ПИСЬМА СЪ ДОРОГИ.
В. Л.
‘Русская Мысль’, No 3, 1882
Письма с дороги, Сенкевич Генрик, Год: 1882
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Въ жизни литератора происходитъ много случаевъ неожиданныхъ и непредвиднныхъ, какъ смерть, отъ которой мы спшимъ себя застраховать въ нашихъ страховыхъ обществахъ.
Но еслибы кто-нибудь пришелъ ко мн въ феврал и сказалъ мн, что я въ конц марта проду Германію, Францію, все пространство Англіи, что я переплыву весной бурливый Атлантическій океанъ и, наконецъ, какъ птица на крыльяхъ перелечу громадное пространство великой дороги отъ Нью-Йорка до С.-Франциско и отряхну прахъ моихъ подошвъ на берегахъ Тихаго океана,— я тому отвтилъ бы безъ сомннія:
— Любезный! пишите статьи въ Хронику,— я все-таки вижу, что вашъ разсудокъ не отъ міра сего.
Очевидно, я сначала допустилъ бы, сначала поврилъ бы, что мн дадутъ подписной обдъ, на которомъ l’abb Вылизальскій скажетъ рчь въ мою честь и назоветъ меня благочестивйшей овцой изо всего своего стада, я поврилъ бы прежде, что антихристъ, какъ меня увряла одна изъ моихъ волынскихъ кузинъ, родился уже на свтъ, наконецъ, я поврилъ бы всему, только не моему путешествію въ Америку.
Но, однако, все это, свершилось.
Однажды утромъ я пришелъ въ редакцію и, взявши въ руки одинъ изъ нашихъ журналовъ, сталъ читать его. Это было въ то время, когда мой очеркъ о матеряхъ-христіанкахъ снискалъ мн такую симпатію въ нкоторыхъ сферахъ нашего общества, что я сталъ въ ихъ мнніи чмъ-то въ род фельдмаршала всхъ адскихъ силъ. Отовсюду грозила мн опасность: olievalir Зелейогловскій, который уже не разъ взывалъ о кар для меня, о ‘шпаг своихъ отцовъ’, чуть было не убилъ меня на дуэли, а не убилъ единственно потому, что не вызвалъ, графиня Пипи, какъ раненый голубь, издавала всегда un petit cri, какъ только видла мое имя въ какой-нибудь варшавской газет, наконецъ, въ тиши ночной до меня каждый день достигали вопли благочестиваго негодованія ‘Kroniki Soblonowskij ‘.
Ахъ! не собачка пропала у нея, не зерно изъ чотокъ, ни одна овца не заблудилась въ лсу грховъ Еженедльнаго Обозрнія, а она все плакала, плакала, какъ та двица, которая
Слушать вовсе не желала,
Лишь отчаянно рыдала:
Мой зеленый жбанъ
Вы разбили, панъ!
Увы!, не могу скрыть, что причиной этого плача былъ я, или, лучше сказать, мой несчастный очеркъ о матеряхъ-христіанкахъ: это я разбилъ зеленый жбанъ, полный сладкой воды взаимнаго обожанія. Но, скажите, разв я-зналъ, длаютъ ли что матери-христіанки, или нтъ, все это для спасенія ихъ душъ? Не зналъ. Меа culpa, о которой я плачу даже въ Америк.
Нтъ ничего удивительнаго, что при такомъ положеніи вещей и въ томъ журнал, который я началъ читать вышеупомянутаго утра въ редакціи, я нашелъ статью, относящуюся ко мн такъ же, какъ относилась извстная коза къ наклоненному дереву. Авторъ наибольшей (по размру) польской повсти взглянулъ vol d’oiseau на общество и горько расплакался, потомъ, возсвши на свою пастырскую лодку, поплылъ по морю своихъ слезъ къ общественному мннію и, взирая однимъ окомъ на Пруса {Извстный современный писатель польскій, Болеславъ Прусъ.}, другимъ на меня, взывалъ къ людямъ, что конецъ міру ужь близокъ, что апокалипсическіе зми не только стали пресмыкаться, по свту, но и писать очерки, и что онъ (авторъ) первый сообщаетъ это въ своемъ журнал, подписка на который стоитъ въ Варшав столько-то, въ провинціи столько-то, четверть столько, за мсяцъ столько, etc.
Я не настолько развратенъ, чтобы не сокрушаться о грхахъ,— меня объяло раскаяніе и я началъ считать грхи свои и своего коллеги Пруса.
Ахъ! резстръ нашихъ грховъ былъ длиненъ, какъ ‘Баккалавры’ Адама Плуга. Мы совращали людей организовывать пожарныя команды, школы, музеи, зоологическіе сады, общества, банки, регулированія береговъ Вислы — все, все, до ассенизаціи, канализаціи и сельско-хозяйственныхъ обществъ. Мы никому не давали покоя, мы разъзжали по комитетамъ, кричали о шоссейныхъ дорогахъ, нападали на невинныя пограничныя спекуляціи съ водкой, какъ будто фритредерская система не была выше протекціонизма, словомъ, мы обратили на себя вниманіе наиболе спокойныхъ жителей нашего края,— жителей, которые служатъ тормозомъ, недопускающимъ, чтобъ общественный возъ свалился въ пропасть,— тормозомъ настолько сильнымъ, что общественный возъ не только не разбивается на куски на неизвданныхъ путяхъ, но стоитъ на мст, какъ будто для чести и славы шоссейнаго комитета увязъ въ грязи на шоссе подъ Варшавой.
Долго я размышлялъ такимъ образомъ, а горе и сокрушеніе все боле и боле овладвали моимъ сердцемъ, когда неожиданно я услышалъ свою фамилію, произнесенную въ редакціонной прихожей. Кто-то спрашивалъ швейцара, можно ли видться со мной.
— Великій Боже!— подумалъ я.— Наврно это какой-нибудь ‘chevalier Зеленогловскій со шпагой своихъ отцовъ’.
И объялъ меня страхъ передъ ‘шпагой отцовъ’ кавалера Зеленогловскаго.
— Что-то будетъ, что-то будетъ?— повторялъ я.
