Письма к А. С. Суворину, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.

Письма В. В. Розанова к А. С. Суворину

1

<до 17 августа 1893 г.>
Милостивый Государь, Господин Редактор!
Прилагая при сем, на Ваше рассмотрение, статью ‘Свобода и вера’, вызванную толками последнего времени о пределах религиозной свободы {Статья Л. Тихомирова в ‘Русском Обозрении’ и возражения ему Вл. Соловьева, Саламона, Н. Аксакова и др.}, я желал бы видеть ее помещенною в Вашей уважаемой газете на следующих условиях:
1) текст ее не должен быть в чем-либо изменяем,
2) гонорар = 15 к. за строку,
3) форма — 3 фельетона (1-й фел.: гл. I, 2-й фел.: гл. II, III, IV, 3-й фел.: гл. V-XIII), из которых два первые будут весьма короткие и последний — очень большой, в случае неудобства для Вас большого фельетона, третий фельетон может быть разделен на 2, причем главы XII и XIII отделятся в третий фельетон, но зато первые два фельетона (главы I, И, III, IV) должны быть соединены в один фельетон, и он не будет велик. Появление нескольких фельетонов, представляющих части одной статьи, для газеты вообще неудобно, но в ‘Новом Времени’ уже были таким образом помещаемы нередко статьи, как Д. Самарина (‘Глашатай вселенской правды’), Н. Страхова (‘Три ступени нравственности’) и пр. Что касается вознаграждения, то размер его Вы не найдете излишним, если примете во внимание, что фельетон по самой своей задаче требует значительной литературной обработки, и по крайней мере так оценивался мой труд в ‘Московских Вед.’ (где в 1893 и 92 гг. мною было помещено 6 фельетонов). Что касается условия не изменять текста, то это для меня необходимо ввиду возможности возникновения полемики, причем, в случае изменения моих выражений, я, конечно, не мог бы их отстаивать и вообще принять спора. Наконец, относительно качества работы моей (которую и впредь, при случае, я желал бы продолжать на страницах Вашей уважаемой газеты), я не думаю, чтобы Вы нашли ее неудовлетворительною, так как до сих пор все органы, в каких мне случалось сотрудничать (в ‘Русском Вестнике’ мне принадлежат статьи: ‘Легенда о Великом инквизиторе’ 1891 г., ‘Эстетическое понимание истории’ 1892 г., ‘Сумерки просвещения’ 1893 г., в ‘Русском Обозрении’ — ‘О трех формах в развитии русской критики’, в ‘Вопросах Философии’ — ‘Цель человеческой жизни’ и пр.), всегда помещали мои статьи без какого-либо неодобрения и изменения моего текста. Прошу Вас о решении своем уведомить меня в возможно непродолжительном времени (ибо самое время интереса общества к возбужденному вопросу может ослабнуть, и тогда появление ее будет запоздалым) по адресу: в С.-Петербурге: Петербургская сторона, Павловская улица, д. 2, кв. 1, Василью Васильевичу Розанову.
Примите уверение в совершенном моем к Вам почтении.

В. Розанов

Прошу Вас извинить меня за некоторые помарки в рукописи — плод усилий тщательнее сделать статью.

2

29 января 1894
Милостивый Государь,
Алексей Сергеевич!
Посылаю Вам при сем маленький критический очерк ‘Андерсен’, написанный по поводу появления в нашей литературе первого перевода с оригинала всех его главных сочинений. Собственно, очерк этот касается не столько Андерсена, сколько связи его творчества с историческими, бытовыми и другими сторонами его родины, и в случае, если бы Вы нашли удобным помещение его у себя, я не имел бы ничего против того, чтобы, найдя другое, более узкое и соответствующее для него заглавие (какое мне не приходит на ум), Вы это заглавие изменили. Без сомнения, в более или менее продолжительном времени перевод Ганзена вызовет и много других критических статей об Андерсене в наших журналах (я уже и слышал, что разные авторы их готовят), в них с разных сторон и в разных своих элементах будет оценено художество Андерсена, между этими элементами и тот один, на который я указываю, имеет свое значение, и моя точка зрения имеет право на выражение. Как очень общая, к тому же едва ли не более всякой другой, она уместна, чтобы с нее начать.
Впрочем, все это Вам станет яснее из самой статьи, которую я желал бы поместить у Вас в виде фельетона (на условиях, на которые в принципе Вы выразили согласие месяца 2 назад в письме своем). В случае, если Вы не признаете ее удобною для себя, прошу Вас не отказать мне в ее возвращении по адресу:
С.-Петербург, Петербургская сторона, Павловская улица, д. 2-й, кв. 1-я. Василью Васильевичу Розанову.
С уважением остаюсь

В. Розанов
29 янв. 94 г.

3

<до 15 июля 1897>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Я заменил конец статьи о Пушкине и Спасовиче, который Вы не нашли ясным и доказательным, — совершенно другим. Пришлось несколько, но очень немного, удлинить статью. Убедительно прошу Вас ее напечатать.
Преданный Вам

В. Розанов

4

<после 12 августа 1898>
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Что делать — придется фельетоны разобрать, спасибо Вам, что Вы каждый раз даете отзыв о непринимаемом фельетоне, т. е. даете лишь со стороны судить себя. Крадущийся и недоговаривающий тон фельетона о Толстом выходит из опасности (даже от цензуры) темы. Вы знаете, что я очень (всегда был) религиозен и по сие время через 1-2 недели бываю у себя в приходской церкви, вообще люблю все церковное: итак, это не есть ни легкомыслие во мне, ни преднамеренная и тенденциозная враждебность к установлениям церкви, если я скажу, что в христианстве есть неполнота, и в таком пункте, что лишает его силы и даже надежды когда-либо овладеть жизнью. Эта неполнота и лежит в воззрении на семью и брак: в сущности, церковь не ‘брак’ признает ‘святым’, а только свое действие над брачущимися (‘внутрь-храмовое венчание’), а самый брак, самое течение жизни семейной стоит полным недоумением среди характерно бесплотных доктрин христианства. Об этом и плачет Позднышев — Толстой: ‘Мы повенчались — а затем что?’ Толстой спрашивает, и церковь не умеет ответить. Не умеет, потому что в этом пункте начинается в церкви зияние, дыра, нет положительного научения. Какие-то неприличности (‘карамазовщина’ Достоевского), но из которых, во-первых: 1) рождаются дети, т. е. характерно невинные существа, и даже — excusez du peu {ни больше ни меньше (фр.).} — единственно на земле святые, непорочные существа, и, во-2), ‘неприличности’, на коих и держится вся реальная связанность рода человеческого: ибо что значит работа около нас и наших нужд, горестей и проч, священников и ‘милостивых самарян’ перед работой, заботами, боленьем наших незаметных жен? Таким образом, ‘семья’, ‘неприличности’ спальни, рождаемые дети — суть религия же, и мы подходим к вопросу или о второй религии возле христианства, или к глубочайшему преобразованию христианства, и третьего выбора нет. В том и другом случае мы стоим перед религиозною реформою, которая задевает более существенные стороны, чем спор между Лютером и католиками о том, делами ли и верою или одной верою (‘благодатью’) спасается человек. Слава Богу, Алексей Алексеевич дал мне провести 4 фельетона, где я уже глубоко шевельнул этот вопрос, может быть, неумело, азартно — я все порываюсь к этой же теме. Тема именно колебания нашей цивилизации. Тут бы нужна ясность А-та (Петерсена), могучее слово Толстого, был бы жив Достоевский (бессознательно всю жизнь работавший над этою темою), он бы ухватился за тему. Рано ли, поздно ли, я найду для нее ‘язык простой и голос мыслей благородный’ (простите, что перевираю цитату). Я упомянул о сфинксах, ибо, к удивленью своему, нахожу религиозную истину в египетской, да и всех языческих религиях: это и были религии брачно-религиозные, в отличие от христианства, которое одно только берег человека в одиночку, как Симеона на столпе, и говорит: ‘Вот так можно спасаться’, а по-моему (и по язычеству, да и по Толстому в тайниках его мысли), — спасаться не только можно, но и преимущественно можно ‘друг с другом’, ‘вместе’, ‘репка за репки’, с детишками и ‘потрохами’. Меняется теизм — и меняется культура. Но я пытаюсь в самом христианстве найти для этого зацепку: это — Вифлеем, который (как и все, в сущности, таинства) нисколько не разработан в церкви. Божия Матерь — конечно, стала таковою не в покровах своих, не в плате, накинутом на главу, но именно и специально как матерь и дева в органических своих чертах. Как только мы это примем во внимание, т. е. отбросим с Девы покровы, совершенно ложно поклоняемые, — мы вдруг получим слияние христианства со всем язычеством, останется Бого-‘родительница’ — Дева, Божество в девственноженских своих частях, и моментально мы постигнем, почему брак каждого смиренного и каждой смиренной есть ‘религиозное таинство’, о чем лишь фиктивно учит церковь (‘не в вашем браке — тайна, но в моем вас венчании’). Религия совершенно преобразуется: она станет кровною религиею ‘кровных отношений’, ‘семьи’, ‘чадорождения’, а не Соловок и Валаама. Тут только и возможна теитизация всей жизни, всего жизненного уклада. — Фельетоны Вы прикажите разобрать, а если Бог внушит мне переделать в понятную форму о Толстом, это будет новый фельетон, и я его принесу к Вам как новый.

Преданный Вам В. Розанов

5

Август 1898
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Вы лучше меня знаете, т. е. жизненно испытали, значение стиха:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
и оцените, что Кавказ и Крым, тысячу раз описанный устало-насыщенным пером писателей, все-таки может представить кой-что новое и свежее, когда на него смотрит человек, ранее никогда не спускавшийся южнее Орловской губернии. Поэтому, никого не повторяя и единственно надеясь на свежесть смотрящего впервые глаза, я позволяю себе дать Вам несколько очерков: один — посвященный Кавказу (теперь посылаемый), один — Крыму, один размышлениям о Востоке в его характерном отличии от Запада. Думаю, это будет просто и занимательно для читателей, не говоря о наших бесчисленных обитателях юга.

Преданный Вам В. Розанов

Как хороша была Ваша статья об Ал. II по полноте очерка, как точна граница его способностей, гениальность (относительная) эпохи, недостаток у него сотрудников (ужасно важное замечание, чрезвычайно много объясняющее: в ‘сферах’ это была бездарнейшая эпоха, государю не у кого было спросить совета, ведь он, при заметной негениальности его способностей, все же был даровитее каждого из своих министров, между коими некоторые были прямо уморительны). Да, этой гениальной по свежести эпохе, этой бы весне — да такт ‘матушки Екатерины’, ее уменье схватить настроение и властительно повести людей за собою, царственно их повести, а не демократически поплестись ‘в толпе’ за вожаками толпы же. И Вы верно отметили, что в ту же эпоху общество выдвинуло огромные умственные силы: тут-то общество, сияя умом, и вырвалось впервые из-под дирижерства сфер, частью, как я сказал, ‘юмористических’. Ну, да Вы это все ‘во-очию’ видели. Только слово ‘рабство’ я не употребил бы: было ли у нас ‘рабство’? Мягкость — сверху и ширь — снизу русской натуры не допускала, кажется, никогда рабства в западных, в американских или в римских формах.

