Генрик Сенкевич
Генрик Сенкевич
Письмо из Рима
Письмо из Рима
List z Rzymu.
List z Rzymu.
Перевод Вукола Лаврова
—————————————————————
Письмо из Рима, Сенкевич Генрик, Год: 1894
Время на прочтение: 11 минут(ы)
В Риме, собственно говоря, три города: новый, старый папский и древний. Топографически они не отделены друг от друга. Часто дома, выстроенные сегодня или вчера, стоят на древнеримских фундаментах, меж обыкновенных каменных построек, и там, и здесь возносится римская башня, главы церквей покоятся на античных колоннах, — одним словом, средневековая жизнь как плесень появлялась на развалинах языческого мира, потом, в свою очередь, повергалась в развалины, из которых новый человек сложил себе гнездо. Рим — это беспорядочная смесь трёх миров, и вследствие этого самый оригинальный город во всём мире. Его улиц пока ещё не коснулись ватерпас и циркуль: дома лепятся один над другим, то повышаются, то понижаются, то выступают целыми группами, улицы пропадают в каких-то тупиках, меж домами виднеются террасы, крепостные брустверы, башни, дворцы, церкви, развалины, гигантские откосы римских фундаментов, фонтаны, кресты, обелиски и опять узкие коридорообразные переулки, а на углах их изваяния Мадонны, освещённые светом лампад.
Следы древнего Рима видны на каждом шагу, но только следы. Вообще он погрузился в землю, столетия погребли его как усопшего человека и покрыли толстыми слоями земли, а на этой могиле зазеленела новая жизнь. Но теперешнее любопытство побуждает раскапывать старые могилы, — таким образом и откопали Римский форум.
Начиная от Капитолия вплоть до Колизея тянется древний Рим, ни в чём не смешивающийся с новым. Эта часть составляет отдельный квартал, лежащий на краю теперешнего города. Вид на него открывается почти неожиданно, и сначала даже трудно отдать себе отчёт в впечатлении, которое испытывает путешественник, когда, выбравшись из узких переулков, он сразу охватывает взглядом весь этот город развалин. Форум — огромный прямоугольник, ограниченный по сторонам Капитолием и Колизеем. Направо находятся Тарпейская скала и развалины дворцов цезарей, налево Мамертинская темница, храмы Антонина и Фаустины и, наконец, гигантские развалины храма Константина. Здесь были очаг и сердце древнего Рима, а ныне — конец современного. Сквозь щели арок, сквозь пустые окна вековых руин видны огороды, незастроенные участки земли, потом опять развалины и кучи камней, подёрнутые мглой отдаления, а дальше тянется печальная, широкая равнина римской Кампаньи.
Городского движения здесь почти нет, — не слышно грохота телег и пролёток. Колонны, то стоящие поодиночке, то ещё соединённые друг с другом, гордо возвышают свои верхушки, изящные линии во всех направлениях перекрещивают тёмную лазурь неба и вырисовываются на нём с необыкновенною чистотою и покоем, гигантские своды, как будто возведённые не человеческими руками, ничем не подпёртые, висят в воздухе, — и кажется вот-вот рухнут под собственною тяжестью, над всем веет какое-то неописуемое величие воспоминаний, тишины и смерти. Вокруг живёт только природа, во впадинах стен цезарских дворцов чернеют римские сосны, кое-где видна пальма, точно стройная колонна, оканчивающаяся капителью листьев, длинные травы, ползучие растения и мох цепляются за все выпуклости, впадины, щели и углы, над руинами кружатся птицы, и солнце льёт на них потоки света, но всё, что только вышло из рук человека, тихо и мёртво. Короче — это мёртвый город. Часто, в особенности летом и раннею осенью, когда иностранцы ещё не съехались, ни одна живая душа не возмутит этой тишины. Когда я, в полуденный час, блуждал среди этих колонн, то до меня издали долетал только слабый шум города, неясный, похожий скорее на журчанье отдалённого ручья, — я слышал только щебетанье птиц на карнизах, да стрекотание кузнечиков, спрятавшихся в каменные расщелины. Невольно вспомнились мне стихи Словацкого: ‘Здесь полевые кузнечики, спрятавшиеся от солнца, льющего потоки своего света на могилы, трещат, точно приказывая мне молчать. Страшный конец рапсодии — этот треск, который слышится среди могил! Это и проявление, это и песня тишины’.