Въ это время двери отворились. Въ редакцію вошелъ какой-то джентльменъ шести футовъ росту и съ великолпной свтлой бородой.
— Съ господиномъ Литвосомъ имю честь говорить?— спросилъ онъ у меня низкимъ басомъ, напоминающимъ львиное рычаніе.
— Чмъ могу быть полезнымъ?— отвчалъ я съ любезною поспшностью, длая сзади отчаянныя усилія руками, чтобы достать стоящую въ углу палку, которая какъ на грхъ тутъ же упала на полъ.
— Это вы пишете ‘ныншнее время?’
‘Свершилось!’ — мелькнуло у меня въ голов.
— То-есть… собственно… Видите ли, иногда репортеры доставляютъ мн ложныя свднія… Но съ кмъ имю честь?…
— Я — X., изъ Познани.
Я отдохнулъ, ибо никогда и ничего не писалъ о Познани.
— А! такъ вы изъ Познани?
— Совершенно врно.
— Ахъ! Это меня невыразимо радуетъ.
— Видно, что вы не особенно долюбливаете варшавянъ.
— Совсмъ нтъ. Только безъ взаимности.
— Я пришелъ спросить у васъ, имете ли вы какія-нибудь сношенія съ Америкой?
— Не могу скрыть отъ васъ,— отвчалъ я, опустивъ глаза,— что наша газета насчитываетъ тамъ нсколько тысячъ подписчиковъ.
— Даже тысячъ?
— О, да!… Между прочимъ и президентъ Грантъ внимательно слдитъ за нашей политикой.
— Я не интересуюсь такими важными особами. Я завтра вызжаю въ Соединенные Штаты и хотлъ бы попросить у васъ письмо къ г. Орэнъ. Вы, конечно, знаете г. Орэнъ?
— О, превосходно!… Вотъ ужь три года.
Собственно говоря, я читалъ вс письма Орэна, но его никогда въ жизни не видалъ.
— Вы говорите, что знаете его три года… Мн кажется, что онъ какъ будто вотъ ужь четыре года какъ живетъ въ Америк.
— Ахъ, да… Я ошибся… Я хотлъ сказать: шесть лтъ!
— Такъ, вотъ, я хотлъ просить васъ дать мн письмо къ нему. Я имю намреніе купить тамъ кусокъ земли и поселиться. Моя жена слаба, ей нуженъ теплый климатъ, а тамъ, говорятъ, тепло.
— Какъ гд… Вдь и въ Италіи тепло.
— Тепло, да дорого, въ то время какъ въ Америк, говорятъ, землю даютъ даромъ, нужно только смотрть въ оба, какъ бы не одурачили,— народъ хитрый. Вотъ Оранъ, какъ мстный житель, и скажетъ мн, кому врить и кому нтъ. При этомъ и говорить мн съ нимъ легче будетъ, потому что по англійски-то я… не особенно.
— Хорошо, мы дадимъ вамъ письмо.
— А вы сами не собираетесь на выставку?
— Я? Постойте, постойте… Я еще не думалъ объ этомъ… Сейчасъ, сейчасъ… Поду, не поду,— не поду… поду… Такъ и есть, ду.
— Ну, въ такомъ случа демте вмст,— вдвоемъ все веселе.
— Который теперь часъ?:
— Ровно полдень.
— Въ два я обдаю,— значитъ, у меня два часа для соображеній. Приходите обдать и найдете меня ршившимся на что-либо…
— Отлично!… До свиданія!
— До свиданія. Супруг вашей мое почтеніе!
Я остался одинъ.
Редакціонные часы хрипло пробили часъ, а я все сидлъ на одномъ мст, раздумывая надъ своею поздкой, какъ Гамлетъ надъ своимъ ‘Быть или не быть’. Но если я не поду, что я буду длать здсь? Писать по ночамъ?… Вдь и въ Америк можно писать также. Къ тому же докторъ запретилъ мн ночныя занятія, а такъ какъ въ Америк ночь тогда, когда у насъ день, то писать въ Америк ночью — значитъ писать у насъ днемъ, или иначе: хать въ Америку — значитъ исполнять предписанія своего доктора.
Дальше, если я поду, то не буду держать корректуръ своихъ произведеній или не буду ихъ читать. Это тоже что-нибудь да значитъ.
Наконецъ, что еще остается въ Варшав? Жениться!… Ахъ, на пирамидахъ однажды я получилъ письмо, что она идетъ замужъ!… А потомъ этотъ ‘un petit cri’ раненаго голубя, издаваемый графинею Пипи при вид моей фамиліи, лишалъ меня всякой надежды. Наконецъ, я достаточно долго добивался высокаго положенія супруга, что же вышло?— Иногда мн показывали легкіе знаки нкотораго расположенія, но не больше… Нтъ, врно это не для меня, особенно благодаря этому проклятому очерку, посл котораго при воспоминаніи обо мн вс благочестивыя матери-христіанки приходятъ въ такое негодованіе, какъ при воспоминаніи о зм, научившемъ Еву протянуть руку, сорвать яблоко, състь самой и дать мужу своему.
Боже мой! училъ ли я когда-нибудь въ жизни хоть какую-нибудь Еву сорвать яблоко, състь самой и въ особенности дать състь мужу своему?… Однако, свершилось. ‘Совершившагося изъ вчности,— какъ говоритъ Деотима,— самъ Богъ не вызоветъ’. Свершилось! Не женюсь никогда.
Ergo, что же мн еще остается?… Имущество?— И его никогда не наживу. Долги?— Этихъ и такъ довольно… Послдній аргументъ окончательно убдилъ меня. Э, будь, что будетъ! ду въ Америку.
Во всякомъ случа я вдь не на вкъ узжаю. Увижу моря, степи, города, новыхъ людей, мднокрасныхъ индйцевъ, стада дикихъ буйволовъ, медвдей, ягуаровъ, американскіе ‘humbug’и’, притомъ, можетъ-быть, какая-нибудь миссъ ясновласая… Вопреки всеобщему мннію, я всегда находилъ себя красивымъ.
Въ два часа я пошелъ обдать. Новый знакомецъ ждалъ уже меня.
— Ну, на чемъ вы остановились?— спросилъ онъ.
— Сначала състь обдъ.
— Потомъ?
— Потомъ отправиться къ квартирному хозяину за полученіемъ свидтельства, что противъ моего отъзда ничего не имется. Наконецъ, выхлопотать паспортъ, представивъ удостовреніе, что всю жизнь былъ самымъ спокойнымъ человкомъ, который регулярнйшимъ образомъ платилъ бы повинности, еслибъ обладалъ недвижимостью, и который кром нкоторыхъ стычекъ съ хозяиномъ не имлъ другихъ, можетъ-быть, потому, что не былъ женатъ.
— Вы скоро надетесь все это сдлать?
— Не знаю. Вы подождете меня?
— Хорошо. Только въ Бремен.
Посл этого разговора я дятельно началъ, не откладывая дла въ дальній ящикъ, хлопотать о паспорт. Человкъ вызжающій въ Америку считается у насъ рдкостью.
Да, я воображаю себ, что въ Луковскомъ узд, съ которымъ я соединенъ многими связями меня, по крайней мр, въ теченіе мсяца будутъ считать за узднаго Фердинанда Кортеца. Мой покойный ддъ (упокой его, Боже, въ селеніяхъ праведныхъ!) одинъ разъ въ жизни былъ въ Пулавахъ и разъ въ Кролевц и это послужило ему матеріаломъ для разсказовъ на всю жизнь. Теперь ‘прошли эти прекрасные дни въ Аранжуэц’ {‘Донъ-Карлосъ’, Шиллера, актъ I, сцена 1. Прим. переводчика.}, но Америка все-таки иметъ свою прелесть, поэтому на меня въ разныхъ учрежденіяхъ смотрли какъ на интересный зоологическій экземпляръ, мстами же предлагали вопросы, свидтельствующіе, что географія у насъ не принадлежитъ къ числу наиболе распространенныхъ наукъ.
— Скажите, пожалуйста, вы моремъ намрены хать въ Америку?
— По всей вроятности. Желзная дорога еще не кончена.
Благодаря Америк и интересу, возбужденному ею въ нашихъ муниципальныхъ учрежденіяхъ, я довольно скоро выхлопоталъ паспортъ. Осталось только визировать его у консула.
— Не нужно!— совтовалъ мн одинъ изъ моихъ пріятелей.
Но я не оставилъ своего намренія. Какъ, неужели я лишу консульство удовольствія визировать первый, а можетъ-быть послдній паспортъ,— неужели я прегражу ему путь къ выполненію можетъ-быть единственнаго акта его общественной дятельности? Я отлично знаю, что за визу мн придется платить, но знаю также, что еслибъ я уперся, то еще само консульство заплатило бы мн за рдкую, предоставляемую ему мною, возможность. Я отправился къ консулу, котораго, къ счастью, нашелъ въ контор.
— Моего секретаря нтъ,— сказалъ он мн.— Потрудитесь придти въ три часа.
Я положилъ паспортъ въ карманъ.
— Очень жаль,— сказалъ я.— Я вызжаю въ два и долженъ буду обойтись безъ визы.
Мой собесдникъ поблднлъ.
Первая виза для консула это — первое длинное платье для подростка, первый пухъ на губахъ юноши, первая печатная статья для литературнаго эмбріона, первые эполеты для прапорщика, первый поцлуй и первое ‘люблю тебя’ для пансіонерки.
А тутъ возможность этой визы была и — могла исчезнуть можетъ-быть, навсегда.
— Милостивый государь,— сказалъ мн консулъ,— я не буду ждать секретаря,— пусть его черти возьмутъ!… Дайте паспортъ, я визирую его самъ. Дайте скоре!
Я отдалъ паспортъ.
Мой собесдникъ вытащилъ изъ конторки громадный выдвижной ящикъ съ такимъ количествомъ печатей., штемпелей, облатокъ, сургучей, что всего этого достало бы на визированіе паспортовъ во всхъ Соединенныхъ Штатахъ.
Но, увы, каждый дебютъ, имя сладкіе моменты, иметъ и скверные! Не разъ, когда два мальчика играютъ въ лошадки, случается, что конь долженъ учить неопытнаго возницу. Посл нкотораго молчанія консулъ началъ раздумывать и чесать въ голов.
— Вамъ простую визу нужно?— спросилъ онъ.
— Да, только правильную.
— Гм… Черти надавали сколько печатей.
— Да вы налпите первую попавшуюся.
— Гд это нужно… въ конц паспорта?
— Лучше держаться средины. Знаете, въ Соединенныхъ Штатахъ только дв партіи: республиканцы и демократы, а третьей нтъ, потому и скверно.
— Ахъ, да, да!
— А вы къ которой принадлежите?— спросилъ я внезапно.
— Я?… То-есть… какъ это она?… У меня гд-то записано… Но на память…
— Что же, виза окончена?…
— Сейчасъ, сейчасъ… Дьяв… столько этихъ печатей!… Э, знаете, что?… Ляпнемте-ка ту, которая побольше,— это иногда не мшаетъ.
— Ляпнемъ ту, что побольше.
Консулъ вытащилъ изъ ящика что-то въ род тарана, которымъ сваи забиваютъ на Висл.
— А вдь этимъ простыню можно было бы визировать,— сказалъ я.
— Это ничего… О, Господи, какъ это тяжело!
— Не помочь ли вамъ? Разъ, два, три… Гопъ, трахъ!
Раздался глухой трескъ стола подъ упавшею печатью. Казалось, паспортъ мой простоналъ: ‘о, Боже!’ Я положилъ его въ карманъ и вышелъ.
Былъ полдень. Въ половин третьяго нужно было отправляться, но предъ этимъ я долженъ былъ идти на прощальный обдъ, который мн давала на свои вдовьи лепты литературная братія. Признаюсь, я побаивался этого обда. Дло шло о томъ, не будутъ ли добрыя товарищескія сердца канонизировать меня въ великіе люди и не будутъ ли произнесены рчи, въ род, той, которую я слышалъ на обд въ честь одного, прибывшаго изъ Познани, литератора.
— Господа! не подумайте, что я здсь, въ кружк товарищей, стану говорить о Платон или Гераклит. Я также ничего не скажу о Навуходоносор, но… Что, бишь, я хотлъ сказать? (браво!) Но съ тхъ поръ, какъ эти вка покрылись плсенью вковъ… (голосъ съ правой стороны: довольно вковъ!) Ораторъ: Я вдь вамъ не мшаю, когда вы говорите! О чемъ я говорилъ? Да, о плсени вковъ!— Когда даже Платонъ сказалъ, что… Господа…. конечно, нтъ ничего удивительнаго, что я поднимаю бокалъ за здоровье Платона,— нтъ, я хотлъ сказать: коллеги нашего Теодора, который… господа, который… господа, который… Господа!… вотъ что я собственно хотлъ сказать’… (браво, браво!).
Ясное дло, еслибъ я былъ этимъ Теодоромъ, мой разумъ, устрашенный своею громадностью, не былъ бы въ состояніи отвтить такою же рчью, и мои коллеги убдились, что я можетъ-быть еще боле плохой ораторъ, чмъ литераторъ. Однако, на счастье, на обд, о которомъ я вспомнилъ, было боле вина, чмъ рчей, вслдствіе чего, когда я халъ въ вокзалъ, весь міръ представлялся мн въ радужномъ свт. Варшава казалась самымъ чистымъ и приличнымъ городомъ въ Европ, женщины до сумашествія красивыми, дороги удивительно покойными, и еслибы не маленькое приключеніе съ моею дорожною, висящею черезъ плечо, сумкой, я эту минуту счелъ бы за одну изъ пріятнйшихъ въ моей жизни.
Это приключеніе слегка испортило мое расположеніе духа. Я очень хорошо зналъ, что сумка виситъ на мн и что я ее не потерялъ, однако, когда нужно было достать изъ нея деньги и я наклонился въ правую сторону, моя сумка отправилась въ лвую,— когда я въ лвую, она въ правую. Догонять кого-либо на своихъ собственныхъ плечахъ есть физическая несообразность, поэтому я опустилъ руки и подумалъ: кончено, не поду въ Америку! Но нашлись добрыя души и помогли мн выйти изъ этого положенія.
Наконецъ, я слъ въ вагонъ, локомотивъ свиснулъ и вскор я сквозь мглу и дымъ видлъ только дорогія лица и руки, махающія платками.
Погода была отличная, какая можетъ быть лишь въ феврал. Въ воздух чувствовалось дыханіе весны. Скоро въ вагон сдлалось такъ жарко, что сидть не было возможности.
Наши вагоны, какъ извстно, отапливаются снизу, около сидній, и мн иногда казалось, что я — чайникъ, помщающійся на самовар.
— Что, тепло?— спросилъ у меня кругленькій старичокъ, единственный мой товарищъ въ вагон. Онъ не могъ сидть и постоянно подпрыгивалъ на диван.
— Охъ, тепло!
— Вроятно, у меня голова разболится.
— Голова?… Это ужь par esprit de contradiction,— отвчалъ я.
Въ Александров на насъ спустилась ночь и вскор стала такъ темна, какъ учрежденіе г. Лойко въ Варшав или какъ стиль одного моего друга, котораго я не называю по имени потому, что не люблю никого хвалить въ глаза. Товарищъ мой заснулъ и храплъ, точно надутая гуттаперчевая подушка, изъ которой выпускаютъ воздухъ. Я тоже уснулъ, думая о Варшав и о тхъ, кого тамъ оставилъ,— уснулъ такъ хорошо, что не проснулся даже и въ Торун, гд ревизуютъ вагоны.
— У васъ пара новыхъ сапогъ,— сказалъ мн прусскій таможенный чиновникъ.
— Что же, вы хотите, чтобъ у насъ вс въ дырявыхъ ходили?— спросилъ я.
Нмецъ немного подумалъ. Можетъ-быть онъ подумалъ: ‘будетъ когда-нибудь и это’, и замкнулъ мой чемоданъ.
Я вернулся въ вагонъ и, уснувши, спалъ до утра, т. е. до прибытія въ Берлинъ.
Здсь и тамъ виднлись телжки, везомые собаками, вчно спотыкающимися и не пропускающими ни одного удобнаго случая, чтобы не погрызться между собой. Огромный городъ, хорошо мн знакомый, полусонный, мигалъ въ разныхъ краскахъ зари передъ моими глазами. Я прохалъ съ восточнаго вокзала на Lehrter Bahn. Оставалось около двухъ часовъ до отхода позда, я прошелъ чрезъ станціонный дворъ и сталъ оглядываться на вс стороны. Издали виднлись снующіе здсь и тамъ маленькіе отряды солдатъ въ каскахъ съ золочеными остріями, спокойныхъ и суровыхъ, какъ старинные римскіе легіонеры. Смотря на мрные и однообразные шаги ихъ, на механическія движенія головы, рукъ и ногъ, можно было принять ихъ за машины, заводимыя однимъ ключомъ. И правда, они и есть машины, для которыхъ единственнымъ ключомъ и рычагомъ служитъ высшая воля, неразгаданная, грозная, мрачная, кроющаяся въ складкахъ тоги войны и пожара.
Направо блестлъ въ лучахъ восходящаго солнца памятникъ Побды, тяжелый, неуклюжій, тривіальный, похожій на ворону, что случайно сла на столбъ въ Берлин и собирается улетть.
Отлетитъ ли, и куда отлетитъ?
Два часа прошли незамтно. Я снова слъ въ вагонъ. Я халъ не въ Бременъ, а въ Кёльнъ. Оглядлся въ вагон: ни одной красивой женщины, сидло нсколько нмцевъ съ боле или мене глупыми рожами, одутыми отъ пива, и еще какой-то чужестранецъ.
Поздъ, везшій насъ, не доходилъ до самаго Кёльна, но останавливался въ Дейц съ правой стороны Рейна. Мы пріхали въ девять часовъ ночи. Немного утомленный, я отправился въ Htel Belle Vue и попросилъ отвести мн нумеръ. Кельнеръ проводилъ меня во второй этажъ и указалъ помщеніе, въ которомъ мн надлежало провести ночь. Затмъ онъ зажегъ огонь, а я подошелъ къ окну и поднялъ штору, чтобы посмотрть на лежащій на другой сторон рки Кёльнъ.
