Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ПАПА.
I.
II.
III.
Папа, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Прислуга провинціальной гостиницы ‘Бережокъ’ сразу опредлила, что пріхавшій съ парохода баринъ — человкъ обстоятельный. ‘Правильный баринъ’, какъ сказалъ коридорный Евсей, выносившій вещи съ извозчика. Все было правильное: дорожный чемоданъ изъ лакированной кожи, потомъ два саквояжа ‘изъ крокодила’, потомъ дорожный тючокъ, завернутый въ расшитую укладку, потомъ зеленый въ клтку плэдъ для ногъ, потомъ дорожный мужской несессеръ, потомъ кожаный футляръ съ цилиндромъ, шелковый зонтикъ, палка съ серебрянымъ набалдачникомъ — однимъ словомъ, правильный баринъ. Войдя въ гостепріимныя двери гостиницы, онъ брезгливо понюхалъ воздухъ и поморщился.
— У васъ воздухъ того…— замтилъ онъ.
— Кухня близко-съ…
Баринъ не удостоилъ отвта и отправился осматривать номера. Онъ все длалъ не торопясь, аккуратно и солидно. Сдлавъ осмотръ, онъ выбралъ себ лучшій угловой номеръ и сейчасъ же веллъ открыть дверь на балконъ, выходившій на рку. Онъ еще разъ понюхалъ воздухъ, еще разъ поморщился и веллъ распаковывать вещи.
— Осторожне, пожалуйста…— внушительно замтилъ онъ Евсею, когда тотъ съ ожесточеніемъ накинулся на чемоданъ и изъ усердія надавилъ его колнкой.— Вы не умете обращаться съ вещами, государь мой. Подайте свжей воды… да… самоваръ, нтъ, приготовьте постель. Это у васъ что?
Баринъ мазнулъ по мраморному умывальнику пальцемъ и поднесъ грязный палецъ къ самому носу Евсея.
— Что это такое, государь мой?
— Пыль-съ, ваше высокоблагородіе… потому какъ у насъ хозяинъ изъ купцовъ и настоящаго обхожденія не понимаетъ… пыль-съ, вообще, потому сейчасъ такой сезонтъ.
Онъ сдлалъ гримасу. Не усплъ ступить на провинціальную территорію, какъ уже усвоилъ дурную привычку заводить разговоры съ трактирной слугой. Мысленно баринъ сдлалъ себ замчаніе и больше не сказалъ съ Евсеемъ ни слова. Кстати, этотъ хамъ не умлъ даже сдлать постели какъ слдуетъ, перепуталъ туалетныя принадлежности, вообще держалъ себя непозволительно, хотя и сглаживалъ свои недостатки усиленнымъ стараніемъ угодить петербургскому барину. Послдгее Евсей опредлилъ сразу, потому что ужъ очень аккуратенъ, точно другая барыня — каждая штучка на своемъ мст, и все это блеститъ, все чистенькое, французской работы. Вещи были разложены по столамъ, платье повшено въ гардеробъ,— баринъ самъ смахнулъ дорожную пыль, все пересмотрлъ и покрылъ какими-то мудреными салфеточками.
— Вотъ…— коротко проговорилъ онъ, подавая Евсею свой видъ для прописки.
Дорогой Евсей по складамъ прочиталъ:
— Дй…дй…стви-и…те-тельный ста-атскій со-со-со-втникъ Иванъ Петровичъ Самойловъ… Ловко, генералъ! А вдь еще какой молодой…
Дальнйшіе поступки петербургскаго генерала слдовали въ такомъ порядк: два раза требовалъ теплой воды, потомъ холодной, и долго мылся и чистился — опять какъ барыня, потомъ потребовалъ газету — газеты не оказалось, потомъ спросилъ на ужинъ цыпленка, потомъ ночью разбудилъ Евсея и съ ужасомъ показалъ ему на клопа, ползшаго по стн.
— Убери, пожалуйста, эту гадость…
Утромъ онъ проснулся поздно, часовъ въ одиннадцать, проснулся разбитый, усталый, изнеможенный, точно совершилъ какую-то очень отвтственную тяжелую работу. Опять требовалъ холодной и горячей воды, опять мылся и чистился битый часъ, пока не нашелъ, что, кажется, довольно. Онъ долго и внимательно разсматривалъ свою особу въ зеркало, точно длалъ себ экзаменъ, и, кажется, пришелъ къ не совсмъ удовлетворительнымъ выводамъ. Для сорока двухъ лтъ лицо казалось старше, а на макушк уже просвчивала лысина. Онъ былъ ни толстъ ни тонокъ, ни высокъ ни низокъ. Лицо тоже никакихъ особенныхъ примтъ не имло: каріе почтительно-строгіе глаза, мягкій русскій носъ, мягко очерченный ротъ, немного приподнятыя скулы, цвтъ кожи немного сроватый. Все на своемъ мст, все въ мру, точно расчетливая природа боялась что-нибудь перерасходовать.
— Да, того…— проговорилъ вслухъ Иванъ Петровичъ и вздохнулъ.
Онъ вышелъ въ утреннемъ шлафрок на балконъ и долго смотрлъ на рку. Такая хорошая и большая рка. Сейчасъ подъ горой лпились пароходныя пристани, склады, амбары, какія-то лавчонки, по спуску ползли дрянные извозчики, тутъ же шлепали по грязи пшеходы. День выдался кисленькій, сренькій, какіе бываютъ въ начал августа. Въ самомъ воздух точно виситъ какое-то переутомленіе.
— Однимъ слогомъ, милая родина… дымъ отечества…— вслухъ подумалъ Иванъ Петровичъ, заканчивая свое обозрніе.— Все то же, и ничего новаго.
Одваніе въ окончательной форм заняло еще цлый часъ, причемъ Евссю приходилось два раза чистить сюртукъ. Еще внимательное осматриваніе себя въ зеркал и опять легкое недовольство: какъ будто и платье не такъ сидитъ, и цвтъ лица ‘не того’. Евсей все утро наблюдалъ мудренаго петербургскаго барина и проникался какимъ-то горькимъ сознаніемъ тайной вины. Дйствительно, и пыль, и грязь, и дождь.
Захвативъ съ собой плэдъ и зонтъ, баринъ наконецъ вышелъ. Онъ постоялъ немного на подъзд, натягивая свжія перчатки. Съ дребезгомъ подкатили два извозчика, но получили отказъ. Баринъ, не торопясь, направился въ городъ пшкомъ, внимательно осматривая дома, новыя вывски, встрчныхъ. Странные эти провинціальные города,— вотъ много и новыхъ домовъ, а въ общемъ видъ все тотъ же, какъ и двадцать лтъ назадъ, точно что-то задерживало здсь жизнь, врне сказать — придавливало. Какая-то этакая подлая унылость глядитъ на васъ изъ каждаго окна… Вотъ и главная площадь, на которой стоятъ деревянный театръ и каменный гостиный дворъ, дальше гимназія, казенная палата, губернаторскій домъ, глшпый складъ, казенная топографія, земская управа,— все то же и все такъ же. Ивану Петровичу казалось страннымъ, что онъ когда-то учился вотъ въ этомъ бломъ зданіи, ходилъ по этимъ тротуарамъ, задыхался отъ юношескаго восторга въ райк дрянного театра и т. д.
Его охватило ощущеніе чего-то чужого, далекаго, ненужнаго и все-таки тяжелаго. Каждый шагъ впередъ поднималъ изъ глубины временъ спутанныя воспоминанія, лица, сцены…
Онъ прошелъ мимо губернаторскаго дома,— напротивъ, въ подвал, жилъ тотъ же портной, надъ нимъ тотъ же магазинъ ‘колоніальныхъ товаровъ’. Да, все то же… Онъ повернулъ по улиц вправо, гд дома сразу понизились — начиналось чиновничье жилье. Т же сренькіе деревянные домики съ палисадниками. Вотъ и тотъ домъ, гд онъ жилъ гимназистомъ, вотъ его окно, вотъ старыя березы, подъ которыми онъ готовился къ выпускному экзамену. Какъ это, однако, было давно, и точно дйствующимъ лицомъ былъ не онъ, Иванъ Петровичъ Самойловъ, а кто-то другой. Вотъ и еще сренькій домикъ съ покосившейся калиткой. Иванъ Петровичъ по привычк поискалъ глазами звонокъ, а потомъ направился прямо на парадное крыльцо,— подъздовъ здсь еще не было. Отъ звонка болталась оборванная ручка, но дверь оказалась незапертой. Ступеньки крыльца уже сгнили, половнцы деревяннаго пола покосились, въ полутемной передней его охватилъ смшанный запахъ кухни и залежавшагося старья.
— Кто тамъ?— спросилъ старушечій голосъ изъ гостиной.
— Это я…— довольно логично отвтилъ Иванъ Петровичъ, съ трудомъ снимая пальто, сшитое ‘на фигуру’.— Да, я…
Изъ гостиной съ трудомъ вышла старая рыжая собачонка, посмотрла удивленно на незнакомаго человка своими слезившимися глазами, хотла полаять, но только раскрыла ротъ и звнула. Иванъ Петровичъ вошелъ въ маленькую гостиную, обставленную старинной мебелью краснаго дерева. У окна сидла въ глубокомъ кресл маленькая, худенькая, сденькая старушка съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ — вдь она и двадцать лтъ назадъ сидла на томъ же самомъ мст.
— Тетя, не узнаёте?— проговорилъ гость, стараясь придать голосу нкоторую родственную ласковость.
— Ну-ка, подойди поближе…
На него внимательно посмотрли потухавшіе темные глаза, и по сморщенному лицу разошлась радостная улыбка.
— Ваня, наконецъ-то…
Его обняли худыя старческія руки. Старушкався встрепенулась, засуетилась, переставила для чего-то тяжелый стулъ и еще разъ обняла столичнаго гостя.
— Не правда ли, очень измнился, тетя?
— Да, да… Приличный сталъ такой.
— А разв я когда-нибудь былъ неприличнымъ?
— Нтъ, не то… У васъ тамъ, въ Петербург, у всхъ одна складка: брезгливая усталость… солидность… безчувственность. Ну, да это я такъ. Садись… Пріхалъ наслдство получать? Да, вотъ и дядюшка едоръ Карлычъ отдалъ Богу душу. Крпкій былъ старикъ… Теперь, видно, очередь за мной. Что подлаешь, Ваня… А ты тамъ молодцомъ, карьеру вонъ какую сдлавъ. Мн-то давно не писалъ, а слухомъ земля полнится. Ну, а дядя-то не забылъ и въ духовной теб оставилъ свою часть… Знаешь, домъ на углу Соборной улицы — вотъ онъ его и отказалъ теб. Никого не обидлъ старикъ… Своихъ дтей-то не было, такъ все племянникамъ оставилъ.
— Знаете, тетя, говоря откровенно, я мало интересуюсь этимъ наслдственъ и если пріхалъ, то, право, не за этимъ, а просто хотлось взглянуть на родныя мста… въ послдній разъ…
— Пустяки!— строго проговорила старушка.— Все по закону сдлалъ старикъ и никого не забылъ… А ты не важничай, голубчикъ.
Потомъ старушка поднялась и торопливо побжала въ сосднюю комнату. Гд-то хрипло хлопнула дверь, гд-то зазвенла чайная ложечка, и опять короткіе, торопливые шаги. Иванъ Петровичъ поморщился, предвкушая церемонію родственнаго угощенія.
— Тетя, пожалуйста, не безпокойтесь… Я уже закусилъ.
Старушка появилась уже изъ другой двери и строго спросила:
— А гд же вещи?.. Ты остановился въ номерахъ? Ахъ, безстыдникъ, безстыдникъ…
Въ дверяхъ стояла довольно суроваго вида кухарка, приготовившаяся исполнить свои обязанности по отношенію къ гостю, и, видимо, раздляла мнніе своей хозяйки. Конечно, безстыдникъ, ежели, напримръ, не усплъ пріхать и прямо въ трактиръ. Старушка опять исчезла и опять появилась съ подносомъ, на которомъ стояли аппетитныя маленькія тарелочки съ закусками. По пути она сообщила, что въ прошломъ году умеръ предсдатель казенной палаты.
— Скажите: умеръ?— почтительно удивился Иванъ Петровичъ.
— И тоже вдругъ, какъ дядя… Потомъ умерла Аниса Васильевна, твоя крестная.
— Да?.. Жаль… Да, очень жаль.
Притащивъ чайную посуду, старушка сообщила еще цлый рядъ вышедшихъ въ тиражъ именъ, а Иванъ Петровичъ долженъ былъ удивляться, жалть и сочувственно качать головой. Эти воспоминанія воодушевили старушку, и она засыпала гостя новостями похороннаго характера — это, видимо, ближе всего касалось ея.
— Да, да, а какіе все люди были…— повторяла она.— Галактіонъ Ефимычъ дослужился до совтника губернскаго правленія и вдругъ… Черезъ недлю посл него кончился Илья Захарычъ.
У Ивана Петровича наконецъ изсякъ запасъ удивленія, и онъ былъ радъ, какъ спасенію, когда появился самоваръ. Его даже тронула обстановка всего — тотъ же старинный самоваръ, т же старинныя чашки съ жирной позолотой, т же низенькіе толстые стаканы съ рубчиками. Наконецъ тотъ же запахъ отъ закусокъ домашняго дла — вс эти соленые рыжики, огурчики, икра, маринованные рябчики, копчушки смотрли, казалось, на него по-родственному.
— Что же это я?— ахнула старушка и всплеснула руками.— Болтаю, болтаю, а главнаго-то и не спрошу. Гд у тебя жена-то, Ваня?
— Какая жена, тетя?
— А какія жены бываютъ? Не женился? Ты не женился до сихъ поръ? Ахъ, безстыдникъ, безстыдникъ…
— Успокойтесь, тетя, у меня есть невста…
Въ доказательство своихъ словъ Петръ Иванычъ досталъ изъ кармана бумажникъ, раскрылъ его и подалъ старушк тщательно завернутую фотографію. Старушка побжала за очками и долго и внимательно разсматривала портретъ.
— Петербургская зелененькая барышня,— резюмировала она свои изслдованія.— Да, да… Наврно умненькая, ядовитая и ничего женскаго въ ней, т.-е. настоящаго. А когда свадьба, Ваня?
— Право, хорошенько еще самъ не знаю…
— И давно это дло у васъ тянется?
— Какъ вамъ сказать, тетя… Позвольте, приблизительно лтъ пятъ.
— Пять л-тъ?…
— Да… Нужно же хорошенько узнать другъ друга, познакомиться,— вообще, не такое дло, чтобы торопиться.
Старушка выслушала объясненіе, пожевала губами и проговорила:
— Ничего изъ этого не выйдетъ…
За чаемъ общій разговоръ почти исчерпался, и старушка начала повторяться, перебирая своихъ покойниковъ. Нсколько разъ наступали неловкія паузы. Было что-то такое, что оставалось недосказаннымъ и о чемъ, видимо, избгали говорить. Иванъ Петровичъ внимательно осмотрлъ всю комнату и съ невольнымъ вздохомъ проговорилъ:
— А у васъ, тетя, все попрежнему: та же мебель, т же дешевые цвты и даже, кажется, та же собачонка. Точно я вчера ухалъ… Вдь и родныхъ осталось у меня — вы одна.
— Въ чужой вкъ живу, голубчикъ. А ты куда отъ меня-то?
— Нужно будетъ сдлать визиты кой-кому. Заверну къ Сидорскимъ, потомъ къ Зыбинымъ, потомъ…
Прощаясь, Иванъ Петровичъ повторилъ еще разъ:
— Увряю васъ, тетя, что это наслдство мн въ тягость… И знаете почему? Придется хать къ Евгеньевымъ… Я ужъ собралъ справки на этотъ счетъ. У насъ выходятъ какіе-то совмстные расчеты, которыхъ не обойдешь…
Старушка строго подобрала губы и вопросительно посмотрла своими потухавшими глазами на племянника, провряя какую-то тайную мысль.
— Что, боишься встртить Шуреньку?— замтила она.— Ты ее теперь не узнаешь… Ничего, они хорошо живутъ. Мужъ у ней обстоятельный… Не богато, а живутъ. Да и что толку въ богатств-то, ежели оно ни къ чему.
— Это вы на мой счетъ?
— А какъ ужъ это теб понравится: на всякій счетъ выйдетъ то же. Поговорка такая есть: копилъ, копилъ, да чорта и купилъ. Такъ и ты со своей зелененькой барышней… Не къ чему и огородъ-то городить, миленькій. А вотъ Шура Горохова — совсмъ другое. Кровь съ молокомъ была двушка, характеръ — шелкъ, а веселая какая… Погордился ты тогда передъ ней, погнался за карьерой, ну, теперь и пеняй на себя. Другую-то такую не сыщешь…
— Вдь она счастлива и безъ меня, тетя, такъ о чемъ же тутъ говорить. Я очень радъ за нее…
Об стороны взволновались, и гость поторопился уйти. Старушка даже разсердилась и долго ворчала, сидя въ своемъ кресл.
— Видишь, какой гусь выискался!.. Увлекъ тогда двушку, наговорилъ ей четверговъ съ пятницами, а потомъ и въ кусты. Что же, ей-то вковушей оставаться было изъ-за него?.. Этакая-то двушка, да сидть будетъ у окошечка… Какъ-никакъ, а она теперь со своимъ гнздомъ, а ты вотъ разговаривай съ зелененькой барышней, пока она еще слушаетъ тебя. Охъ, ужъ эти мн петербургскіе!.. И, главное, вдь доволенъ собой!..
Дальше старушка соображала, что для перваго раза высказала лишнее, и еще больше огорчилась. Конечно, Иванъ Петровичъ не чужой человкъ, а все-таки она поторопилась.
— Батюшки, свты мои, да вдь я его и обдать-то не пригласила!— ужаснулась окончательно старушка, точно совершила какое-то святотатство.— Человкъ пріхалъ все-таки на родину, а тутъ и пообдать негд… Гд онъ остановился-то? Ахъ, совсмъ я выжила изъ ума…
Иванъ Петровичъ тоже былъ недоволенъ своимъ поведеніемъ и дорогой прочелъ себ довольно строгую нотацію. Тетя, конечно, хорошій человкъ, но съ этими милыми родственниками нужно вотъ какъ осторожно. Какія-то у нихъ невозможныя претензіи, навязчивость — вообще, суютъ носъ, куда не слдуетъ. Къ чему, напримръ, подобные откровенные разговоры, какъ сегодняшній?
— А что, если совсмъ не ходить къ Евгеньевымъ?— вслухъ подумалъ Иванъ Петровичъ и самъ же устыдился своего собственнаго малодушія.
Да и чего онъ стсняется въ самомъ-то дл? Въ сущности, вдь ничего серьезнаго и не было, а такъ, самая обыкновенная юношеская привязанность. Ну, что же изъ того, что онъ цловалъ эту самую Шуреньку Горохову, клялся ей въ вчной любви, хотлъ отравиться и кончилъ тмъ, что самымъ скромнымъ образомъ сбжалъ. Не могъ же онъ утопить себя въ провинціальной глуши только изъ-за того, чтобы имть счастье сдлаться мужемъ какой-нибудь провинціальной барышни, затмъ не могъ же онъ тащить такую жену въ столицу и т. д., и т. д.
Осенніе дождливые дни какъ-то располагаютъ къ мечтательности, и Иванъ Петровичъ противъ воли возстановилъ нкоторыя подробности неудавшагося романа. Вотъ по этой улиц, по этимъ тротуарамъ онъ гулялъ съ ней, задыхаясь отъ счастья. Вонъ на томъ углу онъ терпливо ждалъ ее по цлымъ часамъ. А вдь она, право, была недурна, особенно зимой, когда все лицо дышало такимъ заразительнымъ здоровьемъ. А какъ хорошо она улыбалась, какъ весело смялась! Положительно, она была хорошенькая, эта Шуренька, хорошенькая, даже когда плакала. А она плакала, когда они разставались, т.-е. когда она предчувствовала разлуку. Тогда былъ такой же дождливый день, онъ смотрлъ въ окно, а она сидла въ уголк и плакала! Это были первыя женскія слезы, и онъ до сихъ поръ не могъ вспомнить о нихъ безъ какого-то особенно тоскливаго чувства. Какъ будто немножко и совстно и грустно — вообще нехорошо. Потомъ много было другихъ женщинъ, были и слезы, но то совсмъ другое. Сквозь эту дымку воспоминаній выступали когда-то дорогія черты — этотъ дтски-мягкій носикъ, удлиненный по-восточному овалъ лица, пухленькій ротикъ, лучистые глаза неопредленнаго цвта и цлая волна шелковыхъ русыхъ волосъ, мягкихъ, съ завитками на вискахъ и на ше. Да, у Шуреньки были чудные волосы, и онъ любилъ ихъ гладить. Есть что-то особенное въ этихъ женскихъ волосахъ. Иванъ Петровичъ обращалъ вниманіе главнымъ образомъ у женщины на волосы, но потомъ никогда не встрчалъ такихъ, какіе были у Шуреньки. Вспомнилъ Иванъ Петровичъ старинный разоренный барскій домъ, въ которомъ жили Шуренька съ своей бабушкой. Она выросла сиротой, и это старое дворянское гнздо какъ-то особенно шло къ ней. Именно шло, точно рама къ картин. Такихъ разоренныхъ дворянскихъ семей на Руси много. Отецъ Шуреньки прожилъ все, что можно было прожить, и самъ умеръ отъ разныхъ излишествъ, потому что ни въ чемъ не зналъ мры. У бабушки оставались какія-то крохи, и она ухитрилась на нихъ дать воспитаніе внучк. Да… Что-то было еще потомъ… Но нтъ, довольно, этихъ грустныхъ воспоминаній.
Ни къ Сидорскимъ ни къ Зыбинымъ Иванъ Петровичъ не пошелъ, а отправился прямо къ Евгеньевымъ. Въ послднемъ случа онъ точно хотлъ показать кому-то, что ничего не боится и что ему все равно. Разговоръ со старухой-теткой являлся здсь главнымъ стимуломъ, но Иванъ Петровичъ не могъ бы признаться въ этомъ даже самому себ. Мшала своя мужская гордость. Да, онъ шелъ къ Евгеньевымъ и думалъ, что вотъ онъ идетъ, и ему все равно. Ршительно все равно. Адресъ ихъ онъ взялъ еще раньше, такъ какъ отличался въ длахъ большой аккуратностью. Нужно было пройти всего дв улицы, повернуть направо, потомъ взять влво — географія родного города еще сохранилась у него. Евгеньевы жили въ новенькомъ флигельк, выстроенномъ на задахъ стараго дворянскаго пепелища — мсто знакомое. Старый домъ стоялъ пустой посл смерти бабушки, потому что требовалъ серьезнаго ремонта, врне — перестройки. Евгеньевы предпочли выстроить небольшой флигелекъ.
Иванъ Петровичъ позвонилъ и долженъ былъ ждать довольно долго. Когда за дверями послышались тяжелые шаги, Ивана Петровича охватило малодушное чувство, именно — скромное желаніе убжать, скрыться, вообще исчезнуть. Это продолжалось одно мгновеніе, потому что въ дверяхъ показалось недовольное лицо пожилой горничной.
— Вамъ дохтура, что ли?— спросила она.
— Да, Семена Гаврилыча.
— Ихъ нту. Въ лазаретъ ухали.
Оставалось спросить, дома ли Александра Григорьевна, и послать ей свою карточку, но вмсто этого Иванъ Петровичъ пробормоталъ что-то безсвязное, быстро повернулся и зашагалъ обратно. Это было формальное бгство. Ивану Петровичу казалось, что кто-то смотритъ на него въ окно и что онъ краснетъ, какъ мальчикъ, убгающій съ краденымъ яблокомъ. Выйдя на улицу, онъ принялъ равнодушно-дловой видъ настоящаго петербургскаго чиновника, нсколько сузилъ глаза и даже заложилъ одну руку за спину, чего никогда вообще не длалъ.
‘Однако, чортъ возьми, это даже совсмъ глупо!— подумалъ онъ, сворачивая въ ближайшій переулокъ.— Она можетъ подумать, что я струсилъ видть ее одну. У женщинъ своя логика. И все-таки — глупо’.
Тетя Фаина Карповна была очень удивлена, когда вечеромъ Иванъ Петровичъ опять появился въ ея маленькой гостиной. Она подобрала губы и вопросительно посмотрла на мудренаго петербургскаго гостя.
— Ну, что, Ваня?
— Побывалъ везд, тетя, у Евгеньевыхъ, у Сидорскихъ, у Зыбиныхъ,— отвтилъ онъ и прибавилъ, искусственно сдерживая звоту:— Евгеньева не было дома.
— А!— протянула старушка.— Ну, а что же сама? Какъ она тебя приняла?
— Александра Григорьевна? Гм… Ея тоже, кажется, не было дома, т.-е. вообще я не спросилъ. Въ другой разъ заверну.
Старушка опустила глаза, и деревянныя спицы безконечнаго вязанья пришли въ усиленное движеніе, точно сознательно старались что-то запутать, заплести, скрыть.
— Вообще, тетя, дымъ отечества на меня произвелъ самое грустное впечатлніе,— продолжалъ Иванъ Петровичъ, длая видъ, что ничего не замтилъ.— Вс какіе-то сонные, опустившіеся. На меня смотрятъ, какъ на заморскаго звря. Старикъ Зыбинъ даже сконфузилъ меня, потому что вздумалъ величать его превосходительствомъ.
— Что же, голубчикъ, честь лучше безчестья. По простот.
— Представьте себ, тетя, что я нисколько не врю въ эту вашу провинціальную простоту, да. Все, что хотите, но только именно простоты и недостаетъ. Можетъ-быть, прежде все это было, а теперь одна тоска.
Иванъ Петровичъ съ большой ловкостью перевелъ разговоръ на прошлое, и старушка опять оживилась. Въ маленькой гостиной незримо прошли тни близкихъ людей, и голова старушки уныло покачивалась при каждомъ новомъ имени.
— Теб скучно, Ваня, слушать мою болтовню!— спохватилась она.— Что длать, подъ старость иногда люди длаются болтливыми.
— Нтъ, мн очень пріятно, тетя… Я еще разъ переживаю собственное прошлое, а на извстномъ разстояніи оно всегда длается милымъ. Да и здсь я, вроятно, въ послдній разъ. Едва ли придется когда-нибудь еще пріхать: и далеко и некогда. Вотъ я сижу у васъ, тетя, и мн пріятно видть вотъ эти знакомыя съ дтства стны, мебель, гравюры, вообще вс мелочи обстановки. Вдь и петербургскій чиновникъ — человкъ. Можетъ-быть, поэтому все на меня и произвело грустное впечатлніе: вдь прошлое не повторится, и именно здсь я съ особенной яркостью чувствую свой критическій возрастъ. Вдь мн за сорокъ, тетя. Дальше дорога уже подъ гору.
Иванъ Петровичъ какъ-то размякъ и даже расчувствовался, когда припомнилъ свое дтство и юность. Веселаго и хорошаго было немного, а всетаки жаль.
— Отецъ-то у тебя попивалъ, Ваня,— оживляла старушка эти воспоминанія.— Вечеромъ все въ клубъ, все въ клубъ. Ну, а мать все одна съ ребятами. Трудно ей было. А только жаловаться покойная не любила: зачмъ домашнюю-то бду въ чужіе люди выносить. Дорого матери-то дтки достаются. Все сама везд, сама, а радостей-то немного. Тутъ еще овдовла. Ты тогда во второмъ класс гимназіи былъ. Охъ, какъ трудно ей было поднимать васъ на ноги! Все думала: вотъ вырастутъ дтки большія, на старости будутъ покоить. Да такъ и не дождалась.
— Что подлаете, тетя. Жизнь, вообще, довольно грустная вещь.
Иванъ Петровичъ шагалъ по комнат и думалъ вслухъ. Ему доставляло какое-то жуткое удовольствіе перебирать то прошлое, которое не повторится. Было уже часовъ десять вечера, въ окно глядла темная ночь, гд-то уныло дробилась дождевая вода, на стол киплъ самоваръ, на стн мрно тикали старинные большіе часы. Старушка-собака громко храпла. Все здсь полно было тихой старостью, которая уже ничего не ждетъ — некуда итти, нечего желать. Отдльные дни являлись ступеньками, но которымъ чмъ выше, тмъ трудне было подниматься. И это — жизнь. И стоитъ для этого жить, когда есть другая жизнь, бойкая, захватывающая. Иванъ Петровичъ съ особеннымъ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ онъ вернется опять въ Петербургъ и войдетъ въ ту колею, изъ которой его на время выбила вотъ эта поздка.
Прощаясь со старушкой, чтобы итти къ себ въ ‘Бережокъ’, Иванъ Петровичъ поморщился и проговорилъ:
— Ахъ, тетя, какая сегодня ночью со мною случилась непріятная вещь!
— Непріятная?— встрепенулась старушка.
— Да, да. Лежу я въ постели и только началъ засыпать, какъ вдругъ чувствую, что кто-то ползетъ по стн. Именно чувствую, потому что было темно, и видть я ничего не могъ. Зажигаю свчу, и что же: по стн ползетъ клопъ.
— Клопъ?
— Да, настоящій клопъ. Меня это разстроило на весь сегодняшній день, и я все время думалъ о немъ. Вдь вы только представьте: ползетъ и прямо на меня. И теперь думаю о немъ.
— Но вдь ты его, надюсь, убилъ?
— Что вы, тетя! Я позвалъ лакея и веллъ унести его въ коридоръ. Однимъ словомъ — гадость. Сегодня опять буду ждать эту противную тварь.
— Да вдь лакей убилъ твоего клопа, чего же ждать-то?
— А разв не можетъ точно такъ же ползти другой клопъ? Затмъ, лакей, видимо, большая трактирная каналья и, наврно, отпустилъ его живого.
— Ну, это, Ваня, твои петербургскіе нервы.
— Какіе нервы, когда я его видлъ собственными глазами: ползетъ по стн.
Старушку больше всего поразилъ тонъ, которымъ петербургскій гость разсказывалъ о непріятной вещи. Когда онъ ушелъ, она покачала головой и резюмировала все довольно неожиданно:
— Ужасный эгоистъ, какъ вс старые холостяки.
Предчувствія Ивана Петровича оправдались. Только онъ сталъ засыпать, какъ почувствовалъ приближеніе врага. Онъ, дйствительно, ползъ по стн и опять прямо на него. Опять коридорный Евсей былъ вызванъ для поимки негодной твари.
— Что же это такое?— взмолился Иванъ Петровичъ упавшимъ голосомъ.
— Клопъ-съ, ваше превосходительство, потому какъ хозяинъ изъ купцовъ и понятія не иметъ касаемо настоящихъ правильныхъ господъ.
— Ты глупъ, государь мой…
Вообще и вторая ночь вышла скверною. Почему, въ самомъ дл, какой-то клопъ будетъ ползти на васъ? Утромъ Иванъ Петровичъ проснулся не въ дух, и это придало ему ршимость опять отправиться къ Евгеньевымъ. Э, все равно, хуже не будетъ. Иванъ Петровичъ даже не захалъ къ тетк, а прямо отправился къ Евгеньевымъ. На этотъ разъ самъ хозяинъ былъ дома. Уже въ передней Ивана Петровича охватила знакомая съ дтства атмосфера приличной бдности,— это висло въ воздух. Горничная была сурова по-вчерашнему и смотрла на гостя довольно подозрительно.
— Пожалуйте сюды-съ,— пригласила она его въ гостиную, обставленную по шаблону всхъ гостиныхъ средней руки.
Хозяинъ не показывался нсколько времепи, и по суматох, происходившей гд-то за стной, и но судорожно хлопавшимъ дверямъ Иванъ Петровичъ имлъ полное право догадаться, что онъ спшно одвается, чтобы выйти къ гостю вполн приличнымъ человкомъ. Пока совершалась эта торжественная церемонія, гость внимательно осмотрлъ гостиную съ ея офиціальной обстановкой, дешевой мебелью, дешевенькими обоями. Что бросилось Ивану Петровичу въ глаза, такъ это тотъ специфическій безпорядокъ, который вносятъ съ собой въ небогатыхъ семьяхъ только дти. Значитъ, у Евгеньевыхъ были дти. Это открытіе какъ-то сразу повернуло вс мысли Ивана Петровича въ другую сторону, и онъ отъ души пожаллъ этого г. Евгеньева, который въ его глазахъ являлся мученикомъ. Да, много ли получаетъ какой-то уздный врачъ, а тутъ цлая семья на ше. Положеніе не изъ красивыхъ, даже въ провинціи, гд жить сравнительно дешевле.
— Извините, пожалуйста,— торопливо говорилъ хозяинъ, на ходу застегивая пуговицу военнаго мундира.
Когда Иванъ Петровичъ назвалъ свою фамилію, лицо хозяина приняло знакомое большому чиновнику выраженіе готовности что-то такое сдлать, поспшить и угодить. Бдняга тоже тянулъ служилую лямку. Иванъ Петровичъ видлъ только, что Евгеньевъ мало постарлъ и выглядлъ здоровякомъ.
— Вотъ пріятная неожиданность, Иванъ Петровичъ. А мы съ женой еще недавно вспоминали васъ. Да… Она тоже будетъ рада. Вдь вы, кажется, съ ней друзья дтства?
— Да, я хорошо помню Александру Григорьевну, хотя мы уже не видались давненько. По крайней мр, я усплъ за это время совсмъ состарться.
Послднюю фразу Иванъ Петровичъ любилъ повторять, чтобы выслушать лишній разъ самое горячее опроверженіе: ‘Помилуйте, Иванъ Петровичъ, какой же вы старикъ? Если бы вс были такими стариками’.
— Я сейчасъ скажу Шур,— заявилъ хозяинъ.— Она будетъ очень рада.
— Извините, Семенъ Гаврилычъ, если я предварительно попрошу у васъ четверть часа для длового разговора… Я пріхалъ сюда, по небезызвстному вамъ длу о наслдств посл моего дяди, и намъ съ вами придется войти въ нкоторое соглашеніе.
— Ахъ, да, да… Шура еще недавно говорила… Пойдемте въ мой кабинетъ, тамъ намъ никто не помшаетъ.
Послднее оказывалось не лишнимъ, потому что въ пріотворенную дверь выглядывали два дтскихъ личика, слдившихъ съ жаднымъ дтскимъ вниманіемъ за каждымъ движеніемъ гостя.
Обстановка докторскаго кабинета говорила о той же приличной бдности, и здсь тоже были явные слды постоянныхъ набговъ неизвстной дтворы. На письменномъ стол валялась позабытая дтская игрушка, разложенные на отдльномъ столик хирургическіе инструменты были приведены въ художественный безпорядокъ и т. д. Иванъ Петровичъ прислъ къ письменному столу и коротко и обстоятельно изложилъ сущность дла.
— Вы понимаете, Семенъ Гаврилычъ, что въ сущности вс эти хлопоты для меня лично не представляютъ особеннаго интереса,— закончилъ онъ съ привычной солидностью длового человка.— Даже я, если бы не боялся показаться неделикатнымъ по отношенію къ послдней вол наслдодателя, съ удовольствіемъ отказался бы отъ своей части въ пользу другихъ сонаслдниковъ…
— Нтъ, зачмъ же, Иванъ Петровичъ… Шура не согласится. Она у меня очень щепетильна…
Вс разговоры домовладыки обязательно заканчивались этой Шурой, что не ускользнуло, конечно, отъ вниманія Ивана Петровича. Бдняга былъ влюбленъ въ собственную жену…
Дловой разговоръ кончился быстро.
— Я сейчасъ…— извинился хозяинъ, быстро исчезая въ дверяхъ…
Опять послышалась суматоха, торопливые шаги, сдержанный шопотъ и хлопанье дверей. Теперь уже сама хозяйка готовилась принять приличный видъ. Иванъ Петровичъ даже вздрогнулъ, когда послышались легкіе женскіе шаги и въ кабинетъ вошла она. Онъ поднялся и посмотрлъ на нее. Это была средняго роста еще молодая женщина, съ тмъ особеннымъ мягкимъ выраженіемъ лица и всей фигуры, какое дается только материнствомъ. Для своихъ лтъ она сохранилась замчательно хорошо и смотрла прямо ему въ глаза такимъ счастливымъ взглядомъ.
— Вы не можете себ представить, Иванъ Петровичъ, какъ я рада видть васъ,— проговорила она пріятнымъ груднымъ голосомъ, протягивая руку.— Мы васъ поджидали, и все-таки все вышло какъ-то неожиданно.
Она густо раскраснлась и сла на диванъ. Иванъ Петровичъ опять видлъ эти чудные волосы, на скорую руку собранные на затылк простымъ узломъ. Т же глаза, та же улыбка, только все это какъ-то выходило колоритне и полне. Иванъ Петровичъ вскользь замтилъ о цли своей поздки, повторилъ вчерашній разсказъ о впечатлніи, которое на него произвелъ родной городъ, и въ свою очередь сказалъ, что такъ радъ видть старыхъ знакомыхъ.
— Я бы хотлъ сказать: друзей, если бы не боялся показаться навязчивымъ,— объяснилъ онъ, входя въ роль дорогого гостя.
— Въ этомъ тон я не сумла бы вамъ отвтить,— призналась хозяйка съ грустной улыбкой.— Просто потому, что отвыкла говорить, какъ говорятъ въ обществ. Кстати, Иванъ Петровичъ, мы васъ не отпустимъ безъ обда: это наше право, какъ провинціаловъ.
— Конечно, не отпустимъ, Шура,— согласился Семенъ Гаврилычъ, глядя любовно на жену.
Въ сущности, Ивану Петровичу не хотлось обдать, но приходилось согласиться. Что подлаешь, когда на сцену выступаютъ самыя жестокія изъ всхъ правъ — права, гостепріимства… Глядя на хозяйку, Иванъ Петровичъ испытывалъ легкое презрніе ко всмъ женщинамъ. Вдь вотъ эти губы говорили клятвы вчной любви, эти глаза загорались огнемъ, эти руки тянулись къ нему, а теперь она счастлива съ другимъ и даже не смущается этого счастья. О, женщины!.. Въ глубин души Ивана Петровича шевельнулось то жестокое чувство, которое присуще почти всмъ. Въ самомъ дл, ему было бы пріятне видть Шуреньку Горохову страдающею, смущенною, ждущею утшенія, видть и сознавать, что это онъ, Иванъ Петровичъ, истинная причина этого красиваго женскаго горя,— вдь отъ неудачной любви даже страдаютъ красиво.
Время до ранняго провинціальнаго обда прошло какъ-то незамтно, въ тхъ разговорахъ старыхъ знакомыхъ, содержаніе которыхъ потомъ даже припомнить трудно. Когда суровая горничная доложила, что обдъ готовъ, хозяйка проговорила съ такой милой улыбкой:
— Вы, Иванъ Петровичъ, вроятно, привыкли къ изысканному столу, а у насъ все просто… Впрочемъ, это вамъ напомнитъ немного прошлое.
Когда вошли въ столовую, Иванъ Петровичъ увидлъ сидвшихъ у стола двухъ маленькихъ двочекъ и мальчика лтъ шести.
— Это мое потомство,— коротко объяснила Александра Григорьевна и какъ-то особенно любовно посмотрла на старшаго сына:— Сережа, Аня и Катя.
‘Потомки’ г. Евгеньева посмотрли на гостя немного вытаращенными глазами, а въ сущности были заняты своими новыми передниками и праздничными платьицами. Они были принаряжены съ спеціальною цлью, чтобы показать гостю. Старуха-нянька смотрла на гостя такими глазами, когда требуютъ одобренія. Старшій мальчикъ особенно поразилъ Ивана Петровича: онъ походилъ на мать, какъ дв капли воды. Гость невольно засмотрлся на него. Это дтское лицо несло въ себ дорогія черты любимой двушки. Увлекшись этими наблюденіями, Иванъ Петровичъ инстинктивно перевелъ глаза на мать, чтобы еще разъ сравнить,— она тоже наблюдала его, такая счастливая и довольная. У Ивана Петровича что-то вдругъ защемило на душ, хотя онъ и не могъ бы дать отчета въ своемъ настроеніи. Такъ, какая-то безпричинная глухая тоска, которая охватываетъ человка иногда въ темные и дождливые осенніе вечера. Да вдь и его глазами смотрла сейчасъ тоже осень…
— Какой милый мальчикъ!— замтилъ Иванъ Петровичъ, длая усиліе надъ собой.— И какъ онъ походитъ на васъ, Александра Григорьевна…
— Мой сынъ…— отвтила она съ особымъ выраженіемъ голоса, точно защищала что-то отъ послдней фразы.
Иванъ Петровичъ еще разъ пожаллъ, что остался обдать у Евгеньевыхъ. Случилось именно то, чего онъ совсмъ не ожидалъ. Стсненія никакого онъ не испытывалъ, но ушелъ отъ Евгеньевыхъ съ тяжелымъ чувствомъ. Онъ даже не завернулъ къ старой тетк, а отправился прямо къ себ въ ‘Бережокъ’. Погода была отвратительная, какая бываетъ, кажется, только въ глухихъ провинціальныхъ городахъ. Въ окна назойливо барабанилъ дождь, гд-то щелкали бильярдные шары. Каждый звукъ теперь раздражалъ Ивана Петровича, точно кто-то игралъ на бильярд въ его собственной голов. Онъ позвалъ коридорнаго и веллъ подать самоваръ. Нужно было сдлать что-то такое механически-привычное, чтобы разогнать осеннюю холостую хандру. Ивану Петровичу показалось, что у Евсея такое довольное лицо, что его тоже раздражало: чмъ можетъ быть довольна эта трактирная тварь?
— Послушай, государь мой, ты женатъ?— спросилъ Иванъ Петровичъ неожиданно для самого себя.
— Какъ же-съ, ваше превосходительство.
— И… и у тебя есть дти?
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство. Безъ этого невозможно-съ…
— Какъ это невозможно?
Евсей сдлалъ усиліе объяснить свою мысль, но только развелъ руками.
Самоваръ киплъ на стол, Иванъ Петровичъ долго шагалъ по своему номеру, точно распутывая какую-то мудреную мысль.
— Э, надо ухать скоре!— проговорилъ онъ наконецъ и даже обрадовался, что такимъ простымъ способомъ разршается его скверное настроеніе.— Конечно, ухать… Завтра все!..
Онъ посмотрлъ на свои чемоданы и дорожныя вещи, разложенныя въ томъ порядк, которому онъ училъ Евсея. Вотъ все сложить и на пароходъ… Туда, домой..
Съ этой мыслью онъ легъ спать, хотя было еще рано — всего десять часовъ. Время не желало двигаться. Иванъ Петровичъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, стараясь заснуть. Сосчиталъ до двухъ тысячъ — сонъ не шелъ. У него передъ глазами въ туман стояло лицо Сережи. вдь у меня былъ бы такой же сынъ,— невольно подумалъ Иванъ Петровичъ.— Да… И съ такими же глазами. Онъ меня называлъ бы папой…’
Эта мысль прогнала овладвавшую имъ дремоту. Иванъ Петровичъ зажегъ свчу, слъ на кровати и долго смотрлъ въ темный уголъ комнаты, гд стояли чемоданы.
‘И такія же были бы дв двочки… да… Именно, дв… Он ждали бы, когда папа вернется изъ поздки, выбжали бы навстрчу, наполнили бы щебетаньемъ весь домъ’.
Гд же его дти, его семья? Все это принесено въ жертву карьер, желанію устроиться съ наибольшимъ комфортомъ, просто — собственному эгоизму…
Иванъ Петровичъ чувствовалъ, какъ съ тупой болью билось его сердце и въ вискахъ стучала кровь. Да, эгоизмъ… И къ чему все это: карьера, комфортъ, эгоизмъ, наконецъ вотъ эти дурацкіе чемоданы? Иванъ Петровичъ почувствовалъ, что весь какъ-то холодетъ. Вдругъ онъ… Нтъ, это было что-то невроятное, невозможное, дикое! Онъ услышалъ, какъ кто-то тихо и жалобно проговорилъ: папа. Да, онъ это слышалъ явственно и слышалъ, что это говорилъ дтскій голосъ, и другой дтскій голосъ отвтилъ ему этимъ же словомъ. Иванъ Петровичъ точно застылъ и не смлъ пошевельнуться, точно боялся спугнуть незримыя дтскія тни… Боже мой, он были тутъ, онъ чувствовалъ ихъ присутствіе и холодлъ все больше. Да, да, да, это были тни его дтей, т.-е. тхъ дтей, которыя у него могли быть. Какое право онъ имлъ затаить въ себ эту непроявившуюся жизнь? Нтъ, это былъ ужасный моментъ, и Иванъ Петровичъ не могъ дать себ отчета относительно его продолжительности.
— Эгоистъ… эгоистъ… эгоистъ.
Иванъ Петровичъ пришелъ въ себя, только очутившись снова подъ одяломъ. Его била лихорадка, и онъ слышалъ, какъ стучали его зубы. Чувство дйствительности возвращалось, и Иванъ Петровичъ желалъ какой-нибудь физической боли, чтобы возстановить его окончательно. Вотъ если бы выползъ вчерашній клопъ и укусилъ его хорошенько…
1893.