‘Гражданин’, No 11, 1874
Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1874/74n11.htm
Письма къ редактору о нашемъ современномъ искуств.
Письмо III.
Н. Страховъ.
Письма к редактору о нашем современном искустве, Страхов Николай Николаевич, Год: 1874
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Года два или три тому назадъ я былъ на очень замчательномъ представленiи. Давали ‘Бориса Годунова’ Пушкина. Его дали, кажется, всего два раза и потомъ перестали давать, не знаю почему. На первомъ представленiи зала была биткомъ набита и смотрть было очень интересно. Костюмы и декорацiи были чудесныя, и нкоторыя сцены, — напримръ, выходъ Бориса изъ собора, смерть Бориса, производили сильное впечатлнiе просто какъ картины, независимо отъ того, чт и ккъ говорили актеры.
Разумется исполненiе драмы актерами было ниже всякой критики. Тутъ нтъ ничего удивительнаго, такъ какъ плохой актеръ, или актеръ порядочный, но дурно исполняющiй извстную роль — дло самое обыкновенное и удобопонятное. Но меня поразило то, что исполненiе было не просто плохо, а сбивалось въ извстную сторону, имло опредленный, яркiй характеръ. Это былъ характеръ грубости, простонародности, пошлости. Лучше всего была исполнена корчма, точно также, какъ она всего лучше удалась и г. Мусоргскому, но вс остальныя сцены, за исключенiемъ разв нсколькихъ стиховъ, прекрасно сказанныхъ Самойловымъ (Самозванецъ) были сплошь такъ испорчены, что жалко было слушать. Искаженiе было особенно явственно на нкоторыхъ выдающихся липахъ, напримръ, на Шуйскомъ. Припомните Шуйскаго, это одна изъ превосходнйшихъ фигуръ трагедiи, это — ‘лукавый царедворецъ’ въ полномъ блеск: тонкiй, ловкiй, безподобный мастеръ говорить. Дйствительно, онъ говоритъ у Пушкина щегольскими стихами, замтно отличающимися своею гибкостiю и бойкостiю. Шуйскаго исполнялъ Зубровъ, актеръ очень дльный, очень умлый. Но что-же онъ тутъ сдлалъ? Во первыхъ онъ, какъ и многiе другiе, произносилъ рчи своей роли такъ, что мелодiя стиха совершенно исчезала — этого требуетъ, говорятъ, натуральность. Но мало того — онъ придалъ своей рчи грубость, рзкость, словомъ — говорилъ такъ, какъ будто исполнялъ роль не знатнаго боярина, а какого-нибудь купца въ комедiяхъ Островскаго. Другiе актеры не отставали въ подобномъ стремленiи къ правд, и такимъ образомъ вся красота, которая такъ ярко лежитъ на трагедiи Пушкина, была съ нее стерта. Чтобы изобразить бояръ, актеры, по извстному выраженiю, поддлывались подъ тонъ и манеры кучеровъ. Когда открылось засданiе царской думы, то стыдно было смотрть и слушать. Бояре такъ, что называется, галдли, такъ махали руками, головами, туловищами, что похожи были на толпу грубйшихъ мужиковъ, собравшихся гд нибудь въ кабак.
