Пан Тадеуш, Мицкевич Адам, Год: 1834 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 117 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЭЗІЯ СЛАВЯНЪ

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ

ИЗДАННЫЙ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ
НИК. ВАС. ГЕРБЕЛЯ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

1871

ПОЛЬСКІЕ ПОЭТЫ.

А. МИЦКЕВИЧЪ.

ПАНЪ ТАДЕУШЪ.
ПОЭМА.

ВСТУПЛЕНІЕ.

Какіе тутъ сберешь поэзіи цвты?

О чёмъ тутъ будешь пть, средь вчной суеты

Парижскихъ мостовыхъ, лжи, грязи и проклятій,

Неистощимыхъ слёзъ и воплей меньшихъ братій?

О горе, горе намъ, что изъ родной земли

Мы головы свои въ чужбину занесли,

На-вкъ покинули родимые пороги!

Что въ чуж мы нашли? Такія же тревоги!

И здсь намъ не везётъ, и здсь вдь, что ни-шагъ,

Какъ и на родин, шпіонъ, измнникъ, врагъ,

И здсь мы всякому своей бдою чужды,

И здсь до нашихъ слёзъ Европ мало нужды.

Изъ Польши между-тмъ, да и со всхъ сторонъ,

Летитъ за встью всть, какъ погребальный звонъ,

А добрые друзья еще сильнй трезвонятъ

И утшаются, что скоро всхъ схоронятъ,

Что всмъ не долго жить, какъ враны на часахъ,

Сидятъ, надежды нтъ нигд и… въ небесахъ.

Не диво жь, если мы средь мукъ и стоновъ вчныхъ,

Обмановъ, низостей, сердецъ безчеловчныхъ,

Озлобились на всхъ, сзываемъ рать на рать —

И стали, наконецъ, другъ друга пожирать…

Я, пташка малая, размахомъ слабыхъ крылій

Я не стремлюся въ міръ страдальческихъ усилій,

Борьбы, тревогъ, крамолъ и бурныхъ непогодъ:

Въ иной, счастливый край мечта меня зовётъ,

Гд духъ мой свилъ гнздо, гд мысль моя живётъ.

Лта младенчества! Блаженъ изъ насъ, кто можетъ

Забыть хотя на мигъ, что дразнитъ и тревожитъ

Неугомонныя надежды поляка —

Съ избранною семьёй приссть у камелька

И незатйливо, въ пріятельской бесд,

Рчь тихую повесть… хотя бъ о старомъ дд,

Иль попросту о тхъ, о лучшихъ временахъ —

И сердцемъ утонуть въ блаженныхъ этихъ снахъ.

Но о слезахъ твоихъ, безсмысленно пролитыхъ,

И о страданіяхъ, напрасно пережитыхъ,

О слав прошлаго, той слав, коей гулъ

Досел слышится, досел не уснулъ —

О, Польша милая!— найду ль слова и звуки?…

Нтъ, опускаются нмющія руки!

Ты, Польша, такъ еще свжо погребена,

Что пть тебя нтъ силъ, и не моя вина,

Коли молчу теперь, какъ-будто онмлый,

И Богъ-всть кто изъ насъ, чей геній слишкомъ смлый

Разбудитъ мрачное молчаніе могилъ:

Нтъ, видно часъ еще великій не пробилъ,

Не заиграло намъ сіяніе денницы

И польскіе орлы у Храбраго границы

Побдной стаею еще не собрались

И кровію враговъ еще не напились,

Но врю: станется! Святая битва грянетъ —

И наша родина торжественно воспрянетъ,

Для новыхъ лучшихъ дней. Тогда кто будетъ живъ,

Т витязи, мечи побдные сложивъ,

На славныхъ рубежахъ пространныхъ нашихъ! граней,

Внчай мы лаврами, послушаютъ сказаній

Пвца счастливаго, поплачутъ: та слеза

Лица не исказитъ, не выжжетъ намъ глаза!

А нын, горькіе, на собственномъ погост,

Что будемъ пть, нигд непрошенные гости?

И край, гд легче мн забыть свою тоску,

Гд есть хоть малая отрада поляку —

То край невинныхъ лтъ! Воображенье наше

Не знаетъ ничего плнительнй и краш,

И будетъ намъ всегда казаться чистымъ онъ,

Какъ первая любовь, какъ юной двы сонъ.

Тотъ край, гд весело игралось мн бывало,

Гд рдко я грустилъ и плакалъ очень мало —

Какъ двственъ предо мной и свтелъ онъ лежитъ:

По бархату луговъ тропа къ нему бжитъ,

Пестро покрытая одними лишь цвтами.

Мн любо въ этотъ край перелетать мечтами:

Всё тамъ кругомъ — моё, что ни завидитъ глазъ,

Отъ липы, что въ саду широко разрослась,

До ближняго ручья, а дальныя границы —

Гд начинаются сосднія свтлицы.

И только тхъ друзей, что жили въ томъ краю,

Я неизмнными друзьями признаю:

Они одни въ душ группируются тсно,

Смотрю я, какъ теперь, на всхъ на нихъ… Извстно,

Кто были т друзья: сосди, братья, мать.

Какъ приходи лося кого-нибудь терять,

Какъ стовали мы, какъ долго говорилось

О нёмъ: какъ будто бы Богъ знаетъ, что случилось.

И добрые друзья поэту помогли,

Какъ т, извстные по сказк, журавли,

Что разъ надъ молодцомъ заклятымъ пролетали

И перышковъ ему, бдняг, накидали:

Онъ крыльями взмахнулъ — и живо улетлъ

Къ себ на родину, въ отеческій предлъ.

О, боги! доживу-ль до тхъ времёнъ счастливыхъ,

Когда собраніе сихъ строфъ неприхотливыхъ

Достигнетъ до Литвы, до нашихъ сельскихъ двъ,

И двы юныя, за прялкою, пропвъ

О той красавиц, что такъ играть любила,

Что всхъ своихъ гуськовъ, играя, погубила,

О сиротинк той, стыдливой какъ заря,

Что съ кралемъ уплыла за синія моря —

Дойдутъ и до моихъ простыхъ и бдныхъ псенъ

И будетъ мой разсказъ имъ также интересенъ.

Такъ, помню, на трав, подъ липою, не разъ

Мы, дти, слушали заманчивый разсказъ

О злой волшебниц и нкоемъ Веслав,

По книг, что была у васъ въ великой слав.

Вокругъ читавшаго сбирался цлый домъ,

Подсаживался къ намъ порой и экономъ

И важнымъ голосомъ, внушительно и внятно,

Ребятамъ объяснялъ, что было непонятно.

И какъ завидовалъ я слав тхъ пвцовъ,

Хотя невдомыхъ, хотя я безъ внцовъ,

Которые даётъ надменный Капитолій,

Но, безъ сомннія, своей довольныхъ долей,

Для нихъ, увренъ я, желаній всхъ конецъ,

Былъ поднесенный въ даръ подругою внецъ,

Рукою двственной и чистой заплетённый

Изъ синихъ васильковъ, да изъ руты зелёной…

ПСНЬ I.

Отчизна милая! подобна ты здоровью:

Тотъ истинной въ теб исполнится любовью,

Кто потерялъ себя… Въ страданьяхъ и борьб,

Отчизна милая, я плачу по теб!

Мать Богородица, что бодрствуешь надъ Вильной

Своей опекою, щедротами обильной!

Мать Ченстоховская, на Ясной что Гор:

Какъ умирающій лежалъ я на одр,

Устами жаркими хвалу теб читая —

И ты спасла меня, заступница святая:

Такъ благостынею божественныхъ щедротъ

Спасешь когда-нибудь отверженный народъ.

Теперь неси мой духъ скорбящій и унылый

Въ далёкимъ небесамъ моей отчизны милой,

Къ ея задумчивымъ пустынямъ и лугамъ,

Къ зелёнымъ Нмана и Виліи брегамъ,

Съ ихъ Бловжскою непроходимой пущей,

Благоуханною, роскошною, цвтущей,

Въ полямъ, исполненнымъ невдомыхъ красотъ,

Гд жито всякое въ обиліи растётъ,

Пшеница-золото, серебряная греча,

Медвяный запахъ свой несущая далеча,

А тамъ — густой ячмень, и просо, и овёсъ,

И гд, на рубежахъ, межь ветелъ и берёзъ,

Увидишь тихую, задумчивую грушу…

Туда неси мою тоскующую душу!

Среди такихъ луговъ, въ затишь, надъ прудомъ,

Во дни минувшіе, стоялъ шляхетскій домъ,

Весь чисто выбленъ, свтились ярко доски,

Вокругъ него росли кудрявыя берёзки,

А къ пруду низомъ шла аллея тополей,

Позади — борозды распаханныхъ полей,

Густыя залежи и паръ изъ чернозёму,

Съ гумномъ, которое подходитъ близко къ дому,

Гд жолтыя скирды, поставленныя въ рядъ,

Шатрамъ подобныя, безмолвно говорятъ,

Что царствуетъ въ дому порядокъ и довольство,

И ждётъ прізжаго привтъ и хлбосольство:

Приземистая дверь ему не заперта

И настежъ широко раскрыты ворота.

Вотъ къ домику тому подъхалъ кто-то въ бричк,

Лошадки бодрыя, хотя и невелички,

Вбжали въ ворота исправною рысцой,

Изъ брички выпрыгнулъ проворно молодой

Панычъ, не кличетъ слугъ, а прямо — въ двери дома,

Какъ-будто всё ему давнимъ-давно знакомо,

Не затруднялся, по комнатамъ бжитъ.

Всё то же вкругъ него, всё тотъ же самый видъ:

Не измнилися ни мебель, ни обои,

Лишь только сдлались помене покои,

Чмъ были въ старину, для отроческихъ лтъ.

Въ гостиной, на стн, вислъ еще портретъ,

Изображающій Тадеуша Костюшку,

Въ чамарк и плащ, ногою ставъ на пушку

И очи вверхъ поднявъ, клянётся небесамъ

Спасти отечество, иль пасть геройски самъ.

А дале — Корсакъ и съ нимъ Ясинскій рядомъ

Дружины польскія окидываютъ взглядомъ,

Кипитъ горячій бой, валятся москали,

А Прага занялась ужь пламенемъ вдали…

А вотъ, въ одномъ углу, на-лво, за Костюшкой,

Куранты старые, какъ водится, съ кукушкой,

Шкапъ длинный подпиралъ подъ самый потолокъ.

Прізжій увидалъ протянутый шнуровъ —

Давай его тащить — и, свши на печурку,

Прослушалъ старую Домбровскаго мазурку.

Гость бросился потокъ осматривать покой,

Гд, восемь лтъ назадъ, онъ хилъ еще дитёй.

Всё измнилось тамъ: стояли фортепьяни,

Кушетки, канапе, широкіе диваны,

Въ углу, на столик, лежали кучи нотъ

И книжки. Кто же здсь, подумалъ онъ, живётъ?

Мой дядя… разв онъ обзавелся женою?

А тётка въ Петербургъ ухала весною…

На мебель и на всё еще взглянулъ онъ разъ,

Въ соображенія и въ думы погрузясь…

Приблизился къ окну: садъ маленькій въ порядк*

Цвтами пёстрыми покрыты были грядки

И видно, кто-то ихъ лелетъ всякій день.

Кругомъ окинутъ былъ заботливо плетень

И рядомъ съ нимъ вилась красивая аллея…

Но гд жь садовница, таинственная фея,

Невдомо отколь спорхнувшая сюда?

Напрасно юноша искалъ ея слда:

Не видно никого, лишь только за калиткой

Дрожали лопухи, задты ножкой прыткой.

