Петр Алексеевич Плавильщиков, актер и писатель прошлого века, Сиротинин Андрей Николаевич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

ПЕТРЪ АЛЕКСЕВИЧЪ ПЛАВИЛЬЩИКОВЪ, АКТЕРЪ и ПИСАТЕЛЬ ПРОШЛАГО ВКА.
(Очеркъ изъ исторіи русскаго театра).

Въ исторіи литературы, какъ и въ жизни, есть свои счастливцы. Только этимъ и объясняется, что такой своеобразный и замчательный писатель, какъ Плавильщиковъ, по сію пору еще не иметъ ни біографіи, ни критической оцнки своихъ произведеній {Біографическая повсть изъ жизни Плавильщикова, помщенная г. Кони въ ‘Пантеон’ 1850 г. по своимъ вымысламъ скоре можетъ быть причислена къ разряду романовъ, чмъ историческихъ сочиненій.}. Убжденный и ревностный поборникъ народности въ литератур, искусств и общественномъ воспитаніи, Плавильщиковъ былъ къ тому же однимъ изъ замчательнйшихъ сценическихъ художниковъ прошлаго вка. Занимаясь жизнеописаніями старинныхъ русскихъ актеровъ, мы не могли обойти его молчаніемъ, и пусть хоть предлагаемый очеркъ послужитъ слабой данью признательности его заслугамъ передъ русскимъ просвщеніемъ.

Петръ Алексевичъ Плавильщиковъ родился 24-го марта 1760 года въ московской купеческой семь {Соч. Плавильщикова, изд. 1816 г. ч. I. Замтимъ, однако, что Макаровъ, будто бы со словъ самого Плавильщикова, указываетъ на іюнь 1859 г. Лонгиновъ (ср. Арх. 1870 г., стр. 1365) ршительно безо всякихъ основаній относитъ рожденіе актера къ 1755 г.}. Среда, въ которой прошло дтство будущаго русскаго писателя, безъ сомннія, не представляла выгодныхъ условій для его умственнаго развитія, но по всему видно, что отецъ Плавильщикова все же не былъ изъ числа тхъ ‘Китъ Китычей’, для которыхъ наука — корень всевозможнаго зла. Онъ не только не препятствовалъ сыну въ его врожденномъ стремленіи къ знанію, но даже, когда ему минуло восемь лтъ, въ 1768 году отдалъ его въ гимназію.

Пройдя съ успхомъ гимназическій курсъ, Плавильщиковъ въ 1776 г. былъ зачисленъ въ число студентовъ императорскаго Московскаго университета, который и окончилъ въ 1779 году {Соч. Плавильщикова, ч. I, Побдоносцевъ, стр. 217. Шевыревъ ‘Ист. Моск. Ун.’ (стр. 208) указываетъ, однако, что Плавильщиковъ былъ зачисленъ въ студенты въ 1775 г.}. Въ университет онъ прослушалъ курсы фортификаціи, гражданской архитектуры, гидравлики, физики и чистой математики у Роста, нравственной философіи у извстнаго Шадена, логики и метафизики у Аничкова, попеченіямъ котораго особенно поручилъ его отецъ, но преимущественно занимался онъ исторіей у Харитона Андреевича Чеботарева и краснорчіемъ и стихотворствомъ у А. А. Барсова. Наклонности будущаго писателя и поэта сказывались сами собой, хотя и у другихъ профессоровъ Плавильщиковъ былъ на лучшемъ счету. Онъ принадлежалъ къ числу немногихъ студентовъ, переработывавшихъ предоставляемый имъ матеріалъ самостоятельно, мыслившихъ. ‘Не привяжись Петръ Алексевичъ къ театру, далеко бы онъ пошелъ, его видли бы мы въ большихъ людяхъ’, — говаривалъ о немъ А. . Мерзляковъ {Макаровъ. ‘Репертуаръ русск. театра 1841’, кн. 11, стр. 15.}.

До насъ дошли въ передач Побдоносцева разсказы самого Плавильщикова о первыхъ годахъ его ученія. Онъ до такой степени увлекался чтеніемъ, что не засыпалъ безъ книги. Въ первой горячк мальчикъ читалъ все безъ разбора, не представляя себ, что можно печатать книги недостойныя чтенія. Но однажды ему попался ‘Всемірный Путешествователь аббата де-ля-Порта’, и мальчикъ, у котораго уже тогда было сильно развито патріотическое чувство, съ недоумніемъ и негодованіемъ прочитавъ небылицы о своей родин, сталъ осмотрительне относиться къ читаемому. Такъ постепенно выработался вкусъ и явилась разборчивость. Сужденія Плавильщикова о русскихъ писателяхъ не отличались, однако, оригинальностью. Преклоненіе передъ авторитетами связывало мысль тогдашней молодежи. Но любопытно, что уже тогда Плавильщиковъ сильно вооружился противъ романовъ за ихъ вредное дйствіе на нравственность и за то, что ‘въ нихъ безсмнно стоятъ на караул ахи да вздохи, ахъ и увы!’ {Воспом. о Плавильщиков Побдоносцева, стр. 224—225.}. Въ этомъ строгомъ осужденіи сентиментализма хорошо обрисовывается будущій ревнитель классическихъ преданій Дмитревскаго вопреки романтической школ Шушерина.

Наравн съ чтеніемъ, съ юныхъ лтъ увлекался Плавильщиковъ и театромъ. Выгадывая изъ своихъ маленькихъ средствъ, урывая свободную отъ занятій минуту, онъ бгалъ въ театръ, и сколько удовольствія черпалось за эти два-три часа, сколько матеріала для оживленныхъ бесдъ и споровъ! Бывало, сойдутся они съ Н. Н. Страховымъ, первымъ другомъ и товарищемъ Плавильщикова по университету, впослдствіи профессоромъ, и заведутъ нескончаемые толки о прочитанномъ и виднномъ. Плавильщиковъ, уже тогда мастерской декламаторъ, начнетъ читать наизусть цлые монологи Сумароковскихъ трагедій, и долго-долго слышится его молодой, звонкій голосъ {Побдоносцевъ, стр. 226.}.

Отъ декламаціи въ пріятельскомъ кругу недалеко до участія въ спектакляхъ. Студенты университета нердко игрывали на своемъ университетскомъ театр, и Плавильщиковъ выступилъ на театральныхъ подмосткахъ {Макаровъ разсказываетъ, что Плавильщиковъ произвелъ восторгъ, выступивъ въ ‘Димитріи Самозванц’ на театр, который будто бы самъ устроилъ при университет и который существовалъ до 1812 г. Но при университет съ давнихъ поръ былъ театру и, вроятно, весь этотъ разсказъ одно изъ измышленій самого Макарова.}. ‘И тогда еще, по словамъ его біографа, сила чувствованія, порывы восторга отличали его рзкое произношеніе. Его одобрили, а ‘одобреніе, признавался самъ онъ, удивительно питало мое маленькое самолюбіе’ {Побдоносцевъ, стр. 218.} и вотъ уже толчокъ къ дальнйшимъ шагамъ по тому же пути. Въ 1779 году, когда Плавильщиковъ вышелъ изъ университета, у него уже бродила мысль стать актеромъ. Но прежде чмъ принять окончательно это ршеніе, онъ, кажется, попробовалъ заняться сперва педагогіей, и любопытно, что и въ этой области онъ сразу заявилъ себя съ отличной стороны, примнивъ своеобразный способъ обученія исторіи. Для скорйшаго усвоенія предмета учениками онъ придумалъ обставить всю комнату портретами русскихъ государей, ‘дабы дитя, смотря на каждаго изъ нихъ, разсказало мн вс его дла’, говорилъ онъ впослдствіи. Этотъ наглядный способъ далъ скоро блестящіе плоды, черезъ два мсяца осьмилтній ребенокъ могъ разсказывать безъ ошибки всю русскую исторію, ‘начиная отъ Гостомысла до нашихъ дней’ {Соч. Плавильщикова, ч. V, стр. 28.}.

Но педагогическія занятія не могли доставить Плавильщикову даже матеріальнаго обезпеченія. Въ ту пору всеобщей французоманіи русскимъ учителямъ приходилось плохо. ‘Русскаго — иронически замчаетъ Плавильщиковъ въ одной изъ своихъ статей — и пустить нельзя въ боярскій домъ: онъ робокъ, застнчивъ, да съ нимъ не хотятъ и говорить, его не уважаютъ: кафтанъ на немъ не хорошъ, ему весьма мало платятъ, или совсмъ ничего. Да какъ русскому и платить?.. Иностранецъ здитъ въ каретахъ, часы, перстень и табакерка… вотъ свидтельства его ума и знанія! Ему даютъ помногу рублей за всякій урокъ… Русскій ходитъ пшкомъ, не имя часовъ, часто приходитъ не во время, а у дтей каждый часъ дорогъ… Ему въ годъ ничего, да и попросить не сметъ, а иначе лишится чести быть принятъ въ дом’ {Соч. Плавильщикова, ч. V.}. Едва ли мы ошибемся, сказавъ, что въ этихъ словахъ Плавильщикова явно слышатся ноты уязвленнаго нкогда самолюбія и лично претерпнныхъ неудачъ. Можетъ быть, именно эти неудачи и заставили его промнять уроки на актерскую службу.

Учительства, однако, Плавильщиковъ никогда не бросалъ вполн. Мы знаемъ, что уже будучи знаменитымъ актеромъ, онъ преподавалъ въ Академіи Художествъ и въ первомъ Кадетскомъ корпус русскую словесность ‘по собственному своему начертанію’, а въ Горномъ корпус риторику ‘своего собственнаго сочиненія’ {Соч. Плавильщикова, ч. I, предисловіе и ‘Встн. Европы’ 1815 г., часть LXXXI, No 10, стр. 163. Побдоносцевъ (Восп., стр. 235) говоритъ, однако, что Плавильщиковъ преподавалъ по риторик Ломоносова, а иногда руководствовался и чужеземными писателями. Но расположеніе правилъ, но выборъ лучшихъ примровъ, но простота разсказа, ясностью и точностью отличавшагося — все было собственнаго его изобртенія.}. Но эта дятельность была побочною. Съ 1779 года, когда Плавильщиковъ вступилъ на сценическіе подмостки, театру посвящались преимущественно его творческія силы и какъ актера, и какъ писателя. Къ сожалнію, если обликъ Плавильщикова, какъ артиста, можетъ быть выясненъ съ достаточной ясностью, то вншнія событія первыхъ лтъ его артистической жизни, при существующихъ разнорчіяхъ источниковъ, можно установить только предположительно.

Несомннно, что Плавильщиковъ началъ свою службу въ томъ же 1779 году, когда окончилъ университетъ, но гд онъ ее началъ? Большинство біографовъ и лтописцевъ театра (Побдоносцевъ, Ильинъ, А. Плавильщиковъ, Араповъ, Носовъ и Макаровъ) утверждаютъ, что въ Петербург. Они подробно разсказываютъ, какъ дружелюбно приняли новичка старые петербургскіе артисты, Г. Волковъ и Лапинъ, какъ понравился онъ тогдашнему директору театровъ, В. И. Бибикову. ‘Ты нашъ!’ сказалъ ему будто бы Бибиковъ посл перваго же выхода, и Плавильщиковъ съ распростертыми объятіями былъ принятъ въ число членовъ труппы {Побдоносцевъ, 228, Макаровъ, 17, ‘Встн. Европы’ 1815 г., No 10, 156, ‘Лт. Руc. T.’, 130, соч. Плавильщикова, ч. I и Носовъ, 335. Носовъ указываетъ даже на день перваго дебюта — 7-го апрля. Плавильщиковъ вышеkъ будто бы на театр Зимняго дворца въ ‘Хорев’.}. Но по нкоторымъ мстамъ изъ разсказа Жихарева, наиболе заслуживающаго доврія, можно видть, что Плавильщиковъ дебютировалъ въ Москв на сцен Медоксова театра и только въ начал 80-хъ годовъ перешелъ въ Петербургъ, гд замнилъ актера Лапина {Иванъ едоровичъ Лапинъ, воспитанникъ Академіи Художествъ, значится уже въ штат 1766 г. играющимъ роли любовниковъ съ жалованьемъ въ 350 р. Актеръ трудолюбивый, но посредственный, онъ принадлежалъ къ школ Дмитревскаго и рабски копировалъ своего учителя. Впослдствіи перешелъ на Московскій театръ Медокса, гд и окончилъ свое поприще.}, вскор посл того ухавшаго на его мсто въ Москву {‘Зап. Современника’1859 г., стр. 288 и ‘Отеч. Записки’ 1854 г., No 10.}. Это подтверждается многими обстоятельствами изъ жизни Шушерина въ извстномъ разсказ Аксакова {См. статью С. Т. Аксакова о Шушерин, стр. 419, 452 и др.} и нкоторыми другими соображеніями, на основаніи которыхъ мы и принимаемъ за врное это предположеніе, впервые высказанное Лонгиновымъ {‘Русскій Архивъ’ 1870 г., стр. 1357.}, и сообразно съ этимъ изложимъ и вс послдующія событія жизни Плавильщикова.

Благодаря своему таланту и высокому образованію, равное которому имлъ рдко кто изъ тогдашнихъ актеровъ, Плавильщиковъ, поступивъ на сцену, сразу сталъ, употребляя выраженіе его біографа, орломъ между обыкновенными птицами. Но молодое дарованіе всегда ищетъ опоры въ старомъ, и на Плавильщикова имлъ громадное вліяніе талантъ Дмитревскаго. Еще съ юности постоянно стояло въ ум его знаменитое восклицаніе Княжнина: ‘Счастливъ Княжнинъ, что живетъ во времена Дмитревскаго’ {Побдоносцевъ, 227.}. Когда же онъ увидлъ ‘сего соперника Росціевъ и Гарриковъ’ на сцен, эфектная и обдуманная игра россійскаго Лекена запечатллась въ ум его такими неизгладимыня чертами, что ея отпечатокъ навсегда оставилъ свои слды на его собственномъ творчеств. И Дмитревскій съ своей стороны зоркимъ глазомъ опытнаго художника разглядлъ большія способности Плавильщикова. На петербургскомъ театр въ то время не было хорошаго ‘перваго любовника’. Лапинъ на этихъ роляхъ не могъ достойно замстить Дмитревскаго. Къ тому же, говорятъ, у нихъ были взаимныя неудовольствія и не безъ задней мысли замнить Лапина новымъ актеромъ пригласилъ Дмитревскій Плавильщикова на петербургскій театръ. Вмст съ нимъ онъ сдлалъ предложеніе и Шушерину, — и вотъ какъ разсказывалъ послдній объ этомъ приглашеніи Аксакову:

‘Слава моя и также Плавильщикова дошла до Петербурга. И. А. Дмитревскій пріхалъ посмотрть насъ. Онъ очень хвалилъ насъ обоихъ, но отъ него вдь правду не вдругъ узнаешь. Нкоторыя роли мы съ Плавильщиковымъ играли поочередно, какъ напримръ, ‘Безбожнаго’ и ‘Ярба’. Плавильщикову Дмитревскій говорилъ, что онъ лучше меня, а мн, что я лучше Плавильщикова. Дло состояло въ томъ, что Дмитревскій отъ имени директора предложилъ намъ перейти на петербургскій театръ, только жалованье предлагалъ небольшое. Мы съ Плавильщиковымъ согласились, но жалованья требовали вдвое больше и условились не уступать ни копйки. Дмитревскій торговался съ нами какъ жидъ: онъ позвалъ насъ къ себ, угостилъ, общалъ золотыя горы и уговаривалъ подписать условіе, но мы не согласились и ушли. Вдругъ дорогой Плавильщиковъ отстаетъ отъ меня и говоритъ, что ему надобно воротиться на ту же улицу, гд жилъ Дмитревскій и къ кому-то зайти — и воротился въ самомъ дл. Мн сейчасъ же пришло въ голову, что онъ воротился къ Дмитревскому, и что онъ хочетъ ухать въ Петербургъ одинъ, безъ меня, онъ понималъ, что мое соперничество ему не выгодно. Я не ошибся: на другой день узнаю, что Дмитревскій прикинулъ Плавильщикову 200 руб. ассигн., и что онъ подписалъ условіе. До самаго отъзда въ Петербургъ Плавильщиковъ прятался отъ меня, потому что я не только бы обругалъ его, но и прибилъ. Онъ пробылъ въ Петербург всего одинъ годъ, дебюты были не удачны, какъ ему показалось, публика принимала его посредственно, актеры-товарищи косились, и начальство не оказывало ему вниманія. Онъ соскучился по Москв, вышелъ въ отставку и воротился къ намъ на театръ. Изъ его разсказовъ я вывелъ, однако, заключеніе, что сначала петербургская публика его принимала довольно благосклонно, но что впослдствіи онъ самъ повредилъ себ, вдаваясь постепенно въ неистовый крикъ и утрировку’ {Сем. хроника и восп. С. Т. Аксакова, изд. 1879 г., стр. 452—453.}.

Эту поздку Плавильщикова въ Петербургъ Лонгиновъ, основываясь на совершенно произвольномъ предположеніи Аксакова (который, по собственному сознанію, запамятовалъ вс годы), относитъ къ 1793 году, считая ее поэтому третьей по счету, но изъ всего разсказа Шушерина видно, что раньше ни онъ, ни Плавильщиковъ не бывали въ Петербург. Очевидно, все здсь изложенное должно относиться къ первому пребыванію Плавильщикова въ Петербург, которое самъ Лонгиновъ предположительно опредляетъ отъ 1781 до 1783 года {Одна натяжка, допущенная Лонгиновымъ, повлекла за собой и другія. Чтобы объяснить поздку Плавильщикова въ Петербургъ въ 1793 году, онъ долженъ былъ допустить, что Плавильщиковъ до этого времени, въ 1791—1792 гг. былъ въ Москв, — и вотъ онъ пользуется извстіемъ Арапова, что назначенный въ 1791 г. директоромъ театровъ, кн. Юсуповъ уволилъ Плавильщикова и Шушерина, посл чего они ухали въ Москву. Но Араповъ нигд не говоритъ, что это увольненіе произошло именно въ 1791 г. Напротивъ, по всмъ даннымъ оно имло мсто въ 1793 году, когда, по показаніямъ біографовъ и Арапова, Плавильщиковъ дйствительно удалился въ Москву. Отсутствіе же его изъ Москвы въ 1791—1792 гг. доказывается достаточно ясно двумя обстоятельствами: 1) въ то время въ петербургскомъ журнал ‘Зритель’ печатались его статьи о театр и изъ нкоторыхъ мстъ ихъ видно, что авторъ былъ въ это время въ Петербург, 2) въ это же время въ Москв издавался Карамзинымъ ‘Московскій журналъ’, гд давались обстоятельные отчеты объ игр даже посредственныхъ актеровъ. Невозможно, чтобы Карамзинъ не упомянулъ о такомъ важномъ сценическомъ событіи, какъ пріздъ въ Москву Плавильщикова. Дале извстно, что Плавильщиковъ въ 1791 г. былъ назначенъ надзирателемъ петербургскаго театра (соч. Греча, ч. 3, стр. 224). Въ виду этого для поддержанія своего неврнаго предположенія Лонгиновъ долженъ былъ прибгнуть къ новой натяжк: онъ предполагаетъ, что это было только ‘почетное званіе’ и не мшало Плавильщикову оставаться въ Москв. Но такого почетнаго значенія званіе надзирателя никогда не имло.}. Соображаясь съ фактами изъ жизни Шушерина и спискомъ петербургскихъ актеровъ 1784 г. {См. Russische theatralien, october, 1784 г.}, мы должны будемъ только отнести оба эти указанія на годъ поздне, т. е. къ 1782—1784 гг. За это-то время и создалъ Плавильщиковъ 27-го сентября 1782 г. роль Правдина въ ‘Недоросл’ {Соч. Фонъ-Визина, изд. Ефремова, стр. 674.} и дйствительно замщалъ Лапина, такъ какъ тотъ спустя годъ (1783), перешелъ въ Москву. Но и самъ Плавильщиковъ посл того не долго пробылъ въ Петербург: въ самомъ конц 1784 г. или, въ крайнемъ случа, въ начал 1785 года онъ уже перебрался въ Москву вслдъ за Лапинымъ или вслдствіе причинъ, указанныхъ Шушеринымъ, или же, какъ говоритъ Жихаревъ, оттого, что не съумлъ ужиться съ Дмитревскимъ.

Это время его московской дятельности совпало съ одной изъ самыхъ блестящихъ полосъ въ исторіи Медоксова театра, когда на одной и той же сцен одновременно дйствовало столько замчательныхъ и разнообразныхъ дарованій, какъ ‘неподражаемый’ Померанцевъ, ‘пламенный, пріятный и ловкій’ Шушеринъ, ‘нжная’ Синявская, ‘благородный’ Лапинъ и безконечно-веселый Ожогинъ. Къ сожалнію, полоса эта оказалась слишкомъ краткою. Уже около 1786 г. Шушеринъ, Калиграфова и Сахаровъ перехали въ Петербургъ. Вскор посл нихъ туда же отправился и Плавильщиковъ.

На этотъ разъ его служба въ Петербург была продолжительне. Онъ пробылъ здсь лтъ 5—6, по крайней мр, до самаго 1793 г., когда совсмъ переселился въ Москву. Въ этотъ шестилтній періодъ талантъ Плавильщикова окрпъ окончательно, тогда же вполн установилась и та громкая слава, которою онъ съ тхъ поръ не переставалъ пользоваться.

Современники чрезвычайно цнили дарованіе Плавильщикова и удивлялись его разнообразію. Отъ Тараса Скотинина онъ восходилъ до короля Лира, а въ трагедіи переигралъ всевозможныя лица, но не везд одинаково блисталъ онъ своимъ искусствомъ, Благодаря круглому лицу, говоритъ Ильинъ, и пріятнымъ голубымъ глазамъ своимъ, Плавильщиковъ не могъ производить большаго впечатлнія въ страстяхъ сильныхъ и ужасныхъ, въ изображеніи хитрости и вроломства, мстительности и злобы, къ чему не способенъ былъ и самый органъ его свтлый и пріятный, но не отличавшійся густотой и рзкостью {‘Встн. Евр.’ 1815 г. ч. LXXXI, No 10, стр. 158, Къ этой стать Ильина приложенъ и портретъ Плавильщикова.}. Этимъ опредляются и размры таланта Плавильщикова. Это былъ актеръ съ дарованіемъ изображать по преимуществу типы положительные, величавыхъ царей древней трагедіи, лицъ, исполненныхъ достоинства и нравственнаго величія. Высокій и широкоплечій, съ наружностію выразительной и благородной. онъ поражалъ здсь уже одной своей ‘атлетической красотоль, и зрители не могли позабыть, съ какимъ величіемъ произносилъ онъ въ роли Росслава знаменитыя слова

‘Росславъ я въ лаврахъ былъ, и въ узахъ я Росславъ!’

или съ какой благородной стойкостью отвчалъ на посулы Христіерна за измну отечеству {Тамъ же, стр. 159 и Побдоносцевъ, стр. 236, 237.}. Не будемъ приводить другихъ подобныхъ разсказовъ о превосходныхъ частностяхъ игры артиста, — скажемъ коротко: вс эти разсказы относятся къ тмъ ролямъ или тмъ мстамъ, гд, по словамъ Ильина, было ‘больше разсужденій и доказательствъ, нежели дйствія’ {Тамъ же, стр. 161.}, т. е. къ ролямъ резонерскимъ. Никто другой изъ его сверстниковъ не умлъ такъ умно разсуждать, такъ убдительно доказывать, а въ искусств оживлять скучныя и холодныя (потому что избитыя) правила общей морали, съ нимъ могъ поспорить разв Дмитревскій.

Недаромъ къ Плавильщикову такъ скоро и успшно привилось вліяніе русскаго Лекена. Въ талант обоихъ артистовъ было много сроднаго: оба были холодные актеры и чтобы возмстить недостатокъ пыла, огня, оба принуждены были прибгать къ вншнимъ пріемамъ, что особенно сказывалось тамъ, гд требовалось нчто большее, чмъ искусное чтеніе. Дмитревскій, не надленный отъ природы богатыми средствами, въ такихъ случаяхъ обыкновенно старался изумить зрителя какимъ-нибудь хитро придуманнымъ сценическимъ фокусомъ, Плавильщиковъ же, необыкновенно восторженный, попросту пускалъ въ дло усиленную жестикуляцію и свой громкій голосъ, благо вс удивлялись ‘крпости и сил его груди’ и, какъ свидтельствуетъ даже его панегиристъ Побдоносцевъ, нердко переходилъ здсь мру. дкій и насмшливый Сандуновъ зло подсмялся надъ этимъ недостаткомъ товарища въ эпиграмм, сказанной экспромтомъ въ отвтъ на расхваливанія Плавильщикова какимъ-то театраломъ:

‘Что рдкій онъ актеръ, никто не споритъ въ томъ,

‘Всмъ взялъ: органомъ и дородствомъ,

‘И точно: поражаетъ сходствомъ

‘Съ быкомъ’¹).

