ПАСЫНКИ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ
ПАСЫНКИ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ
I.
——
II.
III.
Милостивый государь Александръ Владиміровичъ!
А. Редигеръ.
Пасынки военной службы, Пешехонов Алексей Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 42 минут(ы)
А. В. Жиркевичъ. Пасынки военной службы. (Матеріалы къ исторіи мстъ заключенія военнаго вдомства въ Россіи). Вильна. 1912 г.
Вышедшая около года тому назадъ книга генерала Жиркевича прошла мало замченной. И это, пожалуй, понятно. Сравнительно небольшому, хотя и характерному, явленію русской жизни — гарнизоннымъ гауптвахтамъ — авторъ посвятилъ огромный томъ, свыше 500 страницъ in quarto. За время своей службы по военно-судебному вдомству — сначала въ качеств помощника военнаго прокурора, потомъ военнаго защитника, военнаго слдователя и, наконецъ, военнаго судьи — г. Жиркевичъ имлъ возможность хорошо ознакомиться съ состояніемъ этихъ мстъ заключенія и съ положеніемъ заключенныхъ въ нихъ. Но фактическихъ данныхъ по этому вопросу въ его книг содержится не такъ ужь много,— ихъ легко могла бы вмстить небольшая, толково составленная брошюра. Авторъ не столько говоритъ о самыхъ гауптвахтахъ, сколько излагаетъ исторію своего отношенія къ нимъ и, въ частности, исторію своихъ хлопотъ объ ихъ улучшеніи. Но и эту исторію онъ излагаетъ до нельзя многословно, не всегда послдовательно, съ безчисленными повтореніями и съ безпрестанными отступленіями. Сопровождая свое изложеніе утомительными разсужденіями и не всегда умстными изліяніями, авторъ въ книг, посвященной гауптвахтамъ, говоритъ въ сущности о самыхъ разнообразныхъ вещахъ: о своемъ сын и о своей бабушк, о своемъ образованіи и о своей служб, о своихъ учителяхъ и начальникахъ, о знакомыхъ и сослуживцахъ, о конномъ завод и Льв Толстомъ, о смертныхъ казняхъ и революціи, объ автомобильной гонк и о потшныхъ…
Правда, все это онъ связываетъ съ гауптвахтами. Послднія, видимо, заполонили его душу и заслонили отъ него чуть ли не весь міръ. Заслоняютъ он отъ него и т, гораздо боле крупныя и еще боле ужасныя вещи, о которыхъ онъ самъ попутно разсказываетъ. Кажется, что бы онъ ни увидлъ, о чемъ бы ни услышалъ,— его мысль обязательно обращается къ гауптвахтамъ.
Напримръ, постилъ онъ Дубровскій конный заводъ великаго князя Дмитрія Константиновича и… ‘невольно вспомнилъ о военныхъ заключенныхъ главныхъ гауптвахтъ’. ‘И вотъ почему’,— объясняетъ онъ:
Уже не говоря долго о томъ, что обстановка, гигіеническія, санитарныя и прочія условія, въ которыхъ живутъ здсь жеребцы и кобылы, не могутъ быть поставлены даже въ приблизительное сравненіе съ жизнью нашихъ военныхъ узниковъ, — въ каждой отдльной конюшн виситъ на видномъ мст икона съ лампадой. Существуетъ на завод даже свой особый, ‘лошадиный’ праздникъ, а въ церкви завода находится особо-чтимая ‘лошадиная’ (какъ зовутъ ее служащіе) икона святыхъ Флора и Лавра, считающихся въ народ покровителями россійскаго коневодства. Когда лошадей отправляютъ куда-либо изъ завода (на скачки, выставки и т. п.), то предварительно служатся заводскимъ духовенствомъ молебны, ихъ окропляютъ въ путь святою водою, благословляютъ съ молитвою… (стр. 23—24).
И т. д.— на цлую страницу, которую какъ-никакъ долженъ одолть читатель… Или вотъ: мстная газета сообщила, что губернаторъ не разршаетъ въ Вильн постройку городского театра на Лукишской площади, такъ какъ это мсто предназначено для военнаго собора. Для г. Жиркевича это уже достаточный поводъ, чтобы вновь и вновь задуматься о гауптвахтахъ. ‘Не лучшимъ ли храмомъ въ честь вры православной, во славу Бога, но имя Христа — восклицаетъ онъ — было бы устройство вилейской главной гауптвахты на началахъ науки, человколюбія, христіанской морали?!’ (447)… Свои размышленія по этому поводу онъ сейчасъ же вставляетъ въ письмо къ военному министру и это письмо, занимающее 34 печатныхъ страницы большого формата и но прибавляющее ничего новаго къ тому, что уже разсказано, цликомъ вводитъ въ свою книгу.
Газеты принесли, дале, извстія о бунт саперъ въ Туркестан. Новый поводъ для г. Жиркевича, чтобы задуматься: ‘да въ какомъ положеніи тамъ, на нашей далекой окраин, гауптвахты, и не въ этихъ ли послднихъ получили отрицательную подготовку бунтари?!’ (484)… И съ этими размышленіями долженъ ознакомиться читатель.
Нужны особыя усилія воли, чтобы прочесть написанную такимъ образомъ книгу, имющую, къ тому же, какъ сказано, почтенные размры. Этимъ, вроятно, и объясняется, что трудъ г. Жиркевича вызвалъ такъ мало откликовъ въ общей печати. А между тмъ въ его книг, въ груд всякаго ненужнаго балласта, которымъ она загромождена, имются и очень интересныя вещи и, главное, такія, какихъ по найдешь въ другомъ мст. Кое что я и допытаюсь извлечь изъ нея для нашихъ читателей.
Начну съ ‘пасынковъ’, какъ г. Жиркевичъ называетъ заключенныхъ въ гауптвахтахъ.
‘Главныя’, ‘общія’ или ‘гарнизонныя’ гауптвахты, называемыя такъ въ отличіе отъ ‘полковыхъ’, устроенныхъ при отдльныхъ частяхъ, имются въ очень многихъ городахъ, но сколько ихъ всего въ Россіи и каково общее число заключенныхъ въ нихъ,— авторъ не сообщаетъ, да, очевидно, и самъ не знаетъ. Можно даже думать, что это никому не извстно. По крайней мр, оспаривая примрныя среднія, какія привелъ въ одномъ изъ своихъ отношеній на имя военнаго министра покойный протопресвитеръ Желобовскій, г. Жиркевичъ пишетъ, что для полученія точныхъ свдній по этому вопросу необходимъ спеціальный опросъ всхъ комендантскихъ управленій. Самъ же онъ приводитъ цифры только и одной виленской гауптвахт. Въ ней содержалось:
въ 1908 году — 700 человкъ
‘ 1909 ‘ — 775
‘ 1910 ‘ — 689
‘ 1911 ‘ — 932
Бывали періоды, по словамъ г. Жиркевича, когда въ общихъ только камерахъ томилось одновременно по 50—60 человкъ, не считая заключенныхъ по отдльнымъ карцерамъ, число которыхъ колебалось отъ 10 до 15 человкъ. Въ крупныхъ же центрахъ сосредоточенія войскъ, какъ Одесса или Варшава, число заключенныхъ въ гарнизонныхъ гауптвахтахъ еще больше.
Существованіе этихъ гауптвахтъ регулируется только уставомъ гарнизонной службы, гд имъ удлено нсколько параграфовъ и гд ‘не указана даже цль, не указано назначеніе подобнаго рода мстъ заключенія’ (8). Первоначально, какъ полагаетъ г. Жиркевичъ, гарнизонныя гауптвахты предназначались для временной изоляціи заподозрнныхъ, т. е. для подслдственныхъ. Но затмъ при нихъ устроили карцеры для нижнихъ чиновъ, отбывающихъ дисциплинарное наказаніе, и это придало гауптвахтамъ ‘оттнокъ учрежденія отчасти и карательнаго типа’. ‘Съ годами жизнь и служба, а также неясность устава, обходящаго молчаніемъ назначеніе гауптвахты, сдлали то, что на гауптвахт этой стали появляться современемъ и нижніе чины, отбывающіе наказаніе, имъ назначенное по суду, за неимніемъ мстъ (вакансій) въ крпости военной тюрьм, дисциплинарномъ баталіон’ (9). Врна или нтъ эта эволюція, которую предполагаетъ г. Жиркевичъ, во всякомъ случа гауптвахты давно уже превратились въ ‘заурядныя тюрьмы’.
Въ этихъ тюрьмахъ ‘закоренлый воръ, убійца, растлитель и т. д. типы смшаны въ одну кучу съ нижними чинами, не потерявшими еще образа человческаго, которыхъ завтра оправдаетъ судъ, съ людьми интеллигентными’ (442). Въ нкоторыхъ мстахъ имются отдльныя камеры для ‘осужденныхъ’ и ‘неосужденныхъ’, но это только названіе: при той тснот, какая царитъ, какъ увидимъ, въ гауптвахтахъ, строгая сортировка заключенныхъ не мыслима.
Преобладаютъ среди нихъ, какъ можно думать, не очень опасные люди. Г. Жиркевичъ, имвшій возможность хорошо ознакомиться съ характеромъ солдатской преступности, въ одной изъ своихъ докладныхъ записокъ (251—262) пишетъ, что среди длъ, подвдомственныхъ полковымъ и военно-окружнымъ судамъ, подавляющее большинство приходится на преступниковъ противъ дисциплины, вооруженныя кражи и растраты казеннаго имущества. Но каковы эти дла, — даже самыя страшныя изъ нихъ? Взять хотя бы ‘вооруженныя кражи’… Большинство этихъ длъ ‘падаетъ на кражи, совершенныя нижними чинами во время дневальства или во время нахожденія въ отпуску, вн казармъ’, когда они обязательно находятся ‘при штык’, каковой въ силу такихъ-то и такихъ-то ршеній главнаго военнаго суда считается ‘оружіемъ’. Останется дневальный одинъ въ казарм, когда вс уйдутъ на ученье и стащитъ что-либо у товарища, или пойдетъ солдатъ въ городъ и соблазнится чмъ-либо изъ того, что плохо лежитъ, можетъ быть, его даже напрасно заподозрятъ въ этомъ… Но обвиненіе предъявятъ очень грозное,— чуть не въ разбо, въ ‘вооруженной краж’…
А растраты казеннаго имущества… ‘Иногда — пишетъ г. Жиркевичъ — кусокъ сала въ 10 коп., съденный кашеваромъ изъ числа ввреннаго ему имущества въ сообществ съ пришедшими въ гости товарищами, вызываетъ особую поздку слдователя, судебныя издержки въ нсколько десятковъ рублей, — не говоря объ арест обвиняемаго’. ‘На суд — продолжаетъ г. Жиркевичъ,— при сознаніи ‘преступника’ и ясности подобнаго дла, просто неловко, въ штабъ-офицерскомъ чин, произносить обвинительную рчь и требовать строгаго наказанія, а свидтельскія показанія часто рисуютъ прямо комическую обстановку преступленія’…
Наконецъ, преступленія противъ дисциплины, самыя, быть можетъ, многочисленныя, по наблюденіямъ г. Жиркевича, чаще всего совершаются спьяну, въ невмняемомъ состояніи, когда не можетъ быть даже рчи о сознательности.
‘Изучая дла, вдумываясь въ мотивы, въ обстановку такъ называемаго порою ‘преступленія’,— пишетъ г. Жиркевичъ въ одномъ изъ писемъ своихъ къ теперешнему военному министру Сухомлинову,— я, подводя нижнихъ чиновъ подъ извстныя статьи закона, лишая ихъ, по необходимости, въ силу того же закона, свободы, т. е. отправляя на гауптвахты, обстановку которыхъ хорошо зналъ, невольно говорилъ себ, въ тайникахъ собственной моей совсти: ‘да какіе же это, въ сущности, преступники?!.. Разв самъ-то я лучше, чище ихъ?!..’ (463).
Нердко слдователь считаетъ совершенно излишнимъ держать подобныхъ обвиняемыхъ подъ стражей. Но тутъ онъ встрчается со строевымъ начальствомъ, которое оберегаетъ свои ‘удобства’.
Неоднократно — пишетъ въ цитированной уже записк г. Жиркевичъ — на вопросъ, обращенный мною къ военному начальнику въ частномъ разговор, ‘за что вы арестовали нижняго чина по такому ничтожному проступку?’ — приходилось мн слышать: ‘А есть намъ время возиться съ поднадзорными? Еще удеретъ… Отвчай потомъ!’
Не рдки были и еще боле простые отвты: ‘Я такъ хочу. Я такъ нашелъ нужнымъ’.
‘Въ частяхъ войскъ — говоритъ въ той же записк г. Жиркевичъ — установилась на практик закономъ непредусмотрнная мра пресченія (тоже вызванная соображеніями удобства) — ‘впредь до особаго распоряженія’ — мра, благодаря которой нижніе чины томятся въ заключеніи не одинъ или два дня посл арестованія, напримръ, ихъ на улиц офицеромъ за неприличное поведеніе — впредь до-выясненія ихъ виновности, а цлыя недли — пока производится дознаніе, переходя по инерціи, съ тою же мрою прес. ченія, подъ слдствіе и судъ’.
Среди заключенныхъ на гауптвахтахъ видную часть, какъ можно думать, составляютъ и совершенно невинные люди, — тмъ боле, что производство дознаній въ войскахъ нердко поручается ‘молодымъ, совершенно неопытнымъ офицерамъ, или офицерамъ, хотя и прослужившимъ достаточно, но не обладающимъ должными судебными и нравственными качествами (отршеннымъ отъ командованія ротами или такимъ, которыхъ не нашли удобнымъ приспособить къ какому-либо иному опредленному длу)’. Вообще ‘дознаніе считается у офицеровъ дломъ второстепеннымъ среди прочихъ обязанностей службы’. ‘Неудивительно поэтому, что, кром безграмотности, нелогичности, безсистемности, дознанія по многимъ дламъ поражаютъ иногда отсутствіемъ азбучныхъ юридическихъ познаній’. И нердки, конечно, ‘ошибки’… Въ качеств ‘типичнаго’ г. Жиркевичъ приводитъ такое дло изъ своей практики.
Рядовой обвиняется въ томъ, что, съ цлью уклоненія отъ военной службы, сдлалъ себ прободеніе ушной перепонки. Его арестовываютъ для примра прочимъ… Между тмъ на слдствіи мн удается собрать матеріалъ, достаточный для того, чтобы доказать, что здсь на лицо не членовредительство, а что начальникъ солдата, унтеръ-офицеръ, ударомъ по уху, въ строю, на занятіяхъ, пробилъ ему барабанную перепонку, что налицо имется даже укрыватель этого звря, фельдфебель той же роты. (138).
‘Еще боле типичнымъ’ г. Жиркевичъ считаетъ оказавшееся у него въ рукахъ дло по обвиненію офицеромъ своего денщика въ ряд такихъ нарушеній дисциплины, которыя влекутъ за собою суровое наказаніе-каторжныя работы.
Какъ оказалось, офицеръ этотъ, подавшій на денщика рапортъ, но по азаніямъ не только сослуживцевъ обвиняемаго по и частныхъ лицъ, жившихъ съ офицеромъ въ одномъ дом, былъ уличенъ мною во время слдствія въ томъ, что постоянно пьяный часто избивалъ своего денщика, за нималъ у него незаконно деньги на водку и покупку състныхъ припасовъ, взялъ у него казенную дачку холста, не заплативъ за нее деньги и т. п. По отношенію же къ данному обвиненію, выяснилось съ несомннностью, что и все обвиненіе подвержено большому сомннію и многія части его отпадаютъ, какъ явно выдуманныя, не соглашающіяся съ расположеніемъ комнатъ квартиры и т. іі.
Эти два дла попали въ руки военнаго слдователя, т. е. юриста и вмст съ тмъ человка, стоящаго нсколько поодаль отъ данной среды, способнаго при томъ участливо отнестись къ обвиняемымъ нижнимъ чинамъ. Благодаря этому, ‘ошибки’, хотя и несовсмъ своевременно, были обнаружены. Но масса солдатскихъ длъ ршается вдь въ полковыхъ судахъ, строевыми офицерами, принадлежащими къ той же части.. ‘Сколько ошибокъ — восклицаетъ г. Жиркевичъ — остаются незамченными и безнаказанными при условіи, что надъ судопроизводствомъ въ частяхъ войскъ нтъ контроля!’ (261). Но и въ тхъ случаяхъ, когда дла поступаютъ въ руки военныхъ слдователей и разсматриваются въ военно-окружныхъ судахъ, правосудіе, какъ увидимъ дальше, отнюдь нельзя считать обезпеченнымъ. За ‘ошибки’ тамъ люди расплачиваются не только свободою, но и жизнью…
Вернемся однако къ гауптвахтамъ, гд, какъ утверждаетъ г. Жиркевичъ, сидитъ немало совершенно невинныхъ (137). Арестованные ‘впредь до особаго распоряженія’, подслдственные, находящіеся подъ судомъ и другіе нижніе чины, благодаря судебной и инымъ волокитамъ, по свидтельству г. Жиркевича, засиживаются здсь не только мсяцами, но зачастую и годами (12). Вполн понятно, что при этихъ условіяхъ на гауптвахтахъ успли подобраться свои ‘кадры’, состоящіе чаще всего изъ наиболе преступныхъ или отчаявшихся людей, которымъ терять нечего. Эти кадры и даютъ тонъ всмъ заключеннымъ. Въ результат вс отношенія здсь имютъ донельзя грубый, жестокій, циничный характеръ. Тотъ, кто попалъ сюда, долженъ приспособляться: пощады здсь никому не дается — ‘тюрьма всхъ равняетъ’, уйти некуда…
Въ Смоленск — разсказываетъ г. Жиркевичъ — одинъ изъ заключенныхъ, молодой, красивый солдатикъ, при посщеніи мною главной гауптвахты, умолялъ меня перевести его въ другую, общую камеру. Только посл долгихъ приставаній моихъ о причин такой просьбы, сознался онъ мн наедин, что товарищи его по камер, по очереди, насильственно ‘живутъ’ съ нимъ… (466).
Г. Жиркевичъ вошелъ съ немедленнымъ докладомъ къ коменданту, ‘но дальнйшая судьба этого опозореннаго существованія — прибавляетъ онъ — мн неизвстна’. И этотъ случай — отнюдь не исключительный. ‘Противоестественный развратъ, но словамъ г. Жиркевича, вообще чаэто встрчается на гауптвахтахъ. Это объясняется скученностью молодыхъ людей, между которыми немало съ порочными привычками’. Приводитъ г. Жиркевичъ и другія, не мене яркія, иллюстраціи грубыхъ и циничныхъ нравовъ, какіе царятъ въ гауптвахтахъ…
Въ результат люди, посидвшіе тамъ достаточно долго, радикально мняются. Между прочимъ г. Жиркевичъ вспоминаетъ одного солдата, который попалъ въ первый разъ на гауптвахту за то, что спьяну вступилъ въ пререканія съ унтеръ-офицеромъ, а затмъ по мр того, какъ сидлъ на гауптвахт, все больше и больше увязалъ въ ‘преступленіяхъ’.
Въ первое собесдованіе мое съ обвиняемымъ — разсказываетъ г. Жиркевичъ — я нашелъ разсудительнаго, кроткаго, вжливаго, хорошо грамотнаго, а, главное, вполн дисциплинированнаго, сознающаго вину свою, хотя ничего и не помнящаго, прямо-таки симпатичнаго солдатика. Пріхавъ, въ состав суда черезъ годъ посл перваго приговора, для защиты того же нижняго чина по новымъ, уже многочисленнымъ, сложнымъ, боле серьезнымъ воинскимъ преступленіямъ, совершеннымъ имъ на гауптвахт, я встртилъ въ моемъ ‘кліент’ и какое-то особое, отталкивающее бравированіе своими поступками, и довольно развязный тонъ, и запирательство по отношенію къ содянному. Все же съ нимъ можно было еще столковаться, и совсть въ душ его не утратила значенія… Прошло еще нсколько мсяцевъ, въ теченіе которыхъ гауптвахтный режимъ продолжалъ оказывать свое вліяніе на этого свихнувшагося человка, и въ третій мой пріздъ я нашелъ уже вполн сформировавшагося будущаго ‘каторжника’, съ развязными ухватками и насмшливо вызывающимъ выраженіемъ лица, который Не пожелалъ даже вступить со мной, какъ съ защитникомъ, въ интимные переговоры, а на суд озлобленно молчалъ или нагло, цинично вралъ, какъ-то особенно, загадочно улыбаясь.
Дале г. Жиркевичъ разсказываетъ о сцен, которая является яркой иллюстраціей той степени моральнаго одичанія, до которой былъ доведенъ этотъ, когда-то ‘прямо-таки симпатичный солдатикъ’.
Наступилъ день объявленія судебнаго приговора въ окончательной форм за вс преступленія, совершенныя подсудимымъ,— по совокупности. Вдругъ приходитъ ко мн, какъ къ защитнику, дежурный по суду офицеръ, и сконфуженно, шепотомъ объявляетъ, что мой ‘кліентъ’ на лстниц, въ ожиданіи объявленія приговора, не стсняясь присутствіемъ конвойныхъ и другихъ обвиняемыхъ, занимается онанизмомъ… ‘Что длать?!’ былъ вопросъ дежурнаго…
Выйдя изъ залы суда къ нижнему чину, я дйствительно засталъ моего, кліента, за публичнымъ развратомъ. Ударъ прикладомъ конвойнаго заставилъ его опомниться…
Таковы моральныя условія и послдствія содержанія нижнихъ чиновъ въ гауптвахтахъ. Другія условія и послдствія не лучше.
Гауптвахтныя помщенія, по общему правилу, невроятно грязны, сыры, холодны. По большей части, это — очень старыя зданія, врод ‘убліетъ’ Виленской цитадели, гд, по свидтельству комендантскаго адъютанта, ‘сквозь стны легко проходитъ насквозь сабля’ (396). Кром того гауптвахтныя помщенія обыкновенно крайне тсны: численность войскъ все увеличивается, возможно, что и ‘преступность’ въ ихъ сред растетъ, а зданія остаются прежнія. Вдобавокъ, и содержатся гауптвахтныя помщенія до нельзя небрежно. Вотъ что, напримръ, разсказываетъ г. Жиркевичъ объ одной изъ гауптвахтъ, которую онъ посщалъ, будучи уже генераломъ. Въ одно изъ посщеній онъ замтилъ, что у вторыхъ рамъ нтъ форточекъ. Одинъ изъ арестованныхъ, чахоточный, заявилъ ему, что задыхается безъ воздуха. Г. Жиркевичъ обратился за разъясненіемъ къ сопровождавшему его комендантскому адъютанту. Тотъ ‘развязно заявилъ, что о форточкахъ дважды написана бумага въ инженерное управленіе’ (послднее завдуетъ зданіями, а стало быть и рамами). Въ дйствительности же оказалось, что рамы по небрежности просто перепутаны и рамы съ форточками нашлись въ коридор.
Идутъ дальше. Входятъ въ одиночку.
Вижу — пишетъ г. Жиркевичъ — на нарахъ, безъ тюфяка и подушки, лежитъ нижній чинъ въ одной шинели. Шапка нахлобучена на лобъ. Лицо туго обмотано полотенцемъ. Весь посинлъ. При нашемъ появленіи онъ вскакиваетъ. Сбрасываетъ полотенце. Дрожитъ.
— Зачмъ ты надвалъ на лицо полотенце?— спрашиваю заключеннаго — Чтобы согрться… Сижу пять дней… Печи не топятъ. Задрогъ.
Поручикъ, конечно, нашелся…
— Ахъ!— говоритъ онъ — зачмъ посадили его въ эту камеру?! Вдь печь здсь не топится: она давно испорчена… Виноватъ караулъ… (384)
Но и въ другихъ камерахъ оказался холодъ. Поручикъ общалъ генералу, что печи будутъ топиться ежедневно. Но при слдующемъ посщеніи выяснилось, что ‘мерзавецъ каптенармусъ топитъ ихъ въ нкоторыхъ камерахъ черезъ день’ (386).
Прогулокъ заключенные въ гауптвахтахъ обыкновенно не имютъ,— не предусмотрны уставомъ. Нкоторые сидятъ мсяцы и годы, лишенные свжаго воздуха.
Припоминается мн случай, — пишетъ г. Жиркевичъ — когда, посщая одного больного узника, котораго въ конц концовъ унесла таки въ могилу скоротечная чахотка, несомннно развившаяся во время пребыванія его на главной гауптвахт, я для того, чтобы дать несчастному возможность хоть V* часа подышать свжимъ, чистымъ, неказематнымъ воздухомъ, нарочно, подъ видомъ собесдованій съ нимъ по длу, заходилъ возможно чаще на гауптвахту, вызывалъ страдальца въ особую комнату, къ открытому окну (122).
Въ баню заключенные на гауптвахтахъ обыкновенно не водятся, — ‘изъ опасенія побговъ’, какъ объясняетъ протопресвитеръ Желобовскій, въ упомянутомъ уже мною отношеніи на имя военнаго министра (182). Въ камерахъ царитъ грязь. Вотъ что, напримръ, записано въ особомъ постановленіи слдователя, производившаго слдствіе о покушеніи на побгъ изъ Виленской гауптвахты.
По показаніямъ на слдствіи арестованныхъ изъ камеры ‘неосужденныхъ’ (гд былъ обнаруженъ подкопъ), ихъ преслдуютъ во множеств вши и клопы, параши, которыя ставятся на ночь, текутъ, такъ что испражненія вытекаютъ на полъ камеръ, всю ночь тамъ остаются, а утромъ, выметая полъ, сторожъ размазываетъ ихъ метлою по полу… За семь мсяцевъ тюфяки мыли всего одинъ разъ, солому не освжали всю, а къ старой, гнилой подбавляли новую,— въ три мсяца одинъ разъ. За неимніемъ плевательницъ, они, арестованные, плюютъ на полъ. Больные и здоровые дятъ изъ одной и той же посуды, однми и тми же ложками, спятъ на однихъ и тхъ же тюфякахъ… Кое у кого изъ нихъ были свои подушки, но и т теперь отобраны (148).
Все это подтвердилъ и осмотръ камеры: ‘стны и потолокъ ея крайне грязны, на стнахъ надписи, рисунки, слды сожженныхъ во многихъ мстахъ арестованными паразитовъ и гнзда живыхъ клоповъ, асфальтовый полъ грязный, съ подтеками, особенно въ томъ мст у дверей, гд ставится на ночь параша, нары, на которыхъ и спятъ, и дятъ арестованные,— грязны, мстами сильно засалены’…
Сами арестованные на гауптвахтахъ имютъ обыкновенно крайне неряшливый, грязный, оборванный видъ. Объясняется это, между прочимъ, тмъ, что при гауптвахтахъ нтъ запасовъ блья, одежды, обуви, все это арестованные должны получать изъ своихъ частей, которыя иногда находятся очень далеко. ‘Въ такого рода случаяхъ,— пишетъ протопресвитеръ (и ему это извстно) — арестованный долгое время, пока идетъ о немъ переписка, носитъ одну и ту же рубаху, не имя возможности ее вымыть или перемнить, вслдствіе чего въ гауптвахтахъ развивается масса всевозможныхъ паразитовъ’. Нкоторыуспваютъ за это время не только рубахи, но и сапоги износить. Въ книг г. Жиркевича то и дло упоминается о босыхъ заключенныхъ…
На пищу все время, по словамъ г. Жиркевича, раздаются жалобы. ‘Кипятокъ то даютъ, то не даютъ — по произволу сторожей’ (118).
Врачи, хотя и обязаны по уставу, ‘рдко, а то и совсмъ не посщаютъ гауптвахты’. А ‘если посщаютъ, то безсильны что-либо сдлать’ (16). Случалось, что заключенные грубо, цинично показывали г. Жиркевичу свои грязныя тла, покрытыя чирьями, язвами, болячками, лишаями (118). Сифилитики, чахоточные и т. д. остаются въ общихъ камерахъ и заражаютъ своихъ товарищей по заключенію. ‘Нельзя обойти молчаніемъ и то обстоятельство,— прибавляетъ г. Жиркевичъ — что нердко подолгу живутъ здсь даже душевно-больные, особенно больные съ тихимъ настроеніемъ… Лично я ихъ зналъ немало’ (53).
Таковы условія, въ какихъ живутъ заключенные на гауптвахтахъ. Казалось бы, арестованные могутъ заявлять претензіи, жалобы… Но кому? Караулы смняются ежедневно и самое большее, что можетъ сдлать начальникъ караула, это передать жалобу въ комендантское управленіе, не имя возможности даже узнать, каковы будутъ ея результаты. У комендантскихъ же управленій, въ завдываніи которыхъ находятся гарнизонныя гауптвахты, и безъ того слишкомъ много дла, чтобы возиться съ ‘тунеядцами’. Да и не такіе, повидимому, царятъ тамъ взгляды, чтобы нжничать съ ‘преступниками’, нянчиться съ ними.
— Двицы что ли пансіонныя у насъ сидятъ на гауптвахтахъ?!— говорилъ г. Жиркевичу виленскій комендантъ, полковникъ Шипинъ.— Вы говорите, что ихъ зали вши, клопы? А дома-то по деревнямъ кто ихъ стъ, какъ не т же вши и клопы?! Въ камерахъ вонь, грязь, сырость, холодъ… Не отрицаю. Не спорю: зданіе давно годно лишь на сломку… А кто же все это тамъ, по камерамъ, развелъ, какъ не т же шельмы-арестанты?!.. Вы указали на то, что нельзя же больныхъ сифилисомъ держать на общемъ положеніи, по камерамъ, вмст со здоровыми… И это врно… Но кто же виноватъ, если солдатишки по разнымъ вертепамъ прививаютъ себ всяческія болзни, какъ не они сами?!.. Опять-таки спросите врачей: есть въ Россіи цлыя деревни, зараженныя сифилисомъ, отъ старцевъ до дтей…
Впрочемъ, полковникъ Шипинъ изъявилъ готовность принять мры, чтобы искоренить непорядки на гауптвахт. И онъ тутъ же хотлъ заручиться содйствіемъ г. Жиркевича.
— Вотъ я — обратился онъ въ конц бесды къ послднему — все и хочу у васъ спросить, такъ сказать, юридическаго совта: что, еслибы, напримръ, придравшись къ чему либо (ну, тамъ, глядитъ на меня невжливо, стоитъ не но форм, разсуждаетъ и проч.), взять бы да перепороть всхъ до одного заключенныхъ въ общихъ камерахъ гауптвахты… Будетъ ли это по закону? Не перепадетъ ли мн потомъ? А?! Какъ вы думаете?
При этомъ ‘Шипинъ,— говоритъ авторъ — съ совершенно серьезнымъ видомъ пояснилъ, что, по его мннію, вс замченные мною на гауптвахт непорядки посл такой общей порки ‘какъ рукой сниметъ’, такъ какъ все это — лишь результатъ жалобъ, а также, фантазія, выдумки нижнихъ чиновъ, происходящія отъ ихъ праздности да отъ нсколькихъ ‘коноводовъ’, напрасно остальныхъ мутящихъ… Если перепороть всхъ, то доберешься до главныхъ ‘бунтарей’. А тамъ прекратятся и ‘жалобы’… (146) И Шипинъ тутъ же разсказалъ, какъ его пріятель, командиръ одной части, искоренилъ воровство: перепоролъ подъ разными предлогами всхъ штрафованныхъ, — и подйствовало, кражи прекратились, ‘какъ рукой сняло’…
Г. Жиркевичъ не сомнвается, что при томъ произвол, какой, царитъ, на гауптвахтахъ, ‘боевой полковникъ’ легко осуществилъ бы свой дикій планъ, еслибы не боялся, что г. Жиркевичъ, какъ, слдователь, составитъ о его дйствіяхъ ‘особое постановленіе’,, въ особенности, если заварится исторія, ‘хотя бы въ вид сопротивленія караулу заключенныхъ во время всеобщей порки’.
Надо прибавить, что Шипинъ, по словамъ автора, ‘былъ, въ сущности, добрый, гуманный, пресимпатичный старикъ’. Другіе офицеры, съ которыми ему приходилось разговаривать, ‘громко заявляли, что такіе мерзавцы, негодяи не стоятъ лучшаго обращенія и обстановки’. ‘А одинъ изъ нихъ высказалъ предположеніе, что если улучшать бытъ военныхъ арестантовъ на моихъ началахъ, то многіе нарочно будутъ длать преступленія, чтобы изъ строя попасть въ хорошую обстановку гауптвахты и ничего тамъ не длать’ (171). Впрочемъ, это — не единичное мнніе, такіе же взгляды мы находимъ и въ отзывахъ окружныхъ штабовъ, которые были запрошены о состояніи гауптвахтъ.
Расчитывать, при такихъ взглядахъ, на удовлетвореніе своихъ жалобъ заключенные, конечно, не могутъ. А нердко и заявить жалобу они не въ состояніи. Чины комендантскихъ управленій, по словамъ г. Жиркевича, рдко даже заглядываютъ въ гауптвахты. Самому коменданту не до того, если и заглянетъ, то разв адъютантъ,— ‘какой-нибудь чистенькій, беззаботный, какъ птичка полевая, недалекій поручикъ’. Но и адъютанты не очень себя утруждаютъ. Г. Жиркевичъ разсказываетъ между прочимъ объ одномъ изъ такихъ адъютантовъ, поручик В. (‘благовоспитанномъ, щеголеватомъ, страстно желавшемъ попасть въ жандармы, офицер’,— который, не смотря на его, генеральскія, просьбы посщать гауптвахту, не удосужился втеченіе 1 1/2 мсяцевъ ни разу заглянуть въ нее (373, 414). Заключенные этой гауптвахты пытались подавать письменныя жалобы, но ихъ возвращали изъ комендантскаго управленія, какъ написанныя не по форм, при чемъ, какова должна быть форма, не сообщали (387, 398).
Авторъ съ возмущеніемъ разсказываетъ объ одной дикой и совершенно непристойной выходк, которую выкинули заключенные одной изъ гауптвахтъ по адресу начальника караула. Выходка дйствительно возмутительная, но, какъ выяснилось, нижніе чины выкинули ее исключительно для того, ‘чтобы обратить, наконецъ, вниманіе начальства на дурную пищу’ (446). Другихъ путей для этого, какъ можно думать, у нихъ не было… Вообще же, начальство и заключенные, по наблюденіямъ г. Жиркевича, это — два лагеря, ‘другъ друга ненавидящіе, другъ другу не довряющіе и ведущіе постоянную, упорную, ожесточенную борьбу другъ съ другомъ’. И ‘эта борьба ведется зачастую на почв такихъ азбучныхъ мелочей жизни, о которыхъ на свобод никто бы и говорить не сталъ’ (61) и изъ-за которыхъ въ гауптвахтахъ порою происходятъ ‘бунты’, заканчивающіеся кровавыми усмиреніями. Между прочимъ, г. Жиркевичъ упоминаетъ о вооруженномъ столкновеніи, происшедшемъ въ одной изъ гауптвахтъ изъ-за того, что сторожъ (тоже начальство!) сдернулъ за ноги спавшаго арестанта (462) въ объ усмиреніи оружіемъ бунта, имвшаго мсто въ Смоленской гауптвахт ‘на почв стрижки волосъ’ (287).
Если среди начальства порой и окажется лицо, благожелательное къ арестантамъ, то оно обыкновенно оказывается безсильнымъ что-либо сдлать. У безпризорныхъ заключенныхъ въ такихъ случаяхъ оказывается слишкомъ много попечителей. Вчно смняющіеся караулы, заваленныя работой к ме:дантскія управленія, руководящіеся лишь формальными требованіями закона чины военносудебнаго вдомства… ‘Поднимите-ка офиціально — говоритъ г. Жиркевичъ — любой, самый незначительный вопросъ объ узник, и вы сейчасъ же увидите, что въ этомъ вопрос сталкиваются не только вс эти начальства, нердко находящіяся между собою въ антагонизм и разнаго рода служебно-канцелярскихъ треніяхъ, но и вдомства интендантское, инженерное и другія’ (15). Въ результат, для того, чтобы сдлать какой-нибудь пустякъ для заключеннаго или удовлетворить самую законную его претензію, требуется масса усилій и времени, а то и вовсе это оказывается невозможнымъ.
Г. Жиркевичъ, посщая гауптвахты, усиленно занимался тмъ, что развшивалъ иконки въ камерахъ и раздавалъ евангелія заключеннымъ, на что ему приходилось испрашивать особыя разршенія. Но и за всмъ тмъ не легко ему давалась миссія религіознаго просвтителя,— настолько не легко, что, когда его иконка замерцаетъ въ углу той или иной камеры, онъ праздновалъ ‘побду’ (158). И это, дйствительно, была побда: ‘иконы не предусмотрны уставомъ гарнизонной службы’, и случалось, что караульный офицеръ воспрещалъ ихъ повсить, не смотря на словесное разршеніе, данное комендантомъ (160). Дай мн, Господи, — съ паосомъ восклицаетъ г. Жиркевичъ — дожить до такого желаннаго времени, что осужденный на смерть, возвратившись въ камеру гауптвахты, найдетъ въ ней икону! Пока же до этого онъ не дожилъ. Въ 1907 году былъ проектъ такой реформы — разршить въ гауптвахтахъ образа, — но онъ застрялъ въ одной изъ высшихъ канцелярій (302—303)…
Думаю, что съ гауптвахтами и положеніемъ заключенныхъ въ нихъ читатели достаточно ознакомились, и я могу пойти дальше. Но предварительно не лишне будетъ сказать нсколько словъ по адресу автора.
Мн кажется, мы должны принести ему нашу благодарность за то, что онъ засвидтельствовалъ безчеловчныя условія содержанія заключенныхъ и при томъ не только въ рапортахъ и письмахъ къ начальству, но и въ книг, обращенной къ обществу. Съ его тезисомъ: ‘конный заводъ — идеалъ для современной гауптвахты’ нужно, конечно, безусловно согласиться. Но въ одномъ онъ, несомннно, ошибается.
Какъ я уже упомянулъ, гауптвахты заслонили отъ г. Жиркевича чуть не весь міръ. Правда, онъ допускаетъ, что кром ‘тхъ нижнихъ чиновъ великой, христолюбивой арміи, которые имютъ несчастье населять гауптвахты’, у военнаго вдомства имются другіе ‘пасынки’. Но о ‘пасынкахъ’ прочихъ вдомствъ и о ‘пасынкахъ’ вообще русскаго государства онъ, повидимому, даже не подозрваетъ. Достаточно сказать, что гражданская тюрьма ему рисуется не меньшимъ идеаломъ, чмъ и конный заводъ. ‘Справедливо разв, напримръ,— восклицаетъ онъ — такое, явленіе, что въ Вильн существуетъ образцово обставленная гражданская тюрьма, а рядомъ съ нею тоже тюрьма, но военнаго вдомства, по недоразумнію именующаяся главной гауптвахтой, мстомъ предварительнаго заключенія, гд нравами, обычаями, законами, порядками сосдки даже и не пахнетъ?’ (476). Г. Жиркевичъ не разъ возвращается къ этому предмету, съ завистью упоминая о зданіяхъ гражданскихъ тюремъ, о спеціальной инспекціи, какая учреждена для нихъ, о законности и порядк, какіе тамъ царятъ…
Казалось бы, авторъ долженъ знать, что наружность обманчива. Взять хотя бы главныя гауптвахты: если смотрть со стороны, то он выглядываютъ недурно. Нердко — стильное зданіе, почти всегда — густо посыпанная пескомъ площадка, легкая загородка, свже-выкрашенная будка, молодцоватый часовой, расхаживающій у фронта… Обыватели любятъ поглазть, какъ бойко выбгаетъ изъ этой гауптвахты караулъ для отданія почестей какой-нибудь. прозжающей особ или какъ происходитъ церемонія смны одного караула другимъ, — по всмъ правиламъ параднаго искусства. Обыватели и не подозрваютъ, какія безобразія скрываются за этою щеголеватою вншностью…
Долженъ бы знать г. Жиркевичъ и то, что такое представляютъ изъ себя ‘образцовыя’ тюрьмы. Самъ же онъ разсказываетъ намъ объ одномъ военно-карательномъ учрежденіи, которое считалось однимъ изъ лучшихъ въ Россіи.
Порядокъ въ немъ, чистота, пища, баня, церковь, библіотека, дисциплина были образцовыя. Всюду — иконы съ лампадками, нравоучительныя надписи огромными буквами, даже на стнахъ казармъ… Прекрасно обставленный лазаретъ. ‘Батюшка’ съ медоточивыми рчами.
Самъ начальникъ питалъ удивительное пристрастіе къ нашему военно-судебному вдомству, находя, по его словамъ, тсную связь между своею должностью и правосудіемъ, говорилъ сладкимъ голосомъ, се вздохами крестился у иконъ…
И къ прізжающимъ представителямъ власти такой онъ былъ, всегда предупредительный, ласковый: ‘Не хотите ли кваску? У насъ свой квасъ… Быть можетъ, вамъ банька, съ дороги нужна?.. У меня особые банщики, парщики есть, изъ арестантовъ’… Но г. Жиркевичъ и до сихъ поръ не можетъ вспомнить о немъ безъ ‘прилива былой, безсильной злобы и презрнія, вырваться наружу которымъ мшали служебныя отношенія’. Когда, бывало, разговаривалъ съ нимъ, ‘то передо мною — пишетъ г. Жиркевичъ — невольно вставали сцены унижающихъ человческое достоинство тлесныхъ осмотровъ всхъ вновь прибывающихъ, тлесныхъ наказаній, обращающихся въ длящуюся, утонченную казнь и пытку и т. п.’.
Этотъ ‘начальникъ’, видя ужасъ мой при созерцаніи десятковъ нижнихъ чиновъ, варварски наказанныхъ розгами, лежавшихъ въ его образцовомъ лазарет вверхъ спинами, въ неестественныхъ позахъ, съ искаженными, озлобленными лицами,— на вопросъ мой, обращенный къ нему, справедливъ ли слухъ о такой-то жестокости, о такомъ-то обыча, захлебываясь отъ душившей его противъ меня безсильной злобы, чувствуя скрытую иронію уже въ самомъ тон моихъ вопросовъ, шиплъ мн въ отвтъ:
— У меня все… по закону… Одинъ я ничего не ршаю… На то есть комитетъ… Въ комитет священникъ, врачъ… А я… Какъ комитетъ, такъ и я..
И такъ ‘на каждомъ шагу — ссылка на законы, приказы, предписанія’ (267—269).
Да, г. Жиркевичъ долженъ бы знать, что такое ‘образцовый порядокъ’ и ‘законность’ въ русской земл. Право, вдь трудно сказать, что лучше или что хуже: властное попеченіе или совершенная безпризорность, ‘строгая законность’ или ‘полный произволъ’… При произвол можно еще выиграть,— даже въ гауптвахтахъ это не всегда ‘произволъ суровости’, но бываетъ и ‘произволъ благодушія’ (160), а русская ‘законность’, особенно въ наше время, неизмнно безпощадна…
И напрасно г. Жиркевичъ думаетъ, что, разсказавъ объ ужасахъ гауптвахтъ, онъ повдалъ намъ что-то совершенно новое, неслыханное. Въ гражданскихъ тюрьмахъ творится то же самое…
И тамъ томится немало совершенно невинныхъ людей, и тамъ’имются арестованные ‘впредь до особаго распоряженія’, ‘до выясненія ихъ виновности’ и даже ‘до выясненія причинъ задержанія’… И тамъ люди сидятъ цлыми мсяцами и годами, и тамъ имются свои ‘кадры’, руководимые каторжными ‘Иванами’, и тамъ происходитъ процессъ моральнаго одичанія. Даже противоестественные пороки царятъ т же самые… И такая же, если не большая, бываетъ порою въ гражданскихъ тюрьмахъ тснота, такая же грязь, такая же вонь, такая же сырость и холодъ. И тамъ людей заражаютъ сифилисомъ, чахоткою, сыпнымъ тифомъ и всякими другими болзнями. И тамъ душевно-больныхъ не замчаютъ иной разъ цлыми мсяцами. И такая же тамъ идетъ упорная и ожесточенная борьба изъ-за азбучныхъ мелочей жизни. Изъ-за такихъ же пустяковъ тамъ возникаютъ ‘бунты’ и такъ же безпощадно ихъ усмиряютъ… Все то же самое,— потому что въ основ лежитъ одно и то же пренебрежительное отношеніе къ человческой личности, и въ конечномъ счет, право, не такъ уже важно, покрывается ли оно маскою законности или проявляется въ форм откровеннаго произвола. Тюремными ужасами насъ не удивишь, и не ради того, чтобы вновь терзать ими нервы читателей, цитировалъ я книгу г. Жиркевича. Послдняя цнна тмъ, что содержитъ свидтельскія показанія объ этихъ ужасахъ, идущія не изъ среды заключенныхъ, каковыя такъ легко опровергать ‘освдомительному бюро’ (врутъ-де, да и все тутъ), а изъ устъ военно-судебнаго дятеля, дослужившагося до генеральскаго чина, втеченіе длиннаго ряда лтъ сообщавшаго о нихъ своему начальству и, наконецъ, обратившагося къ обществу. Такого свидтеля даже освдомительному бюро трудно обвинить во врань, тмъ боле, что свои показанія онъ подтверждаетъ рядомъ документовъ, среди которыхъ имются резолюціи и письма трехъ военныхъ министровъ.
Вообще же о ‘пасынкахъ’ — повторяю — мы много наслышаны. И разв въ тюрьмахъ только имются они? Разв мало всякихъ другихъ ‘пасынковъ’ у русскаго государства? Сколько дтей русской земли — не громадное ли большинство ихъ — въ прав позавидовать жеребцамъ и кобыламъ, содержащимся въ великокняжескомъ конномъ завод? Во всякомъ случа этихъ дтей нужно считать милліонами.
Посмотримъ теперь, что г. Жиркевичъ сообщаетъ о ‘мачех’, о правящей бюрократіи, въ рядахъ которой онъ самъ долго стоялъ и съ нравами которой имлъ возможность хорошо ознакомиться.
Приведу его разсказы о близкомъ и дорогомъ ему военно-судебномъ вдомств.
Въ ‘эпоху реформъ’, которая въ арміи связана съ именемъ Милютина, была сдлана попытка внести, при посредств этого вдомства, право и законность въ военную жизнь, въ которой такую видную роль всегда играли сила и произволъ. Въ этихъ видахъ была, между прочимъ, учреждена военно-юридическая академія, профессорами въ которую приглашались лучшія научныя силы Петербурга (въ числ ихъ были: Кавелинъ, Коркуновъ и т. д.). Военный элементъ академіи, по словамъ г. Жиркевича, тоже имлъ, по большей части, ‘штатскій видъ’. Стоявшій во глав академіи генералъ и профессора изъ военныхъ больше были озабочены наукой, чмъ спеціальными особеностями носимаго ими мундира. Первые два курса имли, въ сущности, общеобразовательный характеръ. Авторъ, попавшій въ академію въ періодъ ея расцвта, съ благоговніемъ вспоминаетъ о своей aima mater’ и о своихъ учителяхъ, познакомившихъ его съ наукой о ‘человк’ и пробудившихъ въ немъ человчное отношеніе къ людямъ,— въ томъ числ и къ нижнимъ чинамъ, населяющимъ казармы, гд господствуютъ ‘шаблонныя нормы’ воинскаго порядка и дисциплины… Кром учрежденія военно-юридической академіи были предприняты и другія мры, чтобы поставить на надлежащую высоту судебную власть въ арміи.
Скоро однако обнаружилось, что эта попытка привить право и законность организму, въ основ котораго лежатъ совершенно иныя начала, осталась безплодною. Да и самый планъ этотъ былъ брошенъ: Милютинъ долженъ былъ уйти, воцарилась ‘Ванновщина’, а вмст съ нею всплыла всякая нечисть, замутившая и заразившая маленькую струйку правды и человчности, которую намревались влить въ военную жизнь (96).
Въ результат, военно-юридическая академія оказалась ‘лишь красивымъ, увлекательнымъ миражемъ, беззаботнымъ сладкимъ сномъ, сплошнымъ, невольнымъ обманомъ’, какъ убдился влю бленный въ нее авторъ (74). Не малую роль, какъ можно думать, сыграло въ этомъ то, что слушатели академіи, каковыми являлись офицеры, были люди, уже сроднившіеся съ военщиной и захваченные въ большинств своемъ карьеризмомъ. ‘Большинство моихъ однокурсниковъ — пишетъ г. Жиркевичъ — надо сознаться, было далеко отъ увлеченій (идеалами), а преслдовало совершенно реальныя.цли — окончить академію, обезпечить себ въ будущемъ прочное положеніе, сдлать карьеру и т. п.’ (72) При этомъ какъ-то само собой установилось, ‘что для поступленія въ академію, для прохожденія въ ней курса, не требовалось отъ слушателей особыхъ, спеціальныхъ нравственныхъ качествъ и задатковъ, что не кончали академію только или отъявленные лнтяи, или люди явно-порочнаго поведенія’ (73). И нтъ, конечно, ничего удивительнаго, что изъ среды слушателей, въ которыхъ профессора старались пробудить чувства человчности, выходили прямо зври, въ род знаменитаго Сахалинскаго губернатора Ляпунова,— тмъ боле, что этихъ слушателей ожидала дйствительность, для которой наука о человк являлась ‘дорого-стоющей, безцльной, даже вредной аномаліей’.
Въ арміи, лишь слегка затронутой реформами, какъ уже сказано, быстро наступили иныя времена. Прежде, чмъ военно судебное вдомство было поставлено на надлежащую высоту, возобладало уже обратное теченіе,— стремленіе принизить его. ‘Выработалась своего рода, такъ сказать, принципіальная травля военныхъ юристовъ строевымъ начальствомъ’. Напримръ,
М. И. Драгомировъ, съ присущимъ ему циничнымъ, нердко прямо площаднымъ остроуміемъ, приклеивалъ, не стсняясь, не оглядываясь, какъ прежде на Милютина, открыто, всенародно къ военнымъ юристамъ обидныя клички, прозвища, при всякомъ удобномъ случа подтягивая отдльныя единицы изъ ихъ среды и высказываясь даже за полное упраздненіе военно-судебнаго вдомства, только якобы вредящаго служб, мшающаго строевому элементу (93).
Г. Жиркевичъ, со словъ барона Остенъ-Сакена (бывшаго главнаго военнаго прокурора), разсказываетъ, какъ въ одномъ обществ
изрядно подкрпившій силы свои напитками, Драгомировъ началъ называть разныя вдомства арміи частями человческаго организма: генеральный штабъ былъ у него названъ головой арміи, интендатство — желудкомъ и т. д.
Когда дошла очередь до военно-судебнаго вдомства, то Михаилъ Ивановичъ сравнилъ его съ заднимъ проходомъ, черезъ который армія выдляетъ изъ своего организма всякіе отбросы.
Вс или почти вс, конечно, смялись. Но баронъ, обиженный, по его словамъ, циничностью, неумстностью и умышленностью сравненія, принялъ вызовъ и заявилъ Драгомирову:
— Согласитесь, Ваше Высокопревосходительство, что ежели задній проходъ въ непорядк, то и голова работаетъ плохо…
Умному Михаилу Ивановичу ничего не оставалось боле, какъ согласиться съ подобною отповдью (94).
Но и на такую отповдь были способны немногіе: Драгомировъ давалъ въ это время тонъ, на него чуть не молились и вмст съ тмъ его побаивались, ему подражали. Да и до сихъ поръ въ русской военной сред онъ считается идеаломъ. А онъ въ жизни строевыхъ частей изволилъ усматривать лишь свое, домашнее дло, до котораго не должно касаться малиновое. вдомство съ какимъ-то тамъ закономъ, разъ этотъ законъ идетъ наперекоръ его начальническому самодурству (95).
‘Малиновое’ вдомство (такъ строевое офицерство въ насмшку называетъ судейскихъ, по цвту присвоенныхъ имъ выпушекъ на мундирахъ) легко примирилось съ своимъ положеніемъ и, какъ нельзя лучше, приспособилось къ тмъ условіямъ, въ которыхъ его чинамъ предстояло составлять себ карьеру. И жилось ему не ДУРНО.
Работалъ, въ сущности, только военно-прокурорскій надзоръ, ‘судьи же, особенно въ командировкахъ, прямо изнывали отъ бездлья, а т дла, которыя имъ приходилось разбирать изрдка, совершенно не принадлежали къ числу головоломныхъ, требовавшихъ особаго напряженія знанія, памяти, энергіи’ (79).
Неудивительно, — пишетъ г. Жиркевичъ,— что мрачнаго настроенія, которое наблюдалось мною въ вдомств въ позднйшія времена, и помина въ т дни не было, а царило, наоборотъ, самое бодрое, веселое, прямо-таки благодушное настроеніе…
Особенно это замчалось среди высшихъ чиновъ — военныхъ судей, генераловъ. Предсдатель же суда, то же генералъ, отъ бездльничанья и для того, чтобы убить время, отдавался визитамъ, пикникамъ, устраивалъ у себя картежные вечера и любилъ, когда подчиненные приглашали его на такія же картежныя вечеринки съ изобиліемъ всякаго рода закусокъ и винъ.
Въ суд преобладало поэтому какое-то патріархальное отношеніе между высшими и низшими, и какъ бы бравированіе личными прихотями, неслужебными талантами, выдлялись особые ‘гурманы’, ‘винтеры’, знатоки кухни и виннаго погреба.
Кто открыто, ради шика, бравируя, показывался въ город съ содержанкой, извстной актрисой мстнаго театра, на собственной лошади, кто кичился ловко написанными приговорами, исключавшими возможность протестовъ и кассаціонныхъ жалобъ, кто, будучи женатъ, славился амурный похожденіями анекдотическаго характера, кто подвизался на любительской сцен, въ концертахъ, собиралъ сумбурныя коллекціи, а кто просто пилъ и скандальничалъ, особенно въ командировкахъ, т, з, подальше (Въ строевого высшаго начальства округа и семьи (79— 80).
Словомъ, жизнь была — ай-люли-малина! Больше другихъ работалъ, какъ сказано, военно-прокурорскій надзоръ. но какъ? До человческаго матеріала, который проходилъ черезъ его цпкія и жесткія руки, ему не было, въ сущности, никакого дла. Вс усилія были направлены къ тому, чтобы ‘съ честью’ занимать свое положеніе и угождать ‘недремлющему Петербургу съ его особыми требованіями, взглядами, съ его военно-судной, воинской и иной политикой’ (84), и для этого, когда требуется, ‘распластать по всмъ правиламъ науки, закона, дисциплины какого-либо жалкаго, трепещущаго, понятія о закон не имющаго, безграмотнаго, темнаго, нищаго, спившагося солдатишку’ (85—86).
Авторъ началъ службу подъ руководствомъ виленскаго прокурора барона Оотенъ-Сакена, который впослдствіи, посл Павлова, былъ призванъ на постъ главнаго военнаго прокурора. Этотъ будущій спаситель отечества училъ молодого юриста ‘прежде всего, какъ можно скоре, забыть всякаго рода академическую и иную ‘литературу’, ‘права’, ‘психологію’ и проч’ а для собственнаго служебнаго благополучія и въ интересахъ службы, усвоить себ главнымъ образомъ шаблонъ, форму’ (82). Самое большее, что онъ требовалъ отъ своихъ помощниковъ, это — ‘умть ловко выуживать изъ хаотическаго моря (ршеній главнаго военнаго суда) то, что было нужно ему въ данномъ случа для того, чтобы выйти съ честью изъ того или другого затрудненія’ (83). Баронъ тоже прошелъ Милютинскую академію, но она ‘лишь безслдно скользнула цо его душ’ и въ послдней съ годами ‘твердо засло убжденіе, что военно-судебное вдомство должно служить, не разбирая, кто т господа, которые ему диктуютъ приказанія’ (102).
Другой прокуроръ, генералъ Голицынскій, подъ руководствомъ котораго служилъ авторъ, былъ, по его словамъ, человкомъ иного типа. Но науку онъ преподавалъ своимъ помощникамъ въ конечномъ счет ту же самую, ‘Плывя цо теченію, онъ твердо усвоилъ пословицу: ‘плетью обуха не перешибешь’, и ‘когда дло доходило до службы, то самъ становился рабомъ положенія и отъ помощниковъ требовалъ такого же, ‘неразсуждающаго рабства’. ‘Бывало,— разсказываетъ г. Жиркевичъ,— придешь къ генералу Голицынскому… и онъ, молчаливо обойдя вс твои колебанія и сомннія и вытравивъ бережно изъ работы твоей лишніе, по его мннію, ‘сентиментализмъ’ и ‘литературу’, порекомендуетъ, бывало, попросту, ‘ничто же сумидшесд’, вписать въ заключеніе самое послднее ‘ршеніе’, которое гарантируетъ, молъ, отъ разноса свыше да непріятностей’… (84).
Кром профессіональнаго искусства, упрощеннаго до списыванія по готовому шаблону послдняго ршенія главнаго суда, и угожденія ‘господамъ’, доводимаго до ‘неразсуждающаго рабства’, въ работ военно-судебнаго вдомства, по словамъ г. Жиркевича, играли видную роль еще товарищескія отношенія. Во имя товарищества, ‘какого-либо лнтяя, тупицу, пропойцу, юридическаго невжду, судью, выносившаго въ пьяномъ вид абсурдные приговоры, отвозимаго изъ зданія засданій въ гостинницу въ безчувственномъ отъ опьяненія состояніи, оберегали общими силами, опекали, писали за него приговоры, слдили за его ошибками и т. п.’. Во имя того же товарищества ‘судью другого типа — звря, карьериста, устраивавшаго личное свое благополучіе на возможно боле безпощадныхъ, пристрастныхъ приговорахъ, оставляли въ поко, не подавая на его ршенія ни протестовъ, ни жалобъ’ (111—112).
Когда г. Жиркевичъ, въ бытность свою защитникомъ, въ первой же своей командировк обжаловалъ чуть не половину приговоровъ военнаго судьи, безсердечіемъ и отсутствіемъ оправдательныхъ ршеній мечтавшаго пройти въ военные прокуроры, то по возвращеніи его въ Вильну былъ поднятъ вопросъ, чтобы не подавать ему руку. Вскор онъ убдился, что подача кассаціонныхъ жалобъ — плохой способъ борьбы за судьбу кліентовъ: въ случа успха жалобы и отмны приговора, новый судья изъ товарищескихъ соображеній считалъ своимъ долгомъ вынести тотъ же приговоръ, а то и увеличить подсудимому наказаніе, обставивъ при этомъ дло такъ, чтобы не было поводовъ для кассаціи. Въ результат, ‘изъ-за моей борьбы, — пишетъ г. Жиркевичъ,— мои же подзащитные напрасно отсиживали лишнее время по гауптвахтамъ’. (113).
Бывали, конечно, случаи, что товарищескія отношенія между отдльными дятелями вдомства разстраивались,— ну, тогда начиналась борьба между ними… ‘Если сходились въ командировк такой-то судья и такой-то представитель обвиненія, между которыми, какъ всмъ было извстно, существовали старые, не-сведенные еще счеты юридическаго или иного характера, то иной судья, напримръ, старался возможно чаще оправдывать въ тхъ случаяхъ, когда помощникъ военнаго прокурора особенно настаивалъ на обвиненіи, и, наоборотъ, какъ говорится, неумолимо ‘закатывалъ’, когда тотъ отъ обвиненія отказывался или поддерживалъ его слабо, для формы’… (81).
Таково, по словамъ г. Жиркевича, было военное правосудіе. По крайней мр, таковы были нравы въ сред его сослуживцевъ. А кром того были еще отклоненія… Г. Жиркевичъ набрасываетъ рядъ портретовъ, прямо поражающихъ уродливостью своихъ оригиналовъ. Среди нихъ есть ‘психопаты’, при наличности которыхъ выздныя сессіи превращались ‘въ нчто позорное для всего вдомства, подчасъ прямо анекдотическое’ (92), есть ‘безнравственные маніаки’, дослужившіеся тмъ не мене до генеральскихъ чиновъ (101), есть просто ‘шалые люди, взявшіе себ въ девизъ: хочу — оправдаю, хочу — закатаю’, есть ‘пошлые болтуны, бонвиваны, обращавшіе судебныя засданія въ представленія какой-то оперетки’ (104—105).
Могъ ли Милютину,— патетически восклицаетъ, г. Жиркевичъ — померещиться типъ судьи, забывшаго на квартир своей, въ командировк, подлинное слдственное производство и бравировавшаго тмъ, что проводитъ въ засданіи дло, такъ сказать, по памяти, безъ документовъ?!
Могъ ли онъ представить себ также военно-судебнаго дятеля, дущаго въ командировку по дламъ о пропуск нижними чинами пограничной стражи контрабанды, и самого во время этой командировки провозящаго безпошлинно изъ-за границы въ предлы Россіи разнаго рода вещи?!
Снился ли ему военный судья, генералъ, который старался оправдать саперъ только потому, что носилъ когда-то саперный мундиръ?
А такія личности являлись на пути моемъ… (105).
Таковы были, по характеристик г. Жиркевича, нравы и дятели въ мирное, нормальное время.
Между тмъ пришли времена исключительныя. ‘Малиновое’ вдомство съ его ‘гурманами’, ‘винтерами’, ‘психопатами’, ‘карьеристами’ и всякою иною ‘нечистью’, какая накопилась въ немъ, было призвано спасти отечество. Г. Жиркевичъ, оставался въ его состав и въ этотъ періодъ. Кое-что и объ этомъ времени онъ разсказываетъ.
‘Тяжелое было времячко!— восклицаетъ онъ: — ужасна обстановка военнаго правосудія тхъ дней!’ ‘Бичъ Павлова неумолчно свистлъ въ воздух, подгоняя, все и всхъ равняя’ (320). Дать ему отпоръ вдомство оказалось, конечно, совершенно неспособнымъ. Слышались ‘лишь проклятія изъ-подтишка, въ полголоса, Съ оглядкой’. Но и это продолжалось, повидимому, не долго. И къ новымъ условіямъ приспособились…
Конечно, ‘командировки временныхъ военныхъ судовъ утратили свой былой, увеселительно-опереточный, беззаботный, скандальный типъ, отличаясь теперь подчасъ даже мрачнымъ колоритомъ. Прізжали судить генералы, сами обреченные на смерть революціонерами, съ револьверами въ карманахъ, подъ конвоемъ переодтыхъ сыщиковъ’… Тутъ ужъ было не до пикниковъ и картежныхъ вечеринокъ.
Бывало, пригласишь къ себ,— разсказываетъ г. Жиркевичъ,— ‘командаровку’ на обдъ — и принимаешь уже мры, чтобы какой-либо мерзавецъ, анархистъ подло не выстрлилъ въ окно, въ твоихъ гостей (320).
‘Длъ была масса и о бездль былыхъ временъ думать было нечего. Все кляло свою судьбу, службу, начальство, все мечтало о возможно скорой отставк, но подумывало и о возможности перейти въ міръ иной, при помощи пули революціонера, гнусно пущенной изъ-за угла’ (318).
Мрачное настроеніе, по наблюденіямъ автора, ‘привозилось, главнымъ образомъ, изъ Москвы… гд на вдомство, особо усердствуя, налегали всей грудью изъ Петербурга’. Самъ г. Жиркевичъ былъ въ то время еще слдователемъ, и во многое его не посвящали. На его же разспросы ‘сослуживцы отвчали неохотно, уклончиво’. И лишь въ интимныхъ бесдахъ ‘передавали шепотомъ о той или иной подробности, указывавшей на невозможность для судей отстоять подчасъ личную свою совсть при столкновеніяхъ съ высшими военно-строевымъ и военно-судейскимъ начальствами’ (318). О прямомъ давленіи на судей г. Жиркевичъ упоминаетъ многократно, но въ общей форм, не сообщая, въ чемъ оно выражалось. Между прочимъ онъ упоминаетъ о секретномъ циркуляр, ‘касавшемся взаимныхъ отношеній между чинами военно-судебнаго вдомства при исполненіи ими служебныхъ обязанностей по извстнаго рода дламъ’, который ему поднесли ‘для прочтенія, руководства и росписки’ немедленно по вступленіи его въ должность судьи. Г. Жиркевичъ отказался принять къ руководству этотъ циркуляръ, какъ не основанный на закон и унижавшій его судейское и офицерское достоинство.
Не думая о послдствіяхъ моего протеста,— говоритъ онъ я,— въ пылу негодованія, подалъ временно-исполнявшему должность предсдателя суда рапортъ, въ которомъ просилъ не унижать меня въ будущемъ поднесеніемъ мн для руководства подобныхъ офиціальныхъ произведеній!..
Рапортъ по товарищески былъ мн возвращенъ съ благожелательнымъ указаніемъ на щекотливое положеніе того, кто долженъ будетъ представлять его въ Петербургъ, но команд.
Г. Жиркевичу пришлось, ограничиться частнымъ письмомъ на имя главнаго военнаго прокурора, каковымъ былъ уже Остенъ-Сакенъ. Послдній отвтилъ тоже частнымъ письмомъ, разъяснилъ въ немъ своему бывшему ученику ‘значеніе и цль своего циркуляра, а также мотивы, имъ руководившіе при его изданіи, и вмст съ тмъ пожурилъ ‘милаго, но ужасно впечатлительнаго Александра Владимировича’ (314).
Боле откровенно авторъ говоритъ о такихъ формахъ давленія на судей, какъ подача протестовъ ‘по телеграммамъ изъ Петербурга, такъ сказать, принципіально’ или отказъ въ пропуск кассаціонныхъ жалобъ по дламъ Со смертными приговорами, тоже, можно сказать, принципіальный. Но все это производилось одно время почти открыто и нашимъ читателямъ, конечно, извстно…
Интересне будетъ остановиться на томъ, какъ судьи сами относились къ производившемуся на нихъ давленію и тому длу, къ которому они были призваны. Авторъ длитъ ихъ въ этомъ отношеніи на нсколько категорій (320—321).
Наиболе симпатичными ему представляются т судьи, которые, ‘покорясь тяжелой судьб, сознавали свое двусмысленное положеніе и шли на засданія со смертными приговорами, какъ на личную пытку и казнь’. Симпатизируетъ г. Жиркевичъ и тмъ, которые ‘рисковали жизнью, твердо, искренно убжденные, что иначе не раздавить гидры анархіи, что вдомство несетъ свою особую, священную миссію, отъ которой уклоняться, отворачиваться стыдно, безчестно’…
‘Наблюдались и такіе, которые старались въ вин, картахъ, удовольствіяхъ утопить свой разумъ, свой личный страхъ, свою совсть’… ‘Такіе субъекты, махнувшіе на все рукой, напоминали мн — говоритъ авторъ — ‘пиръ во время чумы,’ были и отвратительны и жалки…’
Еще боле ужасными представлялись ему ‘т, кто, кривя душой въ ту или иную сторону ради благъ жизни и службы, готовы были жертвовать жизнью и своей, и другихъ, оправдывая свою дятельность, усыпляя свою совсть текстами. Св. Писанія, ссылками на приказы свыше и боле или мене удачными софизмами’…
‘Большинство же — какъ утверждаетъ г. Жиркевичъ — принадлежало къ вшателямъ-сладострастникамъ, какъ бы мстящимъ за лично испытываемый страхъ’. И онъ даетъ нсколько портретовъ этихъ ‘кровожадныхъ выродковъ человчества’, въ которыхъ преобразились бонвиваны, психопаты и карьеристы мирнаго времени, ‘набившіе теперь себ руку на висльныхъ длахъ’ (105 и 317). Вотъ, напримръ, разсказъ г. Жиркевича о судь, ‘которому великое неисчерпаемое наслажденіе доставляло глумленіе надъ подсудимыми, замшанными въ революціи, когда имъ нельзя были избгнуть смерти,— глумленіе не только на суд, но и до суда’. Этотъ судья
старался непремнно лично раздавать копіи съ обвинительныхъ актовъ по госпиталямъ, хотя это могъ бы продлать, по закону, за него другой. И тутъ то, притворяясь участливымъ, начинаетъ онъ, бывало, комедію сострадательнаго отношенія къ ближнему.
— ‘Что это у тебя братецъ? Ножка болитъ?’ — спрашиваетъ онъ у экспропріатора-бомбиста, которому при поимк прострлили ногу:— ‘Да ты сядь!.. Посиди! Чего стоишь то… Я теб и сидящему обвинительный актъ выдамъ. А то натрудишь ножку-то…’ — и т. д. въ томъ же дух…
При этомъ — самая добродушная, внушающая довріе, физіономія, ангельская улыбка, подкупающій тонъ, солидная вншность…
Обвиняемый, видимо, тронутъ, начинаетъ на что то надяться, пускается въ откровенности, хитритъ, старается оправдаться…
Этого-то только и нужно сладострастнику: онъ полной грудью дышетъ уже этимъ предсмертнымъ страхомъ ближняго, этими слабыми надеждами уйти отъ вислицы, этой врой въ его судейское милосердіе на будущемъ суд… (321).
А на суд обвиняемый въ этомъ самомъ судь вдругъ ‘къ ужасу своему видитъ грознаго, безжалостнаго палача, вырывающаго у него изъ-подъ ногъ всякую возможность спасенія отъ. вислицы’. Впрочемъ, и это онъ длалъ вжливо, даже ласково…
— Люблю я,— признавался этотъ самый судья г. Жиркевичу,— имть дло съ пылкой молодежью, надъ которой виситъ петля, которой терять нечего и которая поэтому стремится хоть въ послднемъ слов высказать всю ненависть къ создавшемуся порядку вещей… Я никогда не обрывалъ ихъ… Никогда! По закону надо дать подсудимому высказаться до конца… Пусть себ, пусть говоритъ… Кром того интересно слдить за тмъ, какъ постепенно4, по мр изложенія, изсякаетъ у иного негодяя источникъ краснорчія… Такой субъектъ ругаетъ, бывало, въ засданіи меня, судъ, судей, существующій режимъ, предсказываетъ конечное торжество революціи и т. п. А я, скрестивъ на груди руки, все его слушаю и слушаю преспокойно, не обрывая, не выводя вонъ. Вотъ онъ уже изнемогаетъ. У него не хватаетъ силъ, словъ, выраженій, чтобы продолжать громить и клеймить… А я все слушаю: знаю, что, какъ тамъ голубчикъ не ругайся, не ораторствуй, а съ вислицы теб не соскочить… Вотъ онъ уже выдохся совершенно… ‘Вы кончили?’ — спрашиваю его, опять-таки вжливо, не горячась.— ‘Да, кончилъ’…— А черезъ нсколько минутъ — резолюція: ‘смертная казнь черезъ повшеніе’… Надо видть иную рожу при этомъ… А другіе ничего себ, выносятъ ударъ, мужественно. Слдишь, когда вонъ выводятъ посл объявленія ршенія: не покачнется ли въ дверяхъ такой храбрецъ… Нтъ!.. Молодцомъ! Разспрашиваешь потомъ у очевидцевъ казни, какъ велъ себя твой ‘кліентъ’ на мст… Иной и смалодушествуетъ въ послднюю минуту… А вдь какъ на суд-то хорохорился, храбрился!!.. (322).
Вотъ сколько удовольствій получалъ этотъ судья, приговаривая себ подобнаго къ смерти… Остается лишь прибавить, что, какъ разсказывалъ помощникъ секретаря г. Жиркевичу, ‘по дорог въ госпиталь, къ раненому экспропріатору, судья все время набожно, истово крестился изъ трамвая на встрчныя церкви и часовни’… Должно быть, къ душеспасительному длу готовился… Кстати сказать, чины судебнаго вдомства, по наблюденіямъ г. Жиркевича, вообще отличались въ это время набожностью, а ‘судьи-сладострастники’, какъ онъ ихъ называетъ,— въ особенности.
Разсказываетъ авторъ о другомъ судь, больномъ печенью, а потому и раздражительномъ. Этотъ вшалъ, повидимому, не столько ради удовольствія, сколько изъ злости. И ‘убжденіе’ у него такое было, что ‘для отрицательныхъ элементовъ общества въ смутныя эпохи не должно существовать пощады, кто бы они, эти элементы, ни были, разъ дло обставлено исключительными условіями военнаго времени’… Г. Жиркевичъ вспоминаетъ о двухъ юношахъ-крестьянахъ, 18—19 лтъ, совершившихъ экспропріацію въ пьяномъ вид и которыхъ, по его мннію, можно было бы спасти, если бы судъ возбудилъ ходатайство о смягченіи ихъ участи. Правда,
то была ужасная пора, когда военные судьи боялись являться съ докладомъ о подобныхъ ходатайствахъ суда къ инымъ командующимъ войсками, чтобы не получить грубаго, грознаго окрика и не быть занесенными вслдъ за тмъ въ разрядъ слабыхъ, неумющихъ ‘справляться съ временными судьями’, подозрительныхъ, вредныхъ, нежелательныхъ на служб, а потому намчаемыхъ къ ‘сплавк’ при новомъ проявленіи слабости изъ военно-судебнаго вдомства (278).
Но г. Жиркевичъ все-таки надялся и подавалъ надежду подсудимымъ. Къ несчастію, во глав сессіи оказался, какъ разъ, судья съ больной печенью, ‘по принципу’ не допускавшій никакихъ ходатайствъ о смягченіи. Уже до разбора дла объ упомянутыхъ подсудимыхъ, которыхъ г. Жиркевичъ считалъ возможнымъ спасти, онъ со злобою говорилъ: ‘повисятъ… повисятъ’… И, дйствительно, вынесъ имъ приговоръ безъ снисхожденія. Дло разсматривалось въ Смоленск, и смоляне обратились по телеграфу къ командовавшему войсками округа, генералу Гершельману, съ ходатайствомъ о замн смертной казни и объ избавленіи мирнаго Смоленска отъ этого ужаса. По просьб г. Жиркевича, дв высокопоставленныя дамы Москвы здили ‘лично умолять генерала пощадить безразсудную, неразвитую, кающуюся молодость, но не добились ничего, кром любезнаго, изысканнаго пріема, не безъ саркастическаго оттнка’. Были предприняты другія попытки.. Въ конц-концовъ, ‘боле симпатичнаго, кроткаго, раскаивающагося повсили, а его товарищу (оговорщику) замнили смертную казнь срочною каторгою’ (279).
Вспоминаетъ г. Жиркевичъ еще одного судью… Въ округ былъ ‘заведенъ порядокъ’ распредлять дла со смертными приговорами между всми судьями поровну. Но этотъ судья не довольствовался тми, которыя приходились на его долю. Онъ ‘принималъ вс мры, чтобы заполучить ихъ къ своему разсмотрнію, вырвавъ изъ рукъ другихъ’. Онъ чаялъ, видите ли, попасть въ прокуроры и разсчитывалъ, что по лсенк смертныхъ приговоровъ скоре доберется до этого поста.
Этотъ господинъ — пишетъ г. Жиркевичъ — дрожалъ самъ за свою жизнь, на которую якобы, по его убжденію, жаждали покушаться революціонеры, входя въ комнату суда, гд занимался, предварительно набожно, ‘возведя очи гор’, крестился на икону, вынималъ и клалъ около себя заряженный браунингъ, вздыхая, выражалъ радость, что ‘ещё одинъ день живетъ на свт’ и… сейчасъ же погружался съ затаеннымъ наслажденіемъ въ дла со смертными приговорами… (326).
‘На ше его,— прибавляетъ г. Жиркевичъ,— вчно сіялъ орденъ за особыя мирныя заслуги на одной изъ окраинъ въ обстоятельствахъ военнаго времени. Онъ гордился этимъ украшеніемъ, выхлопотаннымъ ему благодарнымъ строевымъ элементомъ, и охотно разсказывалъ подробности о томъ, какъ и за что получилъ орденъ,— подробности, отъ которыхъ морозъ пробгалъ по кож’. Сослуживцы, по словамъ Жиркевича, презирали этого судью за его слишкомъ громкое прошлое, за безпощадную кровожадность, за сомнительный карьеризмъ, но когда онъ былъ переведенъ въ другой округъ, его… ‘проводили обдомъ и подаркомъ съ соотвтствующей товарищеской надписью’.
Когда г. Жиркевича назначили судьею, то, чтобы ознакомиться съ формами разнаго вида приговоровъ, онъ взялъ изъ суда дла, разсмотрнныя этимъ господиномъ, въ расчет, что въ нихъ-то онъ найдетъ наиболе серьезную трактовку темъ, наиболе безукоризненное содержаніе, наиболе совершенныя формы.
Передо мною замелькали, — пишетъ г. Жиркевичъ, — одно за другимъ дла, по которымъ обвиняемые давно переселились уже, насильственно въ міръ иной…
И что же я увидлъ? Что ни вопросный листъ, что ни резолюція суда, что ни приговоръ, то — грубыя ошибки, противорчія, проблы, недомолвки… Закономъ здсь только пахло… Анархія, произволъ, сумбуръ, даже неособенно скрываемые чистотой, отдлкой слога. Приближаешься къ концу чтенія дла, въ надежд, что, безъ сомннія, были поданы протестъ со стороны военно-прокурорскаго надзора, кассаціонная жалоба со стороны защиты.
Ни того, ни другого…
Оказалось, что эти дла принадлежатъ къ тмъ, по которымъ ‘не давался ходъ никакимъ обжалованіямъ’. Что касается судьи’, выносившаго по нимъ смертные приговоры, то его сослуживцы добродушно лишь посмялись надъ г. Жиркевичемъ:
— Вздумали кого взять за образецъ! Тутъ что ни приговоръ, то чепуха, вздоръ, неправильность…
Людей, которыхъ по ‘вздорнымъ’ и ‘неправильнымъ’ приговорамъ отправили на тотъ свтъ, эти добродушные сослуживцы нисколько не жалли. Все это-де мерзавцы, ‘туда имъ и дорога’* ‘Стоитъ ли ихъ желть?!..’ (327).
Такъ относились къ участи казненныхъ уже не ‘ сладострастники’, не ‘кровожадные выродки человчества’… ‘Гляжу на нихъ,— говоритъ г. Жиркевичъ:— все милые, хорошіе, воспитанные люди’. ‘Что-то прямо невроятное, — говоритъ онъ въ другомъ мст,— а существовало: я не разсказываю сновъ и сказокъ… Въ т дни жизнь человческая зависла отъ явной случайности’ (278).
Какъ бы то ни было, высшее начальство было вполн довольно работой военно-судебнаго вдомства. Главный военный прокуроръ, баронъ Остенъ-Сакенъ, находилъ, что ‘при всеобщей паник представителей власти, одно лишь это вдомство не растерялось, а дйствовало’ (101). Когда г. Жиркевичъ видлся съ нимъ въ послдній разъ, то онъ былъ крайне озабоченъ тмъ, чтобы заслуги вдомства были офиціально признаны. ‘Спустя нкоторое время,— говоритъ авторъ, — онъ добился своего’ (102): заслуги военной юстиціи были признаны всенародно. Всенародно,— или какъ говорятъ:
— Хороша дочь Аннушка!— похвалили мать да бабушка.
Даже проще. Взглянула ‘мачеха’ на дло рукъ своихъ и нашла: зло хорошо…
За время своей службы г. Жиркевичъ не только хорошо познакомился съ окружавшей его военной средой, но и имлъ случай проникнуть во внутренніе аппартаменты правящей бюрократіи и присмотрться къ тому, Какъ вершатся Дла, въ которыхъ заинтересованы ‘пасынка’, въ самыхъ верхнихъ этажахъ бюрократическаго зданія. Помогли ему туда проникнуть никто другой, какъ т же ‘пасынки’…
Въ 1901 г. онъ представилъ военному министру чрезъ бывшаго своего профессора генерала Лузанова (занимавшаго въ это время должность помощника главнаго военнаго прокурора) памятную записку: ‘О необходимости измнить нравственную и матеріальную стороны быта военныхъ арестантовъ’. Куропаткинъ, бывшій тогда министромъ, очень живо отнесся къ возбужденному въ запаск вопросу. Онъ передалъ ее на заключеніе протопресвитера, а затмъ съ его мнніемъ разослалъ ее на заключеніе окружныхъ И корпусныхъ штабовъ. Когда ему былъ представленъ сводъ собранныхъ такимъ путемъ мнній, онъ положилъ на немъ резолюцію о томъ, чтобы немедленно заняться этимъ вопросомъ, и тутъ же намтилъ рядъ мръ, а кром того на отдльномъ куск бумаги написалъ:
Начальнику главнаго штаба. Прощу подробно увдомить полквника Жиркевича, военнаго слдователя Виленскаго округа, о том, что сдлано по его записк объ улучшеній положенія военныхъ арестантовъ. Желательно вызвать его въ Петербургъ, дабы совмстно съ нимъ обсудить въ главномъ штаб вопросъ: что можно сдлать теперь, безъ расхода отъ казны, до переустройства нашихъ гауптвахтъ? Куропаткинъ. (206).
Жиркевича вызвали. Когда онъ явился къ Куропаткину, то послдній прямо очаровалъ его.
Вотъ,— разсказываетъ г. Жиркевичъ объ этомъ пріем, — наконецъ, и Моя очередь: подхожу, называю мою скромную фамилію, докладываю о цли вызова меня въ Петербургъ. Куропаткинъ крпко жметъ мн руку’ громко, при всхъ, заявляетъ, что искренно благодаренъ мн за напоминаніе ему про военныхъ арестантовъ, что онъ мн прямо даже обязанъ за Поданную ему памятную записку и т. д.,— въ томъ же дух.
— Я нарочно васъ вызвалъ въ главный штабъ, — съ ноткой раздраженія въ голос по адресу главнаго штаба говоритъ мн министръ:— научите ихъ тамъ, какъ и что длать по этому вопросу! (214).
Жиркевичъ — въ восторг. Ну, съ такимъ ‘орломъ’ онъ наврняка одержитъ теперь побду надъ равнодушіемъ и рутиной.
Скоро однако начались разочарованія, — даже прежде, чмъ г. Жиркевичъ явился въ главный штабъ, пока онъ еще ходилъ по-своимъ Знакомымъ да разнымъ канцеляріямъ. Въ этихъ послднихъ ‘не только ругали, повидимому, отъ души, но кляли, прямо ненавидли Куропаткина — за его многорчивость, за праздную болтовню, за размниваніе по пустякамъ, за колебанія, за неспособность многое доводить до конца, за массу лишней, непроизводительной работы’.
— Да, мелочи онъ помнитъ,— говорили Жиркевичу.— Помнитъ, пожалуй, даже — гд какая часть стоитъ, имена, отчества высшихъ начальствующихъ и т. п. Но путаетъ въ смысл перемны своихъ ршеній: по одному и тому же длу сегодня — одно, завтра — другое, сегодня — одна резолюція, завтра — совершенно противоположная… Во время докладовъ ршитъ дло такъ-то, а при доклад у Государя все измнитъ. Путаникъ великій… (215).
Скоро г. Жиркевичъ и самъ убдился, что Куропаткинъ не только и даже, быть можетъ, не столько путаникъ великій, сколько политиканъ большой руки, ‘двуликій Янусъ’. Между прочимъ, будучи у протопресвитера, г. Жиркевичъ узналъ, что Куропаткинъ, желавшій улучшить бытъ военныхъ арестантовъ ‘безъ расходовъ.отъ казны’, только что исходатайствовалъ ассигновку въ 2 мил600 тыс. руб. на постройку военныхъ церквей. Даже при Ванновскомъ протопресвитеръ не могъ добиться этого, тому на крпости были деньги нужны, а Куропаткинъ — самъ пріхалъ сообщить это радостное извстіе.
Явился г. Жиркевичъ въ главный штабъ. Тамъ будто бы рады его прізду, откровенно сознаются, что но возбужденному имъ вопросу ничего не знаютъ и потому ждутъ его указаній, но что и безъ него они по горло завалены работой и при томъ боле срочной. Нтъ-нтъ, да и замтитъ кто-нибудь:
— Ну и заварили же вы дло своей запиской…
Г. Жиркевичъ ежедневно ходитъ въ главный штабъ, но дла ему тамъ никакого не находится. Наконецъ прізжаетъ изъ отпуска и. д. начальника штаба, генералъ Уссаковскій. Этотъ принялъ г. Жиркевича нелюбезно, свысока, даже грубо.
— А, васъ прислали сюда насъ, дураковъ, учить…
И генералъ раздраженно заговорилъ о ‘дворцахъ’ и ‘семирамидиныхъ садахъ’, какіе будто-бы г. Жиркевичъ замышляетъ для заключенныхъ. Лишь когда послдній ввернулъ поклонъ отъ одной свтской дамы, Уссаковскій сталъ нсколько любезне. Черезъ нсколько дней г. Жиркевичу предложили хать пока въ Вильну и составить тамъ новую записку. Черезъ нкоторое время онъ ее привозитъ и является въ штабъ.
Встрчаютъ меня — пишетъ г. Жиркевичъ — по-прежнему, какъ бы любезно а у самихъ на лицахъ точно какое-то разочарованіе, сквозь которое не могу не прочесть явственно: ‘Принесъ же тебя опять чертъ с.ъ проклятымъ твоимъ вопросомъ! И чего только такъ торопился?! Сидлъ бы еще въ Вильн,.
Начались опять ежедневныя хожденія, въ штабъ, въ ожиданіи, пока прочтутъ записку. А о ней, видимо, и не думаютъ. На приходы же г. Жиркевича смотрятъ косо, недружелюбно, съ такими гримасами, точно онъ — зло, съ которымъ въ силу обстоятельствъ приходится пока мириться. Попробовалъ онъ добиться новой аудіенціи у Куропаткина, но объ этомъ, какъ оказалось, нечего и думать. Еле-еле онъ добился, что записку его выслушалъ начальникъ отдленія, посл чего его неофиціально отпустили домой, въ Вильну. И пока онъ тамъ гостилъ, его и совсмъ ‘сплавили’. Неожиданно онъ получилъ письмо отъ начальника, отдленія Подгурскаго.
Военный министръ — писалъ тотъ — по доклад ему вашей записки приказалъ вопросъ объ улучшеніи быта военныхъ арестантовъ, согласно изложеннымъ вами предложеніямъ, разсмотрть совмстно съ главнымъ военно-суднымъ управленіемъ, а васъ откомандировать къ мсту постояннаго вашего служенія, удовлетворить двойными прогонными деньгами (это, очевидно, чтобы позолотить пилюлю). Вслдствіе сего я нашелъ излишнимъ вызывать васъ въ Петербургъ… (241).
Г. Жиркевичъ създилъ все-таки и убдился, что дло объ арестованныхъ вступило въ фразу ‘канцелярскихъ спихиваній’ главный штабъ спихнулъ его въ военно-судное управленіе, а то уже намревалось спихнуть его опять въ штабъ или еще куда-нибудь. Уссаковскій прямо сказалъ Жиркевичу: ‘дло ваше… затянется надолго’ и, ‘точно торопясь передать нчто утшительное’, прибавилъ:
— Военный министръ и не прочелъ вашей записки… Она слишкомъ длинна…
Авторъ выразилъ надежду, что ему удастся ускорить ходъ дла въ военно-судномъ управленіи при помощи имющихся у него тамъ связей. Уссаковскій только демонически-коварно улыбнулся и покрутилъ свой усъ (242).
Но Жиркевичъ все-таки не сдался. Убдившись, что самъ онъ ничего для ‘пасынковъ’ сдлать не можетъ и что на министра разсчитывать нечего, онъ ршилъ заручиться содйствіемъ одного изъ тхъ ‘винтиковъ’, отъ которыхъ зависитъ движеніе длъ къ канцеляріяхъ. Нашелъ онъ такой винтикъ и сталъ донимать его запросами. Въ первый разъ (въ октябр 1902 г.) тотъ отвтилъ ему довольно любезно.
Съ удовольствіемъ отвчаю: копія съ Вашей записки переслана была въ главное военно-судное управленіе при отзыв отъ 30 іюля сего года за Да 39.594 и уже получено заключеніе отъ нихъ (27 августа No 4.372), въ которомъ они заявляютъ, что т вопросы, которые касаются ихъ длопроизводства, ими приняты къ разработк, а противъ остальныхъ Вашихъ предложеній, они ничего не имютъ, за исключеніемъ учрежденія гауптвахтнаго праздника, что находятъ совершенно несоотвтственнымъ. Въ настоящее время я лично занятъ Вашей запиской, но такъ какъ, по разсмотрніи ея подробно, я пришелъ къ заключенію, что она совершенно не относится къ моему длопроизводству, то долженъ запрашивать, мннія разныхъ учрежденій, отдловъ, частей главнаго штаба и другихъ управленій, а вслдствіе сего ршеніе вопроса по независящимъ отъ меня причинамъ затягивается (246).
Черезъ нкоторое время г. Жиркевичъ вновь налегъ на него, но ‘винтикъ’ на этотъ разъ отвтилъ еще боле высокомрно и не безъ юмора:
…Что же касается вашей записки, то по тщательномъ разсмотрніи ея мною (подчеркнуто писавшимъ), я, какъ уже ране вамъ писалъ, пришелъ къ тому заключенію, что предполагаемыя вами мры такъ или иначе вызываютъ расходы, за исключеніемъ разв мръ — двукратное провтриваніе камеръ и истребленіе сквернословія, и что дло это совершенно не моего длопроизводства. А потому придется запрашивать заключеніе главнаго интендантскаго и главнаго инженернаго управленій (дв смны наволочекъ, маты вмсто соломы, двойной комплектъ одежды и пр.,), а въ настоящее время записка находится въ части по изданію уставовъ главнаго штаба (несоотвтствіе разныхъ уставовъ и прочихъ новыхъ измненій уставовъ съ запиской). Эта часть также нашла себя не совсмъ компетентной въ разршеніи возбужденныхъ вами вопросовъ и передала вашу записку на разсмотрніе особой комиссіи, засдающей нын въ штаб, тоже по поводу какихъ-то арестантскихъ длъ, а потому она, слдовательно, должна быть въ этихъ вопросахъ компетентна.
Я же откровенно вамъ скажу, что изъ всего вашего дла ничего не выйдетъ и вы только напрасно задали всмъ работу, а особенно мн (подчеркнуто авторомъ письма), а потому будьте такъ добры, окажите протекцію и извлеките ее изъ моего длопроизводства, чмъ премного меня обяжете. Я буду служить лишь передаточной инстанціей и, слдовательно, волей-неволей буду иногда задерживать только окончаніе возбужденнаго вами дла (246—247).
Словомъ, дло объ улучшеніи быта заключенныхъ… пошло по инстанціямъ, и до сихъ поръ, хотя прошло боле десяти лтъ, оно ходитъ или ‘почіетъ въ какихъ-то бюрократическихъ дебряхъ, подъ охраною другихъ, подобныхъ же винтиковъ’. Вроятно, его давно и совсмъ бы похоронили, если бы не настойчивость и связи г. Жиркевича.
Между прочивъ случай для этого былъ очень подходящій и, казалось, даже настойчивость иниціатора не въ силахъ будетъ предотвратить похороны живого дла. Началась японская война, а затмъ внутренняя смута. ‘Простите — писалъ одинъ высокопоставленный генералъ Жиркевичу — но не время обсуждать мирные вопросы, а тмъ боле возбужденные три года тому назадъ объ улучшеніи содержанія военныхъ арестантовъ’ (287). Протопресвитеръ, съ которымъ г. Жиркевичъ все время находился цо этому вопросу въ переписк, предложилъ ему съ своей стороны такса утшеніе: ‘будемъ молиться и надяться’ (290).
Но г. Жиркевичъ не оставлялъ высокопоставленныхъ лицъ въ поко. Въ 1907 году, уже при новомъ министр, Редигер, ему удалось добиться, что переписку объ улучшеніи быта арестованныхъ откопали и она опять пошла по инстанціямъ. Во время этихъ новыхъ скитаній дло попало на заключеніе комитета по образованію войскъ, руководимаго ‘просвщеннымъ’ генераломъ Скугаревскимъ. Комитетъ цлый рядъ проектированныхъ мръ призналъ излишними и даже прогулки считалъ возможнымъ допустить только для подслдственныхъ. Это заключеніе комитета было доложено Рёдигеру, и тотъ написалъ: ‘согласенъ’. По поводу этой резолюціи г. Жиркевичъ написалъ прочувствованное письму министру, и тотъ ему откровенно отвтилъ (345):
Спшу принести вамъ искреннюю благодарность за ваше письмо, за вашу Горячую защиту малыхъ сихъ. Съ дломъ, за которое вы ратуете, я мало знакомъ, своей резолюціи, о которой вы упоминаете, совсмъ не помню — я ежедневно пишу десятки резолюцій и эта, очевидно, была мн навяна или даже подсказана докладомъ и отнюдь не является результатомъ глубокаго личнаго убжденія, такъ какъ у меня такого нтъ именно Въ виду малаго знакомства съ гауптвахтйымъ и тюремнымъ дломъ. Письмо ваше я передаю въ комитетъ по образованію войскъ — для новаго разсмотрнія и доклада. Готовъ вамъ врить, что я былъ неправъ.
Съ искреннимъ уваженіемъ и преданностью
Такъ министры, по откровенному признанію одного изъ нихъ, пишутъ свои резолюціи о пасынкахъ: что подскажетъ ‘винтикъ’ въ доклад, то и напишутъ. А вдь и вопросъ-то былъ въ данномъ случа совсмъ не головоломный, вовсе не требовавшій спеціальныхъ знаній, дло шло, какъ уже сказано, о прогулкахъ для заключенныхъ и т. п. азбучныхъ вещахъ, и министръ, казалось бы, могъ внести въ него хотя бы простую человчность.
Какъ бы то ни было, вновь начались ‘доклады на доклады по докладамъ’, какъ выразился одинъ изъ корреспондентовъ Жиркевича. Но послдній не унывалъ: дло какъ-никакъ находилось въ рукахъ ‘просвщеннаго генерала’. Но скоро Редигеръ палъ, а вмст съ нимъ и комитетъ по. образованію войскъ подвергся разгрому.
Съ новымъ министромъ, Сухомлиновымъ, г. Жиркевичъ былъ лично знакомъ, ‘а въ Россіи знакомства — замчаетъ онъ — значатъ много, если иногда не все, даже въ вопросахъ, имющихъ огромное, государственное значеніе’ (349). И вотъ онъ вновь съ неослабвающей энергіей начинаетъ двигать ‘свое’ дло — пишетъ письмо за письмомъ военному министру и другимъ высокопоставленнымъ лицамъ. Но дло движется плохо, и отвты г. Жиркевичъ получаетъ сухіе, неутшительные. Напримръ, на упомянутое уже мною письмо въ 34 большихъ печатныхъ страницы къ Сухомлинову онъ получилъ такой отвтъ отъ дежурнаго генерала главнаго штаба:
Въ письм вашего превосходительства на имя военнаго министра отъ 11 сего января, въ коемъ вы просите о принятіи мръ къ улучшенію положенія нижнихъ чиновъ на гауптвахтахъ, вы между прочимъ неоднократно упрекаете главный штабъ въ медленности производства по сему длу.
Въ виду сего долгомъ считаю сообщить вамъ, что вопросъ этотъ подлежитъ разсмотрнію не главнаго штаба, а главнаго управленія генеральнаго штаба, куда ваше письмо на имя военнаго министра и направлено по принадлежности.
Только такой откликъ г. Жиркевичъ и получилъ на свое прочувствованное письмо къ Сухомлинову: не главный штабъ, а главное управленіе генеральнаго штаба… Свднія же, которыя г. Жиркевичу удавалось получить по существу, оказывались все неутшительныя. Сначала ему сообщили, что ‘окончательная редакція проекта устава гарнизонной службы, въ который предположено включить и мры по улучшенію быта арестованныхъ, задержана реорганизаціей высшаго управленія’ (382). Послднее свдніе (отъ 13 апрля 1912 г.), которое онъ получилъ отъ генерала Шебеко изъ главнаго военнаго суда, таково: ‘… Коренной реформы военно-тюремныхъ заведеній, въ виду финансовыхъ соображеній, въ скоромъ будущемъ не предвидится… Вопросъ же о главныхъ гауптвахтахъ, какъ вопросъ, касающійся предварительнаго заключенія, можетъ быть поднятъ лишь по упорядоченіи военно-карательной системы въ полномъ ея объем’ (478). Въ перевод на обыкновенный языкъ это, конечно, значитъ: ‘и не жди,— не будетъ’…
Да и не такія теперь вянія въ Петербург: гуманность здсь не въ авантаж, даже для вида считается ненужной и вредной,— она уже объявлена ‘слюнтяйствомъ…’
Уже будучи въ отставк, г. Жиркевичъ, пользуясь своимъ генеральскимъ чиномъ и своими связями, выхлопоталъ себ разршеніе посщать время отъ времени главную гауптвахту въ Вильн. Но и этого права его теперь лишили, увидли въ немъ неумстное вмшательство въ дйствія предержащихъ властей. Даже этого утшенія — развшивать въ камерахъ иконки и раздавать евангелія заключеннымъ — старика лишили. Посл этого онъ и обратился съ своей книгой къ обществу…