Прізжій, опершись плечёмъ о верею,

Стоялъ и воздуха прохладную струю,

Съ благоуханьемъ травъ, впивалъ широкой грудью,

Дивясь такому сну фольварка и безлюдью.

Никто къ нему нейдетъ. Прізжій вновь къ окну

И садикъ маленькій въ длину и ширину

Еще-разъ обжалъ пытливыми глазами,

Потомъ взглянулъ въ кусты — и что же? за кустами

Увидлъ двушку, всю ясную какъ день:

Врна обычаю литовскихъ деревень,

Подъ-вёчеръ, въ чёмъ была, въсвой садъ она сбжала,

Вскочила на плетень, не думая нимало,

Что сзади кто-нибудь её примтить могъ,

Забыла на плеча набросить хоть платокъ,

Вкругъ шейки блая сорочка отдувалась

И грудь высокая оттуда выбивалась,

А кудри, отданы втрамъ на произволъ,

Свтллись по краямъ, какъ нкій ореолъ —

Но не видать лица. Она смотрла въ поле,

Какъ-будто бы кого ждала въ себ оттол,

Узрла — и стрлой съ плетня спустилась вмигъ,

Какъ серна легкая прыгнула чрезъ цвтникъ

И, словно позабывъ, что сбоку есть дорожка,

Порхъ на завалинку, съ завалинки — въ окошко.

Всё это видлъ гость, стоитъ ни мёртвъ, ни живъ,

Дыханье бурное невольно притаивъ,—

Не смя тронуться, мигнуть не смя глазомъ —

Вдругъ’ахъ!’ и вспыхнули какъ пламень оба разомъ.

Такъ облачный туманъ зардется порой,

Лишь повстрчается съ румяною зарёй.

Смущённый страшно гость словъ ищетъ извиниться,

Едва, едва съумлъ неловко поклониться,

Приподнялъ голову, глядитъ: ея ужь нтъ!

Какъ-видно, скрылася въ сосдній кабинетъ

И тамъ задвижкою проворно затворилась.

Онъ всё стоялъ, смотрлъ, а сердце билось, билось.

Въ то время разнеслась ужь по фольварку всть,

Межъ дворни и людей, что въ дом кто-то есть:

Вмигъ кони панскіе привязаны къ колод

И заданъ имъ овёсъ. Хозяинъ новой мод

Не слдовалъ: коней чужихъ не отсылалъ

Кормиться у жидовъ, а дома кормъ держалъ.

Хотя и не спшатъ заботливые слуги

Усердно предложить прізжему услуги —

Не думай, что они балованный народъ,

Нтъ, такъ заведено: покамстъ не придётъ

Панъ-войскій *) изъ своей особенной свтлицы —

Далёкій родственникъ хозяина, Соплицы,

И другъ, который всмъ завдывалъ въ дому —

Дотоль не начинать занятій никому.

Панъ-войскій шолъ уже тихонько на фольварокъ,

Отчасти — заглянуть на стряпанье кухарокъ,

А главное — смнить свой ткацкій пудерманъ,

Надть проворне кунтушъ, или жупанъ —

Встрчать прізжаго получше нужно платье —

Вдругъ гостя увидалъ — и бросился въ объятья.

*) Войскій — во время всеобщаго возстанія опекунъ шляхетскихъ жонъ и дтей.

‘Тадеушъ!’ И затмъ посыпались слова,

Хотя и громкія, но внятныя едва.

Неуловимыя, отрывочныя фразы,

Вопросы быстрые и бглые разсказы,

А посл — новыя объятія опять.

‘Тадеушъ!’ (Такъ отецъ веллъ его назвать,

Затмъ, что родился во времена Костюшки,

Когда гремвшія литвиновъ нашихъ пушки

Напоминали всмъ народнаго вождя)

‘Тадеушъ! мы съ тобой немного погодя’,

Такъ войскій продолжалъ, ‘пойдемъ судь за встрчу:

Онъ вышелъ поглядлъ, какъ убираютъ гречу,

И гости вмст съ нимъ. Народу много тутъ.

Нагрянули толпой. Наряженъ, видишь, судъ:

На мст разобрать, какъ слдуетъ, границы:

Есть стародавніе споръ у графа и Солінцы

Объ замк. Этотъ споръ поросъ уже травой,

Какъ замокъ. Здсь теперь асессоръ *), становой

И подкоморій **) санъ, съ женой и дочерями,

Паненки въ лсъ пошли на ужинъ за грибами,

А панство -молодежь охотится съ ружьёмъ.

Пойдемъ же.’ И они отправились вдвоёмъ.

Дорогой не могли они наговориться.

А солнце къ западу ужъ начало клониться,

Горя, какъ пахаря румяное лицо,

Когда, придя съ работъ, онъ ступитъ на крыльцо,

Садится ужинать — и посл спитъ до свту,

А тамъ вставай опять — и угомону нту.

Сверкавшій зеленью на горизонт боръ,

Покуда падали лучи ему въ упоръ,

Сталъ видимо темнть, подобясь синей туч,

Вокругъ, съ болотъ и ркъ, поднялся паръ летучій,

Ужь солнце скрылося, лишь только сквозь вершинъ

Порой проржется горящій лучъ одинъ,

Какъ пламя отъ свчи сквозь оконныя щели.

Погасло. Въ пол мракъ. Телеги заскрипли:

Везутъ хозяину въ амбаръ и на гумно

Овсяные снопы, гречиху и пшено.

*) Асессоръ — начальникъ земской полиціи, родъ нашего исправника.

**) Подкоморій — старшій чинъ въ повт, родъ нашего предводителя дворянства. Одно время подкоморіямъ было предоставлено разбирать тяжбы помщиковъ о границахъ.

Летятъ пернатыя на гнзда, подъ повти…

Идётъ домой судья, съ кормилицею дти

Бгутъ напереди, потомъ хозяинъ самъ

Съ подкомориною и, обокъ прочихъ дамъ,

Солидно шествуетъ вельможный подкоморій.

Позади — молодежь. Кто въ шляп несъ цикорій,

Кто — блые грибы, что въ пол ни нашли,

На ужинъ годнаго, въ рукахъ съ собой несли,

Заботясь старшему отдать почётъ дорогой:

Судья во всёмъ любилъ обычай ддовъ строгой,

Увренъ, что пока обычай этотъ живъ —

И домы держатся и весь народъ счастливъ,

А если старина уступитъ новымъ модамъ —

Прощай тогда Литва со всмъ своимъ народомъ.

Свиданье первое Тадеуша съ судьёй

Недолго длилося: судья отёръ полой

Горячую слезу, окинулъ гостя взглядомъ,

Потомъ поцаловалъ — и путь держали рядомъ.

Какъ гостю, былъ ему особенный почотъ:

Что вмст съ дамами дошолъ онъ до воротъ.

Вслдъ за хозяиномъ всё рушилося съ поля —

Во всёмъ хозяйская проглядывала воля:

Взвиваясь, щелкаетъ пастушій звонкій кнутъ

И овцы, пыль поднявъ, гурьбой въ село бгутъ,

За ними тучныя тирольскія коровы,

Звонками брякая, влекутся изъ дубровы,

Тамъ кони, ржа, летятъ со скошенныхъ луговъ,

Блеяніе овецъ, весёлый звонъ роговъ

И топотъ лошадей слилися въ гулъ единый.

Тадеушъ сельскою, забытой имъ, картиной

Не налюбуется и смотритъ, какъ стада

Спшатъ, гд изъ бадьи студеная вода

Въ колоды длинныя блестящимъ токомъ льётся

И машетъ колесо большое у колодца.

Судья, хоть и усталъ, а всё-таки.соблюлъ

Обычай: въ закрома къ скотин заглянулъ.

А войскій между-тмъ въ сняхъ съ Брехальскимъ вознымъ

Соображеніямъ предалиля серьознымъ:

Въ отсутствіи судьи Брехальскій, подъ шумовъ,

Всю мебель изъ дому, какую только могъ,

Веллъ перенести прислуг въ зймовъ древній,

Который ветхою руиной подъ деревней

Стоялъ насупившись. ‘Къ чему переносить?’

Хотлъ-было судья у войскаго спросить,

Но войскій ускользалъ и не давалъ отвта

Опредленнаго, зачмъ тревогу эту

Онъ поднялъ. Наконецъ, собравшися пошли

Гурьбой въ развалинамъ, чернющимъ вдали,

Чтобъ тамъ отъужинать. Лишь тутъ хозяинъ строгой

Дознался кое-какъ отъ войскаго дорогой,

Что въ дом мста нтъ: такая тснота —

Не поворотишься, развалина же та

Глядитъ развалиной лишь издали, снаружи,

А близко никакихъ хоромъ она не хуже,

Хотя и треснула внутри одна стна.

За-то уже просторъ, раздолье, ширина,

Къ тому жь и погреба, наслдственныя вины…

Но были, сверхъ того, особыя причины.

Шаговъ на тысячу отъ дома, на холм,

Какъ привидніе возникшее во тьм,

Торчало зданіе — жестокая насмшка

Надъ славой прошлыхъ лтъ. Хозяинъ, графъ Горешка,

Погибъ въ часы лихихъ усобицъ и войны,

Имнія его тотчасъ же розданы

Наслдникамъ, не-то въ секвестръ казною взяты,

Лишь замка никому ненужныя палаты

Одни осталися пока еще ничьи,

Сидя на рубежахъ Горешки и судьи,

И древней суетой своею не смущали

Покамстъ никого: наслдники смкали,

Что реставрація поглотитъ много суммъ,

Которыя, подчасъ, важнй, чмъ славы шумъ.

Вдругъ прибылъ родственникъ Горешки отдаленный,

Графъ, странникъ и поэтъ. Объхавъ полвселенной,

Онъ думалъ у себя въ помстьяхъ отдохнуть,

На счоты своего прикащика взглянуть,

Немного освжить свой духъ въ глуши пустынной

И, сразу поражонъ развалиной старинной,

На замокъ предъявилъ права свои — тогда жь

Припала и судь такая точна блажь:

Затяли процессъ въ суд, потомъ въ палат,

Потомъ опять въ суд и, наконецъ, въ сенат.

Три года дло то разсматривалъ сенатъ,

Покуда, посл ссоръ и всякихъ новыхъ тратъ,

Процессъ не повернулъ дорогою обычной

На разбирательство управы пограничной.

Всё это вдая, знатокъ статей и правъ,

Брехальскій находилъ, что замокъ тотъ занявъ,

Они практически и дльно поступили:

Залъ былъ какъ рефектарь, въ боку покои были

Для канцеляріи. У оконъ и дверей

Кудрявые рога и головы зврей

Напоминали всмъ про ддовскій обычай

Чертоги украшать охотничьей добычей,

И даже надписи виднлися везд,

Гласившія о томъ, когда, и кмъ, и гд

Убитъ такой-то зврь, и явственно дотол

Сіялъ Горешки гербъ: коза въ зелёномъ пол.

При факелахъ вошли и стали по мстамъ,

Для подвоморія — по званью и лтимъ —

Вверху почётный стулъ, хозяинъ посредин.

Ксендзъ-квестарь прочиталъ молитву по-латыни.

Тутъ, водки выпивши, услись наконецъ,

И живо стали сть литовскій холодецъ.

Тадеушъ хоть и былъ лтами всхъ моложе,

Однако помщёнъ въ углу почётномъ тоже,

Какъ вновь прибывшій гость. Межъ дядей и межъ нимъ

Остался лишь одинъ приборъ незанятымъ

И ждалъ, казалося, прибытія кого-то.