И, действительно, под аккомпанемент этой песни я вошёл в эту могилу, которая вместе с тем казалась мне превращённою в камень и мрамор книгою великого Эпоса. Странные мысли приходят в голову путешественнику, когда он очутится здесь и станет глаз на глаз с прошедшим. Все воспоминания, всё, что он знает из истории Рима, всё, что он читал о нём, и что, несмотря на всю работу воображения, невольно казалось ему чем-то отрывистым, бессвязным, скорее какою-то историческою теориею, теперь облекается в осязаемые формы и выступает как истинная реальность. На всё это можно смотреть, до всего дотрагиваться. Это не смена сомнения достоверностью, — никто и не сомневался в этом, — а просто подтверждение слов фактами. И какое-то странное настроение охватывает, когда подумаешь: ‘Я здесь, я это вижу!’ — наслаждение, берущее начало в любопытстве, которое пробуждает мир умерший и, кроме того, так не похожий на современный.
Тем временем глаз скользит по окружающим предметам, как будто испуганный их величием и падением. Всё здесь разрушено. Железная рука Роберта Гвискара разрушила в конец всё, что пережило покорение готов и вандалов, и весь Форум кажется огромным разграбленным кладбищем, на котором хаос монументов напоминает деяния смерти. Колонны — одни поломанные в верхней части, другие у основания, — ещё обозначают границы святынь, но стволы большинства из них в беспорядке лежат на земле в разных направлениях: в одном месте торчит только цоколь, в другом ногой топчешь коринфский или ионический капитель, почти вросший в землю и подёрнутый мхом. Трава пробивается из спаев между каменными плитами, какими когда-то был выложен весь Форум. Множество пьедесталов, но без статуй, то стоят, то клонятся к падению, то лежат, нагромождённые друг на друга. Глаз открывает полустёртые надписи, в которых слово Divo [Божественный — итал.] повторяется то и дело. В эпоху императоров такие статуи воздвигались божественным и обоготворяемым людям, а теперь мраморные члены этих ‘божественных’ лежат в кучах мусора, почерневшие от пыли, покрытые плесенью, забытые. Всё пространство устлано осколками статуй. Здесь нагое туловище женщины без головы, рук и ног, дальше — мужская рука с могучими, узловатыми мускулами, головы без носов, ноги, торсы — то гигантские, то обыкновенной величины, и всё это страшно перепутано, одно на другом: печальные остатки, посреди которых распевают ‘конец рапсодии’ кузнечики.
По временам зашедшему сюда кажется, что он в какой-то гигантской скульптурной мастерской. Невольно приходит в голову, каким жизненным искусством была скульптура для древнего мира, и никак не соглашаешься с Тэном, что время этого искусства уже миновало. В древние века, когда все были помешаны на пластике, скульптура являлась удовлетворением необходимой потребности, которую ощущал весь народ, — ныне, оно — искусственное растение, воспитываемое по желанию изысканного вкуса. Языческий артист творил, нынешний только подражает по известным правилам, язычник черпал из своего окружающего, из мира живущих представлений и понятий, — религиозных ли, или поэтических, — всё равно, — но, одним словом, был чистосердечен: нынешний художник не обращается к своему миру, не черпает из него, но должен искать темы в деяниях прошлого, умершего для него, не прочувствованного им. Новые времена выработали свою собственную поэзию, живопись, музыку и архитектуру, а в скульптуре мы не вышли из круга греческих богов, фавнов, нимф и героев. Но вместе с тем, эта столь маложизненная отрасль искусства когда-то была самою жизненною. За рубежом муравьиного, серого житья древнего классического города — храм, а в храме ряд статуй был действительно ‘ковчегом святым, сводом сопряжения, заветом вечного сближения между отжившим и живым’, и слово в слово можно повторить с поэтом, что в него ‘народ слагал в виде дани всю жизнь свою, свои мечты, геройский меч питомца брани, понятий нити, мыслей ткани и чувства свежие цветы’, свою религию, свою веру в силу и защиту богов. Эти храмы были как бы осязательным звеном, связывающим прошедшее с будущим, действительность с идеалом, человека с богом. И действительно, Форум был целым городом статуй. Варвары разоряли его, время разрушало и покрывало плесенью, засыпало землёю, музеи других государств грабили, и всё-таки ещё и теперь всё пространство около Via Sacra и вся площадь Форума вымощена обломками этих статуй.