Боже мой! думалъ я, — какимъ это образомъ вс позабыли и никто уже не знаетъ, что сановитость, важность, величавая учтивость — совершенно въ натур русскаго человка? Нтъ въ мiр народа — я совершенно въ этомъ увренъ — который бы представлялъ такiе безчисленные оттнки въ обращенiи людей между собою, который былъ бы способенъ такъ легко и чутко переходить по всевозможнымъ степенямъ обращенiя, начиная отъ тончайшей почтительности и вжливости, и кончая величайшей грубостiю, наглйшимъ цинизмомъ. Гоголь въ ‘Мертвыхъ душахъ’ замчаетъ, что русскiй человкъ однимъ голосомъ говоритъ съ помщикомъ имющимъ 300 душъ, другимъ съ тмъ, у кого ихъ 500, еще другимъ съ тмъ, у кого 1,000, и т. д. Вообще русская чуткость и подвижность безпримрны, безпредльны — говорю это не въ похвалу нашему народу, а скоре съ истиннымъ сокрушенiемъ, ибо эта чуткость и подвижность большею частiю безплодны и заставляютъ завидовать тяжелой неповоротливости, наивной грубости — хоть бы нмцевъ. Я хотлъ только сказать, что если русскiй человкъ захочетъ быть учтивымъ, важнымъ, величавымъ, то онъ заткнетъ за поясъ всякаго германца или романца, — точно также, какъ заткнетъ его за поясъ и въ грубости, въ наглости, въ цинизм. Въ нашемъ простомъ народ и въ купечеств вы безпрестанно можете встртить примры удивительной деликатности, удивительной величавости. На иного старика просто не налюбуешься: важность, спокойствiе, строгость и ясность — въ каждомъ слов, въ каждомъ движенiи, передъ вами какой-то ветхозавтный патрiархъ, самъ Iаковъ, который будучи представленъ весьма могущественному монарху, египетскому Фараону, не поклонился ему рабски, подобно своимъ сыновьямъ, а напротивъ — какъ сказано въ Писанiи — благословилъ его. Я не говорю здсь о внутреннихъ свойствахъ, а только о вншнемъ вид, я знаю, что наши старики, имющiе видъ библейскихъ патрiарховъ, часто скрываютъ подъ этою наружностью большой цинизмъ и одни лишь безобразные осадки перегорвшихъ страстей. Но я не объ этомъ говорю. Хоть я и увренъ, что на сотню или полторы такихъ людей найдется и дйствительный патрiархъ, человкъ дйствительно полный величiя и святости, но я не объ этомъ говорю и не это хочу доказывать, я говорю только о наружномъ вид.
Воображаю себ нашихъ бояръ XVII вка! Сколько тутъ было сановитости, щекотливаго чванства, горделивой учтивости! Москва издавна отличалась тонкостiю обращенiя, изысканнымъ умньемъ говорить и держать себя. Если подъ этой вншностью скрывались часто грубыя понятiя и чувства, если низкая и дикая натура иногда проглядывала сквозь эту оболочку и даже вовсе ее сбрасывала, то все-таки постоянный и общiй видъ долженъ былъ представлять большую величавость. Не забудемъ при томъ, что собранiе этихъ бояръ безъ сомннiя хранило въ себ преданiя своихъ ддовъ и праддовъ, то есть тхъ людей, которыхъ великiй государственный смыслъ привелъ русскую землю къ единству, освободилъ ее отъ татаръ, и вообще заложилъ и укрпилъ силу этого удивительнаго государства, до сихъ поръ выдерживающаго всякiя напоры и побждающаго всякiя препятствiя. ‘Не все же счастье’, какъ говаривалъ Суворовъ, ‘надобенъ и умъ’. Поэтому можно предположить, что бояре временъ Бориса если и не были высокаго ума*), то по крайней мр видъ имли и очень сановитый и очень умный. Такъ мы видимъ не мало монаховъ, которые вовсе не отличаются высокими качествами, но, въ силу преданiя, въ силу давно выработаннаго и строго сохраняющагося тона и склада всей жизни, имютъ наружность вполн монашескую, во всхъ словахъ и движенiяхъ они представляютъ совершенную простоту, глубокое изящество, кротость и смиренiе, которыхъ можетъ быть вовсе нтъ у нихъ въ душ.
И такъ ни въ какомъ случа бояре не были похожи на какихъ нибудь грубыхъ и глупыхъ мужиковъ. Между тмъ на представленiи Пушкинскаго ‘Бориса Годунова’ имъ была придана величайшая неотесанность, а г. Мусоргкiй пошелъ еще дальше: онъ изобразилъ ихъ глупыми, онъ сдлалъ изъ засданiя Царской Думы комическую сцену. Эта Дума, по предположенiямъ историковъ, была преступна, замышляла смуту и ждала ея, но комическою она уже никакъ не была.
