ПРОЩАЙ МЕЧТЫ!
ПРОЩАЙ МЕЧТЫ!
Романъ Жоржа Дюрюи.
Романъ Жоржа Дюрюи.
I.
Въ палат.
I.
Въ палат.
II.
Эгерія и Менторъ.
II.
Эгерія и Менторъ.
III.
Адвокатъ Морганъ.
III.
Адвокатъ Морганъ.
Прощай, мечты!, Дюрюи Жорж, Год: 1890
Время на прочтение: 107 минут(ы)
13 ноября 1881 года одна новая газета, уже успвшая своей азартной полемикой занять выдающееся мсто въ пресс, какъ собака, которая изъ всей стаи громче лаетъ и больне кусаетъ,— ‘Отщепенецъ’,— ‘органъ рабочихъ интересовъ и потребностей’, напечатала пламенную филиппику противъ главы республиканской партіи, краснорчиваго депутата Мишеля Косталла. Къ упрекамъ, которые уже не разъ онъ слышалъ отъ крайнихъ представителей своей партіи: ‘что для него цль оправдываетъ средства’, что ‘онъ не думаетъ приступать къ общественнымъ реформамъ, которыя самъ общалъ когда-то’,— присоединялись въ этой стать обвиненія еще боле опасныя для его популярности. Соціалистическій листокъ злобно обличалъ его: ‘роскошные экипажи, пышные банкеты, серебряную ванну, оргіи современнаго Ваттелія и боярскую шубу’,— хотя подъ этими громкими фразами разумлись извощичья карета, скромные завтраки для друзей по воскресеньямъ, душъ въ уборной, появленіе однажды вечеромъ въ закрытомъ бенуар Пале-Рояльскаго театра, и пальто съ мховымъ воротникомъ. Публик общались дальнйшія, еще боле важныя разоблаченія и статья оканчивалась вопросомъ, который служилъ ей и заглавіемъ: ‘Откуда берутся деньги?’
Не разъ газеты правой или крайней лвой нападали на государственнаго человка, вліяніе котораго, въ теченіе десяти лтъ, постоянно увеличивалось и въ парламент и въ стран. Не проходило дня, чтобы его не упрекали въ томъ, что онъ навязываетъ правительству свою политику и свои личные взгляды, отказываясь принять на себя власть со всею ея отвтственностью. Но никогда еще такъ яростно его не бранили, никогда еще не прохаживались на его счетъ такъ ядовито и смло, по этому походъ, открытый противъ него ‘Отщепенцемъ’, сильно возбудилъ общественное мнніе, Какъ ни привыкло оно къ грубостямъ и клеветамъ современной прессы. Вс старались угадать, кто таинственный ‘Виндексъ’, подписавшій статью, съ какою цлью ‘Отщепенецъ’ нападаетъ на Косталлу съ такимъ оружіемъ, котораго еще никто не осмливался поднимать противъ него, до сихъ поръ его самые ярые враги, всюду громко трубившіе объ его честолюбіи, не отваживались возбуждать сомннія въ его честности. Большинство пришло къ тому заключенію, что въ оскорбительныхъ намекахъ соціалистическаго листка, просвчивалъ замыселъ враговъ не столько унизить его въ глазахъ избирателей, сколько побудить его бросивъ осторожность, которой онъ придерживался уже нсколько мсяцевъ, скомпрометировать себя какою-нибудь неприличной выходкой.
Дйствительно, въ эту эпоху, посл великой борьбы и блестящихъ успховъ, ознаменовавшихъ начало его карьеры, Косталла думалъ — и лучшіе, самые дальновидные его друзья были того-же мннія, что воинственный періодъ его общественной дятельности окончился. Нтъ больше имперіи, съ которой слдовало-бы бороться, Франція не во власти враговъ, отъ которыхъ нужно защищаться, республика больше не въ опасности и не требуется спасать ее отъ реакціи. Вождь оппозиціи, предводитель партіи отжилъ свой вкъ, нуженъ былъ новый дятель — глаза правительства. Прежде чмъ взять на себя эту новую роль, на которую мало кто считалъ его способнымъ, великій ораторъ понималъ, что ему слдовало примирить съ собою всхъ консерваторовъ и умренныхъ республиканцевъ, еще предубжденныхъ противъ него, бросить предосудительныя знакомства съ демагогами, завязанныя въ критическія минуты, заставить всхъ забыть, сложившіяся о немъ, революціонныя легенды, наконецъ, дать Франціи и даже Европ столько залоговъ своего отрезвленія, чтобы достиженіе имъ власти не вызвало ни удивленія, ни опасенія. Какъ членъ бюджетной коммисіи, онъ уже два года удивлялъ своимъ трудолюбіемъ самыхъ дловыхъ депутатовъ. Старательно удерживаясь отъ раздражающихъ и безплодныхъ споровъ, чисто, политическаго свойства, онъ даже рисовался тмъ, что говорилъ только въ парламентскихъ коммисіяхъ, а компетентность, ясность и широта взглядовъ, которые онъ тамъ высказывалъ, обсуждая сложные вопросы, свидтельствовали о томъ, какую пользу извлекалъ его замчательный умъ изъ этой подготовительной работы для превращенія трибуна въ государственнаго человка. Вотъ почему многіе, прочитавъ утромъ ‘Отщепенца’ и отправляясь въ палату, съ любопытствомъ задавали себ вопросъ, останется-ли Косталла вренъ своему презрительному равнодушію, съ которымъ, онъ относился ко всевозможнымъ нападкамъ, или эта статья поведетъ къ какому-нибудь парламентскому инциденту, который заставитъ его взойти на трибуну, гд онъ давно уже не появлялся.
Барабанный бой, возвщавшій входъ предсдателя палаты, вызвалъ въ галлереяхъ бурбонскаго дворца невольное выраженіе удовольствія, какъ обыкновенно бываетъ въ театр, когда, посл долгаго ожиданія, взвивается занавсъ. Судебные пристава встали шпалерой, предсдатель занялъ свое кресло, депутаты вошли въ залу въ безпорядк и засданіе открылось при громкихъ разговорахъ и хлопаньи открываемыхъ и закрываемыхъ пюпитровъ.
Одинъ изъ секретарей кончалъ, среди всеобщаго невниманія, чтеніе протокола, когда въ дверь налво отъ трибуны вошелъ человкъ высокаго роста, полный, видный. По знакамъ уваженія, съ которыми его встртили пристава, легко было понять, что опоздавшій былъ одинъ изъ вліятельныхъ членовъ палаты. Длинные черные волосы, съ просдью на вискахъ, слегка откинутые назадъ, окаймляли его правильный, красивый лобъ, каріе глаза свтились спокойствіемъ и силой льва, а носъ левантинца,— плоскій, мясистый, съ широкими ноздрями и насмшливый ротъ съ чувственными губами, на половину скрытыми густой бородой и усами — придавали его лицу умное, добродушное, веселое, тонкое и мощное выраженіе. Имя Косталлы быстро пробжало по всмъ галлереямъ и, какъ при выход на сцену знаменитаго артиста, вс взгляды немедленно обратились на него, пока онъ тяжелой поступью поднимался по ступенямъ къ своей скамь. Со всхъ сторонъ къ нему протягивались руки и онъ мимоходомъ пожималъ ихъ горячо, сердечно, съ искреннимъ сочувствіемъ, которое составляло основу его характеру и длало его такимъ могучимъ покорителемъ сердецъ.
Не усплъ онъ уссться, какъ къ нему подошли два депутата — его политическіе друзья, совты которыхъ онъ принималъ всего охотне, и стали ему говорить о чемъ-то шепотомъ. Ихъ возбужденныя лица обнаруживали, что ею сообщали о чемъ-то важномъ. Одинъ изъ нихъ подалъ ему газету, которую Косталла раскрылъ небрежно и хладнокровно.
— Это ‘Отщепенецъ’, проговорилъ въ галлере журналистовъ одинъ репортеръ, слдившій въ бинокль за тмъ, что происходило внизу,— держу пари, что Косталла прямо изъ Суази и еще не читалъ его… Такъ и есть! смотрите, какъ онъ поблднлъ!
Косталла дйствительно швырнулъ газету на пюпитръ, нахмурилъ брови и поглаживая одной рукой бороду, сталъ другою нервно играть костянымъ ножемъ. Въ эту минуту ораторъ правой, говорившій на трибун, окончилъ свою рчь, въ которой онъ сильно обвинялъ политику министерства, слдующими словами:
— Мои упреки направлены не противъ кабинета. Всякій знаетъ, что кабинетъ не дйствуетъ самостоятельно, что онъ только покорное орудіе одного человка, который, однако, самъ не министръ. Онъ главный виновникъ, потому что вс, указанныя мною ошибки, сдланы по его приказанію. Когда состоишь главою большинства въ палат, то нельзя прибгать къ различнымъ ухищреніямъ, чтобы скрыть власть, которою пользуешься и увертываться отъ отвтственности, а слдуетъ открыто взять въ свои руки кормило правленія и доказать, что имешь принципы, программу и способности государственнаго человка, если-же то лицо, о которомъ я говорю, упорно желаетъ играть роль неотвтственнаго диктатора, то мы вынуждены прислушиваться къ распространяемымъ прискорбнымъ слухамъ о томъ, что подобная тактика обнаруживаетъ странныя и непохвальныя намренія.
Намкъ на статью ‘Отщепенца’ былъ такъ ясенъ, что вс это поняли. Правая, непрощавшая глав господствующей партіи жестокихъ экзекуцій, которымъ онъ не разъ подвергалъ консерваторовъ, вылила всю свою злобу въ апплодисментахъ, привтствовавшихъ оскорбительное для него заключеніе рчи. Крайняя лвая молчала, слишкомъ довольная произведеннымъ нападеніемъ на Косталлу, чтобы присоединиться къ протестамъ, возбужденнымъ рчью на другихъ скамьяхъ, она въ то-же время, изъ чувства стыдливости, не ршалась открыто выразить до какой степени сходится съ правой въ своихъ чувствахъ къ Косталл. Въ центр и съ лвой, напротивъ, поднялся ропотъ негодованія и многіе гнвно требовали призыва къ порядку. Общее волненіе еще не успокоилось, какъ сильный, звучный голосъ произнесъ: ‘Я прошу слова!..’ Чрезъ минуту Косталла появился на трибун.
Друзья смотрли на него съ нкоторымъ страхомъ: величайшій артистъ, долго не бывшій на сцен, часто не иметъ прежняго успха, когда снова выступаетъ передъ публикой. Застигнутый врасплохъ внезапнымъ нападеніемъ, взволнованный и, быть можетъ, смущенный этимъ неистовымъ взрывомъ клеветы и ненависти — явится-ли Косталла во всеоружіи своего могучаго дара импровизаціи? Неужели вдохновеніе, которому онъ обязанъ своими лучшими успхами и въ которомъ онъ еще никогда не нуждался такъ, какъ теперь, измнитъ ему и вмсто одной изъ тхъ молніеносныхъ рчей, которыми онъ такъ часто громилъ своихъ противниковъ, подскажетъ ему только блдный безцвтный отвтъ.
Первыя слова Косталлы раздались среди напряженной, почти благоговйной тишины: сомнвавшіеся въ успх оратора тотчасъ успокоились,— въ бездйствіи его чудный даръ сохранилъ всю свою гармонію и силу. Голосъ, жесты, осанка остались достойными прежнихъ блестящихъ успховъ, въ нихъ замчалось только большая трезвость, тщательность вншней отдлки, серьезность и желаніе избавиться отъ всего, что могло бы напомнить прежняго витію народныхъ сходокъ.