Судья поглядывалъ съ тревогой и заботой

То на дверь, то на стулъ, и гость смотрлъ туда

И, хоть была его сосдка молода,

Дочь подкоморія, и хороша собою,

Но непонятною какою-то судьбою

Ни слова съ нею онъ не выронилъ изъ устъ

И всё посматривалъ туда, гд стулъ былъ пустъ.

Черты прелестныя въ ум его сновали

И видимо ему покоя не давали.

Такъ на болот въ дождь играютъ пузыри,

Колебля лопухи, тростникъ и купыри,

Вдругъ лилія озёръ ихъ сти пробиваетъ

И ниверхъ царственно и пышно выплываетъ.

Ужь третье кушанье на столъ принесено.

Тутъ къ старшей дочери придвинувши вино,

А младшей огурцы подавши и цикорій,

Замтилъ съ тайною досадой подкоморій:

‘Впервые довелось мн нынче, старику,

Для дамъ прислуживать, ни разу на вку

Я не видалъ еще… но времена не схожи,

Что длать, ежели никто изъ молодёжи

Не догадается!’ Тогда рванулись вдругъ

Со всхъ концовъ стола десятки дюжихъ рукъ.

Судья — Тадеуша, сидвшаго съ нимъ рядомъ,

Сердитымъ съ головы до ногъ окинувъ взглядомъ —

Сказалъ: ‘Мы, старики, заботимся о томъ,

Чтобъ воспитать ребятъ и ихъ въ столицы шлёмъ,

Не спорю: молодежь учоне оттуда

Къ намъ возвращается, но только вотъ что худо:

Науку — знать людей, приличья, формы, свтъ —

На это каедры теперь, какъ видно, нтъ.

Въ дни наши молодёжь незнатная, бывало,

Въ домахъ зажиточныхъ магнатовъ проживала,

Я самъ вотъ у его у милости въ дому,

У подкоморія воспитанъ’ — тутъ къ нему

Припалъ почтительно и обнялъ за колни —

‘И не престану вкъ ко Господу моленій

За всё его добро и ласки возносить,

Хотя бы могъ еще и боле просить:

Иной, черезъ него, по служб удостоенъ…

Но я не жалуюсь, доволенъ и покоенъ,

Что ддовскіе вс порядки соблюдать

Съизмала научёнъ. Да, не мшаетъ знать:

Учтивость истинно великая наука

И не сейчасъ даётся намъ. Не штука

Расшаркнуться ногой, пристукнуть каблукомъ,

Проворно въ воздух вертнуть своимъ носкомъ,

Не-то заговорить съ пріятелемъ развязно,

Нтъ! штука поступать со всякимъ сообразно

Его значенію, сословію, лтимъ.

На-что отецъ съ дтьми, съ женою мужъ — и тамъ

Свои оттнки сть, особый сортъ приличій.

Таковъ, по крайности, праддовскій обычай.

А разговоръ о чёмъ? Дянья прошлыхъ лтъ,

Но задваютъ тутъ нердко и повтъ,

Чтобъ показать инымъ, что знаютъ повсемстно

Проказы ихъ, что всё про нихъ давно извстно.

Такъ искони у насъ въ обыча велось

И бытъ тмъ крпокъ былъ, теперь всё лзетъ врозь,

Случается, что панъ приходитъ въ гости въ пану,

Какъ деньги въ древнему въ варманъ Веспасіану,

Который не любилъ распросовъ, говорятъ,

Откуда, что и какъ, а былъ даянью радъ.

Сказавши то судья и крякнувъ напослдокъ,

Обвёлъ глазами всхъ сосдей и сосдокъ,

Затмъ, что хоть всегда искусно рчь держалъ,

Но, тмъ не мене, по опыту онъ зналъ,

Что нынче молодёжь куда нетерплива

И какъ бы это ни вёлъ своей бесды живо,

Чуть призатянется — ужь и начнутъ звать —

И надобно её не кончивъ перервать.

Теперь вс слушали въ молчаніи глубокомъ.

На подкоморія ораторъ вскинулъ окомъ:

Тотъ одобрительно отвтилъ головой.

Тогда, наполнивши бокалъ его и свой,

Ораторъ продолжалъ: ‘Да, подлинно, учтивость

Наука важная, и та въ ней особливость,

Что тмъ это бол ту науку познаётъ,

Вникаетъ въ правила, которыя народъ

Отъ ддовъ сохранилъ и чтитъ еще дотол —

Тотъ всу въ обществ пріобртаетъ бол.

Такъ, если собственный узнать ты хочешь всъ,

Вели, чтобъ кто-нибудь въ другую чашу влзъ.

За этимъ уважать я вамъ рекомендую

Учтивость. Если жь это сосдку молодую

За трапезой своимъ вниманьемъ обойдётъ

И не услужитъ ей, я думаю, что тотъ…’

При сёмъ племянника онъ смрилъ грознымъ окомъ,

Готовясь выступить съ крутымъ ему урокомъ.

Тадеушъ поблднлъ, но подвоморій вдругъ,

Всю залу взорами окинувши вокругъ,

Легонько пальцами ударилъ въ табакерку

И молвилъ: ‘Такъ-то-такъ, но если на поврку

Начнёмъ всё взвшивать и всё соображать:

Нельзя намъ молодёжь свою не уважать.

На памяти моей гораздо хуже было,

Когда заморскаго народу навалило

Сюда, хоть прудъ пруди: намъ изъ чужой земли

Обычаевъ они и моды навезли,

А наши юноши сейчасъ, по ихъ примру,

Забывъ отечество, родной языкъ и вру,

Въ наставникахъ своихъ не чая и души,

Надолго бросили чанарки, кунтуши,

Давай по ихнему кафтаны шить кургузы —

И стали вс на видъ какъ истые французы,

Ну такъ, что иногда нельзя и разобрать.

Коли кого Господь захочетъ покарать,

Разсудокъ онъ затьмитъ у тхъ: объ эту пору

Не думали давать и старшіе отпору

Той басурмаищин, повсюду былъ разладъ,

Повсюду — будто бы на сырной маскарадъ,

Покуда не пришла совсмъ иная доля:

Во слдъ за сырною, великій постъ — неволя!’

‘Лтъ пятьдесятъ тому, въ повтъ Ошмянскій къ намъ,

Я помню, зазжать любилъ по временамъ

Подчашичъ, первый, это у насъ кафтанъ французскій

Надлъ, гонялись вс за этой трясогузкой,

И даже лицамъ тмъ завидовалъ весь свтъ,

У чьихъ воротъ стоялъ его кабріолетъ.

А кучеръ у него въ чулкахъ ходилъ, ботинки

Носилъ онъ съ пряжками, а ноги какъ тычинки.

На козлахъ, рядомъ съ нимъ, сидлъ косматый пёсъ,

Котораго съ собой изъ-за моря привёзъ

Подчашичъ. А народъ, увидя ту карету,

Твердилъ, что здилъ къ ней нмецкій чортъ посвту,

И всякій оснить спшилъ себя крестомъ.

Какъ одвался самъ Подчашичъ, я о томъ,

Во всхъ подробностяхъ описывать не стану,

Скажу лишь, что похожъ онъ былъ на обезьяну.

Отъ подражанія ему предостеречь

Могли бы старшіе, но сдерживали рчь,

Чтобъ шуму не поднять, чтобъ судьи наши строги

Не вздумали кричать, что не даёмъ дороги

Мы просвщенію. Подчашичъ говорилъ,

Что 3а моремъ народъ вопросовъ тьму ршилъ,

Что вс между собой равны тамъ люди стали,

Хоть мы о томъ давно въ писаніи читали

И проповдуютъ въ костёлахъ всякій день

Ксендзы, но ежели французскій бюллетень

Не подтвердилъ: законъ не можетъ быть закономъ!

Подчашичъ прізжалъ въ то время къ намъ барономъ,

Затмъ-что за моремъ былъ въ мод титулъ тотъ.

Когда же титулы во Франціи народъ

И привиллегіи магнатовъ уничтожилъ —

Сталъ демократомъ онъ, а еслибъ дольше пожилъ,

Богъ знаетъ прозвище какое бъ изобрлъ.

Вкъ этихъ обезьянствъ, по счастію, прошолъ

И нынче попрекнуть нельзя намъ молодёжи,

Что здитъ за море она — мнять одёжи,

Иль, Господи прости, коверкать свой языкъ.

Призваніе своё французъ теперь постигъ:

Ихъ кесарь, Бонапартъ, толкуетъ не о модахъ,

А объ оружіи, о царствахъ, о народахъ,

По манію его, сбираются полки —

И славны по свту вновь стали поляки.

Но… время тянется, гостей мы ждёмъ напрасно

И ко Всевышнему взываемъ ежечасно:

Москаль, по прежнему, бльмо намъ на глазу.

А что’, вполголоса сосду онъ ксендзу

Сказалъ, ‘не слышно ли танъ, отче, о француз

Чего-нибудь у васъ? о нашемъ съ нимъ союз?

И можно ль ждать конца желаннаго тому?’

— ‘Не слышно ничего’, на это ксёндзъ ему:

‘Да и зачмъ теперь такіе разговоры?’

Сказалъ и опустилъ свои въ тарелку взоры,

Потомъ приподнялъ ихъ и быстро поглядлъ

Въ ту сторону стола, гд межъ гостей сидлъ

Армейскій капитанъ, Иванъ Никитичъ Рыковъ,

Неотличавшійся познаніемъ языковъ,

Хоть онъ Богъ знаетъ гд съ полкомъ перебывалъ,

По польски всё жь таки кой-какъ мароковалъ

И, услыхавши вдругъ намёкъ о Бонапарт,

Сказалъ: ‘Эй, вы, паны! Что вы въ такомъ азарт?

Ксёндзъ-пробощъ бернардинъ, вельможный панъ судья

И подкоморій панъ! По польски знаю я!

Вамъ о французахъ всё! Депеши изъ Варшавы!

Отчизна! Знаю я: вамъ хочется расправы

Съ Москвой! Я не шпіонъ, а знаю всё какъ есть.

Покамстъ можемъ мы по братски пить и сть.

Бывало чуть у насъ съ французомъ мировая:

Вс обнимаются другъ съ другомъ, попивая

Шампанское… трубятъ: опять ура въ штыки!

У насъ пословицу сложили старики:

Коль любишь, такъ и бьёшь. Но будетъ драка снова,

Ей Богу! Вотъ вчера я былъ у Жигунова,

Майора: говоритъ, объявленъ вишь походъ,

Но безъ Суворова пожалуй насъ побьётъ

Проклятый Бонапартъ. Нашъ батюшка Суворовъ

Былъ оборотень: разъ, безъ дальнихъ разговоровъ,

Оборотился онъ въ борзого кобеля

И за французомъ ну чесать черезъ поля,

А Бонапартъ (и онъ былъ оборотень тоже)

Прикинулся лисой — и… что тутъ было, Боже!’

Въ ту пору скрипнула приземистая дверь:

Особа новая глазамъ гостей теперь

Предстала, рядышкомъ съ Тадеушемъ на стул

Садится, на неё вс гости вразъ взглянули:

Была она собой пригожа, молода,

Цвтистымъ веромъ махалась иногда,

Хоть вовсе не было въ покояхъ замка жарко.

Всё, сверху до низу, на ней смотрло ярко,

Весьма короткіе у платья рукава,

Повсюду ленточки, фестоны, кружева,

Хитро сплетённыя гирлянды и букеты

И, наконецъ, брильянтъ въ хвост косы-кометы

Сіялъ звздой. Была какъ-будто убрана

На балъ. Когда жь за столъ садилася она,

Легонько на плечо сосда оперлася,

Учтиво передъ нимъ однако извиняся,

Но ровно ничего не ла, веръ свой

Крутила, брилліантъ подчасъ надъ головой

Рукою пухлою и блой поправляла,

Да взорами въ мужчинъ убійственно стрляла.

