Первоначальный набросок 'Воспоминаний о детстве и молодости', Смирнова-Россет Александра Осиповна, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

А. О. Смирнова-Россет

Первоначальный набросок ‘Воспоминаний о детстве и молодости’

А. О. Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания

М., ‘Наука’, 1989

Когда мне случалось рассказывать что-нибудь из моих воспоминаний, мне всегда говорили: ‘Пишите ваши записки’. Рассказывать и писать — две вещи совсем разные, под перо не так скоро ложатся мысль и слово. Однако в 49-м году, после продолжительной нервной болезни, когда началось возрождение, я начала писать по просьбе Юрия Федоровича Самарина¹. Тогда представилось мне мое детство, как самое приятное время моей пестрой и бесплодной жизни. Это детство не имело ничего общего с последующей жизнью, и потому легче было писать, как эпизод.

На станции Водяное, которое так значится на карте Новороссийского края, жила моя бабушка Екатерина Евсеевна Лорер (урожденная княжна Цицианова). Она давно была вдовой, определила сыновей на службу, а дочерей повыдала замуж, кроме меньшой, Веры Ивановны. Тогда эта деревушка называлась Грамаклея, и речка, которая там протекает, тоже называлась Грамаклея. За домом был ключ, которым пользовалась вся деревня. Через этот ключ переезжали в брод по большой дороге в Одессу. Это случалось нечасто, а именно, когда к бабушке приезжала Елизавета Сергеевна Шклоревич (рожд<енная> княжна Баратова), или мы отправлялись к ней в Баратовку.

Странно, что судьба меня никогда не заносила в родной край, который и теперь мил сердцу моему. ‘О, память сердца, ты милей рассудка памяти печальной!’ А между тем, я провела самую кочующую жизнь, и редко доводилось пожить два года на одном месте.

Не могу себе представить, какие перемены произошли в том краю, и сохранил ли он ту прелесть, которая сохранилась в моей памяти. В самых красивых местах за границей мне всегда мерещилась Грамаклея, и казалось, что всего приятнее в этой бедной деревушке. Я уверена, что настроение души, склад ума, наклонности, еще не сложившиеся в привычки, зависят от первых детских впечатлений. Я никогда не любила сад, а любила поле, не любила салон, а любила приютную комнатку, где незатейливо говорят, что думают, т. е. что попало. Дитя любит более всего свободу: ему не нравится условное, как бы ни был красив, хорошо устроен и украшен сад, ребенка тянет за решетку, в поле, на простор, где природа сама убирает поля в незатейливый, но вечно разнообразный наряд. В Грамаклее, разумеется, не имели понятия о том, что такое сад (1816 год), и деревня даже не пользовалась теми условиями, которые составляют сад. К большой дороге стоял господский дом, каменный, в один этаж, выкрашенный желтой краской и крытый железом под черной краской, перед домом был палисадник, в котором росли повилика и заячья капуста (Valeriana). Рядом с домом был сарай, крытый в старновку. На этот сарай прилетали вечером журавли, при самом захождении солнца, самец поднимал одну красную лапку и трещал несколько минут своим красным же носом. ‘Журавли Богу молятся,— говорили дети и люди,— пора ужинать’. Против дома была станция, т. е. белая хата, тщательно вымазанная, тоже крытая в старновку, а за этим виделась только гладь да даль. ‘Тут,— говорили,— дорога в Соколы, а вот эта, что перед домом, на Николаев, в Одессу’. Одесса была столицей, центром, в котором сосредоточивались все условия просвещения, благодаря дюку Ришелье, туда ездили на закупку провизии и всяких затей. Одним словом, Одесса значила очень многое.