По мере того, как приближаешься к Колизею, исторические воспоминания овладевают тобою всё сильнее, а буквы S. P. Q. R. [‘Senatus Populusque Romanus‘ — ‘Сенат и граждане Рима’— лат.] нагоняют в голову целый ряд картин. Здесь, subtutela inviolati templi, посреди этого леса колонн и статуй собирались комиции. Выше, на горе, заседал сенат и прислушивался к голосу трибунов, замечания которых приводили в гнев и трепет patres conscriptos [букв. — набранные отцы,т.е. римские сенаторы].
Какой-нибудь Мирабо древних времён, — как Канулий, а впоследствии Лициний Столон, посреди шума и крика, не обращая внимания на нахмуренные брови и стиснутые зубы аристократов, повторяли своё, чреватое последствиями: ‘ut alterum ex plebe consulem fieri liceret, — а затем, — aedium, censorem’. Тогда по Via Sacra медленно двигались колесницы триумфаторов, а за ними, в оковах тащились цари варваров угрюмые, массивные, погружённые в мечтания о родной стороне, по бокам колесниц — ликторы с пучками розог и секирами, а дальше легионы, боевая добыча, орлы и радостный народ. В минуты невзгоды здесь гибли сенаторы от руки галлов, потом Гракхи от руки римлян. Сенат в Капитолии бледнел, а Сулла смеялся, когда стоны убиваемых долетали сюда из близкой Мамертинской темницы. В этих же темницах, среди ночной тиши, Цицерон с фонарём в руках заглядывал в глаза трупам сообщников Катилины и повторял как теперешний буржуа, дрожащий перед революцией, своё достопамятное: ‘jam non vivant!..’
Всё это было, жило, действовало и миновало. Поколение за поколением сходило в могилу, и только народ статуй множился на Форуме. От Капитолия остался кусок стены, на котором Микеланджело построил дворец в стиле Возрождения, на Форуме от времени республики не осталось почти ничего, так что железный Гвискар громил только памятники империи. Но теперь и их немного. Уцелела только одна арка Септимия Севера. Вандалы и норманны обгрызли её до основания, как волки обгрызают кость мамонта, но не могли сокрушить её могучих связей. Капители колонн обстригли ножницы времени, мрамор пожелтел, барельефы стёрлись и отчасти покрылись пятнами, вся арка вросла в землю, но ещё держится крепко. Наконец, не считая стоящих дальше арок Тита и Константина, это единственный памятник чисто римской архитектуры на Форуме. Все остальные — дети Эллады.
Осталось ещё восемь колонн Юпитера, три — Кастора и Поллукса и несколько небольших колонн Сатурна. В большинстве случаев их верхушки ещё соединены лицевыми перекладинами, на которых видны остатки надписей, коринфский стиль преобладает всюду, то есть большинство колонн оканчивается роскошною, высокою капителью, широко развёртывающею свои листья и цветы, ионических с завитками по углам я видел немного, часто попадаются смешанные — ионическо-коринфские, гладких дорических, оканчивающихся кольцом и простым четырёхугольником, без всяких украшений, совсем нет. Когда я смотрел на колонны, которые стоят на Форуме, то мои исторические воспоминания отходили на задний план перед впечатлением его красоты. Гармония его построек как-то успокоительно действует на душу. То же самое я испытывал при виде Милосской Венеры в Лувре и Аполлона Бельведерского в Ватикане. В греко-римских храмах путешественника не охватывает дрожь как в угрюмых, тёмных притворах готических храмов, ум его не угнетает безумная фантазия индейских па год, внимание не развлекается при виде избытка украшений новейших построек. Чары, заключающиеся в слове гармония, действуют иначе, — они основываются на полном равновесии всех сил души и впечатлений, на гармонии известного внутреннего успокоения. Подобные впечатления водворяют в душу умиротворение, — человек чувствует, что ему хорошо. В классических зданиях нет никакой исключительной мысли, которая брала бы верх над другими и старалась бы возвысить свой голос, есть только одно: гигантская мысль божественной гармонии, вполне соответствующая человеку и природе.
Повторяю: и природе, потому что эти колонны и капители также сливаются в общее, полное гармонии, целое со всем окружающим пейзажем, и с небом, и с солнцем. Покрытые зеленью равнины ещё более увеличивают их лёгкость и высоту, голубой фон неба выделяет белизну и словно смягчает линии их очертаний, а солнце оживляет, ярко вырисовывает то, что нужно, оттеняет и дополняет резьбу. Этим ионическим или коринфским колоннам нужна греческая или итальянская лазурь, греческое или итальянское солнце. Архитекторы рассчитывали на содействие этих факторов. Перенесённые в северные туманы, под серое небо эти прелестные цветы съёжились бы, уменьшились в объёме, увяли.