Вообще, если сообразить вс частности оперы г. Мусоргскаго, то получается нкоторый очень странный общiй смыслъ. Направленiе всей оперы обличительное, очень давнишнее и извстное направленiе: старая Русь выставляется здсь въ тхъ темныхъ краскахъ, въ которыхъ видятъ ее и многiе наши ученые. Фонъ оперы составляетъ народъ, этотъ народъ выставленъ грубымъ, пьянымъ, угнетеннымъ и озлобленнымъ. На такомъ фон можно было бы еще построить какое нибудь правильное движенiе. Но народъ выставленъ вмст съ тмъ совершенно глупымъ, суеврнымъ, безсмысленнымъ, ни къ чему не способнымъ. Что же изъ этого можно построить? На темномъ фон этого безсмысленнаго народа являются фигуры лицъ, которыя почему-то имъ двигаютъ и владютъ: Борисъ, Самозванецъ, Марина, Iезуитъ, Бояре и проч. Столкновенiя, страсти, дйствiя этихъ лицъ не имютъ никакого отношенiя къ народу, никакихъ связей съ нимъ (да и не съ чмъ связываться имъ, потому что въ народ не положено никакого содержанiя). Въ силу этого вс душевныя движенiя этихъ лицъ теряютъ всякiй смыслъ по отношенiю къ главному фону оперы. Все это ихъ личныя дла, имющiя частное, эгоистическое значенiе, надъ моремъ народа носятся фигуры, увлекаемыя страхомъ, честолюбiемъ, любовью, религiозностiю, жаждой денегъ, и такъ дале. Эти стремленiя не имютъ никакой связи между собою, никакого интереса для автора, никакого общаго смысла. Невозможно найти въ опер той центральной точки или того основнаго контраста, который бы составлялъ ея руководящую нить, ея главный интересъ. Народъ — вотъ единственный общiй пунктъ. Но такъ какъ народъ выставленъ совершенно безсодержательнымъ, то опера сама собою расползается на клочки.
Это вовсе не отдльныя картины, какъ въ ‘Руслан’ Глинки и въ ‘Борис’ Пушкина. У Глинки и Пушкина есть общiй фонъ, очень широкiй и незыблемо твердый. У Глинки, положимъ, это будетъ красота жизни, красота страстей, молодость, любовь, удальство, роскошь силы и чувственности въ ихъ первобытной свжести. На такомъ фон можно рисовать отдльныя картины. У Пушкина общiй фонъ — наша старая Русь и вс т основы, на которыхъ она держалась, — глубокая религiозность, семейная и монашеская жизнь, преданность государству, идеалъ царя, врность династiи, смута, возникшая отъ колебанiя и столкновенiя этихъ элементовъ, — на такомъ фон можно было писать отдльныя картины. Но на какомъ фон пишетъ г. Мусоргскiй? Изъ всхъ явленiй, взятыхъ имъ для оперы, къ какому онъ питаетъ сочувствiе? Чмъ онъ воодушевленъ? Что онъ воспваетъ? На это вы напрасно будете искать отвта.
Но я, кажется, взялъ уже слишкомъ высокую точку зрнiя, я не могу предположить, чтобы соображенiя композитора поднимались на эту высоту, чтобы онъ считалъ нужнымъ задумываться объ общемъ тон оперы, чтобы онъ имлъ въ виду цльность, однородность музыкальнаго вдохновенiя. Онъ просто взялъ знаменитую драму знаменитаго поэта и сталъ класть ее на музыку. Духомъ драмы онъ не только не вдохновился, но даже вооружился противъ этого духа и передлалъ драму, обративъ ея серьозныя сцены въ комическiя, а комическiя въ грязныя. Больше всего онъ искалъ комическаго и мрачнаго и ставилъ его на ряду съ серьознымъ и торжественнымъ, ни мало не замчая, что выходитъ вопiющее противорчiе. Онъ вовсе не думалъ о томъ, чтобы создать образъ цлой жизни, а заботился только объ реализм, то есть о томъ, чтобы все выходило какъ можно комичне и грубе.
Ибо реализмъ, по мннiю многихъ нашихъ художниковъ, въ томъ и состоитъ, чтобы изображать низшую сторону всякаго предмета, — если возможно, то даже его грязную и отвратительную сторону. Упускать изъ виду душу вещей и рисовать лишь ихъ тло — вотъ къ чему стремится нашъ реализмъ. Эта падкость на все темное и низкое поразительна, и, нужно отдать справедливость нашимъ художникамъ, доходитъ у нихъ до мастерства, до истинной художественности. Она проявляется во всхъ областяхъ искуства, но ни въ чемъ не удивляла меня до такой степени, какъ въ нкоторыхъ портретахъ, явившихся въ послднiе два-три года. Смотришь на фигуру хорошо знакомаго человка и не вришь глазамъ: такъ похоже и такъ гадко! Все, чмъ свтилось и свтится это лицо, вся жизнь ума и сердца, оживлявшая эти черты, стерта съ нихъ до послдняго слда, до малйшаго признака, остался на полотн только тотъ зврь, который есть въ каждомъ человк, только животное со всми его животными поползновенiями. Тутъ ужь художникъ ничего не опустилъ, тутъ онъ оказался тонкимъ цнителемъ, чудеснымъ знатокомъ дла. Смотришь и изумляешься этой дивной проницательности, и думаешь: какъ же я столько лтъ знаю этого человка, но и въ самыя дурныя его минуты не видалъ у него всей этой гадости, которую изобразилъ художникъ? Вотъ мастерство! Непонятно только, какъ могли согласиться оригиналы этихъ портретовъ, чтобы выставлялись на показъ такiя безподобныя карикатуры на ихъ лица?
У Аполлона Григорьева есть много глубокихъ словъ, и одно изъ нихъ приходитъ мн теперь на память. Разбирая одного романиста, онъ сказалъ: ‘Этотъ писатель изображаетъ пошлость такъ, какъ будто одна она иметъ право на существованiе‘. Такъ и многiе наши современные художники: они въ сущности отрицаютъ право на существованiе всего, что не пошло, они въ не-пошлое не врятъ. Это называется реализмомъ, хотя въ сущности это есть совершенная мечта, глубочайшая односторонность и отвлеченность.
Такой реализмъ въ самомъ существ противенъ искуству, и доказательства уже у насъ на лицо. Конечно портретъ можно нарисовать съ такимъ пониманiемъ дла, можно сочинить пожалуй и пьяную псню или грязную сценку, но написать оперу, романъ, поэму невозможно. Ибо въ такомъ случа потребуется непремнно мысль, душа, жизнь, именно — потребуется живая связь и гармонiя между частями и подробностями, такъ называемое творчество, то есть непостижимо-тонкое проникновенiе въ чужую жизнь, въ жизнь опредленной среды, опредленной эпохи, опредленнаго народа, слдовательно непремнно потребуется пониманiе того духа, безъ котораго невозможна никакая жизнь. Вотъ отъ чего наши реалисты и не способны къ созданiю чего-нибудь цлаго, къ увлеченiю какою-нибудь полною художественною идеей, вотъ отчего ихъ романы похожи на собранiе анекдотовъ, ихъ картины ничего не выражаютъ, ихъ оперы состоятъ изъ неидущихъ другъ къ другу кусочковъ. Они иногда мастерски разсказываютъ, рисуютъ, сочиняютъ псенки, но имъ нечего разсказывать, нечего рисовать, нечего класть на музыку. Они усильно хватаются за литературу, ищутъ въ ней идей, хотятъ быть прогрессивными не хуже другихъ, длаютъ обличенiя посредствомъ живописи и скульптуры, готовы класть на музыку не только драмы, а и комедiи, но одного они не могутъ — истинно чмъ-нибудь воодушевиться, найти въ собственномъ искуств идею, которой могли бы отдаться всею душою. По всему видно, что нашъ реализмъ ведетъ къ порабощенiю художества и не только не вноситъ въ него новыхъ силъ, но ослабляетъ и т, которыя въ немъ есть. Талантливые люди не направляются на твердую дорогу, а только путаются и впадаютъ въ жалкiя ошибки.