Спокойно, вполн владя собою, онъ прежде всего отвтилъ на обвиненіе въ тайной диктатур: хотя это орудіе уже давно притупилось отъ слишкомъ частаго употребленія, но у его враговъ не было лучшаго и они постоянно прибгали къ нему вотъ уже два года.
— Ни въ моихъ словахъ, ни въ моихъ дйствіяхъ, говорилъ онъ, нтъ ничего, что оправдывало бы подобное обвиненіе. Республиканецъ по убжденію, я нахожусь въ рядахъ демократіи не для того, чтобы властвовать надъ нею, но чтобы служить ей…
— Скажите лучше, чтобы заставить ее служить себ! раздался голосъ со скамеекъ крайней лвой.
Косталла презрительно пожалъ плечами и съ тмъ остроуміемъ, которое рдко его покидало даже во время самыхъ пылкихъ импровизацій, отвтилъ:
— Вы видите, что мои противники не относятся серьезно къ обвиненію, которое на меня взводятъ и пользуются имъ только для игры словъ.
Этотъ счастливый отпоръ ясно доказалъ, что рука, наносившая столько пораженій смльчакамъ, ршавшимся перебивать его, сохранила свою прежнюю силу и быстроту. Въ палат произошло сильное движеніе, затмъ снова наступила тишина, тяжелая, нетерпливая и тревожная,— ясно выражавшая, что гроза близка.
Между тмъ Косталла продолжалъ свою рчь, прерванную этой маленькой стычкой. Длинные, звучные періоды и пламенные яркіе образы слдовали одинъ за другимъ съ такой роскошью красокъ и игривостью тоновъ, что онъ, какъ будто, не сыпалъ словами, а развертывалъ предъ очарованными слушателями блестящій рядъ великолпныхъ картинъ. Въ отвтъ на сдланный ему упрекъ, что онъ дйствуетъ безъ всякой программы, онъ изложилъ своимъ картиннымъ языкомъ теорію республики, какъ онъ понималъ именно республику, не сектантскую, злобную, недоврчивую, придирчивую, но открытую, объединящую всхъ французовъ въ любви къ свобод и родин,— республику снисходительную, заботящуюся объ интересахъ большинства, но считающую также своимъ долгомъ покровительствовать литератур, искусствамъ, наук, всмъ благороднымъ произведеніямъ ума, старающуюся идти по слдамъ своей великой аинской сестры.
Одинъ суровый демократъ ‘старая борода’ 1848 г., политическіе принципы котораго были оскорблены подобной теоріей, презрительно крикнулъ:
— Браво, Периклъ!..
— Благодарю Клеона, за честь, которую онъ мн оказываетъ! отвчалъ Косталла съ олимпійскимъ спокойствіемъ.
Вся палата взволновалась, сотня голосовъ восторженно повторяла, уже не со злой насмшкой, а съ благоговніемъ: ‘браво, Периклъ!’ Эта овація была такъ искренна и пламенна, что ни одинъ врагъ Косталлы не осмлился протестовать, даже тотъ изъ министровъ 16 мая, съ которымъ онъ всего боле ломалъ копья, казалось, раздлялъ восхищеніе лвой и почти громко замтилъ:
— Скотина дйствительно съ талантомъ!
Скрестивъ руки на широкой груди, Косталла ожидалъ, чтобы возстановилось молчаніе. То восторженное опьяненіе, которое сообщила его рчь большинству собранія, начинало овладвать имъ самимъ, въ силу чудесной симпатіи, возникающей между ораторомъ и его слушателями. Грандіозныя метафоры тснились въ его, крайне возбужденномъ мозгу, звучныя, сильныя фразы дрожали на его язык, онъ чувствовалъ потребность дать исходъ душившему его потоку словъ, образовъ, картинъ. Онъ сдлалъ жестъ, вс смолкли и онъ продолжалъ.
Новая республика, о которой онъ мечталъ представила бы міру полный разцвтъ всего лучшаго въ человчеств. Плодъ терпнія, умренности и мудрости, она не была бы на скоро построеннымъ зданіемъ, вдругъ возникшимъ въ смутное время, но національнымъ храмомъ, широкій фундаментъ котораго покоился бы въ самыхъ ндрахъ родины, храмомъ съ открытыми дверьми, достаточно обширнымъ чтобы вмстить всхъ, кто любитъ Францію…
Шумныя восклицанія раздались справа.
— Не говорите о Франціи! Вы расчленили и раззорили ее… Молчите бшеный безумецъ!.. Отдайте намъ дв провинціи и три милліарда, которыхъ мы лишились по вашей милости!..
Онъ обернулся къ прервавшимъ его депутатамъ, глаза его горли, онъ протянулъ руку и его могучій голосъ покрылъ вс крики:
— Я не красню за то, что сдлалъ десять лтъ тому назадъ… Вы полагаете, что я увеличилъ тяжесть бдствія, а я клянусь, уменьшилъ его позоръ!..
Вся лвая поднялась, бшено апплодируя, правая молчала. Инцидентъ, казалось, окончился. Косталла глотнулъ грогу, который всегда пилъ вмсто воды съ сахаромъ, во время своихъ рчей, и отиралъ себ лобъ, когда одинъ изъ соціалистскихъ депутатовъ, пользуясь затишьемъ, колко произнесъ,
— Вы говорите намъ о храм… Не вы ли изгоните изъ него торговцевъ?
Тутъ началось не замшателство, не сумятица, не шумъ, а нчто невыразимое, недоступное описанію: взрывъ криковъ, бшенства и дикой радости, сопровождаемой поднятыми кулаками и размахиваніемъ рукъ, словно вихрь безумія пронесся по зал, которое какъ бы превратилось въ домъ сумашедшихъ. Растерявшійся предсдатель отчаянно звонилъ въ колокольчикъ, но безъ всякаго результата.
Раздраженный бранными словами, долетавшими до него со всхъ сторонъ: ‘измнникъ, орлеанистъ, негодяй, буржуазный Мирабо’, Косталла, сталъ терять власть надъ собою. Теперь не было время для перваго опыта говорить по всмъ правиламъ академическаго искусства. Палата обрушилась на него съ большей ненавистью и яростью, чмъ бельвильцы на знаменитомъ собраніи, когда его чуть не убили… Хорошо! но тогда къ чорту приличія, слащавый приторный парламентскій языкъ и пусть вывозитъ глотка, пусть увидятъ есть-ли у него зубы, чтобы кусать тхъ, которые на него лаютъ! Вс старые инстинкты клубнаго, уличнаго оратора пробудились въ немъ, возвышенное, свтлое вдохновеніе, подсказавшее ему только что произнесенную рчь, покинуло его, онъ снова сдлался неблаговоспитаннымъ южаниномъ, дерзкимъ на языкъ, болтливымъ горланомъ, какимъ онъ былъ, когда начиналъ свою карьеру въ Парнас, ораторомъ кофеенъ и студенческихъ сходокъ. Все то прошлое, отъ котораго онъ хотлъ отдлаться во чтобы то ни стало, чувствуя какъ оно мшало ему достичь власти президента, чего въ тайн жаждало его честолюбіе,— снова овладло имъ, подсказывая ему самыя рзкія выраженія. Хриплымъ голосомъ, съ безумными жестами, ударяя себ кулаками въ грудь и раскачиваясь во вс стороны, онъ выливалъ на своихъ противниковъ безконечные потоки грубой, площадной брани. Это продолжалось дв или три минуты, а потомъ, усталый и запыхавшійся, съ пересохшимъ горломъ, изъ котораго вмсто словъ вырывалась какая-то глухая икота, съ развязавшимся галстухомъ, въ промокшей отъ пота рубашк, съ краснымъ лоснящимся лицомъ выбившагося изъ силъ ярмарочнаго акробата, онъ осушилъ залпомъ остатокъ грога въ стакан, сошолъ съ трибуны и поспшно оставилъ залу.
Многіе изъ его друзей немедленно бросились за нимъ, они окружили его, пожимая ему руки, увряя что онъ никогда не высказывалъ столько могучаго краснорчія, никогда такъ жестоко не хлесталъ свору бшеныхъ, враждебныхъ прогрессу собакъ. Они пробовали вернуть его въ-залу подъ предлогомъ, что онъ. не долженъ бжать съ поля побдоносной битвы. Но онъ, взволнованный, дрожа всмъ тломъ отвчалъ:
— Оставьте меня, оставьте, меня… Я хочу быть одинъ… хочу поскоре уйти отсюда…
И, вырвавшись изъ ихъ объятій, онъ надлъ пальто и вышелъ изъ бурбонскаго дворца. Перейдя дворъ, онъ большими шагами направился къ мосту Согласія, ничего не видя предъ собою и толкая прохожихъ, словно пьяный, перейдя мостъ, онъ повернулъ на право къ Тюльери и наткнувшись на открытую калитку, поднялся по каменной лстниц, соединяющей береговую террассу съ площадью Согласія. На террасс никого не было. Эта длинная, пустая и обнаженная аллея привлекла его потому, что онъ хотлъ спастись отъ толпы, отъ взглядовъ, отъ любопытства друзей и враговъ. Онъ чувствовалъ, что ему необходимы тишина и спокойствіе, онъ находилъ особую прелесть въ уединеніи, которое одно могло привести въ порядокъ его разстроенные нервы.
Онъ снялъ шляпу. Прохладный втерокъ освжилъ его пылающую голову, онъ сталъ смотрть на открывавшуюся передъ нимъ, панораму: налво выдавались уголъ павильона Флоры, острый шпицъ св. часовни, высокій куполъ института, тяжелыя очертанія котораго смягчались легкимъ туманомъ, и развалины контрольной палаты, прямо напротивъ тянулись низенькій дворецъ Почетнаго Легіона съ окружающими садами, палата депутатовъ, на право выступала стеклянная крыша Дворца Промышленности, какъ спина чудовищной черепахи, выкинутой Сеной въ допотопныя времена. Косталла такъ усталъ отъ громадной траты нервныхъ силъ, что съ удовольствіемъ предавался тупому безсознательному созерцанію этого зрлища.
По рк безпрерывно сновали суда, оставляя по себ серебристый слдъ. Здоровый буксиръ тяжело тащилъ длинную вереницу барокъ, пыхтя и выкидывая клубы черноватаго дыма. По обимъ сторонамъ этого рчного ломовика легко скользили и извивались маленькіе пароходики. Вдоль береговъ медленно плыли лодки съ каменнымъ углемъ, опустившись въ воду по самые края отъ тяжелаго груза. Большія суда, нагруженныя мшками съ известью, исчезали подъ слоемъ блой пыли и все около нихъ было также бло, какъ будто-бы на этомъ мст выпалъ снгъ. У его ногъ, по набережной катились кареты и конки, все это безпорядочно мелькало въ его глазахъ, и онъ не сознавалъ, что видлъ передъ собою прелестный уголокъ парижской панорамы.
Онъ принялся ходить взадъ и впередъ по аллле. Надъ его головой, на фон сраго, пасмурнаго неба, рисовались втви обнаженныхъ тополей. Бездльно шагая, онъ случайно подошелъ къ периламъ, огораживающимъ террассу со стороны Сены, проходившій по набережной мастеровой замтилъ, его и сказалъ своимъ товарищамъ: ‘гляди Косталла!’ Онъ поспшно отошелъ, недовольный тмъ, что его узнали, но звукъ густого голоса — вывелъ его изъ оцпенія, и воспоминаніе, о случившемся еще сильне и больне овладло его умомъ. Онъ мысленно возстановилъ вс подробности засданія, онъ упрекалъ себя за то, что погубилъ въ нсколько минутъ плоды двухлтнихъ усилій, вс успхи самообузданія, терпнія и умренности, которымъ онъ подчинилъ не только свой пылкій темпераментъ, но и всю свою партію. Теперь онъ ясно видлъ, что ему разставили ловушку и что онъ позорно далъ себя поймать. Что подумаетъ Франція, что подумаетъ Европа о человк, который, стремясь управлять цлою страною, не умлъ владть собою и сдерживать своихъ, слишкомъ пылкихъ, инстинктовъ. Но какъ вроломно толкали его въ этотъ капканъ! Какъ ловко заклятые враги — правая и крайняя лвая напали на него, осыпая его ядовитыми стрлами, уколы которыхъ вывели его наконецъ изъ себя… Всю бду надлала проклятая статья, изъ которой враги его черпали обидные намеки и дкія оскорбленія, сыпавшіяся на него со всхъ сторонъ.
