Пан Тадеуш, Мицкевич Адам, Год: 1834 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 88 минут(ы)

ПАНЪ ТАДЕУШЪ *)

(Поэма Мицкевича).

*) ‘Панъ Тадеушъ’ въ первый разъ появляется на русскомъ язык въ полномъ вид, безъ пропусковъ. Единственный до сего времени русскій переводъ Берга представляетъ лишь извлеченія съ большими пропусками. Прим. Ред.

Книга I.

ХОЗЯЙСТВО.

Возвращеніе Тадеуша.— Первая встрча въ комнатахъ, другая за столомъ. — Поученіе судьи о приличіи.— Политическія замчанія подкоморія о модахъ. — Начало спора о Куцомъ и Сокол.— Стованіи войскаго.— Послдній подвойскій.— Взглядъ на современное политическое положеніе Литвы и Европы.

Литва, моя отчизна! ты, какъ здоровье наше:

Когда тебя утратимъ, ты намъ милй и краше.

Теперь, съ тобой разставшись, о родина моя,

Тебя съ тоской сердечной пою и вижу я.

Небесная царица! Ты дивно въ Острой Брам

Сіяешь горней славой! Ты въ ченстоховскомъ храм

И въ замк новогрудскомъ хранишь своихъ дтей!

Меня Ты изцлила на утр юныхъ дней,

Когда меня родная, утративъ вс надежды,

Повергла передъ тобою, и я, больныя вжды

Поднявъ на ликъ пречистый, возстать нежданно могъ,

И съ жаркою мольбою припасть на Твой порогъ:

Такъ чудомъ возвратишь Ты меня къ отчизн милой!…

Теперь же дай умчаться душ моей унылой

Туда, къ холмамъ зеленымъ, въ раздолье тхъ лсовъ,

Гд плещетъ синій Нманъ межъ бархатныхъ луговъ,

Широко разливаясь, къ тмъ нивамъ колосистымъ

Съ пшеницей золотою, да съ житомъ серебристымъ,

Гд съ блоснжной гречей пестретъ межъ полянъ

Двическимъ румянцемъ пылающій тимьянъ,

А все, какъ.будто лентой, обрамлено межою

И рядомъ грушъ тнистыхъ съ зеленою листвою.

Среди такой картины, на горк, надъ ручьемъ,

Въ тни березъ виднлся шляхетскій старый домъ.

Фундаментъ былъ изъ камня, домъ деревянный скромный

Свтился изъ далека на фон чащи темной

Блвшими стнами, и тополей покровъ

Ему служилъ защитой отъ вьюги и снговъ.

Домъ не великъ, но взоры прельщаетъ чистотою,

При немъ сарай обширный, навалены горою

Скирды, но ихъ подъ кровлей и не вмстить ему.

Вокругъ обилье хлба замтно по всему:

Тутъ разметались копны и въ ширь, и въ даль безъ счета,

А тамъ несмтныхъ плуговъ уже идетъ работа,

Гд нынче былъ подъ паромъ богатый черноземъ,

Принадлежащій дому, распаханный кругомъ,

Какъ будто въ огород, рядами ровныхъ грядокъ.

Ну, словомъ, всюду видны довольство и порядокъ.

Ворота на распашку прохожаго зовутъ,

Суля гостепріимство и ласку, и пріютъ.

Вотъ въ бричк юный панычъ, самъ правящій конями,

Къ крыльцу чрезъ дворъ прохалъ, сошелъ передъ снями,

Траву щипать на вол оставивъ лошадей.

Онъ никого въ воротахъ не встртилъ изъ людей.

Задвинута засовомъ, снаружи дверь снная

Была приперта коломъ, людей не призывая,

Онъ самъ задовижку отперъ поспшно, и ему

Хотлось быть скоре въ родномъ своемъ дому.

Онъ долго не былъ въ мст и дтства, и рожденья,

И въ город далекомъ провелъ года ученья.

Вбгаетъ, жаднымъ взоромъ вдоль старыхъ стнъ скользитъ,

Вкругъ о давно минувшемъ все сердцу говоритъ:

И мебель, и обои, — все прежнее осталось,

Все, что онъ помнилъ въ дтств, и только показалось,

Что меньше и бдне все стало, по стнамъ

Вокругъ портреты т же висли здсь и тамъ:

Тутъ въ краковской чамарк Косцюшко былъ, очами,

Онъ обратился къ небу, обими руками

Держалъ онъ мечъ, какъ будто давая клятву въ томъ,

Что трехъ царей изъ Польши изгонитъ тмъ мечомъ,

Иль самъ падетъ. Вонъ дальше, въ одежд польской, рядомъ,

Рейтанъ о прежней вол груститъ, и, съ мрачнымъ взглядомъ,

Ножъ направляетъ къ сердцу въ отчаяніи онъ.

Предъ нимъ и ‘Жизнь Катона’ раскрыта, и ‘Федонъ’.

Вотъ юноша Ясиньскій, прекрасный и унылый,

Стоитъ съ нимъ рядомъ Корсакъ, его товарищъ милый,

На укрпленьяхъ Праги и рубятся съ врагомъ,

А Прага ужъ пылаетъ, я москали кругомъ.

Вотъ шкаликъ деревянный со старыми часами

У входа въ альковъ, полонъ минувшими годами,

Онъ, какъ ребенокъ, дернулъ за шнуръ, чтобъ услыхать

Старинную мазурку Домбровскаго опять.

Вотъ въ дтскую прізжій вбгаетъ съ нетерпньемъ,

Гд жилъ еще ребенкомъ, но, полонъ удивленьемъ,

Обведши взоромъ стны, остановился тутъ:

Кругомъ все обличало здсь женщины пріютъ!

Вотъ чудо! дядя холостъ, а тетка проживала

Давно ужъ въ Петербург…. Тутъ, можетъ быть, избрала

Жилище экономка?… Фортепіано здсь….

Тетради нотъ и книги…. покой укромный весь

Не убранъ…. что за милый повсюду безпорядокъ!

Знать, молодая ручка блуждала межъ тетрадокъ….

Лежитъ на стул платье, сіяя близной,

Лишь вынуто въ убору безвстною рукой.

На каждомъ изъ окошенъ цвты въ горшкахъ пестрютъ:

Герань, левкои, астры благоуханьемъ вютъ.

Въ окно взглянулъ прізжій и снова удивленъ:

На берегу, гд прежде бурьянъ лишь видлъ онъ,

Раскинутъ чистый садикъ, пестрющій цвтами,

Аллеи дернъ зеленый везд обвилъ каймами,

И огороженъ садикъ былъ низенькимъ плетнемъ,

Душистаго горошка цвты алли въ немъ,

И политы, какъ видно, безвстною рукою

Сейчасъ лишь только грядки, межъ нихъ ведро съ водою,

Садовницы жъ не видно, она сейчасъ ушла,

Еще дрожитъ калитка, что только приперла

Она, идя изъ сада, а возл, вдоль дорожки,

Въ саду остались ясно, слды разутой ножки,

И на песочк мелкомъ, какъ будто на снгу,

Тутъ ихъ оттиснулъ кто-то въ стремительномъ бгу.

Отчетливо и ясно тотъ легкій слдъ виднлся,

Какъ будто за минуту онъ здсь отпечатллся.

Задумчиво прізжій глядлъ на тихій садъ,

Впивалъ онъ полной грудью цвточный ароматъ,

Съ душистому левкою свое лицо склоняя,

И, взоромъ любопытнымъ среди аллей блуждая,

На слдъ безвстной ножки онъ очи перенесъ.

Но чей же онъ? невольно рождался въ немъ вопросъ.

Взоръ поднялъ: вдругъ мелькнула паненка надъ заборомъ,

Полуприкрыта блымъ, простымъ своимъ уборомъ,

Что стройный станъ лишь только до груди закрывалъ

И прелесть блой шеи, и плечи обнажалъ.

Лишь двочка литвинка такъ можетъ одваться,

Но врно не захочетъ мужчин показаться.

Хоть не было при этомъ вблизи кого-нибудь,

Но ручкой прикрывала она стыдливо грудь.

Вся въ блыхъ папильёткахъ головка завитая

Свтилась въ блеск солнца, въ лучахъ его играя,

И завитки короной сверкали въ блеск томъ,

Какъ внчикъ лучезарный на образ святомъ.

Лица не видно было, нагнувшись надъ заборомъ,

Она кого-то въ пол, вдали, искала взоромъ,

Вотъ хлопнула въ ладошки, со смхомъ увидавъ,

Спрыгнула словно пташка и понеслась стремглавъ,

Черезъ цвты и клумбы, съ дорожки на дорожку,

И по доск, изъ сада приставленной къ окошку,

Въ окно въ одно мгновенье влетла, какъ стрла,

Какъ лунное сіянье, прекрасна и свтла,

Взяла со стула платье и псенку запла,

Но, въ зеркало взглянувши, въ испуг поблднла,

Лишь только увидала прізжаго она,

И уронила платье, смущенія полна.

У юноши лицо же румяною зарею

Въ мигъ вспыхнуло, какъ тучка, разсвтною порою.

Потупивъ скромно очи, сконфуженъ и смущенъ,

Ей въ извиненье что-то хотлъ промолвить онъ,

Но отступилъ, у ней же чуть слышный крикъ сорвался,

Какъ будто у ребенка, что ночью испугался.

Взглянулъ тайкомъ прізжій, — нтъ никого кругомъ,

Онъ вышелъ, и нежданно забилось сердце въ немъ

Отъ встрчи этой странной, невольно, безъ отчета

Ему смшно такъ было и стыдно отъ чего-то.

Тмъ временемъ на дворню дошло и до людей,

Что въ домъ господскій кто-то пріхалъ изъ гостей,

Съ лошадокъ сняли упряжь, поставили ихъ въ стойло,

Гостепріимно дали имъ щедрый кормъ и пойло.

Судья обычай новый не заводилъ въ дому:

Съ жидамъ онъ лошадь гостя не посылалъ въ корчму.

Встрчать не вышли слуги, не потому, конечно,

Чтобы въ дому служили лниво иль безпечно,

Но не одтъ панъ войскій былъ въ это время, онъ

Объ ужин въ заботы былъ сильно погруженъ.

Когда самъ панъ въ отлучк, его онъ замняетъ,

Ведетъ его хозяйство, прізжихъ принимаетъ,

(Въ родств далекомъ съ паномъ, какъ другъ, онъ любитъ домъ).

Увидя гостя, къ людямъ онъ поспшилъ тайкомъ:

Не могъ же говорить онъ въ рабочей блуз съ паномъ.

Ее смнилъ поспшно онъ праздничнымъ кафтаномъ,

Что былъ ужъ приготовленъ, онъ даже утромъ зналъ,

Что панъ гостей на ужинъ къ себ не мало ждалъ.

Прізжаго панъ войскій узнавши издалека,

Съ привтствіемъ объятья раскрылъ ему широко,

Порывисто и быстро бесда потекла,

Какъ будто бы событья вмстить она могла

За много лтъ, вопросы, слова переплетались,

Разсказы, восклицанья и вздохи повторялись

И, наконецъ, у гостя все выспросивъ вполн,

Заговорилъ панъ войскій о настоящемъ дн.

‘Любезный мой Тадеушъ’, (прізжаго такъ звали,

Ему, Косцюшки въ память, такое имя дали:

На свтъ онъ появился въ военные года)

‘Любезный мой, пріхалъ ты во время сюда:

Невстъ отличный выборъ тебя здсь ожидаетъ.

Твой дядюшка, не медля, тебя женить мечтаетъ.

Здсь общество большое прізжихъ и гостей,

Граничнаго раздла вс ждутъ ужъ сколько дней,

Чтобъ споръ давнишній съ графомъ покончить совершенно.

Самъ графъ прідетъ въ гости къ намъ завтра непремнно.

Пріхалъ подкоморій съ семействомъ и съ женой,

Въ лсу гуляютъ гости и тшатся стрльбой,

А старики и дамы пошли полюбоваться

На жатву и, должно быть, тамъ будутъ дожидаться

Изъ лса молодежи, когда ты хочешь, тамъ

Мы можемъ встртить дядю и нашихъ милыхъ дамъ.’

Панъ войскій и Тадеушъ отправились на жниво,

Ихъ быстрая бесда вновь разгорлась живо.

Уже склонялось солнце, небесный путь свершивъ,

Его лучей послднихъ сверкающій разливъ,

Какъ юности румянецъ, здоровый, ярко-алый

Господствуетъ повсюду, вотъ съ поля жнецъ усталый

Идетъ подъ кровъ домашній, вотъ яркое чело

Пылающаго солнца за темный лсъ зашло,

Съ лсныхъ вершинъ упали расплывшіяся тни,

Слилися въ силуэты лсовъ далекихъ сни,

Какъ зданія черня на зорьк золотой,

Вкругъ зарево пожара ликъ солнца огневой

Разливъ надъ темнымъ лсомъ, все ниже опускался,

Какъ свчка въ щеляхъ ставень, сквозь втви прорывался

И, наконецъ, угаснулъ, серповъ и грабель звонъ

На жатв и въ полянахъ умолкъ, со всхъ сторонъ,

Домой идутъ селяня, здсь, по хозяйской вол,

Съ закатомъ и работы оканчиваютъ въ пол.

‘Самъ міровой владыка конецъ трудамъ даетъ,

Его работникъ солнце когда съ небесъ уйдетъ,

Тогда и земледльцу часъ удалиться съ поля.’

Такъ говорилъ хозяинъ, господская же воля

Всегда для эконома святынею была,

И часто, къ удивленью и радости вола,

Возъ необычно легкій, что только начинали

Накладывать снопами, въ амбаръ ужъ отправляли.

Вотъ общество изъ лса веселою гурьбой

Идетъ въ порядк полномъ, всхъ впереди толпой

Спшатъ ребята съ дядькой, потомъ съ своей семьею

Панъ подкоморій, рядомъ съ супругой и съ судьею,

За стариками панны, а возл, въ свой чередъ,

И молодежь за ними да полшага идетъ.

Такъ требуетъ пристойность: никто не разставляетъ

Мужчинъ и дамъ въ порядокъ, но каждый наблюдаетъ

Его помимо воли, судья въ дому своемъ

Обычаямъ стариннымъ послдовавъ во всемъ,

Почтеніе имя и въ знатности породы,

И къ званію, и въ лтамъ, ‘семейства и породы,

Говаривалъ онъ часто, — лишь стариной живутъ,

И горе, гд обычай старинныхъ дней не чтутъ.’

Въ дому судьи къ порядку привыкли вс съизмала:

И родственникъ прізжій, и гость чужой, бывало,

Поживши тамъ немного, обычай принималъ,

Что каждый въ цломъ дом и чтилъ, и наблюдалъ.

Съ достоинствомъ, но кратко свершивъ привтъ свиданья,

Племяннику далъ руку старикъ для цлованья,

Съ радушной лаской гостя въ високъ поцловалъ,

И хоть весьма немного въ привтъ ему сказалъ,

Но чувство въ .немъ прорвалось невольною слезою,

Которую отеръ онъ поспшною рукою.

Во слдъ за господиномъ и съ жатвы, и съ луговъ,

И съ пастбища уходятъ вс подъ домашній кровъ,

Овецъ толпится стадо, поднявши тучи пыли,

Вонъ съ мдными звонками за ними повалили

Стала тирольскихъ тёлокъ, со скошенныхъ полей,

Со ржаньемъ по деревн летитъ табунъ коней,

Туда все жадно рвется, вздымаютъ пыль копыта,

Скрипитъ насосъ колодца, вода бжитъ въ корыто.

Судья хоть былъ съ гостями, и самъ уже усталъ,

Но долгъ хозяйства важный онъ все-жъ не оставлялъ,

И самъ пошелъ къ колодцу. Всегда подъ вечеръ надо

Хозяйскимъ зоркимъ глазомъ ему взглянуть на стадо,

Дозоръ подобный вврить не могъ онъ никому,

Онъ зналъ, что глазъ хозяйскій важнй всего въ дому.

Панъ войскій и подвойскій Протасъ, между собою

Въ сняхъ о чемъ-то споря, стояли со свчею:

Отъ войскаго тихонько Протасъ веллъ скорй

Столы изъ дома вынесть, чтобъ ужинъ для гостей

Собрали нынче въ замк, котораго верхушки

Виднлись недалеко изъ-за лсной опушки.

‘Къ чему же это?’ съ сердцемъ панъ войскій закричалъ,

Судья-жъ, узнавъ объ этомъ, въ недоумнье впалъ.

Но поздно! споръ напрасный теперь уже не нуженъ.

И онъ пошелъ съ гостями туда, гд собранъ ужинъ.

Идя съ судьей, дорогой подвойскій говорилъ

О томъ, къ чему нарушенъ приказъ хозяйскій былъ:

Что будто нынче въ гости нахало не мало,

И помщенья въ дом для всхъ не доставало…

А въ замк… есть тамъ сни просторныя, вполн

Въ нихъ своды уцлли, хоть трещина въ стн,

Хотя нтъ стеколъ въ окнахъ… да что-жъ за важность лтомъ?

Тамъ близко погребъ: слугамъ удобства мното въ этомъ…

Такъ, взглядывая робко, подвойскій говорилъ,

Но видно, что причину другую онъ таилъ.

Въ лсу, шагахъ, быть можетъ, въ двухъ тысячахъ отъ дома

Стоялъ старинный замокъ — обширныя хоромы,

Наслдье родовое Горешковъ было тутъ.

Погибъ его владлецъ въ года народныхъ смутъ.

Суды, секвестры, тяжбы, въ опек упущенья

Наслдству послужили причиной раззоренья,

Что къ родственникамъ дальнимъ по бабушк пошло,

А что заимодавцевъ избгнуть не могло.

Пріобрсти же замокъ охоты было мало

У шихты, и на кто ей денегъ не хватало.

Но графъ, родня Горешковъ, сосдъ ихъ молодой,

Изъ-подъ опеки выйдя, вернулся въ край родной,

И часто любовался онъ на руину эту,

Готическаго стиля увидя въ ней примту,

Хотя по документамъ судья и заявилъ,

Что былъ не Готъ строитель, а просто въ Вильн жилъ.

Но графъ права на замокъ не уступалъ, судья же

Владть хотлъ имъ также и сталъ судиться даже.

Вошли съ процессомъ въ земство, въ судъ главный, а затмъ,

Въ сенатъ, и снова въ земство и, въ заключенье всмъ

Издержкамъ, и бумагамъ, и сует различной,

Опять вернули тяжбу въ судъ прежній пограничный.

Протасъ, про сни замка не обманулъ, что тамъ

И адвокатамъ мста достанетъ, и гостямъ.

Сводъ круглый на уолоннахъ, обширны, длинны сни,

Полъ вымощенъ весь камнемъ, хотя нигд ни тни

Убранства не замтно, но чистота во всемъ,

Да сернъ или оленей рога торчатъ кругомъ.

Охоты часъ и мсто подписаны подъ ними,

И имена пестрютъ съ гербами родовыми,

Что вырзаны въ память повсюду по стнамъ,

Всхъ выше гербъ Горешковъ, Пулкозицъ виднъ такъ.

Вокругъ стола вс гости, взойдя, въ порядк стали,

Всхъ выше подкоморій, года и санъ давали

Ему почетъ особый, и молодежи онъ,

И старикамъ, и дамамъ всмъ отдавалъ поклонъ,

Судья былъ возл, рядомъ съ монахомъ бернардиномъ,

Латинскую молитву монахъ прочелъ мужчинамъ

Налито водки, молча усвшись за столомъ,

Литовскую ботивнью вс стали сть потомъ.

Хоть панъ Тадеушъ молодъ и самомъ былъ не важенъ,

Но былъ по праву гостя съ судьей близь дамъ посаженъ.

Межъ нимъ и дядей мсто осталося одно

Пустое, будто ждало кого-нибудь оно.

Порой на это мсто, порой на двери глядя,

Какъ будто бы чьего-то прибытія ждалъ дядя.

Тадеушъ тоже взоры на двери обращалъ

И на пустое мсто порою взглядъ бросалъ.

И странно! дамъ прекрасныхъ вокругъ такъ много видно,

Что любоваться ими царевичу не стыдно,

Вс молоды и знатны, вс блещутъ красотой,

А онъ бросаетъ взгляды туда, гд ни одной.

Въ томъ мст есть загадка, она въ себ скрываетъ

Для юности приманку, и онъ не занимаетъ

Хорошенькой сосдки, задумчивъ, развлеченъ,

Налить вина ей даже не догадался онъ,

Не подалъ ей тарелки, любезности не скажетъ,

И ловкости столичной при дамахъ не покажетъ,

Одно лишь кто мсто манитъ его мечту,

Ужъ онъ воображеньемъ наполнилъ пустоту,

Мечты, скользя по креслу, предались полной вол,

Какъ жабы посл ливня на одинокомъ пол,

А образъ незнакомки царилъ своей красой,

Какъ лилія, что внчикъ возноситъ надъ водой.

Тутъ въ рюмку панн Роз вина немного вливши,

А младшей съ огурцами тарелку предложивши,

За третьимъ блюдомъ молвилъ панъ подкоморій: ‘Вамъ,

Служить я, панны дочеи, теперь намренъ самъ,

Хоть старъ я и не ловокъ’. Тутъ юность. поспшила

Съ концовъ стола и паннамъ наперерывъ служила.

Судья кунтушъ поправилъ, на гостя кинулъ взоръ,

Венгерскаго въ стаканъ свой наливъ, и разговоръ

Такъ началъ: ‘Дней новйшихъ принявъ обыкновенья,

Мы молодежь въ столицу шлемъ нынче для ученья,

И вовсе съ тмъ не споримъ, что юные умы

Въ ученьи книжномъ знаютъ поболе, чмъ мы,

Но вотъ бда, — день каждый я убждаюсь въ этомъ, —

Что молодежь не учатъ, какъ жить съ людьми и свтомъ.

Встарь при дворахъ у пановъ жилъ шляхтичъ молодой,

Я самъ лтъ десять прожилъ давнишнею порой

У пана воеводы…. панъ подкоморій, кто,

Ты знаешь, былъ отецъ твой (исполненный привта, .

Товарищу колно судья при этомъ сжалъ),

Въ общественномъ служеньи меня онъ наставлялъ,

На благо направляла меня его опека,

И изъ меня въ т годы онъ сдлалъ человка..

Ему и честь, и память всегда въ дому моемъ,

Я каждодневно Богу творю мольбы о немъ.

И если, я у пана воспользовался мало,

А дома полевая работа ожидала,

Когда другіе, больше достойные, потомъ

Достигли высшихъ званій, такъ выигралъ я въ томъ,

Что никогда, во вки не заслужу упрека,

Чтобъ вжливость и ласку не ставилъ я высоко,

И хоть бы съ кмъ нарушилъ…. а право, господа,

Приличіе — наука не маленькая…. да,

Не легкая…. не въ томъ же она вдь, чтобъ ногами

Искусно шаркать, сыпать любезными словами:

То модная учтивость, мщанская, по мн….

Не то у насъ въ шляхетств и въ польской старин.

Тамъ вжливость со всми, но только съ измненьемъ,

Она въ сыновней ласк съ обычнымъ изъявленьемъ,

И въ обхожденьи мужа при обществ съ женой,

И пана со слугами: и всюду тонъ другой….

Чтобъ не сбиваться съ такта, учиться надо много,

Должны мы тонъ приличный хранить повсюду строго.

И старики учились, въ бесд ихъ порой,

Картины раскрывались исторіи родной,

А разговоры шляхты шли о длахъ въ повт,

И шляхтичъ былъ увренъ, что про него на свт

Вс знали, — въ небреженьи никто не оставлялъ,

И за собою зорко всегда онъ наблюдалъ.

Теперь никто не спроситъ: кто ты и отъ кого ты?

Гд жилъ? чмъ занимался? Объ этомъ нтъ заботы….

Лишь не былъ бы шпіономъ, иль голымъ бднякомъ….

Веспасіанъ не думалъ, знать не хотлъ о томъ,

Откуда взяты деньги и изъ какого края,

Такъ рода человка и жизнь его не зная,

Лишь сообразно званью относятся къ нему

И чтутъ, какъ жидъ монету, — какъ будто по клейму.

Такъ разсуждая, взоромъ судья обвелъ собранье,

Хотя привыкъ онъ вчно встрчать къ себ вниманье,

Но зналъ, что нынче скучно для молодыхъ людей

Слдить за длинной рчью, хотя и правда въ ней….

Но полное молчанье хранили вс при этомъ,

Взглянулъ на старика онъ, какъ будто за отвтомъ:

Что скажетъ подкоморій? Но тотъ не прерывалъ,

И только головою въ отвтъ ему кивалъ,

Согласіе безмолвно тмъ жестомъ подтверждая.

Судья стаканы налилъ и молвилъ, продолжая:

— ‘Да, вжливость есть дло не малое, когда

Мы уважать умемъ родъ, званье и года

Въ другихъ, какъ подобаетъ, тогда цнить съумемъ

Достоинства, какими и сами мы владемъ,

Какъ на всахъ: чтобъ свсить самихъ себя на нихъ,

Должны противовсомъ поставить мы другихъ.

Въ прекрасному же полу всего важнй почтенье,

Особенно же важно, когда происхожденье

И милости фортуны въ гармоніи живой

И съ прелестью врожденной, и съ нжной красотой.

Пути къ любви отсюда, что часто приводили

Дома къ высокой связи. Такъ старики судили….

И такъ….’ Судья нежданно лицо тутъ повернулъ

Къ Тадеушу и строго на юношу взглянулъ,

Кончая рчь. Но слдомъ за фразой начатою,

Прищелкнувъ табакеркой своею золотою,

Панъ подкоморій молвилъ: ‘Судья любезный мой,

Встарь было много хуже, чмъ ныншней порой!

На насъ-ли старыхъ мода, быть можетъ, повліяла,

Иль юность лучше, — только разврата меньше стало.

Я вкъ не позабуду то время, какъ на насъ

Потопъ французской моды нахлынулъ въ первый разъ,

И сбродъ хлыщей зазжихъ, какъ громъ надъ голевою,

На насъ нежданно грянулъ нагайскою ордою,

Гоня завты предковъ среди родной страны,

Законъ, обычай, даже одежды старины….

Что пожелтвшихъ фатовъ на свт было гаже,

Гнусившихъ въ носъ по мод, порой безносыхъ даже?

Они тонули въ грудахъ брошюрокъ и газетъ,

Вводившихъ съ новой врой и новый туалетъ!

Тотъ сбродъ умы опуталъ, какъ будто тайной чарой:

Когда Господь захочетъ народъ постигнуть жарой,

То напередъ отниметъ онъ разумъ у людей,

Возстать не смла даже и мудрость на хлыщей,

Ихъ, какъ чумы какой-то, весь нашъ народъ боялся,

Но въ немъ самомъ зародышъ болзни заключался.

На модниковъ кричали, но кинули для нихъ

Одежду, нравы, вру, языкъ отцовъ своихъ,

На масляниц будто пиръ воцарился дикій,

За нимъ же вскор грянулъ неволи постъ великій.

Я помню, хоть въ то время я былъ довольно малъ:

Отецъ тогда въ повт Ошмянскомъ проживалъ, —

Пріхалъ панъ подчашій въ двуколк иностранной’—

Былъ экипажъ подобный новинкою нежданной.

Смялись надъ подчашимъ, какъ будто надъ шутомъ,

Тснились возл дома, когда передъ крыльцомъ

Порой его двуколку стоявшую видали,

Что на манеръ французскій, карьёлкой называли,

Два пса, взамнъ лакеевъ, сидли на задк,

Худой, какъ щепка, нмецъ на козлахъ, въ парик

И въ необычной шайк причудливаго рода,

А на ногахъ, что тоньше жердей изъ огорода,

Съ застежками стальными, чулки и башмаки.

Отъ смха надрывались при этомъ старики,

А мужики крестились и думали, что это

Съ венеціанскимъ чертомъ нмецкая карета.

Каковъ былъ самъ подчашій, и не разскажешь вамъ:

Казался онъ мартышкой иль. попугаемъ. намъ,

Съ златымъ руномъ парикъ свой сравнивалъ, бывало,

А намъ это прическа колтунъ напоминала.

Это-жъ польскую одежду въ т времена считалъ

Красивй обезьянства, тотъ въ тишин молчалъ.

Не то бы закричала вся молодежь, что ставятъ

Культур онъ преграды, прогрессъ гнететъ и давитъ,

Что даже онъ измнникъ!… Такъ въ эти времена

Мощь предразсудковъ новыхъ у насъ была сильна!’