Такъ на минуту былъ перерванъ разговоръ.

Межь-тмъ, въ другомъ конц завязывался споръ,

Сперва умренный, чмъ дол тмъ задорнй,

О томъ, чей борзый пёсъ былъ лучше и проворнй.

Шли въ очередь Тузы, Салтаны, Соколы.

Асессоръ выставлялъ достоинство Стрлы,

Пса рдкой прыткости, и красоты, и жара,

А становой стоялъ за славу Янычара,

Дотол будто бы невиданнаго пса —

И толковалъ о нёмъ наврно полчаса.

Не принимая въ томъ участья въ разговор,

Въ другомъ конц стола судья и подкоморій

О политическихъ длахъ трактатъ вели

И вмст — о судьбахъ родной своей земли.

Тадеушъ между-тмъ въ раздумь былъ глубокомъ,

На гостью новую поглядывая бокомъ,

А сердце билося сильне и сильнй…

И такъ, онъ угадалъ: тотъ стулъ — онъ былъ для ней!

Для той, кого въ саду онъ видлъ на разсвт,

Но та какъ бы въ иномъ ему мелькнула свт

И ростомъ, кажется, помене была,

А можетъ, видъ иной одежда ей дала,

Одежда многое въ глазахъ у насъ мняетъ:

Чего недостаётъ — одежда пополняетъ.

Какъ-будто бы другой у этой цвтъ волосъ…

Лица и глазъ у той ему не довелось

Увидть по утру, но горя въ этомъ мало:

Воображеніе ему нарисовало

Мгновенно: ясный взоръ, румяныя уста,

Ланиты свжія, всё, словомъ, до чиста,

Что нужно юности, чтобъ сномъ любви забыться,

Чтобъ сердце начало живй и шибче биться,

А тамъ — брюнетка ли, блондинка ли она,

Дитя ль воздушное, иль нсколько полна —

Влюблённый въ метрику заглядывать не будетъ

И сердцемъ обо всёмъ по своему разсудитъ.

Хотя Тадеушу ужь было двадцать лтъ

И въ Вильн видлъ онъ немного жизнь и свтъ,

Но — отданъ строгому ксендзу на воспитанье —

Умлъ хранить отцовъ онъ строгія преданья:

Вдали отъ всякихъ бурь, какъ свжій тополь, взросъ

И душу чистую на родину привёзъ

Въ могучемъ тл онъ, теперь лишь замышляя

Отвдать кой чего среди родного края,

Вкусить досель еще невдомыхъ плодовъ.

Онъ былъ собой пригожъ, и крпокъ и здоровъ,

Имлъ въ родню, въ Соплицъ, военныя ухватки,

Еще дитёй игралъ съ ребятами въ лошадки,

А въ школ по ружью и сабл тосковалъ

И надъ грамматикой отчаянно звалъ.

Науки не дались ему: онъ зналъ заран,

Что быть ему въ бояхъ, служить въ военномъ стан,

Учись, иль не учись — одинъ теб конецъ!

Что такъ ужъ завщалъ покойный намъ-отецъ.

Вдругъ получаетъ онъ отъ дяди разршенье

Оставить домъ ксендза, отправиться въ имнье,

Начать хозяйничать, забывъ пока войну,

И потихохоньку высматривать жену,

А что до всякихъ благъ: не будетъ онъ въ наклад,

Лишь жилъ бы въ простот и не перечилъ дяд.

Сосдка это всё съумла вмигъ смкнуть,

Взглянула на плеча Тадеуша, на грудь,

Во всёмъ замтила и силу, и здоровье:

Что — кровь былъ съ молокомъ, какъ говоритъ присловье.

Первоначальное смущеніе прошло,

Свободное отъ думъ, высокое чело

Однимъ младенческимъ спокойствіемъ сіяло:

Сосдку созерцалъ ужь не боясь нимало,

О томъ же, кто она, вопросъ давно рша —

И счастіемъ была полна его душа.

Сосдка первая нарушила молчанье:

Желая выказать учоность и познанья,

Спросила, много ли онъ книгъ съ собой привёзъ?

И за вопросомъ тутъ послдовалъ вопросъ,

Какъ волны за волной, когда взыграетъ море,

Всего коснулася въ кипучемъ разговор:

Новйшихъ авторовъ, архитектуры, модъ,

И рисованія, и музыки, и нотъ:

Что книга сыпала словами, что газета.

Тадеушъ онмлъ, всё выслушавши это,

Какъ предъ инспекторомъ сробвшій гимназистъ,

Въ тому жь и вообще онъ былъ не такъ рчистъ.

Примтя то, она предмтъ перемнила:

О деревенскомъ съ нимъ жить заговорила,

Чмъ надо завестись, хозяиномъ чтобъ стать,

Какъ время на сел удобнй коротать —

И шла часъ отъ часу бесда ихъ живе,

Тадеушъ длался часъ отъ часу смле,

Ужь началъ возражать… Передъ концомъ стола

Она три шарика сосду подала,

На выборъ: указалъ онъ тотъ, который съ краю

Лежалъ, шепнувши ей: ‘я этотъ выбираю!’

На то надулася сосдка ихъ одна,

Дочь подкоморія. Другая сторона

Вела между собой иные разговоры:

Въ ходъ были пущены рхота, псы да своры,

Асессоръ съ партіей своею спасовалъ

И становой теперь надъ нимъ торжествовалъ.

Покинувши мста и всей гурьбою стоя,

Два билось лагеря, какъ два лихихъ героя,

Немного впереди заядлый становой

(Онъ былъ звонкоголосъ и человкъ живой:

Когда разсказывалъ, особыя движенья

Рукамъ для пущаго давалъ онъ выраженья)

Всё краснорчіе теперь на свтъ явилъ,

Два пальца выдвинувъ, а оба локтя втылъ

Откинувъ и прижавъ, чтобы врнй дв своры

Представить тмъ. ‘Ату! пошли чрезъ косогоры

Два пущенные пса, примтя русака,

Точь въ точь какъ дв стрлы изъ одного лука,

Не-то два выстрла вдругъ изъ одной двустволки.

Ату его, ату!… Между псарями толки

Тихонько начались: чья въ ту пору возьмётъ?

Русакъ, не дуренъ будь, къ опушк, на уходъ,

И сразу отсадилъ сажени на четыре —

И ну давать круги размашистй и шире.

Мой Янычаръ къ нему! ату его, ату!

Вотъ, кажется, наслъ, повиснулъ на хвосту,

Того гляди возьмётъ! да нтъ, не тутъ то было:

Изъ-подъ носу у псовъ добыча уходила,

Они за нимъ — ату! Онъ вправо далъ козла,

Тутъ налегла къ нему асессора Стрла —

Онъ влво, влво псы — и долго рядомъ пара

Держалась: ни Стрла вперёдъ отъ Янычара,

Ни онъ отъ ней! Неслись какъ бы одинъ, но вдругъ

Мой выдался и цапъ!’ Какъ выстрлъ этотъ звукъ

По зал раздался — дрогнули своды залы.

Тадеушъ рчь прервалъ, въ лиц румянецъ алый

Зардлся у него: онъ что-то говорилъ

Сосдк передъ тмъ, смялся и шутилъ,

Ища подъ скатертью рукою шаловливой

Сосдкиной руки. Такъ втерокъ игривый

Порою пташекъ двухъ нечаянно вспугнётъ,

Иль, втку отъ ствола откинувъ, колыхнётъ

И долго въ воздух дрожитъ, качаясь, втка:

Такъ нсколько минутъ Тадеушъ и сосдка

Сидли, смущены тмъ звукомъ, но потомъ

Тадеушъ ободрясь сказалъ: ‘все дло въ томъ,

Чей пёсъ опередилъ, не можетъ быть тутъ спору,

Особенно, когда псари спустили свору

Единовременно, въ одинъ и тотъ же мигъ.’

Асессоръ, слыша то, наморщилъ гнвный ликъ

И на Тадеуш остановился взглядомъ,

Которой полонъ былъ и горечью, и ядомъ.

Асессоръ мене въ движеніяхъ былъ живъ,

Чмъ лютый врагъ его, и мене крикливъ,

За-то на раут, на сейм, середь бала

Боялись вс его: языкъ его, какъ жало,

Язвилъ и колкости умлъ пускать острй,

Чмъ добавленія иныхъ календарей.

Когда-то человкъ съ значеньемъ и богатый,

Провёлъ онъ молодость азартно, мотовато,

На създахъ, въ сеймикахъ, по ярмаркамъ кутилъ

И всё отцовское имніе спустилъ.

Теперь же поступилъ на службу изъ разсчоту,

Чтобъ всъ какой-нибудь имть, любилъ охоту

Для развлеченія, а частью потому,

Что громкій звукъ роговъ напоминалъ ему

Потхи прежнихъ лтъ, охотничьи забавы

Съ огромной псарнею, весёлыя облавы

И пиршества среди наслдственныхъ лсовъ.

Отъ псарни той едва осталась пара псовъ,

На утшеніе ему — и смть теперь позорить

Главнйшаго изъ нихъ! смяться, дерзко спорить!

И кто жъ! молокососъ! столичный неучъ, гость!…

Съ трудомъ скрывая гнвъ, волненіе и злость,

Асессоръ выступилъ и, бакенбарды гладя,

Сказалъ Тадеушу: ‘Когда бы панскій дядя,

Или хоть тётушка вмшались въ этотъ споръ:

Они, живя въ сел, видали больше своръ

И замчанья ихъ, пожалуй, были бъ сильны,

По панъ, всего лишь день вернувшійся изъ Вильни,

Едва ли можетъ быть судьёю выбранъ здсь.!’

Тадеушъ, услыхавъ т рчи, вспыхнулъ весь,

Привсталъ изъ-за стола — асессору бы горе!

Но въ табакерку вдругъ ударилъ подкоморій,

Понюхалъ и чихнулъ — вс крикнули виватъ!

А онъ имъ посл такъ: ‘лтъподъ сорокъ назадъ,

Въ дни наши, братія, панове доброди,

Вс эти разныя охотничьи зати,

Вс споры шумные кончались межь дубравъ,

Поэтому нашъ гость едва ли будетъ правъ,

Теперь, за ужиномъ, вопросъ такой ршая.

Но учреждается охота здсь большая

На завтра: завтра мы вс споры разршимъ,

А нын, съ вечера, панове, поспшимъ

Приготовленьями какъ слдуетъ заняться,

И графъ съ охотою своею, можетъ-статься,

Пожалуетъ, и васъ мы просимъ, панъ-судья,

И дамъ, и паненъ всхъ, на старость лтъ и я

Попробую: гурьбой вс двинемся мы вмст,

Я, чай, и войскій нашъ не усидитъ на мст!’

А войскій на другомъ сидлъ конц стола

И словно не слыхалъ, что объ охот шла

Бесда ярая. Вс споры проклиная

И въ пальцахъ табаку щепоть переминая,

Онъ, наконецъ, его отчаянно нюхнулъ

И громко посреди компаніи чихнулъ,

Чиханье войскаго откликнулося эхомъ

Подъ сводами, а онъ такъ началъ съ горькимъ смхомъ:

‘Дивитъ меня, ей-ей, вашъ споръ о пар псовъ,

Съ такою яростью и въ столько голосовъ!

Что если бы въ гробахъ онъ мёртвыхъ растревожилъ,

Когда бы нашъ Рейтанъ опять межь нами ожилъ

И споръ услышалъ тотъ: онъ вынести бъ не могъ,

Вернулся бъ на погостъ и вновь въ могилу лёгъ!

Иль Неселовскій нашъ, охотникъ первый въ свт,

Какихъ ужь бол нтъ и первый панъ въ повт,

Въ имніи своёмъ до сихъ живущій поръ,

И держущій псарей по пански цлый дворъ

И сто возовъ стей медвжьихъ. Онъ ужь нын

Не здитъ полевать, отшельникомъ въ пустын

Сидитъ среди своихъ отеческихъ дубравъ,

Бялопетровичу и то разъ отказавъ!

И пусть сидятъ себ ужь лучше бирюками,

Чмъ здить этакимъ панамъ — за русаками!

Въ дни наши: туръ, медвдь, кабанъ, олень и лось —

Вотъ настоящими зврями что звалось,

Что любитъ чащу, глушь, да камыши, да топи,

А звря безъ когтей травили лишь холопи,

Паны же нехотя вели о томъ и рчь.

Ружьё, въ которое набита не картечь,

А дробь, считалося на-вки осквернённымъ,

И пану взять его — поступкомъ незаконнымъ

И непростительнымъ. А, впрочемъ, и борзыхъ

Держали для того: когда съ охотъ лсныхъ

Случалось по полямъ, по степи возвращаться,

Чтобъ было чмъ подчасъ ребятамъ забавляться

И протравить шутя иного русака,

А старшіе, смотря на нихъ издалека,

Смялись. Потому и мн прошу дозволить

Остаться и меня на этотъ разъ уволить

Отъ полеванія въ степяхъ на русаковъ,

Что длать: у меня обычай ужь таковъ!

Гречеха я зовусь: еще отъ круля Леха

На зайцевъ ни одинъ не полевалъ Гречеха!’

Вс въ смхъ ударились и, вставъ изъ-за стола,

Изъ замка медленно компанія пошла.

Сначала выступилъ преважно подкоморій:

Замтно по лицу, что въ добромъ былъ юмор,

Идя, привтливо онъ кланялся гостямъ,

Съ подкомориною хозяинъ шолъ, а тамъ

Попарно прочіе. Асессоръ шолъ съ Крайчанкой,

А становой, въ конц, съ Варварой Гречешанкой.

Тадеушъ забрался дремать на сновалъ.

Въ воображеніи у юноши сновалъ

Тотъ вечеръ. Боле всего звонило въ ухо

Ему, какъ бы пчела проклятая, иль муха,

Названье ‘тётушка’. Хотлъ потолковать

Объ этомъ съ вознымъ онъ — не могъ его поймать.

Запропастился тожь куда-то съ нимъ и войскій.

Тадеушъ помечталъ — и быстро сонъ геройскій,

Сонъ крпкой юности спустился на него:

Заснулъ какъ богатырь, не видя ничего.

Чрезъ полчаса везд такая тишь настала,

Какъ-бы въ монастыр: всё сномъ невинныхъ спало,

Какъ въ сёлахъ водится, лишь сторожъ въ доску билъ,

Да въ комнат судьи огонь еще свтилъ:

Хозяинъ былъ за всхъ въ тревог и забот

И съ вознымъ говорилъ о завтрашней охот:

Хотлось всё ему какъ-надо снарядить

И соотвтственный порядокъ учредить.

За этимъ, времени не тратя по пустому,

Приказы отдавалъ онъ войтамъ, эконому,

Лсничимъ, наконецъ сказалъ, что хочетъ спать

И возный долженъ былъ его разоблачать:

Сначала поясъ снялъ онъ слуцкій, златолитый,

Въ узоры пёстрые шелками весь расшитый,

Съ кистями по концамъ, двуличневый: одна

Была у пояса цвтная сторона,

Другая чорная, носили то узорной

Наружу стороной, то траурною, чорной,

Во дни печальные, и такъ, какъ надо быть,

Брехальскій поясъ тотъ умлъ всегда сложить.

Окончивши во всёмъ порядк раздванье,

Онъ отпустилъ судь такое замчанье:

‘А что дурного тутъ, что ужинъ въ замк данъ:

Убытку никому, за-то вельможный панъ

Изволитъ выиграть, пожалуй, этакъ дло.

Другая сторона немного проглядла

И ей, какъ кажется, совсмъ и не въ домёкъ,

Что тотъ, кто пригласить гостей на ужйнъ могъ

Въ домъ, въ замокъ, иль куда, иметъ значитъ право,

По сил тысячи второй статьи устава,

На оныя мста, лишь стоитъ намъ приссть

И написать о томъ, свидтели же есть…’

Хотлъ было еще прибавить два онъ слова

На заключеніе, но проку никакова

Не вышло бъ изъ того: судья уже храплъ!

Тутъ возный выбрался, въ сняхъ къ огню прислъ

И вынулъ книжечку: Вокандой Трибунальской

Звалась она, её носилъ съ собой Брехальскій

Какъ бы молитвенникъ, Олтарикъ Золотой,

Всё было для него къ немудрой книжк той

И съ нею никогда онъ ввкъ не разставался,

Съ ней спалъ, и лъ, и пилъ, и въ дальній путь пускался.

Вс тяжбы, иски вс туда занесены,

Что были нкогда въ повт ведены,

О коихъ позывы носилъ онъ лицамъ разнымъ.

Иному книжка та казалась только празднымъ

Перечисленіемъ фамилій, а ему

Являла кучи длъ и приключеній тьму.

И такъ, присвъ, читалъ: Огинскій съ Высогирдомъ,

Квилецкій съ Рымшею, князь Радзивилъ съ Выжгирдомъ,

Гедройцъ съ Мицкевичемъ, съ Почобутами Занъ,

Бялопетровичи противъ доминиканъ,

Юрага съ Купсцями, затмъ другія лица,

А въ заключеніе: Горешка и Соплица.

Читая строки т, онъ живо вспоминалъ

Процессы, партіи, высокій трибуналъ,

И самого себя предъ этимъ трибуналомъ,

Въ жупан, а не-то подчасъ въ кунтуш аломъ,

При сабл — словомъ, какъ ходили въ т года,

Онъ громко восклицалъ: ‘вниманье, господа!..’

Такъ разсуждаючи, заснулъ мало по малу

Послдній на Литв глашатый трибуналу.

Такія-то велись забавы и дла

Среди спокойнаго литовскаго села,

Межь-тмъ, какъ громъ побдъ гремлъ въ Европ цлой

И дивный оный вождь, богъ брани, геній смлый,

Звздою на чел безчисленныхъ полковъ

Сіялъ, съ златыми въ рядъ серебряныхъ орловъ

Въ побдоносную запрягши колесницу —

И заносилъ уже грозящую десницу

Надъ сверомъ. Его хоругви, знамена

Внчанны славою носили имена:

Маренго, Абукиръ, равнины Аустерлица,

Ульмъ, Таборъ… Съ ужасомъ полночная столица

Слдила вс его движенья и шаги:

Единый мигъ еще — и встртятся враги!

Въ Литв ужь начали кружить порою всти

О близости войны. Вернувшись съ поля чести,

Толкался по селу подчасъ легіонеръ

Калкой въ рубищ, и если офицеръ

Московской арміи оттуда былъ далёко —

Распространялся онъ соотчичамъ широко

О разныхъ чудесахъ. Какъ жались вс къ нему!

И что спасителю внимали своему,

Нердко жаркими слезами обливаясь!

Онъ братьямъ говорилъ, что, по свту скитаясь,

Слыхалъ онъ, будто бы Домбровскій генералъ

Дружины воиновъ несчотныя сбиралъ

Въ Ломбардіи, затмъ, чтобъ устремиться въ Польш,

Что полчища его ростутъ всё больше, больше

И что Князевичъ шлётъ оттуда жь имъ поклонъ,

Что побдителемъ вошолъ недавно онъ

Въ столицу кесарей, въ ногамъ Наполеона

Окровавлённыя повергнувши знамёна —

Сто семьдесятъ знамёнъ! Что, наконецъ, лихой

Яблонскій въ тропикамъ штандартъ забросилъ свой,

Въ горючіе пески: знать, тамъ привольнй сердцу,

Гд сахаръ топится на солнц, рощи перцу

Ростутъ, и надо всмъ — какъ яхонтъ небеса!

По своему народъ вс эти чудеса

Тихонько объяснялъ, разсказъ изъ хаты въ хату

Бжалъ, вс врили разскащику-солдату.

А молодёжь, порой, услыша про войну,

Бросала подъ шумокъ родимую страну,

Вооружайся древоліемъ, косами,

И пробиралась вдаль дремучими лсами,

Туда, гд строились на Нман полки

И ждали братію-литвиновъ поляки.

Скрипла по ночамъ литовская телега,

Когда жь являлся братъ: ‘да здравствуетъ колега!’

Кричали вс ему, привтствія неслись…

Такъ въ Польшу изъ Литвы за Нманъ пробрались:

Горецкій, Гедеминъ, Петровскій, Обуховичь,

Рожицкій, Пацъ, Гедройцъ, Броховскій, Бернатовичь,

И мало ль ихъ еще, чьи вчно имена,

Какъ бы священныя, чтить будетъ вся страна.

Порой прибывшаго въ литвинамъ издалече

Видали ввестаря: онъ вёлъ тихонько рчи

О томъ, что про войну и про французовъ зналъ,

Нердко подъ полой показывалъ журналъ,

Гд были вс полки росписаны, какъ надо,

Вс имена вождей, названіе отряда,

Въ которомъ состоялъ иной легіонеръ,

Гд отличился кто, солдатъ иль офицеръ,

Гд палъ, когда о томъ въ семейств узнавали

Покойнаго — сейчасъ же трауръ надвали,

Бояся говорить — по комъ онъ, отчего.

Такъ тихая печаль въ семь, иль торжество

На лицахъ, можетъ-быть, подчасъ съ иной примтой,

Краснорчивою служили всмъ газетой.

Подобнымъ квестаремъ былъ Робакъ бернардинъ.

Нердко по ночамъ онъ сиживалъ одинъ

Съ судьёй, бесдуя о чёмъ-то втихомолку,

Порой до птуховъ другъ съ другомъ безъ умолку

Секретный разговоръ запальчиво вели —

И посл всякій разъ въ повт толки шли

Межъ шляхты и пановъ: какая-либо новость

Кружила по дворамъ. Всегдашняя суровость

Ксендза и самый видъ фигуры и лица,

Гд рзко значились широкихъ два рубца,

Какъ будто сабли слдъ, иль, можетъ, рана пикой,

Служили для иныхъ таинственной уликой,

Что не всегда сидлъ загадочный монахъ

Въ тиши монастыря, въ глухихъ своихъ стнахъ,

Смиренно бормоча обычныя молитвы,

Напротивъ: видлъ свтъ а, можетъ, зналъ и битвы.

Случалося, когда народъ его словамъ

Внималъ почтительно и онъ вщалъ: миръ вамъ!

И посл шли ксендзы и причетъ другъ за другомъ —

Онъ длалъ поворотъ какъ бы налво кругомъ,

По приказанію вождя, середь дружинъ.

Не-то, на паперти моляся, бернардинъ

Провозглашалъ аминь такимъ суровымъ тономъ,

Какъ бы командовалъ въ то время эскадрономъ.

Въ политик же былъ гораздо онъ сильнй,

Чмъ въ знаньи тропарей, каноновъ и Миней.

Когда же объзжалъ за квестою деревни,

Подчасъ заглядывалъ въ убогія харчевни,

Гд письма отъ жидовъ секретно отбиралъ,

Но при людяхъ чужихъ тхъ писемъ не читалъ,

Имлъ таинственныхъ агентовъ по приходамъ,

Бесдовалъ въ корчмахъ со шляхтой и съ народомъ,

Твердилъ, что кто-то къ нимъ придётъ бд помочь.

