ПАРІИ.
ПАРІИ.
Разсказъ Жоржа Дюрюи.
——
——
——
——
——
——
——
В. Р.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1888
Парии, Дюрюи Жорж, Год: 1888
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Первый актъ Гугенотовъ только что кончился. Раздались съ верхней галлереи жидкіе апплодисменты, заглушаемые шумомъ падающаго занавса. Оркестръ, торопливо покидаемый музыкантами, залъ, гд зрители поднялись вс сразу, напоминали громадный встревоженный муравейникъ. Повернувшись спиною къ сцен, старцы, бесдуя между собою и осматривая, въ то же время, ложи, показывали блоснжныя груди своихъ рубашекъ, вмсто затылковъ цвта слоновой кости. Въ первомъ и второмъ ярусахъ женщины въ брилліантахъ и цвтахъ появлялись внезапно изъ полутни, царствующей въ аванъ-ложахъ, стояли минуту неподвижно въ красивыхъ, живописныхъ позахъ, освщенныя потоками свта, бросаемаго люстрой, небрежно садились въ барьеру ложи и съ своими обнаженными плечами казались тогда мраморными изваяніями, расположенными полукругомъ.
— Какъ,— сказалъ кто-то въ групп мужчинъ, собравшейся у прохода въ кресла,— неужели Клены передали свою ложу?
Три или четыре бинокля направились на интересовавшую ложу, занятую только двумя лицами, мужчиной и дамой. Мужчина былъ маленькій, толстенькій, съ широкимъ лицомъ, съ голубыми глазами на выкат, выражавшими комическое смущеніе. Его дама была высокая, худощавая, угловатая женщина, блуждающій взглядъ которой ни на чемъ не останавливался, какъ будто грустныя думы уносили ее далеко отъ этого веселья.
— Знаете вы этихъ господъ?
— Нтъ… А вы?
— Тоже нтъ… Мужчина поразительно некрасивъ…
— Да и дама тоже!… Вотъ такъ парочка!
Одинъ изъ мужчинъ отдлился отъ группы, длавшей такія нелестныя замчанія, и пошелъ за справками. Черезъ минуту онъ вернулся и сообщилъ своимъ сосдямъ то немногое, что ему удалось узнать въ касс, а именно, что ложа No 37 была взята наканун на имя г. Мобургэ. Къ концу антракта человкъ сто уже знали имя новыхъ абонентовъ и длали различныя предположенія о ихъ происхожденіи. У., католическій банкиръ, состояніе котораго было основано на разореніи порядочнаго числа христіанъ, говорилъ съ отвращеніемъ:
— Вы увидите, что это жиды!
Жиды или нтъ, но, во всякомъ случа, супруги, повидимому, жили дружно. Весь вечеръ мужъ ухаживалъ за женою, наклонялся къ ней, разговаривалъ, нжно смотря на нее своими большими моргающими глазами, предлагалъ конфектъ, фруктовъ. Во второмъ антракт они вышли изъ ложи, буржуазно взявшись подъ руку, ихъ видли въ корридорахъ: мужчина съ любопытствомъ разглядывалъ бюсты, прекрасныя мраморныя статуи, благоговйно прикасался къ периламъ лстницы, восхищаясь красотой и полировкой оникса, заставлялъ жену поднимать голову, чтобы полюбоваться фресками на потолк.
‘Они, абоненты, ршились показаться въ фойэ и разсматривать рисунки Бодри!’
Это важное нарушеніе приличій обсуждалось со всею строгостью, какой оно заслуживало.
Къ концу представленія, въ первомъ и второмъ ярусахъ и въ креслахъ составилось мнніе, что это провинціалы, и надо было посмотрть, какимъ презрительнымъ взглядомъ смрила ихъ при выход миніатюрная и хорошенькая m-me X., проходя мимо нихъ подъ руку съ барономъ Z., у котораго,— это знали вс, можетъ быть даже и мужъ,— она была на содержаніи. Они спустились съ лстницы, постояли минуту въ нершительности, не зная, повернуть имъ направо или налво,— онъ все съ тмъ же растеряннымъ видомъ ночной птицы, застигнутой дневнымъ свтомъ, жена съ тмъ же ничего не выражающимъ, безсмысленнымъ взглядомъ, онъ, суетясь, задыхаясь, спотыкаясь на каждомъ шагу и путаясь въ шлейфахъ, она, прямая и безучастная,— и добрались, наконецъ, до круглой залы, съ порфировыми колоннами, гд абоненты ждутъ экипажей. Снова вс взгляды устремились на незнакомцевъ, одинокихъ среди этой шумной толпы, нахально разсматривавшей ихъ до той минуты, когда, одтый въ прекрасную ливрею, лакей сдлалъ имъ знакъ, что карета подана, и толстякъ съ его длинною, костлявою подругой скрылись отъ злобнаго людскаго любопытства.
Кончивъ курсъ въ политехнической школ, Мобургэ ухалъ лтъ двадцать тому назадъ въ Гватемалу, безъ копйки денегъ, но съ твердымъ убжденіемъ, что свтъ, особенно новый, принадлежитъ или долженъ принадлежать инженерамъ. Великая сила имть твердое убжденіе, при условіи не измнять ему. Этотъ добрый упрямецъ, страшно близорукій, застнчивый, какъ монахиня, краснвшій, когда взглядъ женщины останавливался на немъ на улиц, тамъ, гд дло касалось его спеціальности, имлъ смлое и широкое воображеніе. Его преслдовали мысли объ удивительныхъ тонеляхъ и каналахъ, страстное желаніе прорыть вс перешейки, загородить вс проливы, исполнить все то, что не удалось его собратьямъ. Онъ усплъ убдить правительство Гватемалы въ необходимости построить великолпные желзные мосты на ркахъ, гд никто никогда не проходилъ и не долженъ былъ проходить, и проложить рельсы изъ лучшей стали на протяженіи семи или восьми сотъ киллометровъ въ, странахъ, гд до появленія его усовершенствованныхъ локомотивовъ никогда не возносилось къ небу другаго дыма, кром дыма отъ трубокъ дикарей. Въ Гватемал появились мосты и желзныя дороги, оплаченные, впрочемъ, честными капиталистами Франціи, никогда не увидвшими больше своего золота, и тмъ же ударомъ, какимъ Мобургэ во имя прогресса косвеннымъ образомъ разорилъ нсколько своихъ соотечественниковъ, онъ составилъ себ крупное состояніе.
У него былъ еще только первый билетъ въ тысячу франковъ,— трудне всего, повидимому, достающійся,— изъ его перваго милліона, когда онъ познакомился съ француженкой компаньонкой, пріхавшей въ Америку съ богатымъ испанскимъ семействомъ. Она была неграціозная, сухая и худощавая до такой степени, что казалось страннымъ, невроятнымъ даже, что это не гувернантка-англичанка. Но разв я не говорилъ, что онъ былъ близорукъ, а для чего же Господь Богъ и создалъ близорукость, какъ не для того, чтобы заставить людей, страдающихъ ею, смотрть, главнымъ образомъ, глазами сердца? Кром того, инженеръ отличался необыкновенною сантиментальностью. Онъ попросилъ и получилъ руку компаньонки, жесткую, худую и сухую руку, показавшуюся ему мягкой и нжной, она, можетъ быть, и была мягкой, такъ какъ казалась ему такой, и такъ какъ различные виды предметовъ сами по себ не имютъ присущей имъ дйствительности, а суть на самомъ дл только то, чмъ длаетъ ихъ иллюзія созерцающаго.
Черезъ нсколько лтъ супружества, однажды, когда инженеръ старался утшить себя въ неимніи дтей проектами высушить озеро, ради посадки картофеля, жена, скромно опустивъ глаза, объявила ему, что она иметъ основанія надяться… Она не могла докончить своего радостнаго признанія, такъ какъ толстякъ отъ волненія залился слезами. Пріятно исправлять твореніе Божіе и разводить картофель тамъ, гд природа насадила рыбу, но еще пріятне приближаться къ Богу и подобно Ему даровать жизнь. Поэтому это признаніе возбудило въ инженер больше гордости, чмъ онъ когда-либо чувствовалъ при вид самыхъ рискованныхъ мостовъ, которые проводилъ надъ пропастями, какъ нить гигантскаго паука. Эта тайна боле взволновала его, чмъ самая трудная, сложная задача, которую онъ когда-либо разршалъ въ лабиринт своихъ уравненій.
Родилась двочка, страстно любимая родителями, которая черезъ четыре года покинула этотъ міръ такъ же безпричинно, какъ и явилась въ него. Вроятно, у Бога есть души съ кочевыми наклонностями, маленькія, любопытныя и безпокойныя души, недовольныя своимъ пребываніемъ на одномъ мст и желающія видть что-либо новое. Богъ посылаетъ ихъ на землю, говоря: ‘Поди, посмотри, каково тамъ, а когда надостъ, возвращайся’.
И дйствительно, въ скоромъ времени тоска по родин овладваетъ этими изгнанницами. Он возвращаются туда, неизвстно куда, въ какой-нибудь клочокъ голубаго неба… Поэтому-то мы видимъ отцовъ и матерей, рыдающихъ надъ крошечными гробиками и стующихъ на Бога за то, что Онъ отнялъ у нихъ ребенка…
Посл смерти дочки инженеръ и компаньонка обратили въ капиталъ свое имущество и покинули Америку. Не зная, куда отправиться, они вернулись въ Парижъ, хотя за столько лтъ ихъ отсутствія тамъ ни у того, ни у другаго не осталось ни друзей, ни родныхъ. Но они оба родились тамъ и возвращались теперь туда, подобно тому, какъ раненый зврь, чтобъ умереть, инстинктивно бжитъ къ тому мсту въ лсу или равнин, гд было его первое логовище. Мабургэ все еще нжно любилъ жену, но, какъ мужчина, онъ уже не такъ горевалъ о потер ребенка. Парижъ развлечетъ ее, думалъ онъ. Онъ не сознавался себ, насколько его самого соблазняла мысль насладиться, наконецъ, своими милліонами, вознаградить себя за прежніе тяжелые дни, вернуться богатымъ, какъ набобъ, въ этотъ громадный городъ, который онъ покинулъ бднякомъ. Чувства выскочки, скажутъ, пожалуй. Можетъ быть, но, во всякомъ случа, вполн человческія чувства. Такъ какъ онъ былъ застнчивъ почти такъ же, какъ близорукъ,— эти два недостатка часто нераздльны,— такъ какъ г-жа Мобургэ, всецло поглощенная своимъ горемъ, не хотла и слышать о пріемахъ, то супруги ршили ни съ кмъ не знакомиться, не давать ни обдовъ, ни вечеровъ, не длать, наконецъ, ни одного шага, требуемаго свтомъ отъ вновь пришедшихъ, желающихъ занять мсто на пиру великосвтской парижской жизни.
Они пріобрли отель въ Елисейскихъ Поляхъ, роскошный отель, полный картинъ и великолпной мебели, которыми любовались прохожіе при свт лампъ, сквозь длинные тюлевые занавсы. Экипажи ихъ были отъ самаго извстнаго каретника: черезъ два мсяца весь Парижъ зналъ синюю ливрею ихъ прислуги и запряженное парой лошадей, стоющей пятнадцать тысячъ франковъ, ландо, въ которомъ они здили каждый день неизмнно одни прокатиться вокругъ озера и прохать шагомъ по алле акацій.
Во французскомъ театр, какъ и въ опер, ихъ ложа была изъ самыхъ дорогихъ, ихъ встрчали въ дни первыхъ представсленій во всхъ театрахъ. Жена одвалась очень просто, выбирая темные цвта,— цвтъ ея безутшной души,— но пять нитокъ жемчуга, подарокъ мужа, которыя она носила, чтобы доставить ему удовольствіе, и три брилліантовыя запонки, застегивавшія грудь его рубашки, представляли собою цлое состояніе. Зависть, затмъ ненависть свта не замедлили сказаться противъ этихъ людей, которыхъ всюду встрчали, образъ жизни которыхъ доказывалъ громадное состояніе,— людей, продолжавшихъ жить другъ для друга, не приглашая никого раздлить удовольствія, упроченныя за ними этимъ царскимъ богатствомъ.
Кто-то вздумалъ дать имъ прозвища, осмивавшія ихъ безобразіе: ‘гадъ и гадина’. Чьей голов принадлежало это геніальное изобртеніе, трудно сказать, такъ какъ пятнадцать или двадцать человкъ приписывали его себ.
Можетъ быть, по примру извстныхъ древнихъ поэмъ, это было безъименное созданіе, нчто самородное, неожиданно являющееся изъ общественной ненависти и злобы, подобно тому, какъ дрянные грибы выростаютъ въ одну ночь на помойной ям.
Какъ бы то ни было, но это гнусное прозвище облетло въ нсколько дней весь Парижъ. Оно переходило изъ гостиной въ гостиную съ невроятною быстротой, распространилось въ клубахъ, проникло въ предмстья въ каррикатурныхъ журналахъ, поспшившихъ записать и иллюстрировать его, было подхвачено двумя или тремя романистами, хвастающими тмъ, что не пропускаютъ ни одного документа, касающагося общественной жизни. Въ театр оно распространялось изъ ложъ въ оркестръ, какъ только появлялись господинъ и госпожа Мобургэ, въ насмшливомъ шепот перелетало изъ устъ въ уста на выставкахъ, какъ только ихъ замчали. Прелестныя молодыя женщины шептали его другъ другу на ухо, умирая со смху,— такъ это прозвище казалось имъ милымъ и остроумнымъ.
Даже дти знали это прозвище: восьмилтніе мальчуганы въ Тюльери покидали свои игры въ песк, показывали пальцами на супруговъ и, злыя, какъ ихъ родители и няньки, называли гнуснымъ именемъ: ‘гадъ и гадина’ толстаго господина и худую даму, останавливавшихъ на ихъ счастливыхъ головкахъ грустный и нжный взглядъ людей, думающихъ, смотря на чужихъ дтей, о потерянномъ ими ребенк.
Эти остроты показались, наконецъ, недостаточными и насмшка обострилась въ ненависть противъ этой четы, виновной въ непростительномъ преступленіи — обладаніи богатствомъ и желаніи жить по-своему, нисколько не заботясь о ‘свт’, какъ будто его не существовало. Вс лизоблюды,— ихъ легіонъ въ Париж,— лишенные вкусныхъ обдовъ, на которые ихъ не приглашали г. и г-жа Мобургэ, вс, любящіе курить чужія сигары, бывать въ театр въ чужой лож, съ наслажденіемъ тереться вокругъ роскоши, ничего имъ не стоющей, какъ будто часть этого блеска должна была остаться имъ, подобно тому, какъ остается фосфорическій блескъ на пальцахъ дотронувшагося до спичекъ, вс эти люди,— а Богъ свидтель, есть ли такіе люди, которые живутъ вокругъ богатаго, какъ паразиты, впившіеся въ шкуру жирныхъ животныхъ, прихлебатели, заемщики,— люди, извлекающіе выгоду изъ тщеславія и глупости буржуа-милліонеровъ, попрошайки всевозможныхъ сортовъ,— вс возстали противъ безобидной четы.
Неврно было бы сказать, что общество отвернулось отъ инженера и его жены, такъ какъ они сами преднамренно-упорно держались въ сторон. Но это добровольное уединеніе, въ которое они замкнулись по собственному желанію, вроломно объяснили вынужденнымъ съ ихъ стороны общественнымъ презрніемъ. Появилась язвительная статья въ наглой газет, носящей названіе Генрихъ IV, заставлявшей одинаково платить — и очень дорого — заинтересованныхъ лицъ за оскорбленіе и за лесть. Такъ какъ Мобургэ отказалъ одному изъ литературныхъ мошенниковъ, стоявшихъ во глав этой газеты, въ свиданіи, изъ котораго репортеръ надялся извлечь выгоду, то этотъ человкъ отмстилъ ему, выразивъ, умло подобравши ясныя и, въ то же время, темныя слова, имющіяся въ запас у подобнаго рода негодяевъ, самыя оскорбительныя подозрнія относительно происхожденія милліоновъ, привезенныхъ изъ Америки бывшимъ техникомъ.
Эта статья послужила источникомъ для безчисленнаго количества безсмысленныхъ и недоброжелательныхъ легендъ, жужжавшихъ вокругъ Мобургэ, какъ рой громадныхъ синеватыхъ мухъ, смертельно кусающихся. Разсказывали, что мужъ былъ разбойникомъ на большой дорог въ Мексик, а жена — публичною женщиной въ Нью-Йорк, что они подожгли и разграбили одно имніе, обокрали богатаго англичанина, отравили плантатора, продавали цлыми партіями консервы свинины съ трихинами, взрывали суда со всмъ экипажемъ, чтобы получить страховыя деньги, и т. д. Тогда началось противъ нихъ настоящее преслдованіе. Вс наперерывъ старались наносить имъ жестокія оскорбленія, брезгливо сторонились и отвертывали голову при встрчахъ съ ними.
Несмотря на очень дорогую плату, имъ необыкновенно трудно было держать прислугу вслдствіе насмшекъ, которыми осыпали живущихъ у нихъ людей лакеи сосднихъ домовъ.
Получались анонимныя письма съ ужасными оскорбленіями. На морскихъ купаньяхъ, куда они похали провести сезонъ, одна дама наказала свою маленькую дочку за то, что та позволила ласкать и цловать себя гулявшей на морскомъ берегу ‘гадин’.
Нашли возможность даже помшать имъ купаться: какъ только супруги входили въ воду, составлялась группа мужчинъ и женщинъ, направлявшихъ на нихъ лорнеты и громко хохотавшихъ, когда надо было выходить изъ воды, публика становилась шпалерами и бдняги вынуждены были проходить подъ перекрестнымъ огнемъ дерзкихъ и насмшливыхъ взглядовъ. Смущаясь и красня, несчастные торопились въ купальню, боле чмъ когда-либо не граціозные и безобразные въ своихъ мокрыхъ костюмахъ, некрасиво обрисовывавшихъ забавную толщину одного и смшную худобу другой. При взгляд на чету паріевъ въ такомъ вид, снова поднимался хохотъ, насмшки, опьяненіе жестокимъ удовольствіемъ, взрывъ безъименной подлости, одно изъ любимыхъ толпою наслажденій, состоящее изъ пріятнаго созерцанія чужихъ страданій.
— Что они имютъ противъ насъ?— наивно спросилъ жену Мобургэ, замтивши въ первый разъ обращенное противъ нихъ непріязненное ожесточеніе.
Хотя это ожесточеніе становилось со дня на день открыте и невыносиме, вслдствіе различныхъ формъ, которыя оно принимало, Мобургэ, все-таки, не понялъ причины, но характеръ его рзко измнился. Это выразилось, прежде всего, въ увеличеніи застнчивости. Въ обществ онъ не ршался поднять глазъ и если случайно встрчалъ чей-нибудь взглядъ, его вки начинали моргать, что еще боле увеличивало обычное, растерянное выраженіе, характеризовавшее его добродушную физіономію.
Составилось мнніе, что съ нимъ можно себ все позволить, и подлость его преслдователей увеличилась отъ предположенной въ немъ трусости. Но медленно, капля за каплей, накоплялась въ сердц инженера ярость добряковъ, сила которой удивляетъ, когда она, переполнивъ мру, выливается наружу.
Еще боле, чмъ тысяча прямыхъ и косвенныхъ обидъ, безпрестанно наносимыхъ ему, его мучило сознаніе чудовищной несправедливости, выказанной относительно его, совершенно невиннаго. Да если бы еще нападали на него одного, на мужчину! Но его жена, это бдное, дорогое созданіе, никогда не длавшее никому зла, просившее только позволенія любить мужа и оплакивать ребенка,— его жену также оскорбляли… за что?
Рыцарскія и воинственныя мысли зашевелились въ его мозгу, хотя всегда онъ отличался самыми миролюбивыми наклонностями. Мало-по-малу онъ лишился сна, аппетита и началъ даже немного худть. Вс дни и ночи онъ составлялъ въ голов геройскіе проекты. Въ этомъ добродушномъ человк, котораго прежде взволновали бы предсмертныя страданія кролика, происходила глухая борьба кровавыхъ инстинктовъ. Онъ останавливался передъ витринами оружейныхъ магазиновъ и долго съ страннымъ выраженіемъ смотрлъ на острыя и блестящія шпаги, на хорошенькіе револьверы, такъ аккуратно лежащіе въ футлярахъ.
Какъ онъ жаллъ теперь, что не уметъ обращаться съ этими красивыми смертоносными орудіями! И его большіе, моргающіе и добрые глаза на выкат наливались вдругъ кровью, принимали зврское выраженіе.
Такъ продолжалось нсколько мсяцевъ. Погруженная въ безконечныя грезы материнской скорби, г-жа Мобургэ не замчала глухой работы, происходившей въ глубин души ея мужа.
— Свтъ жестокъ,— сказала она своимъ мягкимъ и тихимъ голосомъ.— Но зачмъ намъ огорчаться его жестокостью?
И это было все.
Ея умъ, спустившійся на минуту на покинутую имъ землю, вернулся въ безпредльную и далекую область химеры, гд онъ noceлился, въ грустную, но прекрасную страну, населенную прелестными дтьми, къ которымъ мысль ея тайно обращала улыбки и ласки, такъ какъ вс они чмъ нибудь напоминали ей потеряннаго ребенка.
Инженеръ, гуляя однажды пшкомъ въ одной изъ уединенныхъ боковыхъ аллей, такъ какъ онъ по возможности избгалъ теперь общественныхъ мстъ, встртилъ шумную толпу молодыхъ людей и женщинъ, громко хохотавшихъ. Это была клубная молодежь и актрисы, пріхавшія сюда позавтракать въ Арменонвильскомъ павильон.
— Каково это,— громко сказалъ, проходя мимо Мобургэ, одинъ изъ мужчинъ съ дерзкимъ взглядомъ и нахальными усами,— каково это, гадъ безъ гадины… Удивительно!
Мобургэ, быстро повернувшись, далъ ему пощечину.
Послдовала минута оцпеннія. Оскорбленный хотлъ броситься, товарищи удержали его, одна изъ женщинъ подняла неистовые крики, обычную прелюдію обморока… Обмнялись карточками и разошлись.
Когда мало-по-малу разсялось изумленіе, вызванное только что совершоннымъ необдуманнымъ поступкомъ, Мобургэ почувствовалъ въ себ гордость отъ того, что сдлалъ, и съ плечъ его какъ бы свалилась тяжесть, давно его давившая, давно уже мысль о дуэли перестала его пугать. Онъ твердо врилъ, что негодованіе и злоба внушатъ ему во время поединка физическую храбрость, по крайней мр, хоть на минуту. Но мысль совершить предварительно какую-нибудь неловкость, которая дастъ злоязычникамъ лишній случай осмять его, постоянно пугала инженера. Такъ какъ случай вмшался въ это дло и пощечина, мысль о которой не давала ему покоя въ теченіе шести мсяцевъ, была уже дана, безъ предварительныхъ объясненій, въ которыхъ, бдняга зналъ, на его долю выпала бы не блестящая роль, Мобургэ вернулся домой въ довольномъ, даже немного хвастливомъ настроеніи. Онъ читалъ въ роман Абу Отверженный разсказъ о томъ, какъ человкъ, никогда въ жизни не державшій въ рук шпаги, убиваетъ своего противника, опытнаго дуэлиста, стремительно бросившись на него. Неоднократно повторяя себ ободрительныя подробности этой сцены, инженеръ поврилъ, наконецъ, въ эту фантастическую дуэль и намревался продлать то же самое. Къ несчастію, когда въ день поединка онъ храбро бросился на противника, тотъ, не читавшій, можетъ быть, Отверженнаго, но практиковавшійся нсколько лтъ въ фехтовальныхъ залахъ, быстро подставилъ ему остріе своей шпаги, на которую толстякъ наткнулся, какъ нетерпливая пулярка сама натыкается на вертелъ.
Этотъ мастерской ударъ шпаги длалъ честь бойцу, нанесшему его. Спеціалисты по части дуэлей — бича вка — разсуждали о прелести этого ршительнаго удара и подробно объясняли его значеніе молодымъ людямъ, почтительно внимающимъ въ фехтовальныхъ залахъ торжествующимъ глупцамъ.
Кто-то ршился замтить, что такому хорошему фехтовальщику слдовало бы не такъ тяжело ранить безопаснаго противника, случайно попавшагося ему, но это чувствительное замчаніе вызвало пожатіе плечъ у всхъ серьезныхъ ‘любителей’. Обще мнніе было то, что ‘гадъ самъ виноватъ’.
И если онъ не поправится, тмъ хуже для него, впрочемъ, и это еще для него слишкомъ хорошая смерть!
Въ то время, какъ обсуждалось это происшествіе, бдный Мобургэ возвращался въ свой отель на носилкахъ съ проткнутымъ легкимъ. Едва онъ почувствовалъ, какъ воздухъ вмст съ кровью со свистомъ вылеталъ изъ крошечной треугольной ранки падь сердцемъ, инженеръ понялъ, что погибъ. Слпой инстинктъ мести, толкнувшій его въ неравный бой, не поддерживалъ его больше, за приступомъ героизма послдовало какое-то оцпенніе, происходящее на половину отъ изумленія, на половину отъ ужаса. Онъ смотрлъ на людей и на предметы полнымъ отчаянія взглядомъ человка, разстающагося съ жизнью и все еще любящаго ее. Когда онъ увидлъ жену, крупныя слезы покатились изъ его глазъ и онъ принялся рыдать, какъ дитя.
— Ахъ! бдный Юлій,— воскликнула она,— они убили тебя, негодяи!…
— Да,— слабо отвтилъ онъ,— но что я имъ сдлалъ?
Ни тотъ, ни другая не думали обвинять убійцу, смутно сознавая, что отвтственность падаетъ не на одного негодяя, нанесшаго ударъ, и что это преступленіе иметъ безчисленныхъ участниковъ, настолько же виновныхъ, какъ и убійца.
Начался жаръ, потомъ бредь. Мобургэ метался на постел, какъ рыба, выброшенная на берегъ, говорилъ о дочери и воздушномъ шар съ электрическимъ свтомъ, могущимъ освтить весь Парижъ и ночью замнить солнце.
Иногда онъ приходилъ въ себя, снова начиналъ плакать и раздирающимъ душу голосомъ обращалъ къ жен все тотъ же вопросъ:
— Что я имъ сдлалъ? За что они убили меня?
Въ продолженіе недли мучительныхъ страданій онъ не выпускалъ руки жены, точно дитя, которое хочетъ, чтобы мать помогла ему заснуть. Уже онъ не могъ говорить, его потускнвшіе глаза широко раскрывались въ предсмертной агоніи, ноздри втянулись, губы судорожно подергивались, открывая зубы, страшная печать смерти ложилась на его лицо, а его рука слабымъ пожатіемъ доказывала, что остатокъ жизни, готовой прекратиться, теплился еще въ душ умирающаго и что послднее трепетаніе мысли, которая скоро должна отлетть, обращено было къ нжной и врной подрут, остающейся отнын одинокою.
Когда кончали завинчивать крышку гроба, люди, занятые этою тяжелою обязанностью, вздрогнули отъ невыразимаго ужаса, внезапно услышавъ взрывъ пронзительнаго хохота. Такъ хохотала, неудержимо хохотала, г-жа Мобургэ, внезапно лишившаяся разсудка, и этотъ хохотъ надрывалъ сердце сильне всякихъ рыданій.
Гробъ поставили на великолпную колесницу, украшенную перьями и запряженную четырьмя лошадьми, покрытыми чернымъ сукномъ. Свидтели дуэли, два бывшіе техника, которыхъ инженеръ не зналъ прежде, шли за гробомъ пшкомъ, за ними — пять или шесть лакеевъ съ бритыми лицами и нагло-почтительнымъ выраженіемъ, обмниваясь непристойными намеками и смшными замчаніями. Позади длинный рядъ траурныхъ каретъ и внутри ни одного родственника, ни одного друга, никого…
Безконечно грустно было движеніе по Парижу этой похоронной процессіи. Люди, останавливаясь посмотрть на нее, спрашивали другъ друга: ‘Кого хоронятъ?’ Кто-то отвтилъ: ‘Гада хоронятъ…’ Тогда засмялись, потому что ужасное прозвище, обращенное даже къ покойнику, еще имло успхъ.
Къ г-ж Мобургэ разсудокъ не вернулся. Каждый день она вызжаетъ въ открытомъ экипаж съ старою негритянкой, привезенной изъ Америки, и безмолвно катается часа два по лсу. Временами ею снова овладваетъ ея спазмодическій хохотъ, тогда закрываютъ ландо и везутъ ее домой.
Одна изъ ея маній, дающая, впрочемъ, основаніе думать, что она не совсмъ сумасшедшая, что, впрочемъ, и удостовряетъ ея врная служанка, это плести внки изъ цвтовъ. Она относитъ ихъ на могилу мужа, которую пришлось ей показать,— такъ настойчиво она требовала этого. Положивъ свои цвты безъ слезъ, безъ тни видимаго волненія, она уходитъ.
Каждый раз, когда она встрчаетъ сторожа, она подходитъ къ нему и мягкимъ голосомъ очень вжливо задаетъ ему неизмнно одинъ и тотъ же вопросъ:
— Не можете ли вы мн сказать, за что убили моего мужа?
Сторожъ пожимаетъ плечами съ видомъ презрительнаго состраданія и нетерпнія, отвертывается, не отвчая, и замчаетъ кому-нибудь изъ товарищей:
— Она, все-таки, надодаетъ своимъ приставаньемъ, эта безумная гадина!
— Надо думать,—отвчаетъ другой,— что она все еще влюблена въ своего гада!
Подлые, жестокіе, какъ и другіе, оба сторожа громко хохочутъ, тогда, касаясь могилъ своимъ длиннымъ вдовьимъ вуалемъ, разввающимся сзади, эта высокая женщина въ черномъ плать удаляется тмъ же автоматическимъ и ровнымъ шагомъ, какимъ она приходила вчера, какимъ придетъ завтра, повторяя въ ум, полномъ недоумнія еще боле, чмъ злобы, мучительный вопросъ, который задавалъ себ и Мобургэ, умирая: ‘Какое зло мы сдлали, что намъ выказали столько ненависти?’