‘Намъ возвстилъ подчашій, что онъ цивилизаторъ,

Что просвщать насъ будетъ, какъ истый реформаторъ,

И будто сдлалъ геній французской стороны

Премудрое открытье, что люди вс равны….

Хоть писано объ этомъ и въ Божіемъ закон,

И тоже ксендзъ вщаетъ вседневно на амвон,

Но то ученье старо и не даетъ плода….

Такое ослпленье царило въ т года,

Что перестали врить вещамъ врнйшимъ въ свт,

Когда ихъ во французской не видли газет.

Хоть равенство подчашій везд провозглашалъ,

Но, несмотря на это, маркизомъ зваться сталъ.

Извстно, кто титулъ парижскій, въ т же годы .

Въ Париж у французовъ онъ былъ предметомъ моды,

Но мода измнилась, прошли ея года,

И титулъ демократа взялъ нашъ маркизъ тогда,

Но демократъ невдолг, въ дни Наполеона,

Пріхалъ изъ Парижа со званіемъ барона.

А съ перемной моды, когда-бъ онъ дольше жилъ,

Пожалуй, въ демократы опять бы поступилъ.

Вдь безпрестанно моды въ Париж измняютъ,

А выдумки французовъ поляки обожаютъ.

Теперь же, слава Богу, насталъ другой чередъ,

И за-границу юность спшитъ не ради модъ,

Не съ тмъ, чтобъ новыхъ истинъ въ брошюркахъ доискаться

И мудрости въ кофейняхъ парижскихъ поучаться.

Тамъ мудрый и великій царитъ Наполеонъ,

Не терпитъ пустословья, не любятъ моды онъ….

Теперь гремитъ оружье, мы-жъ, старики, ликуемъ,

Что снова славу Польши на Божьемъ свт чуемъ,

Въ ней Рчи Посполитой грядущее лежитъ!

Всегда подъ снью лавровъ зародышъ воли скрытъ.

Намъ старымъ только скучно влачить и дни, и годы

Въ бездйствіи, далеко отъ славы и свободы….

Такъ долго ждать! и даже извстья рдки такъ!’

Тутъ онъ монаху тихо сказалъ: ‘Отецъ Робакъ!

Теб письмо недавно, какъ слышалъ я, прислали,

И въ немъ о нашемъ войск, быть можетъ, написали?’…

‘Нтъ’, — молвилъ равнодушно монахъ, бросая взоръ,

Какъ видно, неохотно онъ слушалъ разговоръ, —

‘Политика, по правд, меня не занимаетъ,

Письмо же изъ Варшавы, и только сообщаетъ

О монастырскомъ дл…. Нтъ интереса въ немъ….

Инымъ и знать, пожалуй, не слдуетъ о томъ’….

Монахъ взглянулъ, поспшно за этими словами,

Туда, гд старый Рыковъ былъ съ прочими гостями:

То капитанъ былъ русскій и недалеко жилъ.

Чтобъ соблюсти учтивость, судья его просилъ

На ужинъ. Надъ дою усердно онъ трудился,

При слов же ‘Варшава’ онъ съ рчью обратился:

‘Охъ, пане подкоморій! Какъ любопытны вы!

У васъ Варшава вчно нейдетъ изъ головы….

Отчизна! не шпіонъ я, а все-жъ по польски знаю, —

Отчизна! да я врно все это понимаю!

Я русскій, вы поляки: теперь у насъ не бой,

димъ и пьемъ мы, въ дружб толкуя межъ собой.

Вотъ такъ на аванпостахъ съ французами порою

Мы водку пьемъ, а кликнутъ, и мы готовы къ бою,

У насъ всему на свт и свой чередъ, и честь —

У русскихъ поговорка на этотъ случай есть.

По моему же мннью, война должна быть скоро:

Былъ адьютантъ изъ штаба у нашего маіора,

Веллъ въ походъ сбираться. Войну объявитъ царь

Съ французомъ либо съ туркомъ. Охъ, Бонапартъ штукарь!

Когда бы не Суворовъ, намъ сдобровать едва-ли!

Какъ шли мы на французовъ, у насъ въ полку болтали,

Что Бонапартъ колдуетъ: но также колдовалъ

И нашъ Суворовъ, чарой онъ чары отражалъ.

Разъ ищутъ Бонапарта въ сраженьи: гд онъ скрылся?

Онъ сталъ лисой…. Суворовъ тутъ гончей обратился,

Вновь Бонапартъ на штуку и сдлался котомъ,

А нашъ Суворовъ тотчасъ борзымъ въ погоню псомъ….’

Остановился Рыковъ, тутъ кушанье явилось

Четвертое, при этомъ дверь съ боку отворилась.

Тутъ новая особа, прекрасна и мма,

Всеобщее вниманье, взошедши, привлекла

Осанкой и уборомъ, вс гости дружно встали.

Ея не зналъ Тадеушъ, но вс, какъ видно, знали.

Шелкъ розоваго платья станъ гибкій облекалъ,

И граціозно формы корсетъ обрисовалъ,

Узоры кружевные ей шейку оттнили,

Въ рукавчикахъ короткихъ открыты руки были,

Хоть и не жарко было, въ рукахъ у ней сверкалъ,

Дрожа, златистый веръ и искры разсыпалъ.

Была у ней головка вся въ локоны завита,

И розовою лентой красиво перевита:

А брилліантъ изъ пуклей сверкалъ, полуприкрытъ,

Какъ, сквозь лучи кометы, звзда порой блеститъ.

Уборъ чрезъ мру пышный, и многіе шептали,

Что въ будни и въ деревн онъ кстати былъ едва-ли.

Хоть платье и коротко — не видно башмачка:

Она скользила быстро, привтствуя слегка

Все общество поклономъ, она пройти желала

Туда, гд гостью мсто пустое ожидало,

Но это было трудно: рядъ четырехъ скамей,

По недостатку креселъ, весь занятъ былъ, и ей

Перескочить пришлось бы, но ловко межъ скамьями

Она юркнуть съумла, скользнула межъ гостями,

Какъ шаръ на билліард скользитъ въ бгу своемъ,

Нечаянно за что-то задла и потомъ,

Немного покачнувшись, слегка облокотилась

На юношу, съ улыбкой любезной извинилась

И, наконецъ, услась межъ дядею и имъ,

Но ничего не ла, лишь веромъ своимъ,

Играя граціозно, обмахиваться стала,

Она то складки кружевъ брабантскихъ оправляла,

То локоны оправивъ, порой ея рука

Держала кончикъ ленты, играя имъ слегка.

Минуты ужъ четыре, какъ разговоръ порвался.

Сперва чуть слышный шепотъ тихонько раздавался,

Но говоръ оживился, и на конц стола

Бесда объ охот сегодняшней зашла.

Панъ регентъ и ассессоръ всхъ громче въ разговор

О двухъ борзыхъ кричали въ ожесточенномъ спор.

Гордясь своей собакой, панъ регентъ утверждалъ,

Что будто зайца Куцый, — никто другой, — поймалъ.

Ассессоръ же другое доказывалъ сосду

И Соволу, напротивъ, приписывалъ побду,

Спросили мннье прочихъ, и гости за столомъ

О Совол и Куцемъ заспорили потомъ.

Кто самъ былъ очевидцемъ, кто знаніемъ хвалился.

Судья съ сосдк новой при этомъ обратился,

Въ-полголоса: ‘Я долженъ прощенія просить:

Нельзя намъ было ужинъ поздне отложить.

Ходили гости въ поле, устали, отдыхъ нуженъ.

Я думалъ, — не придете вы нынче къ намъ на ужинъ’.

Тутъ завели бесду о томъ и о другомъ

Судья и подкоморій тихонько за виномъ.

Тмъ временемъ какъ гости отдались разговорамъ,

Тадеушъ незнакомку окинулъ долгимъ взоромъ.

Онъ до ея прихода какъ будто отгадалъ,

Кто сядетъ здсь, какъ будто ее онъ ожидалъ.

Его лицо пылало, въ немъ шибко сердце билось,

Прекрасное виднье опять предъ нимъ явилось.

Звать, суждено судьбою, чтобъ рядомъ за столомъ

Съ нимъ былъ прелестный образъ, имъ виднный мелькомъ.

Какъ будто незнакомка теперь повыше стала,

Но вдь убранство росту способствуетъ не мало….

У той златились волны коротенькихъ кудрей,

А локоны у этой темне и длиннй,

Но солнце, вроятно, тому причиной было:

Оно въ моментъ заката все ярко золотило.

Черты при бглой встрч не могъ онъ удержать,

Но сердцу милый образъ не трудно угадать.

Онъ черненькіе глазки ужъ отгадалъ въ сосдк

И губки, словно вишни румяныя на втк,

Все: и уста, и очи подсказаны мечтой,

Лишь разница, что эта какъ будто старше той,

Какъ будто-бы ребенкомъ садовница глядла,

А незнакомка въ лтахъ, вполн уже созрла.

Но юность не считаетъ лта у красоты,

Eя метрики не нужны, а чистыя мечты

Ровесницу рисуютъ ей въ избранномъ предмет,

Ей идеально милы вс женщины на свт.

Хоть нашему герою двадцатый годъ пошелъ,

Хотя онъ въ шумной Вильн довольно лтъ провелъ,

Но ксендзъ-учитель, мудро и въ дух старыхъ правилъ,

Въ воспитанник душу на добрый путь наставилъ,

И такъ привезъ Тадеушъ въ родимый домъ съ собой

Живую свжесть мысли съ душевной чистотой,

Но вмст и желанье въ немъ душу наполняло

Свободой насладиться, и жажда возникала

Предаться полной вол среди родимыхъ нивъ.

Онъ чувствовалъ, что молодъ, и веселъ, и красивъ.

Родители здоровьемъ и силой надлили

Тадеуша Соплицу, а вс Соплицы были

Всегда, какъ всмъ извстно, и крпки, и сильны,

И не къ наукамъ склонны, а къ поприщу войны.

Отъ предковъ панъ Тадеушъ ни въ чемъ не отличался:

Верхомъ отлично здилъ, въ ходьб не утомлялся,

Онъ не былъ тупъ, но мало въ ученіи усплъ,

Хотя расходовъ дядя нисколько не жаллъ.

Ружьемъ и саблей больше любилъ онъ забавляться

И зналъ, что долженъ къ служб военной пріучаться,

Что такъ отецъ въ духовной предъ смертью завщалъ,

И за скамейкой школьной онъ о войн мечталъ.

Но дядя эти планы вдругъ измнить ршился,

Велвъ, чтобы племянникъ пріхалъ и женился,

Взявъ на себя хозяйство надъ маленькимъ селомъ,

Отдать и все имнье онъ общалъ потомъ.

Вниманія достойнымъ все это показалось

Хорошенькой сосдк, она залюбовалась

Его фигурой стройной, осанкой, красотой,

Его могучей грудью и сильною рукой,

Лицомъ его красивымъ, съ пылавшими щеками.

Ужъ съ ней неоднократно онъ встртился очами:

Въ немъ робости недавней уже и слдъ пропалъ,

Бросалъ онъ смло взоры, и въ нихъ огонь пылалъ.

Она глядла также, и искрились ихъ очи,

Какъ праздничныя свчи въ часы пасхальной ночи.

Сосдка по-французски заговорила съ нимъ

О новыхъ книгахъ въ Вильд, объ авторахъ, какимъ

Въ литератур новой даетъ онъ предпочтенье,

И о предметахъ разныхъ выпытывала мннье,

О музык, о танцахъ рчь повела потомъ,

О живописи даже, и все съ такимъ умомъ,

Учености и знаній такъ много доказала,

Что юношу смутила и даже испугала!

Подвергнуться насмшкамъ въ немъ сильный страхъ возникъ,

И сталъ онъ заикаться, какъ будто ученикъ.

По счастію, учитель судилъ не слишкомъ строго:

Сосдк очевидна была это тревога, —

Она заговорила о боле простомъ:

О деревенскомъ мір съ его житьемъ-бытьемъ,

О томъ, какія въ селахъ и нужды, и заботы,

Какъ раздлить удобнй досуги и работы.

Тадеушъ сталъ смле, рчь живо полилась,

И въ полчаса короткость межъ ними началась.

Они шутили даже и спорили не мало,

Сосдка же изъ хлба три шарика сватала:

На выборъ три особы: ближайшую онъ взялъ….

Взглядъ барышенъ при этомъ съ досадой засверкалъ.

Сосдка-жъ разсмялась, оставивъ подъ секретомъ,

Кого счастливый шарикъ обозначалъ при этомъ.

Въ конц стола противномъ другой былъ разговоръ:

О Сокол и Куцемъ шелъ оживленный споръ,

Съ большимъ одушевленьемъ противники шумли

И даже блюдъ послднихъ почти совсмъ не ли,

И вс кричали, стоя, съ бокалами въ рухахъ,

Панъ регентъ всхъ страшне, неудержимъ въ словахъ,

Какъ перепелъ, заладилъ онъ рчь безъ перерыва

И жестомъ дополняя вс выраженья живо.

Надъ регентъ адвокатомъ когда-то былъ давно,

И на пристрастіе къ жестамъ ему присуждено

Прозванье: ‘проповдникъ’. Обими руками,

Онъ, растопыривъ пальцы съ ихъ длинными ногтями,

Краснорчиво жестомъ подобнымъ представлялъ

Борзыхъ собакъ дв своры и, накодецъ, вскричалъ:

‘Бацъ! такъ, въ одно мгновеніе, что не моргнуть и глазомъ,

Точь въ точь, курки двустволки, придавленные разомъ,

И я, и панъ ассессоръ, пустились, какъ стрла,

Въ мигъ заяцъ прыснулъ въ поле… (Тутъ руки вдоль стола

Онъ вытянулъ, собачье движенье представляя).

Тутъ Соколъ шмыгъ за зайцемъ, осталась сзади стая,

Летитъ черезъ опушку и небольшой лсокъ,

Но Куцый догоняетъ… вотъ, вотъ… одинъ вершокъ —

Сейчасъ догонитъ…. Зайца догнать, однако, штука!…

Босой борзыхъ почуялъ и, какъ стрла изъ лука,

Понесся…. вдругъ, нежданно направо далъ стречка…

Псы глупые туда же….Вотъ влво два прыжка,

H псы опять налво’… косой бжать пустился,

Но, тутъ — какъ тутъ, мой Куцый и въ сраго вцпился….

Цапъ!!’ надъ столомъ нагнувшись, панъ регентъ закричалъ

И до конца другаго уже рукой досталъ.

‘Цапъ!’ крикъ надъ самымъ ухомъ Тадеуша раздался.

Тутъ разговоръ съ сосдкой у юноши прервался.

Ихъ головы, что были такъ близко межъ собой,

Невольно отклонились, какъ будто подъ грозой

Вершины двухъ деревьевъ, что связаны другъ съ другомъ,

Разорванныя вихремъ, отдвинулись съ испугомъ

Ихъ руки, что лежали такъ близко подъ столомъ,

И вспыхнули ихъ лица въ движеніи одномъ.

Тадеушъ, чтобъ не выдать внезапнаго смущенья,

Сказалъ: ‘Да, да, мой регентъ, вы правы, безъ сомннья,

Песъ превосходный — Куцый, и, врно, онъ съ чутьемъ….’

—‘Съ чутьемъ?’ воскликнулъ регентъ — ‘въ любимомъ пс моемъ,

Да не было чутья бы?’ Тутъ павъ Тадеушъ снова

О пс благопріятно промолвилъ два-три слова

И пожаллъ, что видлъ его мелькомъ пока

И только мимоходомъ узналъ его слегка.

Тутъ задрожалъ ассессоръ, изъ рукъ бокалъ роняя

И злобно взоръ зминый въ Тадеуша вонзая.

Ассессоръ былъ скромне, — какъ регентъ, не кричалъ,

Онъ былъ и худощавй, притомъ и ростомъ малъ,

Но на балахъ, въ собраньяхъ, на вечерахъ порою,

Точь въ точь зминымъ жаломъ, язвилъ онъ остротою,

Такъ дко, остроумно пошутитъ онъ подъ часъ,

Что хоть печатай въ книжк…. не въ бровь, а прямо въ глазъ….

Онъ промоталъ наслдство и братнее имнье,

Вращаясь въ высшемъ свт, и, чтобъ имть значенье,

Вступилъ да службу, травлю онъ страстно обожалъ,

А звонкій рогъ облавы ему напоминалъ

Т дни, когда владлъ онъ давнишнею порою

И знаменитой псарней, и дворнею большою.

Теперь отъ цлой псарни осталось дв борзыхъ,

И то лишить почета хотятъ одну изъ нихъ!

Погладивъ бакенбарды, при похвал обидной,

Проговорилъ ассессоръ съ улыбкою ехидной:

—‘Безхвостыя борзыя — какъ шляхта безъ чиновъ….

Хвостъ помогаетъ въ бг и украшаетъ псовъ,

Вы-жъ недостатокъ этотъ, какъ знакъ заслуги, чтёте….

Да, вотъ что: отдадимъ-ка на судъ мы вашей тёт….

Хоть пани Телимена въ столиц вкъ жила

И къ намъ весьма недавно въ деревню прибыла,

Но юныхъ въ знаньи лова, быть можетъ, превосходитъ:

Сама собой наука съ лтами къ намъ приходитъ’.

Такой ударъ нежданно въ Тадеуша попалъ,

Въ смущеньи всталъ онъ съ мста, минуту помолчалъ,

Противника измрилъ зловщимъ, гнвнымъ взоромъ….

Тутъ, къ счастью, подкоморій чихнулъ два раза, хоромъ

Вс закричали: ‘виватъ!’ Отдавши всмъ поклонъ,

По табакерк пальцемъ слегка похлопалъ онъ.

На ней была въ алмазахъ изъ золота оправа,

Въ средин съ королевскимъ портретомъ Станислава,

Самъ Станиславъ когда-то его отцу вручилъ

Въ даръ табакерку эту, и сынъ ее хранилъ,

Когда по ней стучалъ онъ, — зналъ, что просилъ вниманья.

Все стихнуло, и молвилъ онъ посреди молчанья:

—‘Почтеннйшая шляхта! вельможные паны!

Для поприща охоты служить поля должны,

Я домъ для ддъ подобныхъ пригоднымъ не считаю

И разршенье спора на завтра предлагаю,

Теперь же препиранья прошу васъ прекратить.

Подвойскій! завтра утромъ охоту объявить!

И ты, судья, подешь, конечно, съ нами вмст,

И графъ, должно быть, также насъ удостоитъ чести^

И пани Телимена, и панны, и паны,

На добрую охоту вс доглядть должны,

Ее и войскій, врно, почтитъ своимъ привтомъ.’

Тутъ подалъ табакерку онъ старику при этомъ.

Съ охотниками войскій въ конц стола сидлъ,

Зажмурившись, и спорить, какъ будто, не хотлъ,

Хоть у него и часто выспрашивали мннья:

Былъ знатокомъ въ охот онъ лучшимъ, безъ сомннья.

Щепотку захвативши изъ табакерки, онъ

Понюхалъ съ разстановкой, въ раздумье погруженъ,

Чихнулъ, что даже эхо всю залу огласило,

И съ горькою усмшкой проговорилъ уныло:

‘Охъ, тяжело и странно мн отъ такихъ рчей!

И что теперь сказалъ бы охотникъ старыхъ дней,

Въ сред почтенныхъ пановъ услыша споръ горячій,

Котораго предметомъ какой-то хвостъ собачій….

А если бъ старый Рейтанъ воскресъ, да услыхалъ?

Опять бы легъ въ могилу и больше бы не всталъ….

А старый Несёловскій, нашъ добрый воевода?

Онъ до сихъ поръ иметъ борзыхъ такого рода,

Что и никто на свт подобныхъ не найдетъ….

Онъ сто возовъ содержитъ охотничьихъ тенетъ,

Своихъ стрлковъ дв сотни при замк Ворочанскомъ,

Отшельникомъ скрываясь въ своемъ помстьи панскомъ,

Охотой заниматься давно онъ пересталъ,

И самъ Билопетровичъ его напрасно звалъ….

Да и сказать по правд, ужели воевод

Охотиться на зайца по новой вашей мод?!

На язык охоты встарь были, милый панъ,

Шляхетскими зврями — лось, волкъ, медвдь, кабанъ, —

Ну, словомъ, зврь съ когтями, клыками и рогами,

Другіе-жъ отдавались холопамъ съ батраками.

Никто бы не коснулся презрннаго ствола

Ружья, гд мелкой дроби хоть горсточка была….

Борзыхъ держали, правда…. но для чего?— порою

Мелькнетъ срякъ, бывало, подъ конскою ногою,

Когда съ охоты дутъ, и для потхи тутъ,

Спустивъ собачью свору, за нимъ дтей пошлютъ.

Вс смотрятъ и смются на дтскую потху….

О чемъ же тутъ и спорить, гд только мсто смху?…

Увольте-жъ, панъ вельможный, вы, стараго слугу:

Простите, на охоту я хать не могу!

Могу-ль я примириться съ охотою такою?

Нтъ, для нея во вки я не ступлю ногою!…

Зовуся я Гречеха…. какъ Польшей правилъ Лехъ,

Никто съ тхъ поръ на зайца не здилъ изъ Гречехъ!…’

Во слдъ за этой рчью вс вкругъ захохотали,

Всталъ подкоморій, гости за нимъ вс разомъ встали.

Ему почетъ особый по сану и лтамъ,

Онъ кланялся, прощаясь, всмъ дамамъ и гостямъ,

За нимъ монахъ, судья же подале немного

Съ нимъ рядомъ бывшей пани далъ руку у порога,

Тадеушъ Телимен, сосдк молодой,

Въ конц пошелъ ассессоръ съ Гречехиной женой.

Тадеуша дорогой невольно отчего-то

И злость, и недовольство томили безъ отчета.

Все, что случилось нынче, онъ въ мысляхъ разбиралъ:

Съ сосдкой встрчу, ужинъ съ ней рядомъ вспоминалъ.

А больше слово ‘тетя’ ему жужжало въ ухо,

Безъ перерыва, словно назойливая муха,

Подвойскаго хотлъ бы онъ выспросить скорй

О пани Телимен, но посреди гостей

Его искалъ напрасно, и войскій за гостями

Ушелъ, чтобы заняться домашними длами:

Во флигел надворномъ отвесть ночлегъ для дамъ,

Устроить помщенье для отдыха гостямъ.

Ночлегъ на сновал для молодыхъ указанъ,

Тадеушъ, какъ хозяинъ, ихъ провести обязанъ.

Все вскор безмятежно затихло на двор,

Какъ въ мигъ, когда молитву начнутъ въ монастыр,

Порой лишь голосъ стража прерветъ молчанье ночи.

Все спитъ, судь лишь только сонъ не смыкаетъ очи.

Онъ, какъ хозяинъ дома, въ заботы погруженъ

О будущей охот, приказы отдалъ онъ

Дворецкому и войту, стрлкамъ и эконому,

И писарямъ, и слугамъ, принадлежащимъ къ дому,

Все долженъ былъ заран обдумать, разсчитать,

И, наконецъ, собрался уже ложиться спать.

Тутъ развязалъ подвойскій судь кушакъ цвтистый,

Кушакъ работы слуцкой, съ кистями, золотистый,

Былъ черный шелкъ изнанки простеганъ серебромъ.

Кушакъ служилъ двояко: изнанкой и лицомъ,

Для праздничнаго пира одною стороною,

Для траура изнанкой, искусною рукою

Подвойскій этотъ поясъ снималъ и надвалъ,

И вотъ за этимъ дломъ онъ, наконецъ, сказалъ:

—‘Что ужинали въ замк, — то не худое дло,

Скорй большую пользу я вижу въ этомъ смло:

Идетъ о замк тяжба, и этимъ на него

Выказываемъ силу мы права своего.

Противникамъ упрямымъ отлично мы отвтимъ,

Мы имъ права на замокъ доказываемъ этимъ:

Кто приглашаетъ въ замокъ на ужинъ, врно, тотъ

Владетъ этимъ замкомъ, или владть начнетъ,

И самъ противникъ можетъ свидтельствовать это.

Видалъ такія вещи и я въ былыя лта.’

Судья ужъ спалъ, подвойскій тихонько вышелъ вонъ,

Въ сняхъ при свчк книжку взялъ изъ кармана онъ.

И дома, и въ дорог ее хранилъ онъ свято.

То списокъ лицъ различныхъ, судившихся когда-то.

Чьи имена и лично въ суд онъ вызывалъ,

И тяжбы, о которыхъ впослдствіи слыхалъ.

То просто были въ списк помченныя лица,

Ему-жъ картинъ блестящихъ сіяла вереница,

И онъ читалъ и грезилъ: Огинскій и Визгирдъ,

Рымша, Доминикане, Рымша и Висогырдъ,

Радзивилъ съ Верещакой, Гедроицъ и Рдультовскій,

Кагалъ и Обуховичъ, съ Юрагой Піотровскій,

Малевскій и Мицкевичъ…. и вотъ увидлъ онъ

Уже Соплицу съ графомъ…. Изъ списка тхъ имемъ

Предъ нимъ черты процессовъ великихъ выплываютъ,

Свидтели, и судьи, и стороны мелькаютъ.

Себя въ жупан бломъ и самъ онъ увидалъ,

Что въ кунтуш лиловомъ онъ предъ судомъ стоялъ.

Одной рукой на сабл и на стол другою,

Шумвшихъ призывая къ порядку и покою.

Тутъ, сотворивъ молитву, уснулъ минуты въ дв

Послдній трибунальный подвойскій на Литв.

Такъ проводили время въ т памятныя лта

Въ сельц литовскомъ тихомъ, Когда почти полъ свта

Въ слезахъ, въ крови тонуло, титанъ же міровой,

Среди волковъ несмтныхъ, какъ въ туч громовой,

Орловъ побдоносныхъ запрягши въ колесницу,

Простеръ съ песковъ ливійскихъ до Альпъ свою десницу,

Аустерлицъ, Маренго и Ульмъ предавъ громамъ,

За нимъ и смерть, и гибель бжали по пятамъ.

Полетъ гремящій слава на сверъ устремила,

Чревата именами геройскими отъ Нила

До Нмана, гд, будто гранитомъ скалъ, она

Московскими полками была отражена,

Что миръ Литвы хранили желзною стною

Отъ всти, бывшей Русскимъ заразой роковою.

Но, словно камень съ неба, въ лса Литвы порой

Всть падала нежданно, не разъ старикъ съ сумой,

Безрукій и увчный, придя за подаяньемъ,

Стоналъ и, посмотрвши вкругъ зорко, со вниманьемъ,

Когда не видлъ русскихъ нигд вокругъ солдатъ,

Или мундировъ красныхъ межъ тихихъ сельскихъ хатъ,

Тогда онъ признавался, что былъ изъ легіона,

И что несетъ онъ кости своей отчизны въ лоно,

Которую не можетъ ужъ больше защищать.

На перерывъ спшили тутъ вс его встрчать,

Слезами заливаясь. Его за столъ сажали

И отъ него разсказы чудесные слыхали.

Какъ генералъ Домбровскій, — Италіи герой,

Стремится поскоре идти въ свой край родной,

Какъ на Ломбардскомъ пол онъ земляковъ сбираетъ,

Князевичъ же изъ Рима приказы разсылаетъ,

Какъ, побдивши, бросилъ къ ногамъ французовъ онъ

У цезарскихъ потомковъ сто отнятыхъ знаменъ,

О томъ, что Яблоновскій съ дунайскими полками

Зашелъ на югъ безвстный, за дальними морями

Въ таинственныя страны, тамъ негровъ онъ громитъ,

Весна тамъ вчно, онъ же по родин груститъ.

Такая рчь тихонько деревню облетала.

Ее услыша, хлопецъ вдругъ пропадалъ, бывало,

Ища себ дороги въ болотахъ и лсахъ,

Отъ москаля таился онъ въ нманскихъ волнахъ

И на берегъ варшавскій всей силой устремлялся,

‘Сюда, сюда товарищъ!’ тамъ голосъ раздавался:

А он на первый камень съ поспшностью скакалъ

И москалямъ ‘прощайте!’ черезъ рку кричалъ.

Такъ Панцъ ушелъ за Нманъ, Горецкій, Обуховичъ,

Петровскій, Оболевскій, Рожицкій и Яновичъ,

Брохоцкій, Бернатовичъ и Гедыминъ потомъ

Купецъ, Межеевскій, всхъ же мы ихъ не перечтемъ,

Что и родныхъ, и землю любимую бросали,

А ихъ имнье посл въ казну конфисковали.