Теперь же бернардинъ къ судь явился въ ночь,

Имя важныя, повидимому, всти —

А тотъ уже храплъ со всей деревней вмст.

ПСНЬ II.

Кто лтъ не помнитъ тхъ, когда въ счастливой дол

Онъ юношею былъ, ходилъ отважно въ пол,

Закинувъ меткую винтовку на плечо,

А бшеная кровь кипла горячо?

Какъ птица воленъ былъ, среди дубравъ широкихъ

Бродилъ по всмъ путямъ и въ небесахъ далёкихъ

Заран, какъ пророкъ, онъ бури узнавалъ,

Порой, какъ чародй, къ земл онъ припадалъ:

Она, безмолвная для прочихъ, какъ могила,

Таинственную рчь съ нимъ тихо заводила.

Вотъ, утренній вщунъ, задергалъ карастель,

Вспорхнулъ — и вновь упалъ въ зеленую постель:

Его не сыщешь тамъ, вонъ жаворонокъ вьётся,

Звенитъ — и пснь его далёко раздаётся.

Порой, въ выси небесъ, покажется орёлъ,

Очами зоркими окидывая долъ,

Иль ястребъ, просвиствъ крыломъ подъ облаками,

Повиснетъ въ воздух надъ тёмными лсами,

И вдругъ на голубя, спорхнувшаго съ гнзда,

Онъ падаетъ съ высотъ небесныхъ, какъ звзда.

О, милый сердцу край! Когда жь дозволятъ боги

Узрть мн отчихъ хатъ знакомые пороги?

Удастся ли опять въ Литв моей пожить

И въ конниц псарей по прежнему служить,

Не зная битвъ иныхъ, окром лишь охоты,

И вмсто всякихъ книгъ слдя бурмистра счоты?

Ты вновь приснился мн, полей моихъ просторъ:

Вотъ солнце медленно выходитъ изъ-за горъ,

И въ рощу, сквозь втвей, бгутъ лучи денницы,

Какъ ленты изъ косы души моей двицы,

Заглядываютъ въ садъ, на жолтое гумно

И будятъ сонную красавицу давно:

На тёмной мурав лежитъ она, ланиты

Пылаютъ розами, уста полуоткрыты

И грудь высокая вздымается слегка,

И бложнжная откинута рука…

Проснись! уже пора: чу, хлопнувши крылами,

Ужъ лебедь началъ пть надъ сонными водами

Свой гимнъ торжественный, привтствіе зар,

И гусь загоготалъ съ гусыней на двор,

Какъ эхо, на пруд имъ утки отвчали,

По кровлямъ воробьи, скача, защебетали,

На пастбища бгутъ весёлыя стада

И звонкій рогъ трубитъ въ долинахъ иногда.

Охотники давно проснулись въ Соплицов,

Движенье, суета, все въ сбор, наготов

Въ отъзжее летть. Визжатъ и скачутъ псы,

Полны особенной и жизни, и красы,

Быть-можетъ, одному охотнику понятной,

На сворку просятся: то знакъ благопріятный.

Выходитъ панъ-судья, компанію прося —

И шумно двинулась за нимъ охота вся.

Вотъ поле срое предъ ловчими открыто,

Гд только-что вечоръ жнецы убрали жито,

Бочкарь и борозды бгутъ, пестря, въ даль,

Туда, гд синяя небесъ видна эмаль,

Слегка дрожащая отъ утренняго пара.

Высокія межи, подобіе бульвара,

Повсюду поросли косматою травой:

Пахучимъ донникомъ, репьями, лебедой,

И всё, и весь ландшафтъ широкій, необъятный,

Всё ветъ свжестью, охотнику пріятной —

И бодро конь его, и пёсъ его бжитъ…

Вдругъ тихо раздалось протяжное: ‘лежитъ!’

Которое съ сдла выводитъ дозжачій,

Поднявъ арапникъ вверхъ: все стихло — визгъ собачій

И всей охотничьей аравы топотня.

Тадеушъ удержалъ ретиваго коня,

Привсталъ на стременахъ и ждётъ, что заяцъ вскочитъ,

Глядитъ вперёдъ себя, но тщетно онъ хлопочетъ:

Не видитъ ничего охотникъ молодой,

Лишь только борозда бжитъ за бороздой

И въ безконечности теряется далёко.

Чтобъ видть русака, привычнй нужно око,

Тадеушъ отъ полей давно уже отвывъ,

А заяцъ, съёжившись, за кочкою приникъ

Какъ-разъ противъ него, прижался и таится,

Почуялъ борзыхъ псовъ и выскочить боится.

Но вотъ ужъ у него арапникъ на хвосту,

Русакъ вскочилъ, пошолъ — ‘ату его, ату!’

Задорные ловцы вс разомъ закричали

И мигомъ, пыль поднявъ, въ клубахъ ея пропали.

Въ то время подъзжалъ къ охот сбоку графъ

Рысцой, какъ водится, на травлю опоздавъ.

Ни разу отроду онъ не вставалъ до свту.

Шотландскій мэкинтошъ гороховаго цвту

Полами длинными съ зефирами игралъ,

Межь-тмъ какъ всадникъ нашъ охоту озиралъ.

За нимъ — одтые по англійски лакеи,

Которые звались въ дому его ‘жокеи’.

Вдругъ замокъ передъ нимъ изъ рощи возстаётъ.

Графъ смотритъ и никакъ его не узнаётъ,

Затмъ-что поутру попалъ туда впервые.

Исчезли старыхъ стнъ морщины вковыя,

И нанесённая столтіями мгла,

При утреннихъ лучахъ, съ гранитнаго чела

Скатилась, улетлъ куда-то мракъ всегдашній —

И замокъ весь сіялъ, съ его красивой башней.

Далёкой травли гулъ, крикъ столькихъ голосовъ,

По втру донеслись къ нему изъ-за лсовъ,

Ихъ шумъ дремавшія развалины встревожилъ:

Казалось, замокъ вновь, народомъ полонъ, ожилъ.

Картиной пораженъ, графъ лошадь осадилъ,

Затмъ, что всякую нечаянность любилъ,

Оригинальныя, массивныя строенья,

Съ печатью старины, преданій и. забвенья,

Напоминавшія далёкіе года.

Графъ былъ большой чудакъ: видали иногда,

Какъ онъ, захавши охотиться въ дубраву,

Внезапно покидалъ охотничью араву

И молча гд-нибудь садился надъ ручьёмъ.

Порою бёзъ толку бродилъ одинъ съ ружьёмъ:

Дичь видитъ, а не бьётъ: богъ-всть о чемъ забота.

Твердили, что ему не достаётъ чего-то,

Что не совсмъ его въ порядк голова,

Но всякъ его любилъ и знала вся Литва,

Что тихо онъ живётъ, не судитъ и не рядитъ

О ближнемъ, что его и праддъ, и прапраддъ

Такими жь графами окончили свой вкъ,

Что, напослдокъ, онъ хорошій человкъ:

Хотя обременёнъ огромными долгами,

Но къ бднымъ милостивъ и ласковъ со слугами,

Что гостю всякому во всякій часъ онъ радъ

И даже для жидовъ не гордъ и тароватъ.

Такъ точно и теперь съ охотой онъ простился,

Похалъ въ сторону, предъ замкомъ очутился,

На стны посмотрлъ, подумалъ — и тогда жь

Досталъ изъ-подъ сдла портфель и карандашъ

И ну чертить ландшафтъ. Вдругъ видитъ: кто-то сбоку

Подкрался и стоитъ оттоль неподалёку,

Весь въ созерцаніи, спокоенъ, недвижимъ,

Казалось, тмъ же былъ недугомъ одержимъ:

Въ разрушенныхъ стнахъ разглядывалъ каменья,

Какъ-будто въ нихъ искалъ предметъ для вдохновенья.

Замтивъ пришлеца и свой портфель убравъ,

Тихонько на кон къ нему подъхалъ графъ,

Вглядлся пристально, окликнувши три раза —

И только тутъ узналъ онъ ключника Герваза.

То старый шляхтичъ былъ, давно какъ лунь сдой,

Съ огромной лысиной, съ небритой бородой,

Съ физіономіей угрюмой и суровой,

Остатокъ жалостный отъ челяди дворовой

Горешки, въ оны дни отчаянный буянъ,

Гуляка, балагуръ, когда жь вельможный панъ

Горешка въ битв палъ — Гервазъ перемнился:

Ходилъ насупившись, не спорилъ, не бранился,

Утихъ и присмирлъ — и вотъ ужь много лтъ

На сватьбахъ, на пирахъ простылъ его и слдъ,

Ни шутки отъ него не слышно, ни усмшки

Не видно на устахъ. Послдняго Горешки

Носилъ ливрею онъ изъ синяго сукна,

Гд были на бортахъ остатки галуна

И шитый графскій гербъ — коза въ зелёномъ пол:

Отъ этого козой зовутъ его дотол,

Мопанкомъ иногда зовутъ и, наконецъ,

Что лысина въ рубцахъ, зовутъ его Рубецъ.

На счотъ его гербовъ… Но видно онъ гербами

Своими пренебрёгъ: весь вкъ ходилъ съ ключами

И ключникомъ себя смиренно называлъ,

Хоть замокъ съ давнихъ поръ въ развалинахъ стоялъ,

Безъ оконъ и дверей — въ томъ не было потери —

Но ключникъ отыскалъ какія-то дв двери

И въ замк ихъ воздвигъ на собственный свой счотъ.

Съ-тхъ-поръ въ одной изъ залъ спокойно онъ живётъ,

По комнатамъ пустымъ одинъ-себ гуляетъ

И двери всякій день преважно отпираетъ —

И этимъ сытъ. Чудакъ у графа жить бы могъ,

Нашолся бъ для него и хлба тамъ кусокъ,

Но ключникъ, безъ своихъ горешковскихъ развалинъ,

Безъ замка своего, былъ боленъ и печаленъ.

Лишь-только вдалек онъ графа увидалъ,

Горешку кровнаго — проворно шапку снялъ

И, низменный поклонъ отвсивши глубоко,

Вдругъ лысину открылъ, свтившую далёко,

Браздами взрытую и вдоль и поперёгъ,

Потомъ приблизился, опять до панскихъ ногъ

Припалъ, какъ слдуетъ, и поклонился низко,

И робко началъ такъ: ‘Мопанку мой, паниске!

Прости такую рчь слуг ты своему!

‘Мопанку’ говорилъ — да будетъ миръ ему!—

Послдній стольникъ нашъ, Горешка. Ясный пане,

Мопанку! правду ли болтаютъ поселяне,

Что бросилъ ты процессъ и старый замокъ свой

Соплицамъ отдаёшь? Скажи: то слухъ пустой,

Мопанку, или всё, что лаютъ — справедливо?’

А самъ поглядывалъ на замокъ боязливо.

— ‘По мн тутъ ничего особеннаго нтъ’,

Сказалъ небрежно графъ: ‘процессу много лтъ!

Напрасно тратимся! и дорого, и скучно!

Пора покончить споръ, простить великодушно

Другъ друга и задать на примиреньи пиръ!’

— ‘Покончить?’ крикнулъ тотъ: ‘простить? съ Соплицей миръ?’

И это говоря, онъ страшно искривился

И собственнымъ словамъ не врилъ и дивился.

‘О, нтъ! ты шутишь, панъ! покончить, уступить!

Не врю ни за что! Во-вкъ тому не быть!

Пустыя выдумки, напраслина, насмшки!