6

<1899?>
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Очень я измучен жизнью, оттого так дурно пишу. Все Ваши упреки — правда, все чувствую сам, и спасибо, что, уже старый и утомленный человек, Вы пишете длинное ‘учительное’ письмо. Ужасный у Вас почерк только, и я пишу этот ответ, разобрав лишь 1 страницу иероглифов. Но в Вас есть доброта, живость, отзывчивость — совершенно выдохшиеся в нас всех качества. Ну, простите, — посылаю эту писульку и с увеличительным стеклом буду разбирать дальше. — Да, вот большое дело: если б Вы мне дали в ‘Нов. Вр.’ богато разработать, правда, щекотливую тему — о поле и половом. Алексей Алексеевич ею стесняется. Как-то в разговоре с Вами я услышал от Вас заметку: ‘Нет, Ницше очень интересен, Вы не читали его ‘Антихриста’ — это поразительно’. Теперь я Вам отвечу, о чем промолчал тогда, что в Евангелии есть странная сторона: совершенная бесплотность, полное умолчание о кровных отношениях между людьми, т. е. родстве, семье и т. д., о том, что составляет 7 * 9/ю жизни. Это вещь ужасная потому, что Евангелие по смыслу нашей христианской цивилизации есть для нее фундаментальная книга. Размышляя очень упорно над этою темою, я пришел к выводам очень печальным для нашего христианства и думаю, что изумительное загрязнение нашей жизни и бездна индивидуального несчастия вытекает из этого странного евангельского умолчания. Собственно говоря, мы имеем очень двусмысленного характера семью и брак. Евангелие не имеет никакого на это взгляда и даже в решительный момент говорит: ‘лучше не жениться’. Отсюда, из этой ужасной строки, потекло 2000-летнее отрицательное воззрение на пол, и, как мне думается, с этою строкою вошли под видом ‘кротости’ и ‘чистоты’ существенно демонические струи в нашу цивилизацию. Обратите внимание на недопущение развода, когда фактически брак уже расторгнут, от этого — и страх перед браком, и отказ молодежи вступать в так часто неудачный, но юридически нерасторжимый союз, на % ‘незаконнорожденных’, на детоубийства ‘из стыда’ девушек, на вытравление плода девицами, вдовами и монахинями. Кровь именно детская неустанно льется: это какие-то вифлеемские избиения под покровом ‘искания Христа’, искания осуществить Христову ‘бесплотность’. Вот точка, из которой полезла ужасная грязь нашей цивилизации и на которой эта цивилизация просто могла бы быть потрясена, т. е. потрясена в том аскетически-монашеском идеале, которым она руководится, а не руководясь — остается на воззрении, что все это — ‘животное’. Между тем можно открыть и доказать, что пол и половое как родник семьи и родства есть религиозное, священное, и что даже вообще религиозные веяния в человеке веют отсюда. Завтра или послезавтра я буду у Вас, и поговорим об этом. А сейчас бегу на службу.

Преданный Вам В. Розанов

7

<март 1899>
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Приношу Вам самую горячую благодарность за повышение гонорара, и приношу эту благодарность от детей своих и усталой жены. Дай Бог мне на деле отплатить Вам за нее, т. е. хорошо и удачно, счастливо работать для газеты Вашей. Это не всегда выходит преднамеренно, т. е. часто мы имеем наилучшие намерения в литературе, но чего-то нет, вдохновение ли не приходит — и тогда ничего не выходит. И раньше я слыхал о Вашей доброте к рабочим в типографии, о пенсии Коршу, соиздателю ‘Петербургских Ведомостей’, и вот мне самому пришлось увидеть то же. Так как этот шаг Ваш был чисто доброволен, не связан ни с какою нуждою собственно для Вас, то тем паче я ценю свободное движение Вашего сердца. А в скольких ‘высоких богословах’ я обманулся в жизни, в ‘высоких христианах’, и вот мне протянул руку помощи человек, который никогда не говорил о своей религиозности.
Еще раз крепко благодарю Вас и крепко жму руку.

В. Розанов

8

<до 18 апреля 1899>
Простите, глубокоуважаемый Алексей Сергеевич, что я допустил себе сделать все и всякие поправки, какие, так сказать, невольно завязли у меня в языке и капнули с пера — при чтении Вашего объяснения. Про себя и у себя Вы объективно увидите, угадал ли я нужное или заметил пустое, и, словом, объективно меня поправите, как я объективно поправляю Вас, издали, присматриваясь к речи и голосам ее. — Ну, дай Вам Господь всего лучшего. Почти — Христос Воскресе, — обнимаю и целую Вас.

Ваш В. Розанов

9

<апрель 1899>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Подлецы, очевидно, хотят запугав запутать Вас и обмарать: посему я и сделал все так в рукописи, что Вы держите голову прямо и при попытке противозаконно обмарать Вас — прямо им же угрожаете. Поверьте, что шакалы спрячут хвост, как только Вы не выкажете им робкого сердца. Они для того предварительно и травили Вас в печати, чтобы, доведя морально до истощения, отнять у Вас силу сопротивления на возможном и верно тогда же задуманном, в качестве последнего удара, ‘суде чести’.

Ваш В. Розанов

Вы, как смущенный человек, едва ли видите ясно положение карт и точные границы игры. Распуская под рукою и шепотом ‘Суворин бесчестен’, после суда и присуждения они получат право громко говорить: ‘Да, Суворин бесчестен, это признала литература, мы’. Поговорили бы Вы с Плющик-Плющевским о возможности жалобы на диффамацию и вообще о технической стороне моей им угрозы.

10

<до 25 июня 1899>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Есть у нас пословица: ‘Правда светлее солнца’. Когда ее услыхал, давно и от одной старушки-вдовы, подумал: ‘Жив русский народ’, т. е. он жив, имея в душе такие верстовые столбы нравственности, как эта поговорка. — Много я получаю частных писем и не смею ими утомлять ни Вас, ни Алекс. Алекс., ибо от работы у Вас, конечно, голова идет кругом, но вот я только что получил 1 письмо по поводу ‘Элементов брака’, и решаюсь Вам его представить, и еще другое прилагаю, ранее полученное. Вы с Анной Ивановной лежите себе ‘к сторонке’ и говорите: ‘Нам тепло!’ — а ведь кой-кому ‘ой, как холодно’. Не верю я, чтобы на ‘святой Руси’ нельзя было для всякого добиться правды, да пока нет правды, я самую ‘святую Русь’ под надзор беру и в ‘подозрительные’ записываю.
Я, может быть, дурак и до крайности наивный человек, но решительно не могу поверить, чтобы я родился под неправду, в неправду и для неправды. Тогда незачем было родиться. Ведь даже Филарет написал:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана.
А когда Филарет написал, то неужели Розанов не вправе поднять вопрос: да неужели такое множество рождаемых малюток (в Петербурге 1/3 всех рождаемых) суть
Дар напрасный, дар случайный…
Чер-р-р-т знает что такое! Да ведь это мировой пессимизм, когда так. Вопрос о браке меня вовсе интересует не практической стороною (хоть и она важна), а метафизическою, ибо ниоткуда нельзя заглянуть так глубоко в корень вещей и, между прочим, в корень христианства. Содержится пол в религии или не содержится? Если нет, само собою нечего и говорить о браке как таинстве, и церковь должна, но явно и громогласно, отречь от себя семью и сама от нее отречься, поместить, так сказать, семью в разряд ‘отреченных, апокрифических книг’. Но без семьи — сама церковь умрет: кто же пойдет в нее молиться, если не малютки, не матери. Ведь тогда ей останутся одни купцы, да и то только холостые. Итак, церковь от семьи никогда не откажется, но тогда она должна не мнимо и фальшиво, а в самом деле радостно и ‘во вся’ принять в себя семью, принять ее не в закон церковный, но в душу свою религиозную, в молитвы свои, в эктении, в весь строй и во всю поэзию. Где же у нас семейные, для семьи написанные молитвы? Есть молитвы политические, там разные ‘победы даруя’, есть молитва даже против нигилистов (Победоносцевым сочиненная), есть молитва перед путешествием. А вот когда женщина пугается в приступе родов, то бедной нечего и прочесть к Богу: только глазами поведет на образ. И мы имеем политическую церковь, а не семейную церковь, мы имеем консисторскую церковь, а домашней церкви у нас нет. Вот начало анализа. Никто не догадывается, что мы живем в антагонизме семьи и церкви, и это разрушает как одну, так и другую. Церковь без семьи гибнет, холодеет, становится пуста, а семья без церкви гибнет, ибо зашаталось в ней все. Неужели не великая реформа гармонизовать церковь и семью. Церковь и согласна бы, но при условии: ‘Я почванлюсь, а вы меня поносите’, это, помните, как в истории сказали послы древлянские мужам киевским: ‘Не хотим ни пешком идти, ни на конях ехать, а несите нас в лодках’ (в которых приехали по Припяти). Тут начинается гордыня церкви, а где гордость, там ‘лукавый’ и все ‘от лукавого’. Повторяю, этот анализ важен. Повторяю, рождение метафизично, как и Филарет сказал, а когда так, церковь не имеет права сохранить свое учение о браке как о каком-то апокрифе, который она чуть-чуть допускает, а 100% его боится пропустить в себя. ‘Умру’… Как Вы с вашим умом не спохватились, что брак похож у нас на собаку, которую ущемили в дверях, и именно в дверях церковных. Голову-то по сю сторону, внутри храма держат: ‘без головы собачьей умрем’, ‘без брака, хотя по имени, — умрем’. Им отвечают: ‘Ну, так пустите всю собаку, а то ей больно, визжит’. Церковь странно отвечает: ‘Нет, когда всю собаку пропустим, то тоже умрем, нам нужно только 1/2 собаки и даже одна голова ее, одна даже кличка’. Ну, ‘собака в дверях’ и издыхает, то есть издыхает семья, весь семейный быт, вся семейная поэзия и вся семейная религия, ‘не пускают в церковь!’. Как Вы не видите, что это мировой вопрос, только что начавшийся, и он поважней реформы Лютера с его пустым недоумением: ‘Верою одною или верою и делами оправдан будет человек перед Богом’. Я верю, что правдивому русскому сердцу предлежит, отряхнувшись до конца от Византийской рухляди, сказать в христианстве свое огромное, новое слово. И вот точное допрашивание, как церковь учит о рождении:
Дар напрасный, дар случайный
или
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана
и есть коренной вопрос, откуда можно начать гениальный анализ всей византийской церкви. Ну, а пока прочтите 2 письмеца.

Ваш преданный В. Розанов

А пока я Вам напишу хорошую передовицу о нашем теперешнем промозглом стоянии. Вот удел ‘великие стояния’, какие бывают в посту.
Пожалуйста, письма мне верните, т. е. не затеряйте их.