Бурныя чувства, снова обуявшія его, придали его походк какую-то нервность. Его руки быстро сжимались и разжимались, губы шевелились, слышались отрывки фразъ и глухія восклицанія. Онъ снова подошелъ къ периламъ и оперся на нихъ, сжавъ кулаки и подавшись впередъ всмъ корпусомъ, какъ онъ обыкновенно длалъ на трибун, начиная рчь. Прохожіе останавливались и съ удивленіемъ смотрли на него. Замтивъ поднятые съ любопытствомъ головы и боясь, чтобы его опять не узнали, онъ снова отскочилъ назадъ. Статья ‘Отщепенца’ все боле и боле овладвала его мыслями.— ‘Виндексъ, повторялъ онъ про себя, кто этотъ Виндексъ и что я ему сдлалъ? Почему этотъ негодяй, котораго я даже не знаю, до такой степени меня ненавидитъ?..’ Въ эту минуту онъ проходилъ мимо бронзовой группы Бари, представляющей льва, который лапой давитъ змю. Онъ вдругъ остановился, взглянулъ и съ горькой улыбкой подумалъ:— ‘ты можешь рычать и раздавить змю своей лапой, но она тебя ужалила, въ твои жилы проникъ ядъ и ты, левъ, умрешь отъ жала подлой гадины…’
Тогда окружавшее его удиненіе и наступившіе сумерки возбудили въ немъ отвращеніе ко всмъ суетнымъ стремленіямъ его жизни: парламентскимъ интригамъ, избирательной борьб, политик и честолюбію. Онъ почувствовалъ неудержимую потребность въ нжномъ женскомъ сочувствіи, въ искреннемъ пожатіи женской руки. Онъ сошолъ съ террасы, перешолъ черезъ мостъ Сольферино и направился по набережной къ институту.
Въ Вернолевской улиц стоитъ домъ съ высокими окнами, какія бываютъ у большей части старинныхъ парижскихъ домовъ, построенныхъ еще въ то время, когда архитекторы не убавляли въ квартирахъ воздуха и свта, чтобы нагромоздить побольше этажей. Тяжелыя ворота, которыя, запираясь съ глухимъ грохотомъ, похожимъ на отдаленную пушечную пальбу,— ведутъ на широкую каменную лстницу. Въ первомъ этаж — дв квартиры съ низенькими потолками, лвая изъ нихъ — изъ пяти комнатъ, была просто меблирована и только отличалась тщательной чистотой.
При вход въ залу, глаза каждаго привлекалъ къ себ большой портретъ Мишеля Косталлы въ его любимой поз на трибун. Дв длинныя пальмовыя втки перекрещивались надъ рамой. Это доказывало, что были люди, которые, не дожидаясь приговора исторіи и потомства, увнчивали славой великаго оратора. Рисунки, акварели, простыя гравюры, вырзанныя изъ иллюстрированныхъ журналовъ и изображавшія самые знаменитые эпизоды его жизни, были развшаны по стнамъ.
Еслибы посторонній человкъ, вошедшій въ это святилище, спросилъ, чья благоговйная рука, мужчины или женщины, составила эту коллекцію, то достаточно было-бы указать ему на фотографическую карточку молодого и худенькаго Косталлы, съ маргариткой въ петлиц, которая въ бархатной рамк стояла на маленькомъ столик, а передъ нею букетъ фіалокъ, перемняемый ежедневно,— чтобы поститель тотчасъ догадался, что только женщина могла придумать такую полную, трогательную форму для выраженія своего неизмннаго обожанія.
Уже нсколько лтъ квартира нанималась на имя г-жи Готье. Это была женщина лтъ около тридцати шести, жившая очень уединенно, Старая молчаливая служанка, очень преданная и ворчавшая на вс разспросы объ ея барын, исполняла обязанности кухарки и горничной. Привратникъ зналъ, что его жилица любила цвты и птицъ, что она не ходила въ церковь, почти всегда сидла дома, читая газеты, и мало принимала гостей. Въ хорошую погоду, когда солнечные лучи проникали въ узкую улицу, жильцы противоположныхъ домовъ видли, какъ отворялись окна перваго этажа и въ нихъ показывалась худощавая женщина, съ тонкимъ профилемъ, она кормила хлбомъ своихъ чижиковъ, поливала цвты и потомъ долго сидла у окна съ книгой, или шитьемъ на колняхъ, погруженная въ мечты.
Тереза Готье была единственная дочь офицера, убитаго въ Италіи. Оставшись круглой сиротой, она обрекла себя на трудную и неблагодарную профессію учительницы, но въ 1867 году умерла ея двоюродная сестра и оставила ей маленькое состояніе. Этотъ случай измнилъ ея планы на будущее. Избавившись отъ необходимости зарабатывать насущный хлбъ, она поселилась подл Люксембурга, въ дом, гд этажемъ выше жила тетка Косталлы, которую послдній навщалъ каждую недлю. Это было въ то время, когда молва о немъ стала распространяться по всему латинскому кварталу. По четвергамъ, когда онъ, по обыкновенію, съ нсколькими друзьями обдалъ у своей тетки, Тереза издали слдила за нимъ. Романическая и сантиментальная, она но замедляла влюбиться въ молодого адвоката. Лтомъ, по вечерамъ, открывались у ея сосдки окна столовой и до Терезы, долетали громкія тирады, произносимыя звонкимъ голосомъ Косталлы, какъ-бы съ трибуны. Блдная, трепещущая, потрясенная этимъ опьяняющимъ краснорчіемъ, молодая двушка, притаившись на своемъ балкон, жадно ловила его слова, подобно тому, какъ цвтокъ жадно-пьетъ дойсдевыя капли. Однажды она узнала, что онъ будетъ защищать на суд журналиста-республиканца и съ большимъ трудомъ достала себ билетъ на судебное засданіе. Передъ нею произнесъ онъ свою знаменитую обвинительную рчь противъ втораго декабря, отъ которой расшаталось во всхъ своихъ основахъ зданіе имперіи. Въ этотъ день она почувствовала, что принадлежитъ Мишелю и безповоротно, всецло отдалась ему, какъ только онъ, случайно встртившись съ нею на лстниц, повелъ аттаку съ дерзкимъ нахальствомъ Донъ-Жуана латинскаго квартала.
Три года прожила она счастливо, полная вры въ славную судьбу своего великаго Мишеля, восхищаясь имъ, можетъ быть, больше чмъ любя его и проникаясь его идеями, не съ тайнымъ намреніемъ больше ему понравиться, а потому, что въ ея глазахъ онъ сосредоточивалъ всю премудрость. Такимъ образомъ она стала свободномыслящей республиканкой, несмотря на то, что ея первоначальное воспитаніе отличалось совершенно другимъ направленіемъ. Она приняла новыя убжденія безъ проврки, безъ предварительнаго обсужденія, не потому, что они казались ей всего ближе къ абсолютной истин, но просто потому, что тотъ, кого она любила, признавалъ ихъ выше другихъ. Въ первое время, не смотря на то, что Тереза, по примру своего друга, возставала противъ многихъ общественныхъ порядковъ, которые ее въ дтств пріучили уважать, она пламенно желала, чтобы онъ женился на ней, но она не осмливалась высказать этого желанія. Ее удерживало чувство деликатности, которое, безъ сомннія, строго осудятъ женщины съ рутинными правилами, сердце которыхъ никогда не билось сильне, чмъ предписываетъ приличіе, но его пойметъ и, можетъ быть, оцнитъ та, кто истинно любила. Предоставляя Косталл самому догадаться, что она ожидала такой награды за принесенную ему жертву, она дала себ слово ждать, чтобы Мишель самъ сдлалъ первый шагъ, а когда увидла, что онъ нисколько объ этомъ не думаетъ, то, вмсто того, чтобы обвинять Косталлу въ легкомысліи или эгоизм, она стала уврять себя, что гражданскій бракъ боле соотвтствуетъ ихъ убжденіямъ, что супружество было-бы для него неудобствомъ, стсненіемъ и что она не имла права портить его жизни, такъ какъ онъ не созданъ для домашняго очага, а всецло принадлежитъ республик, Франціи.
Помирившись съ мыслью, что она никогда не выйдетъ замужъ за Косталлу, она, по крайней мр, надялась найти въ его врности награду за все, чмъ ему пожертвовала. Но злая, насмшливая судьба отдала эту пламенную натуру во власть человка, мене всего способнаго понять поэзію и прелесть постоянной любви, обладающей даромъ вчной юности. Въ сущности его горячій темпераментъ, распущенность, усвоенная въ безпорядочно проведенной молодости, склонность къ циническимъ выходкамъ Раблэ и Лафонтена, а также къ тмъ произведеніямъ литературы и искусства, которыя носятъ отпечатокъ сладострастія — должны были бы объяснить Терез, что онъ принадлежалъ къ тмъ людямъ, отъ которыхъ нельзя требовать врности, не столько изъ ихъ физическихъ инстинктовъ, сколько отъ ихъ увренности, что врность — нелпое чудовищное явленіе, нарушающее естественный законъ, въ силу котораго человческія существа сталкиваются, соединяются и расходятся, чтобы съ новыми существами предаваться удовольствіямъ.
Однажды она узнала, что онъ ее обманываетъ, что онъ измняетъ ей съ самого перваго времени. И для кого?— для служанокъ, для трактирныхъ пвицъ и кокотокъ низшаго разряда, такъ что къ оскорбленію быть обманутой присоединялось еще униженіе быть побжденной такими недостойными соперницами. У нея хватило силъ избавить его отъ напрасныхъ слезъ и оскорбительныхъ упрековъ, она даже не перестала любить его, принадлежа къ числу тхъ женщинъ, которыя, полюбивъ, остаются вчно врными, она только захворала и была при смерти. Во время ея болзни совершились важныя событія во Франціи. Имперія была низвергнута и нмецкая армія осадила Парижъ. Мишель достигшій власти, благодаря революціи 4-го сентября, организовалъ сопротивленіе въ провинціяхъ. Какая женщина но гордилась-бы тмъ, что была любима человкомъ, который далъ смлый отпоръ врагу-побдителю, заставлялъ его сомнваться въ побд и уже знаменитый до начала этой борьбы, сталъ теперь героемъ? Вспомните это трагическое время: октябрь, ноябрь, декабрь 1870 г. и январь 1871 г., когда каждый день былъ отмченъ какой-нибудь катастрофой: взятіемъ городовъ, капитуляціями, проигранными сраженіями, когда вторженіе враговъ, какъ грозный потокъ, наводняло, потопляло, уносило все. Отдленный отъ остальной Франціи и всего міра, какъ островокъ, со всхъ сторонъ окруженный водою,— Парижъ не зналъ даже, что совершается за осадной линіей, унизанной пушками. Но иногда сквозь проклятую сть, опутывавшую его со всхъ сторонъ, пробивался встникъ съ новостями. Онъ разсказывалъ, что кто-то не отчаявался, что оставался еще одинъ голосъ, который поддерживалъ послднія силы истощенной Франціи и не давалъ ей умереть. Тогда на мрачномъ неб загоралась свтлая заря и врилось, что еще не все погибло, что настанетъ наконецъ минута освобожденія.
Если Тереза и сохранила какую-нибудь злобу къ измннику, то это чувство мало-по-малу стушевалось, возраставшимъ ежедневно энтузіазмомъ къ Косталл. Если она еще страдала, то ея собственное страданіе казалось ей недостойнымъ вниманія въ то время, когда вся Франція была въ траур. Какъ только открылись ворота Парижа, она отправилась въ Бордо. Мишель съ трудомъ узналъ изнуренную, исхудалую, на десять лтъ постарвшую женщину.
— Какъ, это ты, бдная моя Тереза! воскликнулъ онъ.
— Да, мой другъ, отвчала она, печально улыбаясь: я стала такою благодаря теб.
Она ни на что ни жаловалась, ни въ чемъ не упрекала его. Онъ думалъ, что, простивъ его, она готова вести прежнюю жизнь, но она объявила, что впредь онъ долженъ видть въ ней только друга, самаго преданнаго, самаго нжнаго, но друга и ничего больше. Онъ улыбался, зная сколько женщинъ предавались мечт быть сестрой для любимаго человка, и какъ всегда страсть разрушала ихъ планы. Но Тереза упорно стояла на своемъ и Мишель никакъ не могъ понять того чувства, которое руководило ею. Онъ думалъ сначала, что она просто дуется на него, но проходили мсяцы, проходили года, а она не сдавалась, хотя по прежнему любила его. Пришлось наконецъ признать, что Тереза поступила такъ изъ высокаго чувства нравственнаго достоинства, и онъ сталъ ее еще больше уважать. Онъ теперь понялъ настоящую цну этой благородной женщины, которая ему предлагала дружбу безъ всякихъ условій, отказывая ему однако въ прав требовать большаго. Эти оригинальныя отношенія доставляли ему боле возвышенное наслажденіе, чмъ чувственныя удовольствія, къ которымъ онъ такъ привыкъ. Его друзья знали, что онъ презрительно обходится со всми женщинами, считая ихъ за существа низшія, обреченныя на вчное подчиненіе прихотямъ мужчины и съ удивленіемъ замчали, что въ его обращеніи съ Терезой не было и слда этого презрнія. Тысячи мелочей, какъ напримръ, его манера подойти къ Терез и взяты ее за руку, мягкій тонъ его голоса, когда онъ говорилъ съ нею, доказывали какую почтительную и вмст съ тмъ нжную любовь питалъ бывшій Донъ-Жуанъ латинскаго квартала къ своему другу.
Дйствительно Тереза, продолжая, неизмнно его любить, сдлалась его ‘лучшимъ другомъ’, его совтчицей, его Эгеріей. Онъ совтывался съ нею во всемъ, излагалъ ей планы своихъ рчей и обсуждалъ съ нею вс частныя измненія своей политики, то смлой, то осмотрительной, смотря по потребностямъ минуты. Тереза во многихъ отношеніяхъ раздляла крайніе взгляды Косталлы, но она пользовалась своимъ вліяніемъ на него лишь съ цлью склонить его въ пользу умренности, которая, по ея мннію, могла лучше всего обезпечить побду его идеямъ. Она посвятила себя всецло слав любимаго человка, какъ другія посвящаютъ себя Богу и по этому маленькая квартира въ Вернёльской улиц, такъ походила на часовню, воздвигнутую въ честь одного святого.
Въ то самое время, когда въ палат произошло бурное засданіе и Косталла, посл своей пламенной рчи, безсознательно бродилъ по алле Тюльерійскаго сада, дв особы бесдовали въ этой, полной имъ, комнат. Одна изъ нихъ была сама Тереза: пепельно блокурые, мягкіе на видъ и на ощупь, но уже сдющіе, волосы, цломудренно окаймляли ея молодое лицо, освященное голубыми глазами, прозрачными, какъ аквамаринъ и дышавшими меланхолической покорностью судьб. Ея блдный цвтъ лица получалъ, при малйшемъ волненіи, нжный двственно-розовый оттнокъ, руки, уши, ротъ, зубы — были безукоризненно аристократическіе. Простое коричневое, шерстяное платье обрисовывало ея тонкій бюстъ и гибкую талію, какъ у молоденькой двушки, вся ея фигура обнаруживала впечатлительное существо, въ которомъ сила воли господствовала надъ нервами. Говорила она протяжно, тихо, какъ-бы обдумывая каждое слово.
— Такъ вамъ, мой другъ, сказала она, пришла въ голову та-же мысль, какъ и мн, когда я читала утромъ эту гнусную статью ‘Отщепенца’?
— Да… У простого политическаго врага не нашлось-бы такихъ выраженій ненависти… Я тотчасъ почуялъ личнаго врага Косталлы.
— Я тоже… Замтили-ли вы вроломную двусмысленность выраженій?.. Нельзя положительно сказать о комъ идетъ рчь, о Мишел, его брат, или о комъ-нибудь изъ его близкихъ.
— Конечно… Такія неясныя обвиненія гораздо страшне: негодяй, написавшій эту статью, знаетъ отлично свое ремесло. И кто повритъ, что ему только двадцать пять лтъ!..
— Такъ вы его знаете? съ удивленіемъ воскликнула Тереза.
— Я видлъ его мелькомъ, нсколько лтъ тому назадъ. Главное то, что я знаю съ кмъ мы имемъ дло. Прочитавъ статью, я тотчасъ-же сталъ раздумывать, кто можетъ быть ея авторъ и напалъ на его слдъ.
— Кто-же это? Говорите скоре.
— Помните исторію, о которой я говорилъ вамъ когда-то?.. Лтъ восемь или девять тому назадъ я однажды вышелъ съ Мишелемъ изъ палаты. Вдругъ передъ нами выросла фигура женщины, тащившей за руку мальчика, лтъ пятнадцати. Какъ теперь помню ея высокій ростъ, крупныя формы, лицо въ рубцахъ, космы сдыхъ волосъ, жестокихъ какъ грива, выбивающихся изъ подъ краснаго капюшона, ея блестящіе фанатизмомъ глаза. Въ особенности врзался въ моей памяти худой блдный ребенокъ, съ злыми глазами, который дико, прижимался къ своей матери… Эта фурія, указывая пальцемъ на Мишеля, сказала мальчугану:— ‘ты хочешь знать кто твой отецъ?.. Смотри хорошенько на этого подлеца: это — онъ!.. Ну, дорогая моя, ребенокъ выросъ, пишетъ и подписывается Виндексомъ въ ‘Отщепенц’… Вотъ и все… Что вы на это скажете?..
— Возможно-ли!.. Какъ! этотъ ребенокъ… этотъ ребенокъ… Но вдь это низко! Ахъ, Камиллъ, это неправда, женщина лгала!..
— Въ одномъ я могу васъ уврить,— что Мишель не былъ одинъ у Орели, когда у ней родился ребенокъ. Надюсь, вы нестанете безпокоиться изъ-за такой давнишней исторіи? Онъ такъ сомнвался въ своихъ отеческихъ правахъ, что охотно согласился быть крестнымъ отцомъ и ршительно объявилъ Орели, чтобы она и не думала требовать отъ него большаго. Она не настаивала, и онъ на нсколько лтъ потерялъ ее изъ вида. Посл коммуны, въ которой, кажется, она принимала участіе, г-жа Видадинъ впала въ крайнюю нищету и должна была гд-то скрываться, она обратилась тогда къ Мишелю за помощью и онъ исполнилъ ея желаніе. Я имю нкоторыя основанія думать, что деньги шли отчасти на расходы по воспитанію крестника, который теперь съ успхомъ сотрудничаетъ въ ‘Отщепенц’. Письма Орели, осмливавшейся требовать, чтобы Мишель призналъ этого молодого негодяя, наконецъ вывели его изъ терпнія. Онъ прекратилъ выдачу небольшой пенсіи, которую имлъ глупость платить имъ. Вотъ тогда она и явилась къ бурбонскому дворцу, чтобы устроить скандалъ, о которомъ я вамъ только что разсказалъ. За письмами матери вскор послдовали письма сына, полныя грубыхъ требованій и угрозъ. Мишель не отвчалъ. Потомъ, довольно долгое время ни тотъ, ни другая не подавали о себ никакихъ признаковъ жизни. Теперь преслдованіе возобновляется въ другой форм… Боле, милый другъ, я ничего не знаю.
Человкъ, съ которымъ Тереза вела этотъ разговоръ, былъ Камиллъ Фаржассъ, самый старый и близкій другъ Косталлы. Мишель познакомился съ нимъ лтъ двадцать тому назадъ у стараго адвоката Дюріэ, у котораго они оба служили секретарями, намриваясь посвятить себя политической дятельности и пробовали силы своего краснорчія въ ‘говорильняхъ’, именно въ собраніяхъ Молэ, гд практиковались молодые адвокаты. Со своими, безцвтными блокурыми бакенбардами, тонкими смющимися губами, ямочками на подбородк, слегка вздернутымъ носомъ, близорукими, голубоватыми, моргающими и насмшливыми глазами, Фаржассъ походилъ на хитраго нормандскаго сельскаго нотаріуса, но не имлъ ни одного изъ тхъ вншнихъ преимуществъ, которыя составляютъ необходимую принадлежность оратора. Онъ обладалъ тонкимъ, острымъ, проницательнымъ умомъ и необыкновенными способностями вести дла, распознавать ихъ слабыя и сильныя стороны, находить ршительные аргументы какъ для защиты, такъ и для обвиненія. Его рчь была всегда умная, содержательная, богатая остротами и глубокими мыслями, но этотъ грозный діалектикъ, смлый до крайности въ философскихъ спорахъ, былъ одержимъ странною слабостью. Блестящій, дльный импровизаторъ въ тсномъ кружк друзей, онъ терялъ въ суд обычную гибкость и смлость своего вдохновенія. Съ первыхъ же словъ мысли его начинали путаться, умло распредленный порядокъ его рчи нарушался, онъ говорилъ растянуто, безцвтно, а безпричинный, безумный страхъ до того овладвалъ имъ, что, чудно составленная, рчь выходила жалкой, безцвтной. Многочисленные, всегда несчастные опыты, доказали, что его недугъ былъ неизлчимъ и Фаржассъ навсегда отказался отъ званія адвоката. Это ршеніе было тмъ непріятнй для него, что онъ зналъ себ цну, видлъ какъ незаслуженно пользовались извстностью нкоторые ораторы. Но ему и въ голову никогда не приходило завидовать своему счастливцу товарищу, который, несмотря на свою молодость, блистательно начиналъ карьеру, которая для него была навсегда закрыта. Напротивъ, онъ восхищался этимъ человкомъ, такъ богато одареннымъ тми способностями, которыхъ ему недоставало: сильнымъ голосомъ, величественными жестами, гордымъ достоинствомъ и непоколебимою увренностью въ самомъ себ. Это восхищеніе сдлалось главнымъ основаніемъ его дружбы съ Косталлой. Онъ перенесъ на него вс свои неудавшіяся честолюбивый стремленія, всю жажду славы, которою, когда-то, билось его собствеиное сердце. Онъ поставилъ себ цлью упорядочить ораторскую силу, клокотавшую, какъ лава, въ пламенной душ его молодого товарища, облагородить его замчательный умъ, который казался ему нсколько вульгарнымъ, обогатить его знаніями, которыхъ ему не доставало и умрить излишнее богатство выраженій и образовъ, которое угрожало заглушить самыя идеи.