Если бы Гоголь стал описывать Грамаклею, не знаю, что бы он мог сказать о ней особого, разве только то, что у въезда в деревушку был ключ самой холодной и сребристой воды, да что речка, которая протекала около сада, была темная, глубокая и катилась так медленно меж тростника, что казалась неподвижной. В ней раз утонул человек, об нем рассказывали много и все страшное: то видели круги на воде, когда он выплывал греться на солнце, а ночью он выплывал и зазывал к себе запоздалых косарей или девок. Сад был, ежели можно так назвать место, где росли кусты и кукуруза, вдоль по этой речке. Самое замечательное в Грамаклее, конечно, была ничем не возмущаемая тишина, которая в ней царствовала, особенно, когда в деревушке замолкал лай собак и водворялась синяя, как бархат, теплая ночь. Звезды зажигались вдруг с незаметной быстротой. Окна были открыты настежь, воздух неподвижный, казалось, входил в домик, по деревне стлался легкий и душистый запах, вероятно, от топлива бурьяном, крестьяне ужинали, и все погружалось в сон. Бабушка садилась за стол, перекрестясь. Возле нее старичок Карл Иванович, потом мы с нашей няней Амалией Ивановной. Тетушка Вера Ивановна всегда запаздывала, в белом коленкоровом платьице, в буклях и подвергалась не совсем благосклонным замечаниям бабушки о столичном воспитании.

У дедушки Дмитрия Евсеевича Цицианова она получила европейское образование, говорила по-французски, рисовала, играла на forte-piano, которое бабушка называла porto-franco, смешивая эти два слова, которые решительно ничего не представляли ее понятиям: сфера ее мышления ограничивалась заботой по полевому хозяйству и домашним порядкам, воспоминаниями о Грузии, о знатности ее происхождения, о знакомствах с русской знатью, и говорила с особой важностью о старой Кочубейше. Вера Ивановна очень любила рисовать la sepia с гравюр Рафаэлевых Мадонн и берегла это, как сокровища. Бабушку же раздражало все, что ей казалось чуждым русской жизни. Она, кажется, была в полном смысле русский консерватор, враг чуждых приемов и обычаев. Она не любила иностранные языки и, когда, бывало, Амалия Ивановна засадит нас за немецкие слова, она говорила: ‘На что это детей мучить? Вот я — так весь свой век прожила без этих языков, а за немцем была замужем. Хороший был человек ваш покойный дед. Он был вице-губернатором в Херсоне, где все его уважали, но только не умел наживаться и оставил меня с детьми в бедности. Ну, Господь помог: дочерей пристроила, а сыновья на службе. Катя за Вороновским живет в Пондике, а Лиза за Каховым, живет под Соколами в Каховке. А Надя была за Осип Ивановичем Россет. Умный и хороший человек и у дюка (Ришелье) правая рука и не хотел наживаться, а землю он получил в награду и назвал деревню Адамовкой, бо он первый там поселился. Тоже у него была земля Куяльники. Уж не знаю, куда они девались, он, кажется, их продал и купил дом в Одессе и хутор. А теперь все пойдет даром потому, что Надя вышла замуж за Арнольди.

Такие разговоры мы часто слыхали, и тут бабушка замолкала надолго. Потом, как будто опомнившись, начинала пересчитывать сыновей: ‘Вот Александр в уланах, на Корсаковой. У нее большое имение под Петербургом, но она все по-французски, и все пишут из-за границы, что там лучше, чем у нас. А по-моему, жили бы у себя в Гарнях! Чего им там недостает? Николай теперь в гвардии, а Митю я жду домой. Женился он в Курске, когда был в Ордынском кирасирском полку, на княжне Волконской, оно бы хорошо, но совсем бедная, воспитывалась в Екатерининском институте, и, верно, все пустякам, все по-французски’.

Иногда Амалия Ив<ановна>, как представительница западного образования, считала себе обязанностью промолвить словечко в пользу западного воспитания. Но бабушка, всегда ласковая к ней, не обращала внимания и продолжала порицать все иностранное. Добрая Амалия Ив<ановна> была идеал иностранок, которые приезжали тогда в Россию и за весьма дешевую цену передавали иногда скудные познания, но вознаграждали недостаток примером истинных, скромных добродетелей, любви и преданности к детям и дому, который их принимал гостеприимно и радушно. Когда бабушка выезжала на так называемых поповских дрожках, тогда приказчик Босый надевал чоботы и длинный синий сюртук, ехал на рыжей худой лошади, ехал рядом с дрожками и указывал, где жито, где баштаны. Иногда меня сажали рядом с бабушкой, без шляпки, без перчаток, без пелеринки. Когда солнце меня слишком припечет, то я подползала под фартук и возвращалась предовольная. Жизнь была незатейливая, как видно, слава богу!

Когда приезжали на почту важные господа, генералы или петербургская знать, их просили отужинать, даже переночевать в доме. Один раз ночевала какая-то графиня с девочкой, у которой была такая кукла, что я до сих пор ее помню. У куклы были серые злые глаза, кукла эта как будто с презрением смотрела на нас. Девочку я немного помню, так что легко может быть, что серые и злые глаза были не у куклы, а у девочки. Утром подъехала большая четвероместная карета, графиня уселась с девочкой и служанкой, и экипаж скоро исчез.

Я так увлеклась Грамаклеей, что забыла сказать, что я прежде жила в Одессе, где родилась, и где отец мой был инспектором карантина: место весьма важное, особенно от сношений с Константинополем, где была чума. Чуму я помню. До нас доходили только вести, когда отец приходил из карантина. Письма, провизия окуривались уксусом. Герцог Ришелье обходил город. Ежедневно останавливался под окном нашего низенького дома, был озабочен и грустен. Число умерших возрастало, телеги, на которые бросали трупы чумных, проезжали мимо нашего дома. Колодники в засмоленных платьях везли эти страшные дроги. Сидя у окна, мы слыхали шум цепей и считали число этого ужасного экипажа.

В 1814 году, скоро после чумы, произошла важная и грустная перемена в нашем доме. Вследствие забот и ответственности по карантину отец мой сделался жертвой чумы². Дом был тесен и, во избежание детского шума, нас отвезли к Домбровским, где был сад, много детей, и мы играли, шумели беззаботно, не подозревая, что в эти минуты судьба наша решалась на всю жизнь. Дела наши были запутаны (на Руси это обычно). Так как маменька не могла совсем посвятить себя нашему воспитанию, то и решилась взять гувернантку по рекомендации генерала Форстера.

В то время стекались в Одессу иностранцы со всех стран, вытесненные или революцией, или войнами Наполеона, так что население было самое пестрое. Герцога так уважали и любили, он был так достоин любви и доверия, так полон благих желаний к вверенному ему краю! Добрый, ласковый, честный, прекрасной наружности, он носил печать аристократии дореволюционной Франции, в нем не было искры того, что выражается словом courtisan, он служил императору и России, сохраняя всю независимость своего характера, всегда говорил правду и выражал благодарность за данное ему покровительство в страшное и бедственное время его скитальчества по свету, не скрывая, что живет и дышит лишь одним желанием возвратиться в любимое отечество.

Отец мой умер, а герцог оставил Одессу после восстановления Бурбонов в лице Людовика XVIII. Перед отъездом он еще дал прощальный вечер в своем саду. Маменька взяла меня с братом Иосифом и с Амалией Ивановной. Помню, что ночь была теплая и темная. В беседке мы нашли двух дам и дюка. Прощальный праздник был невеселый: все расставались с истинным и глубоким сожалением с создателем Новороссийского края. Маменька еще оставалась, а нас отправили на хутор. По дороге были расставлены смоляные бочки. От треска и пылающего огня лошади испугались и понесли. Амалия Ивановна опустила все окна и вскрикивала: ‘Ach, mein Gott, mein Gott!’ {Ах, Боже мой, Боже мой (нем.).}, а нам нравилась эта скорая езда. Дом был под крутым спуском. Однако, все обошлось как нельзя лучше, и наши кони подвезли нас благополучно к крыльцу. Яким и Гапка, его супруга, совершенно трезвые, очутились у дверец, при чем Яким, осмотрев карету, не упустил случая сказать несколько приятных слов кучеру.

Герцог был моим крестным отцом, а тетушка Екатерина Ивановна Вороновская — матерью. Меньшого брата моего, Александра, крестила неаполитанская королева Каролина. Она искала убежища в России и должна была подвергнуться карантину, что исполнено было со всеми возможными удобствами и присмотром, достойным ее несчастного и высокого звания. Отец мой, как инспектор карантина, был в беспрестанных сношениях с королевой и ее штатом. Матушка в это время родила, королева сама предложила быть крестной матерью и тем выразила аттенцию отцу моему с условием, что брата назовут Карлом. Ее место заменила г-жа де-Рибас, жена генуэзского матроса, который у нас дослужился до чина адмирала. Помню этот день. Де-Рибас была в розовом атласном платье, и тюник весь кружевной. Королева написала собственноручное письмо и прислала брату брильянтовый крест, а маменьке то, что называли тогда склаважем, т. е. цепочки, связанные вензелевым шифром из крупных брильянтов. Я помню лицо королевы, нас возили к ней в карантин. Она была невысокого роста, в зеленом бархатном платье, нарумяненная, покрыта брильянтами, и возле нее стояли две нарядные дамы.

Хутор наш считался лучшим. Отец мой сам сажал, прививал деревья, даже развел виноградники и посадил тополь. Помощником его был садовник Baptiste, выписанный также добрым дюком, он после был директором ботанического сада при графе Ланжероне, что доказывает, что грунт Одессы хорош. Но, конечно, не без труда и большой поливки были эти результаты. В саду росли дикая спаржа и сморчки. Мы утром ходили собирать спаржу и сморчки в сопровождении Приськи. Эта Приська была странная девочка, всегда босая, в пестрядевом платье, волосы совсем желтые, и глаза у нее были желтые, и зрачок как у кошки. Она ела пасклен, вертела руками стебелек и приговаривала: ‘Свиньям горько, а нам солодко’. Она не боялась змей, и раз одна обвилась об ногу брата Аркадия, то Приська одним махом ее отбросила далеко. Маменька занималась делами по имению и процессами. Слово ‘процесс’ и теперь звучит в моих ушах: так часто оно повторялось вокруг меня, и не только в нашем доме. Маменька ездила в деревню, гостила у бабушки, в Пондике у Вороновских, в Каховке у Каховых под Соколами (ныне Вознесенск), иногда в Киев на Контракты, а мы оставались с Амалией Ив<ановной> в Одессе, а летом на хуторе. Дом был маленький, в один этаж, с палисадником и большим двором.

Амалия Ив<ановна> была швейцарка с Констанцского озера, ее рекомендовал генерал Форстер, друг нашего семейства, когда маменька овдовела. Эта почтенная старушка осталась в доме даже после кончины матушки, точно так же любила детей второго брака матери и умерла в Киеве, в доме отчима Арнольди. В ней была такая пропасть высоких добродетелей, с такой простотой, что ни она, ни другие не подозревали, что это точно высокие добродетели. Ей самой и всем казалось, что она не заслуживает особого внимания и благодарности. Амалия Ив<ановна> была все в доме: и нянька, и учительница, и ключница, и друг маменьки, и вторая мать нам, даже доктор. Ее глаз и присмотр были везде. Она любила чистоту и порядок. В пять часов она уже просыпалась, тотчас надевала корсет и кофточку, юбку и тотчас отправлялась в буфет, где выдавала провизию повару и буфетчику. Потом поднимала нас, и мы повторяли за ней ‘Vater unser’ {Отче наш.}. Тотчас после завтрака, т. е. молока с булкой, а Амалье Ив<ановне> приносили кофий со сливками, мы отправлялись в сад, где собирали цветы, дикую спаржу, сморчки и подбирали яблоки и груши. Эти прогулки доставляли нам истинную радость наших дней, они повторялись вечером, до ужина. В Одессе было так невыносимо жарко, что в 10 часов закрывали ставни, поливали пол водою, я вязала, но никогда не могла дойти до дорожки, и мы лежа дремали. В час подавали обед. Повар был очень хороший, из Москвы. Отец его купил со всем семейством у господина Высоцкого, но он пил запоем, потому-то маменька его лечила черными каплями. Иногда этот артист Дмитрий нас оставлял без обеда. Тогда посылали за Артемием Макаровичем Худобашевым, он являлся, угрожал Дмитрию полицией, тюрьмой, и этот на несколько времени приходил в повиновение.