11

<до 14 сентября 1899>
Тронули Вы меня, многоуважаемый Алексей Сергеевич, Вашим письмом и Вашей чуткостью. Сколько молодости еще у Вас в душе, если есть позыв отозваться. Слово Ваше дорого и как ценителя (литератора) и приятно мне словом от редактора сотруднику, всегда имеющему причины сомневаться, не даром ли он хлеб ест. Да, успокоили Вы меня, и не знаю, как Бога благодарить и какое горячее сказать Вам спасибо за устроение меня в ‘Нов. Вр.’. Ведь я все нервы вымотал с большой семьей на 150 р. жалованья, когда эти самые ‘150 р.’ получал одиноко, в уездном городе, в 1-й год государственной службы. И сколько ни бить пороги ‘христолюбивых’ людей, Т. Филиппова, Аф. Васильева, — все видели мою нужду, прямо слезную, видели болезнь и смерть детей и невозможность купить другой раз лекарства — никто и пальцем не шолохнул. Да, узнал я наше православное ‘христолюбив’ и ужаснулся. Но оставим горькие воспоминания. Теперь я весел, счастлив (прямо душевно счастлив: до того с ‘душой’ связано тело и все подробности жизни), и вся моя семья расцвела. И охота трудиться. Да когда весело — как не трудиться.
Алекс. Алекс, крайне предан газете, и это упрочает все дело. Что делать, нечего таить от себя и Бога, что Вы уже — стары, что Вы уже — в закате, а не восходе, хоть Бог и поддержит Ваши силы. Но ‘Н. Вр.’ дело десятилетий, если и не вековое дело (хотя отчего бы и не стать ему вековым даже?). Алекс. Алекс, не будет вести газету экспансивно, с художественными эпизодами, но у него есть даже преимущество перед Вами именно в сторону устойчивости и постоянства: программа, которая едва ли изменится, которую он не обещает изменять. Это тоже дело важное. Самое время Ваше есть 60-70-80-е годы, т. е. именно десятичные вулканические извержения, и людей тоже вулканической, а не нептунической породы. Так и Вы: все на свете видели, бездну пережили, какие люди, какие настроения перед Вами прошли! Сколько колебаний! Сколько самоувереннейших решений, на которые позднее смотрели как на сумасшествие. Эпоха ходила, и люди ходили, как льдины в ледоход. В зависимости от этого вот — Вы, и вот — Ваши образы, и вот — Ваша судьба. Что же, время красивое и живучее. Теперь — много скучнее жить. Теперь все пошло в отстой: точно наливка на солнце у трудолюбивой хозяйки: ‘Пускай, матушка, постоит’. Да, совсем другое время, признаюсь, мне не особенно по сердцу. Но, как бы то ни было, к этому историческому отстою идет тихий и обдуманный темперамент Вашего сына, и, я думаю, ‘Н. Вр.’ с ним начнет линию стойкого и дальнего плавания. Он всем интересуется и в этом смысле крайне помогает сотрудникам (выбор тем, установка точки зрения, и, словом, он вовсе не пассивный и даже с излишествами активности редактор). Думаю — все это ладно, все это не лишнее в куче разнообразных плюсов, которые уже имеет ‘Н. Время’.
Крайне горько было в сегодняшнем ‘Мал. письме’ прочесть о хлебе и дождях. Если Бог уродит у меня мысль — должно быть, я кой-что об этом тоже напишу. Прощайте — и да сохранит Вас Бог.

Ваш преданный В. Розанов

12

<до 30 марта 1900>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Я поправил, что Вы отметили в статье. Взял заглавие: ‘Думы и впечатления’. Списочек журналов, о которых Вы мне говорили, я обдумываю: это нужно зрело обдумать. Тогда представлю Вам.
Ваш преданный В. Розанов

13

<после 6 июня 1900>
Да, многоуважаемый Алексей Сергеевич: когда пишешь, то впадаешь в субъективную иллюзию. Закон писателю: проветривайся и проветривайся, это как белье после стирки выносят на воздух проветриваться. Оттого такие ‘внутреннего изделия’ журналы, как ‘Русский Труд’, и выходят смешны. Прочитал сам автор — и сунул в машину: никто на него со стороны не посмотрит. Но не все авторы таковы, чтобы сказать: а ну-ка, не сидит ли у меня на спине сюртука какой дряни, если да, — сними, братец, пожалуйста. Самолюбие авторов — бич их, враг их и об них памяти в потомстве.
Ужасный у Вас почерк: как иероглифы или славянская вязь. Мы здесь в трудах. Отдыхайте. Просто меня удивляют Ваши длинные письма (конечно, — спасибо): вот человек еще не устал писать. Я почти не пишу частных писем, просто не могу, в статье — заиграет мысль, и забываешься. А вообще чернильница — Горгона для писателя. И рожа у ней черная, скверная. Все в фельетоне выправил, просто от субъективной иллюзии не замечаешь, как, напр., надоедают одни и те же имена (Коновалова, Маслова). Милое — становится противным. Великое дело — незабудка под кустом, великое счастье и правда неизвестности. Ну, простите, дорогой {Не сердитесь за обмолвки бесправные.}, жму руку. Поклонитесь доброй Анне Ивановне, дочь — почти меня не знает, а то бы и ей поклон.

Ваш В. Розанов

Еще письмо Ваше только до 1/2 дочитал. Буду ‘страдать и наслаждаться’. Простите, простите за шутки: ведь писателю только пошутить — и отдохнуть душевно. А то очень мы трудимся, очень серьезны: надоело.

14

<13>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Дабы не ввести Вас в недоумение, считаю долгом Вам сообщить, что под беллетристическим фельетоном ‘Декадент’ я выставил другой псевдоним — Старый провинциал взамен не нравящегося мне ‘Ибиса’.

Ваш преданный В. Розанов

Очень бы мне хотелось, чтобы в воскресенье пошел который-нибудь из моих фельетонов, беллетристический или ‘Возрасты любви’. Они оба не трудны для чтения.

15

<до 17 января 1901>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Я думаю, для ‘Нового Времени’ будет удобно и до известной степени нужно поместить мой ответ Мережковскому, с признанием прав древнего эллинизма и иудейства в христианстве, поместить хотя бы уже для того, чтобы отойти в сторону от самых неприятных соседств. По горячности Мережковский дал совершенно неудачную формулу своим, конечно не монашеским, а эллинским тенденциям, и синодалы наши самым смешным образом обрадовались случаю пойти следом за Мережковским. Все это возможно и нужно исправить.

Ваш преданный В. Розанов

16

<2-я половина марта -- апрель 1901>
Многоуважаемый и дорогой
Алексей Сергеевич!
Пишу за полночь, простите, что на block-note, но захотелось мне поблагодарить Вас за то, что Вы мне дали возможность, без Вас, наверное бы, никогда не исполнившуюся, увидать свет. Знаете, о чем я думаю непрерывно здесь: а что, если бы что я вижу — увидал Пушкин. Ведь какие бы еще толики прибавились к его творениям?! Ведь Гоголь в Риме вспомнил ‘Мертвые души’. Заграница — целый университет. Хорошо потрогать историю руками, мало о ней читать. Спасибо Вам, дорогой, и Бог Вас наградит за беззаботно (уж простите) доброе сердце. Послезавтра выезжаю в Флоренцию, дней на 8, потом 2 дня в Венеции и — домой прямо.

Ваш В. Розанов

17

<июнь 1901>
Ответно здравствуйте, дорогой и неоцененный Алексей Сергеевич! Прочел еще первые только строки Вашего письма, и захотелось и Вам сейчас сказать: ‘Здравствуйте!’ Ведь Ваше письмо разбирать — часы и мука, и я не утерпел.
Об Италии: глаз у меня не усталый от впечатлений, я ничего ведь в мире не видел, а потому вижу много нового. Ах, если бы больше простора, просто физического, бумажного: я бы мало-помалу заново поставил вопрос об отношении к католицизму. Ведь мы как решили?
1) Вечная вражда. Ну, что же, сиди и грызи ногти — ничего не получится. Это = 0.
2) Примирение как отречение католичества от папства и слияние с нами в качестве простого епископства. Да как же, когда папы сделали католичество? Ну, как вы будете мириться с Россией, исключая из нее русского Государя? Невозможно. Пустые разговоры. Пустые надежды.
3) Примирение как отречение от православия (Вл. Соловьев). Да, но разве можно убить добрый русский дух, отразившийся многими добрыми и простыми и мудрыми чертами и на православии. Несправедливо.
Итак, в отношении к католичеству мы до сих пор доработались до 0, невозможного и несправедливого.
Мне казалось, что я в силах сдвинуть вопрос с этой мертвой точки. В Италии свежим, неутомленным взглядом я подглядел многое, чего раньше, кажется, не видели путешественники. Нужно просто начинать знать друг друга и понимать друг друга, помните, как у Пушкина:
что чувства добрые я лирой пробуждал —
и вот капля по капле сам собою начнется синтез Востока и Запада. Ведь я видел у них обряд крещения: отвратительная бедность, нищенство сравнительно с нами: ребенка привезли в Баптистерию (во Флоренции) и, сняв чепчик, полили из ковша водицы на голову, что-то прочли, и довольно — вези назад. Мы с женой просто ахнули. Это — нищенство, это — убогость против православия. Но около этого католичество имеет бездну обдуманности и всестороннего развития. В чем, как — ну, этого в письме не напишешь.
Мы уткнулись носом в filioque и папство, т. е. в непонятную словесную прибавку и в зависть наших архиереев к римскому архиерею, который ‘обошел их чином’, — и тронуться с места не можем. А что за дело русскому народу и до filioque, и до зависти наших архиереев? Католичество — великая культурная сила, вот чего нам терять из виду нельзя. — Уморительно я с одним францисканцем в вагоне разговаривал о плохом, опасном положении христианства во всем мире: и что же, на полулатинском, полуфранцузском, полуитальянском языке мы говорили как друзья. Мне больно и ему больно — и друг другу плачемся. И мы были просты — т. е. католик был без высокомерия и русский — без зависти. Кстати, я в Италии всем говорил ‘io russo’ {‘я русский’ (ит.).}. Какое-то прямо хвастовство напало. Мне казалось, что после ‘io russo’ все должны на меня смотреть как из золота сделанного. И знаете — до трогательности везде милое отношение. Но тут — опять в письме не упишешь.

——

Пишете о национ. школе. Конечно, мы через край загибаем, это я чувствовал в ‘Н. Вр.’ не теперь, но и прошлый и запрошлый год. Отрицать древний мир невозможно по красоте его жизни, мышления и литератур. Без Платона и Эврипида не обходился еще ни один народ. Отрицать вовсе солидарность народов — невозможно. Дойдешь до самого куцего и тупоумного русизма, станешь предпочитать ‘Сад Неметти’ Comedie Franaise. — Но вот в чем наше право: право оскорбленного. 30 лет презирали ‘они’ причину, указания, самые доброжелательные, крик общества, действительную муку и действительное несчастие детей. ‘Они’ так согнули дерево в одну сторону, что перегиб его в другую сторону на такой же градус стал исторической необходимостью, стал нравственным удовлетворением, в своем роде ‘реваншем’. Но реформа, при всех насмешках Мещерского (сознаюсь, — ядовитых и удачных), кажется, пойдет отлично, и просто потому, что ее все любят. Великое дело: ‘все меня любят’. Это дает крылья, это дает почву для поправки. Д. Толстой никогда не хотел поправиться, ибо его все ненавидели, и он замер в гордости и оскорблении (ибо он думал и надеялся устроить хорошее): ‘Ничего не хочу поправлять! Все — совершенно! Они дураки и не понимают’. Как дело стало на эту почву, а оно стало на нее с 1870 года, оно стало делом, обреченным смерти.
Реформа Ванновского пойдет отлично, ибо ее все хотят, все любят, и она сто раз понравится. Большинство у нас статей писал, кажется, Карпов, мне они казались только что только сносными, а национальное беснование на другой же день стало надоедливым, наивным и смешным. И все же я твердил себе и другим: ‘Отлично! Отлично! Они — мальчишки, но эти мальчишки отличное сделают дело, свежее, здоровое, с силами роста в себе’. Литература так развита теперь, да и так стал скептичен русский ум, что застояться наивному не дадут, сейчас все стряхнут иронией. Ну, нужно доверие между школой и обществом, гимназией и родителями, и это доверие вдруг родилось и есть. А это великая вещь!
Ну, устал писать. И насчет женщин Мещерскому ответили. Как Вы верно пишете, что если продолжать Мещерского, то нужно запретить танцы, а ведь под его пером танцы описались бы так: ‘Девушка и молодой человек, полуобнажившись, скачут по зале! и так все!! парами!!! Содом — хуже, чем у меня в кабинете’. И пакостник же он: 30 лет пишет о нравах курсисток и студенток, когда сам ‘превзошел все нравы’.
Как грустно, что Вы нездоровы. Как вообще грустно, что я узнал Вас на закате, когда Вы уже устали и Вам трудно и говорить и действовать. Без лести скажу, что Ваш светлый и добрый и открытый характер скрасил мне много дней, прибавил доброго мнения о людях. А я знал в этой сфере много разочарований. Крепко, крепко жму руку. Укрепляйтесь. Да знаете ли что: читал я лет 20 назад, в журналах, письмо знаменитого тогда Карла Фохта: ‘Вот — был стар, боли, усталость и сонливость настала, мой друг профессор такой-то стал меня лечить Броун-Секаровскими впрыскиваниями — и я опять тружусь, свеж, хочется работать’. Знаете, ведь всех волшебств природы мы не знаем. Впрочем, Вы, кажется, лечиться не любите.
А в ‘Нов. Вр.’ можно исподволь поправиться в сторону устойчивости и серьезности и неокончательного похоронения культуры античной. Об этом я с Геем поговорю. Да скоро ли Вы приедете? Анне Ивановне поклон.

Ваш преданный В. В. Розанов

18

<конец июля 1901>
Горько мне было, многоуважаемый Алексей Сергеевич, получить от Вас письмо, и, разумеется, я жалею, что поместил рецензию о Меньшикове. Но вот в Вене, в Троицу и Духов день, я с 9 часов вечера видел улицы уже совершенно пустынными, т. е. все сидели дома или сидели в театрах, того гулянья, вечернего и ночного, как у нас, — нет. А там гражданский брак и даже смешанные браки между евреями и христианами, без перехода еврея— жениха или еврейки-невесты в христианство. В Риме — упразднена уличная проституция и — тоже гражданский брак. В церквах везде Мадонны, но вот поразительно: на окнах эстампов я не видал полуобнаженных балетчиц. А между тем, когда в Италии и Австрии вводился гражданский брак, и там тревожились, и серьезно тревожились, что эта проповедь идет к разрушению семьи. У нас семью так охраняют, а ее почти нет, там почти разрушилась ‘христианская семья’, а между тем только очистились уличные нравы. Кто любит свою жену — будет сидеть с нею, и кто любит своего мужа — будет сидеть с ним. Таким образом, нужно добиваться не свободной любви, но чтобы брак был фактически любящим и основывался на факте любви. Да ведь это и входит в чин венчания: по каноническому праву я очень хорошо знаю, что единственное условие для священника есть свободное согласие жениха и невесты на брак, а по католической догме брак считается состоявшимся, если перед священником жених и невеста воскликнут: ‘Мы по свободному желанию становимся мужем и женою’. Нужно только, чтобы это было сказано перед священником (авторитет церкви), и, если даже священник ничего не сказал, не совершил никакого чина венчания, — брак уже есть, состоялся. Римляне точны в определениях и расчленяют то, что у нас слитно и смутно.
От чего зависит серьезность семейных, да и всяких нравов? От серьезного настроения вообще, от серьезного настроения общества, от серьезного настроения человека. Но довольно справедливо можно сказать, что где чувство Бога, там и серьезность. А где оно, это чувство, в ком? Времена изменчивы, и есть целые поколения безрелигиозные и целые поколения религиозные. Безрелигиозное целое поколение еще не есть падение, крах цивилизации: через 15-20 лет может все стать неузнаваемо. ‘Где я ни был, — пишет Геродот, — есть народы без правительства, без царя, а без Бога нет народа’. Вот как это древне, вот как вечно в человеке чувство Бога. Да отчего оно вечно? А оттого, что умираем, а оттого, что рождаемся, ‘света от света, духа истины от духа истины’, как поется в Символе веры. Откуда-то что-то такое идет, от звезд ли, но, кажется, более всего от смерти и рождения, но в силу чего мы ощущаем Бога. Бог в нас, как искра в кремне: ударило событие — и мы верим, а еще вчера смеялись, и нам казалось, что никогда не поверим. Так что страх перед развращенностью людской мне кажется неосновательным. Ведь ничто так не надоедает скоро, как разврат: посмотрите, люди 60-х годов, как они тихо сидят и отличные теперь семьянины, и есть даже верующие. А уж, кажется, та эпоха со всем покончила, и с семьей, и с Богом. Вечное — как ‘Ванька-встанька’, ты его уронишь — а оно встанет. Да и что бы оно было и за ‘Вечное’, если бы лежало после первого удара.
Во всяком случае, важно, чтобы семейных людей судили семейные. Ну, образуйте параллельно аскетическому Синоду — из протопресвитеров Синод, ну, как хотите, думайте, нажимайте лбы, но судить детей, судить женщин, матерей, девушек людям, которые ребенка и женщину видели только на рисунках ‘Нивы’, просто страшно и прямо недобросовестно. Суд ‘перов’ (= ‘равных’) для каждого. Генрих VIII из-за Анны Болейн тряхнул католицизм в Англии, мудрые ‘как змии’ не оценили все-таки урока. Поразительно, что в сфере брака — первые христианские богословы путаются и перестают что-нибудь понимать, в христианстве действительно есть какая— то природная слепота к браку и семье, неискоренимая, но которую нужно же потрясти. Папа проклял Генриха VIII, назвав развратником, он назвал таким же именем и Лютера, женившегося на монахине. Но в воздухе напрасно прозвучали эти проклятия: и Германия, и Англия — образцы семейной чистоты, и уже не XVII-XVIII вв. во Франции, Италии и Австрии сравниться с ними. А между тем, казалось, торжество разврата, уж на что более ‘проповеди свободы любви’, как не монах, женящийся на монахине. Но Бог — вечен, но Вечное — ‘Ванька-встанька’. Все доброе — сохранилось, а злое (= легкомысленное) отпало само собою.
По моему убеждению, в христианство брак вовсе не входит. Монахи не заблуждаются. ‘Суть скопцы… могий вместити — да вместит’ — этого не переменишь, это слово Христово, да и с ним согласно все Евангелие: ‘Кто не оставит отца и мать, и жены и детей, и не возненавидит самую жизнь свою — несть Меня достоин’. Шел сын похоронить отца: ‘Оставь мертвым погребать мертвых, ты же иди и благовествуй царство Небесное’. Всех этих слов никак не переменить. Все поэтому попытки связать брак с христианством ни к чему не ведут, неискренни и разрушительны как для христианства, так и для брака. Брак они — оскопляют, а не выходит этого — то они ополяют (пол) христианство. Или христианство — не скопческо, не духовно, телесно, или брак — оскоплен, духовен только, сводится к отношению сестры милосердия к больному (Татьяна) или к заключению удобного обоюдного хозяйства и логовища (физиологический и коммерческий брак). Где же спасение, т. е. поэзия и религия семейной жизни. Выйдя из-под папы и попав в руки гражданского чиновника, он уже начал воскресать. Но есть путь далее. Какой? Да по точному учению церкви Иисус есть Вторая Ипостась, Второе Лицо. Есть Первое, ‘Отец-Бог’, и еще третье, ‘Дух Святой’. Вот где спасение.
Что мы о них знаем? Где мы их видим? Как мы их чувствуем? Никак. Нигде. Ничего. Бог-Отец — старец на потолке церквей. Да почему по крайней мере ‘старец’. Он — Стар, ‘Ветхий деньми’ (поименование в Библии), ‘Седяй на херувимах’ (там же). Старее мира, древнее мира. Где оно? в чем? Да вот образ — пень, из которого вырос зеленый прутик. Всякое ‘вчера’ есть Бог-Отец каждого ‘сегодня’. Преемство времен, поток времен, из дня рождается ночь — из ночи день. Воображение отцов церкви было поражено: да куда все это деть? Неужели отнести к Иисусу? какая связь?! И они сказали: есть Сын, а есть еще Отец, другой, ‘древний’. Что Он — рождающий, об этом утверждает Символ веры: ‘рожденна, не сотворенная постановили о Сыне в отношении к Отцу отцы Никейского собора. Но прошли века. Сомнения отцов, пастырей европейской цивилизации, о том, можно ли все в мире отнести к Иисусу, заглохло и умерло почти, и мы ничего не умеем о Боге-Отце сказать, как только нарисовать его почему-то старым. Как и о св. Духе ничего не можем, кроме как нарисовать Его в виде ‘голубя’. Не много же… Какое отношение христианства к браку? — отрицательное. В Кане Галилейской Иисус был, но ничего не благословил и даже не видел новобрачных. Нельзя же министерство финансов основывать на ‘динарие’, о котором Он сказал, что ‘воздайте его кесарю’. Посылая в мир апостолов, Он не сказал: ‘идите и соединяйте юношей и дев в браке’. А когда так, при чем хлопоты папы, заботы его об Анне Болейн и Генрихе. Докука со стороны. Да ведь, в сущности, и фальшивил папа: возродить любовь Генриха к Екатерине Аррагонской он не мог, запретить флирт Генриха с Анной Болейн он тоже не мог и едва ли имел в виду. О чем же хлопочет старец Римский: о самой постыдной вещи, о конкубинате (Генриха с Анной) при соблюдении внешности и видимости брака с Екатериной. Знакомая нам картина, вечное и неумирающее явление Европы — Генрих и утерся: не хочу я вашего конкубината, из-под полы советуемого, а — женюсь, и уж на этот раз без вашего благословения.
Но я увлекся примерами.
Раз в мысль Иисуса не входил брак, а одно ‘строгое девство’, то и кажется с первого взгляда, что царство Иисуса начинает колебаться, когда начинаем говорить о браке и требовать брака в христианстве. ‘Не можем! не можем!’ — вот единственный честный ответ девственников. Что тут говорить: конечно, Ванновский не может вводить классицизма, а профессор-грек муштровать полки. Брак есть таинство Ветхого Завета (‘обрезание’), и, женясь, брачась, семействуя, — мы, конечно, выходим из Нового, уклоняемся, ‘не можем вместить’ и возвращаемся к пророкам, к Синаю, к пустыням Месопотамии и Сирии. Но ведь вольно же было их так радикально разрушить, как разрушили ‘отцы’. Они сказали: ‘Отец — рождающий’, а между тем Он-то и был там, в Месопотамии, Сирии, даже чуть-чуть в Греции, хотя ослабленный, разжиженный, почти забытый. Но истинен Сын, истинен и Отец, что за Сын без Отца? Возвращаясь к Отцу, мы нимало не погрешаем, не выходим из пределов Символа Никейского, и вместе в нас как будто начинает оживать весь древний мир. Вот отчего вопрос о браке — великий, мировой вопрос. В нем начало прозрения на истину иудейства (‘весь Израиль спасется — слова ап. Павла), на вечность Эллады, на ограничение Европы, которая знала религию Сына, но странным образом отторгла Его и от Отца, и от св. Духа. Вообще, начиная с анализа брака, мы входим в огромное раздвижение религиозных горизонтов Европы и собственно входим в построение и дебри ‘Апокалипсического’, ‘Откровенного’, тайного и нового христианства. ‘Будет еще Откровение’, ‘снова приду к вам’ — это сказал Иисус ученикам. Если Его земная жизнь, 33 года, всему и окончательно научила людей, если тут конченое обрублено, то зачем еще приходить и еще что-то сказать!! Но, очевидно, Иисус знал, что и почему обещал.
Не в мои 48 лет и при довольно скромном характере (и вовсе остывших страстях — между нами) заниматься ‘свободной любовью’. Не знал этого в молодости, а теперь и Бог не велел. Ни одной девушки в жизни я не обидел. Государству детей своих на воспитание не сдавал. Но, верьте же, тут вопрос — мировой. Сказать, что христианство не девственно — значит потрясти христианство, значит сразу и одним словом погнать и папство, и всех его монахов, и весь строй церкви вон. Нет, оно девственно. А тогда все остается на месте. Но брак как же, и он девственен? Ни один папа этого не скажет, этому засмеются куры. Но он говорит: ‘Мой брак, я — венчаю’. Тут-то и начинается ограничение, введение монашества в его естественные границы. ‘Никак вы этого повенчать не можете, это — уже не ваше, вовсе это и не христианское, но не тревожьтесь и не волнуйтесь, это просто религия Бога-Отца, которого и вы чтите, но неполно и неумело, и вот вам предстоит около себя допустить развиться второй, Отчей, Апокалипсической церкви, которую Иоанн Богослов предсказал в заключении своего Откровения и назвал ее ‘Новым Иерусалимом, сходящим с небес’. Но что это такое, но как она устроится — это не в первые же ее минуты решать. ‘Будут другие, будут сильнее’.
Мы теперь одни. Богд. Вениамин, уехал. Как Вам кажется газета? Стараемся, сколько есть сил: боимся, что Вы очень критикуете нас, но, знаете, издали всякое дело кажется хуже, чем в центре. Сапожнику всегда сшитый сапог нравится, а заказчику — часто жмет ногу. Но, кажется, все усердно стараются, и Фед. Ил. неусыпно за всем следит. Ну, простите. Все же я жалею, что напечатал статью о Меньшикове. Книжка его — неважная, и больше всё пребывает в музыкальных сферах.

Ваш преданный В. Розанов

Порадуйте меня добрым письмом, я так их люблю от Вас, и у меня тоже на душе ‘скучно’ при мысли, что Вы недовольны мною.

19

<лето 1901?>
‘Ну, Суворин, удивил’, — подумал я, читая (еще не дочитал) ‘Мал. письмо’. Вы, батюшка, вспорхнули и заглянули за горизонт. Главное — совершенно неожиданно даже для Вас: Вы последние годы все ‘хронику писали’, а теперь и сейчас, и вдруг брося ‘сейчас’ к черту, — выглянули за черту. Действительно, все поразительно неожиданно эти 2 года. Во время Эстергази и Ко никаким нюхом нельзя было пронюхать буров. И буры, и Китай — вдруг и неожиданно и, с нашей точки зрения (европейской), — беспричинно! Да, новым полна история, как семенем, и новые государи — их юные годы со счетов не скинешь. И какой отличный, надеющийся у Вас тон. А то мы прокисли между Эстергази и церковно-приходскими школами.

Ваш В. Розанов

И до чего у Вас чутко об ‘углах, и яркости красок, и смутности’ — в душах и завтра, т. е. в политике. Чуткое письмо.

20

<январь 1902>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Возвращаю Вам брошюру ‘Absit omen’ {‘Да не послужит дурным знаком’ (лат.).} Рачинского и прилагаю статью — вообще о реформе и вообще о Рачинском и, в частности, о брошюре этой. Тема смутная и осторожная, и мне казалось, нельзя ее просто рубить. Ваш преданный В. Розанов.
Вы еще спите, и потому я и не передаю лично статью. А уже поздно, 7-й час.

21

<1902?>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Вчерашний наш разговор о живом преподавании русского языка очень мне понравился, и я набросал статейку, поставив себя в роль собеседника с Григорьевым. Пробегите, может, Вам понравится, и, может быть, это хорошо для ‘Маленького фельетона’. Ваш преданный В. Розанов.

22

<1903>
Удивительное Вы сегодня ‘Мал. письмо’ написали, Алексей Сергеевич. Не помню у Вас такого. И стиль, и важность темы и речи, и смелость (в отношении к Витте): и все в меру, с таким достоинством. Ожидаю, что Вы получите много писем, но пусть это будет первое. Начиная со ссылки на Кузьму Пруткова — восхитительно. И взяли этим тоном, в сущности, верх над таким умницей (Витте), взяли, — но не отнеся к своему уму, а к возрасту (‘ты сер, а я, приятель, сед’ — у Крылова). Удивительно.
И конечно, важно, чтобы у исходящей кровью центральной Руси не брали в мечту какую-то последнюю кровь, рубль и рабочую силу, а главное —заботу и талант. — Местами слова Ваши жестки до сухости и похожи на ‘ревизию верноподданного’: нам все равно, кто у Вас воровал, средние или высшие: нам существенно единственно то, что уворованного рубля уже не лежит у нас в кармане.
Мне кажется, Витте очень худо, неловко себя почувствует после Вашего ‘М. письма’. Это — настоящая политическая речь. И как хорошо о комитетах. Ну, умудрил Вас Бог. И Вы жаловались, что устарели: это — речь 30-летнего темперамента, и только по мысли, а не по одушевлению — старье.

Ваш В. Розанов

23

<декабрь 1903>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Большого труда мне стоит это письмо писать. Но нет моих сил выносить долее. Целое лето и зиму, едва я приношу статью, Булгаков говорит: ‘На сколько настрочили’, и этот упрек, что ‘строчишь ради платы’, решительно подрезывает крылья. И сколько раз, написав статью и уже подписав фамилию, — так и оставишь у себя на столе, при мысли: ‘Опять скажет — ради денег’. Сколько я ни бился сказать за свящ. Петрова слово (когда его травила часть прессы, а часть защищала) — Булгаков решительно запретил что-либо писать, со словами: ‘Пожалуйста, не приносите мне ничего о духовенстве — я о нем слышать не хочу’. Между тем чтения Петрова волновали весь Петербург. Приношу летом, по поводу закрытия во Франции конгрегаций, фельетон: ‘Изгнание богов’, — с той мыслью, что преувеличенные о себе представления католического духовенства, как бы закрывшие от людей непосредственное к Богу отношение, — подняли это движение не против религии вообще, но именно против духовенства. Булгаков отказался даже и читать фельетон, и не читал. Статья о 60-х годах, помещенная в ‘Нов. Пути’, была мною принесена ему как возражение Энгельгардту: и снова он отказался ее даже прочесть, сказав только: ‘Энгельгардт написал, а Розанов сейчас же ему возражает: Вы пользуетесь случаем, чтобы что-нибудь набить построчного’. Как можно при этом подозрении и унижении писать одушевленно. Руки отваливаются. Во вторник он потребовал меня к себе и, указав на фельетон, одобренный к печатанию Викт. Петр. Бурениным, опять при Демчинском и при метранпаже насмеялся, что я пишу ради строк, что только для этого увеличиваю объем фельетонов (часто ли они идут? Фельетон был величины с фельетон Эльпе). Я выбросил то, что было посуше. Оказывается, что он его еще не читал. Увидев в первых строках передачу разговора о дарвинизме, он говорит: ‘Вы не имеете о нем права писать, что Вы знаете о дарвинизме, это все надо выпустить’. Но у меня это был пример, что, по Дарвиновой теории, всякое новое явление, новая травка в поле хорошо прививается, растет неудержимо, и также растет молодое и свежее женское образовательное движение. Вы знаете, как я люблю женщин, и эту-то часть именно я написал с одушевлением. Что это за отношение к делу, к литературе, к сотруднику, что со словами: ‘Это написано для денег’ — берут ножницы и отстригают увлечение Ваше, любовь Вашу. Точно сердце выстригают из окружающих его жил. Скотство это, а не литература, скотское отношение к писателю, который есть друг другого писателя, и они могли бы помогать друг другу, вдохновлять друг друга. Спасибо дорогому Викт. Петр., который лаской своей столько раз утешил сердце. Меня вызвал в это время Афанасьев, — и я вышел из комнаты Булгакова и ушел домой, видя, что он хочет искорежить фельетон, и боля сердцем. Сегодня получаю газету — и все сердце оборвалось. Каждый писатель говорит с читателем: я хотел и имел повод сказать все милое трудящимся и учащимся женщинам, что о них думал, хотел прямо и их ответной любви к себе (ведь это простительно), и я вижу — прямо фельетон начинается с суши, с дела, без тех вводных и, кажется, красивых мыслей, какие были. Что же он мне кричал, что ‘дарвинизм не относится к сельскохозяйственному институту’: есть красота мысли и слова, тонкие узоры изложения, которые нравятся сами по себе и уж которые автор сумеет связать с темой. Что за платье без кружев. Спросите в типографии (или я Вам пришлю), пробегите три первые выпущенные столбца и решите сами: лишние ли они? Я до последней степени не только измучен, но и оскорблен: он говорит и поступает со мною, как Андрей с подручными сторожами. Вы сделали большую милость Меньшикову, став в непосредственные к нему отношения, без посредства Булгакова. Прошу и умоляю Вас, Алексей Сергеевич, не отказать мне в этом. Еще Меньшиков упорен в разговорах, но я, при моем характере, только обливаюсь внутренними слезами, когда меня мает и унижает Булгаков. Моя просьба к Вам: поставить передовые мои статьи под контроль исключительно Богдана Вениаминовича, а фельетоны и небольшие подписанные статьи (маленькие фельетоны) под контроль исключительно Буренина. Просто я не могу обращаться к Булгакову, говорить с ним. Лопнули силы. И, зная мою молчаливость, он точно за всех на мне вымещает, совершенно крича, как сторож на сторожей. Не в силах и не в силах больше терпеть. Простите.