¹) ‘Отеч. Зап.’, 1855 г., No 8, стр. 395. Недостатокъ мры у Плавильщикова подтверждаетъ и Жихаревъ, говоря, что ‘сила и одушевленіе были у него въ излишк, чувства же не хватало’. (‘Отеч. Зап.’, 1854 г., No 10, стр. 115).

Другой товарищъ Плавильщикова, Шушеринъ, разсказывалъ Аксакову, что не было средствъ удержать его отъ преувеличенія: ‘Я даже прибгалъ къ хитрости: уврялъ его, что онъ давитъ меня своимъ органомъ, и что я отъ этого не могу хорошо играть и мшаю ему самому. Онъ соглашался, передъ самымъ выходомъ на сцену общалъ взять тонъ слабе, ниже, и вести всю роль ровне и сначала исполнялъ свое общаніе, такъ что иногда цлый актъ проходилъ очень хорошо, но какъ, бывало, скажетъ какую-нибудь рчь или слово, хотя безъ крика, но выразительно, сильно, особенно, если зрители похлопаютъ — все пропало! Возьметъ цлой октавой выше, хватитъ себя кулакомъ въ грудь, заоретъ, закуситъ удила и валяетъ такъ до конца пьесы. Точно тутъ была какая-то горячность, но совсмъ не тотъ огонь, который приличенъ представляемому лицу и который не нуждается въ крик’ {Сем. хр. и восп. С. Аксакова, изд. 1879 г., стр. 453. Подобный же разсказъ находимъ въ ‘Рус. Таліи’ на 1825 г., стр. 424, но сильно ошибся бы тотъ, кто сталъ бы объяснять преувеличенія Плавильщикова желаніемъ сорвать рукоплесканія. Съ серьезнымъ взглядомъ на искусство, Плавильщиковъ съ пренебреженіемъ отзывался объ рукоплесканіяхъ, достигнутыхъ профанированіемъ искусства: ‘сіи плески не важны’, говорилъ онъ и съ укоромъ вспоминалъ одного своего московскаго товарища: ‘Въ Москв одинъ актеръ, объявляя слдующее зрлище (въ старину было обыкновеніе объявлять о предстоящемъ спектакл наканун со сцены), всегда встрчается громомъ отъ ударовъ рукъ, и сей громъ бываетъ ему за то, что онъ при объявленіи кобенятся и ломается: какъ наше мсто свято!’. (Соч. т. IV).}.

Здсь нельзя не вспомнить забавнаго случая съ Плавильщиковымъ, свидтелемъ котораго былъ въ 1807 г. Аксаковъ. Приблизительно за годъ передъ тмъ Плавильщиковъ, играя въ Казани, пригласилъ первую тамошнюю актрису, Пети, дебютировать въ Москву. Этотъ-то дебютъ и видлъ Аксаковъ. Давали старинную трагедію Княжнина ‘Софонисба’ съ невозможнйшей обстановкой. Софонисбу играла дебютантка, Сифакса одинъ изъ самыхъ плохихъ московскихъ актеровъ, Прусаковъ, а Массиниссу самъ Плавильщиковъ. Все было сдлано, чтобы уронить дебютантку въ мнніи публики, и безъ того враждебно настроенной недоброжелателями Плавильщикова. ‘Плавильщиковъ, — разсказываетъ Аксаковъ, — видя, что дло идетъ плохо, вздумалъ поддержать пьесу и ободрить дебютантку усиленіемъ собственной игры. Онъ поднялъ на цлую октаву свой и безъ того громкій голосъ и недостатокъ внутренняго огня вознаграждалъ безпощадными криками и жестами. Дло окончилось тмъ, что въ порыв усердія онъ задлъ пальцемъ за свой парикъ, который взвился очень высоко вверхъ, былъ подхваченъ имъ на лету и проворно надтъ на голову. Не смотря на уваженіе къ Плавильщикову, зрители расхохотались {Сем. хр. С. Аксакова, стр. 421—422.}.

Вотъ до чего доводили Плавильщикова горячность и излишекъ одушевленія! Пожалуй, спросятъ, какъ могъ такой актеръ считаться знаменитостью. Но не слдуетъ забывать, что крикъ и преувеличеніе проявлялись далеко не во всхъ роляхъ Плавильщикова, къ тому же въ вкъ псевдо-классицизма они не представляли собою ничего нелпаго, даже страннаго. Игру же Плавильщикова называли ‘пунктуально-классической’, и не даромъ: псевдо-классицизмъ не столько изображаетъ чувства, сколько разсуждаетъ о чувствахъ, а разсужденія составляли конёкъ артиста.

Никогда слава Плавильщикова не достигала такой степени, какъ передъ отъздомъ его изъ Петербурга въ начал 90-хъ годовъ, когда онъ былъ взысканъ милостями самой императрицы. Разсказываютъ такой случай. Императрица обыкновенно сама выбирала пьесы для спектаклей эрмитажнаго театра. Однажды, когда уже была ею назначена комедія Плавильщикова ‘Бобыль’, передъ самымъ началомъ спектакля ей вздумалось посмотрть и другую пьесу его ‘Мельникъ и сбитенщикъ соперники’. Сейчасъ же разослали повстки, приготовили декораціи, гардеробъ, какъ вдругъ уже въ пятомъ дйствіи ‘Бобыля’ оказывается, что актеръ, которому надобно было играть роль старосты Филиппа, боленъ. Что длать? Пришлось доложить государын. ‘Прозорливая монархиня, — разсказываетъ Побдоносцевъ, — умвшая цнить и ободрять дарованія, изволила сказать: Пусть же здоровый замнитъ больного. Плавильщиковъ, какъ авторъ, можетъ сыграть Филиппа — и Плавильщиковъ поддержалъ выгодное о себ мнніе.— Я готовъ! — отвчаетъ онъ директору, — тотчасъ переодвается, пробгаетъ роль, и изъ Честина, молодого русскаго барина въ ‘Бобыл’, вдругъ превращается въ пожилого старосту Филиппа. Пьеса сверхъ чаянія сыграна весьма удачно. Императрица не разъ рукоплескала актерамъ, а по окончаніи спектакля приказала Соймонову (директоръ) объявить Плавильщикову свое благоволеніе {Побдоносцевъ, стр. 230—232.}. Комедія ‘Мельникъ и сбитенщикъ соперники’ до того понравилась императриц, что ее давали четыре раза подъ рядъ на эрмитажномъ театр и всякій разъ съ тмъ же успхомъ {Соч. Плавильщикова, ч. 3. Предисловіе къ комедіи ‘Мельникъ и сбитенщикъ соперники’.}. Вскор государыня выказала свое благоволеніе Плавильщикову и инымъ способомъ: она пожаловала ему золотую табакерку, а спустя годъ, когда онъ какъ-то снова отличился, осыпанные жемчугомъ часы.

Въ 1791 году Плавильщиковъ былъ назначенъ надзирателемъ русскаго петербургскаго театра. Въ этомъ назначеніи прекрасно выказалась оцнка его дарованій начальствомъ. Посл Дмитревскаго не было человка способне для этой должности. ‘Бывало, какъ заговоритъ онъ объ искусств, — говаривалъ Аксакову Шушеринъ, — такъ ротъ разинешь, умный и ученый былъ человкъ’. Но этого мало: съ образованіемъ онъ соединялъ расторопность и находчивость. Вотъ случай, гд онъ особенно выказалъ себя съ этой стороны. Въ театр на Царицыномъ лугу давали ‘Антигону’. Театръ уже наполнялся публикой. Вдругъ заболваетъ актриса, которой надо было играть главную роль. До спектакля всего 10 минутъ. Какъ тутъ быть? Плавильщиковъ встревожился, но не потерялся, и вскор публик ужъ объявляли, что по болзни актрисы такой-то вмсто назначенной пьесы дадутъ мелодраму ‘Пигмаліонъ’, гд главную роль игралъ самъ Плавильщиковъ, и ‘Недоросля’. Но новая бда: Ив. Соколовъ, игравшій Скотинина, былъ также боленъ. И что же? Плавильщиковъ ршился самъ замнить больного. ‘Кому не покажется страннымъ, — пишетъ Побдоносцевъ, — переходъ отъ лица важнаго и занимательнаго къ смшной образин Скотинина? Не смотря на то, что Плавильщиковъ никогда не училъ и почти- не усплъ прочесть этой роли, сыгралъ онъ ее какъ нельзя лучше. Зрители приняли его съ отличнымъ одобреніемъ, а одинъ изъ прізжихъ, не знавъ его въ лицо, бился объ закладъ, что дв оныя роли не одинъ, а разные актеры играли’ {Побдоносцевъ, стр. 232—233.}.

Плавильщикову, однако, не долго пришлось исполнять обязанностй надзирателя. Коренной москвичъ, онъ всегда чувствовалъ себя въ Петербург, какъ на чужой сторон, а тутъ еще пошли непріятности: онъ не особенно-то ладилъ съ Дмитревскимъ, а посл назначенія въ 1791 году директоромъ князя Юсупова, Плавильщиковъ пробылъ въ Петербург всего около двухъ лтъ. Прежній директоръ театра, Соймоновъ, во время своего управленія надлалъ множество долговъ. Назначивъ князя Юсупова, императрица уплатила весь долгъ, но повелла новому директору никоимъ образомъ не выходить изъ указанной нормы расходовъ. Между тмъ именно въ это время Плавильщиковъ съ Шушеринымъ потребовали прибавки жалованья. По разсчету денегъ это было совершенно невозможно, Юсуповъ былъ вынужденъ отказать, и самолюбивые актеры оставили службу. Въ 1793 или даже 1794 году Плавильщиковъ перебрался окончательно въ Москву {Посл того Плавильщиковъ прізжалъ въ Петербургъ, но ужъ какъ ‘гость’. Такъ 10-го мая 1804 г. онъ игралъ тамъ роль Ермака въ трагедіи собственнаго сочиненія. ‘Лт. Рус. Театр.’, стр. 166.}.

Петербургская публика далеко не безъ сожалнія разсталась съ своимъ артистомъ. Въ то время по городу долго ходила эпиграмма на новаго директора:

‘Юсуповъ, нашъ директоръ новый,

‘Партеръ въ раекъ пересадилъ,

‘Актеровъ лучшихъ распустилъ

‘И публику сковалъ въ оковы’¹).

¹) Лт. Рус. Театр., стр. 100.

Но винить князя Юсупова не приходится: онъ не могъ превысить своихъ полномочій, да и надо знать, до чего способны дойти актерскіе капризы и не въ мру развитое самолюбіе. Плавильщикову и впослдствіи не разъ были длаемы изъ Петербурга предложенія, но онъ разбогатлъ, обзавелся домкомъ и хорошо помнилъ правило: ‘отъ добра — добра не ищутъ’. Въ Петербург еще надо было тягаться изъ-за расположенія публики съ тмъ же Шушеринымъ и съ новымъ свтиломъ, Яковлевымъ, въ Москв же лаврами длиться было не съ кмъ, и Плавильщиковъ жилъ себ да поживалъ, занимая почетное мсто на обдахъ у московской знати, и свысока побранивая Яковлева, да заодно ужъ и Шушерина.

Съ перваго же появленія артиста въ трагедіи Браве ‘Безродный’ москвичи встртили его какъ нельзя лучше, ‘Многочисленное стеченіе зрителей, ихъ восторгъ, ихъ удивленіе, превзошли вс его ожиданія’ {Побдоносдевъ, стр. 240.}, — пишетъ Побдоносцевъ. Съ тхъ поръ въ московскихъ гостиныхъ Плавильщиковъ сталъ главнымъ законодателемъ эстетическаго вкуса.

Дятельность Плавильщикова за этотъ періодъ (1793—1812 гг.) пріобртаетъ, однако, уже новую окраску. Онъ постепенно переходитъ на роли важныхъ стариковъ и благородныхъ отцовъ (Чадолюбовъ въ ‘Отц семейства’, купецъ Ботъ и др.) вакантныя по смерти Лапина? нечего и говорить, что достоинства его игры остались и здсь т же, но недостатки съ теченіемъ времени усилились. ‘Въ послдніе годы жизни, свидтельствуютъ современники, въ голос его господствовало иногда нестерпимое излишество: онъ вскрикивалъ тамъ, гд требовалось слово тихое, а иногда и самое лицо его измнялось въ ту минуту, когда оно должно было оставаться спокойнымъ’ {Макаровъ, 17.}, напрасно старались удержать его въ предлахъ умренности и словесно — друзья, и печатно — театральные критики {Рецензіи о Плавильщиков см. между прочимъ въ ‘Св. Встн.’ 1804 г., ч. I, стр. 386 и 390, въ ‘Встн. Евр.’ 1810 г., ч. 54, No 24 и др.}: самолюбивый артистъ привыкъ считать себя непогршимымъ и каждое замчаніе принималъ за колкость. Тмъ не мене и въ эту пору Плавильщикову удалось создать нсколько замчательныхъ ролей и между прочимъ Лира въ тогда уже появившемся перевод Гндича съ французской передлки Дюси и Эдипа въ знаменитой трагедіи Озерова. ‘Какое чувство, какой огонь, хотя и старческій!— замчаетъ о послдней роли Жихаревъ.— Въ сцен проклятія Полиника Плавильщиковъ былъ истинный царь и вмст жестоко оскорбленный отецъ:

‘Какъ безъ пристанища скитался въ жизни я:

‘По смерти будетъ такъ скитаться тнь твоя,

‘Безъ гроба будешь ты’…

Произнося это грозно и съ напряженіемъ голоса, онъ оканчивалъ съ выраженіемъ величайшаго гнва и какъ бы вн себя:

‘Тебя земля не приметъ,

‘Отъ ндръ отвергнетъ трупъ — и смрадъ его обыметъ!’

При послднемъ же полустишіи онъ превосходилъ себя. Нельзя себ представить выраженія лица его. Чувство ужаса, отвращеніе, омерзніе, отражались на немъ, какъ въ зеркал. А пантомима? Онъ отворачивалъ голову и дйствовалъ руками, какъ бы желая оттолкнуть отъ себя трупъ, зараженный смрадомъ’ {Восп. ст. театрала. ‘Отеч. Зап.’ 1854 г., No 10, стр. 119—124. Здсь помщено подробнйшее описаніе важнйшихъ сценъ изъ Эдипа въ исполненіи Плавильщикова, и хотя Жихаревъ тутъ же называетъ послдняго ‘проводникомъ простоты и естественности на русской сцен’, это описаніе лучше всего показываетъ, какъ недалеко ушелъ Плавильщиковъ отъ классицизма игры Дмитревскаго. Не можемъ не выписать здсь для доказательства знаменитый монологъ 1-го дйствія, когда Эдипъ узнаетъ отъ дочери, что они близь храма Эвменидъ. ‘Съ страшнымъ восклицаніемъ: ‘Храмъ Эвменидъ!’ вскакивалъ Плавильщиковъ съ мста и нсколько секундъ стоялъ, какъ ошеломленный, содрогаясь всмъ тломъ. Затмъ мало-по-малу онъ приходилъ въ себя, устремлялъ глаза на одинъ пунктъ и, дйствуя руками, какъ бы отталкивая отъ себя фурій. Продолжалъ дрожащимъ голосомъ и съ разстановкой:

‘Увы!… я вижу ихъ… он

‘Стремятся въ ярости… съ отмщеніемъ ко мн’,

глухо и порывисто:

‘Въ рукахъ зми шипятъ… ихъ — очи раскаленны’ —

усиленно:

‘И за собой влекутъ’…

въ крайнемъ изнеможеніи:

‘вс ужасы геенны!’

и съ окончаніемъ стиха стремительно упадалъ _На камень’. (Ibidem). Все это эфектно и можетъ быть произносилось съ одушевленіемъ, но во всякомъ случа не просто и не многимъ проще игры Дмитревскаго.}.

Закончивъ наравн съ Лиромъ кругъ блестящихъ созданій Плавильщикова, роль Эдипа была вмст съ тмъ и лебединою пснью стариннаго псевдо-классицизма. И замчательно, что даже наибольшіе почитатели Плавильщикова хвалили его, говорили, что онъ ‘не уступаетъ въ Эдип Шушерину’, ‘не ниже Щушерина’. Значитъ, высшимъ мриломъ совершенства они считали здсь все же игру Шушерина, а Шушеринъ былъ представителемъ новыхъ теченій, сентиментализма въ сценическомъ искусств. Пора высокопарной и напыщенной декламаціи въ дух псевдо-классицизма, какою отличался Плавильщиковъ даже въ мщанскихъ трагедіяхъ, очевидно проходила — и вотъ чмъ объясняется между прочимъ, что посл него не осталось видныхъ учениковъ хотя на своемъ вку ему и приходилось руководствовать очень многими. Какъ лучшему и образованнйшему артисту, ему былъ порученъ классъ декламаціи въ университетскомъ благородномъ пансіон, имъ же были устроены и обучены цлыя крпостныя труппы богатыхъ московскихъ театраловъ, Ник. Ал. Дурасова и князя Мих. Петр. Волконскаго {Драм. Альбомъ Арапова, 1850 г., стр. XLVIII. На этихъ частныхъ театрахъ Плавильщиковъ, говорятъ, пробовалъ ставить такія пьесы, которыя нигд еще не были играны и затмъ, въ случа успха, переносилъ ихъ на публичный театръ. Такъ имъ были поставлены нкоторыя произведенія Шиллера, Коцебу, Реньяра, изъ русскихъ Эмина. См. ‘Репертуаръ’, 1841 г., No 11, стр. 20.}, изъ которыхъ послдняя была даже пріобртена дирекціей императорскихъ театровъ въ собственность, но ея члены были представителями эпохи упадка московскаго театра посл преобразованія его 1-го апрля 1806 г. въ императорскій {Преобразованіе это произошло посл пожара Петровекаго театра въ 1805 г. Изъ учениковъ Плавильщикова слдуетъ вспомнить еще вышеупоминавшуюся крпостную актрису еклушу, впослдствіи Пети, найденную имъ въ Казани и не имвшую успха лишь благодаря интригамъ сторонниковъ знаменитой М. C. Воробьевой.}. Самъ Плавильщиковъ въ это время уже рдко выступалъ на сцен. Появившаяся одышка чрезвычайно затрудняла его игру, и онъ уступалъ свои роли другимъ. Но и теперь еще онъ изумилъ, какъ разсказываютъ, гостившаго въ Москв Яковлева своимъ искусствомъ и необыкновенной памятью, сыгравъ для него роль Зопира въ трагедіи ‘Магометъ’, данную ему только наканун самаго спектакля {Др. альбомъ, стр. XXXIV.}.

Московская публика и теперь вопреки петербургской отличающаяся постоянствомъ своихъ симпатій, цнила и гордилась своимъ актеромъ, до самой смерти держа его въ почет. Можетъ быть причиной этого былъ и счастливый характеръ Плавильщикова. Въ то время, какъ желчнаго и злого Сандунова не терпли за его колкія эпиграммы и неуживчивость, Плавильщикова всегда встрчали съ удовольствіемъ, не смотря на излишнюю ‘пылкость его характера’ и самолюбіе. Пріятный и занимательный собесдникъ, онъ привлекалъ прямотою нрава, правдивостью, умренностью и постоянствомъ въ дружб {Побдоносцевъ (стр. 251—255) разсказываетъ, что Плавидьщиковъ и товарищемъ былъ хорошимъ. Посл его смерти одинъ изъ его сослуживцевъ явился къ вдов покойнаго и просилъ уступить ему рукописи Плавильщикова. Когда его желаніе было исполнено, ‘онъ принялъ подарокъ съ восторгомъ, называлъ его сокровищемъ и цловалъ слова рукою Плавильщикова написанныя’. Такъ жива была признательности къ покойному товарищей.}.

Цня Плавильщикова, какъ актера и человка, современники цнили его и какъ писателя. Когда въ 1811 году при Московскомъ университет было основано Общество любителей россійской словесности, Плавильщиковъ былъ избранъ (29-го сентября 1811 года) его дйствительнымъ членомъ {Соч. Плавильтцикова, ч. I и Побдоносцевъ, 251.} и въ качеств таковаго написалъ разсужденіе на одинъ изъ первыхъ вопросовъ, предложенныхъ обществомъ: ‘Почему трагедіи древнихъ грековъ основаны не на любовной страсти и лучше ли он французскихъ, приличенъ ли характеръ Эдипа трагедіи и почему у римлянъ нтъ хорошей трагедіи’. Безъ сомннія, Плавильщиковъ и впредь оказался бы однимъ изъ ревностнйшихъ членовъ общества, но дни его уже были сочтены, когда разразилась гроза двнадцатаго года.

Долго не хотлъ онъ врить, чтобы французскія войска заняли Москву и даже упрекалъ вызжавшихъ въ трусости и малодушіи. ‘Я самъ, — разсказываетъ Макаровъ, — собираясь въ походъ съ формированнымъ графомъ Салтыковымъ полкомъ, встртилъ Плавильщикова преспокойно сидящимъ на скамь Тверского бульвара’. ‘Здравствуйте и прощайте, Петръ Алексевичъ!’ — сказалъ я.— ‘А куда вы?’ — спросилъ Плавильщиковъ.— ‘Въ Казань’.— ‘И дло!’ — замтилъ почтенный артистъ: — не всмъ же подставлять лобъ подъ Наполеонову пулю, а здсь мы отдлаемся и шапками. Да не пойдетъ злодй! Москва ловушка!..’ {Макаровъ, стр. 20.}. Только 1-го сентября вечеромъ ршился Плавильщиковъ покинуть Москву. Но не далеко пришлось ему ухать. Давно таившаяся болзнь, подъ вліяніемъ перенесенныхъ невзгодъ, развилась съ особой силой и вынудила его остановиться въ сел Ханенов, Бжецкаго узда, Тверской губерніи. Не было ни врача, ни лекарствъ, и удрученный горемъ и тоскою, Плавильщиковъ скончался 18-го октября 1812 года на 53 году отъ рожденія. Посл него остались вдова и малолтній сынъ. За тридцати-двухлтнюю службу Плавильщикова, государь пожаловалъ его жен 1,250 руб. ежегодной пенсіи {Побдоносцевъ, стр. 255—256 и соч. Плавильщикова, ч. I. Предисловіе.}.

Спустя четыре года посл смерти артиста, въ 1816 году были изданы его сочиненія. Он составляютъ четыре небольшихъ томика, изъ которыхъ первый былъ приготовленъ къ печати еще въ году самимъ авторомъ. Эти сочиненія лучшій и непреложный памятникъ его чувствъ, образа мыслей и эстетическихъ воззрній, и мы должны теперь имъ воспользоваться для характеристики Плавильщикова, какъ гражданина, критика и драматурга.

II.

Первымъ опытомъ Плавильщикова на писательскомъ поприщ была, — какъ онъ самъ свидтельствуетъ {См. предисловіе къ трагедіи въ 7-й части ‘Рос. еатра’.}, — трагедія ‘Дружество’, напечатанная въ части седьмой ‘Россійскаго еатра’ съ эпиграфомъ: ‘Дружество я чту за первое на свт благо’. Ни по содержанію, ни по выполненію пьеса не представляетъ собою ничего замчательнаго, Любопытно только, что трагедія посвящена княгин Е. Р. Дашковой. Очевидно, Плавильщиковъ на первыхъ порахъ своей писательской дятельности, стремился уже заручиться поддержкой сильныхъ міра сего, какъ это предписывалъ въ старину литературный обычай.

