Изъ дневника журналиста.
Пьеса Гауптмана ‘Ганнеле’.
Пьеса Гауптмана ‘Ганнеле’.
22-го апрля, С.-Петербургъ.
Л. Г.
‘Сверный Встникъ’, No 5, 1895
Пьеса Гауптмана ‘Ганнеле’, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1895
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Вотъ уже боле недли, какъ столичная печать занимается пьесой Гауптмана ‘Ганнеле’, поставленной на сцен Панаевскаго театра русскимъ музыкально-артистическимъ кружкомъ. Полемика между ‘Новымъ Временемъ’, ‘Сыномъ Отечества’ и ‘Гражданиномъ’ по вопросу о моральности и такъ сказать благовидности этой пьесы взбудоражили публику. Публика волновалась, жадно раскупала билеты на вс самыя неудобныя мста нелпо построеннаго Панаевскаго театра и, возвращаясь съ представленій, говорила о высокомъ и своеобразномъ художественномъ наслажденіи. Во вторникъ, 19-го, было объявлено о четвертомъ представленіи ‘Ганнеле’ на 21-ое апрля. Ходили слухи, что представленіе будетъ послднимъ, и уже въ среду почти вс билеты были расхватаны. Въ пятницу со всхъ сторонъ слышались вопросы: вы достали билеты на ‘Ганнеле’? Вы видли ‘Ганнеле’? Общее влеченіе на это представленіе было такъ велико и заразительно, что уже вечеромъ я ршилъ пойти въ театръ ‘постоять’ въ проход верхней галлереи. Пьеска ‘Прохожій’, которая идетъ для начала спектакля и о которой почти вс отзываются, какъ о скучноватой, уже кончилась, и занавсъ только-что поднялся для начала ‘Ганнеле’. Сцена представляла грязную срую и пустую комнату ‘пріюта для бдныхъ’. На авансцен — узкая деревянная кровать, прикрытая лохмотьемъ, въ глубин растопленная круглая печка — все очень простое, реальное и безобразное, какъ всякая нищенская реальность. По сцен суетятся немногочисленные обитатели ‘пріюта для бдныхъ’: какая-то маленькая старушонка въ темномъ, старикъ, не вполн натурально трясущійся и подпрыгивающій отъ старости или отъ холода, бойкая и грубая двчонка съ подозрительными манерами, то грющая руки у печки, то убгающая въ какую-то маленькую дверь. На сцен сумерки, голоса звучатъ рзко и глухо. Въ словахъ, которыя произносятся, чувствуется жесткость и шероховатость старательнаго перевода съ нмецкаго. Вдругъ поднимается суматоха, дверь отворяется, молодой мужчина вноситъ на рукахъ и кладетъ на кровать маленькую женскую фигуру въ сромъ, которая непрерывно издаетъ короткій, глухой стонъ. Это Ганнеле: ея вотчимъ, каменщикъ Матернъ, злой и грубый пьяница, доколотилъ ее до того, что она бросилась въ прорубь. Проходящій мимо школьный учитель спасъ и принесъ ее сюда, на эту постель, и теперь ея попытка на самоубійство вызываетъ переполохъ не только въ пріют для бдныхъ. О здоровь и прошедшей жизни Ганнеле, доведшей ее до самоубійства, справляется самъ бургомистръ. Къ Гаенеле призываютъ доктора. Вс хлопочутъ вокругъ нея. Но она лежитъ на постели и отъ нея съ трудомъ можно добиться человческаго слова. Она стонетъ, плачетъ и вздрагиваетъ. Реалистическій стонъ артистки, исполняющей роль Ганнеле, напоминающій стонъ человка, у котораго нестерпимо болитъ зубъ, нервно настраиваетъ всю публику. Становится тяжко и жутко отъ этого стона, выражающаго неутихающее страданіе. Здсь нтъ искусства съ его чарами, но общее настроеніе-взбудоражено и вниманіе натянуто. ‘Страшно… Холодно…’ говоритъ Ганнеле плачущимъ голосомъ, и въ публик чувствуется симпатія и жалость къ ней. ‘Отецъ… придетъ… прибьетъ… страшно… холодно…’ Съ Ганнеле пробуетъ говорить бургомистръ и докторъ, но она отвчаетъ только своему спасителю — учителю. Бургомистръ уходитъ, и старый обитатель ‘пріюта для бдныхъ’ намекаетъ, что Ганнеле ему не чужая… Наконецъ, приходитъ сестра милосердія. Вс уходятъ. Сестра садится у ея изголовья и ласкаетъ Ганнеле, убждая ее заснуть, потомъ на минуту выходитъ за питьемъ для больной. Ганнеле остается одна, въ полусн. Свтъ рампы