Ваш В. Розанов

24

<17>
Дорогой
Алексей Сергеевич!
Выберите одно из следующих заглавий:
1) Психология войны.
2) Война в истории.
3) Историческое значение войн.
4) Мистика войны.
5) Поучительное в войне.
Лично я склоняюсь к последнему заглавию, оно просто, многое обнимает, и ничего ясного (т. е. суживающего) заглавием еще не говорится.
И — с Богом пускайте сегодня.
Крепко жму руку. Ваш В. Розанов

25

<май 1904>
Должен перед Вами извиниться, дорогой Алексей Сергеевич, что так поздно Вам отвечаю: я был уверен, что Вы не в имении своем, а где-то в Москве, ибо в редакции мне сказали, что ‘папаша вызвал в Москву Бориса Алексеевича по телеграфу’. — Спасибо Вам от всей души за предложение мне, на летнее время, критического фельетона по пятницам. Постараюсь. А как будет старание — увидите.
Русскую литературу, при всех ее ‘текущих недостатках’, я очень люблю. В разные времена своей жизни я верил или пытался верить в разные стороны нашей жизни: то — в государство, то — в церковь. А кончил, казалось бы, самой вульгарной верой — в литературу. Главное, тут меня трогает ее старательность: чего-чего она не видит, о чем только не заботится?! Это, в сущности, превосходный штат ненанятых чиновников. Первородный ее грех — самолюбивость, самолюбие, но и тот парализуется безвредностью этих самолюбий, которые у всех на виду вызывают на смех, а ядовитого вреда не приносят.
Итак, вне этого первородного греха, притом не вовсе всем присущего, она есть вполне нравственное явление, и вот это всего более к ней привлекает. И притом нравственное — без ханжества, без подхалимства, а просто на самой работе и вследствие работы. Вот отчего литература заняла такое огромное место в жизни Европы, и хотя ‘гг. литераторы’ не в ризах, а в сущности священники. Прочел в воспоминаниях Фаресова о Лескове его (Л-ва) горячий отзыв о Вашем, очевидно стародавнем, новогоднем рассказе, как г-жа NN, в кою влюблен полковник, принимает к себе на ночь любовника-офицера, а ночью возвращается ее муж, она любовника спрятала в трюмо, и он задохся. Об этом знает лакей — и навязывается уже насильно (шантаж) ей в любовники. Ужасное положение, и возможное. Лесков говорил, что знал такой случай в Орловской губернии, где барыня, через узнание ее тайны, попала в руки конюха и сошла с ума: она все, бедная, мылась, боясь, что от нее лошадиным потом пахнет. Какие бывают истории! Ну, дорогой, отдыхайте на даче. Особенно сюда не торопитесь: копите силы на зиму. Ведь Вы ‘Маленькими письмами’ за войну тысячи гонорару заработали. Кстати, до чего, я думаю, технически неловко, что Вы за статьи свои гонорара не получаете: прямо неудобно работать. Я бы на Вашем месте завел особую графу хозяйства. Ведь имеет же свое хозяйство у Вас типография, издания, газета, магазин. И для литературы бы тоже. — Ну, простите за шутку:
Как уст румяных без улыбки
и проч.
Крепко жму руку.

Ваш В. Розанов

26

<конец мая 1904>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Препровождаю Вам фельетон, о коем вчера говорил, и возвращаю два тома соч. Хомякова. Ваш

В. Розанов

27

<после 25 января 1905>
Дорогой Алексей Сергеевич! Кельсиева я Вам вернул, продержав месяца четыре, — уже лет 5 назад (даже больше), ибо Вы очень дорожились этою книгою и просили быть внимательным не только сбережением ее, но и в сроке чтения. У меня из Ваших книг есть несколько (сейчас перед глазами, на особой полке ‘Чужих книг’, но не перечисляю), но Кельсиева нет. Пусть хорошо посмотрят в Вашей библиотеке, она должна быть там, если не давали другому. — Бедного м. Антония затравили с рабочими, если он не умен — это не причина рубить голову, я и написал насмешливую статью, что рабочих увещать от имени церкви должен был Победоносцев или послать Саблера, ибо они управляют и руководят церковью, митрополит же, да и все прочие суть молчальники не только с рабочими, но и ни с кем не умеющие говорить. Статья по нашим временам, пожалуй, даже цензурна: а главное, — сейчас бы заставила подумать о возвращении авторитета духовенству. Диво в самом деле: век не зовут к политике духовных, а вышел бунт — поди и усмиряй. — Написал же я по поводу слов Мещерского: ‘Отчего митрополит Петербургский не вышел 9 января к рабочим на площадь Зимнего дворца’.
Сегодня опять Вы хор. написали ‘Мал. п.’: спокойно и осторожно, с запасом свободы и позади сказать — смотря по течению обстоятельств — и так, и иначе. Интеллигентные забастовки и меня возмущают. Это — ужасная лень в основе всего. Русское шалопайство (у Вас хорошо отмечено, что окраинцы — трудолюбивее нас). Я только себя утешаю тем, что и Германия после 30-летней войны (по Иловайскому) пришла на 1/2 века в состояние совершенной дикости, бесшкольности.
Вообще большие и благодетельные в конце концов внутренние движения дорого стоят (что делать!): временная безработица, нищета, дикость, грубость нравов — вот ‘счет’ революции ли, реформации ли, да даже и больших реформ. Но зато потом, как после бури, — удвоенный цвет, утроенный плод от переработки всех соков. Я человек спокойный, конечно, революции не хочу, но как-то смотрю на ‘события’. Уж очень долго мы дремали. Пусть пошумят. От шума не умирают. Ну, простите, если написал вздор. Ваш всем сердцем

В. Розанов

28

<до 27 января 1905>
Ну, что же, дорогой Алексей Сергеевич, я уже до получения Вашего письма в сущности решил тоже, что Вам неудобно и неприятно писание мое в 2-х газетах и что нужно от этого отказаться. Буду всеми мерами искать толстый журнал: но едва ли найду. Крайняя наивность, или либеральный ригоризм, или <партийное?> бешенство — везде царствуют, а я во все эти 3 двора не подхожу. О Ваших 70 летах: если я смел что-нибудь о них иметь, то — жалость (откуда насмешка — как Вы предположили, — кто над этим смеется?!!). Ведь старость — дробь болезни или скорей ее легкая тень. Не Вы ли писали по поводу книги Мечникова: на что мне жить 100 лет? дайте мне 60 свежих. Под старость жизнь тяжела. Мне 49 лет, а уже чувствую себя не так, как в 38 (золотое время). От этого я всегда мысленно берегся от лишних впечатлений, и, напр., когда Мережковский меня просил устроить свидание с Вами или его ‘с Зиной’, я отводил в сторону разговор, говоря, что это ужасно трудно, что можно попасть в минуту, когда Вы ‘кейфуете’ (far niente), а можно попасть — когда Вы озабочены: и, рискуя последним, я ничего в этом направлении (устроить свидание) — не могу. Сколько раз меня манила мысль познакомить Вас с Тернавцевым — и не решался Вам предложить. Материальная сторона (о ней Вы пишете) от сотрудничества в ‘Слове’ — была, но, даю слово, занимала Ч4 общего (литературного) желания. Подумал: ‘Ну, теперь можно еще съездить в Швейцарию’, да и вообще ‘увидеть мир’, которого я, в сущности, вовсе не видел, а только мечтал о нем. Вот и все. Возвращаюсь к делу. Нужно заметить, я никогда не знал техники жизни и жил не по законам, а по естественному праву: т. е., грешный человек, делал решительно все, что мне вздумается, не справляясь с законами Росс, империи, лишь бы чувствовать внутреннее, ‘естественное’ право. Поэтому в первый раз, когда мне представилась мысль (т. е. заговорили об этом в редакции) о праве сотрудничать только в одной газете, — это меня поразило удивлением. Но когда прошли дни, я привык к этой мысли и вижу, что вообще так делается. Это другое дело. Не думайте, что я не хотел бы послужить ‘Нов. Вр.’ публицистикой: думаю, что я все еще не нашел тона, формы, манеры, потом очень уж я мысленно живу ‘по естественному праву’ (т. е. отчасти как дикарь, как Робинзон): а мысль — это техника, и публицистика есть глубокое и особенно отчетливое проникание в ход этой техники. Вы в ‘Мал. письмах’ нашли форму сливать частное с общим, говоря ‘по поводу’, не впадать в мелочи и говорить о будущем. Но ведь это ‘эврика’, которая не всякому дается. Тут — удача. Ну, дай Господи поработать. Жму руку.

Ваш В. Розанов

Еще о 70 годах я говорил в смысле факта: т. е. что Вы лично уже не держите кормило корабля с той силой, как оно держится даже в 60 лет: все же Вы изумляете — вдохновением (напр., последнее ‘Мал. письмо’), а не работой. А ведь и работа газетная — это ‘мелочи’ и ‘мелочи’, техника, каждый день — внимание, вхождение в подробности. Сотрудники газеты это и не могут не чувствовать, ‘схватываются за голову’: ‘Где голова?’ А вместо головы иногда одна шапка. Впрочем, это тяжело и, может быть, глупо писать. Я хочу сказать: что, будь Вам 60 лет, я пошел бы наверх, долго говорил бы с Вами, положим, о фельетоне, о теме передовой, и, может быть.
Вы разрешили бы или допустили бы оттенок моей мысли, хотя она точно не совпадает с Вашим взглядом. Вы же склонны к этому. Вообще, в Вас нет упорства и нет этой задней мысли: ‘А, он спорит, значит, признает меня глупее себя: вон!’ Причина гибели 1000 золотых оракулов, золотых мыслей на Руси, вообще — придавленности таланта на Руси. Вы впечатлительны. Ну, а есть люди упорные (к ним и Алексей Алексеевич принадлежит), стоит колом мысль: ‘Он спорит и, значит, считает, что я не знаю’, ‘не понимаю’ и пр. Право, вся Русь отравлена этим. Я сторонник республики не в смысле беспорядка, а вот в смысле этого товарищества талантов. Талант сам за себя отвечает, и, мне думается, в нем же ео ipso {вследствие этого (лат.).} таится столько внутреннего счастья и есть настолько благородства, что гадить он не способен (тема ‘Моцарт и Сальери’). Федор Ильич очень устал: и уже от этого опять-таки в очень пространные объяснения с ним не приходится входить. Так. обр., для сотрудничества вообще всех в ‘Нов. Вр.’ очень узенькие стулья: не всегда отвечает ширине ж…, уж, простите за бесцензурность. Впрочем, может быть, я и совершенно ошибаюсь: и Фед. Ил., и Вы оба литераторы, а не издатели и даже не редакторы, не только редакторы: литератор в оценку приносимой статьи вносит не один свой нюх, ‘что нужно и удобно для публики’, а свою физиономию литературную как сумму отличий, вкусов и убеждений. Может, от этого мы все, сотрудники, и жалуемся, и жмемся. Физиономию — физиономия, душа — душу давит: это уже роль всемирной истории, так совершается история. Если эта точка зрения верна, то считайте все, сказанное мною на этом листке, — неверным, ошибочным. Может быть, и я заблуждаюсь. Может быть, газета вообще не должна же быть tabula rasa {чистым листом (лат.).}, на которой ‘сотрудники пишут что угодно’. Тогда, конечно, все мое рассуждение не только неверно, но и невежливо, но вообще примите это так, как ‘думается сотруднику в 1 час ночи за письменным столом’, и тоже сложите в свой ‘Архив’. Все можно понять хорошо при добром друг к другу отношении, и я уверен, мы всегда будем так кончать свои дела. В ‘лыко’ не всякую мою строку ставьте. Жму руку. У меня дочка захворала, 8 лет: и потому не иду лично поговорить.

