благосостоянія на счетъ тхъ, отъ кого можетъ его получить, и я увренъ, что если бы я предоставилъ моему маленькому дикарю развиваться безъ всякаго съ моей стороны руководства, онъ захотлъ бы быть богато одтымъ, отлично сть, быть любимымъ мужчинами, нравиться женщинамъ и сосредоточить на себ вс блага жизни.

Я.— Если бы маленькій дикарь, предоставленный самому себ, сохранилъ все свое слабоуміе, и къ неразумности маленькаго мальчика присоединилъ буйныя страсти тридцатилтняго мужчины, онъ удавилъ бы своего отца и обезчестилъ бы свою мать.

Онъ.— Это доказываетъ необходимость хорошаго воспитанія. Кто же съ этимъ не согласенъ? И разв не то воспитаніе хорошо, которое ведетъ ко всякаго рода утхамъ безъ опасности и безъ затрудненій?

Я.— Я не очень далекъ отъ того, чтобы раздлить ваше мнніе, но не будемъ входить въ дальнйшія разсужденія.

Онъ.— Почему?

Я.— Потому что я опасаюсь, что мы будемъ согласны другъ съ другомъ только съ виду, и разойдемся во мнніяхъ, лишь только станемъ обсуждать опасности и затрудненія, которыхъ слдуетъ избгать.

Онъ.— Какая же будетъ отъ этого бда?

Я.— Оставимъ это, прошу васъ: тому, что мн извстно по этому предмету, вы не научитесь, и вамъ гораздо легче научить меня тому, чего я не знаю, тому, что вы знаете въ музык. Будемъ же говорить, милый Рамо, о музык, и скажите мн, какъ могло случиться, что вы не произвели ничего замчательнаго въ этой области, несмотря на то, что вы съ такой легкостью чувствуете, понимаете, запоминаете и передаете лучшія мста великихъ композиторовъ, и несмотря на то, что они возбуждаютъ въ васъ энтузіазмъ, который вы умете сообщать другимъ?

(Вмсто отвта онъ сталъ качать головой и, показывая пальцемъ на небо, воскликнулъ:)

— А судьба, а судьба! Когда природа создавала Лео, Винчи, Перголеза, Дюни, она улыбнулась, она приняла важный и серьезный видъ, когда создавала моего дорогого дядюшку, котораго будутъ называть въ продолженіе какого-нибудь десятилтія великимъ Рамо, и о которомъ скоро вовсе перестанутъ говорить. Когда же она состряпала его племянника, она сдлала гримасу, еще гримасу и опять гримасу…

(при этомъ онъ выдлывалъ лицомъ разныя гримасы, выражая то презрніе, то негодованіе, то иронію, въ то же время онъ будто мсилъ пальцами тсто и самъ смялся надъ различными формами, которыя онъ придавалъ ему, затмъ онъ отбросилъ далеко отъ себя вылпленную уродливую фигуру и сказалъ:)

— Вотъ такъ она создала меня и бросила рядомъ съ другими фигурами, изъ которыхъ одн были съ большими отвислыми животами, съ короткими шеями, съ большими на выкат глазами и съ предрасположеніемъ къ апоплексіи, другія — съ кривыми шеями, иныя были сухощавыя, съ быстрыми глазами, съ загнутыми крючкомъ носами. Увидя меня, вс они стали надрываться со смху, а я, увидя ихъ, схватился за бока и тоже сталъ надрываться со-смху, глупцы и сумасшедшіе забавляются другъ надъ другомъ, ищутъ другъ друга и чувствуютъ взаимное влеченіе. Если бы, очутившись въ этомъ обществ, я не нашелъ уже готовой пословицы: деньги глупцовъ — достояніе умныхъ людей, то я непремнно выдумалъ бы ее. Я понялъ, что при рода положила приходящуюся мн законную долю въ кошелекъ этихъ болванчиковъ, и сталъ придумывать тысячи способовъ, чтобы извлечь ее оттуда.

Я.— Я уже знакомъ съ этими способами: выговорили о нихъ и я восхищался ими, но почему же, прибгая къ столькимъ способамъ, вы не попробовали написать что-нибудь хорошее?

Онъ.— Когда я бываю наедин съ самимъ собою, я беру перо и хочу писать, грызу себ ногти, ломаю голову, но, увы, вдохновенья нтъ, я увряю себя, что я геній, но, написавъ одну строчку, прочитываю, что я глупецъ, ничего больше, какъ глупецъ. И разв можно чувствовать, возвышаться душой, мыслить, изображать яркими красками, когда вращаешься въ кругу людей, которые нужны только для того, чтобы было что пость, и когда не ведешь и не слышишь иного разговора, кром болтовни въ род слдующей: ‘Сегодня на бульвар было прелестно!’ — ‘Слышали ли вы маленькую Мармоттъ? она играетъ восхитительно’.— ‘У г-на такого-то была великолпная пара срыхъ въ яблокахъ’.— ‘Красота г-жи такой-то начинаетъ увядать: разв можно носить такую прическу въ 45 лтъ?’ — ‘Молодая такая-то усыпана брилліантами, которые ей ничего не стоютъ’.

— ‘Вы хотите сказать, что они стоютъ дорого?’

— ‘Вовсе нтъ’.— ‘Гд вы видли ее?’ — ‘Въ театр. Сцена отчаянія была такъ хорошо исполнена, какъ никогда’. У ярморочнаго полишинеля есть голосъ, но нтъ ни нжности, ни души. Г-жа такая-то родила заразъ двухъ дтей: каждый отецъ возьметъ своего…’ Неужели вы думаете, что, ежедневно болтая и слушая такой вздоръ, можно вдохновиться и совершить какое-нибудь великое дло?

Я.— Нтъ, но-моему, лучше запереться на своемъ чердак, нить одну воду, питаться черствымъ хлбомъ и углубляться въ самого себя.

Онъ.— Можетъ быть, но я не имю достаточно мужества для этого. Къ тому же, пришлось бы пожертвовать своимъ благополучіемъ ради сомнительнаго успха. А имя, которое я ношу? Рамо!.. называться Рамо, это — нсколько стснительно. Талантъ не то, что потомственное дворянство: послднее пріобртаетъ все больше и больше блеска, переходя отъ дда къ отцу, отъ отца къ сыну, отъ сына къ внуку, но при этомъ праддъ не требуетъ отъ своихъ потомковъ никакихъ личныхъ достоинствъ, старый родъ пускаетъ отъ себя многочисленное колно глупцовъ, но кому до этого дло? Не то бываетъ съ талантомъ. Только для того, чтобы достигнуть-извстности своего отца, надо быть боле искуснымъ, нежели онъ, надо унаслдовать его фибру… Фибры у меня не хватило, но у меня развилась ловкость въ рукахъ, смычекъ ходитъ,— и горшокъ стоитъ на плит: если и нтъ у меня славы, зато есть бульонъ.

Я.— На вашемъ мст я не остановился бы на этомъ, я попытался бы… Къ чему бы человкъ ни прилагалъ своего труда, оказывается, что природа предназначила его къ этому.

Онъ.— Она длаетъ странные промахи. Что касается меня, то я не смотрю съ такой высоты, откуда ничего не различишь: не то человкъ обстригаетъ ножницами деревья, не то гусеница объдаетъ листья на дерев, видны только два различныхъ наскомыхъ, изъ которыхъ каждое занято своимъ дломъ. Взлзьте, если вамъ угодно, на эпициклъ Меркурія и оттуда, въ подраженіе Реомюру, распредляйте по классамъ вс творенія, — онъ распредляетъ мухъ на портнихъ, меженщицъ, жницъ, а вы — людей на столяровъ, плотниковъ, кровельщиковъ, танцоровъ, пвцовъ, это ваше дло, я въ него не вмшиваюсь. Я живу въ этомъ мір и въ немъ остаюсь. Но такъ какъ имть аппетитъ — въ природ вещей,— я постоянно обращаюсь къ аппетиту, потому что это чувство всегда мн присуще,— то я не могу назвать хорошими такіе порядки, при которыхъ не всегда имешь что сть. Что за дьявольское устройство! Одни сыты по горло, а другіе, у которыхъ такой же неугомонный желудокъ и такое же безпрестанно возобновляющееся чувство голода, не имютъ что перекусить. Но самое худшее то, что необходимость навязываетъ намъ вынужденныя позы. Нуждающійся человкъ ходитъ не такъ, какъ другіе: онъ прыгаетъ, пресмыкается, кривляется, ползаетъ и проводитъ свою жизнь въ томъ, что принимаетъ различныя позы.

Я.— Что такое позы?

Онъ.— Спросите объ этомъ у Новерра {Извстный хореографъ.}. Въ мір ихъ больше, чмъ можетъ дать его искусство.

— Вотъ и вы — прибгаю къ вашему выраженію или выраженію Монтенz — взлзли на эпициклъ Меркурія и наблюдаете оттуда за различными пантомимами человческаго рода.

Онъ.— Нтъ, увряю васъ, нтъ, я слишкомъ тяжелъ, чтобы взбираться такъ высоко. Я предоставляю эоловымъ мхамъ носиться среди облаковъ, а самъ шествую по земл. Я наблюдаю за тмъ, что происходитъ вокругъ меня, и принимаю позы, или же забавляюсь, глядя на позы другихъ, я отличный пантомимъ, и вы можете наглядно въ этомъ убдиться.

(И онъ началъ улыбаться, представлять человка восхищающагося, умоляющаго и услуживающаго, правую ногу онъ выставилъ впередъ, лвую — отодвинулъ назадъ, спину согнулъ, голову поднялъ вверхъ, взоромъ словно приковался ко взорамъ другихъ, ротъ полуоткрылъ, руки протянулъ къ какому-то предмету, онъ ждетъ приказанія, получаетъ его, летитъ стрлой, возвращается, приказаніе исполнено, и онъ доноситъ объ этомъ, онъ весь вниманіе, онъ поднимаетъ съ пола, что упало, подаетъ подъ ноги подушку или табуретку, держитъ блюдечко, подаетъ стулъ, отворяетъ дверь, закрываетъ окно, задергиваетъ занавсъ, онъ наблюдаетъ за хозяиномъ и за хозяйкой, онъ стоитъ, какъ вкопанный, руки у него висятъ, ноги стоятъ прямо, онъ слушаетъ, старается угадать ихъ мысли).

— Вотъ моя пантомима, говоритъ онъ, она почти одна и та же и у льстецовъ, и у царедворцевъ, и у лакеевъ, и у бдняковъ.

(Буффонады этого господина, точно такъ же какъ разсказы аббата Галіани и смшныя выходки Раблэ иногда заставляли меня глубоко призадуматься. Это три складочныхъ мста, откуда я беру смшныя маски, которыя, надваю на лица самыхъ важныхъ особъ, и тогда мн кажется, что въ прелат я вижу Панталона, въ какомъ-нибудь президент — сатира, въ пустынник — борова, въ министр — страуса, въ его первомъ секретар — гуся).

Я.— Однако, изъ вашихъ словъ можно заключить, что въ этомъ мір много людей, живущихъ милостыней, между тмъ, я не знаю никого, кто не былъ бы знакомъ хоть съ нкоторыми n изъ вашего танца.

Онъ.— Вы правы. Во всемъ королевств есть только одинъ человкъ, который ходитъ,— эти король, а вс остальные принимаютъ позы,.

Я.— Король? И противъ этого можно возразить кое-что. Неужели выдумаете, что при вид маленькой ножки, красивой шейки, хорошенькаго носика не случается выдлывать ему легкой пантомимы? Всякій, кто нуждается въ другомъ, является нуждающимся человкомъ и потому онъ принимаетъ позы. Король принимаетъ позы предъ своей любовницей и выдлываетъ пантомимы, когда молится. Министръ выдлываетъ пантомиму царедворца, льстеца, лакея и нищаго передъ королемъ. Толпа честолюбцевъ принимаетъ предъ министромъ ваши позы, искажая ихъ на сотни манеръ, изъ которыхъ одна хуже другой. Знатный аббатъ въ своихъ брыжахъ и длинномъ верхнемъ плать выдлываетъ то же самое, по крайней мр, разъ въ недлю передъ тмъ, отъ кого зависитъ назначеніе на церковныя должности. Увряю васъ, что то, что вы называете пантомимой бдняковъ, есть не что иное, какъ мірская суета: у всякаго есть своя маленькая Юсъ и свой Бертэнъ.