Порой безвстный квестарь, случалось, приходилъ,

Сойдясь съ панами ближе, газету имъ носилъ,

Ее скрывая въ ряс, оттуда узнавали

Все: гд сраженье было, и гд войска стояли,

Гд и подъ чьимъ начальствомъ извстный легіонъ,

За кмъ была побда и какъ великъ уронъ,

За много лтъ разлуки семейство получало

Всть объ убитомъ сын и трауръ надвало,

Ни для кого въ повт невдомо, по сомъ

Одн догадки только въ сосдств шли тайномъ,

А грусть пановъ и радость со сдержанностью этой

Служили околодку единственной газетой.

Какъ видно, этимъ дломъ и Робакъ занимался,

Онъ часто втихомолку съ судьею совщался,

И посл совщаній подобныхъ и бесдъ

Запасъ извстій новыхъ могъ услыхать сосдъ.

Осанна же монаха при этомъ обличала,

Что бернардина ряса не вчно украшала.

Онъ не совсмъ глубокимъ отшельникомъ глядлъ,

Монахъ надъ правымъ ухомъ и надъ вискомъ имлъ

Шрамъ отъ удара сабли съ ладонь величиною,

И слдъ недавней пули виднлся надъ щекою:

Наврное, не въ кель, не за святой мольбой

Стяжалъ онъ эти раны, и вообще порой

Въ его словахъ, въ движеньи невольнаго порыва

Воинственное что-то проглядывало живо.

Когда воздвши руки подъ снью алтаря,

Онъ призывалъ въ молитв Небеснаго Царя,

То иногда крестился такъ ухарски и браво,

Какъ будто по команд: налво! въ тылъ! направо!

Обряды литургіи творилъ во храм онъ,

Точь въ-точь стоялъ предъ фронтомъ и строилъ эскадронъ,

Командуя дьячками среди богослуженья.

Въ политик онъ толку зналъ больше безъ сравненья,

Чмъ въ Божіемъ писаньи, нердко зазжалъ

Онъ въ городокъ уздный, гд письма получалъ,

Ихъ содержанье строго всегда храня въ секрет,

То слалъ гонцовъ куда-то, но никому на свт

Не говорилъ причины, нердко по ночамъ

Для тайныхъ совщаній онъ приходилъ къ панамъ,

Въ корчм, въ сред мужицкой, бесдовалъ, случалось,

О томъ, что за границей въ то время совершалось,

И вотъ судью внезапно въ полночный, поздній часъ

Пришелъ будить: наврно, есть новостей запасъ.

ПРИМЧАНІЯ

Къ стр. 6. Владычица святая! Ты дивно въ Острой Брам…

Въ Польш особеннымъ почетомъ пользуется между католиками чудотворная икона Божіей Матери въ Ченстохов. Въ Литв же пріобрли особенную славу иконы Остробрамской Богоматери въ Вильн, Замковой въ Новогрудск и тамъ же Борунской и Жировецкой.

Къ стр. 10. Но не одтъ панъ войскій былъ въ это врмя.

Войскій (Tribunns) во времена Рчи Посполитой имлъ званіе опекуна надъ шлахетскими женами и дтьмй,

Къ стр. 12. Подвойскій.

Лицо, объявлявшее вызовъ къ суду и соотвтствовавшее нашему судебному приставу.

Къ стр. 28. То списокъ лицъ различныхъ, судившихся когда-то.

Такъ называемая vokanda, продолговатая, узенькая книжка, въ которой записывались имена тяжущихся сторонъ. Каждый адвокатъ и подвойскій должны были имть такую книжку.

Къ стр. 29. У цезарскихъ потомковъ сто отнятыхъ знаменъ.

Генералъ Князевичъ, посланный въ Италію, повергнулъ директоріи захваченныя имъ знамена.

Къ стр. 29. О томъ, что Яблоновскій съ дунайскими полками.

Князь Яблоновскій, командовавшій задунайскимъ легіономъ, умеръ въ Санъ-Доминго, гд погибъ почти весь легіонъ.

‘Русская Мысль’, No 1, 1881

Книга II.

ЗАМОКЪ.

Охота съ борзыми на зайца.— Гость въ замк.— Послдній шляхтичъ разсказываетъ исторію послдняго изъ Горешковъ.— Взглядъ въ огородъ.— Двушка въ грядкахъ.— Завтракъ.— Петербургскій анекдотъ пани Телимены.— Новый взрывъ спора о Куцомъ и Сокол.— Вмшательство Робака. — Рчь войскаго.— Закладъ.— За грибами.

Кто юныхъ лтъ не помнитъ, когда, предавшись вол,

Съ ружьемъ, свистя безпечно, мы выходили въ поле,

Гд ни заборъ не встанетъ, ни валъ среди полей,

Гд никакого дла намъ ни до чьихъ межей.

Въ Литв охотникъ — словно корабль въ открытомъ мор, —

Какой дорогой хочетъ, идетъ онъ на простор.

Онъ, какъ пророкъ, на небо глядитъ, и много тамъ

Примть понятныхъ только охотничьимъ очамъ.

Какъ чародй, онъ тайно бесдуетъ съ землею,

И много, много шепчетъ ему земля порою.

Крикъ дергача раздался съ поляны въ сторон,

Въ трав ему привольно, какъ щук въ глубин,

Тамъ жаворонокъ ранній весну предвозвщаетъ

И съ пснію въ глубокой лазури утопаетъ,

Орелъ крыломъ широкимъ трепещетъ въ небесахъ,

Какъ бы царей комета, пугая мелкихъ птахъ,

Вонъ ястребъ распростерся подъ высью голубою,

Какъ мотылекъ, дрожащій, приколотый иглою,

А лишь увидитъ пташку иль русака, — съ высотъ,

Какъ метеоръ летучій, на жертву упадетъ.

Когда-жь насъ Богъ сподобитъ вернуться въ край родииый

И поселиться въ дом при пажити любимой,

Тамъ поступить въ пхоту, что птицъ лишь только бьетъ,

Иль въ конницу, что битвы лишь съ зайцами ведетъ,

Гд лишь одно оружье — коса да серпъ, и кром

Нтъ ни одной газеты, какъ счетъ хозяйскій въ дом?

Уже надъ Соплицовымъ свтъ солнца засверкалъ

И, озаривши крыши, проникъ на сновалъ,

Гд молодежь лежала, и блескомъ золотистымъ

Тамъ заигралъ на сн зеленомъ и душистомъ.

Блестящія полоски трепещущихъ лучей,

Сверкали, будто ленты, въ отверстія щелей,

Своимъ сіяньемъ спящимъ покоя не давая,

Какъ сельская красотка, что колосомъ, играя,

Порою будитъ парня, воробушки кругомъ

Подъ крышей завозились, порхая, надъ селомъ

Гусиный крикъ раздался, за нимъ проснулись утки,

И замычало стадо подъ звукъ пастушьей дудки.

Вс встали, но Тадеушъ все былъ въ глубокомъ сн:

Вчера не спалъ онъ долто въ полночной тишин,

Объятый безпокойствомъ, ужь птухи пропли,

А онъ еще метался на травяной постели,

Пока, въ душистомъ сн весь утонувъ, заснулъ.

Но вотъ холодный втеръ въ лицо ему пахнулъ,

И, отворивши настежъ со скрипомъ дверь сарая,

Вошелъ къ нему ксендзъ Робакъ и, поясомъ махая

Надъ юношей съ улыбкой, отъ сна его будилъ

И громко ‘Surge puer’ ему проговорилъ.

Охотничіи крики дворъ цлый оглашаютъ,

Тамъ лошадей выводятъ, коляски вызжаютъ, —

Собраніе такое весь дворъ едва вмститъ.

Вотъ растворили псарни, рожокъ уже звучитъ.

Съ веселымъ визгомъ лаютъ и прыгаютъ борзыя,

Увидя дозжачихъ, и, будто какъ шальные,

Псы по двору мелькаютъ и скачутъ тамъ и тутъ,

Себ надть ошейникъ съ покорностью даютъ.

Хорошую охоту все это предвщаетъ.

Ужь подкоморій поздъ въ дорогу отправляетъ,

Охотники въ ворота наперерывъ спшатъ,

И развернулся въ пол ихъ длинный, пестрый рядъ.

Панъ регентъ и ассессоръ въ средин дутъ рядомъ,

Хотя порой мняясь, украдкой, злобнымъ взглядомъ,

Но вжливо другъ съ другомъ заводятъ разговоръ,

Спша, какъ люди чести, окончить старый споръ.

Въ нихъ вовсе не замтно враговъ непримиримыхъ,

Они ведутъ съ собою собакъ своихъ любимыхъ.

Въ повозкахъ сзади дамы, сопровождаетъ ихъ

И молодежь верхами на лошадяхъ своихъ.

Монахъ свои молитвы кончалъ ужь той порою,

Бродилъ отъ всхъ поодаль онъ медленной стопою.

Тадеуша увидя, онъ пристально взглянулъ,

Тихонько усмхнулся и головой кивнулъ.

Когда же тотъ подъхалъ, онъ пальцемъ погрозился

На юношу, Тадеушъ никакъ не допросился,

Чтобы монахъ угрозу нмую объяснилъ:

Ксендзъ не сказалъ ни слова и очи опустилъ,

Лишь капюшонъ надвинулъ, окончивши молиться,

А юный панъ съ гостями спшилъ соединиться.

Охотники сдержали, межъ тмъ, собакъ своихъ

И вдругъ остановились, нмые жесты ихъ

Давали знакъ молчанья, и неподвижнымъ взоромъ

Мгновенно обратились вс къ камню, предъ которымъ

Судья остановился, онъ звря увидалъ

И на него безмолвнымъ движеньемъ указалъ.

Его приказъ въ минуту вс поняли и стали.

Панъ регентъ и ассессоръ тихонько подъзжали.

Тадеушъ ихъ обоихъ усплъ ужь обогнать.

Съ судьею ставши рядомъ, напрасно онъ сыскать

Старался зайца въ пол, на сроватой глади

Осъ непривычнымъ глазомъ, по указанью дяди,

Едва сыскалъ: бдняга подъ намнемъ небольшимъ

Сложилъ въ испуг уши и, пріютясь подъ нимъ,

Онъ красными глазами охоты приближенье

Встрчалъ, какъ будто чуя свое предназначенье,

И, словно очарованъ, не могъ свести очей,

Самъ, будто камень мертвый, залегши межъ камней.

Вдоль пашни клубы пыли все шире разстилались,

Проворный Соколъ съ Куцымъ какъ бшеные рвались.

Тутъ регентъ и ассессоръ воскликнули заразъ:

‘Бери’ — и въ туч пыли исчезли вдругъ изъ глазъ.

Но, вотъ, пока охоту за зайцемъ продолжали,

Вблизи опушки лса и графа увидали.

О граф въ околодк давно ужь каждый зналъ,

Что никогда онъ въ пору нигд не поспвалъ.

Такъ онъ проспалъ и нын, на дворню разворчался,

Охотниковъ увидя, галопомъ къ нимъ помчался,

Сюртукъ свой длинный, блый, на англійскій покрой,

Онъ распустилъ по втру. За нимъ верхомъ, толпой,

Вс въ блыхъ панталонахъ, служители скакали,

Ихъ маленькія шляпы грибы напоминали,

Вс были въ узкихъ курткахъ, такъ панъ ихъ одвалъ

И въ замк по-англійски жокеями ихъ звалъ.

Черезъ поля, галопомъ, со свитой графъ пустился,

Но, увидавши замокъ, въ моментъ остановился:

Глазамъ онъ не поврилъ, увидя въ первый разъ

Его при свт утра, въ подобный ранній часъ

Такъ стны измнились и такъ помолодли….

Графъ пораженъ былъ видомъ: да это ужь он ли?

И башня вдвое выше надъ утреннею мглой,

Скользитъ по крыш ярко лучъ солнца золотой,

Остатки рамъ оконныхъ подъ ранними лучами

Сверкали сквозь ршотки волшебными цвтами,

Туманъ на нижній ярусъ завсою упалъ.

Развалины и щели онъ отъ очей скрывалъ,

А разносимый втромъ крикъ ловчихъ на полян

Отъ замка отражался и вторился въ туман,

И мнилось, что изъ замка т звуки, и что онъ

И заново отдланъ, и въ жизни воскрешонъ.

Мечта нердко графа далеко увлекала

Средь мстъ пустынныхъ, дикихъ, онъ находилъ, бывало,

Въ нихъ много романтизма. Онъ былъ чудакъ большой:

Нердко онъ, охотясь за зайцемъ, за лисой,

Задумчиво на небо глядлъ съ тоской глубокой,

Какъ будто вотъ на птицу въ втвяхъ сосны высокой.

Порою безъ собаки бродилъ и безъ ружья

Въ лсу, какъ бглый рекрутъ. На берегу ручья

Порой сидлъ недвижно, поникнувъ надъ струями,

Подобно жадной цапл, что съла бы глазами

Всю рыбу…. И о граф говаривалъ народъ,

Что будто бы чего-то ему недостаетъ.

Его любили впрочемъ: богатый, знатный родомъ,

Онъ ласковъ былъ къ сосдямъ, общителенъ съ народомъ,

А даже и съ жидами.

Графъ, лошадь своротивъ

Съ дороги, мимо замка, понесся между нивъ,

Взглянулъ на стны замка, вздохнувши безъ отчета

И карандашъ съ бумагой доставъ, чертилъ онъ что-то.

Вдругъ увидалъ, поодаль шелъ кто-то стороной,

Какъ будто бы ландшафтовъ любитель запиской,

Въ карманы спрятавъ руки, казалось, онъ каменья

Считалъ, глаза поднявши… И графъ черезъ мгновенье

Узналъ его, но прежде онъ раза три вскричалъ,

Покамстъ голосъ графа Гервасій услыхалъ.

То былъ старикъ послдній изъ шляхты, что, бывало,

Когда-то при Горешнахъ на служб проживала.

Старикъ — сдой, высокій, морщинами покрытъ,

Суровый и угрюмый — имлъ здоровый видъ.

Весельчакомъ когда-то онъ слылъ, но со мгновенья,

Когда владлецъ замка погибъ среди сраженья,

Гервасій измнился и многіе года

Не посщалъ ни свадьбы, ни пира никогда,

Его забавныхъ шутокъ съ тхъ поръ не слышно было

И прежнюю улыбку лицо его забыло.

Въ горешновской ливре онъ старой былъ одтъ,

На куртк. съ галунами, поблекшими отъ лтъ,

Гербъ шелковый Пулкозицъ виднлся, и за кто

Пулкозицы прозванье онъ получилъ отъ свта.

А также околодосъ его ‘Мопанкомъ’ звалъ

(Онъ эту поговорку нердко повторялъ),

За лысину всю въ шрамахъ его Щербатымъ звали.

Старикъ звался Ренбайдо. Гербовъ его не знали,

Себя титуловалъ же онъ ключникомъ всегда —

За то, что имъ онъ въ замк былъ въ давніе года.

Ключей большую связку и до сихъ поръ съ собою

За поясомъ носилъ онъ, завязанныхъ тесьмою

Съ серебряною кистью, хотя уже ему

И не извстно было, что запирать въ дому:

Ворота были настежъ оставлены въ поко,

Однако же нашелъ онъ дверей какихъ-то двое,

На собственныя деньги исправилъ ихъ и самъ

Ихъ отпиралъ, нердко блуждая по утрамъ.

Въ пустой изб какой-то избралъ себ жилище:

Хотя бы могъ спокойно онъ жить на графской пищ,

Но не хотлъ, повсюду хворалъ и тосковалъ,

Когда онъ воздухъ замка любимый не вдыхалъ.

Старикъ, увидя графа, поспшною рукою

Снялъ шапку и склонился плшивой головою,

Отъ сабельныхъ ударовъ въ безчисленныхъ рубцахъ,

Блествшей издалека при солнечныхъ лучахъ.

Ее рукой погладивъ, покловъ отвсилъ снова

И вымолвилъ: ‘Мопанку! прости за это слово,

Прости, мой пане ясный, привычку многихъ лтъ!

Позволь мн это слово, вдь въ немъ обиды нтъ,

Оно въ устахъ Горешковъ давно извстно свту, —

Мой панъ, послдній стольникъ, имлъ привычку эту.

А правда ли, мопанку, ты замокъ, говорятъ,

Соплицамъ уступаешь, боясь судебныхъ тратъ?

Не врится!… А ходитъ везд молва людская’.

Такъ говоря, на замокъ взглянулъ старикъ, вздыхая.

‘Такъ что же?— графъ промолвилъ, — и вправду денегъ нтъ,

Расходы же велики, а медленный сосдъ

Нарочно дло тянетъ, чтобъ я скорй смирился….

Не выдержать мн дольше и кончить я ршился.

Пойду на мировую, какъ постановитъ судъ.

‘Какъ, мировую, съ ними? вскричалъ Гервасій тутъ, —

Съ Соплицами, мопанку?— скрививши губы снова,

Вскричалъ онъ, будто въ злоб на собственное слово, —

Съ Соплицами, мопанку?… Изволитъ панъ шутить!…

Родимый кровъ Горешковъ Соплицамъ уступить?

Чтобъ онъ попалъ въ ихъ руки?… Мой панъ, ужасно это!

Не откажись, мопанку, отъ моего совта,

Слзай скорй, да въ замокъ, — послушайся меня!’

Старикъ при этомъ графу помогъ сойти съ коня.

У самаго порога старикъ остановился.

‘Тутъ сиживали въ креслахъ, — онъ къ графу обратился, —

Павы посл обда съ семьей, и часто павъ

Ршалъ, бывало, споры и распри межъ крестьянъ,

Подчасъ, бывая въ дух, въ разсказы онъ пускался,

Веселымъ разговоромъ съ гостями забавлялся,

А молодежь играла, какъ нравилося ей,

Иль объзжала въ пол турецкихъ лошадей’.

Они вступили въ сни, мощеныя камнями,

И продолжалъ Гервасій: ‘Здсь, пане, подъ ногами

У насъ камней не столько, какъ добраго вина

Раскупорено бочекъ въ былыя времена….

Ихъ шляхта на веревкахъ изъ погреба таскала

Въ дни сеймиковъ, охоты, иль именинъ, бывало.

Въ часы пировъ на хорахъ звучалъ органъ порой *),

*) Въ старинныхъ замкахъ въ Польш ставили на хорахъ органы.

Звенли инструменты веселою игрой,

А при заздравной чаш, какъ въ судный день, гремла

Труба, по залу тосты неслися то и дло.

Въ честь короля былъ первый, примаса въ честь второй,

А третій королевы, потомъ своей чредой

За здравіе всей шляхты и Рчи Посполитой,

А посл пятой чаши, хозяиномъ налитой,

При крикахъ: kochajmy sic *) веселый пиръ гостей

*) Kochajmy sic! (возлюбимъ другъ друга) — извстный тостъ временъ Рчи Посполитой, выражавшій братское единеніе.

Съ зажата продолжался до утреннихъ лучей.

А цуги и подводы готовые стояли

И по домамъ прізжихъ изъ замка доставляли’.

Прошли ужь много комнатъ, Гервасій замолчалъ,

Онъ взорами по сводамъ и по стнамъ блуждалъ.

Вставало въ немъ былое то грустно, то пріятно,

Онъ шелъ и словно думалъ: все сгибло безвозвратно!

То головой кивалъ онъ, то вдругъ махалъ рукой:

Одно воспоминанье съ мучительной тоской

Прогнать хотлъ, казалось, онъ изъ души печальной.

Они на верхъ взобрались, въ старинный залъ зеркальный.

Теперь пустыя рамы стояли безъ зеркалъ,

Свободно втеръ въ окна безъ стеколъ проникалъ.

Взойдя сюда, Гервасій поникъ, печали полонъ,

Лицо закрылъ руками, когда же ихъ отвелъ онъ,

Былъ омраченъ глубокимъ отчаяніемъ ликъ,

Хоть не извстно было, чмъ огорченъ старикъ.

Но въ граф въ ту-жь минуту родилось состраданье,

Онъ старику сжалъ руку. Минутное молчанье

Прервалъ Гервасій, гнвно потрясши головой:

‘Нтъ, у Соплицъ не должно согласья быть съ тобой!

Въ теб вдь кровь Горешковъ, кровь стольника родная….

Вдь кастеляна внукъ ты, и дочь его вторая

Теб, мопанку, бабка, а ддомъ кастелянъ,

Что стольнику былъ дядей…. Но слушай же, мой панъ:

Я про твое семейство все разскажу, какъ было,

И что вотъ въ этомъ зал, вотъ здсь, происходило….

‘Покойный панъ мой, стольникъ, на весь повтъ гремлъ

Почетомъ и богатствомъ. Онъ дочь одну имлъ

Прекрасную, какъ ангелъ, и потому не мало

Она пановъ и шляхты красою привлекала.

Въ толп ихъ отличался особымъ удальствомъ

Одинъ — Соплица Яцекъ, шутливо былъ кругомъ

Онъ прозванъ воеводой, и было основанье, —

Имлъ онъ въ околодк не малое вліянье.

Какъ воевода правилъ своей семьей родной

И голосовъ три сотни имлъ онъ за собой,

Хоть самъ владлъ немногимъ: огромными усами,

Клочкомъ земли да саблей. Панъ стольникъ временами,

Особенно при сеймахъ, Соплицу угощалъ

И приглашалъ порою, — онъ въ немъ себ искалъ

Союзника на сеймахъ. Обласканный пріемомъ,

Соплица такъ занесся, что даже съ панскимъ дономъ

Задумалъ породниться и зятемъ пана стать.

Непрошенный, все чаще сталъ въ замокъ прізжать,

Вполн, какъ будто дома, у насъ укоренился

И сдлать предложенье въ конц концовъ ршился.

Панъ стольникъ за Соплицу дочь не хотлъ отдать

И черную похлебку *) веллъ на столъ подать.

*) Черная похлебка, поданная на столъ гостю, искавшему руки хозяйской дочери, означала отказъ.

Повидимому, Яцка и панна полюбила,

Но отъ родныхъ глубоко то чувство затаила.

‘То было въ дни Косцюшки. Мой панъ приготовлялъ

Конфедератамъ помощь и шляхту собиралъ.

Вдругъ русскіе нежданно на замокъ въ ночь напали.

Мы, чуть поспвъ, изъ пушки сигналъ тревоги дали,

Да заперли ворота засовомъ поскорй.

Насъ мало было: стольникъ, я, пани, изъ людей —

Два поваренка, поваръ (вс пьяны), два лакея,

Три гайдука, панъ пробощъ… И вотъ мы, не робя,

Въ окошкахъ смло стали и ружья навели.

Крича ура, валились на насыпь москали.

Мы изъ десятка ружей стрляли неустанно,

Хоть видть было трудно, и ночь была туманна.

Мы съ паномъ — сверху, слуги палили снизу въ нихъ.

Все славно шло при трудныхъ условіяхъ такихъ.

Тутъ два десятка ружей у вашихъ ногъ лежали:

Стрльнемъ однимъ, другое сейчасъ же подавали.

Намъ ружья заряжали священникъ съ госпожей,

Да панна и служанки. Изъ оконъ залпъ тройной

Мы слали неустанно. Московская пхота

Градъ пуль пускала снизу, стрляя въ васъ безъ счета.

Мы сверху хоть и рже стрляли, но врнй

И мтче попадая порою въ москалей.

Они уже къ воротамъ три раза подступали.

Но каждый разъ три тла предъ ними оставляли.

‘Ужь въ неб разсвтало. Враги за кладовой

Отъ вашихъ пуль укрылись, но только головой

Кто высунется съ краю, панъ стольникъ сразу, мтко,

Слалъ пулю въ ту-жь минуту, промахиваясь рдко,

Въ траву валилась каска, и рдко кто-нибудь

Теперь уже ршался изъ-за угла взглянуть.

Увидя, что солдаты попрятались трусливо,

Панъ самъ напасть ршился: схватилъ онъ саблю живо,

Приказы роздалъ слугамъ и, обратясь во мн,

Вскричалъ: ‘за мной, Гервасій!’ Вдругъ гд-то въ сторон,

Въ воротахъ, выстрлъ…. Стольникъ со стономъ зашатался,

Весь поблднлъ, напрасно промолвить онъ старался,

Лишь харкнулъ кровью, — въ сердце свинецъ ему попалъ.

Безгласно на ворота онъ пальцемъ указалъ:

Предателя Соплицу увидлъ вдалек я

И, по усамъ и росту, сейчасъ узналъ злодя.

Въ его рукахъ дымился еще ружейный стволъ

И былъ приподнятъ вверху. Я въ тотъ же мигъ навелъ

Ружье въ убійцу прямо. Злодй не шевельнулся.

Я выстрлилъ два раза, но оба промахнулся, —

Съ отчаянья и злости я сталъ какъ бы слпцомъ,

Услышалъ слезы женщинъ, — павъ былъ ужь мертвецомъ….’

Гервасій тутъ умолкнулъ и залился слезами,

Но продолжалъ, оправясь: ‘Враги уже толпами

Ворвались въ замокъ, я же, въ отчаяньи нмомъ,

Не видлъ и не слышалъ что длалось кругомъ.

По счастью, къ вамъ на помощь пришелъ Парафяновичъ,

Мицкевичей дв сотни изъ мста Горбатовичъ,

Не мало доброй шляхты и храбрыхъ, бравыхъ лицъ,

Что вчно враждовали съ фамиліей Соплицъ.

‘Такъ панъ погибъ могучій, богатый, справедливый,

Въ величіи почета, душой благочестивый,

Отецъ крестьянъ, братъ шляхты, погибъ — и сына нтъ,

Который бы надъ гробомъ далъ мщенія обтъ….

Но слугъ имлъ отъ врныхъ. Въ крови его рапиру

Я омочилъ, извстна она родному міру:

Прозваніе ей ‘ножикъ’, давно онъ славенъ сталъ

На сеймикахъ и сеймахъ (ты врно самъ слыхалъ).

Въ крови Соплицъ мой ножикъ я закалить поклялся,

На ярмаркахъ, на сеймахъ ихъ встрчи добивался,

Я двухъ на поединк, двухъ въ распр зарубилъ,

А одного живаго въ строеніи спалилъ:

Когда на Кореличе мы съ Рымшей нападали,

Онъ какъ пескарь испекся…. А тхъ и счесть едва ли,

Кому я уши срзалъ. И лишь у одного

Нтъ отъ меня на память покамстъ ничего,

А именно то братецъ усатаго злодя, —

Онъ здравствуетъ и нын, кичась и богатя.

Почти до стнъ Горешковъ его земли края,

Онъ въ званіи почетномъ, въ повт онъ — судья…

И ты уступишь замокъ, пойдешь на мировую?

И онъ на этомъ мст кровь пана пролитую

Попретъ ногой безчестной?… О, нтъ! Пока во мн

Цла хоть капля крови, покамстъ на стн

Висящій этотъ ножикъ моя рука достанетъ,

Соплица этимъ замкомъ, клянусь, владть не станетъ!’

‘О! — вскрикнулъ графъ и руки онъ поднялъ къ небесамъ, —

Не даромъ этотъ замокъ такъ полюбилъ я самъ…

Предчувствовалъ я сердцемъ, какъ много здсь таятся,

Какъ много интересныхъ романовъ коренится.

Да, старый замокъ предковъ въ свое владнье взявъ,

Тебя въ немъ поселю я, — ты будешь мой бурграфъ….

Гервасій! струны сердца тобой во мн задты.

Жаль одного: не ночью разсказъ повдалъ мн ты….

Я слъ бы на руинахъ, закутавшись плащомъ,

А ты бы о кровавомъ разсказывалъ быломъ….

Какъ жаль, что краснорчьемъ ты обладаешь мало.

Такихъ преданій много я читывалъ, бывало:

Въ шотландскихъ замкахъ лордовъ ихъ всхъ не перечесть,

Въ германскихъ башняхъ много легендъ кровавыхъ есть,

У всхъ семей старинныхъ и доблестныхъ фамилій

Преданія хранятся убійствъ или насилій,

Передается мщенье за нихъ изъ рода въ родъ….

А въ Польш о подобномъ не слыхивалъ народъ….

Кровь доблестныхъ Горешковъ во мн струится, чую….

Мой родъ я долженъ помнить, мою семью родную:

Съ Соплицей все порву я, что насъ мирить могло,

Хотя-бъ до пистолетовъ или до шпагъ дошло….

Такъ честь велитъ…. ‘ При этомъ торжественно пошелъ онъ,

А вслдъ за нимъ Гервасій, безмолвной думы половъ.

Остановясь въ воротахъ, графъ на коня вскочилъ

И про себя, на замокъ взглянувъ, проговорилъ,

Въ раздумьи развивая мечтаній вереницы:

‘Жены лишь нтъ, въ несчастью, у стараго Соплицы,

Или прелестной дочки, которую бы я

Боготворилъ, безмолвно мученія тая….

Вотъ было бы въ роман отличное сплетенье:

Жестокій долгъ и — сердце, огонь любви и — мщенье’.

Тутъ графъ, коня пришпоривъ, изъ замка поскакалъ,

Но близъ опушки лса вдругъ ловчихъ увидалъ.

А графъ любилъ охоту, — все позабылъ онъ живо

И поспшилъ къ опушк, минуя торопливо

Ворота, огороды, но тамъ, гд у плетня

Былъ изворотъ дороги, онъ придержалъ коня, —

Предъ нимъ былъ садъ.

Деревья фруктовыя рядами

Вкругъ разбросали тни, склонилась надъ грядами

Плшивая капуста, какъ будто бы она

О судьбахъ урожая глубокихъ думъ полна,

Тамъ золотою кистью желтетъ кукуруза,

А тутъ круглится брюхо зеленаго арбуза.

Что, будто позабывши про свой родимый стволъ,

Къ румянымъ свекламъ въ гости нечаянно зашелъ.

А рядомъ вкругъ тычинокъ, гд разрослись морковки,

Обвился бобъ зеленый, склонивши къ нимъ головки.

По сторонамъ, межъ грядокъ, гд борозды легли,

Стоятъ, какъ бы на-страж, въ шеренгахъ конопли,

Подобно кипарисамъ, а ихъ уборъ зеленый

И острый запахъ служатъ для грядокъ обороной:

Сквозь листья не пропустятъ ужа до овощей,

А запахъ убиваетъ личинокъ и червей…

Вонъ макъ разросся дальше, бля стебельками,

И мнится, что надъ ними воздушными крылами

Трепещетъ въ блеск солнца рой пестрыхъ мотыльковъ,

Какъ дорогіе камни всхъ радужныхъ цвтовъ:

То яркій макъ въ убранств и пышномъ, и прекрасномъ.

А между нимъ, васъ мсяцъ межъ звздъ на неб ясномъ,

Подсолнечникъ вращаетъ большой златистый цвтъ,

Съ восхода до заката, за солнышкомъ послдъ.

Гд не было деревьевъ, тянулись полосами

Вдоль частокола гряды съ одними огурцами,

Разросшимся роскошно, раскидистымъ листомъ

Покрыты были гряды, какъ сборчатымъ ковромъ.

Тамъ двушка шла въ бломъ, скользя подобно тни,

И въ зелени веселой тонула по колни.

Она, склоняясь къ грядамъ, казалося, не шла,

Но, въ зелени купаясь, какъ будто бы плыла.

Соломенная шляпа ее прикрыла нжно,

Дв розовыя ленты съ висковъ вились небрежно,

Косы златистой пряди разсыпались назадъ.

Она, въ рук съ корзинкой и опустивши взглядъ,

Шла, правой ручкой зелень и листья раздвигая,

Какъ двочка, что рыбку въ купаньи догоняя,

То ножкою, то ручкой играетъ съ ней въ волнахъ.

Такъ огурцы сбирая, она ихъ на грядахъ

Искала то глазами, то шарила ногою.

Панъ графъ залюбовался картинкою такою.

Вдали услышавъ топотъ сопутниковъ своихъ,

Безмолвно, быстрымъ жестомъ, остановилъ онъ ихъ.

Графъ съ вытянутой шеей и неподвижнымъ взглядомъ

Былъ журавлю подобенъ на-страж передъ стадомъ,

Что, ставъ съ ногой поджатой въ безмолвіи ночномъ,

Когтями держитъ камень, чтобъ не забыться сномъ.

Вдругъ панъ очнулся, шелестъ услышавъ за спиною.

Взглянулъ: за нимъ былъ Робакъ съ приподнятой рукою

И съ узловатымъ шнуромъ. Тутъ квестаръ закричалъ:

‘Панъ, огурцы не дурны? А эти вотъ видалъ *)?…

*) Игра словъ: Ogrki значатъ и огурцы, и узелки на монашескомъ пояс.

Оставь-ка, панъ, зати! Поврь, на этомъ мст

Хоть овощъ е не дуренъ, да не для вашей чести….’

Ксендзъ, погрозивши пальцемъ, поправилъ капюшонъ

И отошелъ. Съ минуту въ раздумье погруженъ,

Графъ и смялся вмст, и полонъ былъ досадой

На скорую помху. Взглянулъ, ю за оградой

Ужь двушка исчезла, и лишь въ окн одномъ

На мигъ мелькнула лента и спряталась потомъ.

По грядамъ было видно, гд ножки пробжали:

Была тамъ смята зелень, листы еще шуршали

И распрямлялись снова, стихая, какъ вода,

Что птичка, пролетая, заднетъ иногда.

Гд шла же незнакомка, межъ грядами блуждая,

Теперь одна корзинка плетеная, пустая,

Вверхъ дномъ перевернувшись, повиснула съ сучка

И все еще качалась межъ листиковъ слегка.

Ничмъ не нарушалось вокругъ уединенье,

А графъ все былъ у дома, напрягши слухъ и зрнье.

Вдали стояли слуги въ молчаніи нмомъ.

Но вотъ раздался въ дом, и тихомъ, и пустомъ,

Сперва какой-то шорохъ, а вскор крикъ веселый,

Точь-въ-точь какъ будто въ уль, куда влетли пчелы:

Знать, гости воротились съ охоты и скорй

Прислуга стала завтракъ готовить для гостей.

Нестройный шумъ и говоръ покои оглашали,

Везд носили блюда, тарелками стучали.

Въ охотничьихъ костюмахъ мужчины какъ вошли,

Такъ прямо ли, пили и разговоръ вели —

О ружьяхъ, о собакахъ, о зайцахъ межъ собою,

Вс стоя, или ходя нестройною толпою.

Судья и подкоморій сидли за столомъ,

Въ углу шептали дамы. Порядка же ни въ чемъ,

Не такъ, какъ за обдомъ иль ужиномъ, бывало, —

Въ старинномъ польскомъ дом то новой модой стало

При завтракахъ. Хоть это и допускалъ судья,

Но не любилъ, досаду внутри души тая.

За завтракомъ различно мужчинъ и дамъ кормили:

Тамъ съ кофеемъ подносы огромные носили,

Расписанные ярко, саксонскихъ чашекъ рядъ,

Дымясь, блисталъ фарфоромъ, и нжный ароматъ

Изъ жестяныхъ блестящихъ кофейниковъ курился,

Со сливками молочникъ при каждомъ находился.

Нтъ кофею какъ въ Польш, такого въ свт нтъ!

У насъ въ домахъ хорошихъ отъ стародавнихъ лтъ

Особая служанка есть для кофейной варки,

Извстная повсюду подъ именемъ ‘кавярки’,

Та кофе покупаетъ отборный съ кораблей *)

*) Въ Литв производится торговля съ пруссаками, которые сплавляютъ литовскій хлбъ, оставляя взамнъ колоніальные товары.

И тайны лучшей варки вполн знакомы ей.

Какъ уголь, черенъ кофе, съ прозрачностью огинстой,

И густъ, какъ сотъ медовый, янтарный и душистый.

И сливки тоже важны, сомннья въ этомъ нтъ, —

Ихъ не искать въ деревн: кавярка, чуть разсвтъ,

Уже идетъ за ними, старательно снимая

Густйшую верхушку и тотчасъ разливая

Въ молочники для чашекъ заботливой рукой,

Чтобы застылъ на каждомъ особой пнки слой.

Старушки, вставши раньше, ужь утромъ кофе пили,

И въ завтрак напиткомъ другимъ ихъ угостили:

Раскипяченнымъ пивомъ со сливками, и тамъ

Творогъ истертый плавалъ, бля по краямъ.

Мужчинъ изъ мясъ копченыхъ закуска ожидала:

Языкъ и гусь копченый, и ветчина, и сало,

Все лучшее, что было сготовлено въ дому,

И все на можжевельномъ прокопчено дыму.

Въ конц послднимъ блюдомъ говяжьи зразы дали…

Вотъ завтраки какіе въ дому судьи бывали!

Въ двухъ комнатахъ дв разныхъ компаніи сошлись:

Услись пожилые за столикъ, начались

Межъ ними разговоры то о хозяйств въ Польш,

То объ указахъ царскихъ, что день строжайшихъ больше.

Панъ подкоморій слухи о будущей войн

Сталъ обсуждать. Поодаль, немного въ сторон,

Для панны войской въ карты его жена гадала,

Въ очкахъ изъ синихъ стеколъ, а юность разсуждала

Въ то время объ охот, но разговоръ у ней

Сегодня шелъ, затно, и тише, и ровнй.

Панъ регентъ и ассессоръ — не малые витіи

И знатоки охоты и травли записные —

Съ досадою и гнвомъ сидли въ сторон,

Въ своихъ собакахъ оба уврены вполн.

Въ тотъ мигъ, какъ Соколъ съ Куцымъ на-перебой, ревнивы,

Своей добычи разомъ въ конц крестьянской нивы,

На полос не сжатой доcтигнули уже,

Внезапно дозжачихъ на полевой меж

Судья сдержалъ, конечно, полны въ душ досады,

Они повиновались, хоть рады иль не рады,

А псы одни вернулись: никто и не видалъ,

Попалъ ли зврь имъ въ зубы, иль въ поле убжалъ, —

Онъ Соколу всхъ прежде, иль Куцому попался,

Или обоимъ разомъ… Споръ не ршонъ остался.

Безмолвно старый войскій по комнат бродилъ,

Разсянно смотрлъ онъ, ни съ кмъ не говорилъ,

Его не привлекали ни споры, ни охота,

И, видно, занимало его другое что-то.

Задумывался долго и, ставши въ сторон,

Онъ кожаной хлопушкой билъ муху на стн.

Тадеушъ съ Тедименой стояли той порою

У двери, на порог, въ бесд межъ собою.

Ихъ малый промежутокъ отъ прочихъ отдлялъ

И потому шептали. Тутъ юноша узналъ,

Что пани Телимена богата, и что съ тёткой

Въ родн не состоялъ онъ и близкой и короткой,

По крови и рожденью, и что она съ судьей

И не въ родств, пожалуй, хотя ее сестрой

И называетъ дядя, — семейство ихъ, бывало,

При всемъ несходств въ лтахъ, сестрой и братомъ звало,

Что много лтъ въ столиц потомъ она жила

И что судь довольно тамъ пользы принесла,

За что судья не мало питалъ къ ней уваженья

И далъ сестры прозванье ей въ знакъ расположенья,

Что онъ изъ дружбы только ей былъ какъ будто братъ.

Тадеушъ, слыша это, былъ почему-то радъ.

До многаго коснуться бесда ихъ успла,

Хотя одна минута, не больше, пролетла.

А въ комнат направо панъ регентъ искушалъ

Ассессора и молвилъ: ‘Вдь я вчера сказалъ,

Что травля не удастся: и время не настало,

И хлбъ еще на корн, а у крестьянъ не мало

Овса полосъ несжатыхъ, и графъ, должно-быть, самъ

Поэтому явиться не соизволилъ къ намъ.

Хотя его и звали. Онъ толкъ въ охот знаетъ,

Вс тонкости отлично онъ въ травл понимаетъ, —

Чуть-чуть что не съ пеленокъ онъ жилъ въ краяхъ чужихъ

И говоритъ, что только у варваровъ однихъ

Простительна охота, какъ здсь она ведется,

Гд никакихъ уставовъ, ни правилъ не найдется,

Гд здятъ, не спросившись, среди чужихъ полей,

Безъ вдома владльца, не зная рубежей.

Весной у насъ охотникъ поры не ожидаетъ,

Лисицу бьютъ нердко, когда она линяетъ,

Или зайчихъ, недавши имъ вывести зайчатъ.

Охотясь такъ нелпо, скоре не травятъ,

А мучаютъ. И врно графъ вывелъ заключенье,

Что несравненно выше у русскихъ просвщенье:

Правительства указы тамъ есть на этотъ счетъ,

И если ихъ нарушатъ, виновныхъ кара ждетъ’.

Тутъ пани Телимена, въ добавокъ къ этой рчи,

Батистовымъ платочкомъ обмахивая плечи,

Замтила: ‘О, съ графомъ согласна я вполн, —

Россія мн знакома. Никто не врилъ мн,

Когда объ русскомъ кра не разъ я говорила,

Какъ строги тамъ порядки, какъ все умно и мило….

Была я въ Петербург — не разъ, не два была….

Вотъ городъ: сладко вспомнить, какъ я тогда жила!…

Вы были въ Петербург? Ахъ, какъ тамъ превосходно!

На планъ его, быть-можетъ, вамъ посмотрть угодно?

Онъ у меня въ комод…. Столичный свтъ живетъ

Всегда на дач лтомъ, когда весна придетъ,

Вс въ мирное затишье изъ города съзжаютъ.

Тамъ дачей сельскій домикъ въ деревн называютъ.

И я жила на дач тамъ надъ Невой ркой.

Ни близко, ни далеко былъ тихій домикъ мой.

Онъ былъ отстроенъ мило, въ изящномъ сельскомъ род,

На холмик песчаномъ…. Планъ у меня въ комод….

Но, какъ на грхъ, на дач моимъ сосдомъ сталъ

Одинъ чиновникъ мелкій…. Онъ у себя держалъ

Борзыхъ большую стаю…. Вы свтъ сочтете адомъ,

Когда чиновникъ близко и псарня тутъ же рядомъ….

Въ свой садъ, бывало, съ книжкой я выйду вечеркомъ

Вздохнуть при лунномъ свт вечернимъ холодкомъ.

Смотрю, а песъ противный меня ужь догоняетъ,

Какъ угорлый, скачетъ, хвостомъ своимъ виляетъ….

Я чувствовала въ сердц, что ужь отъ тхъ собакъ

Наврно быть несчастью…. Вотъ и случилось такъ:

Когда однажды утромъ я по саду ходила,

Проклятая собака при мн же задавила

Любимую болонку. А что за пёсикъ былъ!

Мн въ память ту собатку князь Сукинъ подарилъ….

А что за умный пёсикъ!… Какъ прыгалъ онъ, бывало!…

Въ комод есть портретикъ, да лнь идти, — устала….

Я и сама отъ горя чуть-чуть не умерла, —

Я въ обморокъ упада, въ истерик была….

Еще бы хуже, можетъ, тогда со мною было,

Да, къ счастію, съ визитомъ пріхалъ самъ Кирило

Гаврилычъ Козодушинъ въ мой загородный домъ, —

Придворный егермейстеръ. Узнавши обо всемъ,

Чиновника въ минуту потребовалъ онъ строго.

Тотъ, блдный, весь дрожащій, сталъ робко у порога.

‘Какъ смешь, — гость мой крикнулъ, отъ гнва самъ не свой, —

Ты на оленью самку охотиться весной

Подъ самымъ царскимъ носомъ?’ — Чиновникъ растерялся:

Божился, что охотой пока не занимался,

И робко, заикаясь, смиренно онъ донёсъ,

Что жертвой злой собаки былъ не олень, а пёсъ.

‘Какъ?— закричалъ Кирило, — какъ? Вздумалось уроду,

Что можетъ знать онъ лучше звриную породу,

Чмъ царскій егермейстеръ?… Пускай разсудитъ насъ

Скорй полицеймейстеръ… Позвать его сейчасъ!’

Пришолъ полицеймейстеръ, и говоритъ Кирило:

‘Вотъ, посмотри, собака оленя задавила.

Олень вдь это? Онъ же плететъ, что кто — пёсъ!

Кто лучше знаетъ травлю?— Отвть-же на вопросъ’.

Полицеймейстеръ службу зналъ твердо, безъ сомннья,

И, изумясь на странность чиновничьяго мннья,

Чиновнику по-братски онъ далъ совтъ благой —

‘Скорй въ вин сознаться и грхъ загладить свой.

Смягчившись, Козодушинъ сказалъ, что онъ доложитъ

Объ этомъ государю, а приговоръ, быть-можетъ,

Онъ облегчитъ немного… Забрали пса въ кварталъ,

Чиновикъ же на мсяцъ затмъ въ тюрьму попалъ.

Весь вечеръ эта сценка насъ очень забавляла,

А на другое утро я вотъ что услыхала:

Въ суд возникло дло о пёсик моёмъ….

Самъ государь смялся, узнала я потомъ’.

Вс разсмялись. Квестаръ игралъ въ марьяжъ съ судьею:

Судья козырной картой, высоко поднятою,

Въ тотъ мигъ грозилъ партнеру, монахъ въ тревог ждалъ,

Судья же лишь начало разсказа услыхалъ, —

Такъ былъ имъ живо занятъ, что, не промолвивъ слова,

Съ приподнятою картой, что бить была готова,

Вплоть до конца разсказа монаха онъ томилъ

И трефовую даму тогда лишь положилъ,

Промолвивши со смхомъ: ‘Пусть для кого угодно

У москалей и нмцевъ все будетъ превосходно,

Пускай вс ихъ порядки прекрасными слывутъ, —

Пускай, судясь о самкахъ, полицію зовутъ

Арестовать собаку, что въ лсъ чужой ворвется,

Въ Литв же, слава Богу, по старин ведется.

Для васъ и для сосдей зврей довольно тутъ,

У насъ объ этомъ тяжбу во вкъ не заведутъ,

Не мало и посвовъ, благою волей неба, —

Не вытопчутъ собаки всего овса и хлба….

Лишь полосы крестьянской не трогай ни одной’.

Тутъ экономъ воскликнулъ изъ комнаты другой:

‘И справедливо: дорогъ намъ зврь такой, мосьпане!

Всегда бываютъ рады лукавые крестьяне,

Когда на ихъ полоску собака попадетъ:

Та стопчетъ пять колосьевъ, а панъ имъ отдаетъ

Копну въ вознагражденье, придастъ и денегъ даже,

И то еще не квиты съ крестьянами. Когда же….’

Но тутъ не слышно стало, что дальше экономъ

Судь развить старался: со всхъ сторонъ кругомъ

Посыпались на встрчу и смхъ, и разговоры,

Разсказы, анекдоты, а наконецъ и споры….

Тадеушъ съ Телименой, забытые вполн,

Бесду межъ собою вели наедин.

Уже съ довольствомъ пани побду примчала, —

Тадеушъ комплиментовъ ей насказалъ не мало.

Слова ея звучали все тише и слабй….

Тадеушъ, притворившись, что онъ ея рчей

Сквозь шумъ не могъ разслышать, такъ близко наклониіся,

Что чувствовалъ, какъ пламень со щекъ ея струился.

Дыханье затаивши, онъ вздохъ ея вливалъ

И въ каждомъ бгломъ взор душою утопалъ.

Но тутъ межъ ихъ губами вдругъ пролетла мушка,

А вслдъ за ней мелькнула и войскаго хлопушка.

Мухъ на Литв — обилье, но есть особый родъ:

У насъ ихъ называетъ ‘шляхтянками’ народъ.

И цвтомъ, и по виду он — какъ и простыя,

Но несравненно толще ихъ животы большіе.

Он жужжатъ несносно въ круженіи своемъ

И паутину въ силахъ перешибить крыломъ.

Попавши въ сть, иная дня три жужжитъ и бьется, —

Въ ней съ паукомъ на драку довольно силъ найдется.

Панъ войскій зналъ все это и даже говорилъ,

Что отъ такихъ шляхтянокъ весь родъ мушиный былъ,

И что въ мушиномъ царств он — какъ въ ро матки,

И съ ними наскомыхъ исчезнутъ вс остатки.

Его разсказамъ, правда, ни ксендзъ, ни экономъ

Не врили нисколько, составивши притомъ

О род мухъ другое, несходственное, мннье.

Но не бросалъ и войскій свое обыкновенье:

Такую муху всюду онъ неотступно гналъ.

Вдругъ надъ ухомъ шляхтянку теперь онъ услыхалъ:

Махнулъ два раза войскій, но не попалъ немножко,

А въ третій разъ махнувши, чуть не разбилъ окошко.

Тутъ муха, одурвши, металась взадъ-впередъ,

Но, увидавъ, что двое обороняли входъ,

Межъ лицами ихъ быстро, отчаянно, скользнула.

Но войскаго хлопушка и.тутъ за ней махнула,

А головы, при страшной внезапности такой,

Какъ половины дуба, сраженнаго грозой,

Отпрянувши, такъ сильно о косяки хватились,

Что на обихъ шишки должно-быть появились.

Никто не видлъ это, по счастью: до сихъ поръ

Хотя живой и громкій, но ровный разговоръ

Невыразимымъ гвалтомъ покрылся той порою.

Такъ на охот часто бываетъ за лисою:

Гд изрдка стрляли и гд, борзой визжалъ,

Вдругъ дозжачій вепря нежданно увидалъ,

Далъ знакъ… и псы и люди — все съ шумомъ встрепенулось,

И эхо дикимъ громомъ въ глухомъ лсу проснулось…

Такъ часто съ .разговоромъ: тихонько онъ течетъ,

Покамстъ, какъ на вепря, на что-нибудь найдетъ.

Здсь вепремъ разговора былъ старый споръ, конечно,

Что регентъ и ассессоръ о псахъ имли вчно.

Хоть спорили не долго, но и въ минутный срокъ

Тамъ бурно устремился горячихъ словъ потокъ,

Что три извстныхъ части ужь вычерпали въ спор:

Обиду, злобу, вызовъ, и шло ужь къ драк вскор….

Вс бросились бъ нимъ мигомъ изъ комнаты другой:

Толпа, стснившись въ двери и хлынувши волной,

Шептавшуюся пару съ порога отогнала,

Что въ дверіи, будто Янусъ, двулицый богъ, стояла.

Тадеушъ съ Телименой волосъ еще своихъ

Оправить не успли, какъ споръ уже затихъ.

Гремлъ всеобщій хохотъ вокругъ во всхъ покояхъ.

Противниковъ разнявши, монахъ смирилъ обоихъ, —

Онъ былъ хотя не молодъ, но крпокъ и плечистъ.

Въ тотъ мигъ, когда сходились ассессоръ и юристъ,

Какъ будто бы фехтуя съ угрозой кулаками,

За шиворотъ схватилъ ихъ онъ мощными руками,

Ихъ дважды сильно стукнулъ, сшибая лобъ со лбомъ,

Какъ яица на Пасх, Свтло-Христовымъ днемъ,

И, такъ разнявъ обоихъ, движеньемъ энергичнымъ

Отбросилъ другъ отъ друга ихъ по угламъ различнымъ.

Съ простертыми руками минуту онъ стоялъ

И громко ‘рах vobiscum’ (миръ съ вами) провщалъ.

Смхъ у сторонъ обихъ невольно вырывался.

Межъ тмъ никто затронуть монаха не ршался:

И санъ его духовный большой почетъ имлъ,

Да съ нимъ затять ссору никто бы и не смлъ,

Увидя этотъ опытъ руки его могучей,

Притомъ же поступилъ онъ, какъ требовалъ и случай:

Въ борьб онъ, очевидно, тріумфа не искалъ, —

Противниковъ разнявши, ни слова не сказалъ,

Лишь капюшонъ поправилъ и, руки за спиною

Сложивъ, спокойно вышелъ изъ комнаты.

Съ судьею

Панъ подкоморій, мсто занявъ межъ двухъ сторонъ,

Стояли тутъ. Павъ войскій, какъ будто пробужденъ

Отъ думъ своихъ глубокихъ, вдругъ вышелъ предъ гостями,

Окинулъ все собранье пылавшими глазами

И, будто ксендзъ кропиломъ, хлопушкою своей,

Смиряя шумъ и говоръ, махалъ он на гостей

И, наконецъ, поднявши ее среди молчанья,

Какъ посохъ маршалковскій, онъ требовалъ вниманья.

‘Послушайте, — кричалъ онъ, — уймитесь, господа!

Вы, что во всемъ повт считалися всегда

Какъ первые въ охот, подумайте-ка строго,

Какъ ваша распря можетъ вреда надлать много!

Вдь молодежь, отчизны надежда и краса,

Которой долгъ — прославить литовскіе лса,

Которая къ охот, увы, и такъ ужь стынетъ,

Ее совсмъ, пожалуй, съ презрніемъ покинетъ,

Увидя, что находятъ одн лишь распри въ ней

Т, кто служить бы долженъ примромъ для людей.

Поврьте старику вы, я видывалъ не мило,

Не разъ я полюбовно судилъ и самъ, бывало,

Охотниковъ старинныхъ, да не такихъ, какъ вы.

Кого сравнить съ Рейтаномъ среди лсовъ Литвы?

И гд Бялопетровичъ себ нашелъ бы равныхъ

Въ искусств полеванья, въ своихъ облавахъ славныхъ?

Съ кмъ шляхтича Жеготу теперь сравнить могу?

Изъ пистолета зайца онъ билъ на всемъ бгу….

А Тераевичъ?— Тоже охотникъ былъ великій.

Я зналъ его, на вепря ходилъ онъ только съ пикой.

Будревичъ же съ медвдемъ въ борьбу ходилъ не разъ….

Вотъ что за люди были встарь на Литв у насъ!

Когда-жь, бывало, споры межъ ними возникали,

Тогда залогъ вносили и судей избирали.

Сто десятинъ Огинскій подъ лсомъ потерялъ,

Поставивъ ихъ за волка, деревню проигралъ,

За барсука проспоривъ, однажды Неселовскій.

И вы, паны, возьмите себ примръ отцовскій:

Избравъ судей, поставьте хоть небольшой закладъ.

Слова же — это втеръ и безъ конца родятъ

Одну лишь брань, да ссоры…. Занятіе пустое —

Языкъ трепать о зайц…. А, право, лучше вдвое,

Когда вы, поручивши посредникамъ вашъ споръ,

Принять благоволите третейскій приговоръ.

Судью просить я буду, чтобъ, въ благосклонной вол,

Позволилъ онъ охоту хоть на пшеничномъ пол….

Онъ снизойдетъ на просьбы смиренныя мои —

Такъ молвивши, пожалъ онъ колно у судьи.

— ‘Коня,— воскликнулъ регентъ, — коня и вмст сбрую

Я ставлю! Обязуюсь, притомъ, что презентую

Судь въ вознагражденье вотъ этотъ перстень мой….,

— ‘А я, — сказалъ ассессоръ, — ошейникъ золотой

Въ оправ черепашьей, съ отдлкою отмнной,

И шелковую смычку работы драгоцнной,

Еще дороже камня, что свтится изъ ней,

Ихъ приберечь хотлъ я въ наслдство для дтей,

Когда-бъ женился. Вещи иной выиграны были

У князя Доминика *), когда мы съ нимъ травили.

И маршалокъ Сангушко, и Мененъ генералъ **)

*) Князь Доминикъ Радзивилъ, знаменитый охотникъ, эмигрировалъ въ Варшавское княжество и выставилъ на собственный счетъ кавалерійскій полкъ, которымъ и командовалъ. Умеръ во Франціи.

**) Мененъ прославился въ народной войн временъ Косцюшки. До сихъ поръ подъ Вильномъ остались Меленовскіе окопы.

Тутъ были вмст съ нами: я всхъ ихъ вызывалъ,

И тамъ — въ охот, право, невиданная штука —

Шесть зайцевъ затравила моя борзая сука!…

Охота на Купицкомъ лугу у насъ была.

Князь Радзивилъ тутъ спрыгнулъ, не вытерпвъ, съ сдла,

Мою борзую обнялъ — ей ‘Коршунъ’ имя было —

И троекратно съ жаромъ поцловалъ ей рыло,

Потомъ, ей трижды спину погладивши рукой,

Сказалъ: ‘зовись отнын Куницкою княжной’.

Такъ точно званьемъ князя вождей вознаграждаетъ

Наполеонъ — по мсту, гд славный бой бываетъ’.

Устала Телимена отъ этихъ всхъ рчей,

И погулять на вол пришла охота ей.

Съ гвоздя корзинку снявши, гостямъ она сказала:

‘Паны, я за грибами, мн дома жарко стало,

Кому со мной угодно?’ Тутъ шею обвила

Кашмировою шалью пунцовой и взяла

Она подъ ручку Розу, другою же рукою

Поддерживала платье. Поспшною стопою

Тадеушъ за грибами пошелъ во-слдъ за ней.

Былъ и судья доволенъ прогулкою гостей,

Кончавшей эти споры съ криклявыми рчами,

И закричалъ: ‘Панове, ступайте за грибами!

Кто изъ лсу вернется съ отмннйшимъ грибомъ,

Съ прекраснйшею дамой тотъ сядетъ за столомъ,

Самъ выбравъ, если-жь дама найдетъ, то за обдомъ

По выбору садится съ пріятнйшимъ сосдомъ’.

‘Русская Мысль’, No 3, 1881

Книга III.

СЕРДЕЧНЫЯ ДЛА.

Вторженіе графа въ садъ.— Таинственная нимфа пасетъ гусей.— Сбираніе грибовъ, подобное прогулк елисейскихъ тней.— Породы грибовъ, — Телимена въ храм размышленій.— Совщанія по поводу женитьбы Тадеуша.— Графъ пейзажистъ.— Художественныя воззрнія Тадеуша на деревья и облака.— Мысли графа объ искусств.— Звонъ.— Записка.— Медвдь, мосьпане!

Графъ тихо возвращался, слегка пустивъ коня

И взоры къ огороду задумчиво клоня.

Вдругъ показалось графу, что снова изъ оконца

Таинственное платье мелькнуло въ свт солнца,

И что-то живо сверху порхнувши въ мигъ одинъ

И садъ перелетвши, изъ зелени куртинъ,

Уже вдали свтилось межъ грядокъ съ огурцами,

Какъ солнца лучъ веселый, что между облаками,

Надъ нивами прорвавшись, порой вдали блеснетъ,

Павъ на кремень дорожный, иль въ струйку чистыхъ водъ.

Пославъ домой прислугу, тутъ графъ одинъ остался,

Онъ тихо къ огороду, сойдя съ коня, прокрался,

Достигнувъ до забора, нашелъ калитку въ немъ

И, будто волкъ въ овчарню, шмыгнулъ въ нее тайкомъ,

Но вдругъ сухой крыжовникъ задлъ неосторожно.

Садовница взглянула вокругъ себя тревожно,

Но шелеста причину развдать не могла

И въ сторону другую межъ грядками пошла.

А подъ щавелемъ конскимъ и между лопухами

Графъ ползъ на четверенькахъ, подъ темными кустами

Таясь какъ будто жаба, все ближе подползалъ

И странную картину, привставши, увидалъ:

Въ той части сада вишни раскинулись игриво,

А посреди ихъ вмст росли вс роды жнива:

Ячмень и кукуруза, и просо и пшено,

Бобы, горохъ мшались съ цвтами заодно,

Для разныхъ птицъ домашнихъ служа приспособленьемъ.

То было самымъ новымъ тогда изобртеньемъ,

Въ немъ Ендыковичовна, дворецкая, нашла.

Себ почетъ и славу и имъ произвела

Эпоху въ домоводств, въ т дни же новость эту,

Что нын всмъ извстна, знавали по секрету

Немногіе, покамстъ одинъ мсяцесловъ

Не выдалъ новый способъ сберечь отъ ястребовъ

Домашнихъ птицъ, а вмст и оныхъ прокормленье.

То именно и было ея изобртенье.

И вотъ такимъ манеромъ, когда птухъ, порой,

Уставясь неподвижно, -какъ будто часовой,

И повернувъ головку съ пунцовымъ гребнемъ бокомъ,

Чтобъ въ небеса удобнй глядть пытливымъ окомъ, —

Лишь ястреба увидитъ на небесахъ полетъ

И крикнетъ, —мигомъ куры бгутъ на огородъ,

Павлинъ и гуси даже туда бгутъ укрыться

И голубь, не успвшій подъ крышей схорониться.

Теперь не видно было ни одного врага,

Лишь солнышко палило и пашни и дуга,

Въ тни колосьевъ пташки отъ зноя пріютились,

Т въ мурав лежали, а т въ песочк рылись.

Среди головокъ птичьихъ и головы дтей

Открытыя торчали, ихъ кудри льва блй,

До плечъ открыты шеи, а двушка межъ ними

Головкой возвышалась съ кудрями золотыми.

Сидлъ павлинъ за нею и радужнымъ пучкомъ

Какъ зонтъ раскинулъ перья въ убранств дорогомъ.

Дтей головки, словно на образной эмали,

На фон этихъ перьевъ блли и сверкали.

Вкругъ нихъ павлиньи блестки изъ темной синевы

Внцомъ сіяли звзднымъ надъ зеленью травы,

Гд стебли кукурузы, кивая, золотились,

Вьюны сквозною стью вокругъ стволовъ обвились,

Макъ пышно красовался въ листахъ проскурняковъ,

И все сливалось нжно въ гармонію цвтовъ,

Сребристо-золотою ршетчатою тканью,

Чуть-чуть по вол втра отдавшись колыханью.

Надъ чащей разноцвтной колосьевъ и стеблей

Стрекозъ летали тучи, рзвясь толпой своей.

Какъ паутина тонки ихъ крылья четверныя,

На свтъ, какъ будто слюда, прозрачныя, сквозныя.

Когда он повиснутъ порою въ вышин,

Хоть и звенятъ, но мнится, недвижимы он.

Въ рук у незнакомки вертлось опахало,

Что страусовыхъ перьевъ пучокъ напоминало,

Она съ головокъ дтскихъ имъ дождикъ золотой

Стрекозокъ отгоняла. Въ рук ея другой

Подобно рогу что-то свтящееся было

И, кажется, оттуда ребятъ она кормила,

Рогъ Амальтеи будто сверкалъ въ рукахъ у ней,

Его и подносила она къ губамъ дтей.

Оглядывалась часто она при этомъ дл

Въ ту сторону, гд втви слегка прошелестли,

Не зная, что лазутчикъ съ противной стороны

Проползъ ужомъ подъ кровомъ зеленой гущины.

Тутъ графъ внезапно вышелъ. Взглянула — онъ ужь близко,

Черезъ четыре грядки, и кланялся ей низко.

Головку отвернувши, смущенія полна,

Какъ спугнутая птичка, рванулася она,

Въ полет быстромъ ножки уже мелькнуть хотли,

Но въ ту-жь минуту дти въ испуг заревли,

Увидя незнакомца. Такъ неужели ей

Бжать одной, оставивъ напуганныхъ дтей?

Подумала секунду, отъ бгства удержалась

И словно противъ воли и нехотя осталась,

Какъ робкій духъ, что вызванъ заклятьемъ колдуна.

Упрямйшаго плаксу взявъ на руки, она,

И свши съ нимъ на землю, ласкать и гладить стала,

А вмст и другаго, лаская, утшала,

Пока совсмъ утихли, ручонками обнявъ

Ей ноги и въ колни головками припавъ,

Какъ будто бы цыплята подъ крылышко насдки.

Она же имъ твердила: ‘Не плачьте! Полно, дтки!

Вы лана испугались… Вдь онъ не ддъ лихой!

Онъ въ гости къ намъ… Смотрите, хорошій онъ какой!’

Взглянула: передъ нею графъ улыбался мило, —

Та похвала, замтно, душ его польстила.

Тутъ глазки опустивши конфузливо, она

Вся вспыхнула какъ роза, смущенія полна.

А графъ и въ самомъ дл былъ статнымъ и прекраснымъ,

Съ лицомъ овальнымъ, блднымъ, но юношески яснымъ,

Съ глазами голубыми, а кудри, по плечамъ

Спадая, золотилися изъ нихъ и здсь и тамъ,

Какъ отъ внка обрывки, клочки травы торчали

И стебельки, что съ грядокъ сейчасъ къ нему пристали.

— ‘О, кто ты?— онъ воскликнулъ, — ты духъ, иль божество?

Виднье, или нимфа? Земное-ль существо?

Отвть, своей ли волей ты къ намъ въ юдоль попала?

Иль чара чуждой власти въ ней дву приковала?

Ахъ, врно, обожатель, отвергнутый тобой,

Иль опекунъ могучій тебя въ невол злой

Здсь кроетъ въ парк замка, къ теб пылая знойно

И ревностью, и страстью!… О, ты, клянусь, достойна,

Чтобъ дивныя баллады сложили въ честь твою,

Чтобъ рыцари сражались изъ-за тебя въ бою!

Прекрасная! открой мн свой жребій безызвстный…

Я — твой освободитель! Склони свой взоръ прелестный —

И кровь твой врный рыцарь готовъ пролить въ бояхъ!’…

Графъ поднялъ руки къ небу.

Съ румянцемъ на щекахъ,

Она внимала, были т рчи ей пріятны,

Хоть вычурныя фразы и не совсмъ понятны,

Такъ точно какъ ребенокъ любуется порой

Игрушкою красивой, блестящей мишурой,

Ихъ цнности не зная- и, наконецъ, спросила:

—‘Откуда панъ пріхалъ и что угодно было

Ему искать на грядкахъ?’ Сконфуженъ и смущенъ,

Графъ помолчалъ и молвилъ, перемняя тонъ:

—‘Прошу прощенья, пани, я долженъ извиниться,

Что васъ обезпокоилъ: пришлось мн торопиться,

Чтобы поспть на завтракъ скоре въ этотъ домъ…

А чтобъ дорогой дальней не объзжать кругомъ,

Чрезъ огородъ пошелъ я, — здсь ближе путь немножко’…

—‘Да, — двушка сказала, — вотъ здсь въ трав дорожка,

А только грядки пану къ чему же бы топтать?’

—‘Налво, иль направо?’ — графъ продолжалъ пытать.

Тутъ голубыя очи поднявши съ удивленьемъ,

Ему въ лицо взглянула она съ недоумньемъ:

Домъ былъ какъ на ладони, за тысячу шаговъ,

А графъ искалъ дороги… Онъ сдлать былъ готовъ,

Чтобъ разговоръ продолжить, вопросъ любаго рода:

—‘Здсь, врно, панна близко живетъ отъ огорода?

Или въ деревн? Врно, пріхала сюда

На дняхъ? Не видлъ панны я прежде никогда’…

Тутъ потрясла головкой она взамнъ отвта:

—‘Не тамъ жилище панны, — вонъ, гд окошко это’.

Графъ думалъ же при этомъ: хоть можетъ-быть она

Не героиня псенъ, но очень недурна,

Что мысль иль духъ великій скрываются порою

Въ глуши, какъ будто розы подъ чащею лсною,

И что довольно только ихъ вынести на свтъ,

Чтобы плнилъ вс взоры ихъ блещущій разцвтъ.

Тутъ на рукахъ съ ребенкомъ, котораго держала,

Другаго взявъ за ручку, она въ молчаньи встала,

А прочіе за нею, какъ стая гусенятъ

Вслдъ за своею маткой, отправились чрезъ садъ.

Она же обернулась и вдругъ проговорила:

— ‘Панъ распугалъ всхъ птичекъ, — ему бы надо было

Загнать ихъ’… Съ изумленьемъ смотрлъ онъ вслдъ за ней,

Пока она исчезла за зеленью втвей,

И лишь на мигъ сквозь листьевъ зеленые узоры

Казалося, свтились какъ будто чьи-то взоры.

Графъ долго въ огород уже одинъ стоялъ.

Онъ медленно и тихо душою остывалъ,

Такъ точно, какъ съ закатомъ земля, темня, стынетъ,

Когда ее послдній лучъ солнышка покинетъ.

Въ раздумьи непріятномъ душою погруженъ,

Съ невольною досадой теперь очнулся онъ.

Онъ былъ разочарованъ, — надялся такъ много

Найти, но былъ судьбою теперь наказанъ строго:

Когда къ пастушк этой въ трав онъ ползъ ничкомъ,

Его душа пылала, стучало сердце въ немъ,

Онъ видлъ въ милой нимф внецъ очарованья,

Убралъ ее лучами волшебнаго сіянья

И все разбилось прахомъ!… Положимъ, недурна,

Но какъ неграціозна и грубо сложена!

А щечекъ эта пухлость? А эта яркость цвта?—

Крестьянскаго довольства, невжества примта…

Знакъ, что и мысли дремлютъ, и сердце спитъ у ней…

А какъ мщанствомъ пахнетъ отъ словъ и отъ рчей!

—‘А я очаровался!— воскликнулъ онъ.— Обидно!

Таинственная нимфа гусей пасетъ, какъ видно’…

Съ ея исчезновеньемъ пропало все какъ сонъ.

И золото, и чары, и блескъ со всхъ сторонъ, —

Увы, все это было соломою простою!

Тутъ разглядлъ онъ только съ печальною душою,

Что страусовыхъ перьевъ пучокъ теперь, увы,

Простою оказался метелкой изъ травы:

А рогъ златой, что, ярко при солнышк сіяя,

Мелькалъ въ рукахъ у нимфы, — была морковь простая!

Ее-то подносила она къ губамъ дтей…

Вс чудеса и чары знать были здсь по ней…

Такъ нжный одуванчикъ увидя предъ собою,

Что пышно шелковистой раскинулся красою,

Дитя, его срывая, нечаянно дохнетъ —

И пухомъ все убранство мгновенно опадетъ,

Въ рук-жь неосторожной и слишкомъ торопливой —

Одинъ лишь срый стебель, простой и некрасивый.

Графъ, нахлобучивъ шляпу, поворотилъ назадъ,

Но сократилъ дорогу, спша покинуть садъ.

Топча безъ сожалнья цвты, кусты и грядки,

Черезъ заборъ, немедля, онъ прыгнулъ безъ оглядки,

Но вспомнилъ, что про завтракъ пастушк онъ сказалъ.

О встрч въ огород весь домъ, быть-можетъ, зналъ,

Встрчать, быть-можетъ, вышли, и что же бы сказали,

Когда о бгств графа внезапно бы узнали?

Вернуться надо было. Плутая межъ плетней,

По тысячамъ извилинъ, въ кустахъ, среди втвей,

Онъ радъ былъ, очень долго блуждая по-пустому,

Что, наконецъ, добился прямой дороги къ дому.

Онъ шелъ, отворотившись отъ сада, будто воръ,

Что на амбаръ случайно боится кинуть взоръ,

Гд онъ ужь былъ недавно, иль побывать сбирался,

Хотя никто за графомъ слдить и не старался.

Такъ шелъ онъ, отвернувшись направо головой.

Тутъ былъ лсокъ, заросшій кустами и травой.

Вдали, межъ пней березокъ, подъ кровомъ вешней сни,

Какъ будто бы танцуя, таинственныя тни,

Какъ духи въ лунномъ свт, мелькали межъ кустовъ,

Закутаны — кто въ черный распущенный покровъ,

Кто — въ блую одежду, что будто снгъ сіяла.

Порою чья-то шляпа чернла и мелькала

Широкими полями, какъ облако, вдали

Вилося покрывало, спускаясь до земли,

И, словно хвостъ кометы, тотъ призракъ тихо вился.

Кто, опустивши очи, недвижно наклонился,

Кто, будто бы отдавшись какимъ-то чуднымъ снамъ,

Блуждалъ, челомъ поникшій, по разнымъ сторонамъ

Т призраки поклоны какіе-то свершали,

При встрч же другъ съ другомъ безмолвье сохраняли,

Въ невдомыя думы вполн погружены,

Какъ тни елисейской таинственной страны,

Которыя не знаютъ ни горя, ни страданья,

Но сумрачно блуждаютъ средь вчнаго молчанья.

Кто-жь отгадалъ бы въ сонм блуждающихъ тней

Уже знакомыхъ нашихъ — въ дому судьи гостей?

Окончивъ шумный завтракъ, они теперь свершали

Обрядъ высокочтимый — въ лсу грибы сбирали.

Какъ люди, что умютъ практическимъ умомъ

И рчи, и поступки соразмрять во всемъ

Со временемъ и мстомъ, — собравшись за грибами,

Они теперь накрылись холщевыми плащами,

Набросивъ для защиты ихъ сверху кунтушей,

Соломенныя шляпы отъ солнечныхъ лучей

Надли для прогулки, въ костюмахъ же подобныхъ

Теперь похожи были на призраковъ загробныхъ.

Одта точно такъ же вся молодежь была,

Быть-можетъ исключая ничтожнаго числа

Одтыхъ по-французски, да кром Телимены.

Графъ объяснить, конечно, загадочной той сцены

Не могъ- обыкновенья онъ сельскаго не зналъ

И, полный удивленья, въ глубь лса побжалъ.

Грибовъ обилье было. Сбирали и ребята

Опенки, въ старыхъ псняхъ столь славныя когда-то.

Они — эмблема двства: ихъ черви никогда

Не точатъ, а букашекъ не видно и слда.

Двицы по уставу боровики сбирали,

Полковниками въ псн ихъ изстари назвали *).

*) Извстная въ Литв народная псня о грибахъ, выходящихъ на войну подъ предводительствомъ боровика. Въ этой псн перечислены вс особенности грибовъ разныхъ породъ.

Но всхъ дороже рыжикъ: хоть ростомъ онъ скромнй

И въ псняхъ меньше славенъ, за то изъ всхъ вкуснй,

Соленый или свжій, всегда, зимой и лтомъ.

А войскій мухомори одни сбиралъ при этомъ.

Есть межъ грибами много негодныхъ и плохихъ,

Что вредны иль безвкусны, — не собираютъ ихъ,

Но т за это служатъ лсамъ для украшенья,

Для оводовъ жилищемъ, зврямъ для прокормленья.

Мстами сырожки изъ зелени блестятъ,

Какъ чарокъ блыхъ, желтыхъ и красныхъ цлый рядъ,

Округлыми краями красуясь надъ травою,

Точь въ точь какъ будто рюмки со влагою цвтною.

Масленокъ, словно кубокъ, что кверху дномъ упалъ,

Тамъ лейка, точно полный шампанскаго бокалъ,

Тутъ — круглая блянка молочной близною,

Какъ чашка изъ фарфора, сверкаетъ надъ травою,

Тамъ — черная пархавка, наполнена она,

Какъ перечница, пылью. Другихъ же имена

Волкамъ да зайцамъ разв извстны, и едва ли

Ихъ перечесть, а люди именъ имъ не давали.

Подобный грибъ не нуженъ, конечно, никому,

А если это ошибкой наклонится къ нему,

То въ эту же минуту, невольно полонъ гнва,

Пихнетъ его ногою направо иль налво.

Какъ видно, Телимена и лучшихъ не брала.

Разсянно, скучая, она по лсу шла,

Поднявъ чело. Панъ регентъ, разсерженный не мало,

Сказалъ, что на деревьяхъ она грибовъ искала,

Но зле далъ ассессоръ сравненье самки ей,

Что ищетъ въ околодк пріюта для дтей.

Но Телимена, видно, искала въ т мгновенья,

Отъ общества отставши, въ тиши уединенья.

Въ высокому пригорку она тихонько шла,

Туда, гд гуще зелень древесная была.

Съ вершины изъ-подъ камня тамъ ручеекъ струился,

Ища какъ будто тни, съ журчаніемъ змился

И прятался подъ кровомъ зеленой гущины,

Гд разрастались травы, водой напоены.

Тамъ онъ, проказникъ рзвый, спеленутый травою,

На мшистомъ мягкомъ лож, безшумною волною,

Шепталъ чуть слышно уху, въ трав едва блестя,

Какъ будто въ колыбели безпечное дитя,

Когда завситъ пологъ родимая съ любовью

И маковыя листья насыплетъ съ изголовью.

Здсь Телимена много досуговъ провела

И храмомъ размышленій то мсто назвала.

Здсь Телимена стала, и складки красной шали,

Какъ яркій макъ аля, съ плеча ея упали.

Тихонько опускалась на мягкій мохъ она,

Точь-въ-точь какъ будто въ воду, что слишкомъ холодна,

Сперва однимъ колномъ, потомъ другимъ, не смло,

И, наконецъ, отдавшись въ объятья мха всецло,

Она, раскинувъ члены усталые, легда

И голову ладонью, склонившись, подперла,

Найдя въ тни прохладной спокойствіе и нгу.

Листы французской книжки предъ ней, подобно свту,

Сверкнули, а надъ ними вились съ ея кудрей

И розовыя ленты, и кольца черныхъ змй.

На ярко-алой шали, на травк изумрудной

Изъ длинныхъ складокъ платья красой сіяли чудной

Ея лицо, и руки, и снговой чулокъ,

Тамъ рисовались кудри, здсь — черный башмачокъ.

Такъ въ поз граціозной на мху зеленомъ лежа,

На бабочку цвтную она была похожа,

Когда сидитъ летунья на кленовомъ листк.

Но, ахъ, вся эта прелесть отъ взоровъ вдалек

Безплодно пропадала, какъ будто бы въ пустын, —

Погоня за грибами всхъ поглотила нын.

Одинъ Тадеушъ только слдилъ за ней тайкомъ,

Идти не смя прямо, онъ обходилъ кругомъ,

Какъ будто бы охотникъ за стрепетомъ порою

Слдитъ, скрываясь тайно подъ чащею лсною,

Или, когда овсянку преслдуя въ лугахъ,

Ружье за конской гривой онъ прячетъ второпяхъ,

Или межою детъ, таясь насколько можно

И съ птицамъ приближаясь украдкой, осторожно.

Такъ и Тадеушъ крался.

Но тутъ ему судья

Дорогу перерзалъ, отправясь до ручья.

Бля, развивался холщевый плащъ у дяди

И заткнутый за поясъ платокъ огромный сзади.

Соломенная шляпа, точь-въ-точь лопухъ большой,

То на бокъ надвигаясь, то на спину порой,

По втру колыхалась широкими полями.

Судья съ огромной тростьюг шелъ быстрыми шагами.

Тутъ, наклонясь и руки омывъ въ стру ручья,

Въ ногахъ у Телимены на камень слъ судья

И оперся руками на шаръ слоновой кости,

Служившій украшеньемъ его огромной трости.

— ‘Сестра, — онъ началъ, — право тревожусь я подчасъ

Съ тхъ поръ, какъ мой Тадеушъ гоститъ въ дому у насъ.

И старъ я, и бездтенъ, въ немъ вижу утшенье

Одно я въ цломъ свт, онъ все мое имнье

Получитъ, какъ умру я, и, — милостивъ Господь, —

Никто ему не будетъ глазъ бдностью колоть.

Его женить, однако, уже пора, быть-можетъ…

Объ этомъ-то забота меня теперь тревожитъ.

Его отецъ, панъ Яцекъ, мой братъ, большой чудакъ, —

Его поступковъ странныхъ нельзя постичь никакъ,

Домой не хочетъ хать, Богъ знаетъ кроясь гд-то,

А живъ ли онъ — и сыну невдомо про это.

Сперва отправить сына онъ думалъ въ легіонъ,

Я былъ извстьемъ этимъ ужасно огорченъ,

Но вскор перешелъ онъ къ ршенію другому:

Женить его, оставивъ и родин, и дому.

А я нашелъ невсту: здсь въ околодк всемъ

Всхъ выше подкоморій связями и родствомъ,

А дочь его большая — уже невста, Анна —

Съ порядочнымъ приданымъ, хорошенькая панна…

Хотлъ ужь предложенье…’ Какъ полотно блдна,

Тутъ встала Телимена, волненія полна.

— ‘Ахъ, братъ! — она сказала, — мое такое мннье,

Что это и безумье и даже преступленье.

Для юноши надежды куда ужь хороши —

Пахать, да за сохою расхаживать въ глуши!

Самъ проклянетъ онъ дядю, когда свершится это…

Карьеру потеряетъ, погибнетъ онъ для свта!…

А въ немъ талантовъ много… Поврьте мн, что онъ

Для поприща другаго, для высшаго, рожденъ…

Ахъ, несравненно лучше-бъ вы сдлали наврно,

Его пославъ въ Варшаву, иль въ Петербургъ примрно…

А я тогда поду зимою по дламъ

И что-нибудь устроить смогу наврно тамъ

Тадеушу: я знаю людей высокихъ много,

Въ служебномъ мір это — кратчайшая дорога,

Ему къ столичной знати я тамъ доставлю входъ.

Когда же онъ знакомства блестящія найдетъ,

Достанетъ чинъ и орденъ, — тогда пускай вернется

И, кинувъ службу, дома, пожалуй, остается…

Все-жь имя онъ получитъ… Его узнаетъ свтъ.

Не правда-ль это?’ — ‘Правда, — сказалъ судья въ отвтъ, —

Провтриться немного недурно въ годы эти,

Въ чужбин пошататься, пожить съ людьми на свт.

Я смолоду не мало постранствовалъ и самъ:

Былъ въ Пётроков, въ Дубн, то по своимъ дламъ,

То за судомъ, какъ стряпчій, я колесилъ, бывало^

Былъ и въ Варшав даже. Да, по свту не мало

Поздилъ. А послать бы племянника хотлъ

Такъ просто для вояжа, чтобъ свтъ онъ посмотрлъ,

Чтобъ, въ качеств туриста и ради просвщенья,

Набрался разныхъ знаній, кончая срокъ ученья,

Совсмъ не изъ стремленья къ чинамъ и орденамъ…

Московскій орденъ — это лишь униженье намъ…

Ну, кто изъ нашихъ пановъ, старинныхъ, родовитыхъ,

И шляхтичей, въ повт довольно именитыхъ,

За этой дрянью здитъ? Однакожь имъ почетъ

За доброе ихъ имя и за высокій родъ,

Нердко и за должность по выбору въ повт,

А вовсе не за милость какихъ-то лицъ на свт…’.

— ‘Такъ что же?— Телимена промолвила.— Ну, вотъ,

Тмъ лучше: пусть туристомъ онъ странствовать идетъ…’

Тутъ, почесавъ затылокъ и съ видомъ сожалнья

Судья сказалъ: ‘И въ этомъ не мало затрудненья!

Панъ Яцевъ держитъ сына въ опек и къ нему

Приставилъ бернардина, что у меня въ дому

Гоститъ, сюда пріхавъ изъ городка на Висл,

И, какъ пріятель брата, его онъ знаетъ мысли.

Тадеуша на Зос, питомиц твоей,

Они женить ршились. Въ супружеств же съ ней

Онъ кром капитала, завщаннаго мною,

Приданое отъ Яцка возьметъ съ своей женою.

У брата капитала не мало своего,

Почти вполн доходомъ я пользуюсь съ него,

И потому онъ можетъ распоряжаться смло.

Подумай, какъ бы лучше приняться намъ за дло?

Ихъ познакомить нужно… Имъ, правда, мало лтъ,

Въ особенности Зос, да тутъ худаго нтъ,

Ктому-жь пора ей выйти на свтъ изъ-подъ затвора,

Она ужь не ребенокъ, — невста будетъ скоро…’

Но тутъ почти въ испуг услыша т слова,

Привстала Телимена, въ молчаніи сперва

Она судь внимала, хотя и съ удивленьемъ,

Теперь же замахала ладонью съ нетерпньемъ

Отъ словъ для ней несносныхъ, какъ будто бы отъ мухъ,

И, наконецъ, съ досадой проговорила вслухъ:

— ‘А, это рчь другая! Что хорошо и худо

Тадеушу, объ этомъ судить лишь вамъ покуда:

Пускай хоть въ экономы, хоть въ пахари идетъ,

Или въ шинк за стойкой хоть водку продаетъ…

Во всемъ его судьбою распоряжайтесь смло,

А въ отношеньи Зоси — совсмъ другое дло!

Надъ нею вы не властны нисколько, панъ-судья!

Ея рукой всецло распоряжаюсь я, —

Лишь я!… Хотя вашъ братецъ платилъ мн ежегодно

За воспитанье Зоси немного, хоть угодно

Ему прибавить больше, какъ далъ онъ слово мн,

Все-жь этимъ правъ на Зосю онъ не купилъ вполн…

Ктому-жь про эту щедрость вс знаютъ безъ сомннья,

Въ чемъ кроется причина ея происхожденья,

Не безызвстно пану, что весь Горешковъ родъ

Съ Соплицами особый какой-то счетъ ведетъ…’

Тутъ при словахъ послднихъ, судья какъ бы въ разстройств

Смутился и, замтно, въ какомъ-то безпокойств,

Какъ будто окончанья боялся рчи той,

И, покраснвъ, внезапно поникнулъ головой.

—‘Я Зосю, — Телимена сказала, рчь кончая, —

Вспоила, воспитала, — я ей одна родная.

Итакъ, о счастьи Зоси забота лишь моя…’

— ‘А если въ этомъ брак, — проговорилъ судья, —

Для Зоси счастье? Если понравится онъ Зос?’

—‘Понравится? Отложимъ пока о томъ вопрос.

Понравится ли, нтъ ли — все это пустяки.

Положимъ, капиталы у ней не велики,

Но Зося не мщанка, не изъ простой породы, —

Родилась въ благородномъ семейств воеводы:

Мать изъ Горешковъ родомъ… Женихъ найдется ей.

Я много потрудилась надъ Зосею моей.

Пускай хоть тутъ заглохнетъ… ‘ Казалось, согласился

Судья съ ея словами, — онъ видимо смягчился

И весело промолвилъ: ‘Ну, что-жь и говорить!

Богъ видитъ, безкорыстно хотлъ я услужить.

Ну, что же длать, если сестрица не согласна?

Ты — въ прав, лишь сердиться не слдуетъ напрасно.

Что братъ веллъ, я сдлалъ, не принуждаетъ насъ

Никто. А если вышелъ Тадеушу отказъ,

То брату напишу я, что не моей виною

Не состоится свадьба, а я взамнъ устрою

Помолвку съ панной Анной. Теперь съ ея отцомъ

Займемся на свобод мы нашимъ сватовствомъ’.

При этомъ Телимена, смягчась, остыла сразу:

— ‘Ахъ, братъ, въ моихъ сужденьяхъ и мста нтъ отказу!

Вы-жь сами говорили про молодость ихъ лтъ,

Такъ подождемъ, посмотримъ, — бды тутъ вовсе нтъ.

А между тмъ покамстъ ихъ познакомить можно.

Бда — чужое счастье разбить неосторожно.

Опасно торопиться, а лучше той порой

Тадеушу вы дайте и волю, и покой.

Любить нельзя заставить безъ страсти и влеченья, —

Невдомы для сердца оковы принужденья’.

Судья, раздумья полный, всталъ посл этихъ словъ.

Тадеушъ, притворяясь, что тамъ искалъ грибовъ,

Тихонько приближался туда съ другаго бока,

Межъ тмъ и графъ случился въ сосдств недалеко.

Покуда Телимена вела съ судьею споръ,

Бросалъ на нихъ изъ чащи графъ удивленный взоръ.

Тутъ карандашъ съ бумагой доставши изъ кармана

(Имлись неотлучно они всегда у пана),

Сталъ рисовать онъ, свши на пень, и прошепталъ:

‘Какъ будто бы нарочно я ихъ сгруппировалъ.

Онъ передъ ней на камн, контрастомъ дышутъ лица…

О, это для альбома прелестная страница!…’

Тутъ, подойдя поближе, лорнетку онъ протеръ,

Опять остановился и снова кинулъ взоръ.

—‘А можетъ-быть картина прелестная такая

Измнится, исчезнетъ, лишь подойду туда я?

Быть-можетъ тамъ крапива, гд бархатъ видитъ глазъ,

А нимфа эта станетъ кухаркою какъ разъ?’

Графъ пани Телимену хотя видалъ не мало

Въ дому судьи, гд часто встрчалъ ее, бывало,

Но ею не прельщался. И какъ былъ удивленъ,

Когда ее въ модели узналъ внезапно онъ.

И красота убора, и мстоположенье

Ее преобразили, обманывая зрнье,

Въ глазахъ еще отъ гнва горлъ огонь живой,

Лицо же, освжившись прохладою лсной,

Двухъ юношей приходомъ и споромъ энергичнымъ,

Теперь пылало ярко румянцемъ необычнымъ.

Графъ, подойдя, промолвилъ: ‘Я пани приношу

Признательность и, вмст, прощенія прошу:

Прощенья, что за нею я наблюдалъ украдкой,

Когда она сидла въ задумчивости сладкой,

За мигъ же вдохновенья признателенъ вдвойн.

Когда изволитъ пани простить моей вин,

Что я у ней, бытъ-можетъ, нарушилъ размышленья,

То ждетъ художникъ скромный отъ пани снисхожденья

И, ею ободренный, теперь еще смлй’.

Графъ, преклонивъ колни, рисунокъ подалъ ей.

Любезно Телимена рисунокъ разсмотрла,

Но какъ знатокъ судила, съ глубокимъ знаньемъ дла,

И съ легкимъ поощреньемъ промолвила она:

—‘Да, есть талантъ у пана, — картинка недурна.

Но живописецъ долженъ искать красотъ природы.

Италія златая! О, юга небосводы!

Ты, Тибръ, что ниспадаешь классической волной!

Вы, цезарей чертоги съ безсмертною красой!

Вотъ колыбель артистовъ. У насъ же такъ сурово…

Питомецъ музъ увянетъ подъ небомъ Соплицова.

Графъ, я оправить въ рамку рисунокъ вашъ хочу,

А то въ своемъ альбом, быть-можетъ, помщу.

Повсюду я скупала картины въ этомъ род:

Коллекція большая есть у меня въ комод’.

Зашла у нихъ бесда о южныхъ красотахъ,

О шум волнъ приморскихъ, о пышныхъ берегахъ,

Они, въ мечтахъ витая по дальнимъ небосводамъ,

Надъ родиной съ презрньемъ глумились мимоходомъ.

А около шумли литовскіе лса,

Величіемъ дышала ихъ чудная краса.

Тамъ, перевита хмлемъ, черемуха лсная,

Тутъ — яркая рябина, румянцемъ облитая,

А тутъ съ зеленыхъ втокъ, какъ бы съ жезловъ менадъ,

Орховые перлы висятъ какъ виноградъ.

Внизу же дти лса: въ объятіяхъ калины

Укрылся боярышникъ, вокругъ кусты малины.

Какъ юноши и панны, деревья и кусты,

Готовясь будто къ танцу, сплели свои листы.

Межъ ними выдляясь и станомъ, и красою,

И высоко поднявшись надъ чащею лсною,

Какъ юная невста съ любимымъ женихомъ,

Береза съ стройнымъ грабомъ раскинулись шатромъ.

А дальше, словно старцы, задумчивые буки

Любуются безмолвно, какъ рзвятся ихъ внуки.

Вдали старушка тополь и въ космахъ срыхъ мховъ

Маститый дубъ, свидтель уже пяти вковъ,

Какъ будто надъ гробницей съ упавшими столпами,

Окаменвшихъ предковъ прахъ оснилъ втвями.

Тадеушу наскучилъ длиннйшій разговоръ

О чудесахъ далекихъ морей, земель и горъ,

А графъ и Телимена вс перебрали роды

Растеній иноземныхъ знакомой имъ природы:

Алоэ, померанцы, оливки и миндаль,

Сандалъ и кипарисы, — словъ не было имъ жаль, —

Воложскіе орхи — и т не позабыли,

Описаны ихъ листья и даже стебли были.

Тадеушъ долго слушалъ, скрывая молча гнвъ,

Но наконецъ въ бесду вступилъ, не утерпвъ.

Онъ попросту природу любилъ свою родную

И молвилъ вдохновенно, взглянувъ на глушь лсную:

— ‘Въ оранжере въ Вильн я видывалъ не разъ

Растенья странъ далекихъ, невдомыхъ для насъ,

Деревъ, красой которыхъ Италія гордится, —

Какое же съ родными деревьями сравнится?

Алоэ, точно палка съ прямымъ своимъ стеблемъ?

Лимонъ, какъ будто карликъ, съ хорошенькимъ листомъ,

И глянцовымъ и толстымъ, по форм очень схожій

Съ богачкой низкорослой и вовсе не пригожей?

Иль кипарисъ хваленый — и тощій и худой,

Что дышетъ не печалью, а скукою простой?

Онъ, говорятъ, прекрасенъ, могильной грустью вя,

По мн-жь напоминаетъ нмецкаго лакея,

Что въ траур не сметъ рукою шевельнуть

И этикетъ нарушить боится чмъ-нибудь.

‘Не лучше-ль несравненно краса родной березы,

Что словно мать о сын струитъ нмыя слезы,

Или вдова о муж, забывъ весь міръ земной

И косу въ безпорядк раскинувши волной?

Какое краснорчье въ ея нмой печали!

Панъ графъ, когда искусство вы цлію избрали,

То красоты родныя васъ ждутъ со всхъ сторонъ!

Художникъ и сосдямъ покажется смшонъ,

Когда, отъ нивъ родимыхъ отворотивши взоры,

Онъ пишетъ только скалы какія-то да горы’.

— ‘Пріятель, — графъ замтилъ, — природы красота —

Лишь фонъ, ванна искусства, а духъ его — мечта,

Парящая высоко на крыльяхъ вдохновенья,

Воспитаннаго вкусомъ и техникой умнья.

Положимъ, что природой художникъ вдохновленъ,

Но въ сферу идеала пускай стремится онъ.

Иное для искусства нейдетъ, хоть и прекрасно.

Вы больше почитайте, тогда вамъ будетъ ясно.

Касательно-жь пейзажей нужны, сомннья нтъ,

Ансамбль и группировка, и колоритъ и свтъ…

Свтъ яркій итальянскій… Вотъ потому, конечно,

Италія отчизной была и будетъ вчно

Художниковъ великихъ. Средь сверныхъ равнинъ

Нтъ геніевъ подобныхъ- лишь Рюисдаль одинъ,

Да Брейгель составляютъ при этомъ исключенья

(Не Брейгель Вамъ деръ Гелле, — ихъ два, но, безъ сомннья,

Тутъ рчь про пейзажиста). А больше никого.

О, небеса въ пейзаж важнй, важнй всего!’

При этомъ Телимена прервала: ‘Нашъ Орловскій

Стиль сохранялъ въ картинахъ, по правд, соплицовскій

(А надобно замтить, есть у Соплицъ недугъ:

Литвы имъ не замнитъ ни цлый свтъ, ни югъ).

Орловскій — живописецъ извстный, бывшій въ мод *),

*) Извстный художникъ-жанристъ. За нсколько лтъ передъ смертью онъ сталъ писать пейзажи и умеръ въ Петербург.

Жилъ долго въ Петербург (есть у меня въ комод

Его эскизовъ много). Какъ будто бы въ раю,

Жилъ при двор, но помнилъ онъ родину свою,

Грустилъ о ней, носился мечтой въ былые годы,

Все въ Польш обожая: лса, поля и воды…’

— ‘Онъ правъ!— вскричалъ Тадеушъ съ восторженнымъ огнемъ.—

Сводъ неба итальянскій, какъ я слыхалъ о немъ,

Безоблачно-прозраченъ. Не надостъ ли эта

Недвижность ледяная?… Нтъ, свернаго лта

Съ игрою тучъ капризной милй небесный кровъ,

Гд что ни мигъ — то образъ въ разрывахъ облаковъ.

Такъ, въ день осенній туча ползетъ на небосклон

Лнивой черепахой, съ дождемъ въ воздушномъ лон,

И проливныя струи въ синющей дали,

Какъ пряди косъ развитыхъ, роняя до земли.

А лтомъ туча съ градомъ — та глыбой темно-синей,

Желтя по средин, небесною пустыней

Летитъ, какъ шаръ воздушный, вдругъ дикій шумъ встаетъ…

Да вонъ, взгляните, тучекъ блетъ хороводъ,

Какъ лебедей станица, иль гуси въ дивомъ стад,

А втеръ, словно соколъ, ихъ въ кучу гонитъ сзади…

Тснятся, громоздятся, растутъ, мняютъ видъ,

И вся станица будто табунъ коней летитъ,

По втру разметавши всклокоченныя гривы…

Вонъ вс перемшались, волнисты и игривы,

Какъ серебро сверкая, но винъ — и чудеса:

Изъ конскихъ мордъ и мачты встаютъ, и паруса,

И вотъ корабль огромный, торжественно и стройно,

Въ лазурномъ океан проносится спокойно!’

И графъ и Телимена глядли той порой,

Куда имъ панъ Тадеушъ указывалъ рукой,

Другой сжимая ручку слегка у Телимены.

Прошло ужь съ дв минуты безмолвной этой сцены.

Графъ разложилъ бумагу на шляп и досталъ

Свой карандашъ, но въ это мгновенье зазвучалъ

Въ усадьб звонъ досадный, и тишь уединенья

Нарушили и говоръ, и крики оживленья.

Тутъ графъ кивнулъ и молвилъ, впадая въ мрачный тонъ

— ‘Такъ все кончаетъ рока неотразимый звонъ:

Полетъ высокой мысли, надежды, упованья,

Невинности утхи, стремленья и желанья, —

Лишь вдалек раздастся звонъ мди роковой,

Все сгибнетъ и исчезнетъ, какъ будто сонъ пустой.

И что же остается?’ При этомъ графъ уныло

Взглянулъ на Телимену, она-жь проговорила:

— ‘Воспоминанье!’ Къ графу участія полна,

При этомъ незабудку дала ему она.

Поцловавъ цвточикъ, эмблему утшенья,

Пришпилилъ графъ ко груди, а въ эти же мгновенья

Вдругъ увидалъ Тадеушъ въ куст передъ собой

Протянутую ручку съ лилейной близной.

Ее схвативъ, онъ тихо въ ней утонулъ устами,

Какъ въ чашечк лилеи пчела нежъ лепестками,

Холоднаго чего-то коснулся, увидалъ

Тамъ ключикъ и записку, онъ торопливо взялъ

И спряталъ ихъ, какое въ томъ ключик значенье?—

Конечно, въ той записк найдетъ онъ объясненье.

Звонъ продолжался, эхомъ гудя въ тиши лсовъ

И вызывая говоръ и звуки голосовъ.

То былъ звонокъ условный, назначенный для сбора

Гостей, что разбрелися по закоулкамъ бора.

То не былъ звонъ унылый, то не былъ грозный рокъ,

Какъ думалъ графъ, а просто — обденный звонокъ.

Гостямъ и челядинцамъ полуденной порою

Всегда онъ часъ обда знаменовалъ собою.

То былъ обычай старый- его въ своемъ дому

Судья хранилъ понын. Немедля потому,

Все общество изъ лса отправилось съ грибами,

Неся съ собой корзинки, покрытые платками.

Съ боровикомъ огромнымъ, какъ съ веромъ въ рук,

Шли панны, у иныхъ же пестрли въ кузовк,

Какъ будто бы цвточки, различные подборы

Опенковъ, сырожекъ. Несъ войскій мухоморы,

А пани Телимена съ сопутниками шла,

При чемъ ея корзинка вполн пуста была.

Вокругъ стола вс гости, взойдя въ порядк, стали,

Всхъ выше подкоморій, — года и санъ давали

Ему почетъ особый, — и молодежи онъ,

И старикамъ, и дамамъ, всмъ отдавалъ поклонъ.

Судья былъ возл, рядомъ съ монахомъ бернардиномъ.

Латинскую молитву прочелъ монахъ. Мужчинамъ

Налито водки. Молча усвшись за столомъ,

Литовскую ботвинью вс стали сть потомъ,

Застольная бесда шла тише, чмъ бывало,

Вс были молчаливы и говорили мало.

Сторонниковъ же спора всхъ дума заняла

О травл, что на завтра назначена была:

Всегда ведетъ молчанье забота роковая.

Тихонько Телимена съ Тадеушемъ болтая,

Оборотиться съ графу не разъ была должна,

А также взоръ кидала ассессору она.

Такъ птицеловъ на сти взираетъ быстрымъ глазомъ,

Воробушка съ щегленкомъ заманивая разомъ.

Графъ и Тадеушъ, оба счастливые душой,

Въ молчаніи питались надеждой золотой.

Графъ незабудку трогалъ въ задумчивости сладкой,

На свой карманъ Тадеушъ поглядывалъ украдкой,

И ключикъ и бумажку въ немъ щупая слегка,

Прочесть записку эту онъ не усплъ пока.

Венгерскимъ и шампанскимъ въ теченіе обда

Бокалы додивая и подчуя сосда,

Судья съ нимъ былъ любезенъ, но мало говорилъ

И, видно, что заботы въ своей душ таилъ.

За блюдомъ блюдо, тихо смнялось угощенье,

Какъ вдругъ прервавъ обда обычное теченье,

Явился гость нежданный: лсничій прибжалъ

Къ судь, конца обда, какъ видно, онъ не ждалъ,

Во всемъ замтно было: въ лиц, въ походк, въ жест,

Что онъ принесъ съ собою особенныя всти.

Вс взоры обратились къ нему со-всхъ сторонъ.

— ‘Медвдь, мосьпане!’ — крикнулъ, собравши силы, онъ,

И мигомъ стало ясно всмъ бывшимъ на обд,

Что рчь о забжавшемъ изъ дальнихъ пущъ медвд,

Что въ глушь лсовъ за Нманъ пробраться хочетъ зврь,

Что ни одной минуты терять нельзя теперь

И что нужна облава. Вс лица и движенья

Одной дышали мыслью и съ шумомъ оживленья

Вс разомъ закричали, вскочивъ изъ-за стола,

Но цль среди смятенья у всхъ одна была.

— ‘Эй, сотника! Въ деревню! — вскричалъ судья съ разсвтомъ.—

Облава! Но никто бы съ рогатиной при этомъ

Не смлъ мшаться въ дло, скажите отъ меня,

Не то ходить заставлю на барщину три дня!’

Тутъ крикнулъ подкоморій: ‘Скорй верхомъ на сивой

Скакать въ мой домъ галопомъ и взять оттуда живо

Собакъ! Нигд ихъ лучше я не знавалъ досель…

Зовется сука ‘стряпчей’, ‘исправникомъ’ — кобель.

Намордники имъ вздвши, въ мшокъ ихъ завяжите

И, взявъ съ собой не медля, сюда ихъ привезите’.

Ассессоръ же по-русски вскричалъ слуг: ‘Иванъ!

Тесакъ мой отъ Сангушки, что имъ въ подарокъ данъ,

Ты знаешь? Наточи же острй, не медля часа,

Да посмотри, довольно-ль ружейнаго припаса!’

Скорй готовить ружья везд пошла возня.

— ‘Свинцу!— кричалъ ассессоръ.— Есть форма у меня

Для пуль’.— Судья-жь добавилъ: ‘Увдомить плебана,

Чтобы въ лсной часовн онъ завтра утромъ рано

Обычную обдню былъ отслужить готовъ

Въ честь Губерта святаго съ молебномъ за ловцовъ’.

Немного поостынувъ отъ перваго порыва,

Вс думали и взоры бросали молчаливо,

Какъ бы ища кого-то, столпились въ тсный кругъ

И вс на пан войскомъ остановились вдругъ.

То знакъ былъ, что облав найти вождя хотли,

И войскаго избрали теперь для этой цли.

Панъ войскій понялъ волю товарищей своихъ,

Всталъ, посмотрлъ спокойно, съ достоинствомъ, на нихъ,

На золотой цпочк изъ-подъ кафтана вынулъ

Часы не тоньше груши, всхъ взорами окинулъ

И молвилъ: ‘У часовни собраться по утру

Въ три съ половиной завтра должны мы вс въ бору’.

Тутъ онъ ушелъ съ лсничимъ: имъ нужно, безъ сомннья,

Обдумать планъ облавы и дать распоряженья.

Такъ ночью передъ утромъ, когда назначенъ бой,

Солдаты чистятъ ружья, иль спятъ во тьм ночной

На сдлахъ и шинеляхъ, — вожди не спятъ однако

И думаютъ глубоко средь соннаго бивака.

Весь вечеръ посвятили кованью лошадей,

Кормленью псовъ и чистк охотничьихъ вещей,

А вечеромъ почти-что и ужинать не стали,

О Сокол и Буцомъ уже не поминали.

Панъ регентъ и ассессоръ вдвоемъ, рука съ рукой,

Свинца для пуль искали въ согласьи межъ собой,

Другіе-жь, навозившись и утомясь при этомъ,

Шли спать скорй, чтобъ завтра пораньше встать съ разсвтомъ.

Тадеушъ для ночлега во флигель отведенъ.

Дверь заперевши, въ печку свчу поставилъ онъ

И притворился спящимъ, но не смыкались очи,

И ожидалъ, какъ видно, онъ съ нетерпньемъ ночи, —

Сталъ подъ окномъ и, глядя украдкою во дворъ,

За сторожемъ слдилъ онъ, что совершалъ дозоръ.

Лишь тотъ ушелъ подальше, онъ выпрыгнулъ въ окошко

И, раму притворивши, прокрался, будто кошка,

Тайкомъ и осторожно, сгибаясь надъ землей,

И скрылся, утонувши въ глубокой тьм ночной.

‘Русская Мысль’, No 9, 1881

ПАНЪ ТАДЕУШЪ.

(Поэма Мицкевича.)

Книга IV.

ДИПЛОМАТІЯ И ОХОТА.

Тадеуша будить видніе въ папильоткахъ.— Поздно замченная ошибка.— Корчма.— Эмиссаръ.— Ловкое примненіе табакерки для возвращенія разговора на настоящій путь.— Маточникъ.— Медвдь.— Опасное положеніе Тадеуша и графа.— Три выстрла.— Споръ сангушковки и сагаласовки, разршенный въ пользу горешковской одностволки.— Бигосъ.— Разсказъ войскаго о поединк Домейки съ Довейкой, прерванный травлей зайца.— Конецъ разсказа о Довейк и Домейк.

Ровесники литовскихъ воинственныхъ князей,

Деревья Бловжа и Свитязи моей,

Понаръ и Кушелева! Вы тнію дубравы

Когда-то осняли увнчанныя главы

Миндовы, Витенеза, прославленныхъ мужей!

Тамъ Гедыминъ при блеск охотничьихъ огней

Лежалъ и слушалъ псни маститаго Лиздейки

И, убаюканъ шумомъ плескавшейся Вилейки

И синевой Виліи, среди Понарскихъ горъ,

Онъ на медвжьей шкур, смеживъ усталый взоръ,

Во сн увидлъ волка желзнаго явленье ¹),

А пробудясь и помня небесное велнье,

Построилъ городъ Вильно, что посреди лсовъ

Какъ будто волкъ межъ зубровъ, медвдей, кабановъ.

И Вильно породило, какъ римская волчица,

Ольгерда и Кейстута, чья нощная десница

Прославилась въ охот и въ рыцарскихъ бояхъ,

Враговъ ли настигая мы зврей въ лсахъ.

И тайну вковую тотъ сонъ открылъ предъ нами,

Что вкъ жила отчизна желзомъ и лсами.

Мой лсъ! бывалъ послдній изъ нашихъ королей,

Носившій шлемъ Витольда, подъ снію твоей, —

Изъ древнихъ Ягеллоновъ послдній и любимый,

Въ Литв король-охотникъ ²)! О, лсъ мой, лсъ родимый!

О, если только будетъ угодно небесамъ,

Родимыя деревья, чтобъ я вернулся къ вамъ, —

Найду ли васъ живыми? Вы вс ли уцлли, —

Вы, подъ шатромъ которыхъ лежалъ я въ колыбели?

А живъ ли дубъ старинный съ пустымъ своимъ дупломъ ³),

Гд дюжина, бывало, садилась за столомъ?

Тнистый лсъ Мендога! растешь ли ты понын

Близъ храма въ Новогрудк ⁴)? А въ дальней Украин

Надъ берегами Роси шумитъ ли до сихъ поръ

Густой старинной липы развсистый шатёръ

Надъ домомъ Годовинскихъ, гд сотня паръ, бывало,

Въ ея тни обширной когда-то танцевала?

О, памятники наши! васъ рубитъ безъ конца

Что день топоръ нещадный казны или купца,

Не оставляя пташкамъ пріюта мирныхъ сней,

Ни уголка поэту для сладкихъ вдохновеній…

А чернолсской липы густой и темный кровъ —

Какъ много сердцу Яна внушилъ онъ дивныхъ сновъ!

Какъ сладко втви дуба таинственную чару,

Навяли на струны казацкому гусляру ⁵)!…

Родимыя деревья! какъ много чудныхъ думъ

Мн наввалъ, бывало, вашъ незабвенный шумъ,

Когда, стрлокъ немткій, насмшекъ избгая,

Вслдъ за ушедшимъ звремъ и сверстниковъ бросая,

Я забывалъ о травл, одинъ въ лсу глухомъ,

И на землю бросался, мечтая, и кругомъ

Мохъ серебрился пышно съ красой своею дикой,

Какъ будто весь въ гранатахъ, осыпанны черникой,

По бархатнымъ пригоркамъ, межь листьями кустовъ,

Брусника разсыпалась какъ бисеръ корольковъ.

Вкругъ быль темно, втви — и густы, и дремучи —

Своей зеленой стью висли словно тучи.

Когда-жь надъ тихимъ кровомъ нависнувшихъ втвей

Шумлъ въ вершинахъ втеръ надъ головой моей, —

И стонъ, и шумъ, и грохотъ сливались въ буйномъ спор,

И, мнилось, тамъ висло клокочущее море.

Внизу точь-вточь руины: тамъ вывороченъ дубъ,

Торча корнями кверху, какъ бы огромный срубъ,

Тутъ пень, густой травою, какъ тыномъ, обнесенный,

Къ нему припалъ какъ будто поверженной колонной.

Взглянуть въ средину страшно: здсь потаенный кровъ

Лсныхъ владыкъ — медвдей, и вепрей, и волковъ.

А у воротъ блютъ обгрызенныя кости:

Тутъ за свою отвагу, знать, поплатились гости.

Порой рога оленьи изъ зелени мелькнутъ,

Какъ будто два фонтана, и тотчасъ пропадутъ,

Зврь исчезаетъ быстро, желтя въ чащ бора,

Какъ лучъ, запавшій въ дебри, что исчезаетъ скоро.

И снова все спокойно- лить на сучк въ тиши

Постукиваетъ дятелъ и прячется въ глуши,

Но все стучитъ, укрывшись тамъ гд-то, изъ-за дали,

Какъ бы ребенокъ въ пряткахъ, чтобы его искали.

Съ орхомъ въ лапк векша, усвшись межъ втвей,

Грызетъ его, а хвостикъ надъ головой у ней

Виситъ, какъ будто съ каски перо у кирасира.

Она глядитъ спокойно среди лснаго мира,

Но лишь завидитъ гостя, то, совершивъ полетъ,

Танцорка по деревьямъ какъ молнія мелькнетъ,

Пока въ дупл чуть видномъ нырнетъ, спасенью рада,

Какъ дерева роднаго достигшая дріада.

И снова тишь.

Вдругъ шорохъ межъ мстьями втвей,

Раздвинулась ихъ чаща и вотъ глядитъ изъ ней

Лицо еще румянй, чмъ красная рябина.

То сборщица орховъ, крестьянская двчина,

Брусники алой, свжей, какъ и сама она.

Съ ней рядомъ стоя, мальчикъ гнетъ втку надъ собою.

Она же рветъ орхи поспшною рукою.

Но вотъ примчало эхо и лай, и звукъ роговъ

Услыша приближенье охоты и стрлковъ.

И зашумвъ втвями, они, полны тревоги,

Въ глуши деревъ пропали, какъ бы лсные боги.

Движенье въ Соплицов. Но ни вохня псарей,

Ни скрипъ колесъ, ни крики, ни ржаніе коней,

Ни^: звукъ роговъ призывныхъ, что по двору гремли, —

Ничто не поднимало! Тадеуша съ постели.

Онъ въ плать, не раздвшись, спалъ, какъ сурокъ въ нор,

Искать его не думалъ никто во всемъ двор,

Вс заняты по горло теперь облавой были,

Среди хлопотъ и шума о немъ и позабыли.

Въ оконный ставень ярко ужъ солнца лучъ сіялъ

Сквозь щелку въ вид сердца и прямо разсыпалъ

На спящаго сіянье. Сквозь сонъ въ мгновенье это

Невольно уклоняясь отъ брызжущаго свта,

Тадеушъ отвернулся, но, стукомъ пробужденъ,

Теперь вполн очнулся. Съ какимъ довольствомъ онъ

Проснулся, будто птичка, счастливый и довольный,

И вспоминалъ пріятно, съ улыбкою невольной,

Про все, что было мило ему вчерашнимъ днемъ,

Краснлъ, вздыхалъ и сердце такъ сладко билось въ немъ…

Взглянулъ и — что за диво!— въ оконной яркой щели

Въ томъ сердц, чьи-то очи, расширившись, блестли

Такъ точно, какъ бываютъ расширены они,

Когда изъ свта смотрятъ на что-нибудь въ тни.

И маленькую руку увидлъ: защищала

Она глаза отъ свта, а солнышко сіяло

Сквозь розовые пальцы, лучами ихъ пробивъ

И имъ придавши алый, рубиновый отливъ.

Онъ увидалъ и губки съ улыбкою лукавой,

И зубки точно жемчугъ съ коралловой оправой,

А щечки, хоть ладонью слегка заслонены,

Дышали будто розы всей свжестью весны.

Спалъ подъ окномъ Тадеушъ и, самъ прикрытый тнью,

Онъ, лежа, удивлялся волшебному виднью,

Надъ самымъ изголовьемъ сіявшему въ окн,

Не зная, на яву ли онъ видитъ, иль во сн,

Одну изъ тхъ головокъ, прелестно-милыхъ, нжныхъ,

Что видятся младенцамъ въ ихъ грёзахъ безмятежныхъ.

Въ боязни и восторг Тадеушъ трепеталъ,

Головка наклонилась и — мигомъ онъ узналъ

Т кудри золотыя невдомой красотки,

Въ которыхъ блымъ снгомъ сверкали папильотки

И ярко серебрились при солнечныхъ лучахъ,

Какъ внчикъ лучезарный порой на образахъ.

Онъ всталъ, но, шумъ услыша, исчезло во мгновенье

И больше не являлось волшебное виднье.

Лишь снова стукъ раздался и голосъ со двора:

—‘Заспались, панъ, вставайте! Къ охотникамъ пора!’

Руками въ оба ставня толкнулъ онъ торопливо

И, распахнувшись настежь, ихъ половинки живо

Ударились объ стны, прыгнулъ въ окошко онъ,

Кругомъ окинувъ взоры, взволнованъ, и смущенъ,

Но ни души — все пусто… Неподалеку сада,

Увнчанная хмлемъ, виднлася ограда,

Надъ ней цвтовъ гирлянды качалися слегка.

Не втеръ ли ихъ тронулъ, иль чья-нибудь рука?

Идти онъ не ршался, но молча, долгимъ взоромъ,

Глядлъ, какъ хмль нависшій качался надъ заборомъ.

Глаза поднявши, палецъ онъ приложилъ къ губамъ,

Какъ будто бы къ молчанью себя принудилъ самъ,

Боясь его нарушить, чело обвелъ рукою

И будто бы о чемъ-то припоминалъ душою,

Кусалъ до боли палецъ, въ раздумье погруженъ.

—‘Какъ хорошо мн, Боже!’ — тутъ громко молвилъ онъ.

А на двор, гд шумно лишь за минуту было,

Теперь уединенье могильное, царило,

Вс были на охот. Свернувъ ладонь, рожкомъ

И къ уху приложивши, въ молчаніи нмомъ

Прислушался Тадеушъ: по втру, изъ-за дали

Собачій лай и крики, чуть слышно долетали.

Ему въ конюшн лошадь осдлана была,

Онъ взялъ ружье и мигомъ помчался, какъ стрла!

Къ корчмамъ, что у часовни- стояли возл бора,

И гд ловцы собраться должны ужь были скоро.

По сторонамъ дороги, одна лицомъ къ другой,

Тамъ дв корчмы стояли, какъ будто бы съ враждой.

Владнье старой замокъ давно себ присвоилъ,

А новую Соплица на зло ему построилъ,

Въ одной, какъ будто дома, Гервасій пировалъ,

Протасъ же первымъ гостемъ въ другой всегда бывалъ.

Была корчма Соплицы обыденной харчевней,

Напротивъ, былъ у старой фасонъ особый, древній,

Что плотниками Тира въ дали былыхъ временъ

Придуманъ и по свту жидами разнесенъ.

То стиль архитектуры, исчезнувшій съ вками,

Невдомый Литв же оставленный жидами.

Корчма такого рода — точь-вточъ орхъ двойной,

Она изъ двухъ отдловъ подъ кровлею одной:

Изъ дворика съ навсомъ и чистаго покоя,

Передній дворикъ смотритъ вполн ковчегомъ Ноя.

Тамъ множество животныхъ, коровъ, коней, воловъ,

И козы съ бородами, и птицы всхъ родовъ,

Тьмы гадовъ, наскомыхъ. Такой ковчегъ сараемъ

На язык обычномъ мы просто называемъ.

Не то въ поко заднемъ: все какъ-то чудно тамъ,

Напоминаетъ съ виду онъ Соломоновъ храмъ,

Что плотничьяго дла отцы во время оно —

Строители Хирама — воздвигли для Сіона.

До насъ въ еврейскихъ школахъ подобный стиль дошелъ,

Корчмы же и сараи по плану этихъ школъ:

Изъ драни иль соломы навсъ, истеръ и скошенъ,

Какъ бы колпакъ жидовскій, что смялся и поношенъ,

Крыльцо же въ домъ и сни, гд лицевой фасадъ,

Колоннокъ деревянныхъ поддерживаетъ рядъ.

Колонны эти, право, въ архитектур диво:

Он полугнилыя и прочно, хоть и криво,

Стоятъ какъ башня въ Пиз, у нихъ, конечно, нтъ

Подножій, капителей — красы античныхъ лтъ:

Надъ ними полукружье изъ дерева рзное —

Готической эпохи наслдье вковое.

Не плодъ рзца, конечно, — безхитростный узоръ:

Его сработалъ живо лишь плотничій топоръ.

Собой напоминаютъ т линіи кривыя,

На шабаш еврейскомъ, .подсвчники рзные.

Остроконечья — съ шишкой, подобно той, что жидъ

Навязываетъ на лобъ, когда мольбы творитъ,

Что по-жидовски — ‘цинесъ’. Вдали, корчма такая,

Собой напоминаетъ, понурая, кривая,

Фигуру на молитв стоящаго жида.

Растрепанная стрха — какъ будто борода,

А кровля — точно шапка, фасадъ же дымный, черный —

Точь-вточь кафтанъ жидовскій, а верхъ его узорный —

Какъ цицесъ.

Два отдла въ корчм,. въ одномъ изъ нихъ,

Съ еврейской школой сходномъ, рядъ комнатъ небольшихъ

Для дамъ и для прозжихъ, въ другомъ — большое зало,

Вкругъ столиковъ высокихъ и длинныхъ тамъ не мало

И столиковъ пониже, подобныхъ тамъ столамъ:,

Какъ бы отцамъ, ребята,

Сидло много тамъ

И холоповъ, и крестьянокъ, и мелкой шляхты мстной,

А экономъ — особо. Случился день воскресный,

И въ Янкелю, чтобъ выпить и время провести,

Зашло гостей изъ церкви не мало по пути.

У каждаго стояла тамъ, доброй водки чарка,

Съ бутылкою ходила вокругъ столовъ шинкарка.

На Янкел былъ длинный кафтанъ почти до пятъ,

Серебряныхъ застежкъ на немъ свтился рядъ.

Одной рукою гладилъ онъ бороду сдую,

За шелковый свой поясъ засунувши другую:

Съ достоинствомъ хозяйскимъ вокругъ бросая взоръ,

Привтствовалъ входящихъ, вступая въ разговоръ,

Мирилъ гостей сидвшихъ, гд распри возникали,

Самъ не служилъ, но только прохаживался въ зал.

Старикъ еврей почтеннымъ былъ въ околодк всемъ,

Корчму держалъ онъ долго, никто во вкъ о немъ.

Не говорилъ худого, — и нечего, конечно,—

Калитками довольны въ корчм бывали вчно,

Безъ плутовства, но врно разсчетъ всегда сводилъ,

Не возбранялъ веселья, но буйства не любилъ,

Увеселенья очень любилъ онъ, и немало

Порой крестинъ и свадебъ въ его корчм бывало,

А въ праздникъ музыкантовъ сзывалъ онъ изъ села:

Въ корчм играли бубны, и скрипка тамъ была.

И самъ онъ одаренъ былъ талантомъ музыкальнымъ,

И прежде съ инструментомъ національнымъ —

Съ цимбалами — когда-то блуждалъ онъ по дворамъ

И псенникомъ добрымъ прослылъ и здсь, и тамъ.

Онъ говорилъ прекрасно, хоть былъ еврей природный,

Предпочиталъ всмъ пснямъ всегда напвъ народный

И привозилъ, за Нманъ поздку совершивъ,

То польскую мазурку, то галицкій мотивъ,

И говорили даже, — Богъ знаетъ, врно-ль это,—

Что распустилъ онъ первый.тогда среди повта

Напвъ изъ-за границы, невдомый для насъ,

Теперь же знаменитый, который въ первый разъ

Отъ польскихъ легіоновъ когда-то услыхала

Отчизна итальянцевъ. Талантъ пвца не мало

Всегда въ отчизн нашей сочувствіе найдетъ

И на Литв стяжаеть и деньги, и почетъ.

Разбогатвши, Янкель, и взысканный судьбою,

Свои цимбалы бросилъ съ ихъ звонкою игрою,

Заживъ съ дтьми осдло, хозяйничалъ въ шинк,

Онъ былъ и подраввиномъ въ сосднемъ городк,

Былъ всюду чтимымъ гостемъ, совтникомъ отличнымъ,

Знакомъ былъ съ хлбнымъ торгомъ, а также съ заграничнымъ,

На корабляхъ, — въ деревн подобнымъ знатокомъ,

Вс дорожатъ, онъ также сталъ добрымъ полякомъ.

Споръ межъ корчмами, часто кровавый споръ по злоб,

Всегда мирилъ онъ первый, взявъ въ управленье об.

Онъ въ равномъ былъ почет у враждовавшихъ лицъ:

Приверженцевъ Горешковъ, сторонниковъ Соплицъ.

Вліянье надъ врагами одинъ имлъ онъ часомъ:

Надъ ключникомъ суровымъ съ придирчивымъ Протасомъ.

Тотъ съ грозною рукою, тотъ съ дерзкимъ языкомъ

Вражду смиряли оба всегда предъ старикомъ.

Въ отлучк былъ Гервасій, онъ счелъ себя не въ прав

Неопытнаго графа сегодня на облав

Въ такомъ серьезномъ дл оставить на людей

Безъ своего совта и помощи своей.

Въ углу корчмы почетномъ, гд межъ двумя скамьями

Всегда сидлъ Гервасій, какъ первый межъ гостями,

Сегодня бернардина хозяинъ посадилъ, —

Его, какъ видно, Янкель весьма высоко чтилъ.

Увидя, что у гостя стаканъ уже не полонъ,

Къ монаху въ ту жь минуту поспшно подошелъ онъ

И липоваго меду веллъ долить въ стаканъ.

Былъ съ Янкелемъ, какъ слышно, давно знакомъ ужь панъ

Въ чужихъ краяхъ когда-то. Въ корчму ночной порою

Ходилъ монахъ и часто бесдою живою

Съ жидомъ о чемъ-то важномъ былъ занятъ. Бернардинъ

Велъ торгъ, ходили слухи, но это — вздоръ одинъ.

Со шляхтой разсуждая въ полголоса, въ бесд

Монахъ облокотился на столъ, его сосди

Спшили поживиться ксендзовскимъ табакомъ,

Чихалъ какъ будто пушка шляхетскій носъ потомъ.

— ‘Ну, отче преподобный, — сказалъ, чихнувъ, Сколуба, —

Табакъ отмнный, право, его и нюхать любо!

Мой носъ такого сроду еще не нюхалъ, знать…

(Свой длинный носъ погладивъ, тутъ онъ чихнулъ опять)

И вправду бернардинскій, изъ Ковно, видно, родомъ,

Изъ города, что славенъ и табакомъ, и медомъ.

Я былъ тамъ лтъ…’ — ‘Панове, — прервалъ его Робакъ, —

Дай Богъ вамъ на здоровье! Однако мой табакъ

Изъ стороны гораздо дальнйшей, чмъ по мннью

Почтеннаго Сколубы: по своему рожденью

Табакъ изъ Ченстохова, князья Павлины тамъ

Его приготовляютъ* гд знаменитый храмъ

Иконы, чудесами великими преславной,

Святой и присной Двы, Владычицы державной

Въ отчизн нашей польской… Владычица, — она

Княжною и литовской въ народ названа

И польскую корону хранитъ по наше время-

Но, ахъ, въ краю Литовскомъ у насъ раскола смя!…’

— *Изъ Ченстохова?— Вильбикъ промолвилъ.— Въ т края

Назадъ уже лтъ тридцать за отпущеньемъ я

Ходилъ на богомолье. А правда-ль, по газетамъ,

Что будто бы французы теперь въ мстечк этомъ

И будто бы разграбить хотятъ святой костелъ?

Я въ ‘Встник Литовскомъ’ на дняхъ о томъ прочелъ…’

— ‘Не правда!— молвилъ квестарь, — Нтъ, пане, слухъ неврный!

Наполеонъ — католикъ воистину примрный.

Вдь онъ помазанъ папой и съ нимъ въ ладу живетъ:

Они ведутъ ко благу во Франціи народъ

Отъ прежнихъ заблужденій. А правда, въ Ченстохов

Казны для нуждъ народныхъ не мало наготов —

Для Польши, для отчизны… Такъ самъ Господь велитъ:

Его алтарь отчизн всегда принадлежитъ.

Мы въ княжеств Варшавскомъ найдемъ въ защиту Польш

Уже сто тысячъ войска, а скоро будетъ больше.

А кто-жь оплатитъ войско, литвины, какъ не вы?

А вы даете деньги лишь сборщикамъ Москвы!…’

— ‘ Дастъ чортъ!…— воскликнулъ Вильбикъ.— Отъ насъ берутъ ихъ силой…’

— ‘Панъ!— отозвался хлопецъ съ покорностью унылой

И почесалъ затылокъ, отдавъ поклонъ панамъ.—

Для шляхты лишь полъ-горя, а каково-то намъ!

Вдь насъ дерутъ какъ лыко…’ — ‘Хамъ, что твое страданье!—

Тутъ закричалъ Сколуба.— Вдь это обдиранье

Привычно вамъ какъ угрю… А каково-то намъ,

Привыкшимъ къ старымъ льготамъ, сіятельнымъ панамъ!

Ахъ, братцы, прежде шляхтичъ былъ дома полноправенъ!…

(‘Да, — вскрикнули сосди, — былъ воевод равенъ!’)

Теперь же для признанья шляхетства своего

Должны мы на бумаг доказывать его…’

— ‘Ну, вамъ, — сказалъ Юрага, — не столько горя, пане,

Вдь ваши предки были не больше какъ мщане,

Я-жь — княжескаго рода, и у меня пытать

Патента на шляхетство? Да гд онъ?— Богу знать…

Пускай москаль у дуба въ лсу пойдетъ и спроситъ

Патентовъ, по которымъ вершину онъ возноситъ!…’

— ‘Князь!— молвилъ Жагель, — горе теб не одному:

Быть-можетъ есть и митра тутъ не въ одномъ дому’.

—‘У васъ въ гербу есть крестикъ, — кричалъ Подгайскій, — это

Есть неофита въ род извстная примта…’

—‘Вздоръ!— тутъ вмшался Бирбашъ, — я отъ татаръ-князей,

А все-жь имю крестикъ въ герб у Кораблей…’

— ‘На жолтомъ под митра’ родъ жизня означаетъ, —

Сказалъ Мицкевичъ,— ‘это Стрыйковскій объясняетъ’.

И шумъ, и крикъ, и споры посыпались кругомъ.

Ксендзъ вынулъ табакерку и началъ табакомъ

Всхъ угощать скоре, вмигъ тишина настала,

И, взявши по щепотк, вся шляхта зачихала.

Тутъ, пользуясь минутой, сказалъ отецъ Робакъ:

— ‘О, еслибы вы знали, кто нюхалъ мой табакъ!

Самъ генералъ Домбровскій, — поврятъ ли кто въ мір, —

Изъ табакерки этой щепотки взялъ четыре!’

—‘Домбровскій?!’ — вс вскричали.— ‘Да, самый генералъ…

Мы въ лагер съ нимъ былъ, онъ Гданскъ у нмцевъ бралъ,

Писать сбираясь что-то, разъ онъ заснуть боялся,

Взялъ табаку щепотку, понюхалъ, расчихался

И, мн плечо похлопавъ, сказалъ: ‘Отецъ святой,

Ксендзъ бернардинъ, мы скоро увидимся съ тобой

Въ Литв, пускай литвины табакъ изъ Ченстохова

Готовятъ въ ожиданьи, — не нюхаю другаго’.

Всю шляхту въ изумленье рчь эта привела

И радостью такою все общество зажгла,

Что вс на мигъ умолкли, потомъ за словомъ слово

Тихонько повторялось:— ‘Табакъ? Изъ Ченстохова?

Въ Литву? Домбровскій? Съ юга?’ Затмъ у всхъ вокругъ

Слились въ восторг общемъ слова и мысли вдругъ.

‘Домбровскаго!’ — вс разомъ тутъ крикнули какъ братья,

Другъ друга заключивши восторженно въ объятья:

Татарскій графъ и хлопецъ въ движеніи одномъ,

Грифъ и корабль, а митра съ короной и крестомъ,

Все… И монаха даже тутъ позабыли живо

И лишь кричали громко: эй, водки, меду, пива!

Прислушивался долго къ нимъ квестарь, а потомъ

Тотъ хоръ прервать желая, всхъ снова табакомъ

Попотчивалъ, ихъ говоръ вдругъ перебивъ чиханьемъ,

И обратился къ шляхт онъ, пользуясь вниманьемъ:

— ‘Вамъ нравится табакъ мой? Взгляните же сюда,

Что въ самой табакерк сокрыто, господа!’

Тутъ крышку табакерки, табакъ платкомъ стирая,

Онъ показалъ- была тамъ картинка небольшая:

Какъ рой мушиный войско, а посреди верхомъ,

Какъ жукъ, огромный всадникъ, что, врно, былъ вождемъ,

Коня онъ шпорилъ, будто взлетая надъ землею,

И поднялъ къ носу руку, узду держа другою.

— ‘Взгляните, — молвилъ квестарь, — какъ грозенъ! Кто же онъ?—

Узнайте!’ — Тутъ столпились къ нему со всхъ сторонъ.

— ‘То царь великій, видно, но русскій царь едва ли, —

Цари въ стран Россійской вкъ табаку не знали’.

— ‘Царь?— тутъ воскликнулъ Цыдзикъ, — а въ сюртук простомъ?

Цари, я думалъ, ходятъ вс въ платьи золотомъ,

У москалей же всякій ихъ генералъ, мосьпане,

Такъ золотомъ и свтитъ, какъ щука вся въ шафран’.

— ‘Ба!’ — тутъ замтилъ Рымша, — я въ юности видалъ

Косцюшку, что народомъ всмъ въ Польш управлялъ:

Героемъ былъ, ходилъ же онъ въ краковскомъ кафтан,

Въ простой чамарк то-есть’.— ‘Въ какой-такой, мосьпане?

Вдь это тарататка’ — замтилъ Вильбикъ здсь.

— ‘Но та вдь съ бахромою, кафтанъ же гладкій весь!’ —

Вскричалъ Мицкевичъ. Говоръ сталъ оживленъ и жарокъ

О формахъ тарататокъ различныхъ и чамарокъ.

Тутъ хитрый Робакъ нити перерванныхъ рчей

Опять на табакерк соединилъ своей:

Попотчивалъ, — вс стали, желая здравья хоромъ,

Чихать, и обратился он снова съ разговоромъ:

— ‘Какъ только часто нюхать начнетъ Наполеонъ

Въ бою табакъ — примта, что побждаетъ онъ.

Аустерлицъ примромъ: французы такъ стояли

При пушкахъ, москали же тьмой тьмущей наступали.

Глядлъ безмолвно цезарь, московскіе полки —

Что ни стрльнутъ французы — валятся какъ листки…

Одинъ во слдъ другому… Не усмотрть и глазомъ,

И что ни полкъ, то цезарь нюхнетъ за каждымъ разомъ.-

Царь Александръ, за этимъ братъ царскій Константинъ,

Францискъ нмецкій цезарь — тутъ вс въ моментъ одинъ

Удрали, цезарь, видя ихъ бгъ съ такимъ поспхомъ,

Взглянулъ на нихъ и съ пальцевъ стряхнулъ табакъ со смхомъ.

Когда кому случится увидть, господа,

Войска Наполеона, — припомните тогда!’

— ‘Ахъ, — закричалъ Сколуба, — почтенный ксендзъ, когда же

Мы этого дождемся? Подъ каждый праздникъ даже,

Какой бы ни былъ въ святцахъ, сулятъ француза намъ…

Глаза мы проглядли по разнымъ сторонамъ.

А москали на ше… Отъ нихъ какъ встарь нтъ мочи…

Покамстъ выйдетъ солнце, роса намъ выстъ очи…’

— ‘Мосьпане, — ксендзъ промолвилъ, — лишь бабамъ горевать,

Жидовское же дло — сложивши руки ждать,

Чтобъ кто въ корчму захалъ и постучалъ въ ворота.

Вдь намъ съ Наполеономъ не велика работа

Сбить москалей… Онъ швабамъ ужь трижды вздулъ бока,

Стопталъ прусаковъ подлыхъ, британцамъ далъ шлепка

И за море ихъ выгналъ, — придется русскимъ худо…

А знаешь ли, мосьпане, что слдуетъ отсюда?—

Что шляхта наша сядетъ тогда лишь на коней,

Взявъ сабли, какъ ужь не съ кмъ и биться будетъ ей.

Наполеонъ же скажетъ, самъ сладивъ со врагами:

Безъ васъ я обойдуся, — мы не знакомы съ вами…

Да, ждать гостей намъ мало и ихъ просить къ себ:

Столы должны мы вынесть, собрать людей въ изб,

И передъ пиромъ нужно очистить домъ отъ хора…

Да, дти, повторяю: очистить нужно скоро…’

Молчали вс, въ толп же раздались наконецъ

Вопросы:— ‘Какъ очистить? Какъ понимать, отецъ?

Готовы, что ни скажешь, мы сдлать все на свт,

Лишь объясни точне, отецъ, намъ рчи эти…’

Ксендзъ выглянулъ въ окошко, прервавши разговоръ,

Интересуясь чмъ-то, въ даль устремилъ онъ взоръ,

Потомъ сказалъ, вставая:— ‘Мн некогда. Объ этомъ

Поговоримъ мы посл подробне, съ разсвтомъ,

Панове, ду въ городъ я завтра по дламъ

И, сборъ церковный кончивъ, заду, врно, къ вамъ’.

— ‘Оттуда въ Нехрымово заночевать пожалуй, —

Тутъ экономъ замтилъ, — тамъ радостью не малой

Хоружнаго почтишь ты. У насъ твердили вкъ:

Какъ нехрымовскій квестарь, счастливый человкъ…’

— ‘И намъ, — сказалъ Зубковскій, — не сдлаешь ли чести?

Кусокъ холста найдешь тамъ, кадушку масла вмст,

Барана иль корову. Ксендзъ, не забудь во вкъ,

Что квестарь и въ Зубков счастливый человкъ! ‘

— ‘И къ намъ!’ — оказалъ Сколуба.— ‘Къ намъ! — молвилъ Тераевичъ, —

Ксендзъ никогда голодный не покидалъ Пуцевичъ’.

Такъ шляхта осыпала ксевдза со всхъ сторонъ

И просьбами, и лаской, но былъ за дверью онъ.

Въ окошко онъ увидлъ Тадеуша, стрлою

Тотъ по дорог мчался съ поникшей головою,

Безъ шляпы, съ поблднвшимъ и пасмурнымъ лицомъ

И, сильно шпоря лошадь, стегалъ ее хлыстомъ.

Ксендзъ, увидавши это, смутился почему-то

И быстрыми шагами пошелъ онъ въ ту-жь минуту

Туда, гд въ отдаленьи чернлъ дремучій боръ

На цломъ горизонт, насколько хватитъ взоръ.

* * *

Кто въ ндра пущъ литовскихъ невдомыхъ проникъ?

Кому знакомъ дремучій, глубокій ихъ тайникъ?

Рыбакъ лишь у прибрежья дно измряетъ въ мор,

Стрлокъ лишь по опушк блуждаетъ въ темномъ бор,

Едва знакомы дебри поверхностно ему,

Но пущи онъ не знаетъ таинственную тьму.

Извстна лишь по сказкамъ намъ эта глушь лсная,

Тамъ не была отъ вка еще нога людская,

Тхъ мстъ, какъ бы заклятыхъ, ничей не видлъ, взоръ.

Когда ты углубишься въ дремучій самый боръ,

Тамъ встртишь валъ огромный изъ старыхъ пней съ корнями,

Трясиной окруженный съ несмтными ручьями,

Подъ стью травъ заросшихъ тамъ гнзда осъ, шершней,

Что шагъ — то муравейникъ да логовище змй.

Когда-бъ смльчакъ безумный прошелъ и т преграды,

Тамъ гибели страшнйшей ждутъ новыя засады:

Тамъ, словно волчьи ямы, что ступишь, подъ ногой,

Прудки, на половину заросшіе травой,

Ихъ глубины бездонной никто еще не знаетъ,

По общему поврью, въ нихъ дьяволъ обитаетъ,

Въ кроваво-ржавыхъ пятнахъ ихъ слизлая вода,

Смрадъ ядовитый, тяжкій дымится отъ пруда.

Вкругъ безъ коры и листьевъ деревья, какъ больныя,

Червивы, низкорослы, плшивыя, кривыя,

Мохъ колтуномъ разросся на виснущихъ втвяхъ,

Слои грибовъ поганыхъ на ихъ горбатыхъ пняхъ

И, надъ прудомъ склоняясь, семья деревъ толпится,

Какъ сходбище колдуній къ котлу, гд трупъ варится.

За озерки же эти не только что ногой

Проникнуть невозможно, но даже взоръ людской

Блуждалъ бы тамъ напрасно: какъ облакомъ тнистымъ,

Тамъ дальше все закрыто паровъ туманомъ мглистымъ,

Что вчно надъ трясиной выходитъ изъ болотъ,

Въ конц-жъ, за этой мглою (въ народ слухъ идетъ)

Есть край богатый, пышный среди дремучихъ сней —

Столица королевства животныхъ и растеній,

Всхъ травъ и всхъ деревьевъ въ ней скрыты смена,

Оттуда въ цломъ свт идутъ ихъ племена.

Какъ въ Ноевомъ ковчег, зврей любаго рода,

По крайней мр, пара тамъ скрыта для приплода*

А въ самыхъ ндрахъ души, держа придворный штатъ,

Медвди, туры, зубры владыками царятъ,

А рысь и россомаха, прожорливы и быстры,

Вкругъ нихъ въ втвяхъ гнздятся, какъ чуткіе министры,

А дальше, какъ вассалы подвдомственныхъ страдъ,

Живетъ шляхетство волчье, олени и кабанъ,.

Вверху орелъ и соколъ, гнздясь надъ головами,

Живутъ, какъ бы клевреты, господскими крохами.

Патріархально лары тхъ царственныхъ зврей

Живутъ въ дремучей чащ незримо для людей,

Родятся, умираютъ въ пріют безопасномъ,

Никто изъ нихъ не сгибнулъ съ людьми въ бою надрасномъ,

На выселки далеко дтей по лсу шлютъ,

Не покидая сами спокойный свой пріютъ,

Ни пуль, ни бранной стали въ своей глуши не знаютъ,

Но смертью натуральной подъ старость умираютъ,

Имютъ и кладбище, и тамъ, бросая свтъ,

Слагаетъ перья птица, а зврь кладетъ сведетъ,

Медвдь, зубовъ лишившись, когда жевать не въ силахъ,

Олень, утративъ гибкость въ ногахъ, подъ старость хилыхъ,

Съ застывшей кровью заяцъ, полуживой отъ лтъ,

Ослпшій старый соколъ и воронъ, что ужь сдъ,

Орелъ съ скривленнымъ клювомъ, когда уже для пищи

Навки онъ затворенъ, уходитъ на кладбище,

А даже зврь и меньше, пораненный, больной,

Сложить при смерти кости спшитъ въ свой край родной.

Вотъ потому въ доступныхъ мстахъ для человка

Нигд костей звриныхъ не водится отъ вка.

Въ столиц ихъ, по слухамъ, хорошій, добрый строй:

Народъ звриный править у нихъ вдь самъ собой.

Людской прогрессъ покамстъ не могъ растлить ихъ нрава,

Нтъ корня бдъ въ ихъ царств — нтъ собственности права,

Имъ чужды поединки, стратегія въ бою,

Живутъ понын внуки, какъ праотцы въ раю,

И только зврь, попавшій въ сообщество людское,

Порою получаетъ понятіе о бо.

Но миромъ и согласьемъ исполненъ ихъ пріютъ:

Тамъ зври не кусаютъ другъ друга и не бьютъ,

И окажись случайно кто изъ людей въ ихъ сфер,

Хоть даже безоружный, — не тронули бы зври,

И врно съ изумленьемъ глядли бы они

На чуждаго пришельца, какъ въ памятные дни,

Какъ ихъ отцы въ едем въ послдній день творенья

Глядли на Адама, съ нимъ въ мир до паденья.

Но человкъ, по счастью, туда не попадетъ:

Въ то царство смерть и ужасъ обороняютъ входъ.

Лишь иногда случится, забглая борзая,

Въ т дальнія болота и дебри попадая

И страшную картину лсную увидавъ,

Въ безумномъ страх, съ визгомъ, назадъ бжитъ стремглавъ,

И долго подъ хозяйской ласкающей рукою

Дрожитъ, въ ногахъ валяясь съ тревогою шальною.

Для ловчихъ недоступна глушь тайниковъ такихъ

И ‘Маточникъ’ зовется на язык у нихъ.

* * *

Глупецъ медвдь, сидлъ бы- ты въ маточник вчно!

Тамъ про тебя и войскій вге свдалъ бы, конечно.

Но или запахъ улья прельстилъ тебя въ лсу,

Иль аппетитъ почуявъ къ дозрвшему овсу,

Ты вышелъ на опушку, гд лсъ довольно свтелъ,

И гд твой слдъ лсничій сейчасъ же и замтилъ,

Затмъ шпіоновъ хитрыхъ, загонщиковъ послалъ,

Чтобъ твой ночлегъ провдать, замтить твой привалъ,

Теперь съ облавой войскій теб назадъ въ берлогу,

Везд разставивъ стражей, загородилъ дорогу.

Пріхавши, Тадеушъ узналъ, что съ давнихъ поръ

Борзыя разбжались уже далеко въ боръ.

Все тихо- напряженно вс преданы вниманью

И словно важной рчи пустынному молчанью

Вс внемлютъ- ждутъ напрасно, недвижимо въ тиши,ё

Лишь музыка лсная разносится въ глуши.

Какъ водолазы въ мор, псы рыщутъ въ темномъ лс-

Охотники, двустволки держа на перевс,

На войскаго взираютъ, а тотъ, припавъ къ земл,

Къ ней ухомъ приложился, такъ часто на чел

У лкаря читаетъ толпа друзей ршенье:

Возьметъ ли смерть больного, иль ждетъ выздоровленье.

Такъ войскій и надежду и страхъ внушалъ имъ всмъ.

—‘Есть, есть! ‘ — онъ тихо молвилъ и всталъ съ земли затмъ.

Имъ не слыхать покамстъ. Чу!… песъ пролаялъ. Скоро

Другой, за ними двадцать… И вся собачья свора

Попавъ на слдъ, пустилась разсянной толпой,

Визжа и громко лая. Ужь это не простой,

Обычный бгъ въ логов за зайцемъ или ланью:

Сейчасъ же это слышно по ярому визжанью.

Лай частый и короткій и отгадать легко,

Что зврь уже наврно теперь не далеко

И что медвдя гонятъ. Псы смолкли на мгновенье,

Догнали, снова лаютъ. Зврь въ бшеномъ смятеньи

Борзыхъ калчитъ врно: сквозь грозный лай порой

Доносится все чаще собакъ предсмертный вой.

Тутъ, каждый наготов съ двустволкою своею,

Впередъ согнулся лукомъ, протягивая шею.

Ждать боле не въ силахъ, ловцы съ постовъ своихъ

Спшатъ навстрчу зврю, хотя ужь войскій ихъ,

Дозоромъ объзжая, предупреждалъ при этомъ,

Что это, оставивъ мсто, пренебрежетъ совтомъ,

Того, холопъ онъ будетъ иль панычъ, наравн

Онъ смычкою своею отдуетъ по спин.

Но тщетно: убжали вс, вопреки приказу,

И три ружья по лсу тутъ загремли сразу.

Открылась ванонада, вдругъ, по дубрав всей,

Медвжій ркъ раздался всхъ выстрловъ звучнй, —

Отчаянья, и боли, и злобы ркъ безумный,

За нимъ же звуки рога, и крикъ погони шумной,

И лай собакъ, ловцы же иные въ боръ спшатъ,

Курки другіе взводятъ, и каждый очень радъ.

Одинъ лишь войскій грустно твердитъ, что плохо дло.

Охотниковъ толпа же вся вмст полетла,

Чтобы прервать медвдю дорогу въ глушь лсовъ.

Зврь, устрашенный крикомъ охотниковъ и псовъ,

Назадъ пустился къ мсту, гд ловчихъ было мало,

Въ ту сторону, отеуда толпа ихъ убжала

И гд остались только немногіе изъ нихъ:

Тадеушъ, графъ и войскій, да нсколько другихъ.

Тутъ лсъ былъ рже, сучья въ лсной глуши трещали,

Какъ громъ изъ тучъ, оттуда медвдь пустился, рвали

Его, гоня, борзыя, на заднихъ лапахъ онъ

Попятился и, съ рвомъ, врагами окруженъ,

Переднихъ лапъ когтями рвалъ изъ земли коренья,

Пни смоляные, мохомъ обросшіе каменья.

Ихъ во враговъ швыряя и сукъ сломавъ большой,

Онъ имъ, какъ бы дубиной, махалъ передъ собой.

Тутъ на стоявшихъ ловчихъ онъ ринулся съ размаха,

То былъ Тадеушъ съ графомъ, т, въ двухъ шагахъ, безъ страха,

Стояли, дуло ружей направивъ въ пасть ему,

Какъ даа громоотвода въ грозовой тучи тьму.

Стрлки, нацливъ дружно, врага свалить хотли.

(Неопытные!) Разомъ ихъ ружья загремли

И промахнулись. Быстро на нихъ метнулся зврь.

Они вдвоемъ схватили рогатину теперь,

Къ себ таща поспшно. Глядятъ, а въ пасти красной

Зубовъ двумя рядами сверкаетъ звъ ужасный,

А когти страшной лапы грозятъ уже въ упоръ.

Блдня, отскочили, и гд рдетъ боръ,

Туда бжали, зврь же за ними, во мгновенье,

Ударилъ… Промахнулся… Привсталъ… Еще движенье —

И съ графа черной лапой сорвалъ онъ полъ-волосъ…

Съ мозговъ и черепъ даже, какъ шляпу, онъ бы снесъ,

Но регентъ и ассессоръ тутъ выскочили съ боку,

А спереди Гервасій ужь былъ неподалеку-

За нимъ явился квестарь, хотя и не съ ружьемъ,

И, словно по команд, стрльнули вс втроемъ.

Медвдь, какъ будто кошка, прыгнувъ передъ борзыми,

Упалъ объ землю мордой и лапами своими

Перевернулся кверху и тла своего

Кровавой тушей къ графу упалъ и, сбивъ его,

Рычалъ и встать пытался, но тою же минутой

Въ него со злостнымъ ‘стряпчимъ’ впился ‘исправникъ’ лютый.

Изъ-за пояса войскій взялъ рогъ воловій свой —

И длинный, и крапленый, какъ змй боа витой,

Его прижалъ онъ ко рту обими руками,

Какъ бочки вздувши щеки, съ кровавыми глазами,

Полузакрывши вки, въ себя втянулъ животъ

И всею силой легкихъ въ рогъ заигралъ. И вотъ,

Зарокотавъ какъ буря, раздался звукъ могучій

И отозвался эхомъ вокругъ въ глуши дремучей.

Охотники притихли, отдавшись всей душой

Волшебной нощи звуковъ съ ихъ дивной чистотой.

Старикъ свое искусство, забытое съ годами,

Во всей крас и блеск явилъ передъ ловцами.

Онъ оживилъ, наполнивъ нмую глушь лсовъ,

Спустилъ какъ будто псарню и началъ новый ловъ.

Исторія охоты въ игр его звучала:

Сперва какъ будто рзкій и громкій звукъ сигнала,

Потомъ визжанье псарни и лай по всхъ сторонъ,

Порой же, словно выстрлъ, срывался твердый тонъ.

Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,

Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось.

Вновь заигралъ, и мнилось, что рогъ мнялъ свой видъ

Въ его устахъ: то грубо, то нжно зазвучитъ,

Зврей изображая: сначала въ волчью шею

Онъ вытянулся съ трелью протяжною своею,

Потомъ медвжьей пасти послышался въ немъ ревъ,

Затмъ мычанье зубра, по втру долетвъ.

Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,

Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось,

И, выслушавши рога ту мастерскую трель,

Ее передавали дубъ дубу, ели ель.

Вновь заигралъ, и сотня роговъ, казалось, въ рог,

И лай, и крикъ звриный, шумъ травли и тревоги.

Тутъ рогъ приподнялъ войскій и, грянувъ въ небеса,

Торжественнаго гимна раздались голоса.

Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,

Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось.

Роговъ какъ будто бездну таилъ дремучій боръ,

И разносилъ ихъ звуки деревъ несмтный хоръ.

Все шире и все дальше игра струилась эта,

Все чище, тише, тоньше, пока далеко, гд-то

Въ преддверіи небесномъ послдній звукъ затихъ.

Панъ войскій отнялъ руки и, выпавши изъ нихъ,

Повисшій рогъ качался на кушак ременномъ.

Съ лицомъ багровымъ войскій и словно вдохновлённымъ,

Въ безмолвьи, неподвижно, поднявши въ небу взоръ,

Ловилъ послднихъ звуковъ вдали смолкавшій хоръ.

Межъ тмъ вокругъ раздались и громъ рукоплесканій,

И крики поздравленій и громкихъ восклицаній.

Все стихло постепенно, и взоры всхъ теперь

Огромный трупъ медвдя привлекъ. Убитый зврь

Ничкомъ въ трав высокой лежалъ окрававленный,

Въ земл припавши грудью, весь пулями пронзенный,

Переднія же лапы онъ распростеръ крестомъ,

Еще дышалъ, на землю струилась кровь ручьемъ.

Приподнимая вжи, лежалъ онъ безъ движенья*

Псы впились въ уши зврю, полны остервененья:

Повисъ налво ‘стряімій’, направо же терзалъ

‘Исправникъ’ и изъ шеи кровь черную сосалъ.

Рогатиной желзной псамъ челюсти раздвинуть

Распорядился войскій и навзничъ опрокинуть

Прикладами медвдя, и вслдъ за тмъ кругомъ

Вновь троекратный виватъ раздался будто громъ.

— ‘А что?— вскричалъ ассессоръ, ружья погладивъ дуло, —

‘А что моя двустволка? Небойсь, не обманула!

А что? моя? Хоть птичка не велика собой,

А какъ хватила славно!… Ей это не въ первой:

Ужь не стрльнетъ на воздухъ, всегда добьется толку!…

Вдь это князь Сангушко мн подарилъ двустволку’.

Онъ ружьецо работы отмнной показалъ

И вс его при этомъ достоинства считалъ.

Но тутъ вмшался регентъ, потъ на лиц стирая:

— ‘Бжалъ я за медвдемъ, вдругъ войскій, обгоняя,

Кричитъ мн: ‘стой на мст!’ — Да гд-жь стоять? Медвдь

Какъ заяцъ мчится въ поле… Нтъ, вижу, не поспть…

Все дальше… Потерялъ я надежду напослдокъ.

Смотрю направо — валитъ, а лсъ тутъ вовсе рдокъ.

Тутъ я ружье прицлилъ: ну, Мишенька, постой!

Подумалъ я, и баста!… Вотъ онъ и… не живой!

На славу бьетъ двустволка, — вполн сагаласовка,

Съ клеймомъ: Сагаласъ, Лондонъ, внизу Балабоновка’.

(Извстный польскій слесарь тамъ жилъ, и ружья онъ

Фабриковалъ для Польши на англійскій фасонъ.)

— ‘Какъ!— заоралъ ассессоръ.— Какъ? Тысяча чертей!

Панъ застрлилъ медвдя? Онъ не въ ум, ей-ей!’

— ‘Да, я!— тутъ вскринулъ регентъ, — и спорить панъ не въ прав:

Тутъ всякій мн свидтель, — то было при облав!..’

Споръ сдлался всеобщимъ, большой размръ принявъ,

Кто думалъ, что ассессоръ, а кто, что регентъ правъ.

Гервасія забыли: вс съ боку прибжали,

Что было впереди же, зналъ кто-нибудь едва ли.

Тутъ войскій подалъ голосъ:— ‘Ну, вотъ, паны, теперь

Ужь есть о чемъ поспорить, — не маловажный зврь!

Медвдь — не жалкій заяцъ. Не стыдно въ спор этомъ

Искать ршенья шпагой и даже пистолетомъ…

Вашъ споръ уладить трудно. Итакъ, по старин,

На поединокъ выйти вамъ надобно, по-мн.

Я помню двухъ сосдей въ мои года былые,

Порядочные люди, дворяне коренные,

А жили близъ Вилейки, раздлены ркой,

Одинъ звался Домейкой, Довейкою — другой.

Медвдицу однажды они убили оба,

Кто-жь именно — Богъ знаетъ, возникли споръ и злоба,

И чисто по-шляхетски потомъ ршили споръ:

Черезъ медвжью шкуру стрлялися въ упоръ.

Вс много говорили о поединк этомъ,

И даже пснопній онъ послужилъ предметомъ.

А я былъ секундантомъ. Какъ было все, сейчасъ

Я съ самаго начала вамъ поведу разсказъ’.

Но тутъ конецъ Гервасій вдругъ положилъ всмъ спорамъ.

Осматривалъ медвдя внимательнымъ онъ взоромъ,

Затмъ, доставши ножикъ, онъ зврю черепъ снялъ,

Разрзалъ мозгъ медвжій и изъ него досталъ

Засвшую въ немъ пулю, обтеръ ее полою

И, приложивши къ дулу, ее передъ толпою

Онъ поднялъ на ладони, промолвивши:— ‘Друзья,

Смотрите, эта пуля — не ваша, а моя,

Изъ этой одностволки, горешковской… (При этомъ

Ружье плохое стало вниманія предметомъ

Съ обмотаннымъ простою веревкою стволомъ.)

Не я стрлялъ однако… О, въ случа такомъ

Нужна отвага… Руки и ноги задрожали…

Ко мн же, — вспомнить страшно, — два паныча бжали,

За ними зврь, хватая послднее дитя

Горешковскаго рода (по матери хотя)…

О, Господи!— я вскрикнулъ… Услышалъ Вседержитель,

И бернардинъ на понощь явился какъ спаситель…

Всхъ нынче пристыдилъ онъ… О, бравый онъ монахъ!

Курка не смлъ я тронуть, дрожа и впопыхахъ.

Изъ рукъ моихъ онъ вырвалъ ружье, нацлясь живо,

Стрльнулъ онъ по медвдю… О, это просто диво!

Межъ двухъ головъ намтясь, за сто шаговъ попасть,

У звря выбивъ зубы, какъ разъ въ медвжью пасть!

Панове! одного лишь въ теченье долгой жизни

Стрлка я зналъ такого, извстнаго въ отчизн

По столькимъ поединкамъ- у дамскихъ башмачковъ

Отстрливалъ каблукъ онъ… А плутъ изъ всхъ плутовъ!

Въ ту памятную пору извстенъ онъ былъ краю…

Усачъ… Извстный Яцекъ… Фамиліи не знаю.

Но ужь ему не время ходить на медвдей:

Въ аду бездльникъ врно погрязнулъ до ушей.

Ксендзу и честь и слава! Онъ спасъ двоихъ отъ смерти,

И даже трехъ. Гервасій не хвастаетъ, поврьте.

Но если только въ зубы медвжьи бы попалъ

Послдній изъ Горешковъ, и я бы жить не сталъ, —

И старческія кости медвдь изгрызъ бы вмст…

Пойдемте-жь, отче, выпьемъ за здравье вашей чести!’

Ксендза искали тщетно. Вс видли, что онъ,

Лишь только мткой пулей медвдь былъ поражонъ,

Къ Тадеушу и графу спшилъ среди дубровы,

Увидя же, что оба и цлы, и здоровы,

Возвелъ онъ жъ небу очи, съ молитвой на устахъ,

И, словно отъ погони, сокрылся второпяхъ.

Межъ тмъ охабки сучьевъ, по войскаго приказу,

И пни въ костеръ сложили. Огонь блеснулъ, и сразу

Дымъ какъ сосна разросся срющимъ столбомъ

И балдахиномъ сверху раскинулся кругомъ.

Со скрещенныхъ рогатинъ, подъ острыми концами,

Тамъ котелки повисли пузатыми боками.

Муку, жаркое, зелень съ возовъ уже несутъ

И хлбъ. Судья же отперъ ларецъ дорожный- тутъ

Блетъ рядъ бутылокъ головками своими.

Большой кувшинъ хрустальный онъ выбралъ между ними.

(То Робака подарокъ) Онъ гданской водкой былъ

Наполненъ, — тмъ напиткомъ, что для поляковъ милъ.

Кувшинъ поднявши кверху, судья промолвилъ слово:

—‘Въ честь Гданска! Онъ былъ нашимъ и — нашимъ будетъ снова!’

Серебряную влагу лилъ въ чары онъ кругомъ.

И золото, сверкая, закапало потомъ ⁶).

Въ котлахъ киплъ ужь бигосъ. Сказать словами трудно,

Какъ дивно вкусенъ бигосъ и какъ онъ пахнетъ чудно.

Лишь римы звонъ услышишь, да словъ наборъ пустой,

Но не пойметъ ихъ сути желудокъ городской:

Чтобъ кушанья и псни въ Литв цнить какъ надо, —

Нужны облава, бодрость и сельская отрада.

Но бигосъ превосходенъ и въ сущности своей,

Онъ стряпается вкусно изъ добрыхъ овощей:

Изъ рубленой капусты заквашеной варится,

Что въ ротъ сама собою идетъ, какъ говорится.

Изысканнаго мяса отборные куски

Она содержитъ, скрывши во влажные листки,

Кипитъ она, покуда не выпуститъ вс соки,

Пока начинка пуститъ паровъ своихъ потоки,

А вкругъ распространится пріятный ароматъ.

Готово. Троекратно стрлки кричатъ виватъ,

Вооружившись ложкой, берутъ начинку съ бою.

Звонъ мди, дымъ, и бигосъ ужь таетъ камфорою

И вотъ исчезъ, лишь пасти котловъ дымятъ кругомъ,

Какъ будто бы волканы съ угаснувшимъ жерломъ.

Когда уже довольно напились и поли,

Сложили звря на возъ и вс верхами сли.

Межъ ними завязался веселый разговоръ,

Лишь регентъ и ассесоръ вступили въ новый споръ:

Одинъ — о превосходств двустволки сангушковской,

Другой — сагаласовки своей балабановской.

Былъ сумраченъ Тадеушъ, а вмст съ нимъ и графъ:

Они стыдились оба, въ охот оплошавъ.

Кто на Литв добычу упуститъ изъ облавы,

Тому труда не мало въ возстановленьи славы.

Графъ говорилъ, что первый рогатину взялъ онъ,

Но былъ ему помхой въ то время компаньонъ.

Тадеушъ утверждалъ же, что такъ какъ онъ сильне

И ловче той тяжелой рогатиной владя,

Хотлъ спасти онъ графа. Такъ межъ собой они

Средь шума толковали и общей болтовни.

Въ средин халъ войскій. Старикъ достопочтенный

Былъ говорливъ и полонъ веселости отмнной.

Противниковъ желалъ онъ развлечь и помирить

И продолжалъ разсказа перерванную нить:

—‘Касательно вотъ этихъ Домейки и Довейки, —

Они въ сосдств жили на берегахъ Вилейки.

Ко мн ходили въ гоcти нердко той порой,

Хоть мой фольваркъ далеко былъ надъ ркой Ушой.

Панъ регентъ, панъ ассесоръ! хоть я желалъ дуэли,

Не думайте однако, чтобъ я и въ самомъ дл

Кровопролитья жаждалъ… Спаси Господь! Я васъ

Комедійкой потшить хотлъ на этотъ разъ,

Состроить вновь ту штуку, что сдлалъ я когда-то,

Назадъ тому лтъ сорокъ, да какъ замысловато!

Ее не помнитъ юность, во время же мое

До самаго Полсья вс знали про нее.

‘И странно: для сосдей зерномъ вражды служили

Фамиліи, что слишкомъ уже похожи были, —

До крайности. На сейм для партіи своей

Сторонники Довейки, ища себ друзей,

Разъ шляхтичу шепнули: ‘дай голосъ за Довейку!’

А этотъ не разслышалъ и подалъ за Домейку.

Разъ маршалокъ Рупейко обденной порой

Домейк виватъ крикнулъ, другіе же толпой

Довейк закричали, а посреди сосди

Смшали ихъ и вовсе при шум на обд.

‘Былъ хуже случай въ Вильн: тамъ шляхтичъ подъ хмлькомъ

Съ Домейкой бился, раненъ былъ саблей, а потомъ,

Изъ Вильны возвращаясь въ обратный путь до дома,

Съ Довейкою случайно сошелся у парома.

Поплывъ съ нимъ по Вилейк, сосда онъ спросилъ:

Кто онъ такой?— ‘Довейко’ — сосдъ проговорилъ.

Тутъ шляхтичъ хвать рапиру безъ словъ, и у Довейки —

Разъ, два — и усъ обрубленъ соперникомъ Домейки.

Всему де въ довершенье случилось тамъ потомъ,

Какъ будто бы нарочно, что, вновь сойдясь вдвоемъ,

На полеваньи тезки вблизи другъ друга стали

И, высмотрвши разомъ, въ медвдицу попали.

Она сейчасъ же, правда, повалена была,

Но пуль съ десятокъ въ брюхо ужь передъ тмъ несла,

Заразъ у многихъ ружья одинъ размръ имли.

Кмъ зврь убитъ, возможно-ль увриться на дл?

‘Тутъ молвили: ‘Довольно! Ждать нечего добра!

Связалъ насъ Богъ ли, чортъ ли, а развязать пора!

Мы въ свт какъ два солнца, — ужь это черезъ мру!…’

Итакъ, берутъ рапиры, становятся къ барьеру.

Склоняемъ тщетно къ миру мы доблестныхъ людей, —

Напротивъ, у обоихъ запальчивость сильнй-

Оружіе мняютъ, прибгли къ пистолетамъ.

Кричимъ, что слишкомъ близко становятся при этомъ,

Они-жь, на зло, чтобъ смертью врнй ршился споръ,

Черезъ медвжью шкуру стрлять хотятъ въ упоръ.

‘Будь секундантъ, Гречеха!’ — Стрляли-жь превосходно.

‘Готовъ… но вырыть яму, когда вамъ такъ угодно.

Нельзя-жь ничмъ окончить дуэль такихъ бойцовъ…

Но бейтесь по-шляхетски, — не въ род мясниковъ…

Вы — молодцы: такъ что же сближаться попустому?

Приставьте ружья прямо въ животъ одинъ другому.

Нтъ?… Ну, такъ пистолеты я вамъ согласенъ дать!

Не дальше и ни ближе однако же стрлять,

Какъ чрезъ медвжью шкуру. Моими же руками

Я разстелю ту шкуру, какъ секундантъ, межъ вами

И самъ же васъ разставлю: вамъ въ сторону вонъ ту

Стать возл самой морды, а вамъ вотъ здсь, къ хвосту.

Согласны!…. Время?— Утромъ. Гд?— За корчмой Ушою’.

Разстались. Я же, взявши Виргилія съ собоюи…’

Но вдругъ незапнымъ крикомъ былъ войскій прерванъ тутъ,—

Шмыгнулъ срякъ. Ужь ‘соколъ’ и ‘куцый’ вслдъ бгутъ.

Псы бросились въ облаву, они, конечно, знали,

Что съ поворотомъ въ поле съ нимъ встртятся едва ли.

Они безъ смычекъ были и кинулись стремглавъ:

Въ догоню зайца, ловчимъ опомниться не давъ,

Ужь регентъ и ассесоръ собрались для облавы,

Но удержалъ ихъ войскій и крикнулъ имъ: ‘Куда вы?

Стоять! Ни съ мста! Шагу я боле не дамъ!

Ужь заяцъ къ полю близокъ,— отсюда видно вамъ…’

И, правда, заяцъ въ поле, псовъ чуя за собою,

Серя въ пашн, рвался, растянутый струною.

Торчали уши, будто, у срны двое рогъ:

Почти не видно было подъ нимъ мелькавшихъ ногъ,

Онъ словно ихъ не- двигалъ, земли касаясь ими,

Какъ стрижъ воды крылами летучими своими.

За зайцемъ пыль клубилась, неслися псы за нимъ,

И вс казались, чмъ-то какъ будто бы однимъ,

Какъ будто бы чрезъ поле ползло подобье змя:

Былъ заяцъ головою, за нимъ, такъ будто шея,

Надъ полемъ клубы пыли по воздуху легли,

Борзые-жь извивались двойнымъ хвостомъ вдали.

И регентъ, и асессоръ дыханье притаили.

Какъ мертвый блденъ регентъ, глядя на тучи пыли,

Блднетъ и асессоръ: предсталъ для ихъ очей

Видъ роковой — чмъ дальше, тмъ все длинне змй…

Но вотъ онъ разорвался, какъ будто на дв пряди,

Ужь голова у лса, а хвостъ далеко сзади…

Вотъ голова исчезла, мелькнувъ еще въ лск,

A хвостъ передъ опушкой остался вдалек.

Псы бдные въ смущеньи шныряли возл бора,

Какъ будто обоюдно исполнены укора,

И поплелись обратно тихонько между ними,

Хвосты поджавши къ брюху и уши опустивъ,

И глазъ поднять не смли въ стыд понуривъ рыло,

И вдалек остались съ ковфузомъ и уныло.

Панъ регентъ халъ мрачно, съ опущеннымъ челомъ,

Ни весело асессоръ поглядывалъ кругомъ….

Доказывали оба, что будто безъ привычки.

Ужасно трудно бгать борзымъ ихъ не на смычк, —

Что заяцъ по дорог попался имъ врасплохъ,

А путь отъ острыхъ камней такъ былъ на пашн плохъ,

Что псовъ бы не мшало снабдить и сапогами,

Охотничья премудрость вщала ихъ устами,

И ловчіе мало могли бы почерпнуть.

Но слушали небрежно и, продолжая путь,

Свистали иль смялись и, вспомнивъ о медвд,

Облаву обсуждали въ живой своей бесд.

На бгство зайца войскій небрежно кинулъ взоръ

И продолжалъ спокойно свой прежній разговоръ:

—‘На чемъ остановился, однако-жъ я, панов?—

Да, вотъ на чемъ: обоихъ я ихъ поймалъ на слов:

Черезъ медвжью шкуру стрляться имъ, но тутъ

Вс въ крикъ, что оба на смерть другъ въ друга попадутъ…

А я смюсь, отъ друга Марона врно зная,

Что шкура звря — мра нисколько не пустая.

Вдь про Дидону, врно, паны, извстно вамъ,

Что въ Ливію приплывши, она насилу тамъ

Земли кусовъ достала съ великою нуждою,

Что лишь воловья шкура могла прикрыть собою,

А на участк этомъ сталъ Карагенъ потомъ ⁷)

И, вотъ, не мало- ночью подумалъ я о томъ.

‘Едва разсвтъ занялся, какъ детъ ужь Довейко

Въ двуколк, а на встрчу верхомъ спшить Домейко,

И видятъ мостъ косматый чрезъ ширину рки —

Тесьма изъ шкуры звря, разорванной въ клочки.

Былъ у хвоста Довейко сейчасъ поставленъ мною,

На сторон-жь противной Домейко за ркою.

Теперь хоть вкъ стрляйте, но только знайте: вамъ,

Пока не помиритесь, я разойтись не дамъ…

Ну, т — въ обиду. Шляхта со смха помирала…

Я съ помощью ксендза ихъ увщевалъ не мало:

И Божіе писанье привелъ имъ, и статутъ.

Что длать?… Засмялись и помирились тутъ.

‘Пріязнью неразрывной смнилася ихъ ссора

И въ бракъ съ сестрой Домейки вступилъ Довейко скоро,

Довейкину сестру же Домейко взялъ женой

И раздлили ровно имнье межь собой,

На мст же событій и имъ въ воспоминанье

Корчму воздвигли, давъ ей ‘Медвдицы’ названье’.

Л. Пальминъ.

¹) Великій князь Гедыминъ, по преданію, на Понарской гор разъ увидалъ во сн желзнаго волка и, до совту вайделота Лиздейки, основалъ городъ Вильно.

²) Сигизмундъ-Августъ, по старинному обычаю возведенный въ литовскіе великіе князья и очень любившій охоту.

³) Въ повт Росенскомъ, въ имніи Паскевича, земскаго писаря (pisarza ziemskiego), росъ дубъ, извстный подъ именемъ ‘Baublis’ и нкогда, во времена язычества, чтимый за святыню. Въ дупл этого исполина Паскевичъ устроилъ кабинетъ остатковъ литовской старины.

⁴) Не далеко отъ новогрудскаго костела росли старинные липы, которыхъ много вырублено около 1812 года.

⁵) Поэма Гашинскаго — ‘Zamek Kaniowski’.

⁶) Въ бутылкахъ гданской водки на дн бываютъ листы золота.

⁷) Царица Дидона велла изрзать на тесьму воловью шкуру и этою длинною тесьмой окружила обширное поле, гд построила Карагенъ. Войскій вычиталъ описаніе этого событія не въ ‘Эненд’, а вроятно, въ комментаріяхъ схоластиковъ.

‘Русская Мысль’, No 6, 1882

Читайте также: