Модест Гофман.
Петербургские воспоминания
Модест Гофман.
Петербургские воспоминания
Петербургские воспоминания, Гофман Модест Людвигович, Год: 1955
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Вся жизнь Вячеслава Иванова, по крайней мере, в эту эпоху, проходила собственно в разговорах — работал он очень мало, а когда работал, то трудно и торжественно. Я помню, как он писал статью о ‘Цыганах’ Пушкина, заказанную ему проф. С. А. Венгеровым для Брокгауза и Ефрона: он писал ее бесконечно долго, и весь дом ходил на uыпочках и шептал: ‘Вячеслав пишет’. Выезжал он очень редко, только в исключительных случаях, зато принимал очень охотно и радушно. Кто только ни бывал на средах! И признанные знаменитости, и совсем никому неизвестные люди. Сам Вячеслав Иванов не мог знать по имени всех своих посетителей, но всех дружески принимал. Бывали художники, поэты, музыканты. Хотя Вячеслав Иванов и любил музыку и думал, что понимает ее, но … к музыке он подходил очень странно: так, выше всего ставил он девятую симфонию Бетховена за ее финал с хорами и солистами и говорил, что Бетховен верно понял необходимость слова в музыке: музыка должна была перейти в слово, потому что ее одной, оказывается, недостаточно. Постоянными гостями сред были: вечно живой и волнующийся Александр Бенуа, Лев Бакст, милый, тихий Константин Сомов, сдержанный, молчаливый Мстислав Валерианович Добужинский (этажом ниже башни помещалась художественная школа Званцевой, в которой они преподавали). Иногда, но очень редко, появлялась громадная фигура С. П. Дягилева с петровскими усиками и немного снисходительной улыбкой. Из переводчиков постоянными посетителями были сестры Чеботаревские — старшая симпатичнейшая, умная и спокойная Александра Николаевна и младшая Анастасия, впоследствии утопившаяся. Петербургские поэты все бывали на ‘башне’, но чаще всех в этом году — Городецкий, Блок, Пяст, Потемкин, получивший премию в ‘Золотом Руне’ за свое стихотворение ‘Дьявол’, Кондратьев и Михаил Кузмин, открыл Кузмина собственно Валерий Брюсов, но пустил в ход Вячеслав Иванов. Кузмин всех пленил своими ‘Александрийскими песнями’, а потом ‘Курантами любви’ и ‘Любовью этого лета’. Каждую среду можно было слышать, как Кузмин, аккомпанируя себе на пианино, пел приятным баском свои стихотворения, переносившие нас в XVIII век. Само собой разумеется, что среды посещались и совсем юными, начинающими поэтами, из которых память мне сохранила только два облика — Георгия Иванова и Владислава Ходасевича, стихи которого уже тогда стали обращать на себя некоторое, но не особенно большое внимание.
Иногда приезжал на среды из Москвы друг-враг Вячеслава Иванова — Андрей Белый. Он очень дружески беседовал с Ивановым и объяснялся ему в любви, а через несколько дней Вячеслав с гневом говорил о новой измене ‘предателя’ Андрея Белого. Несколько раз я видел на башне Бунина, в высшей степени надменно и презрительно смотревшего на всех молодых и ‘декадентов’. Нужно сказать, что и ‘декаденты’ не оставались перед ним в долгу и не очень почтительно говорили, что старовер Бунин попал в почетные члены разряда изящной словесности только потому, что подражал стихам августейшего поэта К Р., президента Академии Наук.
Из молодых писателей часто бывали Б. К Зайцев и А. М. Ремизов. К Зайцеву отношение было неопределенное — не то он ‘наш’, не то он староверческое ‘Знание’, но дарования его никто не отрицал. Другое дело Ремизов: он был всецело наш, и если далеко не все понимали его новую ритмическую прозу, то восторг выражали все. Я думаю, что больше всех понимали и ценили Ремизова трое: Вяч. Иванов, Н. А. Бердяев (и его жена Л. Ю.) и я. Странное впечатление производил этот интереснейший человек, обладающий громадным талантом: он всё время играл роль почти шута, но достаточно было видеть его несколько раз, чтобы понять, что за этой маской скрывается трагическое лицо. И эта трагедия Ремизова чувствовалась сквозь все его шуточки-прибауточки, сквозь все ‘Обезьяньи Палаты’, для чего-то им придумываемые. Ремизовым всегда не везло, и, когда они жили в Петербурге на Кавалергардской улице, им ,приходилось голодать и нуждаться. Их поддерживали сердечно относившиеся к ним Бердяевы, и даже я приходил к ним и на несколько дней варил им кашу (у меня долгое время сохранялись открытки Алексея Михайловича, начинавшиеся словами: ‘Кашу съели’). А в это время Ремизов сочинял свои прекраснейшие вещи, которые приводили многих в восторг, он был несомненной ведеттой в новых кружках.
Другой ведеттой, но избалованной, был в это время Михаил Алексеевич Кузмин. В нем тоже было что-то от маски, но никак нельзя было разобрать где кончалась маска и где начиналось настоящее лицо. Одно время я был с ним дружен и часто бывал у него, помню, как я был поражен, когда он после всех ‘Курантов Любви’, заиграл мне совсем другую музыку — вдохновленную староверческими скитами, в которых он когда-то жил. Где же был настоящий Кузмин в этой ли насыщенной мистическим трепетом музыке или в таких стихах, как
Если завтра будет солнце,
Мы во Фьезоле поедем …
Часто на ‘средах’ можно было видеть Юрия Никандровича Веховского, небольшого, скромного поэта, влюбленного в пушкинскую эпоху — в Пушкина, Дельвига и Боратынского, изучавшего их и находившегося под их формальным влиянием. При этом он обладал большим, привлекавшим к нему добродушием. Наши вкусы во многом сходились, и в эти годы мы были с ним в самых дружеских отношениях.
Посетители ‘сред’ были так бесконечно разнообразны и многочисленны, что никогда нельзя было угадать, кого увидишь в громадной столовой-зале: там, где в эту среду сидел Блок и читал свою ‘Незнакомку’ или новые стихи из ‘Снежной Маски’, в следующую среду сидит … А. В. Луначарский. Сосчитать гостей было невозможно: только немногие оставались в столовой, большинство маленькими группами рассыпалось по всем комнатам башни, и то, что делалось в одной комнате, было неслышно в другой…
С каждой ‘средой’ у меня всё увеличивался интерес к этим собраниям, и я буквально жил этими средами, но едва ли я не еще более ценил мои ежедневные визиты к Вячеславу Иванову, когда никого у него не заставал кроме него, его жены и изредка Максимилиана Волошина. Тогда можно было свободно разговаривать с умнейшим и тонким человеком и ‘работать’ с ним. А разговоров и ‘работы’ было много. Я готовил к печати свой религиозно-философский очерк ‘Соборный индивидуализм’, и каждую строчку читал Вячеславу Иванову. Всё написанное тут же обсуждалось и переделывалось. Работы особенно прибавилось, когда началась корректура. Все корректуры тщательно прочитывались по несколько раз, и после этого ‘чтения’ я, собственно говоря, не имел бы права поставить одно свое имя в качестве единственного автора очерка. Книжка моя вышла в феврале 1907 года.
‘Новый журнал’. Нью- Йорк. ХLIII. 1955 г.