Чудный видъ! Ночь была тихая, погожая. Мсяцъ свтилъ такъ ясно, что можно было читать при потокахъ серебрянаго свта. У моихъ ногъ плылъ Рейнъ. Длинныя струи свта отражались въ прозрачной глубин на противоположномъ берегу. Ближе, маленькій пароходъ сыпалъ дождемъ золотыхъ искръ. Весь Кёльнъ былъ виденъ какъ на ладони. Свтлыя группы домовъ, темные силуэты трубъ и надо всмъ этимъ великолпный каедральный соборъ, возвышающійся не только башнями, но и фундаментомъ надъ цлымъ городомъ, высокій, спокойный, торжественный и молчаливый.
Наибольшіе дома казались въ его сосдств мазанками, какъ будто прячущимися подъ крылья могущественной матери. Мсяцъ ясно освщалъ изящную вязь этой дивной готической архитектуры, тни смшивались со свтомъ на выпуклостяхъ. Въ этомъ было что-то мистическое,— то, что проникаетъ въ душу таинственною дрожью и расправляетъ крылья воображенію. Религіозное чувство, всосанное съ молокомъ матери, какъ бы ни было растрачено въ шумномъ бг жизни, опять отыщется при вид этой облитой мсячнымъ свтомъ громады, какъ утраченное сокровище. Это — не сладкое трепетаніе сердца, какъ ангельскіе голоса, будящіе дтскія воспоминанія, какое испытывается, напримръ, въ нашихъ костёлахъ, когда сдой священникъ въ вечерню читаетъ молитвы, крестьяне отвчаютъ ему хоромъ, ласточки чирикаютъ подъ деревянною крышей, а кладбищенская, колыхаемая втромъ, береза шелеститъ у окна. Въ сосдств этой мрачной постройки, въ сосдств этихъ, какъ горы нагроможденныхъ сводовъ не чувствуешь себя блуднымъ сыномъ въ присутствіи отца, но скоре пылинкою въ присутствіи Всемогущаго. Противъ воли приходитъ на умъ, что здсь не мсто инымъ молитвамъ, кром просьбы: ‘Святый Боже, Святый крпкій, Святый безсмертный’. Храмъ стоитъ псни, а псня храма. Средніе вка съ ихъ мрачною врою, этою пищей тогдашняго времени, ряды окованныхъ сталью рыцарей, грозныхъ грабителей изъ надрейнскихъ бурговъ, воскресаютъ передъ глазами. Слышится, какъ епископъ, во всемъ своемъ блеск, гласитъ gloria Dei, а надменныя желзныя головы тхъ самыхъ Арасберговъ, что спять теперь каменнымъ сномъ посреди церкви, преклоняются передъ единымъ словомъ, какъ нива предъ втромъ. Теперь это все уже минуло. Но погруженный въ думы путникъ, смотря на молчаливые памятники этихъ временъ, невольно спрашиваетъ себя: неужели все, что взростило цлые народы, создало всю цивилизацію, что было источникомъ и осью всей жизни,— неужели все это есть не что иное, какъ только гигантскій пуфъ, вторая грустная стадія иллюзіи, какъ говоритъ Гартманъ,— стадія, минувшая для того, чтобы дать начало третьей?
Не знаю, не подъ впечатлніемъ ли этихъ мыслей кто-то сказалъ, что еслибы Бога не было въ дйствительности, его нужно бы было выдумать для пользы людей.
Я провелъ цлый часъ въ подобныхъ размышленіяхъ. Ночь становилась все боле поэтичною. Пароходъ присталъ къ берегу тутъ же, подъ окнами моего отеля. Въ маленькомъ Дейц было тихо, весь городъ спалъ. Только рулевой на носу парохода горланилъ: Wacht am Rhein, а со стороны Кёльна до моихъ ушей достигалъ свистъ локомотива. Отъ времени до времени легкій втерокъ доносилъ едва слышные отголоски городскаго шума и говора. Мн не хотлось отрываться отъ окна, но двери внезапно отворились и кто-то вошелъ въ мою комнату. Это былъ мой спутникъ.
— Добрый вечеръ!
— И добрый, и прекрасный.
Я зашелъ спросить, не хотите ли прогуляться по городу.
— Нтъ, благодарю. Я опасаюсь, что въ любую минуту придетъ сюда кто-нибудь, съ кмъ я сейчасъ же поду дале. А наконецъ мн такъ хорошо тутъ у окна.
— Ахъ, вы смотрите на соборъ!
Товарищъ мой подошелъ къ окну и посмотрлъ въ сторону города. Мсяцъ ярко освтилъ его лицо. Мн казалось, что я читаю вс его мысли, какъ вдругъ онъ посл молчанія покивалъ головою и сказалъ:
— Знаете что?
— Что?— опросилъ я, желая ознакомиться Съ его впечатлніемъ.
— Вотъ, я думаю, какъ бы лошадки не напились. Вечеръ холодный.
Я вспомнилъ стихи, которые нсколько лтъ тому назадъ повторялъ нашъ учитель латинскаго языка, когда мы, несмотря на его усилія, предпочитали запускать другъ другу гусара въ уши, чмъ восхищаться красотами Горація:
‘Какая нужда глупымъ осламъ въ конюшн!
Играй имъ хоть на лютн,— не могутъ танцевать!’
Въ свою очередь трезвый, имющій большое родство съ конскимъ, взглядъ обуздалъ мою расходившуюся фантазію.
— Благодарю за лошадокъ,— вымолвилъ я.— Однако видно, что вы здраво смотрите на вещи, съ чмъ васъ и поздравляю.
— А что-жь,— отвчалъ онъ, указывая на облитый мсячнымъ свтомъ соборъ:— мертвый капиталъ и ничего боле.
— Свидтельствую вамъ мое почтеніе и вмст съ тмъ желаю доброй ночи.
Я остался одинъ. Черезъ минуту вошелъ тотъ джентльмен, съ которымъ я, согласно первоначальному плану, долженъ былъ съхаться въ Бремен.
Признаюсь, что я былъ немного утомленъ, прохавъ безъ отдыха отъ Варшавы до Кёльна, и весьма желалъ бы отдохнуть въ Дейц. Я объявилъ бы объ этомъ моему товарищу, еслибъ онъ не догадался, о чемъ идетъ дло, и иронически не замтилъ бы мн:
— Вы, кажется, ни рукою, ни ногою пошевелить не можете. Вотъ каково ныншнее поколніе! Я бы готовъ былъ хать дальше.
Но я мгновенно почувствовалъ сожалніе къ самому себ.
— А до какихъ поръ вы хотли бы дохать?
— Гм… Хотя бы до Брюсселя.
— Я говорилъ же вамъ, что ду прямо въ Лондонъ.
Признаюсь, что, говоря это, я питалъ въ душ надежду, что мой джентльменъ не согласится на это предложеніе. Я думалъ, что поражу его, что онъ начнетъ толковать о дальности этого пути, но этотъ ужасный человкъ только усмхнулся и промолвилъ:
— Ну, превосходно. Идемъ вмст въ Лондонъ.
Больше ничего не оставалось длать. Чемоданы мои были вынесены на центральный вокзалъ. Была полночь, мн адски хотлось спать, но движеніе царствовавінее въ вокзал отрезвило меня. Я люблю движеніе, говоръ и шумъ, присущіе большимъ желзнымъ дорогамъ. Залы горли огнями, столы были накрыты. Извн достигалъ свистъ и сапъ локомотивовъ, смшанный, съ отголоскомъ звонковъ и криками кондукторовъ. Повсюду бгали пассажиры съ сумками и саквояжами. Путешественники кричали гарсонамъ на всякихъ языкахъ. Сидящій около насъ англичанинъ съ длиннымъ лицомъ и длинными ногами старательно изслдывовалъ пальцами внутренность собственнаго носа, поглядывая на людей такъ, какъ будто вс они были собраны, чтобы составить объектъ для его наблюденія. Мы приказали подать себ поужинать. Я въ первый разъ замтилъ, что наши мховыя шубы и бараньи шапки начинаютъ доставлять намъ популярность. Небольшія группы людей съ любопытствомъ глазли на насъ. Насъ, очевидно, принимали или за русскихъ князей, или за герцеговинскихъ пословъ, отправленныхъ просить помощи противъ турокъ. Вроятно, вслдствіе сочувствія къ несчастнымъ мученикамъ турецкаго зврства, насъ заставили заплатить вдвое боле, чмъ надлежало. Наконецъ, когда мы сли въ вагонъ, какой-то дущій съ нами до Брюсселя французъ началъ распрашивать о нашей національности.
— Мы поляки,— отвчали мы.
Здсь, извстное всмъ, французское знаніе географіи проявилось во всемъ своемъ блеск.
— Ахъ, вы живете близъ театра войны!— сказалъ онъ.
— Какой войны?
— Какъ это называется?… Герцеговины и Турціи.
— О, весьма близко, только черезъ заборъ. Когда они дерутся, то у насъ все слышно.
— Tiens!
Потомъ мы углубились въ океанъ политики и ушли такъ далеко, что никоимъ способомъ не могли достигнуть берега.
Идя своею дорогой, почти въ полчаса мы совершенно измнили карту Европы. Нашъ французъ такъ разрушилъ Пруссію, что мы принуждены были вступиться за бдныхъ нмцевъ, чтобъ имъ оставили по крайней мр хоть Берлинъ.
— Mon, messieurs, non,— отвчалъ онъ, не поддаваясь ни на какія убжденія.
Завоевавши Берлинъ, взявши въ плнъ Бисмарка и заключивъ его на вки на островъ Олеронъ, утомленный этими военными дйствіями французъ свернулся въ клубокъ, или, лучше сказать, сложился, какъ перочинный ножикъ о двухъ остріяхъ, какъ говоритъ Прусъ, и уснулъ. Мы послдовали его примру, но мой товарищъ, очевидно, открылъ новый способъ снисканія популярности, т. е. началъ храпть, по-мазовецки, такъ, что вс, проснувшись, съ испугомъ спрашивали, что это такое значитъ?
— Mon Dieu! qu’est ce que ca veut dire — спросилъ французъ, вытаращивъ громадные глаза.
— Это ничего,— отвчалъ я спокойно.— On dort chez nous comme cela.
Въ это время мой товарищъ съ отверстыми устами, со свалившеюся съ подушки головой, свисталъ, рычалъ, соплъ, ржалъ,— однимъ словомъ, издавалъ такіе нечеловческіе, фантастическіе звуки, что даже и меня, не единократно слышавшаго храпъ падшей шляхты, начинало разбирать недоумніе.
Наконецъ, я замтилъ, что нашъ вагонъ все пустетъ и пустетъ. Что ни станція, кто-нибудь забиралъ свои вещи и удалялся въ сосднее отдленіе. На бельгійской границ мы остались только вдвоемъ. Поздъ остановился. Въ вагонъ вошелъ уже не ворчливый прусскій кондукторъ, а бельгіецъ, въ черномъ кепи, и попросилъ насъ по-французски отправиться для ревизіи вещей.
— Что это такое?— спросилъ, пробудившись, мой товарищъ, поводя глазами во вс стороны.
— Граница бельгійская, таможня.
— Мн кажется, я немного задремалъ?
— Да… немного.
— А гд же остальные пассажиры?
Я положилъ ему руки на плечи.
— Galilee, vicisti! Ни одинъ не остался на мст,— вс бжали!
