Переписка с М. О. Гершензоном, Розанов Василий Васильевич, Год: 1918

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Скачать в PDF
‘Новый мир’, No 3, 1991

ПЕРЕПИСКА В. В. РОЗАНОВА И М. О. ГЕРШЕНЗОНА.

1909—1918

Вступительная статья, публикация и комментарии В. ПРОСКУРИНОЙ.

Переписка Василия Васильевича Розанова (1856—1919) с Михаилом Осиповичем Гершензоном (1869—1925) никогда прежде не публиковалась. Между тем ее литературное, социальное, культурфилософское значение трудно переоценить. В этой переписке скрестились пути двух выдающихся писателей-мыслителей — на редкость несхожих в своем мировоззрении, идеологических ориентирах, складе личности. Но очевидное несходство не исключало взаимного притяжения и напряженного взаимного интереса, что в конечном итоге и позволило состоятся удивительному эпистолярному диалогу. Оба его участника любили и умели писать письма, оба знали, что письмо нередко позволяет сказать больше, чем то возможно в формах ‘канонической’ литературы. И действительно, переписка позволила им ясно выговорить многое из того, что не до конца ‘выговаривалось’ в их книгах, что было скрыто в подтексте их творчества или даже таилось в глубинах подсознания.
Эпистолярный роман Розанова и Гершензона затрагивает много вопросов — от бытовых до эстетических. Но практически сразу же определяется и его главная тема — судьба России и судьба еврейства в России, их соотнесение и противопоставление. Обсуждение этой темы порою достигает драматического накала — когда кажется, что вот-вот оборвутся все нити взаимных симпатий, что любые отношения сделаются далее невозможными… И все же оба удерживаются у роковой черты: этот разговор нужен обоим корреспондентам, нужен прежде всего для того, чтобы в диалоге прояснить свою собственную позицию, чтобы, попытавшись понять другого, лучше понять себя. В этом коренное отличие спора Розанова и Гершензона от большинства современных ‘дискуссий по национальному вопросу’.
Судьба свела Розанова и Гершензона в конце апреля 1909 года, когда В. В. Розанов в качестве корреспондента газеты ‘Новое время’ приехал в Москву на торжества по случаю чествования Н. В. Гоголя. М. О. Гершензон подробно описал эту встречу в письме брату, А. О. Гершензону, 1 мая того же года: ‘В гоголевские дни пришел ко мне В. В. Розанов знакомиться. ‘Вех’ он еще не читал, но полюбил меня, говорит, за Киреевского и, главное, за мой язык, ‘помещичий’. ‘Когда я уезжал, мне все жена наказывала: пойди познакомься с Г-м’. Просидел часа три, тонкость ума и художественность рассказов изумительные. Чудесно рассказывал про Победоносцева, которого хорошо знал. А уходя, расцеловался со мною’ {ОР ГБЛ, ф. 746, к. 20, ед. хр. 11, л. 2—2 об. Обстоятельства знакомства запомнились и Розанову. На подаренной Гершензону книге ‘Опавшие листья’ (СПб. 1913) Розанов сделал следующую надпись: ‘Дорогому Организатору книг Михаилу Осиповичу Гершензону с памятью ‘гоголевских дней в Москве’. В. Розанов. Не сердитесь за кое-что здесь. P. S. Все мы слабы и все мы ничего не знаем’ (частное собрание). За возможность познакомиться с библиотекой М. О. Гершензона приношу искреннюю благодарность М. А. Чегодаевой.}. Что же привело маститого писателя, имевшего уже большую, хотя и скандальную славу, в дом историка, архивиста, собирателя документов по истории русской интеллигенции?
М. О. Гершензон как раз к этому времени получает серьезную известность. Уже вышли две его монографии: ‘П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление’ и ‘История молодой России’ (обе в 1908 году), уже определился новый круг интересов — история славянофильства в России (не случайно Розанову запомнилась статья Гершензона ‘И. В. Киреевский’, напечатанная в М 8 ‘Вестника Европы’ за 1908 год). Не мог Розанов не знать и о сборнике ‘Вехи’, инициатором которого был Гершензон, написавший статью, вызвавшую яростные нападки левой критики. Загадочным в этой связи выглядит заявление Розанова о том, что он еще ‘не читал’ ‘Вехи’, поскольку уже 27 апреля 1909 года в ‘Новом времени’ появилась его статья ‘Мережковский против ‘Вех», исполненная комплиментов в адрес веховцев, и в том числе Гершензона. А гоголевские дни в Москве — это 26, 27 и 28 апреля! Видимо, как раз веховская статья Гершензона ‘Творческое самосознание’ явилась ближайшим поводом к визиту Розанова, а его уверения о незнакомстве с ‘Вехами’ — обычная розановская игра {Позднее, в ‘Уединенном’, Розанов напишет: ‘Из авторов ‘Вех’ только двое — Гершензон и Булгаков — не разочаровали меня’ (Розанов В. В. Сочинения. М. 1990, стр. 69). О веховской статье Гершензона см.: Проскурина В., ‘Творческое самосознание Михаила Гершензона’.— ‘Литературное обозрение’, 1990, No 9, стр. 93—96.}. Гершензон представлялся Розанову любопытнейшей психологической загадкой, которую ему хотелось поскорее разгадать. В нем для Розанова было много притягательного {Известно, что Розанова тянуло к личному общению с евреями. Об этом не раз вспоминали современники, так, например, А. Ремизов писал в 1905 году: ‘Проще всего привести к Розанову еврея. Спросишь по телефону, назовешь — никогда не откажет, какое-то особенное пристрастие и любопытство к евреям’ (Рем и зов А. Кукха. Розановы письма. Нью-Йорк, 1978, стр. 29).}. Вопервых, Гершензон — выходец из кишиневской правоверной еврейской семьи, иудей по своему вероисповеданию, между тем он — уже признанный знаток русского умственного движения XIX века, блестящий мастер слова (язык его Розанов называет помещичьим). Во-вторых, удивила и обрадовала политическая позиция Гершензона, ярко проявившаяся в ‘Вехах’: не случайно в своей рецензии Розанов с восторгом писал о появлении шатовых между суровыми революционерами. Облик еврея-‘антиреволюционера’ для Розанова был удивителен и нов. Наконец, в судьбе Розанова и Гершензона присутствовала схожая семейная драма, замешанная на религиозных ограничениях. Хорошо известно, как болезненно переживал Розанов невозможность официального оформления своего второго брака: первая его жена, А. Суслова, не давала согласия на развод. Около десяти лет состоял и Гершензон в гражданском браке с православной по вере М. Б. Гольденвейзер {Лишь в 1914 году, перейдя в лютеранство, М. Б. Гольденвейзер смогла официально оформить брак с М. О. Гершензоном.}. Для Розанова, напряженно размышлявшего над проблемой ‘брак и православие’, эта биографическая параллель должна была представляться немаловажной.
Инициатором знакомства выступил Розанов — ему принадлежит и инициатива переписки. Для уяснения вопросов, связанных с еврейским присутствием в России, Гершензон был самым подходящим собеседником. Сразу установившаяся взаимная симпатия, откровенность, наконец, сам масштаб личности адресата служили порукой тому, что разговор выйдет серьезным.
Картина мира, какой она предстает в сочинениях Розанова, кажется на первый взгляд хаотическим порождением неудержимого потока сознания. Однако в действительности все сочинения Розанова — от лирического откровения ‘Уединенного’ до газетного фельетона — связаны с тем, что является стержнем его религиозного мифотворчества. Центральный розановский миф — миф о поле. Именно Пол в его физиологической наготе (не эстетизированный Эрос!) и первобытной деторождающей силе является главным богом Розанова. На сексуальную прочность проверяет он различные религии и нации. Культ Пола, освящение Пола заставляет Розанова усомниться в Христе, охладившем пол, и воскурить фимиам дохристианским религиям, обратясь к древнему семито-хамитическому Востоку. Не Христос, а специфически осмысленный Бог Ветхого Завета, ветхозаветное представление о лоне Авраамовом, освящение патриархального семейного быта привлекали Розанова.
Для мировосприятия Розанова чрезвычайно показательно острое чувство рода, нации. Это сразу же уловил Гершензон, заявив: ‘…тяжело мне видеть в Вас, что Вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством’. О превалировании в воззрениях Розанова идеи рода, почти полном отсутствии идеи личности многократно писал Н. А. Бердяев {См.: Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. СПб. 1907, стр. 161.}. Взаимосвязь рода и пола — самая прямая в философии Розанова. Он восхищается ‘fall‘ичностъю’, культом плоти, ее сакрализацией в религиозных воззрениях евреев. Он испытывает священный трепет, когда пишет об отношении евреев к любви и деторождению. В статье ‘О поэзии в Библии’ (написана в 1909 году) Розанов замечал: ‘…не без основания же единственно у них (у иудеев.— В, П.) эта физиология получила до такой степени бесспорно священный свет, священный вкус, как бы храмовый, церковный аромат’ {Розанов В. В. Библейская поэзия. СПб. 1912, стр. 17.}.
Однако в гимны еврейскому роду вторгаются и диссонирующие звуки, в той же статье появляются опасливые строки: »Мы’… А ‘остальное’ так себе…’ {Там же, стр. 15.} И неожиданно на фоне библейских опаленных солнцем холмов возникает образ маленькой ‘богомольной сельской церкви’ с ее вечерним звоном и горящими восковыми свечами… Образ этот глубоко символичен для Розанова. Здесь своего рода микромодель всей его картины мира. Столкновение двух наций, двух родов (еврейского и русского) претворится для Розанова в форму эротического соперничества ‘сильного самочного племени’ евреев (см. его письмо Гершензону, отправленное около 10 сентября 1909 года) и слабого и также женственного племени русских.
Обе нации в понимании Розанова — носительницы женского начала в противовес арийскому корню, грубому, мужскому. В ‘Библейской поэзии’ Розанов пишет: ‘Весь пресловутый ‘монотеизм’ евреев есть ‘единомужие’, ‘верность одному мужу» {Там же, стр. 38.}. В ‘Опавших листьях’ Розанов снова подтвердит: ‘…бабья натура евреев — моя ide fixe‘ {Розанов В. В. Опавшие листья. СПб. 1913, стр. 52. При этом очень характерно, что соперничающая женская нация евреев, когда ее требуется ‘задеть’, осмысляется Розановым как ‘слабая соперница’ или ‘старая’. Так, в ‘Обонятельном и осязательном отношении евреев К крови’ Розанов напишет: ‘Жид в сущности баба (старая), которой ничего мужского ‘не приличествует» (СПб. 1914, стр. 25).}. Женское начало в русских — в исторически сложившейся безропотной ‘отдаче’ всякому иноземцу: ‘Русские имеют свойство отдаваться беззаветно чужим влияниям… Именно у вот как невеста или жена — мужу…‘ {Розанов В. В. Сочинения, стр. 328.}. Две женщины-нации находятся в постоянном соперничестве между собою: не случайно в письме Гершензону от 23 января 1912 года Розанов нарисует выразительный образ ‘русской бабищи’ с ее вечным ‘задеря подол’, а рядом с ней — образ смуглянки-семитки с ее ‘ручками’. Этот мотив эротической силы еврейства, противопоставленный асексуальной и жалостливой любви русских — любви, близкой к сыновним чувствам (симптоматично, что свою жену Розанов постоянно называет другом и мамочкой),— уходит корнями в сложный подсознательный мир писателя, лишь временами выплескиваясь из его глубин. Погруженность Розанова в сферу детских и юношеских ‘комплексов’ очевидна. Показательны два его воспоминания, позволяющие отчасти реконструировать психологический подтекст мотива эротического соперничества, его направленность в сторону ‘еврейской угрозы’. В письме H. Н. Глубоковскому от 23 мая 1907 года Розанов сообщает следующую деталь о своей первой жене, А. Сусловой: ‘Промаялись 4 года, и (по-видимому, влюбившись в юношу-еврея) кинула меня, жестоко и беспощадно, как она все делала’ {Цит. по: Богданова Т. А., ‘Новые материалы к биографии В. В. Розанова (из переписки В. В. Розанова и H. Н. Глубоковского)’ (‘Проблемы источниковедческого изучения истории русской и советской литературы’. Л. 1989, стр. 39).}. ‘Спасла‘ писателя его вторая жена, В. А. Бутягина. Ее появлением на свет Розанов обязан ‘какому-то врачу еврею’, вылечившему от привычных выкидышей ее мать, А. А. Рудневу, Розановым высоко почитаемую {См. там же, стр. 45.}. В воспоминаниях Розанова можно уловить глубинную связь темы евреев с темой эроса, как и истоки двойственного отношения к еврейству вообще. Сексуально совершенный род евреев таит, по Розанову, опасность для другого рода — русского. ‘Русские… конечно, погибнут, подшивая подолы у Ривок через 100 лет‘,— сокрушается Розанов в письме Гершензону от начала января 1913 года. Подсознательные психологические импульсы антиеврейских выпадов Розанова были уловлены Гершензоном — в ответных письмах он проницательно замечал, что в основе антиеврейских писаний Розанова лежит некий сложный ‘психологический узел’.
Письма Розанова, видимо, подтолкнули Гершензона к самосознанию и самоопределению в национальном вопросе. В письме А. Г. Горнфельду от 20 января 1910 года Гершензон нарисовал выразительнейший психологический автопортрет: ‘Мои писания в области истории рус<ской> литературы и общественной мысли, ‘Вехи’, славянофилы и пр.— не занятие ‘чужим делом’… я чувствую себя человеком и евреем и все это делаю sub specie humanitatis, но это правда, что я что-то люблю в России, очень крепко и нежно люблю. Последнее время мне не раз приходилось слышать иронию: Гершен<зон> — славянофил. Плоская шутка, но мне надоело… Хочу прибавить. Вот мое непосредственное чувство: я чувствую себя евреем и социально, и субъективно-психологически. Насчет первого я как раз последнее время (постарел, должно быть) часто мучаюсь: не вижу для себя никаких путей к активному участию в еврейских делах. Второе же во мне всегда было очень ясно и теперь только сильнее, я чувствую свою психику совершенно еврейской и совершенно разделяю точку зрения Чуковского, Андрея Белого и пр., т. е. я уверен, что интимно понять русских я не в состоянии. Поэтому я тщательно избегаю таких тем (в противположность Айхенвальду, напр.). Вся моя работа в области рус<ской> литературы имеет предметом вечные темы — общечеловеческие’ {ЦГАЛИ, ф. 155, оп. 1, ед. хр. 269, л. 1—1 об.}.
Гершензон, психологически и социально осознавая себя евреем, в философском плане был начисто лишен ‘родового мышления’. Напротив, все его творчество — это своеобразная апология личностей, культ индивидуального устроения души. Национальное всегда воспринималось Гершензоном сквозь призму общечеловеческого. Даже собственная ‘еврейская психика’, о которой он пишет в письме Горнфельду, это отнюдь не националистические ‘комплексы’, а индивидуальные особенности его духа, особые очертания его творческой личности. Гершензон полагал, что ‘национальность в человеке — имманентная, стихийная, Божья сила, поэтому мы можем спокойно забыть о ней: она сама за себя постоит’ {Гершензон М. О. Судьбы еврейского народа. Пб.— Берлин. 1922, стр. 58.}. ‘В нашей душе,— писал он,— борются две воли — личная и родовая: будь же личностью’ {Там же.}. В этом смысле иудаизм Гершензона (равнодушного к конфессиональным вопросам) был также актом личного выбора: отказ от религии отцов только во имя карьеры или социального благополучия расценивался им как бесчестный и постыдный. В подобном взгляде отразилась, если угодно, гордость Гершензона — но гордость индивидуальная, а не родовая.
Однако гордый и благородный Гершензон вызывал у Розанова уже знакомое нам амбивалентное чувство. Мотив эротического соперничества своеобразно преломляется в мотив творческого соперничества с евреем-писателем. Заметка, написанная Розановым в качестве преамбулы к письмам Гершензона, свидетельствует как раз об этом: здесь облик Гершензона теряет свои реальные черты. Розанов творит свой ‘миф о Гершензоне’, страшном своей талантливостью (‘слишком великолепен’), ученостью (к ‘стыду русских’, он ‘лучший историк русской литературы’), мастерством ‘делать’ книги (‘У него ‘все на месте‘‘). Сублимация комплекса неполноценности выражается в ‘страхе’ вытеснения Гершензоном некоей русской субстанции (‘он такой русский’), с которой Розанов идентифицировал свое ‘я’. Наиболее яркое воплощение этого мотива — письмо Розанова от середины января 1912 года, где предпринята попытка реконструировать ‘агрессивное’ подсознание Гершензона (‘Да. Я еврей…’). Образ Гершензона как сильного соперника утверждается и развивается в письмах Розанова параллельно с образом грозной соперницы — еврейской нации, ‘вытесняющей‘ ‘слабых’ русских из правительства, общественности, литературы и — даже! — из ‘союза русского народа’ (см. письмо от середины августа 1909 года).
Активные эпистолярные отношения между Розановым и Гершензоном прервались в 1913 году — несомненно прежде всего в связи с процессом Бейлиса. Суд над евреем, обвиненным в ритуальном убийстве мальчика-христианина, потряс Россию и способствовал резкой поляризации сил в русском обществе. С протестом против судилища, преследовавшего слишком откровенные политические цели, выступили многие — от В. Г. Короленко до деятелей православной церкви. Розанову же этот процесс дал обильную пищу для комплексов и психопатических страхов. В 1913—1914 годах он пишет серию статей и выпускает одну за другой несколько книг, в которых былые опасения-нападки перерастают в устрашающее мифотворчество. В его отношении к еврейству, колеблющемся между юдофильством и юдофобией, в этот момент решительно перевешивает последняя. В ситуации, когда розановская ‘жидобоязнь’ перестала быть фактом личного — хотя и весьма парадоксального — мироощущения, но сделалась компонентом реальной политики, продолжать переписку Гершензон, конечно, не мог.
Розанов между тем продолжал внимательно следить за творчеством своего былого корреспондента — и размышлять над ним. Плодами этих размышлений стали заметка-преамбула к письмам Гершензона, относящаяся к 1916 году, и тогда же опубликованная статья ‘Левитан и Гершензон’ (‘Русский библиофил’, 1916, No 1), в которой обобщены мысли Розанова о стилизаторской, имитирующей природе еврейства, вторгающегося в русскую культуру.
Апокалипсис большевистской революции, вскрывший химеричность прежних страхов и обнаживший истинные бездны зла, вновь связал Розанова с Гершензоном. Розанов, испытавший несколько страшных ударов судьбы, из Сергиева Посада обращается с письмами-воплями о помощи ко многим, в том числе и к Гершензону. Гершензон оказался одним из немногих, кто реально помог уже умиравшему писателю…

——

Основной массив переписки В. В. Розанова и М. О. Гершензона хранится в ОР ГБЛ: 13 писем Гершензона (ф. 249, кн. 4197, ед. хр. 1—5) и 21 письмо Розанова (ф. 746, к. 40, ед. хр. 57). Письмо 33 публикуется по: ЦГАЛИ, ф. 130, on. 2, ед. хр. 13. Записка Розанова (письмо 12) на некрологе А. С. Белкина публикуется по: ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 169 (указано В. Г. Сукачем), письмо 34 публикуется по: ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 412 (см.: Розанов В. О себе и жизни своей. М. 1991, стр. 793, прим. В. Г. Сукача). Все письма печатаются по автографам. Отсутствующие в письмах Розанова указания дат написания восстанавливаются на основе датировок писем к нему Гершензона или иных косвенных данных, а также — в некоторых случаях — на основе сохранившихся почтовых штемпелей на конвертах. Подчеркнутое в автографе одной чертой передано в публикации разрядкой, двумя — курсивом, тремя — полужирным шрифтом.

1. <Записка В. В. Розанова>

Мих. Осипов. Гершензон к печали русской и стыду русских — лучший историк русской литературы за 1903—1916 гг., хотя… он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. ‘Что-то не так’. ‘Он такой русский’. Но у русского непременно бы вышло что-нибудь глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно.
У него ‘все на месте’. И это подозрительно. Я думаю, он ‘хорошо застегнутый человек’, но нехороший человек.
В конце концов я боюсь его. Боюсь для России. Как и ‘русских патриотов’, Столпнера и Гарта 1.
Эх… приходи, Скабичевский, и спасай Русь 2.
Записка Розанова предваряет пачку писем Гершензона (ф. 249, кн. 4197, ед. хр. 1, л. 1) и служит своеобразной преамбулой к письмам Гершензона (видимо, Розанов планировал их публикацию), написана после получения всех писем Гершензона этой коллекции (то есть после 1913 года).
1 Столпнер Борис Григорьевич (1871—1937) — философ, социолог, переводчик, сотрудник ‘Еврейской энциклопедии’. Гарт Самуил Соломонович (настоящая фамилия — Зусман, род. 1880) — публицист.
2 Об ироническом подтексте записки говорит упоминание презираемого Розановым Александра Михайловича Скабичевского (1838—1910), критика, публициста-народника (ср. с письмом 8, где речь идет о ‘мякинной голове’ Скабичевского), названного им ‘Навуходоносором нашей новой критики и истории’ (см.: Розанов В., ‘Интересные размышления Скабичевского’.— ‘Мир искусства’, 1901, No 6, стр. 319).

2. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Начало мая 1909'

Читаю, мой м<илый> Герш<ензон>, о Чаадаеве, 115—124—130 1. Страницы так и бегут. Как хорошо Вы пишете. ‘Вот кто мог бы воскресить Константина’ Леонтьева’,— подумал я о Вас 2.
Анонимы (жен<ские>) к Чаадаеву: мне показалось, что это лучше ‘Фил<ософических> п<исем>‘, это — настоящее, живое 3. В Чаад<аеве> хорошо только остроумие (колокол, пушка, ‘персиянин’) (стр. 118)4.
Прочее я думаю — невыносимый вздор. Хороший отчет Поц<цо> д<и> Борго 5. Хорошо, что Вы отметили точность и худож<ественную> верность Перфильева (116 стр.) 6.
Берегите свое время и перо. Может быть Бог наведет Вас на Леонтьева. Жене — привет. Вспоминаю Ваш холодный кофе.
Мне печально, что меня разлюбил Столпнер (такой исключительный человек)7. По глупостям,— как всегда у русских.

В. Розанов.

1 Речь идет о книге М. О. Гершензона ‘П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление’ (СПб. 1908).
2 С Константином Николаевичем Леонтьевым (1831—1891) Розанов познакомился в 1891 году, письма Леонтьева Розанов опубликовал в ‘Русском вестнике’ (1903, No 4—6). Неординарная фигура критика, соединяющего ‘эллинский эстетизм’ со ‘строгим загробным идеалом’, оказала огромное влияние на Розанова.
3 На самом деле на указанных страницах Гершензон поместил лишь одно женское анонимное письмо Чаадаеву, остальные принадлежат близким знакомым Чаадаева Е. Г. Левашовой и А. С. Норовой. Подчеркивая преимущества этих писем, Розанов выражает свое неприятие личности ‘басманного философа’ (см. об этом в прим, к письму 30).
4 См.: Герцен А. И. Былое и думы, ч. 4, гл. XXX. Слова Чаадаева цитирует в своей книге Гершензон: ‘В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил…’ Здесь же приведена острота о ‘национальном’ костюме К. Аксакова, которого народ на улицах принимает за ‘персиянина’.
5 Поццо ди Борго Карл Осипович (1764—1842) — французский государственный деятель, в 1796 году покинул родину и с 1812 года служил в русском дипломатическом корпусе.
6 Цитируя донос московского жандармского генерала С. В. Перфильева об образе жизни Чаадаева, Гершензон называет этот донос художественно верным.
7 Столпнер был постоянным посетителем воскресений Розанова, высоко отзывавшегося об этой столь значимой для него личности (см. письмо 26). В письме H. Н. Глубоковскому 29 декабря 1909 года он писал: ‘Столпнер — еврей, редкой честности и младенчества жизни, но редкой начитанности и ума…’ (ГПБ, ф. 194, оп. 1, ед. хр. 757, цит. по: ‘Русская литература’, 1989, No 3, стр. 217). В 1909 году произошел их разрыв, после которого Столпнер, осуждая Розанова за ‘двурушничество’, перестал бывать у него (см. его письмо Розанову от 14 декабря 1910 года.— ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 725, л. 49—51).

3. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 8 мая 1909>

Многоуважаемый Михаил Осипович!

Посылаю Вам новую мою книжку 1. Совестно просить, а что делать: при всех ‘достоинствах’, из которых не ложно одно:
День каждый, каждую годину
Привык я в думах провождать 2,—
книги мои никогда не имели успеха, а только ‘почтительное признание’. Шуба красивая, но не теплая.— Словом, мой добрый энтузиаст, соберитесь с силами и дайте о книге отзыв в ‘Вестн<ике> Евр<опы>‘. Сам я много раз эту вещь делал для других,— и может быть Бог простит, что прошу ее — однако впервые — сделать для себя.
Поклон Вашей жене. С кем-то Вам надо познакомиться — это Флоренский у Троице-Сергия: интересант и Чаадаева и Киреевского 3. С. Н. Булгаков его знает 4. Поклон жене. Ваш В. Розанов.

<НАДПИСЬ НА КНИГЕ:>

М. О. Гершензону

‘…и при конце печаль Ваша обратится в радость’5. Посылаю Вам, дорогой Михаил Осипович, эту книжку и крепко жму руку.

В. Розанов.

1 Речь идет о книге Розанова ‘Итальянские впечатления’ (СПб. 1909).
2 Слегка измененная цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘Брожу ли я вдоль улиц шумных…’.
3 Дружба Розанова с о. Павлом Флоренским (1882—1937) завязалась в 1903—1904 годах и прошла через всю жизнь писателя. К идеям И. Киреевского Флоренский обращался в своем труде ‘Столп и утверждение истины’ (М. 1914, стр. 608). Гершензон посвятил И. Киреевскому статью (‘Вестник Европы’, 1908, No 8), которая понравилась Розанову.
4 Оба (Розанов и Гершензон) были к тому времени в близких отношениях с Сергеем Николаевичем Булгаковым (1871—1944). Письма Булгакова Розанову см.: ‘Вестник Русского христианского движения’, 1979, No 130 и 1984, No 141.
5 Инверсированная цитата из Книги Притчей Соломоновых: ‘…и концом радости бывает печаль’ (Пр., 14:13).

4. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 8 мая 1909 г.

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Сердечно благодарю Вас за книгу и за надпись на ней. Да будут Ваши слова пророчеством! О книге вероятно напишу, но где именно, вперед не знаю, во всяком случае, тогда пришлю 1. У меня к Вам две просьбы: 1) пришлите мне адрес Столпнера и ‘библиографию’ К. Леонтьева, как обещали, и 2) напишите для ‘Критического Обозрения’ о книге Волынского ‘О Достоевском’, вышедшей сейчас новым изданием, напишите 6—7 тысяч букв и пришлите к половине августа сюда же, по моему адресу 2. Книгу, т. е. это новое издание ее, купите и, посылая рецензию, сообщите мне ее стоимость, эти деньги будут Вам присланы вместе с гонораром. Очень прошу Вас не отказаться. Спасибо за статью о ‘Вехах’ и Мережковском, и по существу хорошо, а главное — чудесно было написано 3. В Вашем слоге совсем нет лигатуры. Только и есть такой язык — у Вас в Ваших лучших страницах да в письмах Пушкина: чистый расплавленный сверкающий металл без всякой примеси. Только что у Пушкина он более упруг, у Вас же льется жиже.
Летом с моря заеду в Петерб<ург>, если разыщу Вас, то зайду к Вам.
Жена кланяется Вам, а я жму Вашу руку, которая умеет так хорошо писать.

Ваш М. Гершензон.

1 Рецензию Гершензон не написал.
2 Речь идет о книге А. Л. Волынского ‘Ф. М. Достоевский. Критические статьи’ (2-е изд., СПб., 1909). Заведующим критическим отделом журнала ‘Критическое обозрение’ являлся Гершензон.
3 Розанов сочувственно откликнулся на сборник ‘Вехи’ в статье ‘Мережковский против ‘Вех» (‘Новое время’, 27 апреля 1909 года).

5. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 10 мая 1909>

Многоуважаемый Михаил Осипович!

1) Адрес Столпнера: Борис Григорьевич Столпнер, СПб., Петербургская сторона, Рыбацкая ул., д. 6, кв. 16.— Спешите писать, ибо он по веснам уезжает — высылается из Петерб<урга>.
2) ‘Из переписки К. Н. Леонтьева’ — ‘Русский Вестник’ за 1903 год,— апрель, май, июнь.
3) О Волынском постараюсь написать.
Хотя: едва мне скажут — ‘напишите’, как у меня является неодолимое отвращение писать именно об этом (‘на заказ’). Но всеми силами постараюсь.
4) Наш адрес: Финляндская жел. дор., станция Тюрсево (сейчас за Териоками), деревня Лепенене, дача Хайкена, No 4.
Прелесть. Милости просим. С ночевкой и с семьей. Разместимся.

Ваш В. Розанов.

6. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 10 августа 1909>

Ну, Мих. Ос., я ‘переступил через себя’, как сказал бы Волынский: написал рецензию 1, новые писать для Вас, серьезного оценщика, т. е. серьезно (не для гонорара) — совсем нс по моим способностям и решительная для меня мука. Я принадлежу к той породе ‘излагателя вечно себя’, которая в критике — как рыба на земле и даже на сковороде. И только не желая Вас ‘изгорчить’, сделал это усилие. Устал. Изнемог. Кланяйтесь Вашей жене.

Ваш В. Розанов.

У Вас превосходные ‘Письма Эртеля’ 2: вот бы прислали — угодили. С надписью. Простите за ‘холопчество’. В счет гонорара.
Кое с чем Вы будете в статье моей не согласны, и даже — в конце — Вам будет не понятно: но если бы можно без сокращений и вычеркиваний!! Я писал с душой. Да вышлите (назначьте) мне экземпляр журнала: С.Петербург. Звенигородская, д. 18, кв. 23. В. В. Розанову.
Вы говорили мне устно в Москве, что где-то писали обо мне (рецензию): как бы мне хотелось это прочесть! Вашу умную и спокойную критику, взгляд, два слова. Не пришлете ли в вырезках? Я аккуратно же верну, ‘свято’ верну.
1 Опубликована в ‘Критическом обозрении’ (1909, вып. 5, сентябрь).
2 См. ‘Письма А. И. Эртеля’ (М. 1909), подготовленные Гершензоном.

7. М. О. Гершензон — В.В. Розанову

Силламяги, 10 авг. 1909 г.

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Очень обрадовали Вы меня присылкой статьи о Волынском, я уже собирался напомнить вам обещание. Я дважды с изумлением перечитал Вашу статью. Вы гениально нарисовали портрет Вол., так и просятся сравнения: Веласкес, Гойа,— бесконечно хорошо, Вы большой художник. И в то же время я чувствую здесь — простите — что-то инфернальное. Подумайте: ведь это живой человек, он прочитает это,— каково ему будет? Весь Ваш удивительный талант был с Вами, когда Вы писали это, но дух любви Вас в те минуты покинул, нет благочестия к лику человеческому, нет кровного родства с бедным человеком, или просто жалости. Но все верно поразительно и сказано так, что не забудешь. Я лично знаю Волынского и могу судить. Моя жена, раз видевшая Волынского издали, в восторге.
Ну, это личное впечатление, а как редактор отдела в ‘Критич<еском> Обозр<ении>‘ я должен сказать, что те личные черточки, которые есть в Вашей статье, резко нарушили бы академический тон журнала, и просто мои товарищи по редакции их не допустят в печать. Поэтому прошу у Вас позволения выпустить соответственные строчки (ни детей… одинокая кровать в Пале-Рояле и пр.)— их немного,— и, если хотите, я пришлю Вам заблаговременно корректуру статьи, чтобы Вы могли видеть, что я выпустил (также и о Венг<ерове> и Гурев<ич> 1).
По существу я, разумеется, не выпущу в статье и не изменю ни слова, хотя и нахожу противоречие между началом и концом, ибо чему же можно научиться из такой головной книги, какою Вы изображаете книгу Вол<ынского> о Достоевском? Но тут я не вмешиваюсь.
Я не писал о Вас, а только один раз в рецензии ‘В<естника> <Европы>‘ упомянул о Вас как о первом, кто у нас во всей глубине раскрыл вопрос пола 2.
Отвечайте мне, пожалуйста, в Москву (Арбат, Никольский пер., 19). ‘Критич<еское> Об<озрение>‘, конечно, будет Вам посылаться. Из-за холеры жена не пускала меня в Петерб<ург>, но надеюсь зимою побывать.

Преданный Вам М. Гершензон.

Да, о Письмах Эртеля: непременно пришлю, как только вернусь в Москву.
1 Можно отчасти реконструировать выпущенный Гершензоном пассаж о ‘личных черточках’ Акима Львовича Волынского (настоящая фамилия Флексер, 1861—1926) — критика и философа, ведущего сотрудника и идеолога журнала ‘Северный вестник’ — в связи с Любовью Яковлевной Гуревич (1866—1940), издательницей этого журнала. В письме Э. Ф. Голлербаху от 26 октября 1918 года Розанов сообщал, что ‘все евреи… делают в литературе русской положительно самое лучшее, самое нужное дело: начиная с Флексера и благородной Любови Гуревич (‘Северный вестник’): Дамаянти Флексера, несчастно и безнадежно его любящая, сама она прелесть и хороша, он — резонер, мыслитель, фанатик и, по-видимому, онанист (т. е. человек избранный, исключительный…)’ (‘Письма В. В. Розанова — к Э. Голлербаху’. Берлин. 1922, стр. 111). Отзывы ‘личного’ порядка о Семене Афанасьевиче Венгерове (1855—1920), историке литературы и библиографе, см., например, в письме 26.
2 См.: ‘Вестник Европы’, 1908, т. 6, No 12. Здесь Гершензон писал: ‘У нас В. В. Розанов первый поднял голос в защиту естества, и только очень немногие сумели понять его’ (стр. 763).

8. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Середина августа 1909>

Многоуважаемый Михаил Осипович!

Я так уверен в Вашей литературной бережливости, что конечно согласен на те выпуски из моей статьи, какие Вы признаете нужными. Мне не показалась она обидною для Вол<ынского>. ‘Герой, но с холодной душой’ — это касается и его profession de foi. Вот 1.
Жар души, растраченный в пустыне…— дар Божий: и что же, если этого нет? Это не ‘благоприобретенное наследство’, и в нем мы неповинны: да, но правда, ну что если на горячую грудь посажена мякинная голова Скабичевского — много ли толку?
‘Горячие’ пустозвоны тоже довольно надобны.
Но, при выпусках — по миновании надобности (т. е. набора в типографии) верните мне оригинал заказным письмом. Пожалуйста.
А хорошо, если б Вы об ‘Ит<альянских> впеч<атлениях>‘ написали в ‘В<естник> Евр<опы>‘. Со всех сторон важно и между прочим для продажи. Мне же — не теперь, но когда-нибудь — вообще хотелось бы прочесть о себе у Вас, ‘строгого и лучшего историка литературы’ теперь. Говорят, Овсян<нико>-Куликовск<ий> какой-то странный, Н. Котлярев<ский> очень патетичен, и, кажется, с сахаром, В. Брюсов — порченый декадент. А Вы ‘соединяете ученость с талантом’: такая редкость у нас.
Ну, устал.
Адрес: до 20-го августа ст. Териоки, Финляндская, жел<езная> дор<ога>, деревня Лепенене, дача Хайкена, No 4.
С 20-го августа:
С.-Петербург, Звенигородская ул., д. 18, кв. 23.
<На полях:>
Боюсь, что евреи заберут историю русск<ой> литературы и русск<ую> критику еще прочнее, чем банки: и это действительно ‘что-то такое…’ из Апокалипсиса или Исайи (‘будете народом царей’)2. Знаете ли Вы, что в Петербургском университете в крошечной группе ‘союза русского народа’ во главе стоит еврей, говорят — хромой и безобразный, студент: когда репортер ‘Н<ового> Вр<емени>‘ хотел его увидеть, он принял его развалясь в кресле, с дубинкой в руке, и не встал и не подал руки. ‘Камо бегу от Господа’… а приходится варьировать: ‘куда бежать от пейсов’. Судьба.
Ужасно: и почерк у Вас, как у Мих. Осипов. Меньшикова: четкий бисер. Какой-то ‘Поликратов перстень’, который и рыба не глотает, и море не поглощает 3. В ‘Рус<ском> Сл<ове>‘ я читал оказывается не Вас, а Когана: и мне чрезвычайно понравилось. Хороший тон, хороший дух, верится и свои мысли 4.
1 А. Л. Волынский некогда писал исключительно на еврейские темы, но в 1889 году перешел в православие. Розанов высоко оценивал пересмотр критического ‘иконостаса’, который предпринял Волынский в своих работах о Белинском, Добролюбове, Чернышевском (книга ‘Русские критики’, 1896), однако подчеркивал чрезмерную рассудочность и ‘сухой блеск’ его работ.
2 Имеется в виду идея мессианизма евреев (см.: Исайя, гл. 60 и др.),
3 Меньшиков Михаил Осипович (1859—1918) — публицист ‘Нового времени’, давний недруг Розанова. Его фельетон о журнале ‘Новый путь’ (‘Новое время’, 23 марта 1903 года) способствовал закрытию религиозно-философских собраний, деятельным участником которых был Розанов, активно печатавшийся и в органе собраний — ‘Новом пути’. Совпадение имени и отчества антисемита Меньшикова и Гершензона дало Розанову повод для иронических параллелей. Упоминание мифа о ‘Поликратове перстне’ в связи с ‘морским’ прошлым Меньшикова также иронично: Меньшиков, окончивший морское училище, был автором книги ‘По портам Европы’ (1879), вел отдел фельетонов в ‘Морской газете’.
4 В ‘Русском слове’ о Розанове упомянуто в статье не П. С. Когана, а А. А. Измайлова ‘Засушенная лилия’, посвященной выходу в свет Песни Песней с предисловием Розанова. Предисловие названо ‘глубоко вдумчивой, искренней, страстной’ статьей (‘Русское слово’, 9 августа 1909 года).

9. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 7 сентября 1909>

‘Телепатия’ вот уже недели 3 мне шепчет на ухо: ‘как ты неосторожен: вот в 3-ий раз ты все сближаешь Гершензона с Меньшиковым. Как ты не подумал, что это может быть ему неприятно,— да и с твоей стороны это прямо грубо и навязчиво. Он тебе не дал права, ни повода так фамильярничать с собою’.
Вот почему, дорогой Мих. Осипович, я извиняюсь перед Вами и вперед ничего подобного не повторю. Причина ‘ami-cochon’ства’ — что Вы меня встретили в Москве ‘как своего’, как бы ‘давно зная’, и вообще без ‘пространства и времени’ между нами. Дорогой мой: я слишком знаю, что между ‘им’ и Вами ничего даже приблизительного нет, а внешние сходства меня рассмешили, и я стал вслух смеяться: мое обычное ребячество, в котором не отрицаю ‘национального свинства’. Нередко я подумываю о Вас, и как мне 54 года — могу советовать: со стороны и издали глядя, видишь, что после того как в ‘Вехах’ Вы резко и памятно выразились политически и общественно — Вам повторять ‘выступлений’ не следует. Все запомнят и запомнили, кто Вы среди шумящих и борющихся партий: но Вы отойдите в сторону, в свое уединение.
Усовершенствуя плоды (таких-то) дум — это выйдет впечатлительнее даже в политическом отношении, чем если бы Вы шумели и грозились 1.
Я думаю — газета не Ваше дело, я думаю, в газетах Вам никогда ничего не следует писать.
Работы Ваши превосходны: какая мелкосложность (Лесков) зрения и ясный, спокойный ум, какая ‘мера вещей’, к тому же всегда благородная и справедливая. У Вас вообще это есть, ‘тенденция к лучшему’ — увы, не частая в литературе. Она вся исцарапалась, загрязнилась и озверела в политике, партиях и ‘кулуарах’ редакций. Бог с ними.
Еще раз, мой добрый, извините. Не часто, но изредка мне и самому бывает ‘противно на душе’ от этой моей эксполентности, болтовни, ‘со всеми как с приятелями’ и вообще до излишества от ‘человека по миру’ у себя. Это и противно, но и как-то с этим легче жить. Работаешь-работаешь, устанешь, и когда оторвался от письменного стола — энергично вытягиваешься, пуговицы летят с жилета и часто со штанов, лицо смеется (сейчас после работы). В ‘общественном смысле’ на это не имеешь права — но ум ‘очень хочет’.
Таков, Фелица, я развратен…2
Берите как есть ‘русскую свинью’. Да я знаю, что Вы и не сердитесь, а так — маленькое неудовольствие. Пусть и его не будет. Будем друзьями, простыми русскими друзьями, без мелочей и придирок и мщения друг другу, если бы что встретилось даже и более серьезное и отрицательное. Некоторый % зла, ну даже низкого, неблагородного, лежит и после грехопадения, не может не лежать в каждом человеке: примем это ‘как судьбу’, как свою долю, и друг у друга не будем придираться к этому и ‘корить человека за невыдержанность идеала’.
Бог с ними, с идеалами, все это ‘прописано’. Возьмем живую натурку ‘как есть’ и лучше будем отыскивать в ней, не завалилось ли в уголке чего-нибудь хорошего. Крепко жму руку. Жене — поклон.

В. Розанов.

Все недели была забота спросить Вас имя, отчество, фамилию и адрес господина, написавшего книгу о Грановском, которого я у Вас встретил: он мне прислал рубрику вопросов биографического свойства, я наконец написал — но письмо его потерял (засунул куда-то), а послать хочется3. Главное поскорее. СПб. Звенигородская, д. 18, кв. 23.

В. В. Розанову.

1 Неточной цитатой из стихотворения А. С. Пушкина ‘Поэту’ Розанов как бы предостерегает Гершензона от продолжения публицистической деятельности: в это время выходят одно за другим новые издания ‘Вех’, каждое из которых сопровождается новым шквалом бранных рецензий.
2 Цитата из ‘Фелицы’ Г. Р. Державина.
3 См. прим. к письму 11.

10. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

7 сент. 1909 г.

Милый Василий Васильевич,

Конечно, я Вас не разлагаю, а беру таким, как Вы есть, и таким люблю. Сближения с М<еньшиковым>, в чем Вы теперь извиняетесь, я даже не заметил, но было другое: Ваше отношение к евреям, страх перед пейсами, как Вы выразились. Дело не в еврействе, тяжело мне видеть в Вас, что Вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством. Я уверен, что в чистые Ваши минуты Вы не позволите себе этого, и если у Вас так написалось, то именно тогда, когда ‘отлетели пуговицы’, и именно не только у жилетки, но и пониже,— и вышло некрасиво. Позвольте сказать так: Вы — красавица, и я, как вижу Вас, любуюсь, и вот Вы неосторожно показались мне не в авантажном виде,— конечно, меня передернуло.
Низко кланяюсь Вам за умный и дружеский совет и буду его помнить. Но зачем Вы пишете мне лестные слова? и откуда Вы меня знаете, почти не читав меня? Вот, если случится прочитать что-нибудь мое, напишите мне, что в нем плохо, что дурно выражено, как надо писать: вот за это буду глубоко благодарен.
Статью Вашу о Вол<ынском> мы с редактором ‘Крит<ического> Обозр<ения>‘ обдумывали и обдумывали (ему тоже крепко понравилось) и все-таки в трех местах вычеркнули ‘личности’. Рукопись Вам верну, и на днях получите первые 4 книжки журнала, а погодя и гонорар. Как Вы написали гениально портрет Волынского, так вы должны были бы увековечить для потомства, в таких же литературных портретах, и другие лица, в которых история наших дней. Напишите так же Суворина, Меньшикова, Буренина, наших Булгакова, Мережковского и кого еще хорошо знаете,— и оставьте рукопись, чтобы напечатали после Вашей смерти 1.
Ваш фельетон об Азефе читал 2. Вехи вот так идут: 10 тыс. экз. продано, от 3-го изд. уже ничего не осталось, печатаю 4-ое с матрицей, потому что спрос не падает. Это — с 16 марта 3.

Преданный Вам М. Гершензон.

1 Гершензон предлагает написать портреты представителей двух литературно-общественных кругов, с которыми Розанов был близок. Это Алексей Сергеевич Суворин (1834—1912), издатель газеты ‘Новое время’, и публицисты, связанные с газетой,— М. О. Меньшиков и Виктор Петрович Буренин (1841—1926). Другой круг — религиозно-философский: С. Н. Булгаков и Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865—1941). Об отношениях Розанова с этим кругом писала З. Гиппиус (‘Задумчивый странник’.— В кн. ‘Живые лица’. Вып. 2. Прага. 1925).
2 Речь идет о фельетоне Розанова ‘Между Азефом и ‘Вехами» (‘Новое время’, 20 августа 1909 года).
3 За 1909—1910 годы ‘Вехи’ вышли пятью изданиями.

11. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 10 сентября 1909>

Дорогой Михаил Осипович!

Увидав конверт, я подумал: ‘это от милого Гершензона’. Спасибо за тон письма. Итак — будем дружны. Анти-семитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских,— как жалеют и детей маленьких,— безвольных, бесхарактерных, мило хвастливых, впечатлительных, великодушных, ленивых и ‘горбатых по отце’. Что касается евреев, то, не думая ничего о немцах, французах и англичанах, питая почти гадливость к ‘полячишкам’, я как-то и почему-то ‘жида в пейсах’ и физиологически (почти половым образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда за ними подглядываю и любуюсь. Это вытекает из большой моей fall’ичности, т. с. интереса к полу и отчасти восторга к полу: — в отношении сильного самочного племени. Мне все евреи и еврейки инстинктивно милы. Ну и затем в революц<ии> русской мне одна сторона до сих пор необыкновенно мила: что в ней умер ‘Эллин и иудей’. Евреи одни тоже легли костями на русских баррикадах. Этого тоже невозможно не запомнить.
А затем, т. к. мы с Вами стали нигилисты — положили ‘прощать друг другу’ (во мне бы всем уметь прощать смешное и мелочное),— то я Вам с некоторой мыслью ‘о потомстве’ пересылаю то, что написал для Вашего знакомого, автора книги о Грановском, которого я у Вас встретил. Номер в печати, и забыл его имя, фамилию и адрес, и вместо его направляю рукопись к ‘историку русской литературы’ Мне думается, если ‘рассматривать все фото в микроскоп’, то можно знать не только ‘очерки личности’ в отражениях чужого глаза или ума, что конечно объективно важно и, может, единственно верно,— но и само-ощущение личностей (писателей), так как это дает если не ‘портрет’ их, то разъяснение мотивов и характера как деятельности, объясняющей, почему они так, а не иначе писали, ну и проч. Посылая вам эти вопросы-ответы, конечно не скрою, что это — ‘мелкое самолюбие’ и след, очень некрасиво: но известный % ‘некрасивого’ мы вообще должны принять на себя, не ‘открещиваться’ от него, ‘по нем (носит Адам) носить зрак раба, недостоинства’ и проч. Вопросы Вашего друга мне ужасно надоели, было ужасное ‘некогда’, и я все откладывал, пока накануне переезда в город, т. е.— среди ужасных хлопот, я ночью решил ‘покончить с этим’, но вдруг воодушевился и написал, как кажется, много ценного, серьезного и для авторов ‘Вех’ много горячительного, интересного. Ну, словом, ‘читайте и не кляните’, как говорит Летописец 2. Ваш искренний и любящий и благодарный.

В. Розанов.

Жене Вашей — поклон.
Евреев еще оттого я люблю, что им религиозно врождено чувство глубокой ничтожности вещей и дел человеческих и личностей человеческих (‘прах перед Лицом Господа’), что сообщает им глубину и серьезность мысли, души, жизни. В сравнении с ними ‘подбиты ветерком’ все нации,— кроме, может быть, русской (тоже ‘прах перед Лицом Господа’).
Рукопись пошлите по адресу с надежным заказным.
1 Речь идет о В. Е. Чешихине-Ветринском, авторе книги ‘T. Н. Грановский и его время’ (изд. 2-е. 1905). Он оказался свидетелем беседы Гершензона с Розановым во время приезда последнего в Москву на Гоголевские дни. Чешихин-Ветринский предложил Розанову написать автобиографию для подготавливавшегося словаря писателей-нижегородцев. Розанов ответил целой исповедью, посвященной его отношению к Богу. Словарь не вышел, рукопись была передана Гершензону. Она помечена 22 июля 1909 года, отрывок из нее опубликован в статье В. Чешихина-Ветринского »Свой Бог’ Розанова (Страница из его автобиографии)’ (‘Утренники’. Пб. 1922, кн. 1, стр. 77—79).
2 Слова монаха Лаврентия, переписчика так называемой Лаврентьевской летописи (1377): ‘…чтите, исправливая Бога деля, а не клените, чанеже книгы ветшаны, а ум молод, не дошел…’

12. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Конец 1909 -- начало 1910>

Дорогой Мих. Осипович!

Прошу личной Вашей заботы о некрологе. Я виноват перед покойным Белкиным и непременно хочу сказать о нем по + несколько слов 1.
‘Нов<ое> Вр<емя>‘ при всех усилиях — отказалось печатать, говоря: ‘Никому не интересно’, но Вы переступите через ‘неинтересность’ и сделайте мне эту личную дружбу — поместите в ‘Критич<еском> Обозрении’ (конечно бесплатно).
Жму руку. Спасибо за книгу (Киреевский — Гоголь) 2. И за все спасибо! Отдельные книги и впредь присылайте. ‘Лучшее украшение моей библиотеки’. ‘И что-нибудь на ночь’. Устал ужасно. Столько забот, еще больше, чем писания.

Ваш В. Розанов.

1 Белкин Алексей Сергеевич, приват-доцент философии Московского университета, умер 17 июля 1909 года.
2 Розанов имеет в виду книгу Гершензона ‘Исторические записки’ (М. 1910), куда вошли главы ‘Учение о личности (И. В. Киреевский)’ и ‘Учение о жизненном деле (Н. В. Гоголь)’.

13. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 14 февр<аля> 1911 г.

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Сердечно благодарю Вас за память и за книгу 1. Я только начал читать,— все живое и жжется. Но сожалею, что знакомым, рассылая книгу, Вы не послали той первой, уничтоженной книги вместо этой урезанной: как было не сохранить 2—3 десятка. Будьте здоровы и счастливы.

Преданный Вам М. Гершензон.

1 ‘Темный лик’ (1911) Розанова. Книга ‘В темных религиозных лучах’, напечатанная в 1910 году, была конфискована духовной цензурой и уничтожена. В 1911 году Розанов, сократив некоторые главы, выпустил две части этой книги — ‘Темный лик’ и ‘Люди лунного света’.

14. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Середина января 1912>

Многоуважаемый’ Мих. Осипович!

Чудо об Пестеле и Иванове (в Вашей книге)
Ну, умница Вы, и ей-ей я тоже не дурак, но завидую.
Но:
дорогой мой, поверьте, Ник.I не ‘покупал’ декабристов 2.
Ах Вы ‘жид, жид’ (не сердитесь): отчего не поверить, что он б<ыл> отцом им.
Без этого непонятна русск<ая> история.
Я настроен против евреев (убили — все равно Стол<ыпина> или нет,— но почувствовали себя вправе убивать ‘здорово живешь’ русских: и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея 3.
Мне это больно, немножко даже страшно (Иегова), но — факт, и куда я его дену.
Что-то мне говорит, что Вы меня не любите, и не теперь, а всегда. Аномалия чувства, о которой надо ‘развести руками’ и примириться, как вообще с фактами. Ах, факты выше личности. Роковое.
Но как хорошо Вы пишете. Только у меня догадка, которую страшно сказать: — Да. Я еврей. Sum ut sum aut non sim 4. И вы, черви русские, антисемиты, Балашовы 5 и Розановы, ничего не поделаете с тем фактом, что я буду о вас и вашей истории писать так хорошо, как вы сами не сумеете, и ума не хватит и таланта нет. Хорошее всегда хорошо, и поскольку хорошо — оно непобедимо. Плюясь и ругаясь, ваши Самарины и Аксаковы 6 будут в будущем читать Гершензона, учиться у него даже ‘спокойному русскому повествованию’, и этим ‘хорошо’ я, sum ut sum, привью к великорусской душе такую закваску обрезания, что вы все не отмоетесь и не сбросите. Я отлучился, но чтобы через 50 лет вы пожидовели.
Неужели нет этой мысли? Она у меня всегда, когда думаю о Вас.
А у меня, дорогой, именно когда беру Ваши книги в руки — душа плачет: куда же русские девались? Все разбежались по Парижам и Берлинам. Я ужасно плачу о русских, ибо думаю, что погибает самое племя, что вообще попирается все русское. Если Вы имеете капельку русского человека не имитированную, Вы поймете, что есть основание плакать, и не проклянете и не плюнете в меня, даже если и будет таков 1-й порыв.
У Вас впервые немножко полюбил Огарева. Раньше ‘Герцен и Огарев’ были мне противны. Герцен и теперь противен: но Огарев, такой слабый, мил 7.
Если бы Вы прислали книгу о Печерине 8.
А догадываетесь ли Вы, что Версилов (Подросток) Достоевского срисован с Печерина. Но Э<ртеля> не читал, как и об Огареве прочел страниц 8 — в конце.

В. Розанов.

Не кляните.
А не чувствуете ли Вы, как чувствую я, читая у Вас (сейчас о Кетчере)9, что переменился ‘образ русского человека’ и что такие лица, как Михайловский 10, почти вовсе и не русские…
Опять — плакать.
Однако у Вас попадается одна ляпса:
везде высокомерие к начальству (‘такая мизерная фигурка, как штаб-жандарм’). Русские уважают начальство, как один извозчик в Ельце о проститутке: ‘ее повезли на работу. (То же у Толстого Аким-‘золотарь’11.) Всякая работа свята: и даже чем унизительнее и след, тяжелее — тем святее — .
Почему не служили долг Белинскому? Служили же Кетчсру. Отчего благородного и столь полезного человека ‘проводили в могилу’ не жандармы, а друзья. Вы такой знаток истории, не имеете ли какой об этом гипотезы?
1 Речь идет о двух заметках — ‘П. И. Пестель’ и ‘А. А. Иванов’ — в книге Гершензона ‘Образы прошлого’ (М. 1912). Розанов откликнулся на книгу положительной рецензией (‘Новое время’. 27 сентября 1912 года).
2 В статье о Пестеле Гершснзон резко полемизировал с историком-марксистом М. Н. Покровским, писавшим (глава ‘Декабристы’ в ‘Истории России в XIX веке’ — т. 1, СПб.. 1907) о том, что Николай I ‘купил Рылеева’. Розанов нарочито переадресует цитату самому Гершензону.
3 Петр Аркадьевич Столыпин (1862 — 1911) был смертельно ранен 1 сентября 1911 года евреем Дм. Богровым. Розанов откликнулся на смерть Столыпина рядом статей (‘Киев и киевляне. Перед гробом Столыпина’.— ‘Новое время’, 1 октября 1911, ‘Террор против русского национализма’.— ‘Новое время’, 4 сентября 1911 года). Здесь же Розанов ссылается на эпизод из Ветхого Завета, где в ответ на избиение еврея египтянином Моисей ‘убил Египтянина и скрыл его в песке’ (Исход, 211, 12).
4 Таков, какой есть, и другим не буду (лат.).
5 Речь идет о П. Н. Балашове, возглавлявшем партию ‘русских националистов’, депутате Думы.
6 Самарин Юрий Федорович (1819 — 1876) — публицист, историк, философ, один из идеологов славянофильства. Аксаковы — Константин и Иван Сергеевичи.
7 Речь идет о статье Гершензона ‘Любовь Н. П. Огарева’, вошедшей в ‘Образы прошлого’.
8 Книга Гершензона ‘Жизнь В. С. Печерина’ (М. 1910).
8 Заметка Гершензона ‘Дом Кетчера’ в ‘Образах прошлого’.
10 Михайловский Николай Константинович (1842 — 1904) — публицист, социолог.
11 Герой драмы Л. Н. Толстого ‘Власть тьмы’.

15. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 18 января 1912 г. 1.

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Ежели бы не Вы, а кто-нибудь другой приписал мне такой образ мыслей, какой Вы приписали мне, я бы просто не ответил. Но Вы особенный человек, в Вас, в Ваших писаниях, так перемешаны чистое золото сердца с шлаком самой наружной, самой материальной периферии человеческого существа, как ни в ком другом. И в этом письме, что Вы мне написали,— то же самое: слышу необманный голос, но тут же все звериные голоса, и вдобавок, простите меня, нелепости, ни дать ни взять как те утверждения Грингмута что русскую революцию делали масоны или евреи на японские деньги. Но ради того необманного Вашего голоса хочу ответить на Вашу мысль.
Отвечаю Вам по чистой совести: ничего даже отдаленно похожего на то, что Вы пишете, я не думаю о своем писании. У меня не только нет вражды к русскому духовному началу, но есть очень большое благоговение к нему, преимущественно пред всеми другими национальными элементами (возможно потому, что те я гораздо меньше знаю). Да иначе, как Вы легко поймете, мне было бы просто несносно, не по себе копаться в исторических проявлениях русского духа, чем я занят столько лет, мое писательство было бы мне не отрадой, а мученьем,— зачем же я стал бы себя мучить? Уж конечно не для денег, которых писательство дает мне меньше, нежели сколько дала бы любая иная специальность.
Я не скрываю от себя, что мой еврейский дух вносит чрез мое писательство инородный элемент в русское сознание, напротив, я это ясно сознаю: иначе не может быть. Но я думаю, что жизнь всякого большого и сильного народа, каков и русский народ, совершается так глубоко-самобытно и неотвратимо, что сдвинуть ее с ее рокового пути даже на пядь не способны не только экономическое или литературное вмешательство евреев, засилие немцев и пр., но даже крупные исторические события — 1612, 1812, 1905 гг., исключая разве величайших, вроде древних завоеваний. Это — как доменная печь: что ни бросить в нее, либо сгорит, и значит ускорит выплавку, либо улучшит качество металла. Все это — и участие евреев, и все подобное вообще — ничтожно п о количеству сравнительно с самой народной жизнью, посторонняя примесь может стать опасной для народа, только если она количественно подавляет его, как это случилось по завоевании Англии норманнами, но это уже и есть одно из тех величайших исторических событий, в которых — перст Божий!
С евреями в России этого нет и не может случиться. Поэтому, возвращаясь к писательству,— я думаю, что участие евреев в литературе не представляет ни малейшей опасности для самобытной жизни русского народа (становлюсь на Вашу точку зрения). Об этом смешно и говорить. И всего-то литература не много значит в огромной тысячелетней работе народного духа, много ли же вреда может принести ему еврейское писательство, даже если признать его вредным?
Я думаю дальше, что всякое усилие духа идет на пользу людям, каково бы Оно ни было по содержанию или форме: благочестивое или еретическое, национальное или нет, если только оно истинно-духовно, постольку же идет на пользу русскому народу всякое честное писательство еврея, латыша или грузина на русском языке. Больше того: я думаю, что такая инородная примесь именно ‘улучшает качество металла’, потому что еврей или латыш, воспринимая мир по-особенному — по-еврейски или по-латышски,— поворачивает вещи к обществу такой стороной, с какой оно само не привыкло их видеть.— Вот почему, сознавая себя евреем, я тем не менее позволяю себе писать по-русски о русских вещах. Это — сознательно, т. е. так я в мыслях, назад и вперед, оправдываю свою работу. А пишу я каждый раз потому, что мне этого хочется, т. е. вот сейчас по ходу моих мыслей хочется читать о Пестеле, и думать о нем, и потом написать, а вчера потому же хотелось читать славянофилов и писать о Киреевском 3.
А что Вы ‘плачете’ о России, этого я не понимаю. Можно скорбеть о пошлости, пустоте, своекорыстии всех этих адвокатов, газетчиков, политиков, профессоров — правых и левых,— среди которых мы живем, можно также скорбеть о положении России (голод, безземелье, бесправие и пр.), но о России бывший историк должен бы правильнее думать. Да это, я думаю, так, минута у Вас такая. По природе Вы благословляете мир и все видите в радости, да вот расстроились нервы или переутомление, и хочется поворчать или пожаловаться
О Николае I Вы неверно у меня прочитали: я как раз оспариваю мнение, что он ‘покупал’ декабристов. Может, неловко выразился.
Печерина я скажу на складе, чтобы Вам послали, и прошу у Вас одолжения: я велю послать Вам 2 экземпляра, Вы же будьте так добры, передайте, пожалуйста, при случае второй экз. В. А. Тернавцеву 4, которого я издавна книжный должник.

Ваш М. Гершензон.

1 Сохранился черновик этого письма (ОР ГБЛ, ф. 746, к. 26, ед. хр. 37).
2 Грингмут Владимир Андреевич (1851—1907) — публицист, редактор газеты ‘Московские ведомости’, основатель Русской монархической партии.
3 Помимо статей об И. В. Киреевском Гершензон в издательстве ‘Путь’ подготовил двухтомник писателя (Киреевский И. В. Полное собрание сочинений в 2-х томах. М. 1911). Ему принадлежит и исследование о П. В. Киреевском — предисловие к книге ‘Русские народные песни, собранные П. В. Киреевским’ (т. 1, М., 1910). В 10-е годы Гершензон готовил специальную статью ‘Славянофильство’ для ‘Энциклопедического словаря’ братьев Гранат, она не была опубликована (см.: ОР ГБЛ, ф. 746, к. 8, ед. хр. 30). Гершензон даже оправдывался в своем увлечении славянофилами, он писал брату 3 ноября 1910 года по поводу статьи о нем Горнфельда: ‘Ничего, я доволен, именно тем, что Горнфельд подчеркнул мою связь с еврейством. А то мне надоело, что меня называют славянофилом, а теперь еще под моей редакцией выходит Киреевский’ (Гершензон М. О. Письма к брату. Л. 1927, стр. 174—175).
4 Тернавцев Валентин Александрович (1866—1940) — писатель-богослов, учредитель Религиозно-философского общества в Петербурге. Был близким другом Розанова.

16. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<23>

Спасибо, Мих. Ос., за письмо, столь содержательное. Как Вы мне хорошо объяснили меня себе самому. Но откуда при личном страдании, у Вас такая 1 не только книг, но и писем. ‘Каждая строчка ложится на свое место’. Какая противоположность моему хаосу. Какая интересная (заглянул) биография Печерина. Вот — роман, вот — жизнь. Я всегда верил в Вашу любовь к русским, но меня смущало ‘неодолимое семитическое влияние’ (в литературе), ‘черенок-прививка’ к русской душе вот этого ‘хорошо — рассчитывающего’, застегнутого, не ‘вихрастого’ семитизма. Смотрите, как лежат у них красиво чалмы, и

Смуглые ручки порой подымали —

край палатки (‘Три пальмы’). Разве можно сказать о русской бабище, что ее ‘ручки подымали’ что-нибудь. Она вечно ‘задеря подол’. Но (вот этого-то Вы и не поймете, да и не примиритесь с этим) — жаль культурно и исторический этой ‘бабы’, и черт ее дери с ее ‘распутством’. Ибо все-таки это был своеобразный цветочек в мире, и жаль его затоптать, что если кто его затопчет. Вот и весь я, мой милый. Хотелось (нужно бы) по получении письма попросить у Вас одного литературного совета, но ‘дни-часы-рубли’ Вам трудится дороже, чем мне, и не решаюсь. Ну, Господь с Вами. Не сердитесь на 2 р.: смею ли я отнимать у Вас их. Позвольте и мне быть немножко благородным.

В. Розанов.

Я живу очень печально: 16 месяцев трудно больна жена 2. Удар ее — не прошел.

В. Розанов.

1 Радость (греч.).
2 Варвара Дмитриевна Бутягина, урожденная Руднева (1859(60?)— 1923).

17. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

<28>

Дикий Вы человек, Василий Васильевич, получите Ваши два рубля обратно 1. Буду скоро в Петербурге’, зайду к Вам побраниться. Вы решительно изображаете меня немчиком, ganz accurat,— а ведь Вы ни меня не знаете, ни читали моего, почему же Вы судите? И семитизм не так прямолинеен и рационален, и Россия не в ‘бабище дебелой и румяной’. А что Вам дорога историческая складка над бровью или бородавка, это потому что Вы художник, и в этом Ваша правда и сила. Ну, всего не напишешь.

Ваш М. Гершензон.

1 Розанов прислал Гершензону два рубля за подаренную ему книгу ‘Жизнь В. С. Печерина’.

18. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Конец января 1912>

М. О.!
Как мне глубоко неприятно возвращение 2 р., Вы как римский воин ‘tangita meos circulos’ 1. С давних пор мне противна русская неряшливость в деньгах, которая, сочетаясь с ‘идеализмом’, являет нередко возмутительное плутовство. ‘Милый мой,— да я совсем и забыл про должок: такая мелочь!!’ И с давних пор я,

Нарушив все священные обеты 2 —

я исполнил этот крошечный обет: всегда честно платить, даже в гривенниках. И сколько мне радости дали эти гривенники (за рисовку понять древних, при их покупках, лет за 10 я уплатил до 15.000 р.)3.
Когда я был у Вас, меня поразила (и конечно понравилась) бедность обстановки, холодный кофе и мало прибранная жена. ‘Это не магнат Венгеров’: хотя какой же у Венгерова дар сравнительно с Вами. И затем месяца Vi назад коротенький рассказ москвича о Вас 4, по поводу ‘Пути’ 5 и какой-то книги: ‘и представьте, это Гершензон сделал не по какой-нибудь причине, а по глубокой нужде в деньгах’, ‘он — страшно нуждающийся человек’. Это молодой ученый (юноша почти) сказал с глубоким сочувствием к Вам и с глубоким уважением (из Московской’ Дух<овной> Академии). Нужно сказать, как я сам прошел ‘азы’ нужды — от 1893 до 1898 г. 6, то слишком все тут понимаю, до ‘социального вопроса’, до ‘Савицкого’ (в Витебске, разбойник) 7.
И когда Вы мне прислали ‘с пересылкой’ естественно на 2 р., я уплатил. С такой радостью. Но Вы у меня этот ‘святой гривенник’, этот новый и важный шаг в русской культуре — похитили, подражая Груберам и Грановским 8, и вообще ‘распущенной Москве’.
Пишу это не из мелкого тщеславия: но ей-ей это из лучших завоеваний в мою душу (увы, не многих). У всякого есть свои ‘мелочи’, и ей-ей мелочи слаще большего.
В длинном письме меня совершенно убедили (поразив новизной и верностью) слова: ‘Чтобы трудиться, чтобы писать, и писать томы,— добавлю, с воодушевлением,— нужно иметь так сказать взрыв щепочки пороха под каждой страницею,— моментальное на этот вечер воодушевление. И если я столько пишу о русских и русской литературе, то это значит, что я искренно и глубоко и люблю их, без всяких имитаций’ 9.
Ну, довольно.

Ваш Розанов.

(Не очень хорошо, что Вы мне пишете фальшивые ‘преданный’ и проч.)
Убедился, что не заказные письма — не доходят.
1 Перефразированные слова Архимеда, сказанные римским воинам, ворвавшимся в его дом: ‘Noli tangere circulos meos’ — ‘Не трогай моих кругов (чертежей)’ (лат.).
2 Цитата из ‘Гамлета’ (акт III, сцена IV).
3 Речь идет об увлечении Розанова нумизматикой. Ему принадлежит специальная работа ‘Об античных монетах’ (см.: Спасовский М. М. Розанов в последние годы своей жизни. Ныо-Йорк. 1968).
4 Видимо, имеется в виду Сергей Алексеевич Цветков (1888—1964), историк литературы, библиограф Розанова.
5 Книгоиздательство, выпускавшее философскую, религиозную литературу. Издательница — М. К. Морозова.
6 В 1893 году Розанов переехал в Петербург и поступил чиновником канцелярии Государственного контроля, где прослужил до 1899 года, ‘азы нужды’ кончились в 1899 году, когда Розанов стал постоянным сотрудником) ‘Нового времени’.
7 Известный разбойник, стоявший во главе шайки наемных крестьян, занимавшихся грабежами в Витебске и его окрестностях. В 1909 году газеты вспомнили о нем в связи с появлением банды ‘внуков Савицкого’, действовавшей в Минской губернии теми же методами (см. ‘Русское слово’, 15 июля 1909 года).
8 Грановский Тимофей Николаевич (1813—1855) — историк, профессор Московского университета.
9 Местонахождение ‘длинного’ письма Гершензона неизвестно.

19. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 8 марта 1912 г.

Удивительный Василий Васильевич, три часа назад я получил Вашу книгу, и вот уже прочел ее 1. Такой другой нет на свете — чтобы так без оболочки трепетало сердце пред глазами, и слог такой же, не облекающий, а как бы не существующий, так что в нем, как в чистой воде, все видно 2. Это самая нужная Ваша книга, потому что, насколько Вы единственный, Вы целиком сказались в ней, и еще потому, что она ключ ко всем Вашим писаниям и жизни. Бездна и беззаконность — вот что в ней, даже непостижимо, как это Вы сумели так совсем не надеть на себя системы, схемы, имели античное мужество остаться голо-душевным, каким мать родила,— и как у Вас хватило смелости в 20-м веке, где все ходят одетые в систему, в последовательность, в доказательность, рассказать вслух и публично свою наготу. Конечно, в сущности все голы, но частью не знают этого сами и уж во всяком случае наружу прикрывают себя. Да без этого и жить нельзя было бы, если бы все захотели жить, как они есть, житья не стало бы. Но Вы не как все, Вы действительно имеете право быть совсем самим собою, я и до этой книги знал это, и потому никогда не мерял Вас аршином морали или последовательности, и потому ‘прощая’, если можно сказать тут это слово, Вам Ваши дурные для меня писания просто не вменял: стихия, а закон стихий — беззаконие. Чем старше становлюсь, тем легче иду на исключения. В 20—25 лет для меня Пушкинская ясность была каноном поэзии, а теперь вот я признаю за Вяч. Ивановым право писать непонятные стихи, потому что, кажется мне, он — Божьей милостью 2. Так и Вы — Божьей милостью.
А на другой день, в понедельник, встретился я у Вяч. Ив<анова> со Столпнером, я его тут в первый раз увидел, и долго говорил с ним о Вас, и осуждал его, что он отстранился ради ‘морали’. Мог бы, кажется, стать выше морали.— Напрасно Вы не вставили в книгу заметки, которая была несколько лет назад в ‘Северных цветах’ кажется, еду на извозчике, вынимаю портсигар, чтобы закурить, и пр. Это одна из лучших Ваших страниц. Я Вас с нее и узнал 3.
Ну, будьте здоровы, и Вашей жене от души желаю, для нее и для Вас, совсем поправиться. Прошу Вас передать ей мой привет. Она мне была очень симпатична.

Ваш М. Гершензон.

* И вместе трепетный, как самое сердце.
1 Речь идет о книге Розанова ‘Уединенное’ (СПб. 1912). Глубокая характеристика книги запомнилась Розанову, писавшему осенью 1918 года Э. Голлербаху: ‘Гершензон тоже писал, что это (‘Уединенное’.— В. П.) совершенно антично по простоте, безыскусственности. Это меня очень обрадовало: он знаток’ (‘Письма В. В. Розанова к Э. Голлербаху’. Берлин. 1922, стр. 54).
2 С Вячеславом Ивановичем Ивановым (1866—1949) Гершензона связывала давняя дружба, увенчавшаяся совместной книгой ‘Переписка из двух углов’ (1920). Об их взаимоотношениях см.: Иванов Вячеслав. Собрание сочинений, т. III. Брюссель. 1979. (Прим. О. Дешарт.)
3 Речь идет о фрагменте из ‘Мимолетного’ Розанова (см.: ‘Северные цветы на 1903 год’. М. 1903, стр. 151).

20. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 28 октября 1912 г.

Благодарю Вас очень, Василий Васильевич, за память и за подарок 1. Хотелось бы знать, кто это Аноним в конце книги 2. Умница. Очень важно то, что он говорит на стр. 287—288, и мне тоже кажется, что Вы сделали важную ошибку, не учтя в истории этого факта,— ошибку во всем историческом объяснении полового вопроса.— Но это все-таки частность, главное то, что Вы, несомненно для меня, сделали великое открытие, подобное величайшим открытиям естествоиспытателей, и притом в области более важной,— где-то у самых корней человеческого бытия. Напрасно Вы скромно открещиваетесь вопросительным знаком от эпитета: научный, Вас вела интуиция по тому же пути, куда направляется теперь (и больше ощупью, чем Вы) наука: Вы наверное знаете о теориях проф. Фрейда и его сподвижников 3.— Но трудно преодолевать смущение, читая Ваш ‘Лунный свет’, смущение это вероятно естественное, как говорит Ваш Аноним, отчасти конечно и взлелеянное историей. Вы, подобно врачу, просто говорите об этих скрываемых вещах, а мы, пациенты, краснеем.

Ваш М. Гершензон.

1 Речь идет о книге Розанова ‘Люди лунного света’ (СПб. 1911).
2 Аноним — П. А. Флоренский.
3 В эти годы З. Фрейд был уже достаточно известен в России. Розанов в ‘Людях лунного света’ ссылается на двух психоаналитиков — О. Вейнингера и Р. Крафта-Эбинга. Ссылок на Фрейда у него нет.

21. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 26 декабря 1912>

Ну, Милый Гершензон, я обиделсяю, что не получил от Вас писульки,— таким красивым ровным почерком. Я о Вас часто думаю, и когда пишу дурно об евреях: всегда я больно думаю — ‘это будет больно Гершензону’ 1. Что делать, после + Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (посмел ли бы русский убить Ротшильда и вообще ‘великого из ихних’). Это — простите — нахальство натиска, это ‘по щеке’ всем русским — убило во мне все к ним, всякое сочувствие, жалость. И вот тут как-то болью проходит отношение к Вам (и Столпнеру, с коим я перестал кланяться: он большой еврейский патриот), что делать:
Мы хотим — одного.
А жиды хотят — другого.
Жму руку. Вас очень любит (не просто уважает) Цветков из Москвы, как я думаю — огромная надежда России, а по вкусам, по знаниям, по симпатиям — ‘2-ой Гершензон’. Во многом — человек удивительный. Он очень хочет близости к Вам — и я думаю, когда Вы его узнаете,— и Вам он будет очень интересен. Тонкость и изящество вкусов у него — необыкновенны. И — огромные сведения у такого еще молодого.

В. Розанов. Коломенская, д. 33.

1 Розанов имеет в виду две свои последние статьи — ‘Есть ли у евреев тайны’ (‘Новое время’, 9 декабря 1911 года) и ‘Иудейская тайнопись’ (‘Новое время’, 12 декабря 1911 года), которые затем вошли в его книгу ‘Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови’ (1914).

22. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 26 декабря 1912 г.

Как же так, Василий Васильевич: получив 2-е издание Людей лунного света, я написал Вам, значит, письмо пропало. Еще я спрашивал там, кто это умница писал Вам письмо, напечатанное в Приложении. Потом узнал, что это Флоренский.
Это правда, что Вы пишете: Ваши писания о евреях делают мне очень больно. И главное — их тон. Вы меня простите: я не верю в Вашу искренность здесь, в этом пункте. Я думаю, что евреи, вся масса нынешних русских евреев, для Вас просто не существует, и Вы к ней так же равнодушны, как ко всякому небытию, как к прошлогоднему снегу. Вы ее не видели, Вы знали только несколько человек, по которым не могли судить — и так дурно — о целой расе. Вы не видели также ее эксплуатации, конечно, Вы можете на этот счет верить другим, или печатному, но тогда Вы бы стали с равным озлоблением нападать и на полицию, которая взятками высасывает народ, и т. д.,— а главное на водочную монополию, которая ведь — этого не будет отрицать самый заядлый юдофоб — есть главный эксплуататор русского народа, страшнейшая из всех его язв. Значит и не эксплуатация Вас восстановляет против евреев. Я думаю, что дело не в осязаемом или зримом чем-либо, что дело в каком-то невесомом элементе еврейского духа, который Вам глубоко претит и заставляет ненавидеть весь этот дух, может быть это четкая рассудочность, членораздельный расчет еврейского ума (так странно сочетающийся с восточным пафосом и риторикой), может быть что-нибудь другое, но это во всяком случае что-то психическое и только психическое. Но тогда — будьте же последовательны: такое чувство дает Вам право говорить только о психическом вреде еврейства, а не о еврейском засилии или эксплуатации, и тут, став на эту, для Вас единственно правильную точку, Вы бы тотчас поняли, что и об этом вреде Вы по совести не вправе говорить. Как может отдельный человек своим рассудочным мышлением судить о полезности или вредности целого душевного организма, как дух расы? Тут все значит — целое, а выделять элемент из такого целого и оценивать этот элемент в отдельности — ведь грубее нет ошибки. Да приложить к Вам: Вас можно любить только как целое, а отдельных черт в Вас множество таких, что за каждую отдельную Вас можно и должно ненавидеть (что и делают по неразумию многие), и то же самое с Вашей, с моей женой, со всяким человеком. Муж и жена только тем и держатся в любви, что ценят друг друга как неразложимое целое, а чем человек мне равнодушнее, тем легче мы сбиваемся на расценку (рассудочную) его отдельных черт. Это с отдельным человеком. А дух целого народа еще много сложнее. В огромный котел сложнейшего химического состава — в психику русского народа — вливается струя другого, не менее сложного состава — еврейская, какой разумный человек решится сказать, что получится в результате этой безумно сложной химической реакции? Неприятная вам черта еврейства — это один элемент, в отдельности притом и не существующий, даже об этом одном элементе разве Бог один может судить, вредную или полезную реакцию он произведет в русском народе, а о действии всего влияния — кто может судить? И выходит, по-моему, по крайней мере, что о вещах такого большого, исторического калибра, просто невозможно мыслить, это в мириады раз превышает силы нашего ума. Да и то сказать: так ли это важно? котел-то огромный, а еврейская струя по сравнению очень мала, и льется в котел много других еще струй — и бесчисленные западные влияния в виде сношений личных, торгового обмена, литератур, и два десятка русских инородческих национальностей кроме евреев. Если химическая основа крепка — все претворится в нем на благо, будет чудный, чистый расплавленный металл, и нездешние руки в нездешней форме отольют из него колокол с всемирным ясным благовестом, в это я верю. Будет колокол не хуже, а вероятно и лучше тех, которые звучат доныне нам в песнях Гомера, в еврейской Библии, в сказаниях о Катоне, Сципионе и Гракхах. И Вы — не беритесь судить о правильности Божьего дела: в таких, повторяю, великих явлениях, как стихийное влияние миллионов людей на миллионы других людей, мы не судьи. Так что я думаю 1) что Вы только по заблуждению пишете о засилии евреев: оно для Вас безразлично, Вы его не знаете и пр., а суть — в Вашем отвращении к каким-то чертам еврейского духа, 2) об этих чертах Вы можете сказать только, что они Вам противны, но никак не вправе утверждать, что они искажают русский народный дух: этого Вы просто не можете знать. И от этого недоразумения и непоследовательности Вашей происходит то, что тон Ваш в Ваших еврейских статьях — нехороший, фальшивый, мелочно-злой. Не говорю уже о бесчеловечности этой травли, масса еврейская живет в такой страшной нужде, в таких нечеловеческих страданиях, что травить на нее правительство еще и еще — большой грех, но это Вас не может трогать, раз Вы чувством не любите евреев и физически не осязаете их присутствия, а только присутствие их психики.
Я написал Вам азбучные истины, но для меня совершенно подлинные, и мне тоже очень больно думать, что прочитав это письмо, Вы даже не подумаете о нем, а просто без всякой мысли об этих вещах завтра возьмете перо и по привычке напишете дурную (потому что не обдуманную и не прочувствованную) статью о вреде евреев. Вам стоило бы минуту остро подумать, и Вы навсегда отказались бы писать об еврейском вреде, но Вы не чаете себе труда подумать. Есть у меня знакомый князь, молча глубоко гордый своим княжеством, он говорит: ‘я монархист, и не хочу об этом вопросе даже сам с собою думать’. Так и Вы, но тот по бессознательному крепкому чувству, а Вы, мне кажется,— только по лени: дескать, не стоит усилия. Вы бы, если бы подумали, поняли бы в этом деле не только мое, но и много больше моего.

Ваш М. Гершензон.

Вам будет приятно узнать, что ‘Путь’ решил, по моему предложению, издать полн<ое> собр<ание> соч<инсний> любимого Вами Аполл. Григорьева, я же и буду редактировать Ежели Вы знаете какие-нибудь неизданные материалы, укажите мне, пожалуйста.
1 Издание А. Григорьева Гершензон не осуществил.

23. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Конец 1912>

Многоуважаемый Михаил Осипович!

Я узнал молодого поэта по фантазиям, по слогу,— по прекрасным воззрениям: — который хочет писать. Он москвич, и первым делом я спросил его, знает ли он Гершензона. Хотя он не высказывал желания познакомиться с Вами (он вообще застенчив), но мне самому захотелось, чтобы Вы познакомились с ним. Простите меня за навязчивость: но пусть к Вам течет все талантливое. Зовут его: Григорий Викторович Рочко 1.
Не сердитесь на единаго и вечнаго.

В. Розанов.

(Познакомьте его и с Грузинским 2.)
1 Рочко Григорий Викторович — поэт, критик, в скором времени состоялось его знакомство с Гершензоном (см. письма Рочко Гершензону — ОР ГБЛ, ф. 746, к. 40, ед. хр. 69).
2 Грузинский Александр Евгеньевич (1858—1930)— литературовед, с 1909 года — председатель Общества любителей российской словесности.

24. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Конец 1912>

Спасибо, милый Мих. Ос., за письмо (о евреях): и если ‘за дело будете драть’ (т. е. розга) — спасибо же. Вообще я всегда от Вас жду всякой правды, и чем она суровее будет — тем слаще мне, т. е. слаще как килька ‘с перцем и уксусом’.
Любя Вас — не буду говорить. Не хочу мучить Вас. Рочко (он — еврей) мне тоже говорил, говорил мягко, поэтично. И мне от его ‘поэзии’ стало невыносимо больно, и в новое ‘Уед<иненное>‘ я много об евреях написал почти на полях его письма 1.
Да, евреи теперь — холодны мне.
Но вот новое, что я наплел (подробности Вам передаст Рочко), страшны конечно не ‘пороки’ их, кому опасны пороки? В пороках сам сгниешь. Страшны их колоссальные исторические и социальные добродетели.
Вот что мне жжет душу. И не могу никуда уйти от этого жжения.
Евреи — выживут, а русский народ погибнет — в пьянстве, распутстве, сводничестве, малолетнем грехе.
Вы скажете: ‘пьяному и развратному туда и дорога’. Вы так скажете — о чужом. А ‘родному’ и пьяный сын дорог, и распутная дочь — драгоценна.
Нет, не легкомыслие у меня, не минута: а жжет душу, гнетет душу.
Знаю, что не по внешности, а внутренно эти статьи бесконечно литературно роняют меня: но человек кричит из писателя.
Ну, невежа В. Розанов (не хотите).
Прервали.
Со двоими советовался о В<ашем> письме (давал его прочесть: оба знают Вас и оч<ень> уважают): и засмеявшись сказали: ‘То, что Вы пишете о евр<еях> — мелочь сравнительно с тем негодованием, какое они вызывают захватом всего’. Да разве Вы не помните, что и Куприн тоже сказал: ‘нельзя двинуться в литературе без еврея’, а Куприн бесстрастный и 3-й человек.
Боль. Боль и боль.
Может Вы меня и возненавидите, и это грустно мне, но что делать. Лично я от евреев только прекрасное видел, и напр. отношение ко мне Руманова из ‘Русск. Слова’ (Аркадий Вениаминович) 2 — удивительно по тонкости, деликатности: и я не забуду, как этот еврей но телефону говорил мне поддерживающие и укрепляющие слова (в пору полемики с Пешехоновым), когда ex-поп Григорий Петров обрушился, подумав, что ‘меня окончательно съели’,— бранно-презрительным письмом, где между прочим Церковь выругал ‘проституткой’ (и я ему перестал после этого писать, несмотря на его последующее заискивание) 3.
Конечно, евреи умнее (ибо исторически старее) русских и имеют великое воспитание деликатных чувств, деликатных методов жизни — от Талмуда, от законов Моисея, да и оттого, что все дурное и слабое там выбито погромами, начатыми в Испании, где не было Суворина, и в Запорожской Сечи, где не читалось Новое Время.
Слава богу, что Вы издаете Апол. Григорьева. Бездна его писем конечно у Страхова 4 и у наследника его. преподавателя гимназии в Киеве, издающего его сочинения: но его фамилии я не помню 5 (верно есть на обложке посмертных изданий Страхова), справьтесь в Румянцевском Музее и напишите ему. Здесь живет, кажется, внук его, и встретив его — я скажу ему. Он — ‘Григорьев’ и библиотекарь, кажется, при Академии наук, энтузиаст деда.
1 Речь идет о новых эссе, вошедших в ‘Опавшие листья’ (1913).
2 Руманов Аркадий Вениаминович (1878—1960) — заведовал петербургским отделением газеты ‘Русское слово’, в которой сотрудничал Розанов.
3 Статья Розанова ‘Открытое письмо А. Пешехонову и вообще нашим социал-сутенерам’ (‘Новое время’, 15 декабря 1910 года) была ответом на статью Алексея Васильевича Пешехонова (1867—1933) ‘Бесстыжее светило, или Изобличенный двурушник’ (‘Русские ведомости’, 2 декабря 1910 года, Петров Григорий Спиридонович (1867—1923) — бывший священник, лишенный в 1908 году сана, регулярно выступавший против монашества, церковных институтов.
4 Страхов Николай Николаевич (1828—1896), ‘литературная нянька’ Розанова, оказал на него заметное влияние (письма Страхова к Розанову см.: ‘Литературные изгнанники’, т. 1, СПб. 1913).
5 Речь идет об издателе Страхова И. П. Матченко.

25. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 6 января 1913 г.

Милый Василий Васильевич, Ваше письмо я получил, но наш спор ни к чему. Вы не хотите или не можете слушать, Вы наглухо заперлись в своей фантастике от здравого смысла, от человечного чувства, от всего, что может внести свет в ее тьму. Ваши рассуждения о евреях так нереальны, что для меня ни на минуту нс возникает сомнения: пружина Вашего поведения — не в Вашей логике, а в чем-то психологическом. И если бы Вы дали себе труд углубиться,— Вы бы нашли этот психологический узел, и тогда все Ваше отношение к евреям распуталось бы, я не говорю — улучшилось бы,— этого я не могу знать,— но уяснилось бы. Рочко говорил мне о Вашей теории содомизма,— но это еще большая фантастика, безнадежная 1.
Рочко был у меня, потом принес свои две статьи. У него, по-моему, сильный писательский темперамент, он мыслит своей головой, и ярко. Беда его в том, что у него, как у мухи, сто глаз, а чтобы быть большим писателем, надо ослепнуть на 98 глаз, и чтобы осталось только два, больших, как у бегущего паровоза ночью. Он еще молод, если жизнь оглушит его здоровенным ударом извне или изнутри, он ослепнет и прозреет на два глаза, а иначе — из него выйдет, как мне кажется, философский Чуковский 2.
Кстати: он приносил мне Вашу книжку о Суворине, но я успел прочитать только часть 3. Если у Вас есть свободные экземпляры’, пришлите мне. Об Ап. Григорьеве, пожалуйста, не забудьте, расспросите тех, кто может знать его неизданное.

Ваш М. Гершензон.

1 Имеется в виду книга Розанова ‘Люди лунного света’, где ‘содомизм’ определяется как ‘+полового вожделения’ (стр. 99). Гершензон, вероятно, задет национальными экстраполяциями этой ‘теории’, вылившимися впоследствии в книгу Розанова ‘В соседстве Содома (Истоки Израиля)’ (СПб. 1914).
2 Гершензон уже писал о том, что у Чуковского ‘мысли, а не мысль’, что нет единства взглядов и единства ‘моральной личности’ (‘Вестник Европы’, 1908, No 3, стр. 412).
3 Речь идет о книге ‘Письма А. С. Суворина В. В. Розанову’ (СПб. 1913).

26. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Январь 1913>

Вы чрезвычайно меня обрадовали и сделали большое добро и личное, и, я думаю (в конце концов), литературное, написав письмо с ‘милый В. В.’: я думал — Вы уже не напишете и вообще ‘разрыв’. Это добро, нужно заметить, я испытывал и от Столпнера (теперь совсем разошлись, не кланяемся), и вообще я знаю это еврейское, что они культурнее и во многих отношениях исторически-аристократичнее русских и вообще европейцев.
Ах, многое я ‘знаю’ и от этого-то душа и болит:
Ну, итак: СПАСИБО.
Удивительно все, что Вы написали о Рочко (нужно из 98 глаз закрыть 96, чтобы быть крупным писателем) и о Чуковском. Увы, я думаю, последний выдохся и исписался, при всей молодости и ‘едва-едва начале’. Это ужасно мелко. Так в сущности талантлив по природе, горит, блестит etc. Остер и остроумен. И — меток. Но это (т. е. судьба Чуковск<ого>) показывает, что невозможно протянуть длинную нить писательства, не имея явно или подспудно морального пафоса, и вообще пафоса. ‘Что за стрела, которой некуда лететь’. А ему решительно некуда лететь 1. Вообще в обмен на доброе мне хочется Вам сказать тоже доброе: я много думал о судьбе евреев в русск<ой> литературе и как им трудно и как нелегко вообще им тут быть, ‘чай пить’. Венгеров (он добрый и честный) слишком туп, толст и, отметя все еврейское, стал просто ‘русским либералом’ и приват-доцентом. Это не глубоко, не интересно и едва ли кому нужно удвоение приват-доцентов. Вы с неизмеримо большим умом и вкусом избрали разработку и историю славянофильства, и не я один, а множество русских и даже вообще, я думаю, русские оглянулись на это с удивлением, и, я думаю, с затаенным восхищением. Очень немногие (все-таки — есть) — с недоверием как к невозможности (т. е. с недоверием не к личности Вашей, а к трудности и невероятности факта).
Оставляю совершенно Богораза (Тан) и Изгоева, из коих один делает скверное русское дело и другой скверное и фальшивое дело 2. Совсем откидываю в сторону ‘Шиповник’, который до известной степени призывает погром на евреев (=Герценштейн, ‘рукой русских’) 3. Дальше Айзманы и Шоломы Аши изобретают теперешнюю ‘черту’ (оседл<ости>), тупое, слепое, голодное, мелкое — безысходное ‘гетто’ 4. Переферкович без всякого смысла переводит Талмуд 5. Но вообще это, конечно, не ‘выход’.
Оттого я и полюбил Столпнера, что он мне показался ‘выходом’. Бедный, почти нищий, он какой-то Белинский без слов, без милых ‘Литературных мечтаний’. Он вполне еврей и только еврей. Он не примазывается к русской образованности, он ‘помнит отца и мать’: иногда я его мысленно сравнивал с ‘отцами Талмуда’, великими Гаонами 6. По молитвослову в Вильне он выучился по-русски, зачитывался Некрасовым, Белинским, и общечеловеческим сочувствием и не мурмольным сочувствием полюбил русских крестьян и русскую книгу, русский журнал. Вообще разрыв со Столпнером у меня чрезвычайно болит в душе, я его не только уважал, но полюбил в его гордости и тайной ласке (ко мне,— было). Это был самый дорогой у меня гость в комнате. Удивительное в нем — глубокая аристократичность крови, аристократичность манер (да! да!), аристократичность всего духа. Мы просиживали ночи, и он мне выдал кое-какие крупицы великих и трогательных еврейских тайн: 1) евреи веруют, что на субботу им даруется каждому — вторая добавочная душа, и он имеет 2 души, 2) мать и отец особенно любили меня, и хотели ‘мальчика’, ибо по еврейскому воззрению — сын есть молитвенник, кедеш о памяти отца после его смерти, т. е. ‘молитвенник за упокой души’. В знакомство мое с ним мы никогда о политике не разговаривали (неинтересно было), но теперь я думаю, что он погубил свою возможную роль на Руси, прекрасную и трогательную и поучительную роль Сковороды 7,— записавшись в социал-демократию, после чего перестал быть виден как именно еврей и как свое ‘я’. Т. к. он моложе меня, то я вижу, естественно, дальше горизонты: ‘еврейский вопрос в России’ разрешился Столпнером, ибо он был нужен и полезен и благ всякому русскому и целой России тем, что нес ей себя и знал и научал общим и спасительным тайнам, спасительным для всякого ‘я’, которые конечно содержатся у древнего народа, видевшего построение пирамид. Евреи никогда не должны забывать, что в русском селе и в Лондоне Псалтырь есть любимейшая наравне с Евангелием книга и что Библия — свята и для нас. Вообще в юдаизме, в его гордом и не колеблющемся ‘я’, есть общечеловеческое достоинство, общечеловеческая истина, не истина ‘2×2 = 4’, а какого-то невыразимого величия и достоинства духа, кроткого в унижении, вдруг ласкового в победе (есть одно такое удивительное место в Библии) и т. п. Мне кажется, евреи делают великую ошибку, ошибку для своего счастья, ошибку для своего развития, затормошившись в русскую журналистику, которой жизнь — 1 день, и думая, что они ‘преуспевают’ Шиповником. Даже непонятно, как такой умный народ мог опуститься до такой пошлости. ‘Мы несем Псалтырь, а не Шиповник’, ‘мы понимаем ТРУД царя, а не наполняем его правительство’ (один день жизни) — вот ПУТЬ евреев. От мужика до министра все бы оглянулись на эту серьезнейшую нацию, идущую торжественно с Богом и законом, с Царем и повиновением, с великою святою семьею, коей они дали первые тип и образец. ‘Что же один Розанов говорит о разводе 8,— он ‘нововременец» и ему быть тоже ‘1 день’: было бы иное, если бы Слонимский 9, Гершензон, Столпнер стали советовать русскому правительству, как устроить семью. Словом, великое еврейство могло бы идти параллельно русскому народу, ‘неся сосуд с маслом на голове’ и отнюдь не переходя в русский кабак и русскую журналистику. И как правительство, так и народ принял бы это еврейство Псалтыри, как мы приняли ‘яко своего’ Давида и отчасти даже Соломона. А то — адвокаты, банки и часовщики: мы — задыхаемся. Задыхаемся мелкой торговой злобою. Столпнер мне показал (и как люблю его, прямо незабвенно), что есть ‘царственное’ в тёперешнем еврее, спокойном, не завидующем, бедном, книжном. Столпнер мне открыл ‘правду еврейства’, которую я увидел и вздохнул о ней ему в спину. Еще печально, что он чуть-чуть и незаметно ненавидит Христа и христианство (я б<ыл> испуган, но это — очень незаметно): это страшно и печально, и евреям в их ПУТИ надо вовсе это оставить и, не переходя в христианство (хотя я знаю трогательнейшие случаи и перехода) как бы забыть его вовсе и никогда с ним не враждовать.
Устал. И еле ручка мажется. Ведь я Вам послал ‘Письма Суворина’, наверно помню, как писал адрес. Сейчас — пошлю.
Любящий и благодарный В. Розанов.
<Приписка на обороте:>
Еще:
Это — великая культура денег. Ведь я, Вам послав 1 р. 80 к. за книгу, исполнял свое самосознание и свое благородство. ‘Даром’ (вечно у русских) — это плутовать под видом простоты, ‘даром’ — этим вся Русь живет и вся Русь становится через это сутенером. Я очень хорошо знаю, что русские сутенерничают и у евреев, и у них просят ‘на чаек’. От ‘пирамид’ до сего дня ‘жид’ (в гетто) понимает, что есть Бог в деньгах и что когда Бог в деньгах — деньги будут расти. А Бог в деньгах — честный расчет, исполненный вексель, ‘каждому за труд его’. Русские этого не понимают и со своим ‘на чаек’, конечно, погибнут, подшивая подолы у Ривок через 100 лет. И здесь Слонимский, Гершензон, Венгеров могли бы закричать: — Эй, русские, не гибнете. Честно платите и век трудитесь.
Словом, в еврействе есть 2—3—4 вещи универсально нужных, о коих ‘скажет мир’, и научить универзус этим вещам — их роль, призвание, ‘положение в мире’ и, скажем по-русски,— ‘на это их Бог благословил’.
1 Пассаж о Чуковском обнаруживает хорошее знакомство Розанова с рецензией Гершензона на книгу ‘От Чехова до наших дней’. Слова о стреле повторяют суждение Гершензона: ‘…он (Чуковский.— В. П.) просто забавляется, пуская меткую стрелу во всякого проходящего…’ (‘Вестник Европы’, 1908, No 3, стр. 412). Чуковский в 1911 году задел Розанова такой ‘стрелой’ — после появления книги Розанова ‘Когда начальство ушло’ написал ‘Открытое письмо В. В. Розанову’, где назвал его духовным трупом (Чуковский К. Критические рассказы. СПб. 1911. кн. 1, стр. 168).
2 Богораз Владимир Германович (1865—1936, псевдоним — Н. А. Тан) — этнограф, поэт, был связан с революционной деятельностью — ‘скверным’, по Розанову, делом. Александр Соломонович Изгоев (1872—1935, настоящая фамилия Ланде) проделал эволюцию от социал-демократии к кадетству, став членом ЦК кадетской партии.
3 Владельцами издательства ‘Шиповник’ были С. Ю. Копельман и З. И. Гржебин. Процветающее издательство печатало лучших русских писателей (отсюда пассаж Розанова о ‘рукой русских’). Розанов почти в это же время, говоря о возвращении политэмигрантов, напишет в статье ‘Не нужно давать амнистии эмигрантам’: ‘Евреи сейчас им дадут литературный заработок: в ‘Копейке’ ли, в ‘Шиповнике’ ли, в ‘Энциклопедии ли Брокгауза и Эфрона’ будут платить полным рублем за всякую клевету на родину… Не нужно звать ‘погрома’ в Белосток, не надо ‘погрома’ звать и в Россию…’ (‘Богословский вестник’, 1913, No 3, стр. 646—647). ‘Шиповник’ ставится в параллель с Михаилом Яковлевичем Гер цен штейном (1859—1906), экономистом и политическим деятелем, чье убийство было организовано членами ‘Союза русского народа’.
4 Айзман Давид Яковлевич (1869—1922) и Аш Шолом (1880—1957) — писатели (первый писал на русском языке, второй — на идиш, переведен на русский язык), чья тема — унижения и страдания еврейства в России (М. Гершензон написал сочувственную рецензию на ‘Рассказы’ Ш. Аша.— ‘Вестник Европы’, 1908, No 6).
5 Отрицательная оценка Наума Абрамовича Переферковича. переводившего Талмуд на русский язык, повторится и в других книгах Розанова. Розанов назовет его Кавелиным в православии, добавив, что он ‘в юдаизме определенно и ясно глуп’ (‘Письма А. С. Суворина В. В. Розанову’, стр. 49).
6 Сан Гаона — сан главы богословских школ в Суре и Пумбедите (Вавилония), члены которых занимались толкованием Талмуда.
7 Столпнер воспринимается Розановым как некий символ ‘правильного выхода’ еврея в России. Его потенциальный путь, по Розанову,— путь еврейского Сковороды, мистического толкователя библейских тайн, научающего им русских. В 1912 году вышла монография В. Ф. Эрна ‘Г. С. Сковорода. Жизнь и учение’, активизировавшая эту фигуру для русской философской мысли. Далее Розанов развивает концепцию параллельного сосуществования и параллельного мессианства русского и еврейского народов под эгидой царя.
8 См., например, книгу Розанова ‘Семейный вопрос в России’, т. I—II (ПБ. 1903).
8 Речь идет о публицисте Людвиге Зиновьевиче Слонимском (1850—1918).

27. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 10 января 1913 г.

Искренно благодарю Вас, Василий Васильевич, за книгу 1. Какой чудесный латинский эпиграф Вы написали мне! Ведь что важно: если будешь думать о том, что самое важное для тебя — bene scribere vitam 2, если будешь искренно стремиться к этому,— то помимо твоей воли лучше будут писаться у тебя и paginae, и libri3. Прописная истина, а каждый день чувствую, что без нее — худо. Да верно каждый из нас чувствует, все пишущие.
Еще раз спасибо.

Ваш М. Гершензон.

1 ‘Письма А. С. Суворина В. В. Розанову’.
2 Хорошо написать жизнь (лат.).
3 И страницы и книги (лат.).

28. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 14 января 1913>

М. О.! Что же Вы не откликнетесь на ту радость, какую я сам почувствовал, вернувшись к евреям. Ей-ей: ‘я думал, Г-н лучше прочих евреев, а оказывается — он хуже их’. ‘Он — о го и лея’. Евреи — яснее, добрее Вас. Еврей ругается, горячится, но смотрит в глаза всегда полным глазом, очень прямым. Вообще об евреях и их хитрости — преувеличенная молва, преувеличенная — даже об их уме. Знаете ли, я люблю ‘гетто жидовское’, их вечный гам, сутолоку, руготню. Во всем этом ‘добрые нравы’, сохраненные от Экбатан в Мидии (Товит и Товия) 1 до Шекспира, до дома Ротшильда, который я с таким нескончаемым любопытством осматривал во Франкфурте на Майне, и немножко не люблю писателей-евреев, очень не люблю адвокатов-евреев, но уже очень ценю и уважаю врачей-евреев, аптекарей-евреев, и очень не уважаю тех строк Пушкина, которые он наврал в ‘Скупом рыцаре’, бессмертнейшей в общем пьесе 2. Два слова о сем: ‘есть ритуал’ или нет — я не знаю (и до сих пор), но несомненно для меня, что ни лично за себя, ни еврей<ская> нация за это не отвечает и не виновата. Это — тайна и неисповедимость 3. Ясное уже для земли и для нас, что ‘добрее и яснее’ жиденка нет никого на свете, что это — самая на свете человечная нация, с сердцем, открытым всякому добру, с сердцем, ‘запрещенным’ ко всякому злу. И еще верно, что они спасут и Россию, спасут ее, замотавшуюся в революции, пьянстве и денатурате.
Вообще ‘спор’ евреев и русских или ‘дружба’ евреев и русских — вещь неконченная и, я думаю,— бесконечная.
Я думаю, русские евреев, а не евреи русских, развратили политически, развратили революционно. Бакунин и Чернышевский были раньше ‘прихода евреев в русскую литературу’. Флексер и Гершензон, не говоря о милом Левитане, не говоря о чудном Шейне, диктовали благоразумие русским, и не говоря тоже о чудном Гинзбурге (скульпторе)4. Стоит сравнить детскую чистую душу Гинзбурга с плутом Григорием Петровым, чтобы понять, ‘каковы г. г. Русские’ и каковы ‘проклятые жиды’. Евреи действительно чище русских… чего Вы не поймете иных литераторов — чище в силу обрезания. Тут и Христос (он-то скрыл) и Ап. Павел (чистосердечно) ничего не понимали в обрезании. Но Господь сохранился и сберег евреев для себя — верно, верно! Ну, прощайте. Господь с Вами, если и сердитесь. Вам лично, ‘худому еврею’, я прощаю ради массы еврейской, которая добра, блага и желает счастья России.

В. Розанов.

1 Товит и Товия — персонажи ветхозаветного предания, изложенного в ‘Книге Товита’ (начало II в. до н. э.). Действие предания происходит в мидийском городе Экбатане.
2 Розанов, говоря об аптекарях-евреях, вспоминает образ аптекаря Товия, торгующего ядом (‘Скупой рыцарь’ Пушкина). Имя аптекаря у Пушкина Розанов ассоциировал с благочестивым героем предания.
3 В статье ‘Есть ли у евреев тайны’ (‘Новое время’, 9 декабря 1911 года) Розанов утверждал наличие у евреев ритуальной тяги к крови.
4 См. позднейшую статью Розанова ‘Левитан и Гершензон’ (‘Русский библиофил’. 1916, No 1). Шейн Павел Васильевич (1826—1900) — собиратель русского фольклора. Гинцбург Илья Яковлевич (1859—1938) — скульптор. Эти двое, как и Гершензон, смогли, по Розанову, влившись в русскую стихию, сохранить свой национальный менталитет, свое неповторимое лицо.

29. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 14 января 1913 г.

Милый Василий Васильевич, наши письма разминулись: Ваше заказное я получил на другой день после книги. В Вашем письме много верного и глубокого и много такого, против чего я стал бы спорить,— но во всяком случае все разумно, все человечно. Отчего же Вы этого не печатаете, а печатаете прямо противоположное — как я прочитал в этой же Вашей книге, стр. 50,— ‘о том очевидном для всех вреде, какой они — евреи — наносят России и русским своим жадным стремлением захватить в свои руки все’ 1. Это — о мышах и крысах — или о людях?
Но опять спор, а убедить друг друга мы ведь не можем.
Не понял я, что Вы написали мне о рубле с полтиной. Ваше отношение к этому простому делу кажется мне, простите, неуместной принципиальностью. Если бы Вы у меня или я у Вас занял полтинник на извозчика, мы бы верно при следующей встрече вернули долг. А обмен книгами между пишущими, это все равно, как врачи бесплатно лечат друг друга, и тут не только нет худа, а есть маленькое добро — именно житейская любезность, умягчение отношений. Вот пришлю Вам сочинения Чаадаева, и будем квит 2.— Книгу (Письма Суворина) Вы мне раньше не присылали, а только теперь впервые.

Ваш М. Гершензон.

1 В предисловии к книге ‘Письма А. С. Суворина В. В. Розанову’ последний, говоря о ‘нейтралитете’ ‘Нового времени’, заметил: ‘Об евреях на столбцах газеты просто говорят шутки, и говорят о том очевидном для всех вреде, какой они наносят России и русским своим жадным стремлением захватить в свои руки все’.
2 Речь идет о первом томе ‘Сочинений и писем П. Я. Чаадаева’ под редакцией М. Гершензона (М. 1913).

30. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 10 апреля 1913>

Простите, дорогой Михаил Осипович,— что так долго не благодарил Вас за присылку по обыкновению великолепного издания Вашего: думал это соединить с присылкою своей книги,— но пришлось бы откладывать еще на неделю, на 1 1/2, и потому — спешу. Спасибо. А ведь нужно бы перевести ‘Письма’ на русский, как они уже усвоены в ‘Телескопе’ Надеждиным. Но какой отвратительный рот у Чаадаева. Какое высокомерие, несносное для русского. Это ‘grand seigneur’ Александровских времен и вот на такого стоило выпустить Алексинского (2-ая Г. Дума), горбатого урода-наборщика, сына уездного врача, с его кислотой убийственной насмешки 2. Хотя Алексинский в истории культуры — и кончается там, где кончился Чаадаев.
А ведь великолепней кн. Одоевский. Что за благородное русское лицо. Я вообще русских недолюбливаю (за лень и вечное бытовое ‘сутенерство’), но посмотреть на это лицо — со всем миришься. Что за несносная судьба, что такие люди, как Одоевский,— забыты, никто их 40 лет не читает, и везде суются в руки Цебрикова, Вербицкая и Бокль 3. Это все русские приват-доценты наделали, да библиографы вроде Горнфельда и Рубакина 4. Не понимаю, как правительство допускает открытие новых университетов, в Саратове, в Тифлисе, когда даже в Москве они или ‘их милости’ только портят умный и добрый русский народ. Ну, знаю, что говорю ‘слишком’: но все хочется подать ‘реплику’ на ‘письмо Белинского к Гоголю’.
Жму руку. Жене Вашей — усердный поклон и привет.

Ваш искренний В. Розанов.

В высшей степени хотелось бы и надо бы для истории цивилизации в России знать, как идут книжки ‘Пути’, в пределах 1.200? 900? 700? 600? Какие заказываются заказы Морозовой? М. б. Вы бы дали табличку мне? Мне хочется всеми силами помогать им, и хочется знать, помогают ли мои статьи в ‘Новом> Вр<емени>‘. Вообще — как в лесу, ничего не видишь.
1 В первом томе ‘Сочинений и писем П. Я. Чаадаева’ были помещены французские оригиналы работ Чаадаева, во втором Гершензон даст их перевод. Не ‘письма’, а первое ‘Философическое письмо’ Чаадаева было опубликовано Н. И. Надеждиным в ‘Телескопе’ (1836. No 15). В рецензии на гершензоновское издание Розанов противопоставит ‘мраморное католическое лицо’ Чаадаева открытому русскому лицу В. Ф. Одоевского (в связи с изданием ‘Русских ночей’, подготовленным С. А. Цветковым). Они противостоят друг другу, как противостоит Запад России, католицизм — православию, как холод одиночества и тепло семейственных связей (см.: Розанов В., ‘Чаадаев и кн. Одоевский’.— ‘Новое время’, 10 апреля 1913 года).
2 Прихотливая мысль Розанова сопрягла фигуру Чаадаева с фигурой Григория Алексеевича Алексинского (1879—1967), политического деятеля, депутата от социал-демократов.
3 Цебрикова Мария Константиновна (1835—1917) — писательница-народница. Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861—1928) — писательница, близкая революционным кругам. Бокль Генри Томас (1821—1862) — английский историк, социолог-детерминист. Все трое объединены Розановым в одну ветвь массового научно-литературного псевдопрогрессивного чтива.
4 Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867—1941) — литературовед, библиограф, присяжный летописец текущей литературы. Рубакин Николай Александрович (1862—1946) — книговед, библиограф, библиофил, изучавший проблемы социологии и психологии чтения.

31. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

Москва, 12 апреля 1913 г.

Сердечно благодарю Вас за книгу, Василий Васильевич. Трудно мне с Вами говорить, но о книге скажу 1. Вы сами знаете, что книга Ваша — большая книга, что, когда будут перечислять те 8 или 10 русских книг, в которых выразилась самая сущность русского духа, не миновать будет назвать ‘Опавшие листья’ вместе с ‘Уедин<енным>‘. Но вот, сверх того, мое частное впечатление. Ценность этих двух Ваших книг — в тех крупицах подлинного, которые в них есть. Но в них есть и не-подлинные частицы, не знаю, что это: игра с собою, соблазн эксцентричности или что — другое, но чувствую твердо. Скажу так: Вы запускаете руку в мешок и оттуда, из тьмы душевной, вынимаете орехи и подаете мне, читателю, я раскалываю — спелый, полный орех, ем — орех, несомненно, но на 5 орехов настоящих — шестой — имитация, не отличишь на вид: из картона!! Откуда он в мешке? И главное, как Вы в мешке, ощупью, не узнали его, взвешивая в руке? ведь он пустой, легкий. Вот мое впечатление. Но подлинного много, и оно горит и жжет.
Удивительно хорошо все, что Вы говорите о Вашей жене, и она сама, и о Ваших девочках, и они сами.

Ваш М. Гершензон.

1 Речь идет об ‘Опавших листьях’, т. 1.

32. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Около 12 апреля 1913>

Спасибо, дорогой Михаил Осипович, за слова о картоне, папье-маше: это то, что так нужно знать автору и авторам и чего почти невозможно услышать от ‘братьев-писателей’, и по пощаде самолюбию, в сущности — по равнодушию. Шперк 1 однажды мне сказал: ‘Ужасная вещь, когда писатель подражает самому себе’, и тогда же я ощутил, как это важно. От него впервые я услышал это выражение, и чуть ли он сказал это не о Волынском. Ваши слова: ‘чувствую это твердо’, и громада литературы, прошедшая через Ваши руки, душу и зрение — не оставляет сомнения, что в ‘Оп<авших> Л<истьях>‘ есть эти черты. Где? Не смею просить (у всякого мало времени), но если б на сон грядущий Вы, перелистав, поставили ‘л’ (= ложно) около страниц, строк etc, и прислали мне экземпляр,— вы бы много мне дали. Я бы это изучил и глубоко вдумался. В ‘Монархии’ я почувствовал почти сплошной картон: а как было живо тогда (когда писал) 2. Жму руку. Я радуюсь, что при всех поводах к раздору (у меня — об евреях) мы продолжаем дружить. Кончаю письмо ‘со Слава Богу’.
Хороших сливок и кулича!

В. Розанов.

1 Шперк Федор Эдуардович (1872—1897) — русский критик, философ, близкий друг Розанова.
2 Речь идет о книге Розанова ‘О подразумеваемом смысле нашей монархии’ (СПб. 1912).

33. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<14>

Знаю, что у писателей — часть их — вечность их, т. е. что отнять от писателя или от отдыха — отнять от того, ‘зачем он пишет’. И потому совестно вообще просить писателей, даже ‘обращаться к ним’. Но преодолев ‘совесть’ — еще раз пишу.
Все мне страшно драгоценно, что Вы пишете порицательно или отрицательно. У Вас такой громадный опыт, ‘наметался глаз’, да и — древняя кровь. Вообще ‘суждения еврея всегда надо принять во внимание’. Это уже закон.
Я начало корректур, когда было растерялся, возможно ли и прилично ли повторение тона ‘Уедин<енного>‘, посылал друзьям Цветкову и Флоренскому, и была мысль — послать Вам. Но обоим не написал того (я страшно рассеян), что дудело в голове: ‘чем Вы больше вычеркнете — тем спасибее’. Это очевидно и есть Ваши ‘пустые орехи’ (пишу, перечтя еще раз Ваше письмо 1). Т. к. Вы мне сказали в Петерб<урге>, что вообще не скучали бы читать меня в корректуре, то уж на 3-ий год, если вообще позволю себе такое издавать (осталось, за год, 1/2 ненапечатанного, и кое-что — явно ценное), пришлю Вам. Будьте мне ‘милым человеком’ и с recept.: чем больше вычеркнете — тем лучше (только поправки, по субъективности тона, не допустимы).
Ну, устал: 1-й день Пасхи.

В. Розанов.

1 Письмо отправлено вдогонку предыдущему — его дата устанавливается в связи с упоминанием о Пасхе. Речь идет о письме Гершензона по поводу ‘Опавших листьев’

34. М. О. Гершензон — В. В. Розанову

16 ноября 1918 г.

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Ваше обращение к читателям дошло мне до сердца 1. Я сам — один из них, но я сам теперь в нужде, ведь печатать негде.
Здесь образовался Профессиональный Союз писателей 2, чрез него или чрез его влияние надеюсь в ближайшие дни устроить что-нибудь для Вас. Благодарю Вас очень за выпуски Апокалипсиса.

Ваш М. Гершензон.

1 В конце 1917—1918 годах Розанов издал десять номеров своеобразного философско-публицистического журнала-трактата, посвященного жгучим проблемам современности,— ‘Апокалипсис нашего времени’. Первый номер, прервав долгую паузу в переписке, он послал Гершензону с надписью:
‘Михаилу Осиповичу Гершензону

В. Розанов.

В мучительной, 2.000-летней борьбе ‘Отрока возлюбленного, Израиля’ — с Христом — в самом деле победил Отрок: и (Лейбниц): ‘всякое действие имеет свое достаточное основание’.
Вот это-то я и буду искать.
Остальные выпуски не буду присылать. Берите в ‘Нов<ом> Вр<емени>‘, угол Неглинной и Кузнецкого моста’ (собрание М. А. Чсгодаевой).
В No 6 — 7 ‘Апокалипсиса…’ появилось обращение Розанова ‘К читателю, если он друг’ с мольбой о помощи: ‘Устал. Не могу. 2—3 горсти муки, 2—3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой.. Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни’.
2 Союз писателей был организован в Москве в марте 1917 года, его председателем был избран Гершензон.

35. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<21>

Родной, близкий Г., помогите, пощадите, соберите помощь, подписку 1. Нет сил, качка воды копейка 1/2 ведерками. Думал, лучше с коромыслом. Не сообразил: ведра покачиваются, все — неустойчиво, и ведра шатают тело, ноги подкашиваются. Бросил, а коромысло стоило 3 р. Голодно. Холодно. Кто-то добр<ый> человек, разговорясь со мною в бане, сказал: ‘В. В., по портрету Бакста — у Вас остались только глаза’2. Я заплакал, перекрестил его и, поцеловав, сказал — ‘Никто не хочет помнить’. Он на завтра прислал целую сажень чудных дров, крупных, огромных. Увы, уехал в Вятку, и не знаю, вернется ли. Сын уже погиб, 42-й день, от ‘заработавшись’ и простуды 3. Собираю перед трактирами окурки: ок. 100 — 1 папироса. Затянусь. И точно утешен. Со мной больная жена и 2 дочурки, 23 лет и 19 лет. Не дают папке работать: но я стараюсь. 23 лет — бессильненькая, а 19 — уже года 4 страдает почками, и ей вредно качать воду и носить дрова 4.
А мысль кипит. Вчера пришло о Страхове и о Хр<исте>: ‘…праведный писатель… святой писатель… монастырь-писатель. Как ты прекрасен в своей старомодности. Я не оценил этого гениального выражения Флексера о тебе (раз в устном разговоре). Тень Пушкина пала на тебя! и ты вечно нежишься в ее прохладе. И, знаешь ли: как не зайдет тень Пушкина никогда из истории,— никогда и твое благородство и задумчивость не пропадет из истории русского слова’.— О нем: —
Уйди, уйди, уйди.
Уйди, уйди, уйди.
О, если бы ушел ты, как благословилась
бы опять земля…
. . . . . . . . . . . .
И эллинская Эос
и опять ‘, 5
Троя, что-нибудь такое…
И боги, опять сходящие к
людям для деторождения.
Это даже цензурно при старой цензуре.

В. Розанов.

1 Письмо является ответом на предыдущее письмо Гершензона с обещанием помочь Розанову.
2 Портрет Розанова работы Льва Самойловича Бакста (1866—1924) хранится в Государственной Третьяковской галерее.
3 Речь идет о смерти сына Розанова Василия (род. 1899), умершего 9 октября 1918 года.
4 Дочери — Татьяна (1895—1975) и Надежда (1900—1956).
5 Народное собрание, совет (греч.).

36. В. В. Розанов — М. О. Гершензону

<Конец 1918>

Сим уведомляю с глубокою благодарностью, с неизъяснимою преданностью Максима Горького, он же Алексей Пешков, что я получил от него пересланные мне по почте деньги в сумме двух тысяч рублей через Мих. Осиповича Гершензона1. Сергиев Посад, Московская губ.,
Корсюковка, Полевая, д. Беляева.

Василий Вас. Розанов.

1 Публикуемое письмо — подтверждение той роли, которую сыграл Гершензон в судьбе Розанова. Вокруг финансовой помощи Горького Розанову уже в 20-е годы стали плодиться противоречивые слухи: 3. Н. Гиппиус, например, писала о том, что Горький приказал своим ‘приспешникам’ отправить Розанову немного денег (Гиппиус З. Н. Живые лица. Вып. 2. Прага. 1925, стр. 84). В рецензии на мемуары Гиппиус ее скорректировал В. Ф. Ходасевич: ‘…не было здесь, конечно, ни ‘приспешников’, ни клевретов, никаких вообще тайн Мадридского двора. Просто — пришел ко мне покойный Гершензон и попросил меня позвонить Горькому по телефону и сообщить о бедственном положении Розанова. Я так и сделал, позвонив по прямому проводу из московского отделения ‘Всемирной литературы» (‘Современные записки’, 1925, т. XXV, стр. 538). Розанов был глубоко тронут содействием Гершензона. В так называемом ‘Письме к друзьям’ (17 января 1919 года) он сообщал: ‘Гершензона благодарю за заботу обо мне, очень благодарю’ (‘Литературная учеба’. 1990, кн. 1, стр. 85), в письме Горькому от 20 января 1919 года: ‘Благородному Г<ершензону>… глубокую благодарность за его посредничество и хлопоты…’ (там же, стр. 87). В свете имеющихся фактов кажется излишней осторожность Евг. Ивановой и Т. Померанской, считающих, что Розанов лишь ‘приписывал эту заслугу’ Гершензону (см. там же, стр. 72. 86). Остается неясным вопрос о полученной сумме. В письме Б. А. Садовскому от 3 апреля 1919 года речь идет о трех тысячах рублей (‘Вопросы литературы’, 1987, No 9, стр. 238), в письме Розанова Горькому от 20 января 1919 года — о четырех тысячах (‘Вестник литературы’, 1919, No 8, стр. 14), в публикуемом письме — о двух тысячах. Видимо. Горький высылал Розанову деньги и после акции, организованной Гершензоном. Гершензон не оставлял своим вниманием семью Розановых и после смерти писателя. Так, в марте 1923 года он через Л. Шестова организовывал посылку благотворительной организации АРА семье Розанова (‘Минувшее’. Париж, 1988. т. 6, стр. 282).
Розанов Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Открытое письмо к Д. В. Философову, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
  2. Письмо к В. Г. Короленко, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
  3. Письма к Б. А. Грифцову, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
  4. Письмо в редакцию газеты ‘Товарищ’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
  5. Письма к А. С. Суворину, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
  6. Письма к H. Н. Страхову, Розанов Василий Васильевич, Год: 1895
  7. Письма к П. А. Флоренскому, Розанов Василий Васильевич, Год: 1919
  8. Письма В. А. Мордвиновой к В. В. Розанову, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
Электронная библиотека