Къ сожалнію, скудость имющихся матеріаловъ не позволяетъ намъ обрисовать ни отношеній Плавильщикова къ другимъ писателямъ, ни постепеннаго развитія его гражданскихъ и эстетическихъ убжденій. Не примыкая ни къ какимъ особеннымъ литературнымъ кружкамъ, онъ какъ-то вдругъ выступилъ въ качеств публициста, критика и сатирика, въ начал 90-хъ годовъ и, высказавъ къ тому времени уже окончательно сложившіеся воззрнія и идеалы свой, какъ писателя и гражданина, такъ же скоро и внезапно замолкъ. Характерно однако, что онъ сотрудничалъ въ журнал Крылова и Клушина ‘Зритель’ (1792 г.), бывшемъ. однимъ изъ послдышей нашихъ сатирическихъ журналовъ конца 60-хъ и начала 70-хъ годовъ, замчательныхъ именно горячей проповдью народности и преслдованіемъ модной тогда болзни — французолюбія. Точно такимъ же характеромъ отличались и статьи Плавильщикова въ ‘Зрител’ съ тою только разницей, что они захватывали вопросы шире, обсуждали ихъ серьезне и основательне. Таковы въ особенности его статьи о врожденномъ свойств душъ россійскихъ и о театр {Кром этихъ статей въ ‘3рител’ же были напечатаны и другія боле мелкія ‘Миръ 1792 года’, ‘Прогулка’, ‘Сонъ’ и нсколько стихотворныхъ вещицъ.}, на которыхъ мы и остановимся преимущественно. Это плодъ думъ и чувствъ цлой жизни Плавильщикова, и здсь онъ высказался передъ нами весь, какъ живой.

Убжденный сторонникъ народности, Плавильщиковъ горячо ратовалъ противъ всяческихъ искаженій русскаго народнаго склада слпымъ подражаніемъ чужеземному, особенно же противъ подражательности русскаго театра и ‘язвъ моднаго воспитанія, которыя были ему всего ближе извстны’. ‘Язвы моднаго воспитанія, — пишетъ Плавильщиковъ въ стать ‘Нчто о врожденномъ свойств душъ россійскихъ’ — безчисленны. Птенецъ говоритъ съ воспитателемъ по-французски и только о французской или другихъ земляхъ, а о Россіи никогда. Первое впечатлніе неистребимо. Спроси у сего птенца о Юліи, о Цицерон, Вольтер, о Вестрис, о Лекен? онъ нчто скажетъ, но о Рюрик, о Владимір ни слова!.. Незнаніе русскаго языка многіе не считаютъ порокомъ и говорятъ: съ кмъ говорить по-русски? Разв съ холопомъ, нын вс знаютъ но-французски. Но какое бдствіе не знать отечественнаго языка!.. Дворянинъ, обладатель земледльцевъ, на какомъ язык предпишетъ имъ порядокъ, на какомъ язык будетъ внимать ихъ нужды?.. Управитель есть, вотъ и все тутъ… Отъ сего-то вышло недоразумніе между словами управлять деревнями и управить деревни: послднее, благодаря модному воспитанію, начинаетъ случаться чаще’. Самое просвщеніе чрезвычайно тормозится предубжденіемъ, которое благодаря модному воспитанію имютъ ко всему русскому люди, отъ которыхъ зависитъ покровительство искусствамъ и наук. ‘Пусть любопытный — читаемъ въ стать о театр — пройдетъ мимо театра во время французскаго представленія, увидитъ площадь, заставленную шестернями, во время россійскаго же, гд-гд увидитъ шестерню. Одни пшеходы любятъ по большей части видть свое’. Неудивительно поэтому, что и зрлища русскія большей частью не идутъ дале подражанія.

‘Я не отрицаю, — пишетъ Плавильщиковъ, — чтобъ не нужно было занять чего у иностранцевъ, но что и какъ занимать? Въ томъ вся важность. Петръ Великій занялъ у иностранцевъ строй воинской, но сообразовавъ его съ свойствомъ воиновъ своихъ. Научили насъ иностранцы рядомъ ходить, разомъ палить, одваться короче и ловче, но твердость и неустрашимость наши’. ‘Нельзя отрицать, — поясняетъ онъ свою мысль въ другомъ мст, — подражанія въ музык, напримръ, ноты итальянскія, на что перемнять ихъ фигуру, но на что также слпо слдовать ихъ мудрености и приторной сладости’.

Ратуя за народность, Плавильщиковъ не былъ, значитъ, слпымъ ненавистникомъ западной образованности, онъ не отрицалъ ея значенія и важности для Россіи и горячо вооружался лишь противъ того, чтобы въ основу русской образованности клались чужія начала. Въ этомъ и заключается его большая заслуга. Не ограничиваясь, какъ это длалось прежде, летучими сатирическими вылазками противъ Вральмановъ, петиметровъ или модницъ, онъ взглянулъ на дло глубже и поставилъ ребромъ вопросъ о русской духовной самобытности. Вопросъ былъ трудный и неудивительно, если у Плавильщикова въ разршеніи его встрчаются иногда замчанія наивныя до смшного, но среди нихъ разсыпано множество плодотворнйшихъ мыслей и въ общемъ разсужденія его врны. Плавильщиковъ доказывалъ самобытность русскаго народа во-первыхъ, проявленіемъ его творчества въ искусств и наук, затмъ особенностями его нравственнаго склада и, наконецъ, указаніемъ на богатство, силу и своеобразную красоту русскаго языка.

‘Напрасно отрицаютъ, — пишетъ онъ въ стать о свойств душъ россійскихъ, — будто въ россіянахъ нтъ творческаго духа, напрасно отрицаютъ у насъ свойство, котораго ни одинъ народъ не иметъ, оно состоитъ въ непостижимой удобности все понимать’, (что надо отличить отъ перениманія). Стоитъ только вспомнить быстрый ростъ въ Россіи наукъ и художествъ, ‘приведшій весь свтъ въ удивленіе’ и въ особенности т проявленія творческой силы, которыя замчаются у людей совершенно непричастныхъ западной образованности, у ‘самоучекъ нашихъ, которые часто удивляютъ и самыхъ премудрыхъ, у насъ крестьянинъ сдлалъ такую тинктуру, какой вся Иппократова и Галенова ученость не выдумывали… Костоправъ въ Алексевскомъ сел есть камень преткновенія для всей хирургіи… Кулибинъ и тверской механикъ Собакинъ — два чуда въ механик… Еслибъ я сталъ вычислять вс подобные умы, то я бы написалъ здсь цлый словарь, отъ котораго благосклонный читатель меня уволитъ и вмст скажетъ со мною: это правда, чего русскій не пойметъ, то будетъ навсегда сокрыто отъ всхъ племенъ земнородныхъ…’.

Богатство творческихъ силъ русскаго народа соотвтствуетъ и обилію его нравственныхъ преимуществъ. Плавильщиковъ не можетъ достаточно нахвалиться превосходными свойствами русскаго человка, его радушіемъ, честностью, религіозностью и т. п., и въ своихъ похвалахъ идетъ далеко черезъ край, восторгаясь напр. ‘чистотой русскихъ нравовъ и ихъ непричастностью грубости и буйству’, или негодуя на иностранное просвщеніе, что оно ввело у насъ заклады и поручительства, искажая тмъ природное свойство русскихъ купцовъ — врность данному слову и боязнь стыда за нечестный поступокъ. Если у насъ и есть какіе-нибудь пороки, то въ нихъ еще больше насъ виновны иностранцы, эти ‘подлые пролазы изъ корысти’: они-де совращаютъ съ пути истиннаго ‘простодушныхъ и доврчивыхъ россіянъ’. Вотъ до чего довела Плавильщикова излишняя ‘пылкость характера’, давшая себя знать и въ преувеличеніяхъ вышеприведеннаго отрывка! Разсужденіе о правахъ безспорно самое слабое мсто статьи Плавильщикова, но и здсь попадаются мысли чрезвычайно плодотворныя и въ то время особенно знаменательныя. Таково все, что говорится по поводу веселости русскаго характера объ особенностяхъ русской музыки: ‘Коренная россійская музыка иметъ нчто весьма достойное примчанія: псни свадебныя, хоральныя, полевыя и бурлацкія въ напвахъ своихъ такъ отличны, что безъ словъ можно узнать ихъ свойство, нжныя же и комнатныя не уступаютъ въ пріятности никакимъ въ свт. Но музыка во всхъ равно отличіемъ своимъ отъ музыкъ европейскихъ и азіатскихъ доказываетъ, что россіяне имютъ нчто свое собственное. Пляски наши также, смотря по обстоятельствамъ, различны, и ни одинъ въ свт народъ не иметъ столь много изъясняющей и почти говорящей пляски. Но никакъ не можетъ удержаться пьяный патріотъ — такъ какъ веселость по большей части бываетъ при хлбосольств, то чувство радушія простирается даже до пьянства, которое боле всхъ примтно у поселянъ. Хлбопашцы однакоже упиваются только по праздникамъ и всегда начинаютъ такъ веселиться посл обдни, ибо народъ россійскій отличается благочестіемъ своимъ отъ прочихъ. Нигд на свт нтъ меньше суеврія, Россіи и нигд также нтъ больше твердости въ вр, чмъ въ Россіи’.

Безъ сомннія, вся статья Плавильщикова выиграла бы, если бы краски при описаніи ‘россійскихъ добродтелей’ были не такъ сильно сгущены и не встрчалось выходокъ въ род только что приведенной, гд благочестіе крестьянъ доказывается тмъ, что они напиваются только посл обдни, — но такія мысли, какъ идея самобытнаго, народнаго развитія или замчанія о своеобразной прелести народной музыки, въ какой бы форм они не выражались, сами по себ представляли въ то время большую заслугу. Да и форма не всегда была плоха, наряду съ наивными выходками самодовольства, у Плавильщикова сплошь и рядомъ встрчаются страницы превосходныя. Таково, напр., его разсужденіе о французскомъ язык — одинъ изъ лучшихъ образцовъ русской сатирической литературы прошлаго вка и настолько своеобразный, что его нельзя не привести цликомъ. Сравнивая французскій языкъ съ русскимъ, Плавильщиковъ сразу достигаетъ здсь двухъ цлей: онъ и показываетъ богатство русскаго языка и выясняетъ, какъ слпо восхищаемся мы всмъ чужеземнымъ въ ущербъ своему, несравненно лучшему.

‘Неужели французскій языкъ преимуществуетъ передъ нашимъ по собственной красот своей? Какое ослпленіе! — и къ какому языку, на которомъ нтъ ни разума, ни добродтели! Изъ чего можно извлечь понятіе о самомъ народ, а хотя французы и называютъ разумъ и добродтель своимъ языкомъ, но около да кругомъ, и то въ смысл метафорическомъ, т. е. уподобленномъ, а точнаго имени обимъ симъ бездлицамъ у нихъ нтъ. Ихъ vertu можетъ быть и въ человк, и въ вин, и въ дерев, а наша добродтель обитаетъ въ одномъ только человк’.

‘Слыхалъ ли кто на свт, чтобъ нищета была привлекательна? Вс о ней сожалютъ, но нищимъ никто быть не хочетъ, почему-жъ бдный французскій языкъ такъ намъ понравился, что для него мы свой наибогатйшій презираемъ? Выраженія его неестественны: представимъ самое нжное понятіе, каковое впечатлваетъ въ насъ при слов: любовь — французы ее называютъ: l’amour, послднимъ слогомъ сего нжнаго изреченія вс на свт народы дразнятъ собакъ! Вотъ красота языка! а сверхъ того глухіе выговоры, да и въ носъ, боле должны бы заставить брезговать симъ языкомъ, нежели плняться имъ. Россійскій же напротивъ всякое понятіе называетъ своимъ именемъ: произношеніе его ясно, плавно, гордо и нжно, сопряженіе его свободно и музыка въ выговор пріятна.

‘Россійскій языкъ требуетъ яснаго выговора каждой буквы, не ставя ни одной напрасно, французскій же, какъ бы самъ стыдясь своего произношенія, велитъ многія буквы съдать, при томъ нельзя не чувствовать намъ, россіянамъ, превосходства своего языка, когда все то, что человческое воображеніе представить себ можетъ, мы ясно выражаемъ, самотончайшія нити мысли имютъ у насъ особливыя и свойственныя названія, на все есть особливыя слова и особливый слогъ, приличный содержанію, слова звономъ своимъ близки къ дйствію. Итак еще повторяю мое недоумніе, отчего преимуществуетъ въ модномъ кругу французскій языкъ передъ своимъ? Нын въ моду вошло до того пренебрегать своимъ языкомъ, что, если бы нужда случилась писать по-русски, выдумываютъ или пишутъ по-французски, а потомъ переводятъ и посл говорятъ, что нельзя многаго по-русски выразить! Удивительно при томъ, какъ употребляютъ перья русскихъ гусей?.. Если кто думаетъ по-французски, тому, конечно, русскій языкъ не ясенъ, но онъ выражаетъ ясно понятія россійскія. Виноватъ ли языкъ нашъ въ томъ, что онъ различаетъ пользу, выгоду, корысть, привлекательность и ростъ, французы все сіе называютъ интересомъ’ {Соч. Плавильщикова, изд. 1816 г., ч. VI ст. о театр.}…

Такимъ образомъ, съ какой точки ни взглянуть, со стороны ли языка, со стороны ли нравовъ или народнаго творчества, богатство русскаго исконнаго достоянія несомннно. Намъ нужно его только разрабатывать. И мысль о самостоятельномъ, національномъ развитіи была завтнйшей мыслью Плавильщикова. Развивъ ее въ общихъ чертахъ въ разсужденіи ‘о свойств душъ россійскихъ’ и тамъ же примнивъ ее къ вопросамъ педагогіи, онъ затмъ посвятилъ цлую особую статью примненію ея къ театру, гд, разбирая существующіе образцы и намчая дальнйшіе пути для развитія русскаго драматическаго искусства, онъ убдительно и, по времени, очень хорошо доказалъ и возможность и необходимость существованія русской самобытной драмы.