Ревизія заняла у насъ немного боле часа. Мы поужинали, выпили по полбутылк вина и двинулись дальше. Уже совсмъ разсвло, когда мы приближались къ Брюсселю. Это — прекрасный, лучшій посл Парижа, городъ, какой я когда-либо видлъ. Окруженный, покрытыми лсомъ, пригорками и чудными долинами, онъ отрясалъ съ себя блесоватый ночной туманъ и выглядывалъ изъ-за мглы, купающійся въ розовомъ свт, точно улыбающійся посл доброй ночи и хорошаго сна. Поздъ, наконецъ, остановился. Вновь у насъ было три часа времени. Я вышелъ въ городъ, чтобъ освжить воспоминанія посл двухъ лтъ, когда я былъ въ Остендэ. На улицахъ уже царствовало движеніе. Фламандки, сидящія на маленькихъ телжкахъ, везли въ городъ молоко, а ихъ спокойныя и симпатичныя лица казалось улыбались мн. Въ домахъ было еще тихо, шторы въ окнахъ опущены, на домахъ позолоченные карнизы ласково блестли въ утреннемъ свт. Все было какъ-то тихо, спокойно, счастливо, гармонично, и все-таки вяло исторіей и поэзіей. Отъ каждой стны, изъ каждаго угла вяло поучительной традиціей. Думаешь, что это старинный сонъ, заклятый чародйскою силой, окаменлъ и смотритъ теперь на тебя и срыми стнами Св. Гудулы, и каменными глазами памятника Эгмонта, и башнями памятниковъ испанскихъ временъ. Но это и есть только сонъ. Времена Альбы прошли и никогда не возвратятся. Топоръ никогда уже глухо не ударится о плаху, не услышишь, какъ свищетъ пламя костра или какъ звучатъ военные возгласы, услышишь только отголосокъ труда и покоя, ибо эта святая пара издавна поселилась здсь.
Иногда въ ясный лтній вечеръ въ тихихъ фламандскихъ деревушкахъ длается такъ тихо, что ни одинъ листокъ не шелохнется на деревьяхъ, въ это время старики обнажаютъ посеребренныя головы и говорятъ: ‘это Христосъ ходитъ по деревн’. И во всей Бельгіи такъ тихо и спокойно, что можно сказать: Христосъ ходитъ по всему краю. Безъ преувеличенія, это — самый счастливый край на свт.
До сихъ поръ онъ и есть такой, но кто можетъ поручиться, какъ долго это будетъ? Можетъ быть черезъ нсколько лтъ придетъ время, что отъ береговъ Рейна двинутся сюда остроконечныя каски, спокойные до сихъ поръ жители услышатъ ржаніе ‘коней Атиллы’, по ночамъ грохотъ пушекъ изгонитъ соловьевъ изъ деревушекъ, кончатся прогулки Христа, а вмсто теперешнихъ псенъ за работой загремитъ иная, которая хорошо была извстна когда-то также счастливому Эльзасу: ‘Was ist des Deutschen Vaterland?’
Три часа пролетли въ подобныхъ размышленіяхъ, по словамъ Скарги, ‘какъ стрла и какъ птица въ воздух’. Было время возвратиться на поздъ, но я не могъ удержаться, чтобы не поискать подъ стнами каедральнаго собора мста, гд, какъ, говоритъ Уйда въ своей прелестной повсти ‘Два деревянныхъ башмака’, маленькая Бебе продавала свои моховыя розы. Немного грустный и мечтающій я вернулся въ вокзалъ. Товарищъ мой стоялъ уже на платформ и усердно хлопоталъ надъ засаживаніемъ въ ротъ огромнаго мяснаго пирога, который, благодаря своему размру, ни за что не хотлъ влзать.
Мы вошли въ вагонъ, вслдъ за нами вскочилъ, минуя лсенку, какой-то джентльменъ, необыкновенной толщины, представляющей странный контрастъ съ его движеніями.
— Не правда ли, я довольно легокъ?— спросилъ онъ у меня, прищуривая одинъ глазъ, какъ будто мы съ нимъ десять лтъ были знакомы.
— Какъ англійская коляска,— сказалъ я.
— Какъ это какъ коляска?— спросилъ онъ немного удивленный.
— Такъ,— легки и укладисты.
— О, прелестно, прелестно!— крикнулъ онъ, поглядывая съ неописанной симпатіей на свое величественное брюхо.— Я учитель танцованія. Двнадцать уроковъ у меня стоитъ 40 франковъ. Самыя прекрасныя двицы всего Лилля учатся у меня: уроки общіе. Вы, господа, конечно, дете въ Лилль? Вотъ моя карточка: M-r Dunois. Въ четвергъ и субботу, отъ шести до семи часовъ. Вроятно, это время у васъ свободно?
Товарищъ мой отвчалъ, что мы съ удовольствіемъ воспользовались бы любезностью M-r Dunois, еслибы не наша поздка въ Америку, но по возвращеніи мы не преминемъ нарочно захать въ Лилль, чтобы взять нсколько уроковъ. M-r Dunois прибавилъ еще, что учитъ не только какъ танцевать кадриль, а и любезнымъ разговорамъ съ дамами во время этого танца. Посл этого мы въ пріятной компаніи двинулись.
Поздъ къ французской границ идетъ по гладкой мстности, не отличающейся живописными видами, но обработанной какъ садъ. Выхавъ изъ родины, мы оставили снгъ на поляхъ, тутъ же царствовала весна. На лугахъ зеленла трава, на поляхъ всякій хлбъ. На деревьяхъ, стоящихъ группами на равнинахъ или идущихъ аллеей вдоль рвовъ, дорогъ и каналовъ, надувались зеленыя почки. Рки были въ полномъ разлив, во рвахъ съ шумомъ протекала вода, воздухъ былъ чистъ, но пропитанъ весеннею влажностью, солнце же пригрвало чрезъ окна вагоновъ такъ сильно, что мы были принуждены снять шубы.
Еслибы не таможня, не осмотръ вещей и не долгая остановка позда, никто бы не догадался, что изъ Бельгіи перехалъ во Францію. Окрестность нисколько не измнилась. Т же самыя поля, разработанныя какъ огородъ, т же домики, покрытые красными крышами, гонтомъ, соломой даже, что напоминало Польшу, та же самая Фландрія, т же самые люди, т же правдивыя фландрскія лица, т же голубыя блузы,— словомъ, все то же самое. Когда двинулся поздъ, я обернулся послать послднее прощанье Бельгіи, стран, къ которой нельзя не питать симпатіи и при воспоминаніи о которой на память невольно приходятъ частью приведенныя мною слова Скарги: ‘Посвъ былъ грустенъ, но жатва радостна: несчастіе ихъ промчалось какъ стрла или птица въ воздух и всюду разлилась радость необозримымъ моремъ’.
Пикардія, по которой мы теперь летли какъ на крыльяхъ втра, край богатый, земледльческій, но преимущественно фабричный. Смотря на всеобщее благосостояніе, никто не подумалъ бы, что только шесть лтъ тому назадъ здсь шествовали шайки прусскихъ солдатъ.
Въ Кале мы прибыли около двнадцати часовъ утра. Кале порядочно бдный и гадкій городъ, какъ большая часть портовыхъ городовъ, однако торговое значеніе его громадно. Когда-то онъ игралъ значительную роль въ англо-французскихъ войнахъ. Еслибы вынули мое сердце и вскрыли бы его, то нашли бы тамъ написаннымъ: Кале. Теперь тамъ какая-то крпость. Виднлись французскіе солдаты въ сро-небесныхъ плащахъ, красныхъ шапкахъ и красныхъ (простите, чистыя души нашихъ дамъ!) штанахъ. Глядя на эти маленькія фигурки, сгорбленныя, еле двигающія свои шасспо, легко понять, почему такіе солдаты не могли дать отпора рослымъ и сильнымъ брандендбургцамъ и почему, напримръ, познанскіе полки, бросившись въ штыки при Гравелот на французскія позиціи, не нашли уже тамъ непріятеля. Длается противно при взгляд на этихъ солдатъ, въ особенности намъ, питающимъ столько симпатій къ этому все-таки наисимпатичнйшему народу.
Зала желзной дороги кишла пассажирами, направляющимися въ Англію. Мы познакомились съ однимъ комми-вояжеромъ, который, какъ говорилъ, переплылъ каналъ боле разъ, чмъ вс присутствующіе имли волосъ на голов. Мы спросили его, разсчитываетъ ли онъ на хорошую погоду.
— Каналъ весною выпиваетъ всегда боле джину, чмъ нужно, и поэтому боксируетъ всякаго дущаго по немъ,— отвчалъ этотъ джентльменъ, засунувши руки въ карманы.
— Но погода все-таки прекрасная,— сказалъ я,— стараясь извлечь изъ него какое-нибудь удобопонятное свдніе.
— Да, но волны коротки.
— Волны коротки? — спросилъ я тономъ человка, отлично знакомаго съ короткими волнами.
— Такъ и есть,— отвтилъ комми-вояжеръ и, углубивши по локоть руки въ карманы, занялся изученіемъ концовъ своихъ сапогъ, насвистывая при этомъ арію изъ ‘Балъ-маскарада’: ‘Ахъ! скажи, что меня ждутъ доброжелательныя волны’.
Другой джентльменъ, прислушивающійся къ нашему разговору, всовывалъ и вынималъ изъ устъ набалдашникъ своей палки, какъ бы для того, чтобъ убдиться, что его ротъ обладаетъ размрами необходимыми для морскаго путешествія, обратился ко мн и сказалъ догматическимъ тономъ:
— Нужно выпить бутылку портвейну и състь какъ можно больше сгущеннаго молока.
— Гарсонъ!— крикнулъ я,— бутылку портвейну и какъ можно больше сгущеннаго молока.
Но прежде, чмъ мы успли състь и выпить, что намъ было подано, въ зал возникъ страшный шумъ и движеніе. Одни торопливо хватали свои саквояжи, иные выливали горячій бульонъ на блюдца, чтобы поскорй принять его, и пили съ вытаращенными глазами, иные, наконецъ, наскоро поглощали горячее мясо кусками, которыми насытился бы самый жадный волкъ. Одна дама вмигъ поблднла и, оглядываясь вокругъ глуповатымъ взоромъ, точно ища помощи, повторяла: ‘О Боже, Боже!’ Какой-то господинъ перекувырнулся черезъ собственный мшокъ. Наконецъ, мы вышли на свжій воздухъ. Пароходъ, отходящій въ Дувръ, стоялъ близъ пристани и пронзительно свисталъ, какъ бы желая нагнать большаго страха на пассажировъ, втеръ дулъ, какъ будто исполняя свою обязанность, носильщики кричали и проклинали, сами не зная что, море рычало, точно ему кто-нибудь платилъ за это, однимъ словомъ, точно все совокупилось, чтобы совершенно огорошить путешественниковъ и безъ того не знающихъ, что съ ними длается, а тмъ боле, что черезъ полчаса будетъ.
Наконецъ, по отлогимъ сходнямъ мы взошли на палубу судна. Паръ свистлъ, колеса начали вертться и пнить воду, но судно не двигалось. Я воспользовался этою минутой, чтобы посмотрть въ синющую даль, гд, покуда глазъ могъ достигнуть, тянулись взбудораженныя волны. Вскор мое вниманіе обратилъ нкій индивидуумъ въ гуттаперчевомъ плащ. Этотъ индивидуумъ, засунувши огромный кусокъ табаку въ ротъ, надвинулъ каучуковый капюшонъ на голову и влзъ по лстниц на высокій мостикъ парохода.
— Кто это?— спросилъ я комми-вояжера.
— Капитанъ. Вылзъ кверху и нарядился въ свой плащъ. Гмм… Дурной знакъ,— будетъ буря.
— О, чортъ васъ побери!… (Благодарю васъ, хотлъ было я сказать.) Увы, это не было послднимъ зловщимъ знакомъ. Скоро я увидалъ еще горшій: вотъ изъ-подъ палубы появился матросъ съ блыми фаянсовыми мисками и началъ ихъ разстанавливать тутъ и здсь на палуб.
— О, Нептунъ!— подумалъ я,— сожгу теб десять обдовъ, позволь мн только сохранить мой!
Вдругъ судно заколыхалось, вправо и влво, берегъ началъ исчезать изъ моихъ глазъ. Мы двинулись.
Что дялось посл, объ этомъ скажу въ слдующемъ письм. Я видлъ на океан подобныя сцены, только возведенныя въ квадратную степень, поэтому и рчь о нихъ посл.