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК ‘ВОСПОМИНАНИЙ О ДЕТСТВЕ И МОЛОДОСТИ’

Впервые (с пропусками): Смирнова, 1929, с. 163—171. Автограф: ОПИ ГИМ. Ф. 420 (Щукинское собрание), No 83/157

¹ …я начала писать по просьбе Юрия Федоровича Самарина.— Об истории работы Смирновой над Записками см. в статье (с. 612—617).

² В 1814 году… отец мой сделался жертвой чумы.— И. И. Россети умер в 1813 г.

СПИСОК ПРИНЯТЫХ СОКРАЩЕНИЙ

ВД Восстание декабристов. Документы. М., Л., 1925—1986. Т. 1—18.

ВЕ Вестник Европы

Врем. ПК Временник Пушкинской комиссии. 1962—1986. М., Л., 1963—1986.

Вяземский Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1878—1896. Т. 1—12.

Вяземский. Зап. книжки Вяземский П. А. Записные книжки (1813—1848). М., 1963.

Вяземский. Старая зап. книжка Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929.

ГБЛ Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей.

Герцен Герцен А. И. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1954—1966.

Гоголь Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., Л., 1937—1952.

ГРМ Государственный Русский музей

ЖМНП Журнал Министерства народного просвещения

Жуковский Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4-х т. М., 1959—1960.

Известия ОРЯС Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук СССР

ИРЛИ Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), рукописный отдел

Кулиш Записки о жизни Н. В. Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем // Сост. П. А. Кулиш. СПб., 1856. Т. 1—2.

Лермонтов. М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. Л., 1979. Исслед. и матер.

ЛН Литературное наследство. М., 1931—1988. Т. 1—97.

MB Московский вестник.

ОПИ ГИМ Отдел письменных источников Государственного исторического музея (Москва).

Пигарев Пигарев К. В. Жизнь и творчество Ф. И. Тютчева. М., 1962.

П. Врем. Пушкинский Временник.

ПЗ Полярная звезда.

ПСЗ Полное собрание законов Российской империи.

Пушкин Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М., Л., 1935—1948. Т. 1—17.

Пушкин. А. С. Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1956—1986. Исслед. и матер. Т. 1 —12.

РА Русский архив.

Ровинский Ровинский Д. Подробный словарь русских гравированных портретов. СПб., 1886—1889. Т. 1—4.

PC Русская старина.

Рукою Пушкина Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М., Л., 1935.

Сб. РИО Сборник Русского исторического общества.

Смирнова, 1929 Смирнова А. О. Записки, дневник, воспоминания, письма. М., 1929.

Смирнова, 1931 Смирнова А. О. Автобиография. М., 1931.

СО Сын Отечества.

Фонвизин Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1979—1982. Т. 1—2.

ЦГАЛИ Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.

ЦГАОР Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов власти и государственного управления СССР.

ЦГВИА Центральный государственный военно-исторический архив СССР.

ЦГИА Центральный государственный исторический архив СССР.

Черейский Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975.

ЧОИДР Чтения в Обществе истории и древностей российских.

Чулков. Летопись Чулков Г. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. М., Л., 1934.

Шильдер I Шильдер Н. К. Император Александр I, его жизнь и царствование. СПб., 1897—1898. Т. 1-4.

Шильдер II Шильдер Н. К. Император Павел I. СПб., 1901.

Шильдер III Шильдер Н. К. Император Николай I, его жизнь и царствование. СПб., 1903. Т. 1—2.

А. О. Смирнова-Россет

Первоначальный набросок ‘Воспоминаний о детстве и молодости’

Читайте также: