ПЕТЕРБУРГСКЕ ТЕАТРЫ
Юбилейный спектакль М. Г. Савиной
ПЕТЕРБУРГСКЕ ТЕАТРЫ
Юбилейный спектакль М. Г. Савиной
‘ВДЬМА’ ВЛ. ТРАХТЕНБЕРГА
Евг. Зноско-Боровскій.
‘Аполлонъ’, No 6, 1910
Петербургские театры, Зноско-Боровский Евгений Александрович, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
По странному капризу судьбы, въ которомъ чудится однако глубокое, даже трагическое значеніе, юбилейное чествованіе М. Г. Савиной, по случаю тридцати пяти лтъ ея сценической дятельности, почти совпало съ другимъ крупнымъ, но печальнымъ событіемъ нашей театральной жизни, съ похоронами В. . Коммиссаржевской. Едва четыре дня раздляли ихъ, и такое короткое время только немного могло утишить первую грусть безвременной утраты. Понятно поэтому, что юбилей съ новой силой пробудилъ ее, и все въ немъ — каждое слово, каждая мелочь, начиная съ программы и кончая послднимъ молчаніемъ юбилярши — и эта нарядная публика, и эти безчисленные внки, почтительно склоняемые къ ногамъ артистки, и эти торжественныя депутаціи, въ чинномъ, нсколько дланномъ порядк появлявшіяся передъ ней,— все это воскрешало въ памяти съ особенной, жгучей болью другія сцены: какъ бросались и топтались въ грязь надгробные внки, какъ растерявшіяся депутаціи едва могли протолкаться сквозь веселую, на любопытное зрлище пришедшую поглазть толпу, изрдка перебранивавшуюся съ распорядителями изъ студенческой организаціи, взявшейся слдить за порядкомъ, какъ эти самые распорядители, слившись въ цпь, танцовали дикій танецъ, оттсняя народъ отъ колесницъ…
Такъ обидно, такъ больно становилось за покойную артистку, и такой далекой казалась она этой толп…
И такъ ‘на своемъ мст’ была Савина съ ея жеманными улыбками, недоумло разведенными руками и слезами, появившимися уже при чтеніи перваго адреса…
Юбилейная программа была составлена очень интересно. Отдльные акты изъ четырехъ пьесъ разныхъ періодовъ творчества юбилярши (‘Холопы’ — княжна, ‘Власть тьмы’ — Акулина, ‘Мсяцъ въ деревн’ — Наталья Петровна, ‘Дикарка’ — Варя) должны были освтить весь путь развитія, вс стороны богатаго дарованія Савиной, и особенную остроту спектаклю придавало смлое и заманчивое ршеніе (продиктованное, впрочемъ, можетъ быть, не внутреннимъ побужденіемъ, но вншними условіями, напр., трудностью грима въ ‘Холопахъ’) — представить этотъ путь въ послдовательности, обратной той, которая въ дйствительности была пережита артисткой, такъ что зритель, постепенно молодя, возвращался отъ ныншнихъ дней, отъ знакомыхъ, старыхъ ролей ея къ далекому прошлому, къ теперь уже позабытой юности артистки.
Какъ ни различны роли, исполненныя въ одинъ этотъ вечеръ Савиной съ обычнымъ ея искусствомъ (хотя понятное волненіе сдлало его не всегда ровнымъ, и это относится не только къ юбилярш), въ нихъ есть нчто общее, что внутренно роднитъ ихъ между собой. И оттого, что он смняли быстро и непрерывно одна другую, это общее — какая то фальшь, двойная жизнь, элементы словно преступности — разросталось въ самое существенное въ нихъ, самое главное, что только прячется за т тонкія и разнообразныя личины, которыми маскировала ихъ Савина. Но чмъ больше обнажалась эта черта, тмъ страшне — какъ то непріятно-жутко — становилось за само дарованіе артистки, выбравшей для своего юбилея такія и только такія роли, оно само будто окрашивалось въ пугающій, зловщій цвтъ… Это впечатлніе еще подчеркивалось тмъ, что послдней ролью была Варя, съ которой связано столько воспоминаній, Варя, въ глубокихъ и затаенныхъ нотахъ которой чуется возможность большихъ переживаній и серьезныхъ потрясеній, переворотовъ, движенія… куда? Неизвстно…
‘Дикарка’ была, конечно, тмъ, что придавало спектаклю интересъ не только юбилейный. Думалось: если Савина взялась играть эту роль, то, врно, она и суметъ, и хоть не врилось этому, но въ тайн хотлось надяться на чудо. Его не случилось, и, безъ сомннія, сама юбилярша сознаетъ, что, при всемъ большомъ мастерств, проявленномъ ею, она теперь уже не Варя,—и публика могла не подчеркивать ей этого въ самый день юбилея своими безтактнымм апплодмсментами каждому удачному слову, каждому мальчишескому жесту,— аплодисментами, сообщавшими этой безусловно интересной попытк легкомысленный характеръ какой-то шутки, каприза, причуды.
Посл ‘Дикарки», на сцен, при открытомъ занавс началось оффиціальное чествованіе, предвстники котораго — цвты и рукоплесканія — оживляли весь спектакль.
Чествованіе было, какъ всегда: недостаточно пышное, помпезное, временами даже безпорядочное и все же лишенное истинной сердечности, съ безчисленными депутаціями, рчами, подношеніями, телеграммами,— но надо ли разсказывать обо всемъ этомъ? Надо ли говорить о томъ, какъ Давыдовъ читалъ сперва торжественнымъ и низкимъ голосомъ рескриптъ великаго князя, а затмъ боле нжнымъ и интимнымъ — адресъ Александринской труппы? какъ Батюшковъ не-слышно тянулъ безконечное сочиненіе Литературнаго Фонда? какъ Нерадовскій, бія себя въ грудь, съ непомрнымъ паосомъ, котораго ему такъ не хватаетъ на сцен, выкрикивалъ что Савина — Россія, солнце, ширь и т. д.,— а внезапно откуда-то появившійся и все время путавшійся Глаголинъ тутъ же подорвалъ довріе къ этимъ словамъ, возгласивъ, что Малый театръ по своей молодости (ему всего 15 лтъ) не можетъ оцнивать Савину, но можетъ только высказать переполняющія его чувства, выразителемъ которыхъ явилось ведерко съ шампанскимъ, выпить которое Глаголинъ предложилъ юбилярш, что она красиво и сдлала? какъ это ведерко стояло потомъ нкоторое время на аванъ-сцен, пока, наконецъ, тотъ же Глаголинъ (кажется) нершительно не унесъ его въ задніе ряды? какъ опять остроумне, лучше и короче всхъ сказалъ неувядающій Andrieu, черезъ день самъ праздновавшій тотъ же 35-ти лтній юбилей? какъ одинъ ораторъ не сумлъ закончить своей рчи, а другой забылъ упомянуть, отъ чьего имени онъ говоритъ? какъ иныя слова звучали почти ироніей, и на вс лады повторялось: ‘мы гордимся, что мы — ваши современики’, ‘ваше отзывчивое сердце’ и т, д.? какъ вс эти разглагольствованія губили т искреннія и хорошія слова, которыя были (напр, немного дтскія, но достойно и сдержанно сказанныя депутаціей Импсраторскихъ драматическихъ курсовъ — о ршеніи, вмсто подношенія, учредить на этихъ курсахъ стипендію имени Савиной), а ненужными усиліями многіе трогательные моменты превратились въ кричащіе и декоративные? какъ поражало отсутствіе привтствій отъ тхъ, кому, казалось бы, особенно слдовало явиться съ ними (напр. Дирекція Императорскихъ театровъ, и не она одна), и сердилъ непродуманный порядокъ и совершенно произвольный составъ депутацій? какъ сама юбилярша, прижимая къ груди букетъ цвтовъ, раскланивалась, оглушаемая апплодисментами, и ни слова не сказала въ отвтъ, что она поздне и объяснила въ благодарственномъ письм въ редакціи газетъ: ‘кто много чувствуетъ, тотъ говорить не въ силахъ’,— чмъ нсколько пристыдила словоохотливыхъ россійскихъ ораторовъ, только-что привтствовавшихъ ее?— Вс эти милыя и смшныя, наивныя и уродливыя юбилейныя нелпости хорошо знакомы и не возмущаютъ, а пріятно развлекаютъ глазъ и ухо, пока сидишь въ театр, думаешь о прежде виднныхъ юбилеяхъ и рисуешь себ будущіе, мняя только имена и число дйствующихъ лицъ…
И, можетъ быть, только одинъ моментъ оказался боле значительнымъ, и то не самъ себ, а въ силу тхъ условій, о которыхъ говорилось выше,— именно тотъ, когда ученики одной петербургской театральной шкоды, кончили свою рчь словами, едва ли не диктованными имъ ихъ учителями, ‘нашъ девизъ — идемъ за вами!’… И снова вспомнилась Коммиссаржевская…
Конечно, героиня поставленной на сцен Малаго театра въ бенефисъ В. А. Мироновой новой пьесы Вл. Трахтенберга не вдьма и ничего общаго съ ней не иметъ, хотя она шепчетъ любовныя заклятія, мы ей нисколько не вримъ, пусть ея горничная называетъ ее такъ, авторъ-то могъ бы быть самостоятельне, но если она все-таки ‘вдьма’, то почему бы не назвать ея любовника, обманувшаго ее и въ конц пьесы сосредоточившаго на себ все дйствіе, почему бы не назвать его ‘вдьмакомъ’ что ли, а затмъ перекрестить такъ и пьесу. Это измненіе было бы не только перемна клички,— оно могло бы имть самое серьезное и благое значеніе и для всей пьесы. Можетъ быть, благодаря ему, авторъ увидлъ бы не замченный имъ теперь коренной недостатокъ ея, именно тотъ, что основной мотивъ (вдьма не владычествуетъ въ пьес, а наоборотъ, путанный и стсненный сложными интригами, побочными разговорами, вводными персонажами, не въ силахъ объединить ихъ и подчинить себ, мельчаетъ, гибнетъ и, наконецъ уступаетъ свое мсто новому мотиву (вдьмаку). Обнаружились бы и другіе, отсюда происшедшіе дефекты — въ общей концепціи архитектоник пьесы, въ обрисовк характеровъ, въ смн настроеній — и, по удаленіи ихъ, эта интересная пьеса, теперь держащаяся только умніемъ автора создавать драматическія положенія и развивать ихъ — хотя и не разршать!— стала бы, можетъ быть, совсмъ хорошей, а игра Мироновой, и теперь превосходная, получила бы новый и куда боле значительный интересъ.