Достаточно извстно, что такое представляли собой наши первыя драматическія произведенія. Не говоря уже о трагедіяхъ, даже комедіи. по самому свойству своему боле близкія къ дйствительной жизни — заключали въ себ слишкомъ мало народнаго. Хотя по афишк дйствіе и происходило въ Россіи, но такъ далеко отъ русскихъ нравовъ, что браки, напримръ, заключались по контрактамъ, дйствующія лица назывались Клитандрами, Доринами, Финеттами и т. п. Первый, кто созналъ всю несообразность такого порядка былъ извстный Лукинъ, въ интересахъ народности настойчиво требовавшій, чтобы иностранныя произведенія не переводились буквально, но ‘склонялись на русскіе нравы’. Но его требованія не шли дале замны иностранныхъ именъ русскими и уничтоженія нкоторыхъ другихъ слишкомъ уже вопіющихъ несообразностей, и потому посл появленія фонъ-визинскихъ комедій потеряли всякое значеніе. Искусство опередило критику, и послдней предстояло теперь, подмтивъ новыя нарождающіяся черты, выставить новыя требованія, вывести новыя правила. Удовлетворить этой потребности и было призвано разсужденіе Плавильщикова.

Смотря на театръ прежде всего, какъ на воспитательное учрежденіе, какъ на ‘забаву, исправляющую нравы’, Плавильщиковъ выступилъ и здсь ратоборцемъ самобытнаго развитія уже въ силу своихъ воззрній на воспитаніе вообще. Простые переводы не могли удовлетворять его, ибо, рисуя чуждые нравы, они были мало понятны, а слдовательно и мало поучительны. Но не мене вооружился онъ и противъ передлокъ, которыя для Лукина составляли pium desiderium. ‘Подражанія, пишетъ онъ, хотя въ нкоторомъ отношеніи и полезны, но не производятъ однакожъ истиннаго вкуса, который неотмнно существовать долженъ и въ собственномъ русскомъ своемъ вид: мы не можемъ подражать слпо ни французамъ, ни англичанамъ, мы имемъ свои нравы, свое свойство, а слдовательно долженъ быть и свой вкусъ. Много мы имемъ комедій, передланныхъ на наши нравы по надписи, а въ самой вещи многія изъ нихъ являются на позорищ во французскомъ убор, и мы собственныхъ лицъ мало видимъ: слуга, напримръ, барину говоритъ остроты и колкости, которыхъ ни одинъ крпостной человкъ не осмлится сказать ни въ какомъ дом, служанка на театр длаетъ также, и вотъ лица, которыя больше всхъ смшатъ въ комедіи и меньше всхъ походятъ на правду!’ Привычка безсмысленно подражать французскимъ комедіямъ въ передлкахъ дурно отзывается даже на оригинальныхъ комедіяхъ, вызывая постоянныя нарушенія правды и естественности. Дйствующія лица, напримръ, изъясняются другъ съ другомъ вовсе не такъ, какъ это водится у насъ, называютъ другъ друга по однимъ только именамъ, безъ прибавленія отчества. ‘Я бы хотлъ узнать, замчаетъ Плавильщиковъ, что скажетъ благородная невста своему благородному жениху, когда онъ, пришедъ къ ней, скажетъ: Софія! каково ваше здоровье? Она скажетъ: я здорова, а ты, Максимъ, здоровъ ли? Побожиться можно, что посл этакихъ вопросовъ одинъ другому скажетъ: ты не умешь жить… и врядъ ли свадьба состоится. Но въ комедіяхъ это не почитается за неучивость. Что же тому причиной? Мы, наглядвшись переводовъ, которые сдлали въ насъ первое впечатлніе на театр, съ трудомъ осмливаемся прибгнуть къ истинному источнику, т. е. къ самой природ и къ своему обыкновенію ‘- Отсюда прямой выводъ: пора оставить западные образцы и, имя въ виду только врность природ, выработать свой вкусъ въ сочиненіемъ, свою самобытную драму. Безспорно, что ‘перекраивать чужое легче, чмъ самимъ пробивать себ трудную стезю на Парнассъ, дабы представить себя Аполлоновымъ Нимфамъ’, но послднее почетне, и оно уже необходимо потому, что ‘хотя много французскихъ сочиненій точно безподобныхъ, но много въ нихъ есть и безподобныхъ отступленій отъ природы’ {Замтимъ, что Плавильщиковъ не довольствовался одной проповдью русской самобытной драмы. Будучи режиссеромъ петербургскаго театра, онъ задумалъ образовать свой, оригинальный репертуаръ и съ этой цлью возобновилъ многія старинныя русскія комедіи (‘Такъ и должно’ Веревкина и др.), замняя въ нихъ устарлыя слова новыми, и успхъ, свидтельствуютъ современники, одобрилъ его начинанія. (См. Макаровъ, стр. 18, 19, а также Побдоносцевъ).}.

Но въ чемъ же долженъ состоять ‘нашъ собственный вкусъ?’ Не мудрствуя лукаво, Плавильщиковъ прежде всего совтуетъ изображать русскую, а не какую-нибудь иную дйствительность. ‘Отечественность въ театральномъ сочиненіи, кажется, должна быть первымъ предметомъ’. Русская трагедія обезпечена въ своемъ содержаніи: прошлыя судьбы русскаго народа представляютъ множество происшествій и лицъ, ‘достойнйшихъ прославленія на театр’, какъ, напримръ, подвигъ Минина и Пожарскаго. Что касается до комедіи, то вся многосторонняя русская жизнь во всевозможныхъ слояхъ общества можетъ служить ей предметомъ изображенія. Плавильщикову возражали, спрашивая, что онъ нашелъ достойнымъ наблюденія хотя бы въ жизни русскихъ крестьянъ. Онъ съ достоинствомъ и убжденностью отвчалъ на это: ‘Удивительно мн, что про поселянъ нашихъ говорятъ, что они въ дыму закоптли… Многіе петербургскіе жители въ прогулкахъ своихъ по набережной ежедневно видть могутъ, какъ сіи простодушные поселяне обдаютъ или ужинаютъ на баркахъ. Они, сидя кружкомъ около своей чаши, сперва отдаютъ оброкъ своему желудку, и какъ голодъ подобно сердитому ихъ старост, ворчать на нихъ перестанетъ, тогда вмсто десерта начинаютъ разговаривать весело. Какъ бы я желалъ, чтобы мой критикъ послушалъ ихъ разговоровъ: онъ бы нашелъ въ сихъ разговорахъ столько остроты въ своемъ род, которая бы его удивила, а что боле, сія острота всегда наполнена здравымъ смысломъ, я много разъ восхищался столь пріятнымъ зрлищемъ и съ удовольствіемъ слушалъ, какъ они старались одинъ другого сказать остре, и часто слыхалъ насмшки, когда какой-нибудь изъ нихъ, думая замысловато, да молвитъ не впопадъ. Теперь я спрошу, кто образовалъ сію въ нихъ способность? Не спорю, что ихъ шутки грубы и замысловатость проста, но гд же она и не такова въ поселянахъ… Дло вкуса обработать и украсить сію природу, но отнюдь не выходить изъ ея круга’.

Въ этомъ прекрасномъ отрывк каждое слово проникнуто чувствомъ. И какъ бы строго мы ни судили крайности и увлеченія Плавильщикова, честь и хвала писателю въ пору всеобщей подражательности настойчиво и упорно указывавшему на русскую жизнь, какъ на неисчерпаемый источникъ для произведеній искусства. Еще большая честь ему за то, что онъ первый провозгласилъ, что художникъ долженъ добиваться не близости къ западнымъ образцамъ, но врности природ, провозгласилъ начало естественности. Но и это еще не все. Не ограничиваясь общими, хотя и чрезвычайно важными указаніями, онъ задумалъ съ помощью сравнительнаго изученія драмъ англійской, французской и нмецкой подвергнуть господствующую теорію подробной критик, отдлить въ ней существенно-необходимое и врное отъ предразсудочнаго и случайнаго. Пусть эта послдняя часть его критики оказалась ему не по силамъ, пусть самъ, дитя ложно-классическихъ преданій, онъ до того былъ ими связанъ, что не признавалъ, напримръ, возможности трагическимъ героямъ говорить обыкновенною, простою рчью или заниматься такимъ низкимъ и обыденномъ дломъ, какъ да {Въ связи съ этимъ и мнніе Плавильщикова о Шекспир: ‘Чексперовы красоты подобны молніи, блистающей во тьм ночной: онъ вмщаетъ въ свои трагедіи такія лица и дйствія, которыя унизили бы и самую простонародную комедію’. Любопытны еще, но уже въ другомъ смысл — біографическомъ, замчанія Плавильщикова на извстное правило о торжеств добродтели, слишкомъ опошленное ложно-классической теоріей. Онъ признавалъ это правило, но это не было его педантизмомъ, потому что необыкновенно согласовалось со всмъ строемъ его мыслей, съ его непреклонной врой въ торжество добраго начала. ‘Я бы желалъ, — пишетъ онъ, — вс трагедіи развязывать счастливо, но если ужъ необходимость того требуетъ, то для чего и не морить героевъ, хотя это противъ моего сердца: по крайней мр, когда необходимо уморить кого-нибудь, то пускай бы умирали одни порочныя лица, а добродтель… нельзя и шутя, безъ преступленія мертвить ее… Мн все то не нравится, гд порокъ торжествуетъ’. Читая эти простодушныя разсужденія, точно видимъ живымъ писателя, котораго такъ хорошо назвалъ Побдоносцевъ: ‘добрый Плавильщиковъ’.},— но и здсь ему удалось высказать нсколько отдльныхъ замчаній безспорно плодотворныхъ. Таковы мысли его о предразсудочности знаменитыхъ трехъ единствъ, ходульности пресловутыхъ наперстниковъ и наперстницъ, о необязательности для трагедіи стиховъ, о неприглядности русской сатиры въ комедіи. Многое высказывалось Плавильщиковымъ робко и опасливо {Такъ, напримръ, подмтивъ всю неосновательность того мннія, что въ трагедіи должно быть не мене пяти дйствій, Плавильщиковъ спшитъ прибавить: ‘какъ бы то ни было сему послдовать должно подъ опасеніемъ всеобщаго осмянія’.}, но плодотворно было уже зерно сомннія, имъ брошенное, важно то, что своими статьями онъ подорвалъ безусловную непогршимость теоріи и, провозгласивъ новое начало критики, указалъ путь, слдуя по которому другіе могли уже легче и свободне завершить дло, начатое Плавильщиковымъ.

И такъ, не требуя отъ него того, что было свыше его силъ, будемъ благодарны ему и за то, что онъ далъ намъ. главная задача обихъ статей Плавильщикова — доказать возможность и необходимость для Россіи самобытнаго развитія — была имъ достигнута. Проповдь вышла не только убжденной, но и въ значительной дол убдительной, и не замедлила произвести впечатлніе среди современниковъ, вызвавъ на страницахъ того же ‘Зрителя’ оживленную литературную полемику — любопытный образецъ распри уже тогда зарождавшихся партій славянофиловъ и западниковъ. Въ этой полемик всего лучше выяснилось, какое большое значеніе имли для того именно времени статьи Плавильщикова, хотя бы и исполненныя преувеличеній. Скажемъ больше: самыя увлеченія его становятся понятными и извинительными сравнительно съ мнніями противной партіи.

Возраженіе Плавильщикову, написанное какимъ-то ‘неизвстнымъ изъ Орла’, обличаетъ въ его автор человка умнаго, но такого же крайняго въ своихъ мнніяхъ, какъ и самъ Плавильщиковъ. Не ограничиваясь указаніями на слабыя стороны статей послдняго, авторъ, къ сожалнію, вздумалъ опровергать его основныя положенія о богатств русскаго языка, о своеобразной пріятности русскихъ псенъ, о возможности самобытной драмы, — и въ конц концовъ получилась проповдь полнйшаго рабства и въ литератур, и въ жизни. Она интересна уже потому, что подобныя воззрнія раздлялись тогда большинствомъ образованнаго общества.

‘Вс народы, вс языки, — читаемъ въ возраженіи, — имютъ собственный вкусъ въ краснорчіи для того, что, имя собственные нравы и обычаи, они постепенно пріобртали знанія и очищали свой языкъ, хотя и подражаніемъ, но не выходили никогда изъ отечественнаго вкуса. Можно ли сказать то же самое о Россіи, которая вмст съ кафтаномъ приняла вдругъ чужіе художества, науки, обычаи, военное ремесло, и вмсто исправленія повредила свой языкъ уродливымъ введеніемъ безчисленныхъ иностранныхъ словъ’. Хотятъ создать у насъ ‘вкусъ приличный нашему свойству’. Но можно ли построитъ домъ безъ работниковъ и безъ припасовъ? Припасовъ, впрочемъ, — поправляется критикъ, — много, но вс ли они годятся? ‘Зрлище есть картина большаго свта, сельской жизни или любопытныхъ приключеній древнихъ героевъ. Большой свтъ у насъ боле иностранный, нежели русскій, сельскіе наши жители коптятся въ дыму…’ Гд же можетъ заключаться русскій вкусъ ‘на площадяхъ, на рынкахъ и въ кабакахъ?’ Намъ говорятъ, что французскіе слуги непригодны для русскихъ комедій. Но чмъ же можетъ быть занятъ на сцен русскій слуга? Разв изобразитъ, какъ онъ обкрадываетъ господъ, таскаетъ украденное въ кабакъ, и, вышедши оттуда, валяется по земл? Хвалятъ русскую музыку. ‘Каждый купецъ свой товаръ хвалитъ, но тотъ хорошъ, который единогласно всми почитается за лучшій. Странная мысль заставить слушать петербуржцевъ одни гудки!’ Утверждаютъ, что языкъ нашъ богатъ. Пусть такъ, но вдь онъ необдланъ и что прибыли намъ въ своихъ алмазахъ, когда чужое стекло намъ кажется брилліантомъ?— Я знаю, что усовершеніе языка идетъ вмст съ успхами наукъ и требуетъ трудныхъ опытовъ многихъ поколній, такъ зачмъ же хотть чудесъ въ Россіи?’

Въ такомъ тон велось все возраженіе. Но разв Плавальщиковъ требовалъ чудесъ? Онъ хотлъ только разбудить въ своихъ образованныхъ соотечественникахъ дремлющее чувство народностй, указавъ на несмтныя природныя богатства, подвигнуть ихъ къ самостоятельной работ. И потому, отдлываясь одной діалектикой тамъ, гд его противникъ касается крайностей его статей, Плавильщиковъ дльно и основательно отразилъ вс нападки на свои основныя мысли. ‘Русскій языкъ, пишетъ онъ, точно необработанъ, но не въ томъ ли и все дло, что, увлекаясь чужимъ обработаннымъ стекломъ, мы забываемъ объ обработк своего алмаза. И кто вамъ сказалъ, -что съ чужимъ кафтаномъ, у насъ все чужое? Сами же вы находите своеобразную унылую пріятность въ нашихъ псняхъ, обработайте ихъ, — и он будутъ выражать еще лучше итальянскихъ ‘языкъ сердца’. Дале, обращаясь къ вопросу о театр, вы же признаете, что припасы для созданія самобытной драмы у насъ есть, плохи только работники. Можно ли посл того упрекать меня, будто своими восхваленіями я усыпляю въ соотечественникахъ и безъ того невеликую ревность къ наук? Вдь вся моя статья о театр — есть одинъ сплошной призывъ къ работ, но не рабской и подражательной, а самостоятельной и свободной’. Посл этого отвта противной сторон нечего было возражать, и распря закончиласъ, очевидно, въ пользу Плавильщикова. Да иначе и быть не могло. Онъ ратовалъ за правое дло, и несмотря на вс частныя ошибки и увлеченія, правота его не могла не сказаться тмъ боле, что проповдь свою, гд могъ, онъ подкрплялъ и дломъ, всми силами стараясь, напр., въ своихъ произведеніяхъ содйствовать созданію русской, самостоятельной драмы.

Какъ драматургъ, Плавильщиковъ извстенъ своими трагедіями (‘Дружество’, ‘Рюрикъ’, ‘Тахмасъ-Кулыханъ’, ‘Ермакъ’), драмами (‘Барскій поступокъ’, ‘Графъ Вальтронъ или воинская подчиненность и ‘Ленса или дикіе въ Америк’) и комедіями (‘Чистосердечіе’, ‘Парикъ’, ‘Вобыль’, ‘Мельникъ и сбитенщикъ соперники’, ‘Сидлецъ’, ‘Сговоръ Кутейкина’, ‘Братья Своеладовы’), но изъ всхъ этихъ многочисленныхъ и разнообразныхъ произведеній (14) памяти потомства заслуживаютъ только комедіи {Трагедіи и драмы ничмъ почти не выдляются изъ ряда другихъ имъ подобныхъ произведеній. Трагедіи написаны по шаблону ложно-классическому съ очень небольшими отъ него отступленіями, и даже современники упрекали ихъ за холодность, невыдержанность характеровъ и растянутость. Лучшею изъ нихъ была послдняя ‘Ермакъ’ (ея первое представленіе въ Петербург состоялось 10 апр. 1804 г. См. ‘Св. Встн.’ 1805 г., ч. V, стр. 108—109), посвященная ими. Александру. За нее авторъ удостоился получить брилліантовый перстень и въ честь ея же были напечатаны въ ‘Драм. Встн.’ 1809 г. хвалебные стихи ‘Къ тни Ермака’. О ‘Рюрик’ надо замтить, что онъ почему-то увидлъ свтъ подъ именемъ ‘Всеслава’, о ‘Тахмасъ-Кулыхан’ см. замтку въ ‘Драм. Слов.’ 1787 г., стр. 137. Драмы Плавильщикова также не пользовались большимъ успхомъ, хотя ‘Графъ Вальтронъ’ и былъ любимою пьесой самого автора. Изъ драмъ одна — ‘Барскій поступокъ’ осталась не напечатанной и не дошла до насъ. Изъ комедій та же участь постигла ‘Чистосердечіе’, комедію для дтей, написанную въ подражаніе г-ж Жанлисъ и ‘Парикъ’. Вс 14 пьесъ Плавильщикова, кром ‘Рюрика’ и ‘Тахмасъ-Кулыхана’, писаны прозой. Онъ, очевидно, стснялся стихотворною рчью и, хотя писалъ стихи (изъ нихъ отмтимъ оду на взятіе Очакова, за которую императрица Екатерина пожаловала автору 200 червонцевъ), но немного и неудачно.}, особенно же ‘Бобыль’ и ‘Сидлецъ’ — пьесы дйствительно замчательныя, какъ попытки самобытной драмы, и далеко выступающія надъ уровнемъ современныхъ имъ комедій. На нихъ мы и остановимся исключительно.

Извстно, что наша старинная комедія по образцу французской была прежде всего комедіей-сатирой и оттого отличалась чрезвычайной односторонностью. Русская жизнь рисовалась въ ней какимъ-то скопищемъ всевозможныхъ гадостей и пороковъ. Грубы и примитивны были и художественные пріемы. Изображались не живыя лица, а какія-то олицетворенія пороковъ съ прицпленными заране ярлыками модницъ, лихоимцевъ, педантовъ и т. д. Все это имло въ свое время и смыслъ и большое значеніе, но все-таки было далеко отъ художественнаго изображенія дйствительности. Тонкой и еле замтной посреди сатирическаго потока струйкой пробивалось у насъ художественное направленіе въ знаменитой комедіи Аблесимова ‘Мельникъ’, но еще много надо было времени и трудовъ, чтобы оно расцвло наконецъ пышнымъ цвтомъ въ произведеніяхъ Островскаго, писателя, создавшаго, выражаясь словами Плавильщикова, ‘самобытный россійскій вкусъ’. Труды въ этомъ дл писателей-сатириковъ оцнены достаточно, но вовсе не оцнены и позабыты не мене важныя, но не столь бросающіяся въ глаза заслуги писателей художественнаго направленія, а между ними и заслуги Плавильщикова, бывшаго прямымъ продолжателемъ Аблесимова {Лучшимъ доказательствомъ того, какъ высоко цнилъ Плавильщиковъ Аблесимова и какъ сродны были ихъ дарованія, можетъ служить одноактная комедія ‘Мельникъ и сбитенщикъ соперники’. ‘Сбитенщикъ’, опера Княжнина, какъ извстно, была передлана имъ съ французскаго съ цлью затмить все увеличивающуюся славу ‘Мельника’. Выводя въ своей пьес об враждующія стороны, Плавильщиковъ ясно явно становится на сторону ‘Мельника’. На похвальбы сбитенщика своимъ богатствомъ и искусствомъ, мельникъ съ достоинствомъ отвчаетъ, намекая на заимствованіе у Мольера: ‘притоманное ли это твои? А я люблю своимъ роднымъ хвастать’. Общій тонъ комедіи Плавильщикова показываетъ, что онъ не только понялъ достоинства Аблесимова — народность и художественность, но и самъ оказался его достойнйшимъ ученикомъ.}. Его комедіи, затрогивая такія до него очень мало или совсмъ почти неразработанныя стороны русской жизни, какъ купеческій бытъ (‘Сидлецъ’) или крестьянскій (‘Бобыль’), подобно ‘Мельнику’, не придуманы въ кабинет, не списаны съ чужихъ образцовъ, но взяты прямо изъ жизни, он — плодъ личныхъ наблюденій автора, — и оттого получаютъ особенную цну. Въ самомъ дл купеческій бытъ Плавильщиковъ зналъ какъ нельзя лучше: онъ самъ родился и выросъ въ купеческой семь, что же касается до крестьянскаго, то мы видли, какъ не пропускалъ онъ ни малйшаго случая наблюдать русскихъ простолюдиновъ. И недаромъ: одинъ пересказъ содержанія ‘Бобыля’ намъ покажетъ, какъ отлично отъ другихъ комиковъ и насколько врне и — главное — полне ихъ рисовалъ онъ семейную жизнь русскихъ крестьянъ.

Главное лицо ‘Бобыля’ (представленъ въ первый разъ на петербургскомъ придворномъ театр, 7 апрля 1790 г.) — бездомный крестьянинъ Матвй. Это здоровый, работящій парень, за которымъ только одинъ недостатокъ, что у него ‘деньга не залежится’. Но онъ не кутила, не пьяница, а просто веселый и добродушно-безпечный человкъ. Когда-то жилъ онъ при старой барын, но посл ея смерти живетъ въ работникахъ у старосты Власа, а у Власа есть дочь Анюта, скромная и пригожая. Молодые люди любятъ другъ друга, но Власъ, какъ и подобаетъ старост, мужикъ съ гоноромъ и не за бобыля думаетъ выдать дочку. Есть другой женихъ на примт, сынъ разбогатвшаго купца Парамона, Аксёнъ: ‘хоть глупъ онъ, да за то карманъ тугъ’. Напрасно Матвй сватается за Анюту. Староста даже оскорбляется, какъ это ‘бобыль думаетъ жениться на дочери старосты!’ a узнавъ, что и Анюта любитъ Матвя, выходитъ изъ себя отъ гнва и выгоняетъ Матвя. Ёо какъ быть съ Анютой? Она и слышать не хочетъ о дурак Аксён, и вотъ, чтобы наладить дло, Власъ, сообща съ будущимъ сватомъ, Парамономъ, придумываютъ слдующее. За деньги, данныя Парамономъ, они подкупаютъ барскаго камердинера разсказать Анют, будто Матвй просилъ y только-что пріхавшаго барина позволенія жениться на другой двушк, Малань. Анюта сначала вритъ, но ненадолго. Случайная встрча съ Матвемъ въ лсу ведетъ къ примиренію ихъ обоихъ и вызываетъ ссору между Власомъ и Парамономъ, который видитъ, что его деньги пропали даромъ. Въ конц концовъ за Матвя является сватомъ самъ молодой баринъ, которому мать, умирая, завщала пристроить си-роту, и комедія кончается свадьбой бобыля съ Анютой. Какъ видите, дйствіе немногосложно и незапутано, но вс почти сцены (за исключеніемъ немногихъ вводныхъ сценъ между помщикомъ и сосдней помщицей, совершенно неудачныхъ) живы и жизненны, и сколько интересныхъ и врно, хотя правда лишь контурами, обрисованныхъ лицъ. Тутъ и староста, въ сущности очень добрый и только излишне тщеславный, тутъ и его недалекая, пляшущая подъ мужнину дудку жена, Исавна, тутъ и богатый Парамонъ — зародышъ будущаго кулака, тутъ наконецъ и чуждый уже деревн элементъ, барскій камердинеръ, Хватовъ, большой плутъ, но не безъ оттнка своего рода добродушія. Все это не куклы съ при-клеенными ярлычками, но люди, какихъ мы видимъ въ дйствительности, притомъ не французы, переряженные въ зипуны, но настоящіе русскіе люди. Иногда Плавилыциковъ и заимствуетъ общій очеркъ сцены y Мольера, какъ напр. извстную сцену ссоры и затмъ примиренія влюбленныхъ, но посмотрите, какой своеобразный русскій отпечатокъ она y него получаетъ: грація внутренняго чувства сочетается съ грубымъ вншнимъ обхожденіемъ русскихъ крестьянъ, и выходитъ и оригинально, и правдиво. Самый языкъ пьесы заслуживаетъ особеннаго вниманія: Плавильщиковъ, по тому времени, въ совершенств передаетъ русскую деревенскую рчь. Вотъ на удачу отрывокъ изъ сцены, когда Власъ съ Парамономъ ссорятся изъ-за того, что Исавна не усмотрла за Анютой и дала возможность ей уйти изъ-подъ надзора и видться съ Матвемъ:

Власъ (Исавн). Ворона разнокрылая! да для чегожъ мы и ладили-то?

Исавна. Что длать? На грхъ мастера нтъ.

Власъ. Что ты станешъ длать съ этой безтолковой головой?

Парамонъ. Въ самомъ теб ладу-то нтъ, вдашь ты.

Власъ. Какъ? Во мн ладу нтъ? Да чтожъ мн длать-та?

Парамонъ. Теб бы надобе, вдать ты, самому не звать а, на Исавну надяться нечего: жена умнй мужа не бываетъ.

Власъ. Послушай, Парамонъ! коли ужъ я мало для тебя ладилъ?

Парамонъ. Мало ли, много ли, только Анюты-то нтъ, а вдь я далъ деньги, вдашь ты, а чортъ те знаетъ ужъ не нарокомъ ли ты позабылъ?

Власъ. Что? Нарокомъ? Парамонъ! куриц три деньги дашь, да и у той сердце есть.

Парамонъ. Да чтожъ ты задумалъ кочевряжиться что ли надо мной? Такъ я те не чурка достался: смотри пожалуй! Онъ же меня какъ дурака, вдашь ты, за носъ водитъ, да онъ же и голову къ верху подымаетъ. Я, братъ, вдь деньги далъ, такъ ты отъ меня не отъдешь, вдашь ты.

Власъ. Да разв я твоими деньгами покорыстовался что ли? Вдь одн деньги-то твои и вяжутъ меня: а безъ того, чортъ ли бы мн веллъ отдать двку за такого необтесаннаго болвана, каковъ твой сынъ. Что ни говори, а двка-то посмотритъ, посмотритъ на лшаго-то, да за неволю вздурится: вдь золотое-то платье на грядк, а дуракъ-та на ше.

Не продолжаемъ дале, уже изъ выписаннаго видно, что передъ вами говорятъ настоящіе русскіе мужики. H какъ врно положены краски: ни гуще, ни слабе, чмъ это нужно. Недаромъ извстный знатокъ театра, . . Кокошкинъ сказалъ, что ‘Бобылю’ въ народномъ театр не будетъ смерти также, какъ и ‘Мельнику’ {Макаровъ, стр. 20.}. Прошло слишкомъ 60 лтъ, вызванныя временными, какъ бы теперь сказали, публицистическими цлями, комедіи-сатиры и даже такія талантливыя, какъ Княжнина, давно уже отжили свой вкъ, а ‘Бобыль’ въ пятидесятыхъ годахъ новаго столтія вдругъ снова появился на сцен императорскаго московскаго театра, — и что же? Онъ имлъ безспорный успхъ {Въ тогдашнихъ ‘Полицейскихъ Вдомостяхъ’ можно найти рецензію В. Р. (Родиславскій?) очень сочувственно отзывающуюся о пьес и свидтельствующую ея успхъ.}. Такая живучесть что-нибудь да значитъ. Только произведенія дйствительно замчательныя въ художественномъ отношеніи переживаютъ свой вкъ, и такимъ былъ ‘Бобыль’.

‘Сидлецъ’, другая комедія Плавильщикова, гораздо ниже ‘Бобыля’ въ смысл художественности изображенія, но и она представляетъ собою одно изъ виднйшихъ произведеній нашей старинной комической литературы. Въ ней Плавильщиковъ является истиннымъ предшественникомъ Островскаго, по обрисовк купеческаго быта. Изображеніе этого быта было здсь главною его цлью: ‘Сидлецъ’ — это одинъ изъ первыхъ образцовъ нашей сословной комедіи.

Содержаніе ‘Сидльца’ очень многимъ напоминаетъ содержаніе ‘Бобыля’. Молодой купеческій сынъ, Андрей, сирота, оставленный отцомъ на попеченіе своего друга, Харитона Авдуловича, служитъ въ его лавк сидльцемъ и влюбленъ въ его красивую дочь, Парашу, которая отвчаетъ на любовь взаимностью. Андрей всмъ взялъ: и уменъ, и честенъ, и добръ, съ Парашей они росли вмст, онъ сынъ Харитонова друга. Казалось бы веселымъ пиркомъ да за свадебку, но Харитонъ зараженъ своего рода самодурствомъ. Ему хочется отдать дочь за богатаго старика, петербургскаго купца Викула Софроновича, а на приданое дочки жаль растрясать карманъ, — и вотъ онъ при помощи будущаго зятя придумываетъ завладть Андреевымъ наслдствомъ. Воспользовавшись любовью Андрея къ Параш, онъ заставляетъ дочь взять у него книги по лавк и потомъ обвиняетъ въ растрат товара. Какъ ни было, однако, искусно придумано дло и какъ ни помогалъ Харитону Викулъ, мошенничество не удалось благодаря честности городского головы. Изобличенный Харитонъ отказываетъ Викулу, и комедія оканчивается счастливо свадьбой влюбленныхъ.

Безспорно, что эти рамки слишкомъ узки, чтобы вмстить въ себ богатый матеріалъ, представляемый купеческой жизнью, но и въ нихъ Плавильщиковъ съумлъ раскрыть много чрезвычайно важнаго и до него совершенно не затронутаго русскими комиками. На каждомъ шагу вы видите здсь, какъ хорошо знакомъ авторъ съ условіями жизни, понятіями, нравами русскихъ купцовъ, и — что особенно важно — наблюденія его являются не въ голомъ вид, не въ отступленіяхъ и разсужденіяхъ, но облечены въ образы, и зачастую передъ вами раскрываются картины, точно прямо списанныя съ дйствительности. Прочтите, напримръ, первую сцену ожиданія ‘самого’ и переполоха, который производитъ это слово: ‘самъ пріхалъ!’ или хотя бы ту сцену, гд Викулъ съ Харитономъ договариваются о свадьб и приданомъ.

Викулъ. Не о честности дло, Харитонъ Авдуловичъ! просимъ о нашемъ дл потолковать, да потомъ и къ длу-то приступить было бы вельми пригоже.

Харитонъ. Радъ душевно, Викулъ Софронычъ! только надобно подумать, съ чмъ и самому остаться: вдь я одинъ душою съ хозяйкою. Вдаю, что Параша будетъ не въ худыхъ рукахъ, вдаю, что и приданое въ потребу: я и самъ при женитьб имлъ о приданомъ первый пунктъ. Не отягчи только меня этою манерою, а въ прочемъ будь воля Божія, станемъ кое-какъ до старому вкъ доживать, некуда дваться-ста.

Викулъ. Для чего не сдлать уваженія, но все возможное. Не богатства ищемъ, — человка, а съ человкомъ и оно не въ художество, ты самъ человкъ статейный и купецъ столповой, тебя не учить-стать: оно вотъ что!

Харитонъ. Правда ваша, правда, я намренъ былъ милости твоей предложить: имется у меня домикъ, тысячъ десятка другаго и побольше стоитъ, я бы-ста милости твоей за дочерью-то и отдалъ, а тамъ, хоть себя оборвать, собралъ бы и платьице кое-какое и жемчужку, а изъ денегъ… самъ изволишь знать, торги нын самые худые, новомодныя гамазаи все у насъ отбили… ей, ей! не въ состояніи.

Не правда ли, что эта картинка правдива и врна? И замтьте какъ съ перемною предмета изображенія, измнился и самый языкъ дйствующихъ лицъ: такъ могутъ говорить и дйствительно говорятъ только купцы. Но всего удивительне высокое безпристрастіе Плавильщикова. Кто-бы могъ подумать, что авторъ разсужденія о врожденномъ свойств душъ россійскихъ, облявшій всхъ и вся, а между прочимъ и русскихъ купцовъ, не пощадитъ красокъ для изображенія ихъ темныхъ сторонъ. Вспомните, съ какимъ жаромъ уврялъ онъ, что одна ‘честь своего слова связываетъ россіянъ’, а между тмъ вотъ что говоритъ имъ же изображенный Харитонъ: ‘У насъ и отцу родному безъ векселя гршно поврить’. А вотъ какъ разсуждаетъ Викулъ:

‘Какъ съ деньгами не говорить? кому же и говорить, какъ не намъ, богачамъ… Молчать это дло бдняковъ: всяка рчь красна, какъ деньги съ нею побрякиваютъ вмст: оно съ деньгами гораздо по всему досужъ будешь, деньги рождаютъ и разумъ, и любовь’.

И Харитонъ ему вторитъ:

‘Въ нашемъ купецкомъ быту, то и человкъ, у кого капиталъ есть, тому мы и кланяемся. А какъ въ карман-то пусто, а въ другомъ ничего, то какъ ни уменъ, ни взраченъ, все будешь шатунъ шатуномъ’.

Эти послднія слова такъ хороши и характерны, что можно принять ихъ за выдержку изъ комедій Островскаго. ‘Сидлецъ’, по нашему мннію, есть лучшее свидтельство художнической натуры Плавильщикова. Писатель точно не можетъ рисовать картины иными, чмъ онъ ихъ наблюдаетъ: темныя стороны жизни отпечатлваются независимо отъ него самаго, лишь въ силу объективности творчества. И въ самомъ дл, несмотря на счастливый исходъ, несмотря на привлекательные образы сидльца Андрея и городского головы, въ нарисованной Плавильщиковымъ картин гораздо боле тни, чмъ свта.

Посл ‘Сидльца’ Плавильщиковымъ уже не было написано ничего замчательнаго. Его послдняя комедія ‘Братья Своеладовы, или неудача лучше удачи’ обличаетъ явный упадокъ таланта и гршитъ даже тми недостатками, противъ которыхъ такъ убжденно ратовалъ самъ онъ въ своей теоретической стать. Но отъ этого, конечно, ни теорія, ни заслуги его не теряютъ своей важности. Авторъ ‘Бобыля’ и ‘Сидльца’, убжденный проповдникъ самобытнаго искусства, народной музыки и вообще самостоятельнаго развитія Россіи, Плавильщиковъ рано или поздно долженъ занять видное мсто въ исторіи русской литературы, а историкъ русскаго театра воздастъ ему должное и за его выдающуюся сценическую дятельность.

А. Сиротининъ.

‘Историческій Встник’, No 8, 1891

ПЕТРЪ АЛЕКСЕВИЧЪ ПЛАВИЛЬЩИКОВЪ, АКТЕРЪ и ПИСАТЕЛЬ ПРОШЛАГО ВКА.(Очеркъ изъ исторіи русскаго театра).

Читайте также:

ПЕТРЪ АЛЕКСЕВИЧЪ ПЛАВИЛЬЩИКОВЪ, АКТЕРЪ и ПИСАТЕЛЬ ПРОШЛАГО ВКА.
(Очеркъ изъ исторіи русскаго театра).