Мопанку! замокъ нашъ, наслдіе Горешки,

Соплицамъ уступить? Съ Соплицей миръ? Ни-ни!

Пожалуй, слзь съ коня, будь милостивъ, взгляни

Назамокъ: ну, а тамъ пусть судитъ Богъ и время!’

И ключникъ придержалъ ему рукою стремя.

Вошли. ‘Вотъ здсь, въ сняхъ, старинные паны’,

Такъ началъ ключникъ рчь: ‘дворомъ окружены,

Сидли на скамьяхъ, по трапез вечерней.

Панъ стольникъ разршалъ отсюда споры черни,

Повтскихъ поселянъ, когда же въ дух былъ,

Гостямъ исторіи разсказывать любилъ,

Иль самъ выслушивалъ ихъ шутки и бесды.

Порой на молодёжь посматривали дды —

На игры въ бары, въ мячъ, кто крпче и сильнй,

Тотъ панскихъ объзжалъ здсь по двору коней.’

Прошли еще покой. ‘А какъ о томъ разсудитъ

Мой панъ’, сказалъ Гервазъ: ‘и камней тутъ не будетъ,

Что винныхъ бочекъ здсь разбито въ оны дни:

Рядами по стнамъ тутъ ставились они,

На крпкихъ поясахъ изъ погреба добыты

Честною шляхтою, на праздникъ знаменитый,

Не-то на сельскій сеймъ собравшейся сюда.

На хорахъ музыка играла иногда,

Органы до утра весь замокъ оглашали,

Когда жъ заздравные виваты возглашали —

Трубили трубы здсь, какъ-будто въ судный день,

И пли пвчіе окрестныхъ деревень.

Виваты рядомъ шли: сначала пили гости

Здоровье короля, его крулевской мости,

Потомъ за здравіе примаса, а потомъ

Шолъ тостъ уже за весь за королевскій домъ,

А тамъ за здравіе всей шляхты именитой,

А тамъ ужь, наконецъ, всей Рчи-Посполитой,

Потомъ ‘Kochajmy si!’ — тутъ свжихъ бочки три.

Послдній тостъ гремлъ до утренней зари,

Межь-тмъ, по строгому наказу воеводы,

Гостямъ готовились и цуги и подводы.’

Прошли въ молчаніи еще покоя два.

По сводамъ, кое-гд, вилась уже трава.

Гервазъ не говорилъ, но, будто сномъ объятый,

Оглядывалъ кругомъ знакомыя палаты,

Насупивъ безъ того угрюмое чело,

Казалось, выражалъ молчаньемъ: ‘все прошло!’

Здсь жалостно кивалъ, а тамъ махалъ рукою.

Потомъ они пришли къ обширному покою,

Который прежде весь былъ убранъ въ зеркалахъ,

А нын рамы лишь виднлись на стнахъ,

Безъ стёколъ, выбиты глядли вс окошки,

Насупротивъ въ трав протоптанной дорожки

Нависло ветхое, убогое крыльцо.

Ступивши на него, старикъ закрылъ лицо

И долго простоялъ, когда же отнялъ руки —

Въ очахъ, на всёмъ чел такъ много было муки,

Что графъ, хоть и не зналъ покуда ничего,

Глядлъ съ сочувствіемъ и грустью на него.

Молчанье перервавъ, Гервазъ поднялъ десницу:

‘Нтъ’, молвилъ, ‘никогда Горешковъ и Соплицу

Нельзя соединить! Мопанку, и въ теб

Течётъ Горешки кровь: не уступай въ борьб!

Ты стольнику родня по матери Ловчин,

Узнай же про него исторію ты нын,

Внимательно слди разсказъ мой до конца:

Всё это было здсь, у этого крыльца!

‘Покойный стольникъ мой былъ первый панъ въ повт,

Богачъ, имлъ онъ дочь всего одну на свт,

Красавицу, тогда шестнадцати годовъ.

Отбою не было у насъ отъ жениховъ.

Межъ шляхты былъ одинъ, не изъ большого рода,

Соплица, прозванный для шутки воевода:

Весь округъ у себя держалъ на сторон,

Про всё, что захотлъ, приказывалъ родн,

И сотней ихъ шаровъ командовалъ заран,

Какъ-будто у него лежатъ они въ карман,

Хоть самъ имлъ земли съ четыре полосы,

Да саблю у боку, да длинные усы —

И только. Стольникъ-панъ до этого народу

Былъ ласковъ, принималъ почасту воеводу

И въ замк угощалъ. Соплица мой (туда жь

Залзетъ въ голову такая дрянь и блажь!)

Мопанку, выдумалъ, какъ-будто бы на ровн,

Посватать-попытать на нашей стольниковн!

Непрошенный сюда къ Горешкамъ зачастилъ,

Какъ дома у себя, у насъ и лъ, и пилъ:

Токаю одного пошло не всть что дюжинъ…

Но вдругъ ему гарбузъ мы подали на ужинъ.

А панна видно тожь, немного, знать, того…

Однако никому объ этомъ ничего.

‘Довольно лтъ тому: дла времёнъ Костюшки!

Панъ шляхту собиралъ, сходились другъ ко дружк,

Конфедерацію почуявши вдали,

Вдругъ, въ ночь, нагрянули на замoкъ москали,

Изъ пушки выпалить едва осталось время,

Вс двери запереть и хворосту береня

Позади навалить, а въ замк — я, да панъ,

Да двое поварятъ, кухмистеръ, хоть и пьянъ,

А тоже взялъ ружьё, стволы во вс окошки…

Глядимъ, а москали, карабкаясь, какъ кошки,

Ужь лзутъ на заборъ, мы залпъ имъ прямо въ лобъ:

Кто на плетн повисъ, кто сверху на земь хлопъ —

Разсялись — и тутъ пошолъ огонь батальный,

Гремя безъ устали, какъ въ битв генеральной.

Пятнадцать на полу лежало ружей тутъ:

Пали изъ одного, другое подаютъ,

Ксёндзъ-пробощъ заряжалъ и стольничиха-пани:

Всё было мастерски обдумано заран.

Градъ пуль изъ-за плетня пустили москали

И, нёчего сказать, порядкомъ насъ дошли,

Проклятый супостатъ былъ вчетверо сильне,

Но, видно, сверху мы удачнй и врне

Наваливать могли: врагъ трижды напиралъ,

Но кто-нибудь всегда вверхъ ноги задиралъ

И по лугу кашкетъ его катился чорный.

До самаго утра киплъ здсь бой упорный.

Всего-то пять стрлковъ, а задали мы жаръ!

Подъ утро москали бжали за амбаръ

И тамъ столпились вс: пришло имъ больно худо.

Панъ вышелъ на крыльцо и ну палить оттуда:

Путь голову какой высовывалъ холопъ —

Панъ-стольникъ за ружьё: бабахъ! и прямо въ лобъ.

Мы также рядомъ съ нимъ огонь открыли меткій,

И подлинно, отъ насъ украдывался рдкій

Пхура за амбаръ. Тутъ битв бъ и шабашъ:

На штурмъ хотли мы, панъ выхватилъ палашъ:

‘За мной, Гервазъ, за мной!’ Вдругъ выстрлъ съ боку грянулъ —

Панъ-стольникъ поблднлъ, шатнулся и отпрянулъ

Назадъ, я посмотрлъ: попала пуля въ грудь.

Хотлъ онъ говорить, лишь могъ рукой махнуть,

И пальцемъ показалъ на крайнюю свтлицу —

Узналъ я, угадалъ разбойника Соплицу

По росту и усамъ — и сердце мн моё

Сказало. Онъ стоялъ, держа въ рукахъ ружьё,

Насупротивъ, и дымъ еще струился блый.

Я вмигъ прицлился — онъ сталъ какъ помертвлый,

Я дважды выстрлилъ и дважды промахъ далъ,

Съ досады, съ горя ли. Тутъ крикъ я услыхалъ:

Сбжались изъ дому ксёндзъ-пробощъ, панна, пани,

Потомъ и москали… Но это какъ въ туман

Я помню… Такъ погибъ, такой имлъ конецъ

Нашъ стольникъ, шляхты братъ, селянамъ панъ-отецъ!

Носилъ онъ булаву, а не оставилъ сына,

Кто могъ бы отомстить. Но слуги господина

Живутъ еще: снискалъ онъ лаской ихъ любовь,

И ключникъ живъ еще! Въ струящуюся кровь

Тогда же омочилъ я праддовскій, длинный,

Завтный мой палашъ, мой ножикъ-перочинный,

Какъ вс его зовутъ. Чай, панъ слыхалъ о нёмъ?

На сеймахъ и везд, по ярмаркамъ кругомъ,

Давно извстенъ онъ. Я далъ себ присягу

Весь вкъ Соплицамъ мстить, пока въ могилу лягу.

И вотъ ужь сколько лтъ преслдую я ихъ:

Въ Варшав посадилъ на ножикъ мой троихъ,

Четвертаго поймалъ въ Кореличахъ на рынк,

Двоихъ подъ Краковомъ убилъ на поединк,

Во Львов одного, обшарилъ цлый свтъ,

А что ушей поскъ — о, имъ и счоту нтъ!

Остался лишь одинъ и живъ, и цлъ на свт —

Тому Соплиц братъ, уваженный въ повт,

Богачъ, теб сосдъ, Соплица панъ-судья…

И замокъ нашъ ему? Нтъ, графъ, не врю я,

Не врю, чтобы смлъ сюда занесть онъ ногу,

Кровь стольника стереть съ высокаго порогу

Нечистымъ сапогомъ! Нтъ, этому не быть!

Покамстъ я могу хоть пальцемъ шевелить

И двигать свой палашъ, свой ножикъ-перочинный —

Не будетъ паномъ здсь Соплица ни единый!’

— ‘Да, подлинно’, сказалъ, прослушавъ повсть, графъ:

‘Преданье хоть куда! Ты въ-самомъ-дл правъ:

Мы замокъ отстоимъ, я чтилъ его не даромъ,

Любилъ руины т’, онъ такъ добавилъ съ жаромъ:

‘Хоть и не зналъ, что здсь, межь самыхъ этихъ стнъ,

Случилось столько битвъ и драматичныхъ сценъ.

Гервазъ! когда права на замокъ мы докажемъ,

Ты будешь мой мурграфъ, ты будешь замка стражемъ.

Досадно, не пришли сюда мы въ часъ иной,

Когда на стны т ложится мракъ ночной:

Окутанный плащомъ, я слъ бы на руинахъ,

А ты бы мн вщалъ о прежнихъ властелинахъ,

О панахъ этихъ мстъ, дяньяхъ прошлыхъ лтъ.

Во всей Германіи такого замка нтъ,

Съ которымъ хоть одно не связано преданье:

Кровавый договоръ — любовниковъ свиданье —

Коварство недруга — любовь — измна — месть..

Но я не зналъ досель, что въ Польш тоже есть

Такіе случаи. Я кровь Горешковъ слышу

И буду защищать мою родную крышу

Съ оружіемъ въ рукахъ! Такъ, будетъ сабель звонъ!’

Сказалъ — и, медленно шагая, вышелъ вонъ.

За нимъ послдовалъ Гервазъ печальный сзади.

Графъ прыгнулъ на коня и, при послднемъ взгляд

На замокъ, проворчалъ тихонько: ‘право жаль,

Что нтъ наслдницы: пошло бы это вдаль,

Соплица началъ бы упорствовать упрямо,

Я тоже — и какъ-разъ могла бы выйти драма:

Здсь — давняя вражда, вендетта, кровь за кровь,

А тутъ — поэзія, восторги и любовь!’