тухнетъ, на сцен наступаетъ мракъ, среди котораго вдругъ раздается страшный крикъ, крикъ внезапнаго ужаса. Въ углу шевелится фигура пьянаго отца Ганнеле. Это видніе, это галлюцинація, это сонъ Ганнеле. Но грубая фигура съ косматыми рыжими волосами шевелится и испускаетъ хриплыя ругательства, а Ганнеле, какъ загипнотизированная, съ выраженіемъ застывшаго ужаса на лиц, приподнимается, садится, спускаетъ ноги, встаетъ… Дверь раскрывается, входитъ сестра милосердія, рампа вспыхиваетъ, фигура отца безмолвно проваливается, а Ганнеле съ крикомъ распростирается на полу. Зрителямъ жутко и тяжко. Ганнеле переносятъ на постель и опять укладываютъ. Сестра опять уговариваетъ ее заснуть и успокоиться. ‘Спой мн псенку’, проситъ Ганнеле, ласкаясь къ ней. Сестра опять садится у ея изголовья и поетъ. На сцен полумракъ, голосъ сестры, слабый и неровный, чуть слышно звенитъ въ зал. Маленькая измученная Ганнеле тихо засыпаетъ на своей узкой и жесткой кровати. Что-то нжное и тихое, что-то доброе, забытое проносится теплымъ дуновеніемъ по зал. Ничего новаго, ничего яркаго, ничего сильнаго — напротивъ что-то очень старое и простое, какъ воспоминаніе о дтств, какъ воспоминаніе о колыбельной псенк, которую кто-то когда-то плъ надъ изголовьемъ во мрак ночи, какъ сказка старой няни, разсказанная зимнимъ вечеромъ при свт лампады, мигающей передъ образомъ. Это почти не искусство — это напоминаніе. Но публика, современная, нервная, взвинченная и ищущая новизны публика тронута этимъ напоминаніемъ… Ганнеле спитъ. Сестра замолкаетъ, припавъ головой къ постели. Рампа опять тухнетъ, за сценою раздается тихая музыка и среди полнаго мрака показывается ярко освщенная электрическимъ свтомъ фигура въ бломъ… Это покойная мать Ганнеле, сошедшая къ своей больной двочк, чтобы утшить ее и позвать съ собою. Это тоже видніе, сонъ Ганнеле, галлюцинація ея больного воображенія. Все, что будетъ дальше, до самаго конца пьесы — все это сонъ, фантастическій, но примитивный, какъ вс понятія простой бдной двушки. Все это — фейерія по обстановк и въ нкоторомъ род мистерія по- содержанію: исторія смерти молодой двушки, какъ она сама представляетъ себ эту смерть, исторія, въ которой страшное перемшано съ прекраснымъ и трогательнымъ, реальное съ божественнымъ. Въ этомъ сплетеніи и чередованіи разныхъ элементовъ заключается все искусство автора и вся красота произведенія. Несмотря на довольно грубую, хотя и старательную любительскую постановку, нарушающую подчасъ иллюзію, въ воображеніи остается впечатлніе настоящаго сна съ его расплывающимися, переливающимися другъ въ друга образами, то нжными, то осязательно-реальными, съ его то смутными, то музыкально-грустными настроеніями. Ганнеле больная, умирающая — дйствующее лицо этого сна и этой мистеріи, и мы видимъ ее все время на сцен, то разговаривающей съ являющимися ей видніями, то замирающей отъ ужаса при приближеніи къ ней мрачнаго крылатаго ‘встника смерти’, то бездыханною въ ея постели, потомъ перенесенною въ длинный серебряный гробъ, окруженною суетливой жужжащей толпой обитателей ‘дома призрнія’, собравшихся на похороны, наконецъ возставшей изъ гроба и родимой въ вчное жилище загадочнымъ Странникомъ, похожимъ лицомъ на любимаго ею учителя, и сонмомъ маленькихъ ангеловъ, при звукахъ органа и тихаго церковнаго пнія… Ни одна изъ картинъ предсмертнаго сна Ганнеле въ отдльности не производитъ впечатлнія. Исполненіе артистовъ посредственное и многія детали въ обстановк грубы. Три ангела съ ярко-розовыми крыльями, усыпанными бумажными звздами, не совсмъ хорошо декламируютъ шероховато переведенные монологи, встникъ смерти картоненъ, посланецъ, приходящій съ погребальнымъ нарядомъ Ганнеле, вульгаренъ, и платье, которое онъ ей приноситъ, сдлано изъ какой-то мятой свинцовой бумаги или фольги, учитель, повидимому