Онъ.— Мн утшительно слышать это.

(Въ то время, какъ я говорилъ, онъ такъ хорошо передразнивалъ т личности, о которыхъ я упоминалъ, что можно было бы умереть со смху. Напримръ, чтобы представить маленькаго аббата, онъ длалъ видъ, будто подъ мышкой у него шляпа, а въ лвой рук требникъ, правой рукой онъ приподнималъ нижнія полы своей мантій и подвигался впередъ, немного наклонивъ голову на бокъ, и такъ хорошо изображая лицемра, что, мн казалось, я вижу, автора Refutaations предъ епископомъ Орлеанскимъ).

Я.— Это изображено съ совершенствомъ, однако есть такое существо, которое не нуждается въ пантомим,— это, именно, философъ, ничего не имющій и ничего не просящій.

Онъ.— А гд найти такое животное? Если у него ничего нтъ, оно страдаетъ: если оно ничего не проситъ, оно ничего не получитъ… и будетъ вчно страдать.

Я.— Нтъ. Діогенъ насмхался надъ человческими нуждами.

Онъ.— Однако надо быть одтымъ.

Я.— Нтъ, онъ ходилъ совершенно голый.

Онъ.— Въ Аинахъ иногда было холодно.

Я.— Не такъ холодно, какъ здсь.

Онъ.— Тамъ надо было сть.

Я.— Конечно.

Онъ.— На чей же счетъ?

Я.— На счетъ природы. Къ кому обращается за пищей дикарь? Къ земл, къ животнымъ, къ рыбамъ, къ деревьямъ, къ травамъ, къ кореньямъ, къ ручьямъ.

Онъ.— Это плохой столъ.

Я.— Онъ разнообразенъ.

Онъ.— Но дурно приготовленъ.

Я.— Однако, это тотъ самый, отъ котораго переходятъ къ боле изысканному.

Онъ.— Но вы согласитесь съ тмъ, что все это видоизмняется, благодаря умнью нашихъ поваровъ, пирожниковъ, рестораторовъ, кондитеровъ. Чтобы придерживаться такой строгой діэты, вашъ Діогенъ долженъ былъ имть не очень прихотливые органы.

Я.— Вы ошибаетесь. Образъ жизни циника былъ когда то образомъ жизни нашихъ монаховъ и отличался такими же добродтелями. Аинскіе циники были то же, что у насъ кармелиты и францисканцы.

Онъ.— Я васъ ловлю на слов, Слдовательно, Діогенъ также выдлывалъ пантомиму, если не передъ Перикломъ, то, по меньшей мр, передъ Лаисой и Фриной.

Я.— Вы еще разъ ошибаетесь: другіе очень дорого платили распутной женщин, которая отдавалась ему даромъ ради удовольствія.

Онъ.— Но если случалось, что куртизанка была занята, а. цинику нельзя было терпть…

Я.— Онъ уходилъ въ свою бочку и обходился безъ нея.

Онъ.— Такъ вы посовтуете мн подражать ему,

Я.— Ручаюсь головой, что такъ гораздо лучше, чмъ пресмыкаться, утыкаться и проституировать себя.

Онъ.— Но мн нужны хорошая постель, хорошій столъ, теплое платье зимой и легкое лтомъ, мн нужны и спокойствіе, и деньги, и много другихъ вещей, которыя я предпочитаю получать отъ благотворителей, чмъ добывать трудомъ.

Я.— Это потому, что вы лнивъ, жаденъ, низокъ и грязенъ душой.

Онъ.— Я вамъ уже сознавался въ этомъ.

Я.— Конечно, удобства жизни имютъ свою цну, по вы не сознаете, какія жертвы вы приносите ради нихъ. Вы выдлываете и будете выдлывать подлую пантомиму, точно такъ же, какъ выдлывали ее до сихъ поръ.

Онъ.— Это правда. Но мн это ничего не стоило и ничего не будетъ стоить, а потому съ моей стороны было бы неблагоразумно принимать другой аллюръ, который былъ бы для меня стснителенъ и отъ котораго я скоро отказался бы. Но изъ того, что вы сказали, я вижу, что моя женка была въ своемъ род философомъ. Она была отважна, какъ левъ, случалось, что у насъ по было куска хлба и ни копйки въ карман, и что почти все наше тряпье продано, тогда я бросался на кровать, ломая себ голову надъ тмъ, у кого бы занять одинъ экю, котораго я, конечно, никогда не отдавалъ, а она, веселая, какъ птичка., садилась за фортепіано и пла, сама себ аккомпанируя, у поя былъ соловьиный голосъ, и я жалю, что вы не слышали ея. Когда я участвовалъ въ какомъ-нибудь концерт, я бралъ ее съ собою и дорогой говорилъ ей: ‘Смотри же, сдлай такъ, чтобы вс тобой восхищались, разверни весь твой талантъ и вс твои прелести, увлеки и преклони предъ собой всхъ’… Она пла, увлекала и преклоняла всхъ предъ собой. Увы, я потерялъ это доброе существо! Помимо таланта, у нея былъ такой маленькій ротикъ, въ который едва бы могъ войти мизинецъ, и такіе зубки, такія пояски, такая нжная кожа, такія щеки, такъ я походка, такія груди, такія бедра… что могли бы служить моделью для скульптора! Рано или поздно у ея могъ былъ бы, по меньшей мр, главный откупщикъ. У нея была такая походка., такая манера вертть задомъ! Ахъ, какъ она вертла задомъ!

(А вотъ онъ сталъ представлять походку своей жены. Онъ длалъ маленькіе шаги, закидывалъ голову назадъ, игралъ веромъ, вертлъ задомъ, это была самая забавная и самая смшная каррикатура на нашихъ кокетокъ.)

Затмъ, продолжая свой разсказъ, онъ прибавилъ:

— Я водилъ ее повсюду и по Тюильри, и въ Пале-Ройял, и по бульварамъ. Невозможно было сомнваться, что она броситъ меня. Когда она утромъ проходила по улиц безъ шляпы, въ коротенькомъ платьиц, вы остановились бы, чтобы посмотрть на нее и вамъ захотлось бы обнять ее. Всякій, кто замчалъ, какъ она быстро перебирала своими маленькими ножками и какъ тоненькія юбочки обрисовывали формы ея бедеръ, ускорялъ шаги, а когда онъ былъ близко, она вдругъ поворачивала къ нему свою голову и устремляла на него свои огромные черные глаза, заставляя его внезапно остановиться, потому что лицевая сторона медали не уступала оборотной. Но, увы! Я потерялъ ее, а вмст съ ней исчезли вс мои мечты о богатств. Я только для того и женился на ней, я сообщилъ ей свои планы, и она была достаточно благоразумна, чтобы одобрить ихъ…

Затмъ онъ зарыдалъ, говоря:

— Нтъ, нтъ, я никогда не забуду этого горя. Съ того времени я сталъ жить, какъ монахъ… Однако, посмотрите, который часъ, мн надо отправляться въ Оперу.

Я.— Что даютъ сегодня?

Онъ.— Оперу Довернья. Въ ней есть много недурныхъ вещей, только жаль, что он принадлежатъ не автору. Между покойниками есть такіе, которые приводятъ въ отчаяніе живыхъ людей. Что же длать? Quisque suosnon patimur manes. Однако, уже половина шестого: я слышу звонъ колокола, призывающаго меня къ вечерн. Прощайте, г. философъ! Не правдами, я все тотъ же, какимъ былъ прежде?

Я.— Увы, къ несчастью, это такъ!

Онъ.— Пусть только это несчастье продолжится еще лтъ сорокъ: rira bien qui rira le dernier.

Племянникъ Рамо,

Предварительныя замчанія *).

Племянникъ Рамо.

Читайте также:

**Предварительныя замчанія *).**