— Ты, сказалъ онъ однажды своему другу, мой отыгранный у жизни проигрышъ. Между нами, я былъ раздраженъ тмъ, что не могъ найти дла по моимъ способностямъ, а ты мн его доставилъ. Когда я познакомился съ тобою, ты былъ даровитымъ юношей, необработаннымъ брилліантомъ. Но ты былъ настоящій марсельскій носильщикъ. Я соскоблилъ съ тебя эту грубость и теперь могу съ удовольствіемъ сказать, что я кое-что сдлалъ, чтобы доставить теб первую роль, которая теперь неоспоримо принадлежитъ теб, хотя самъ я и остался въ неизвстности, что, впрочемъ, мн очень нравится: Смотря на тебя, я вполн доволенъ, что въ сорокъ восемь лтъ я только старый богатый холостякъ, скептикъ, обжора и подагрикъ. Твои политическія идеи, или то что ты называешь этимъ именемъ, твоя всеобщая подача голосовъ, твоя демократія, твои новые слои и т. п. кажутся мн, говоря откровенно, безсмысленными, дикими. Я человкъ практическій, буржуазный до мозга костей, я ‘золотая середина’ и я горжусь этимъ! Я нотаріусъ не только тломъ, но и душою, я инстинктивно люблю все среднее, все правильное, все традиціонное, я уважаю приличія и форму, которыя ты такъ дешево цнишь, потому что ты, какъ родился, такъ и умрешь цыганомъ. Я національный гвардеецъ 1840 года и вольтеріанецъ, но консерваторъ, пойми ты это, мятежникъ!.. Только вотъ что, ты меня боле интересуешь, чмъ сердишь и я съ большимъ удовольствіемъ слжу за твоей игрой, совтую теб ходы. Я къ тому же люблю тебя и благодаренъ теб за восхитительно сложное чувство, которое ты во мн возбуждаешь, нчто въ род того, что долженъ былъ ощущать утонченный умный римлянинъ къ одному изъ тхъ грубыхъ варваровъ, которые низвергнули Римъ. Я презираю тебя за отсутствіе вншней формы культуры и критическаго ума, но обожаю тебя, потому что ты — сила… Когда ты начинаешь говорить, я воздваю очи гор и вздыхаю! ‘Боже мой! какой заурядный человкъ’! Но если я продолжаю тебя слушать, то вскор долженъ прибавить: ‘Боже мой! какой это могучій человкъ’! И тогда мн чудится, что я въ Годбек, моей родин и смотрю на сильный морской приливъ…
Несмотря на постоянныя подтруниванья, дружба Фаржасса къ Косталл была неподдльно искренняя. Тереза это знала. Врнымъ инстинктомъ любящей женщины она чувствовала, что въ немъ Мишель иметъ не только врнаго друга, но и безцннаго совтника. Такъ какъ, съ своей стороны, Камиллъ признавалъ въ Терез приблизительно т-же самыя достоинства, какія она находила въ немъ, то ихъ взаимная симпатія съ теченіемъ времени, обратилась въ доброе товарищество. Ежедневно отъ пяти до шести часовъ они мнялись своими мыслями на счетъ ихъ общаго любимца.
— Но, наконецъ, возразила Тереза, какая-же можетъ быть цль у негодяя, написавшаго эту статью?.. Мишеля ни въ чемъ нельзя упрекнуть!..
— Безъ сомннія… Только вы знаете такъ-же хорошо, какъ и я, что окружающіе его не похожи на него.
— Вы говорите объ Эдуард?
— Да, чортъ возьми, объ Эдуард! Этотъ проклятый Эдуардъ — болячка, живая рана нашего друга. Вы сейчасъ говорили, что намеки ‘Отщепенца’ — двусмысленны, это совершенно врно! но всякому, кто уметъ читать между строкъ, ясно, что дло идетъ объ Эдуард…
— Это правда, я тотчасъ-же подумала о немъ.
— Чортъ возьми! И весь свтъ сдлалъ или сдлаетъ то же. но только не Мишель! Попробуйте сказать ему, что его милый Эдуардъ занимается грязными длишками. Разв онъ поврилъ намъ хоть разъ, когда мы пробовали открыть ему глаза? Разв онъ вамъ повритъ, разв онъ мн повритъ сегодня больше, чмъ прежде? И думать объ этомъ нечего! Вдь вы знаете, до чего онъ слпъ во всемъ, что касается этой аптипатичной личности? Онъ расхохочется намъ въ лицо и скажетъ, что мы ревнуемъ его къ Эдуарду. И если будутъ разоблачать интриги, которыя изподтишка ведетъ эта хитрая лисица, какъ гражданинъ Виндексъ намренъ это сдлать, я держу пари, что Мишелъ готовъ будетъ броситься въ воду, чтобы спасти брата, хоть-бы самому пришлось утонуть вмст съ нимъ. Вотъ этого-то я и боюсь!..
Раздался громкій звонокъ, они смолкли, смотря другъ на друга съ мучительнымъ безпокойствомъ. Въ передней скрипнулъ полъ подъ тяжелыми шагами, вошелъ Косталла съ осунувшимся лицомъ, съ котораго не могла согнать слдовъ волненія его продолжительная прогулка. Онъ молча протянулъ обоимъ руку, тяжело опустился въ кресло и тихо промолвилъ:
— Ахъ, друзья мои, я пропалъ!..
Фаржассъ привскочилъ.
— Гмъ!.. Что?.. Что случилось? коротко спросллъ онъ.
Косталла, въ нсколькихъ словахъ, сообщилъ о происшедшемъ, о своемъ раздраженіи, когда ему сообщили о стать ‘Отщепенца’, о колкихъ намекахъ правой, вынудившей его взойти на трибуну, объ оскорбительныхъ восклицаніяхъ, которыя посыпались на него со всхъ сторонъ палаты, о томъ какъ сначала онъ хладнокровно отражалъ удары своихъ противниковъ, а затмъ, поддавшись гнву, закончилъ хорошо начатую рчь ярой бранью.
— Успокойся, другъ мой, прошу тебя, сказала нжно Тереза, ты ужъ довольно надлалъ себ вреда… не говори больше… помолчи…
И она пожимала его неподвижно свсившуюся, руку, тихо отирала платкомъ его лобъ, между тмъ Камиллъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, засунувъ руки въ карманы жилета, и бшено ворчалъ:
— Проклятая глотка!.. Вчно орудовать только глоткой!.. Скоро понадобиться надвать теб намордникъ всякій разъ, какъ ты пойдешь въ палату. Ты испортилъ все дло.
— Послушайте, Камиллъ, теперь, право, не время такъ огорчать его, сказала Тереза.
— Не желаете-ли, чтобы я говорилъ ему комплименты?.. Теперь пиши пропало. Ты хочешь управлять Франціей, быть государственнымъ человкомъ, настоящимъ, какіе были прежде, во времена реставраціи іюльской монархіи, а между тмъ, бросаешься глупо, какъ быкъ на всякую тряпку, красную или блую, какой тебя дразнятъ… Ахъ! твой крестникъ можетъ похвастать, что не даромъ потерялъ время сегодня.
При этихъ словахъ Косталла выпрямился и произнесъ съ удивленіемъ.
— Мой крестникъ? На кой чортъ ты его приплелъ.
— И ты объ этомъ спрашиваешь? Эхъ, мой милый, да вдь онъ герой сегодняшняго дня!.. Привтствуй, пожалуйста, въ его лиц блестящаго сотрудника ‘Отщепенца’, автора статьи, которая такъ прекрасно на тебя подйствовала..
— Какъ!.. Это онъ?.. Мн слдовало-бы догадаться. Неужели я на каждомъ шагу буду встрчаться съ этимъ негодяемъ?
— Я боюсь этого… Но не въ томъ дло… Ты видлъ твоего брата?
— Нтъ, онъ не былъ въ палат.
— Неудивительно, онъ такъ занятъ! Поэтому ты еще не знаешь, что думаетъ объ этой стать Эдуардъ?
— Онъ долженъ думать какъ я, какъ весь свтъ, что это безчестная клевета.
— Очевидно… Но мн все-таки было интересно знать его личное мнніе.
— Почему-же непремнно его, а никого другого?
Камиллъ пристально посмотрлъ ему въ лицо и посл минутнаго колебанія сказалъ:
— Почему? ты спрашиваешь почему?.. Ну такъ, мой другъ, изъ простаго любопытства… Не будемъ больше говорить объ этомъ. Я сейчасъ полечу въ палату: мн интересно знать, какъ окончилось засданіе посл твоего ухода. Не могу утверждать, но мн кажется, что тамъ вс передрались. Подожди меня здсь, въ полчаса я успю създить, навести справки и вернуться.
Выходя изъ залы, онъ остановился и держась за ручку полуотворенной двери прибавилъ:
— По крайней мр, ты хорошо-ли работалъ глоткой, скотина?
— На этотъ счетъ можешь быть спокоенъ… Я былъ въ голос! отвтилъ Мишель, невольно улыбаясь.
— Въ такомъ случа дло можетъ быть не такъ плохо, какъ ты думаешь, отвчалъ Фаржассъ.
— Молодецъ, сказалъ Косталла по уход друга и, помолчавъ минуту, прибавилъ: еслибъ ты знала, милая Тереза, какъ я нуждаюсь въ его любви, а еще боле въ твоей, въ критическіе часы моей жизни.
— Если такъ, мой другъ, отчего же ты не приходишь сюда чаще? Вчера я разсчитывала, что ты завернешь изъ парламента. Вдь я жду тебя каждый день, каждый часъ! Кажется, у тебя было дло въ Суази… Ты очень часто здишь туда, въ Суази… я не упрекаю тебя за это, избави Боже! Ты имешь полное право: проводи тамъ вс вечера, если это теб нравится. Только зачмъ же говорить тогда, что теб хорошо здсь. Ты самъ видишь, что теб лучше въ другихъ мстахъ. Это совершенно естественно и я не хочу стснять тебя.
Мелодичный голосъ Терезы всегда дйствовалъ на Косталлу успокоительно, какъ бы тихо убаюкивалъ его. Нжный упрекъ, слышавшійся въ словахъ Терезы, ея блдное, печальное лицо, преждевременно посдвшіе волосы, воспоминаніе о прежнихъ счастливыхъ дняхъ, среди которыхъ увядала ея жизнь, все говорило Мишелю, какъ еще сильно любила его эта женщина.
— Ахъ! отвчалъ онъ съ такимъ чувствомъ, которое она не привыкла слышать въ его голос,— я очень виноватъ передъ тобою, бдная моя Тереза!.. Ты была счастье, прочное, спокойное, глубокое, я пожертвовалъ тобою для другихъ, которыя были… что… По правд сказать теб, я даже этого не понимаю: минутный капризъ, моментъ наслажденія и затмъ пустота… Простишь ли ты меня, Тереза?
— Это ужъ давно прошло, дорогой другъ. Оставь въ поко прошедшее, прошу тебя, не буди во мн злыхъ чувствъ, не омрачай той свтлой, какъ кристаллъ, привязанности, которую я теперь питаю къ теб. Будь умникъ, не говори объ этомъ, даже не думай. Ты слишкомъ возбужденъ сегодня, ты не понимаешь, что говоришь, но врь мн… Хочешь подушку подъ голову?.. Вотъ эта очень мягкая, прислонись къ ней. Такъ… Закрой глаза… И теперь спи, я не буду шумть…
Лежа съ полузакрытыми глазами, Косталла видлъ, какъ она тихо ходила по комнат. Когда она подкладывала ему подъ голову подушку, онъ почувствовалъ на лбу легкое прикосновеніе ея пальцевъ, которое въ первый разъ въ жизни заставило его понять всю прелесть цломудренной ласки. Но онъ не заснулъ, снова заговорилъ медленно, съ прежнимъ нжнымъ чувствомъ:
— Послушай, дорогой другъ, я утомленъ, утомленъ честолюбіемъ, интригами, безплодною борьбою, мн надола популярность, мн опротивло все, кром любви. Если хочешь — удемъ отсюда… Я увезу тебя въ счастливый край, гд я родился. Мн хотлось бы показать теб также Италію, Венецію, Флоренцію, Римъ, Неаполь, вс т чудныя мста, гд легче живется и слаще любится.
И пошелъ, и пошелъ… Онъ говорилъ о музеяхъ, дворцахъ, чудесныхъ садахъ, величественныхъ развалинахъ, которыя они будутъ посщать вмст, начавъ жить общею жизнью. Какъ ни усталъ и ни ослаблъ Косталла въ этотъ убійственный для него день, но его мозгъ еще работалъ механически, почти безъ всякаго участія воли и мысли. Образы продолжали возникать въ его мысляхъ, хотя эти мысли но длали ровно ничего, чтобы ихъ вызвать, находясь въ такомъ же оцпенніи, какъ и его тло, а плавныя фразы лились у него безъ всякаго усилія, подобно тому, какъ бьетъ вода изъ неисчерпаемаго родника.
Его слова сначала вызвали улыбку на лиц Терезы, тайное чувство, подсказываемое глубокимъ знаніемъ этого человка, предостерегало ее не относиться серьезно къ соблазнительному плану путешествія вдвоемъ. Но мало-по-малу, она бросила вышивку въ рабочую корзину, перестала улыбаться, перестала находить, что его слова безуміе. Она стала слушать его внимательно, увлеклась, какъ онъ самъ, рисуемыми имъ, чудными картинками, ея лицо засіяло невыразимымъ счастьемъ, которое онъ ей сулилъ. Нагнувшись впередъ, чтобы лучше слышать своего друга, съ блестящими, влажными, полными небесной радости глазами, она чувствовала, какъ ея мысль, витая вслдъ за его мыслью черезъ горы, моря и равнины, паритъ въ свтлыхъ пространствахъ. Снова побжденная обманчивыми чарами краснорчивыхъ словъ любимаго человка, она шепчетъ:— еслибъ это была правда!.. Ухать, ухать съ нимъ, какое счастье!!…
Вдругъ дверь отворилась и Фаржассъ, какъ вихрь, влетлъ въ комнату.
— Великая новость, дти мои, кричалъ онъ, министерство боле не существуетъ! Честь имю привтствовать господина перваго министра, прибавилъ онъ, низко кланяясь Мишелю.
Косталла вскочилъ.
— Ты съ ума сошолъ?! воскликнулъ,
— Не больше тебя, великій человкъ!.. Посл твоего ухода засданіе продолжалось. Собирали голоса о проект уменьшенія налога на сахаръ, представленномъ министерствомъ и которымъ онъ очень дорожилъ. Союзъ правой съ крайней лвой, только что заключенный на зло теб, не усплъ еще расторгнуться. Кабинетъ оказался въ меньшинств… Онъ выходитъ въ отставку… А такъ какъ въ палат ты одинъ только можешь составить новый кабинетъ и твоя рчь, не смотря на бшеный ея конецъ, содержала въ себ, какъ вс говорятъ, настоящую государственную программу, то президентъ республики волей неволей, долженъ поручить теб образованіе новаго кабинета… Ну, что скажешь объ этомъ період? Если-бы я такъ же хорошо говорилъ передъ публикой, какъ теперь, то я также былъ бы министромъ!..
Мишель, стоя, слушалъ его съ величайшимъ вниманіемъ. Онъ сдлалъ ему еще нсколько вопросовъ такимъ отрывочнымъ тономъ, который выдавалъ его сильное внутреннее волненіе и затмъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнат. Усталость, которая за минуту передъ тмъ выражалась на его лиц и во всей его фигур, вдругъ исчезла. Онъ гордо поднялъ голову, закинулъ назадъ волосы и сталъ поглаживать бороду, его широкія ноздри надменно раздувались, какъ будто-бы власть, которой онъ такъ долго добивался и теперь, но видимому достигъ, наполняла ихъ восхитительнымъ ароматомъ. Возвращеніе Камилла, важныя всти, которыя онъ принесъ, возвратили къ дйствительности его умъ, предававшійся пустымъ мечтамъ. И теперь его безпокойныя измнчивыя мысли полетли безъ оглядки въ совершенно противуположное направленіе.
При первыхь словахъ Фаржасса и при вид, какъ выпрямился Мишель, Тереза поняла, что напрасно она дозволила своему сердцу увлечься несбыточной надеждой. Она откинулась назадъ, тихо, какъ гнется лилія, когда ломается стебель, прижала руку къ сердцу и поблднла, какъ полотно. Но эти нмыя страданія не привлекали вниманія мужчинъ: они говорили очень оживленно и не думали о Терез, смотрвшей на нихъ помутившимся, полнымъ отчаянія, взоромъ. Прижавшись въ глубь кресла, она сидла неподвижно, оцпенвъ, какъ птичка, пораженная въ неб громовымъ ударомъ. И зачмъ она врила въ возможность того счастья, о которомъ онъ теперь, конечно, забылъ? Но въ этомъ, героическое созданіе винило не его, а самое себя.— Зачмъ, думала она, зачмъ было слушать его? Зачмъ я поврила тому, чму онъ самъ не врилъ’?— Она вздохнула, провела рукой но лицу, и тмъ все кончилось. Когда она снова взяла работу и стала вышивать, Косталла обернулся къ ней съ сіяющимъ лицомъ.
— Ну, Тереза, сказалъ онъ, ты молчишь… Какъ думаешь ты о томъ, что мн предстоитъ?
Она подняла голову, и пристально смотря на него своими спокойными глазами, отвтила:
— Я думаю, что незачмъ было говорить мн объ Италіи, и что ты не имлъ ни малйшей охоты туда хать.
Онъ смутился, но черезъ минуту произнесъ:
— Ты ошибаешься… Правда, я немного увлекся, но, клянусь теб, я говорилъ искренно.
— Да, мой другъ, я знаю это… Я хорошо тебя знаю!.. Ты всегда искрененъ, но только часто мняешь свою искренность, вотъ и все.
— Это, вскричалъ Фаржасъ, расхохотавшись, прекрасное опредленіе оппортунизма въ чувствахъ… Браво, Тереза!.. А теперь, Мишель, за дло! Устраивай твое министерство… Прощайте мой другъ, вы ангелъ, я вамъ говорю это… потому что онъ, неблагодарный, этого не говоритъ вамъ.
Мишель подошелъ къ ней и протянулъ руку.
— Совершенная правда, сказалъ онъ, я и въ отношеніи тебя дурно велъ себя сегодня, милая Тереза… Не понимаю какъ это происходитъ… Это, просто, фатализмъ… Еслибъ ты только знала, какъ нжно я люблю тебя!
Она встала и, съ благороднымъ достоинствомъ, промолвила:
— Постарайся быть великимъ человкомъ: вотъ все, чего я отъ тебя требую!..
Они ушли. Она осталась одна въ комнат и стояла неподвижно, пока глухой стукъ запиравшейся двери не раздался по всему дому. Тогда она бросилась на диванъ, надъ которымъ вислъ большой портретъ ея друга и, уткнувъ лицо въ подушку, горько зарыдала. А онъ, въ золоченой рам, изъ лавровыхъ листьевъ, казалось, давилъ своею атлетическою силой распростертое у ногъ его слабое, любящее существо.
— Сколько сегодня постителей?
— Пятнадцать утромъ и двадцать записалось на вечеръ посл парламента.
— Съ каждымъ днемъ все больше!
— Ну, конечно! Вс знаютъ, что у нашего патрона сильная рука. Читали вы во вчерашней ‘Оффиціальной газет’ о назначеніи новаго прокурора? Это былъ незначительный человчекъ три года тому назадъ. Все онъ устроилъ…
Этотъ разговоръ вели въ восьмомъ часу утра два молодыхъ человка, служившихъ въ контор адвоката Моргана, члена палаты депутатовъ. Продолжая разговаривать, они сортировали письма, помченныя краснымъ карандашемъ, и различныя бумаги, разбросанныя на большомъ письменномъ стол. Комната, гд они находились, помщалась въ нижнемъ этаж дома, въ тихой и спокойной Таборской улиц, гд Морганъ недавно занялъ для себя квартиру, во второмъ этаж, соединенномъ внутренней лстницей съ конторой.
— Еще не разсвло, а ты порти себ глаза, работая при газовомъ освщеніи, говорилъ, звая, одинъ изъ молодыхъ людей, если-бы онъ не общалъ мн мста длопроизводителя въ сенат…
— А мн — частное мсто въ провинціи…
— Когда избавлюсь я отъ этой каторги… Знаете, вчера онъ заставилъ меня написать боле восьмидесяти писемъ!
— И за такую-то работу, такое жалованье!
— Да, суровъ къ себ, суровъ къ другимъ.
— И скупъ!.. И это не отъ недостатка денежныхъ средствъ.
— Конечно!.. Вдь онъ играетъ на бирж?..
— Ей Богу, вы у меня слишкомъ много спрашиваете… Только Дюрандо, его тнь, могъ-бы вамъ отвтить… Неужели вы думаете, что можно знать, что онъ длаетъ и чего не длаетъ?..
— Ахъ, нашъ патронъ сильный человкъ: проницателенъ, мудръ какая змя и одинъ хитре всхъ нотаріусовъ вмст!
Наверху внутренней лстницы, ведущей въ эту комнату, скрипнула дверь и оба молодыхъ человка сейчасъ-же смолкли и принялись писать, съ тмъ внимательнымъ видомъ, какой принимаютъ школьники, заслышавъ приближеніе учителя.
Отрывистый голосъ говорилъ:
— Ванну — безъ четверти десять… Завтракъ въ десять: два яйца, дв котлеты и чай… Ну, живе, Дюрандо, несите бумаги внизъ.
И въ сопровожденіи человка съ огромнымъ портфелемъ подъ мышкой, набитымъ бумагами, газетами и письмами, явился Морганъ.
Это былъ человкъ приблизительно сорока лтъ. Черный сюртукъ обрисовывалъ его широкія плечи и мощный торсъ. Его походка, вс движенія его тла имли какую-то гибкость и силу, указывавшія на крпкій организмъ, заботливо поддерживаемый усиленными физическими упражненіями. Его волосы, коротко подстриженные, падали на лобъ, довольно широкій, но низкій, пересченный прямою и глубокою складкой, которая проходила вертикально между бровей, ротъ и подбородокъ исчезали въ усахъ и длинной блокурой бород, чрезвычайно ровно подстриженной и распадавшейся веромъ на груди. Глаза стального, голубого цвта, съ очень маленькими зрачками, глядли ясно и холодно, не отражая въ себ ничего, кром желзной воли, и, казалось, что никакое волненіе не въ силахъ нарушить неизмнную, жесткую ясность этихъ глазъ. Иностранный, англосаксонскій звукъ его фамиліи вполн гармонировалъ съ его флегматичной, чисто американской наружностью.
Онъ взглянулъ мимоходомъ на столъ, замтилъ своимъ рзкимъ, повелительнымъ голосомъ, что газъ горитъ слишкомъ долго, вытащилъ изъ кармана связку маленькихъ ключей, и открывъ дверь, обитую толстымъ войлокомъ, который долженъ былъ мшать всмъ замысламъ нескромныхъ ушей, вошелъ съ Дюрандо въ свой кабинетъ. Этотъ кабинетъ вполн походилъ на кабинетъ нотаріуса: посредин стоялъ большой, палисандроваго дерева, письменный столъ, широкій и массивный, украшенный ящиками по обимъ сторонамъ. По стнамъ, отъ пола до потолка, тянулись безчисленныя, одна надъ другой, зеленыя картонки, съ мдными ручками и блыми этикетами. Хорошо навощеный полъ блестлъ, какъ зеркало. Два кресла и четыре стула, въ строгомъ порядк, были разставлены передъ письменнымъ столомъ. На камин, снабженномъ аппаратомъ для газоваго отопленія, не стояло никакой изящной вещицы, кром часовъ въ вид четырехугольной мраморной глыбы и пары безвкусныхъ канделябръ въ дв свчи, закапанныхъ сургучемъ. Все было формально, чисто, симметрично и нагоняло на душу холодъ, какъ обстановка камеры мирового судьи.
— Давайте, сказалъ Морганъ, садясь, не теряйте времени.
Секретарь досталъ пачку вскрытыхъ писемъ. На первой страниц каждаго изъ нихъ былъ приколотъ листокъ, заключающій въ себ краткій конспектъ письма. Дюрандо началъ читать.
— ‘Г-нъ Мейеръ, банкиръ, проситъ освободить его отъ двойного штрафа, наложеннаго за подлогъ въ одномъ показаніи о наслдств’…
— Невозможно… Министръ третьяго дня сказалъ мн, что по моей милости казначейство потеряло семьдесятъ пять тысячъ франковъ съ начала ныншняго года, благодаря снятію подобныхъ штрафовъ.
— ‘Г-нъ Мейеръ прибавляетъ, что онъ намренъ подписаться на десять акцій ‘Финансоваго Аргуса’…
— А!.. Позвольте…
Онъ взялъ и положилъ письмо въ папку, на которой крупными буквами стояло: ‘Финансы’.
— ‘Г-нъ Велинъ, членъ правленія общества торговли перуанскимъ гуано, испрашиваетъ соизволенія прибавить къ своей фамиліи: ‘Де-ла-Даводери’.
— Дуракъ!..
— Я долженъ вамъ напомнить, что это вліятельный избиратель въ XVII округ… крупный виноторговецъ… триста рабочихъ…
— Давайте.
Письмо Белина исчезло въ папк съ надписью ‘Юстиція’.
— ‘Г-жа Гуцвилье, эльзаска, мужъ которой былъ растрлянъ пруссаками въ 1870 году, проситъ выхлопотать ей небольшое пособіе изъ военнаго министерства’. Она ссылается на то, что ея единственный сынъ, поступившій добровольцемъ на военную службу, недавно умеръ въ Тунис отъ лихорадки.
— Ничего нельзя сдлать… Дальше.
Письмо Гуцвилье полетло въ корзину, стоявшую у ногъ Дюрандо.
— …Г-жа Годфруа проситъ васъ обратить благосклонное вниманіе на г-на Делонэ, изобртателя непромокаемыхъ одялъ. Годфруа увряетъ, что была-бы значительная выгода,— слова подчеркнуты въ письм,— если-бы непромокаемыя одяла были введены въ арміи.
— А!.. Напишите Годфруа, что я приму этого субъекта послзавтра, въ девять часовъ. Прибавьте, что дло, о которомъ она мн говорила, подвигается впередъ и я надюсь скоро сообщить ей о благопріятномъ ршеніи… Поняли?.. Продолжайте.
Дюрандо снова принялся за чтеніе и цлый часъ письма прятались въ разныя папки, оставлялись на стол или попадали въ корзинку вмст съ просьбой эльзаски, мужъ которой былъ убитъ пруссаками, а сынъ умеръ въ Тунис. Около десяти часовъ осторожно постучались въ дверь. Дюрандо всталъ, повернулъ ключъ, такъ какъ, войдя, онъ заперъ за собою дверь, и открылъ ее на половину.
— Передайте пожалуйста г-ну Моргану, что его желаетъ видть г-нъ Косталла, сказалъ одинъ изъ писцовъ.
Морганъ открылъ ящикъ стола, спряталъ туда папки и спокойно отвтилъ:
— Просите… Вы можете насъ оставить, Дюрандо…
Дверь распахнулась, въ ней показалась могучая фигура Косталлы, который, войдя въ комнату, весело воскликнулъ:
— Здравствуй, братецъ… Какъ поживаешь?…
Мать Косталлы во второмъ брак была замужемъ за Морганомъ, по происхожденію американцемъ, поселившимся во Франціи, Отъ этого брака родился сынъ. Оба брата воспитывались вмст въ провинціальномъ лице. Мишель, старшій на пять лтъ, глубоко любилъ своего младшаго брата, со временемъ къ этой любви присоединилась снисходительная нжность отца къ сыну. Въ коллегіи товарищи ненавидли Эдуарда и Мишель взялъ его подъ покровительство своихъ кулаковъ и своей популярности. Уже тогда они были такими, какими оказались впослдствіи: одинъ справедливый, великодушный, добрый, услуживый, любимый всми, другой — скрытный, вроломный, сухой, отталкивающій всхъ своимъ эгоизмомъ и суровостью. Ставъ депутатомъ Больвилля, Косталла велъ избирательную борьбу за Эдуарда въ Монмартскомъ округ и, благодаря ему,— Эдуардъ былъ избранъ громаднымъ большинствомъ.
Противоположность этихъ двухъ натуръ отражалась въ политической дятельности того и другого. Пламенный патріотъ, поборникъ справедливости, свободы и прогресса, Косталла представлялъ въ новой современной смягченной форм пылкій типъ врующаго, неподкупнаго республиканца 1848 года. Хотя онъ имлъ слабость испещрять свою рчь формулами позитивиста, но у него были идеалы, и самые благородные. Напротивъ, Моргану досталась печальная честь быть первымъ представителемъ новой скептической школы безъ совсти, безъ убжденій, которой идеалы прежняго времени: братство, равенство и демократія — внушали только презрніе, такъ какъ для него республика была средство сдлать себ карьеру. Хотя онъ говорилъ ясно, умно, толково, но не пытался играть въ палат видной роли, иногда съ иронической улыбкой слушалъ онъ патріотическія или республиканскія тирады брата и апплодировалъ ему кончиками пальцевъ, какъ какому нибудь салонному тенору. По чаще бродилъ по корридорамъ и комнатамъ, гд засдали парламентскія коммисіи, подходилъ къ министрамъ, спрашивалъ о новостяхъ, завязывалъ сношенія съ депутатами всхъ партій, оказывалъ небольшую услугу сегодня, а на завтра требовалъ, взамнъ ея, боле важную, вообще лавировалъ такъ осторожно и искусно, что, не имя друзей ни въ правой, ни въ лвой, онъ зналъ множество лицъ, обязанныхъ ему въ обоихъ лагеряхъ. Никмъ нелюбимый, онъ имлъ доступъ всюду. Вс питали къ нему инстинктивную антипатію, но боялись его. Вн палаты онъ придерживался той же тактики. Онъ вкрался въ общество богатыхъ коммерсантовъ, денежныхъ тузовъ, знатныхъ евреевъ, которые, съ особеннымъ уваженіемъ, относились къ его ясному и практическому уму, ненавидвшему всякую сантиментальность, и видли въ немъ хищную птицу такого же высокаго полета, какъ и они сами.
Человкъ аккуратный, онъ методично распредлилъ свое время и подчинилъ свою жизнь опредленнымъ правиламъ, которымъ придерживался съ неизмнной точностью, ложился всегда въ одинъ и тотъ же часъ, вставалъ также. Онъ никогда не посщалъ ни театровъ, ни выставокъ, презиралъ празднества, роскошь, искусства, хорошій столъ, женщинъ и общество, но пекся о своемъ тл съ заботливостью жокея, поддерживалъ крпость и гибкость своихъ мускуловъ постоянными физическими упражненіями. Боясь тучности, онъ придерживался строгой діэты и не пилъ крпкихъ напитковъ. Домашняя его жизнь была такъ же проста, какъ и вншность. Онъ самъ съ строгой экономіей велъ вс домашніе расходы, даже расходы по кухн, хотя и былъ женатъ. Жена, дти и прислуга трепетали передъ его желзной волей. Онъ подчинилъ ихъ всхъ своимъ строгимъ привычкамъ жизни, все въ дом длаюсь безмолвно, быстро, аккуратно. Одна мысль потерять минуту была ему нестерпима: по его приказанію, каждое утро лакей прикалывалъ къ стнамъ его туалетной комнаты главныя газеты и онъ пробгалъ ихъ пока одвался. Такимъ образомъ вншній строй его жизни имлъ суровый пуританскій характеръ. Кром того, что она отводила глаза людямъ, правильная, аккуратная жизнь давала ему возможность сосредоточиваться и запасаться силами для чрезмрнаго напряженія его ума и почти нечеловческой работы, которымъ онъ постоянно предавался. Суровый и педантичный съ виду, какъ пасторъ, онъ скрывалъ подъ холодной маской пламенное воображеніе. Но это воображеніе, вмсто того, чтобы изощряться въ области литературы и искусства, было только примняемо къ цифрамъ. Оно создавало съ неистощимою легкостью искусныя спекуляціи, сложныя, хитрыя и часто до того смлыя, что трудно было сказать, геніальность-ли это, или просто сумасбродство. Необузданная пылкость, съ какою Морганъ любилъ въ молодости удовольствія, съ возрастомъ обратилась въ болзненное возбужденіе мозга, который не могъ думать ни о чемъ, кром денегъ, какъ другіе не въ состояніи думать ни о чемъ, кром женщинъ. И въ эту жадную погоню за милліонами онъ вносилъ столько страстности, что можно было подумать, что онъ страдаетъ нервнымъ разстройствомъ. Его крайняя безчестность была тмъ замчательне, что отличалась наивностью, если можно такъ выразиться. Онъ появился на свтъ съ полнымъ отсутствіемъ нравственнаго чувства, что лишало его способности различать хорошее отъ дурного, честное отъ безчестнаго. Онъ естественнымъ образомъ, безъ усилій составилъ себ взглядъ на жизнь, съ которымъ неизмнно согласовалъ на практик вс свои дйствія. Онъ былъ твердо убжденъ, что все на свт продажно, и если чья нибудь совсть сопротивляется, то тутъ только вопросъ въ цн. Несдерживаемая никакими нравственными правилами, его дятельность совершалась-бы со спокойнымъ безстыдствомъ, и легко бы его скомпрометировала, если бы тайный инстинктъ его хитрой натуры не бралъ верха надъ смлостью его цинизма и не побуждалъ его заботливо скрывать свои интриги, хотя самыя низкія изъ нихъ казались ему очень невинными и не порождали въ немъ никакого угрызенія совсти. Десять лтъ, съ невроятной настойчивостью, работалъ онъ, какъ кротъ, за спиной своего брата. Онъ всюду проникъ и всмъ завладлъ: палатой, сенатомъ, государственнымъ совтомъ, контролемъ, судами, прессой. Въ то время какъ Косталла постоянно какъ на сцен, привлекалъ и сосредоточивалъ на себ всеобщее вниманіе, никто и не думалъ задать себ вопроса: чьи осторожные шаги раздаются украдкой за кулисами. Морганъ такъ хорошо наполнилъ вс министерства своими креатурами, столько имлъ тайныхъ злоумышленниковъ, столько потаенныхъ связей во всхъ частяхъ администраціи, что въ дйствительности онъ былъ сильне министровъ. Его нигд не было видно, но всюду чувствовалось его присутствіе. Его адвокатскій кабинетъ, мало-по-малу, обратился въ одно изъ главныхъ колесъ огромной машины, приводившей въ движеніе всю Францію, но это колесо двигалось тихо, безшумно, никмъ незамчаемое. Рядомъ съ администраціей Эдуардъ основалъ тайную рекомендаціонную канцелярію, которую вс знали и о которой вс тайно говорили, какъ о тхъ тайныхъ притонахъ, адресъ которыхъ сообщается на ухо, по секрету и только въ самомъ близкомъ кругу. Изъ года въ годъ дятельность этого тайнаго притона увеличивалась, но все длалось исподтишка, потому что каждый посщалъ его украдкой и никогда не хвасталъ, что былъ тамъ. Туда обращались изобртатели, нуждающіеся въ покровительств, чтобы пустить въ ходъ какое-нибудь невозможное изобртеніе, люди съ грандіозными химерическими проектами, предприниматели всякихъ нечистыхъ длъ, чиновники, желавшіе несправедливаго повышенія, честолюбцы, домогавшіеся незаслуженныхъ отличій, мошенники, нуждающіеся въ оффиціальномъ этикет для спасенія себя отъ погибели, всевозможные эксплуататоры казны, бюджетные воры, афферисты, спекуляторы, подозрительные биржевики, темные дльцы высокаго или низкаго сорта, отыскивающіе чмъ бы поживиться… Вс они имли доступъ къ Моргану, за извстную сумму онъ употреблялъ свое тайное вліяніе на ихъ пользу, содйствуя ихъ предпріятіямъ и получая значительную часть барышей.
Посл подобной многолтней дятельности, несмотря на тщательныя предосторожности, какія онъ принималъ, чтобы уничтожить вс вещественныя доказательства своей торговли, пошла глухая молва, что будто бы есть гд то чудесная касса, изъ которой можно получить все, чего желаешь, лишь только заплатить хорошую сумму. Это подтверждало уже прежде распространенное мнніе, что справедливость, достоинства, заслуги ничего не значатъ и что только протекція и случай могутъ что-нибудь сдлать. Дятельность Моргана, распространясь изъ Парижа въ провинцію, нравственно растлвала всю страну. Не желая ждать разнообразныхъ афферистовъ, стекавшихся къ нему, какъ къ своему естественному покровителю, онъ самъ входилъ въ сношенія со всми дльцами, лавирующими между судомъ и тюрьмой, а также молодыми и старыми авантюристками, которыя отыскивали для него людей, готовыхъ щедро заплатить за оказанныя имъ услуги. Онъ получалъ такимъ образомъ огромныя суммы, которыя, какъ только попадали ему въ руки, тотчасъ поглощались безчисленными спекуляціями, въ которыхъ онъ участвовалъ, такъ какъ страсть къ игр была въ немъ сильне скупости. Онъ добивался денегъ для того, чтобы выигранныя поставить вновь на ставку и смлымъ ходомъ выиграть въ десять разъ больше. Составлялось-ли общество для эксплоатаціи каменноугольныхъ копей въ Тонкин, золотыхъ пріисковъ въ Калифорніи, мясныхъ консервовъ на Ла-Плат, образовывался-ли синдикатъ для скупки на рынкахъ негоднаго олова и желза съ цлью перепродажи ихъ съ неимоврнымъ барышомъ,— Морганъ дятельно участвовалъ во всемъ. Онъ подкупалъ много газетъ, преимущественно финансовыхъ, которыя, по одному его мановенію, подымали и опускали курсъ, наводили биржевую панику и нахально дурачили публику. Раззорившіеся бдняги приходили въ отчаяніе, чувствуя, какъ ускользаютъ изъ рукъ ихъ медленно скопленныя сбереженія. Аскетическая вншность, подъ которой скрывалъ онъ свои хищническіе инстинкты, была такъ строга, что, исключая его сотрудниковъ или соумышленниковъ, никто не могъ высказать о немъ ничего, кром неопредленныхъ подозрній, подобныхъ тмъ, какія высказывали Тереза и Фаржассъ, за два дня передъ тмъ, какъ Косталла явился утромъ въ его контору.
— Недурно, благодарю, отвчалъ Морганъ, пожимая протянутую руку брата. Ну, что новаго со вчерашняго дня?.. Ты ужъ министръ?
— Нтъ еще, отвчалъ Мишель, улыбаясь, но дло выгораетъ… Вдь всего два дня какъ начался кризисъ, надо дать время президенту республики освоиться съ мыслью послать за мною… А ты совсмъ устроился на новой квартир?
— Почти что, какъ видишь.
— Хорошо, только слишкомъ мрачно. На твоемъ мст я повсилъ-бы дв-три гравюры… На кой чортъ теб вс эти картонки?
— Это мои дла, милый, безъ длъ нельзя.
— А вонъ тотъ большой сундукъ, что въ немъ?.. Твои капиталы?..
— Мои капиталы?.. Нтъ… Мои капиталы въ оборот… Это для документовъ: у меня куча документовъ.
— Ахъ ты умная голова! А сколько ты платишь?
— Я не нанимаю, я купилъ.
— Чортъ возьми!.. Весь домъ?..
— Почему же нтъ?
— Значитъ ты много зашибаешь?
— Порядочно.
— Однако, на сколько я знаю, ты не ведешь длъ въ суд…
— Нтъ, но я даю дловые совты и беру за нихъ дорого. Моими совтами остаются довольны, приходятъ въ другой разъ и посылаютъ другихъ ко мн.
— А, у тебя консультаціи, какъ у докторовъ. Значитъ вс люди, которыхъ я видлъ сейчасъ въ передней…
— Мои кліенты.
— Такъ!.. У одного изъ нихъ такая рожа, что я не хотлъ-бы встртиться съ нимъ въ лсу. Но у тебя есть и кліентки? Я видлъ одну, по наружности, модистку… И эта кліентка?.. Если-бы ты теперь не остепенился, то, честное слово, мн показалось-бы очень подозрительной подобная личность…
— Возможно… Никто не отвчаетъ за физіономіи своихъ кліентовъ…
— Конечно. Но теб везетъ счастье. Прежде я велъ сотни длъ, но все-таки былъ безъ денегъ!
— У тебя нтъ ни капли практическаго смысла.
— А у тебя онъ въ избытк. Я помню, какъ въ школ ты хотлъ разъ скупить вс стальныя перья у торговца и перепродать ихъ товарищамъ вмсто десяти сантимовъ, по двадцати за дюжину!..
— Ну чтожь?.. Это доказываетъ, что во мн всегда была дловая жилка, вотъ и все… Кстати, я знаю, кто написалъ статью въ ‘Отщепенц’.
— Я тоже.
— Кто теб сказалъ?
— Фаржассъ… Онъ также спрашиваетъ меня, что ты о ней думаешь?
— Неужели?
— Да!.. И я не могъ ему отвтить, потому что еще не видалъ тебя… Милый у меня крестинчекъ, нечего сказать!..
— Да, прелестный ребенокъ… Скажи, по правд, это твой сынокъ?..
— Ну! я не присягну, что да и не присягну, что нтъ…
— Посадилъ-бы ты его въ тюрьму, когда будешь министромъ?
— Это значитъ воскресить имперію!..
— Пустяки! Я не врю твоимъ выходкамъ противъ имперіи, да и ты самъ врядъ-ли имъ вришь, ты для этого слишкомъ хитеръ. Если не хочешь засадить его въ тюрьму, то купи его.
— Купить его?.. да чмъ-же? Я не такой капиталистъ, какъ ты…
— А секретные фонды? Что ты съ ними сдлаешь?
— Секретные фонды! Вотъ выдумалъ! Не говори-же глупостей!
— Это теб тоже не нравится? Такъ вели тайной полиціи убить его… Онъ живетъ въ глухомъ квартал, населенномъ бродягами.
— Замолчи-же! Кто-нибудь тебя подслушаетъ и подумаетъ, что ты говоришь серьезно.
Сидя передъ столомъ, Морганъ, по привычк, поглаживалъ одной рукой свою длинную блокурую бороду, а другою вертлъ разрзной ножикъ. Онъ пристально посмотрлъ на брата и промолвилъ съ улыбкой:
— Ты правъ… Я хотлъ тебя испытать. Я пошутилъ.
— Твои шутки мрачныя! замтилъ Косталла.
— И ты могъ подумать, что я питаю дйствительную злобу къ этому мальчишк за его нападки?.. Вотъ еще,— я философъ.
— Если-бъ ты видлъ себя въ зеркал въ то время, какъ ты совтывалъ мн убить его, то понялъ-бы, какъ мн легко было ошибиться.
— Разв у меня было такое злое лицо?
— Да, разумется, но довольно объ этомъ… Такъ ты также думаешь, что статья направлена противъ тебя?
— Ты говоришь ‘также!..’ Кто уже говорилъ теб, что она имла въ виду меня?.. Фаржассъ, безъ сомннія?..
— Да, Фаржассъ. Онъ не сказалъ мн этого ясно, чтобы не огорчить меня. Да, наконецъ, ты не считаешь-же меня дуракомъ, надюсь?..
— Избави Богъ!.. Ты уменъ, какъ нельзя быть умне!..
— Хорошо!.. Итакъ ты увренъ, что грязные намеки въ этой стать касаются тебя лично?
— Да!.. Какъ ты не замтилъ этого сразу? Твой сынъ, или крестникъ, какъ хочешь, знаетъ, что ты меня любишь, и естественно, онъ находитъ, что я краду у него твою любовь… Онъ меня ненавидитъ… И такъ какъ онъ и тебя не долюбливаетъ, то и пишетъ противъ насъ обоихъ разныя клеветы. Я поступилъ-бы совершенно такъ-же на его мст.
— Надюсь, что нтъ.
— Тутъ нтъ ничего дурного, и я не сержусь на него, увряю тебя. Да и за что мн сердиться?.. Ты замтилъ, какъ равнодушно отнеслась печать къ этимъ нелпымъ сплетнямъ?
— Да, это правда… Я самъ былъ удивленъ… Я думалъ, что статья надлаетъ, чортъ знаетъ, сколько шуму…
— Не безпокойся, я лучше тебя знаю прессу… А какъ идутъ твои дла? Мы едва видлось вчера… Подвигается-ли впередъ твой кабинетъ?
— Онъ готовъ! Да, готовъ.
— А, вотъ какъ!.. Давно-ли?
— Со вчерашняго вечера… Теперь у меня въ рукахъ вс министры… И если съ такими сотрудниками я не совершу великихъ длъ, то надо разочароваться во Франціи и въ республик.
— Э, безъ фразъ!.. Ты здсь не на трибун. Значитъ ты готовъ, совершенно готовъ?..
— Да, и пришелъ къ теб отдохнуть и позавтракать… Я съ удовольствіемъ увижу твою жену и разцлую твоихъ мальчиковъ.
— Хорошо! Хорошо!.. Но что-же ты дашь мн?
— Что я дамъ теб?.. За твой завтракъ?..
— Нтъ… Въ твоемъ министерств… Я не хочу оскорблять тебя предположеніемъ, что ты не оставилъ для меня портфеля.
— Портфеля!..
— Да… Кажется я довольно ясно намекнулъ теб третьяго дня, что мн всего боле подходило-бы министерство финансовъ.
Косталла всталъ.
— Послушай, Эдуардъ, сказалъ онъ серьезно, надо покончить съ этимъ вопросомъ… и чтобы онъ никогда боле не возникалъ между нами. Ты знаешь, что я люблю тебя давно и больше чмъ обыкновенно любятъ братья, да еще не родные. Есть люди, которые находятъ, что я слишкомъ люблю тебя. И право, я иногда спрашиваю себя, не ослпляетъ-ли меня эта любовь, хотя я увренъ, что ты вполн ея заслуживаешь. Ты мн сказалъ когда-то, что хочешь быть депутатомъ, и я лзъ изъ кожи, чтобы исполнить твое желаніе. Сегодня ты говоришь мн, что хочешь поступить. въ мое министерство, но я отвчаю: нтъ, никогда!..
— А!.. Я не ожидалъ этого!..