29

<после 16 марта 1905>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Очень печально для меня, что фельетон мой о Леонтьеве не понравился, но, конечно, я нахожу вполне справедливыми основания, по которым Вы его не печатаете: все, что вызывает недоумение и вопрос у редактора, вызовет еще большее недоумение у тысяч читателей газеты и ео ipso невозможно, не нужно, не достигает никакой цели и, след., вредно. Почему Леонтьев велик? Потому что одна мысль наполняла его жизнь (о гибели западной цивилизации и необходимости новой), потому что этою мыслью он не чванился, не расписывал ее, не драпировался в нее, не читал о ней рефератов, и, подумайте, сколько бы шуму сделали из `Лоо этой мысли Кареев, Грот, даже Бестужев-Рюмин, Ламанский, как бы они ломались с нею, чтобы признать, что Леонтьев был велик в своей простоте и скромности. Пишу это, чтобы оправдать перед Вами свои слова о Леонтьеве и вовсе не в защиту фельетона своего, где я, думая всё о 600 строках, действительно даже не оговорил, почему Леонтьев велик, просто забыл об этом. Вы скажете, что мысль Л-ва о разложении всего в истории — слишком проста и элементарна (она и в действительности такова), но ведь это же не просто: разве не просто, что тела небесные взаимно притягиваются или проповедь Толстого — любите друг друга. Но велик человек становится, когда простое, но многоценное делает делом своей жизни, весь наполняется мыслью о нем etc. Леонтьева лично я не видал, был лишь в заочной с ним переписке, и попеременно и ненавидел и любил его, ненавидел за ‘жестоковыйность’ его суждений, любил — за верность им, за героизм характера, за правильность многих его взглядов. Но оканчиваю я разочарованием в нем. Нет сил опровергнуть его логически, как натуралист-историк — он прав, и, чтобы побороть его, остается одно: указать на церковь И. Христа и сказать: ‘Безумец, монах, да ты забыл о ней, в своих тревогах о человечестве — ты язычник’. Это, я убежден, единственное средство преодолеть Леонтьева, отвергнуть его и его ‘жестоковыйные’ теории. Это я в фельетоне и сделал, который по отношению к Л-ву, несмотря на слова об его ‘величии’ и ‘благородстве’, ничего, в сущности, не значащие, — отрицателен.
Простите, что утомляю Ваше внимание, я знаю, до чего Вы заняты. Писать у Вас — меня крайне соблазняет, ибо о чем говорит Ваша газета — Россия думает, и кто хочет иметь аудиторию — должен стремиться и стремится невольно к Вам.
Как честному и ‘ветхому деньми’ публицисту — скажу открыто, что во многом, по многим вопросам — не совпадаю я с Вами (напр., о классицизме), не совпадаю и в колорите мысли, в подробностях душевного строя. Перед великим Вашим здравым смыслом — преклоняюсь и завидую простоте и ясности Вашей речи. Не всякому это дано, и не будьте так строги в этом ко всякому, также и ко мне, бедному: вижу, чувствую и сознаю, что пишу как-то темно, и при всем том — великая страсть убеждать, убеждать именно множество, толпу, собственно — ее переделывать. Меня не столько печалит неудача этого фельетона, сколько Ваши слова о ‘языке понятном, простом и ярком’. О, конечно, это так, Вы правы, да иначе Вы и права не имеете относиться к читателю и, след., требовать от писателя. Все так, но — вот я, в моих ограниченных средствах, с содержанием, которое так хочется передать, которое не незаслуживает, чтобы быть переданным. Пишу это, чтобы Вам дать понять, что не упорство и не самомнение заставляет меня писать так, а не этак, а природа моя, из которой возьмите то, что Вам удобно, Вашим идеям не противоречит, и чуть-чуть иногда дайте выразиться моему личному колориту (в суждениях о религии etc.). Вот все, чего мне хотелось бы от Вас, и я счел долгом это сказать, чтобы не было неясности и напрасного неудовольствия в наших взаимных отношениях.
Вас искренно уважающий

Розанов

30

<после 12 мая 1906>
Дорогой
Алексей Сергеевич!
Мне думается, следовало бы напечатать эту статейку двинского коменданта: она умна и будет полезна как предостережение со стороны.

Ваш В. Розанов

31

<май 1905?>
Дорогой
Алексей Сергеевич!
Я исполнил Ваше желание — как умел. Я думаю, это должно пойти в виде передовой, как мнение газеты, а не как мнение лица, которое в данном случае может быть и не интересно католикам и русским. Они нуждаются в голосе ‘свыше’, а лицо — свой брат, а не ‘свыше’. Газета же <нрзб> ‘лицо вообще’ — ‘свыше’ <нрзб>.

В. Розанов

32

<до 3 октября 1906>
Дорогой Алексей Сергеевич!
Мне показалось в книжке Чамберлэна интересного не только главная тема (нееврейство Христа), но и побочные стороны, и, собственно, сама книга: как он трактует предмет, этот новый тон и язык в религиозных темах. Для наших грубых русских нравов это очень полезно. И я решил задержать читателя 2-мя статьями (и вторая, о нееврействе Христа, мною сейчас отсылается в набор). Право, это не хуже и не неинтереснее, чем лихорадка политики.

Ваш В. Розанов

33

<не ранее 8 февраля 1908>
Дорогой Алексей Сергеевич!
Среди всяких книжных новинок — Вам следует иметь на столе ‘Основы христианства’ М. Тареева, — а просматривать книгу можно с 4-го тома, состоящего из 2-х отделов.
I. ‘Истина и символы в области духа’.
II. ‘Христианская проблема и русская религиозная мысль’.
Но мне тоже очень нравится его брошюрка ‘От смерти к жизни’. Кажется, ее в продаже нет. Посылаю Вам. Со страницы 9-й много интересного о Вел. Княгине Анастасии, работавшей в Киеве, со стр. 148 много интересного о Толстом.
Что касается язычества, то тут я уже вклеил от себя и радуюсь, что Вам эта ‘отсебятина’ понравилась. Отчего русским не выдумывать, когда немцы, французы и проч, выдумывают. Ей-же-ей, Ренан при всей учености, которая от него не отнимается, о религии и христианстве говорит младенческие вещи. Мы просто сердечнее французов и оттого лучше умеем ‘разнюхивать’ эти вещи. Разве не великие христиане умирали при Цусиме? Да и без конца подобного.

Ваш В. Розанов

34

<август 1910>
Дорогой и глубокоуважаемый
Алексей Сергеевич!
С апреля минувшего пошел 11-й год моего постоянного сотрудничества в ‘Нов. Вр.’, и, вследствие нашей революции или смуты, все вздорожало страшно: мясо было 18 коп. фунт, теперь —28 коп. фунт, и все пропорционально этому. Затем, в минувшем году я отдал в школы 2-х младших детей, теперь учатся 5 человек. Поэтому жить мне стало трудно. И если Вас не затруднит, не откажитесь мне прибавить жалованье: теперь я получаю 350р. в месяц, а мне хотелось бы получать 500 руб. Затем это будет последняя мне прибавка: более до конца моей жизни и, вероятно, сотрудничества в ‘Нов. Вр.’ я не буду ничего никогда просить. Так я буду совершенно устроен…
После дела ‘литература’: Юр. Дм. Беляев рассказывал, что Вы ходите в резиновых галошах и в них же ездите, равно в халате. Нельзя сказать, чтобы красиво, но, верно, удобно. А в Ваши и даже мои годы удобство предпочитаешь уже всему. Сейчас вернулся от П. А. Столыпина Мих. Алексеевич: Столыпин ему говорил, что нужно поднимать дух в населении, бодрить его. Так-то это так, и Столыпин прекрасный и благородный человек, но уж очень они все вялы, и Столыпин тоже. Большой барин, ‘успокоил’ Россию, но дальше просто кажется, он не может придумать, что же дальше. В нем какой-то неизобретательный ум, — как и в нашем Столыпине, которому помогает хоть остроумие и шутка. Но решительно нельзя жить без чего-нибудь нового, и даже без шуток и остроумия. В воздухе царит ужасная скука, — это чувствуется. Чувствуется, что не ‘рассвет’, а вечер или скучный обеденный час, 6 вечера, когда — ни зари, ни звезд, ни горячего солнца, а просто клонит ко сну. ‘Нынешние’ не умеют устроить хорошую погоду, секрет чего не в делах, а в какой-то вялости духа. И Столыпин — хороший и честный, но похож на горшок с гречневой кашей, а не на бутылку с шампанским. Занимаются ‘делопроизводством’: но этим и Полина Яковлевна занимается, и не для чего ради этого называться министром, да еще ‘premier’. Premier так уж premier: первая голова в стране, первая энергия в государстве. Этого-то и нет.
А давно нет ‘Мал. писем’: Вы бы что-нибудь о деревне написали, я думаю, теперь это интереснее всего, и можно бы даже начать новую рубрику: ‘Письма из деревни’ или ‘Из глуши России’. Ну, жму руку, отдыхайте. Ждем Вас к концу сентября. Мы здесь в поту, в пыли и при отвратительной погоде целое лето.

Ваш В. Розанов

35

<после 29 сентября 1911>
Ну вот, дорогой Алексей Сергеевич, прошло ‘целое время’ (как говорят в народе) после Вашего милого письма ко мне о профессуре: и прошли какие события. Жаль Столыпина: могу ошибаться, но мне кажется, он был первый министр-гражданин и даже, чуть-чуть, министр-обыватель: так мне прямо почудилось, когда я на него смотрел в гробу, когда видел его такую милую в детях семью, скромную, почти провинциальную, дворянскую, помещичью. Ей-ей, о больной девочке, которой расшибло ноги (и она до сих пор не поправилась), я подумал как о Татьяне:
А мне, Онегин, пышность эта —
и проч., и проч.: и все она готова отдать за ‘полку книг’ и ‘могилу няни’. Вот это-то я лично в нем и любил, всегда себе представляя на Аптекарском острове, немножко как Цинцината (Рим) с его огородом. Во всяком случае — Столыпин не канцелярия, во всяком случае — он не мундир, чин и орден. Для нас, ‘людей старого порядка’, и это — слава Богу, величайшее слава Богу.
И все-таки ‘слава Богу’, что есть Дума и, что бы там ни говорили, все— таки есть конституция. Посмотрите, какое оживление, как смело говорят Коковцеву: ‘От национальной политики — ни на шаг’, и он, изгибаясь, все— таки вынужден говорить: ‘Шагов в сторону не будет’. Общественное мнение, голос ‘воздуха’, а не кабинета, голос улицы, площади, деревни, в конце концов, народный голос, — окреп, не пятится, не прячется, а говорит, требует и диктует. Без Думы это было бы невозможно, этого бы не случилось. Обратите внимание, Алексей Сергеевич, на следующее: никто не говорит сейчас, и не болеет, и не трепещет сейчас об упадке центра, о котором такая тоска была при старом режиме, и этот ‘упадок центра’ казался какой-то наступающей смертью. Что же такое случилось? Россия страшно помолодела за эти 7 лет, и болезнь хилости, хирости и старости прошла. ‘Упадок центра’ был каким-то склерозом артерий. Я плохой публицист: но плакал об этом ‘центре’, этих 36-ти губерниях, которые суть все родное и все старое на Руси. ‘Что делать? Что делать?’ — твердил себе: ‘центр’ беднеет, тупеет, школ нет и так как-то не прививаются они, а окраины подымаются все в молодом цвету, в торговле, фабриках (Лодзь, Варшава, Рига).
И вдруг — прошло.
Как?
Да, действительно, ‘центр России’ встал из-под пресса и оправился в 7 лет. Тут все сыграло роль: и Думы, даже 2 из них анархические, и аграрные беспорядки, и даже московское восстание. Может, все врозь и было вредно и глупо, — глупо наверно: но ведь и всякий ‘кутеж’ есть чепуха, а, однако, он время от времени необходим. За 7 лет Россия ‘вскочила и побегала’, — побегал старичок и стал опять мальчиком. Этот политический моцион, или ‘социально-политический’, был ужасно полезен. ‘Ноги размялись’, ‘косточки расправились’, — и слава Богу.
Летом мы ужасно тревожились о Вашей болезни, но операция прошла отлично (здесь все говорят), и мы все успокоились. Хорошо, что Вы имели твердость на нее решиться и что не мямлили, не колебались, не запускали. Ум же Ваш свеж и кипит. Я давал Мазаеву прочесть Ваше письмо ко мне. ‘Чем это не Маленькое письмо, — сказал он, — хоть сейчас в печать’. Да, я думаю, и вообще крупные люди не стареют, по крайней мере не дряхлеют. И Толстой ‘кипел’ до последних ночей в Астапове. Это преимущество умного. Тело стареет, а душа никогда не стареет, и эта ‘еще не старая душа’, в сущности, поддает пару и телу, отчего ‘большие люди’ и живут в общем долговечнее обыкновенных. Слышал — Вы хорошо чувствуете себя, катаетесь и вообще не скучаете и не хандрите. И приходится сказать не только с Коковцевым, но и с Вольтером: ‘Этот мир не из худших миров’.

В. Розанов

Крепко жму руку. Кланяйтесь Мих. Ал. и Конст. Сем., если они там.

36

<без даты>
Это мысль! Дорогой Алек. Сергеевич — Россия — Турция — Китай. Как Вам пришло на ум! Вы первый сказали, а ведь — в самом деле так! Это был бы мировой союз, мировой факт, а уж не дипломатическое виляние. Вся дипломатия наша в целый век просто ничтожна, вертится — не зная, чего хочет. Чистая развратница. А Россия — Китай — Турция — это целый необозримый Восток, и ведь тогда мы вышибли бы и из Индии Англию. Мне ужасно эта мысль нравится. Умственно даже нравится. Тут кое-что есть огромное.

Ваш В. Розанов

КОММЕНТАРИИ

Печатаются впервые полностью по рукописям (РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 3627). Публикация С. В. Шумихина.
15 писем Розанова к А. С. Суворину из представленных здесь 36 были опубликованы в книге: Письма русских писателей к А. С. Суворину (Подготовка к печати Д. И. Абрамовича). Л.: ГПБ, 1927. С. 145-167. Это No1,4, 5, 6, 7, 9, 10, 17, 22, 23, 25, 27, 29, 34 и 35 настоящего издания (с уточнениями по автографам). Датировка писем Розанова, не имевшего обыкновение ставить даты на своих письмах, проведена на основе писем Суворина и упоминаемых публикаций статей Розанова в ‘Новом Времени’.

1

Письмо датируется на основе ответного письма А. С. Суворина от 17 августа 1893 г.
…6 фельетонов. — Речь идет о шести статьях Розанова в ‘Московских Ведомостях’ за 1891-1892 гг.: ‘Почему мы отказываемся от наследства?’ (7 июля
1891) , ‘В чем главный недостаток ‘наследства 60-70-х годов’?’ (14 июля 1891), ‘Два исхода’ (29 июля 1891), ‘Европейская культура и наше отношение к ней’ (16 августа 1891), ‘Может ли быть мозаична историческая культура?’ (20 июля 1892), ‘Еще о мозаичности и эклектизме в истории’ (17 октября 1892).

2

…очерк ‘Андерсен’ — не был опубликован. Речь идет о Поли. собр. соч. Г. X. Андерсена в переводе А. и П. Ганзен (СПб., 1894-1895. Т. 1-4).

3

…статьи о Пушкине и Спасовиче. — В. Д. Спасович напечатал статью ‘Дмитрий Мережковский и его ‘Вечные спутники’ (Вестник Европы. 1897. No 6), Н. А. Энгельгардт откликнулся статьей ‘Спасович и Пушкин’ (Новое Время. 1897. 27 июня), прочитав которую Розанов напечатал статью ‘Два вида ‘правительства’ (Новое Время. 1897. 15 июля), в которой вернулся к теме ‘Пушкин и В. Д. Спасович’.
Письмо является ответом на письмо Суворина от 12 августа 1898 г.
…тон фельетона о Толстом — статья Розанова ‘Гр. Л. Н. Толстой’ по поводу 70-летнего юбилея писателя напечатана в ‘Новом Времени’ 22 сентября 1898 г.
Алексей Алексеевич — сын А. С. Суворина.
…’язык простой и голос мыслей благородный’… — у М. Ю. Лермонтова: ‘Мысль обретет язык простой / И страсти голос благородный’ (‘Журналист, читатель и писатель’, 1840).

5

В те дни, когда мне были новы… — А. С. Пушкин. Евгений Онегин, VIII, 1.
…несколько очерков… — имеются в виду статьи Розанова, печатавшиеся позднее в его сборнике ‘Литературные очерки’ (1899) под заглавием ‘С юга’ и написанные в результате поездки на Кавказ и в Крым в июне — начале августа 1898 г. Три из этих очерков печатались в ‘Новом Времени’: ‘В Кисловодском парке’ (14 июля 1898), ‘Горе от ума’ (24 июля 1898) и ‘Военно-Грузинская дорога’ (2 сентября 1898).
…Ваша статья об Ал. II. — ‘Маленькое письмо’ Суворина в ‘Новом Времени’ 16 августа 1898 г. по поводу открытия памятника Александру II в Москве.

6

‘Антихрист’ — книга Ф. Ницше, вышедшая в 1888 г. (рус. пер. — 1907). …’лучше не жениться’ — Мф. 19, 10.

7

…благодарность за повышение гонорара. — В 1898 г., до поступления на службу в ‘Новое Время’, литературный заработок Розанова составил 1756 руб. за год. В 1899 г., работая в ‘Новом Времени’, Розанов получил за год 5670 руб., а в следующем, 1900 г. уже 9631 руб.

8

Ответ А. С. Суворина на это письмо Розанова см. в наст. изд. на с. 293-294 (письмо IV).
Весной 1899 г. Суворин был привлечен к суду чести комитетом Союза взаимопомощи писателей как возможный виновник циркуляра Министерства внутренних дел от 17 марта 1899 г., которым запрещалась всякая полемика о волнениях среди учащейся молодежи.

10

‘Правда светлее солнца’ — эту пословицу Розанов услышал от своей тещи А. А. Рудневой, о чем он писал позднее в ‘Уединенном’.
‘Элементы брака’ — статья Розанова опубликована в ‘Новом Времени’ 21 ноября 1899 г. (вошла в книгу ‘Семейный вопрос в России’).
…дар напрасный, дар случайный — одноименное стихотворение А. С. Пушкина (1822).

12

‘Думы и впечатления’ — статьи Розанова под таким названием публиковались в ‘Новом Времени’ 30 марта, 2 и 15 апреля, 11 мая 1900 г.

13

Ответ на письмо А. С. Суворина от 6 июня 1900 г.
‘Русский Труд’ — петербургский журнал, в котором Розанов печатался в 1897-1899 гг.
Анна Ивановна — жена А. С. Суворина.

14

‘Декадент’ — статья Розанова в ‘Новом Времени’ (13 августа 1900 г. No 8786). Подпись: В. Колосов.
‘Возрасты любви’ — статья Розанова напечатана в ‘Новом Времени’ 23 августа 1900 г. с редакционными сокращениями.

15

…мой ответ Мережковскому — статья Розанова ‘Маленькая историческая поправка’ (Новое Время. 1901. 17 января), написанная по поводу очерка Д. С. Мережковского ‘Л. Толстой и Достоевский’ (Мир Искусства. 1900. No 17/18. С. 71-84).
…что чувства добрые я лирой пробуждал — А. С. Пушкин. ‘Я памятник себе воздвиг нерукотворный…’ (1836).
‘Сад Неметти’ — театр Неметти находился в Петербурге на Петербургской стороне.

18

…поместил рецензию о Меньшикове. — Рецензия Розанова на книгу М. О. Меньшикова ‘Начала жизни: Нравственно-философские очерки’ (СПб., 1901) напечатана в иллюстрированном приложении к ‘Новому Времени’ 25 июля 1901 г.
‘Кто не оставит отца и мать…’ — Мф. 10, 37.
‘Оставь мертвым погребать мертвых…’ — Мф. 8, 22.
Богд<ан> Вениамин<ович> — Б. В. Гей, заведующий иностранным отделом ‘Нового Времени’.

23

Эльпе — псевдоним фельетониста ‘Нового Времени’ Лазаря Константиновича Попова.

24

Поучительное в войне — под таким заглавием статья Розанова опубликована в ‘Новом Времени’ 18 февраля 1904 г.

25

Борис Алексеевич — сын А. С. Суворина.
…в воспоминаниях Фаресова о Лескове — Фаресов А. И. Воспоминания о Н. С. Лескове // Исторический Вестник. 1902. No 5. С. 551-583.
Как уст румяных без улыбки… — А. С. Пушкин. Евгений Онегин. III, 28.

27

Ответ на письмо Суворина от 25 января 1905 г.
…Кельсиева я Вам вернул… — Речь идет о книге ‘Сборник правительственных сведений о раскольниках’ (1860-1863), изданной В. И. Кельсиевым.

28

Федор Ильич — Булгаков, сотрудник ‘Нового Времени’.
Ответ на письмо Суворина от 16 марта 1905 г.

32

…о нееврействе Христа. — Речь идет о статьях Розанова ‘Был ли Христос евреем по племени (Гаустон Стюарт Чемберлен. Явление Христа. Пер. с немецкого. СПб., 1906)’ и ‘Еще о нееврействе И. Христа’, опубликованных в ‘Новом Времени’ 4 августа и 3 октября 1906 г.

33

‘Основы христианства’ М. Тареева. — Розанов написал статью об этой книге — ‘Новый труд профессора Тареева’ (Русское Слово. 1908. 8 февраля).
…его брошюрка ‘От смерти к жизни’. — Тареев М. М. От смерти к жизни. Вып. 1. Живые души. Сергиев Посад, 1907.

34

Мих. Алексеевич — сын А. С. Суворина.
…в нашем Столыпине — Александр Аркадьевич Столыпин, брат премьер— министра, сотрудник ‘Нового Времени’.
…при отвратительной погоде целое лето — лето 1910 г. семья Розанова провела в Луге.

35

Ответ на письмо Суворина от 29 сентября 1911 г.
А мне, Онегин, пышность эта… — А. С. Пушкин. Евгений Онегин. VIII, 46.
… ‘Этот мир не из худших миров’ — ср.: Вольтер. Кандид. Гл. 30. У Вольтера при дословном переводе: ‘Все к лучшему в этом лучшем из миров’.
Конст<антин> Сем<енович> — К. С. Тычинкин, служащий издательства А. С. Суворина.
Розанов Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо в редакцию, Розанов Василий Васильевич, Год: 1900
  2. Последние письма. 1917 — 1919 гг., Розанов Василий Васильевич, Год: 1919
  3. Письмо к В. Г. Короленко, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
  4. Письмо в редакцию газеты ‘Товарищ’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
  5. Открытое письмо к г. Алексею Веселовскому, Розанов Василий Васильевич, Год: 1895
  6. Письмо в редакцию, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
  7. Письма к С. А. Рачинскому, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
  8. Письма В. А. Мордвиновой к В. В. Розанову, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
Электронная библиотека