любившій Ганнеле, спасшій ее изъ проруби и приходящій теперь вмст со своими учениками проститься съ ея тломъ, говоритъ непріятнымъ плаксивымъ тономъ, а тотъ-же артистъ, переодтый таинственнымъ Странникомъ, въ одежд францисканскаго монаха, производитъ даже во вншнемъ отношеніи какое-то незаконченное впечатлніе. Наконецъ, громъ, какъ всегда грубо разражающійся гд-то на потолк сцены, въ ту минуту, когда пьяный вотчимъ Ганнеле ругается и божится въ своей невинности надъ ея гробомъ, рзко пугаетъ, оставляя въ нервахъ непріятное содроганіе. Но среди всей этой вереницы не вполн законченныхъ и не гармоническихъ впечатлній свтятся моменты, когда невольное, непосредственное, почти дтское умиленіе охватываетъ публику. Она прощаетъ погршности исполненія, дополняетъ и смягчаетъ собственнымъ воображеніемъ недочеты постановки. Вдь это сказка, а сказка всегда волнуетъ и возбуждаетъ фантазію. И главное въ этой сказк есть какое-то воспоминаніе и напоминаніе, и различные моменты ея, передающіе вчно-повторяющуюся и вчно-новую и вчно-загадочную драму смерти, каждому говорятъ что-нибудь и заставляютъ о чемъ-нибудь вспоминать. Я смотрлъ, какъ клали Ганнеле въ гробъ и оправляли ея погребально-внчальный вуаль, когда меня поразили глухія рыданья. Сидвшая не далеко отъ меня молодая женщина, уже не глядя на сцену, отдалась слезамъ и плакала, откинувъ голову и закрывая лицо платкомъ… Занавсъ на минуту падаетъ посл того, какъ Ганнеле съ пніемъ увели ангелы, потомъ опять поднимается: Ганнеле опить покоится въ постели, подл нея сестра и докторъ, удостовряющій ея смерть. Занавсъ опускается, уже окончательно. Въ зал ярко вспыхиваютъ газовые рожки и на темномъ фон шевелящейся толпы повсюду мелькаютъ блые платки, которыми отираются съ глазъ набжавшія слезы. Публика постепенно расходится, но надъ пустющимъ театромъ еще долго носится ревъ и стонъ несмолкающихъ вызововъ.
Ганнеле иметъ настоящій успхъ, и ‘Новое Время’, длающее широкую рекламу этой пьес, только отражаетъ настроеніе массы зрителей, побывавшихъ на представленіи. ‘Прекрасная, истинно-моральная и гуманная пьеса, писалъ Суворинъ, защищая произведеніе Гауптмана отъ доносчицкихъ нападокъ ‘Сына Отечества’. ‘Пьеса съ гуманной идеей’ говорили другіе. ‘Нтъ, это что-то удивительное, разсказывали третьи,— что-то оригинальное, новое’. Нтъ, скажу я, тутъ не при чемъ мораль, авторъ ею не занимался — иначе онъ, какъ современный писатель съ широкими соціальными взглядами, предпочелъ-бы оправдать грубаго и несчастнаго вотчима Ганнеле, снять съ него отвтственность за его невжество и дикость, а не карать и не устрашать его раскатами театральнаго грома. Идея… Въ чемъ-же эта идея? Новизна, оригинальность… Нтъ, это старо, какъ народная сказка. Но ново тутъ именно то, что это сценическая сказка,— посл того, какъ мы привыкли въ театр къ самой педантической реальности, ново то, что авторъ все время говоритъ съ нами о смерти, тогда какъ мы привыкли видть въ смерти только заключительный моментъ, не имющій самостоятельнаго содержанія. Ново и неожиданно для многихъ сознаніе, что мы можемъ волноваться сказкой, плакать надъ сказкой, что подобная сказка близка нашей душ, такъ шевелитъ ея живыя струны. Вдь большинство современныхъ людей думаетъ, что сказки годны только для младенческаго возраста, что все разумное и серьезное можетъ быть выражено въ трезвой, реалистической форм. А тутъ — самая грубая реальность, которой нарочно не упускалъ изъ виду авторъ, я рядомъ съ ней, почти сплетаясь съ ней — нчто, столь фантастическое, хотя и столь примитивное. При всемъ этомъ нужно сказать правду: сценическая сказка Гауптмана не представляетъ какихъ-нибудь исключительныхъ достоинствъ. Ничего, особенно выдающагося. Среди сказокъ Андерсена найдется много, гораздо боле оригинальныхъ, яркихъ и глубокихъ.