Но что в особенности видно в классических постройках, так это неизмеримая вера древних людей в земную жизнь, в её значение и её счастье. Мы понимаем Ахиллеса, когда он говорит наполовину грустно: ‘Слушай, равнобожный Одиссей, я предпочитал бы быть рабом и жить на земле, чем как тень блуждать по полям Елисейским’. И действительно, счастья, наслаждения и целей, которые может поставить себе человек, тогда искали только на земле. Отсюда и дополнение жизни гармониею поэзии, художества, скульптуры, музыки и архитектуры. Изящные искусства для нас являются тем, что заставляет забывать жизнь, отрешаться от неё, а для древних они составляли содержание, букет жизни. Средневековой монах, смотрящий на землю как на юдоль скорби, не мог выносить подобных храмов. Его храм рвался к небу стрельчатыми башнями, как рвалась и его душа… Средние века потеряли веру в настоящую жизнь, новые теряют веру в будущую… Право, иногда приходит охота спросить, зачем и чем мы будем жить?..
Но это забота будущего. Совершенно другие и менее горестные мысли возбуждает вид классических остатков Рима. Стоя на Форуме и отвернувшись от угрюмой арки Септимия Севера, мало-помалу забываешь, что ты в Риме, и кажется, что тебя окружает Греция. Все эти коринфские и ионические колонны, эти статуи — цветы греческого духа, его родные дети, идеалы. Здесь, в победоносном Риме, побеждённая Греция соорудила себе бессмертный памятник. Рим понимал и поддерживал только великую государственную идею, всецело посвятил ей себя, создал самое сильное правительство в мире, завоевал весь земной шар, захватил его, овладел им, пользовался им и повсюду распространил римскую власть. Греции не хватило на великий государственный синтез, но своею внутреннею историею она осветила великолепное развитие индивидуальности человека, и Рим рухнул под собственною тяжестью, а Греция не только возродилась в византийском царстве, но и в самом Риме пережила Рим. Современный афинянин! Юркий афинянин, ‘погорюй, подумай над памятником славы’. В особенности подумай. Что за удивительные перемены судьбы! Раздумья о них не должны быть горьки.
Чрез арку Тита, стоящую у развалин дворца цезарей, путешественник проходит в Колизей. Эта арка — прекраснейший остаток чисто-римского зодчества, её огромные размеры и великолепные барельефы отличают её от арки Константина, стоящей на дороге к баням Каракаллы. Во внутренней, вогнутой стороне арки барельефы изображают триумфальное шествие легионов Тита, согбенных под тяжестью добычи, награбленной в Иерусалиме. Между другими предметами виден и знаменитый семисвечник из храма Соломона. Евреи из здешнего гетто далеко обходят этот памятник страшных для них событий. Пройдёшь арку и ты уже в пределах Колизея. Здесь царит безраздельно империя, а в голову прежде всего приходят, словно высеченные из камня, слова Тацита: ‘Ruerunt in servitutem patres, senatores, equites, plebs’. Но на империю можно также смотреть как на реакцию человеческого духа против всепоглощающей идеи государства. Мир уже был побеждён, а гражданин, растлённый триумфами, терзался этою постоянною потребностью посвящения всех сил духа и тела государству. С другой стороны, человек захотел жить как индивидуум, не пропадая без следа в нирване государства, и сложил весь гигантский труд правления в руки одного цезаря, а сам отдыхал, забавлялся и веселился. Правда: ruerunt in servitutem, но зато цезарь Веспасиан воздвиг им Колизей, а Тит приказал убивать в нём тысячи людей и зверей. И народ был удовлетворён. Цезари купали его в банях, раздавали хлеб на рынках, баловали. Народ любил даже и Нерона, который был для него и главным интендантом, и главным шутом. Только более высокие головы подрезывались под общий уровень, но вкорень развратившейся толпе такой монетой и платили за её свободу. В особенности платили зрелищами. Теперь громады Колизея угрюмо смотрят пустыми просветами своих окон, но когда-то здесь, под аккомпанемент рычания зверей и хрипения умирающих, девяносто тысяч голосов выло: ‘Macte!’, пальцы поднимались кверху или опускались вниз, гладиаторы кричали: ‘Ave, Caesar! Moriturite salutant!’, по арене скользили германцы, галлы, гиганты-даки, люди, настолько же отличные от других как звери, которых поставляла Африка. Здесь же тихо умирали христиане. Потом этот адский хорал криков и стонов, то диких и бешеных, то отчаянных и горестных, умолк раз навсегда, а на арене, пропитанной кровью, посреди немого молчания, крест распростёр свои широкие объятия.
Теперь здесь нет креста. Светские власти приказали его убрать. Наконец и возвышался-то он среди развалин. Гигантское здание начало разваливаться само по себе, норманн Гвискар отчасти разрушил его, остальное сделало время и человеческая жадность. Quod non fecerunt barbarae, fecere Barberini! Дворцы Барберини и Фарнезе построены из кирпичей, похищенных из Колизея, — а потом целые века его грабил, кто хотел. Только при Наполеоне начали как будто поправлять крышу, сложили или, вернее, подновили несколько сводов, но попытки эти были, по отношению к целому, только каплею в море. Вся масса до сих дней возвышается почти бесформенною, почерневшею грудою, мёртвою и почти непохожею на дело рук человеческих. Я видел Колизей и при свете солнца, и лунною ночью. Ночью он почти страшен своею громадою, разрушением и запустением. Теперь в нём живут лишь скорпионы, летучие мыши и молчание.
Под сводом арки Константина выходишь на дорогу, ведущую к баням Каракаллы. Дорога прелестная, перерезанная маленькими овражками, вершины которых покрыты зонтичными соснами, а бока обсажены виноградом и высокой кукурузой. Всё кругом носит итальянский отпечаток: всё мягко, светло, и взор тонет в прозрачной лазури неба. Тишину прерывает только щебетанье воробьёв на деревьях, — движения здесь очень мало. Я встретил только одну телегу, высокую, нагруженную до верха, с мулами, обвешанными бубенчиками, — и больше ни одной души. Дорога извивается так, что бани открываются совершенно неожиданно. Я заплатил франк, вошёл, осмотрелся и невольно начал спрашивать себя: ‘Где я?’ Колизей, по сравнению с этими развалинами, кажется малым. Ни одно современное здание не даёт понятия о размерах бань Каракаллы. Огромные, молчаливые комнаты открываются одна за другою.
Я поднимаю глаза к небу, потом опускаю к подножию стен, и эти стены, с кирпичами, которые время покрыло стекловидным налётом, высокие, выщербленные наверху, заросшие густою зеленью, кажутся мне скалами, окружающими какую-то горную долину. Стаи галок, с криком перелетающих с вершины одной стены на другую, ещё более увеличивали это заблуждение. Остатки сводов, повисших в воздухе, огромные глыбы камней, валяющихся всюду — чистый хаос. По временам мне казалось, что я где-то в горах, в каком-то американском каньоне. Глухо здесь как и в тех горах, просторно и пусто, только галки кричат, зато шум города почти вовсе не доходит. А ведь это дело рук человеческих! Это бани Каракаллы! В углах ещё лежат обломки статуй, туловища, головы, а там, где трава и вереск не покрывают земли, виден великолепнейший мозаичный пол, с изображением цветов, людей и зверей. Я обошёл все комнаты, по жалким остаткам лестницы вскарабкался наверх высокой стены, откуда легче мог охватить глазами всё окружающее. Громадность этой постройки решительно превосходит все наши понятия, — конечно, это дело природы, вокруг скалы и скалы! Но обломки кирпичей с шумом начали обсыпаться из-под моих ног, — нужно было сойти, тем более, что и солнце клонилось к закату. Последние его лучи бросали золотые пятна на выщербленные стены, галки заснули, только небо краснело всё больше и больше, голос сторожа, громким эхом отдающимся в развалинах, заставил меня сойти вниз. Дойдя до заворота дороги, я ещё раз оглянулся назад. При свете зари развалины казались красными как кровь. Наконец я вышел на дорогу, ведущую к арке Константина. Долго она была пуста, а теперь на ней виднелись толпы крестьян и девушек, вероятно, они возвращались домой с работы и пели хором песни. Свежие и звучные голоса красиво раздавались среди вечерней тишины. Тем временем смеркалось всё больше и больше, — спустилась ночь, но ночь итальянская, тёплая, звёздная. Месяц уже набросил на Форум и Колизей волшебную сеть своих бледных лучей. Поющая толпа ещё долго шла вместе со мной и расплылась только в лабиринте узких переулков, окружающих Капитолий.
Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала ‘Русская мысль’, 1894. — С. 410.
Сканирование, распознавание современное правописание — Евгений Зеленко, октябрь 2013 г.
Оригинал здесь: Википедия.