Такъ, шепча про-себя, коню даётъ онъ шпоры

И скачетъ по полямъ. Вдали завидвъ своры,

Охотниковъ, коней, собакъ со всхъ сторонъ —

Несётся прямо къ нимъ: любилъ охоту онъ,

Но волю давъ затмъ блуждающему взгляду,

Цвтущій огородъ увидлъ сквозь ограду.

На правильныхъ грядахъ, какъ въ рам, за травой,

Капуста лысою качала головой,

Широкій сморщивъ листъ, какъ бы насупя брови,

Казалось, о судьбахъ задумалась моркови.

За ней, вдали, горохъ, бобовнику родня,

Рядами круглыхъ глазъ мигалъ промежъ плетня

И живописною гирляндой черезъ сучья

Развшивалъ свои темнозелёны стручья,

Здсь яркій попушой вытягивалъ свой станъ

И въ воздух ходилъ златой его султанъ,

А дол, наконецъ, изъ зелени кудрявой

Выкатывалъ арбузъ свой корпусъ величавый

И дын на ушко нашоптывалъ порой…

Тамъ тёмныхъ коноплей виднлся ровный строй:

Качались на грядахъ они, какъ лсъ дремучій,

Путая гусеницъ изъ зелени пахучей,

За ними маковъ шла цвтущая гряда:

Какъ-будто мотыльковъ игривыя стада

Услись, трепеща, на стебляхъ чуть замтныхъ

И блёща искрами каменьевъ самоцвтныхъ.

Межъ тхъ пушистыхъ грядъ двица шла, не шла,

А, точно по волнамъ, по зелени плыла,

Косынка на плечахъ, простое платье было,

Рукой отъ солнышка тихонько заслонила

Она свое лицо, глаза спустила внизъ,

Дв ленты алыя за косами вились.

Вотъ наклонилася, какъ-будто что-то ловитъ

Рукою на грядахъ, вдругъ взоры остановитъ

И быстро побжитъ. Всё это видлъ графъ,

Дыханье затаивъ, на стремяна привставъ,

Коня остановилъ и чудное виднье

Безмолвно созерцалъ, вдругъ слышитъ онъ движенье

И шелестъ позади: то былъ отецъ-плебанъ,

Кзёндзъ Робакъ.’Огурцовъ’, спросилъ онъ, ‘хочешь панъ?

Иль такъ, о чёмъ другомъ мечтаешь на свобод?

Нтъ овощу про васъ на этомъ огород!’

И, пальцемъ погрозивъ, пошолъ-себ опять.

Слегка смущонный графъ сталъ снова наблюдать,

Со смхомъ и въ сердцахъ, но были пусты гряды,

Лишь пара алыхъ лентъ мелькнула у ограды,

Да чуть еще вдали сверкнуло чрезъ окно

Какъ снгъ блестящее сорочки полотно,

Да по лугу еще, гд пробжали ножки,

Едва замтныя виднлись дв дорожки,

Тихонько подл нихъ качалися кусты

И что-то межь собой шептали ихъ листы,

Да позабытая корзинка тамъ осталась

И тихо на трав зелёной колыхалась.

ПСНЬ III.

Звонокъ: часъ ужина. Толпа шумитъ какъ море.

Всхъ выше, впереди, садится подкоморій,

Какъ слдуетъ ему по званью и лтимъ,

Садясь, онъ кланялся привтливо гостямъ.

Тадеушъ на конц, судья посередин.

Ксёндзъ Робакъ прочиталъ молитву по-латын.

Прислуга съ водкою подходитъ наконецъ

И ставитъ на стол литовскій холодецъ,

За нимъ являются цыплята, раки, зразы,

дятъ. Межь блюдами кипятъ у нихъ разсказы,

дятъ. Бесдуютъ. Вдругъ ужинъ прервался,

Утихъ тарелокъ звонъ и смолкли голоса,

Предъ тмъ хвалившіе паштетъ изъ мелкой дичи.

Ввалился въ комнату измученный лсничій,

Забывъ, что ужинъ шолъ — хотя ужь и въ концу.

Вс смотрятъ на него и видятъ но лицу,

Что нчто важное изъ устъ его готово

Потокомъ побжать, но… вышло только слово:

‘Медвдь, отцы мои!’ — ‘Какъ? Что? Какой медвдь?’

Вс повставали съ мстъ — куда тутъ усидть!

Ну, точно поднялъ ихъ волшёбствомъ нкій демонъ.

Вмигъ поняли, что зврь изъ дальнихъ пущъ за Нманъ

Прорвался, приманёнъ на паски въ луга,

Что надо всей гурьбой ударить на врага,

Облаву снарядить, готовиться заранй.

Посыпалася тьма различныхъ приказаній,

Вопросовъ, мелкихъ фразъ, полупонятныхъ словъ —

И всякій хоть сейчасъ на звря былъ готовъ.

— ‘Эй, сотника сюда! Пошлите на деревню!’

Кричалъ слугамъ судья. ‘Нтъ дома, такъ въ харчевню:

Наврно тамъ сидитъ. Скажите отъ меня:

Кто явится съ ружьёмъ, изъ барщины три дня

Я вычту у того!’ — ‘Эй, Томашъ! Эй, Григорій!’

Приказывалъ своей прислуг подкоморій:

‘Мордашекъ мн сюда. Да, слышишь, не забудь

Ошейники на нихъ другіе пристигнуть!

А что за мордаши! мы ихъ, для смху, кличемъ

Квартальнымъ одного, другого Городничимъ —

И кличка подлинно имъ по шерсти дана.

Не правда ль, господа, лихія имена?’

—‘Эй, Ванька!’ становой скомандовалъ по-русски:

‘Готовь оружіе, снаряды и закуски!

А паче у меня, смотри, не позабудь

Кинжалъ персидскій мой на брус потянуть,

А также осмотрть мою сагаласовку:

Ту, знаешь, на крюк, особую винтовку:

Не видно ль ржавчины въ ствол и у краёвъ?

Да живо нарубить картечи, жеребьёвъ,

Да оглядть кремень въ сдельномъ пистолет!’

— ‘Да сбгать по ксендза! сказать, чтобъ на разсвт

Была бы у него’ — добавилъ панъ судья —

‘Въ часовн Губерта святая литія!’

Утихли наконецъ и шумъ, и восклицанья,

Вс думаютъ, среди глубокаго молчанья:

Кому они вручатъ охоты булаву?

И разомъ очи ихъ упали на главу,

Всю ублённую годами и заботой:

Пусть войскій — ршено — командуетъ охотой!

Старикъ желаніе компаніи смекнулъ:

Серебряный шнурокъ тихонько потянулъ

И вытащилъ часы: ‘въ четвёртомъ, въ половин

Всмъ, братья, въ сбор быть наЩуровой долин!’

Потомъ лсничему далъ знакъ глазами онъ —

И оба толковать о чёмъ-то вышли вонъ.

Такъ хитрые вожди, приготовляясь къ бою,

Заране ведутъ бесду межь-собою,

Въ тиши, подъ снію широкого шатра,

А ратникъ спитъ-себ спокойно до утра,

Безпеченъ и пока ни для кого не нуженъ,

Не-то на вертел готовитъ скудный ужинъ.

Ровесники князей воинственной Литвы,

Дремучіе лса! всё т же ль нынче вы?

Всё также ль двственны, благоуханно-свжи

Вы, рощи Свитези и пущи Бловжи?

Среди чужихъ полей, я вспомнилъ ныньче васъ,

Чья царственная тнь ложилася не разъ

На думную главу великаго Миндовы,

Гд часто Гедиминъ, среди своей дубровы,

Удачно совершивъ благопріятный ловъ,

Перуну приносилъ барановъ и воловъ,

И, лёжа у костра, внималъ, подъ шумъ Вилейки,

Заманчивымъ рчамъ маститаго Лиздейки,

Любя его живыхъ разсказовъ благодать,

Дремалъ и въ вщихъ снахъ онъ думалъ градъ создать,

И, жертвуя потомъ Перуну изобильно,

Среди завтныхъ пущъ, построилъ городъ Вильно,

Столицу всей Литвы — и грозно встали тутъ,

Въ защиту родины и Ольгердъ, и Кейстутъ,

Равно счастливые и славные въ ловитв

За дикими зврьми и съ недругами въ битв.

Въ т рощи назжалъ съ облавой иногда

Лихой монархъ-ловецъ, въ преклонные года,

Любимый нашъ король, наслдникъ Ягеллону,

Послдній, кто носилъ витольдову корону.

Лса родимые! случится ли опять,

Хотя подъ старость лтъ, мн взоромъ васъ обнять?

Придётся ль встртиться съ родимой стороною,

Гд свтъ увидлъ я, гд ползалъ я дитёю

По мягкой мурав, среди косматыхъ пней,

Гд плъ и гд любилъ на утр лучшихъ дней?

Стоитъ ли нын тамъ, надъ Росью серебристой,

Могучій Баублисъ, широкій и втвистый,

Въ сни котораго, какъ-будто подъ шатромъ,

Двнадцать человкъ садилось за столомъ?

И липа старая, предъ домомъ Головинскихъ,

Свидтель мирныхъ битвъ и подвиговъ воинскихъ,

Гд прежніе вожди сходились искони

О замыслахъ своихъ бесдовать въ тни,

И гд, не такъ давно, при Август, бывало,

Сто бравыхъ молодцовъ мазурку танцовало.

Давно знакомые душ моей лса!

Я вижу васъ опять: угрюмая краса

И сумракъ чудный вашъ вновь живы предо мною:

Изъ края чуждаго я къ вамъ несусь мечтою,

Лса родимые, лса моей Литвы!

Всё также ли, какъ встарь, величественны вы,

Невозмутимые? Всё также ль горделиво

Ростёте въ облака и, смертному на диво,

Стоите, крпкіе, съ небесною грозой

И съ бурями земли выдерживая бой?

Всё таже ль тишина подъ вашими втвями?

Любимы ль также вы пернатыми пвцами?

Поютъ ли такъ они, какъ въ прежніе года?

Иль безпощадная прокралася нужда

Въ обитель тихую торжественнаго мира —

И тамъ звенитъ теперь тяжолая скира

По втвямъ вковымъ, гоня пернатыхъ вонъ?

Былое предо, мной мелькаетъ будто сонъ!

Лса родимые, отеческія сни!

О, сколько чудныхъ думъ и сладкихъ сновидній

Вы мн навяли! какъ часто отъ друзей

Я въ вашу глушь бжалъ, подъ сумракомъ втвей

Задумывался я и было мн отрадно,

Какъ чуткимъ ухомъ я прислушивался жадно

Къ невнятнымъ голосамъ лепечущихъ листовъ.

Здсь повсть чудную, преданія вковъ,

Мн дубъ разсказывалъ, челомъ разрзавъ тучи

И три столтія на рамена могучи

Поднявъ. Тамъ, издали замтная едва,

Берёза плакала, какъ скорбная вдова,

Иль матерь нжная, утратившая сына.

Вакханка юная, румяная рябина,

Стояла близъ нея, съ пылающимъ лицомъ.

А дале росла раскидистымъ кустомъ,

Вся въ перлы убрана, красавица лсная,

Оршина, своей вершиною кивая

Черешн молодой, которую внизу

Ужь обвилъ буйный хмль и гибкую лозу

Забросилъ дале, какъ юноша отважный.

Порою пробгалъ надъ нами гулъ протяжный

И вихорь тёмныя вершины колебалъ:

Казалось, тамъ прошолъ бурливый моря валъ —

И всё стихало вновь. Лишь изрдка, высоко,

Въ дубъ дятелъ клёвомъ билъ и улеталъ далёко,

Иль векша хитрая качалась на втвяхъ,

Поднявъ пушистый хвостъ, орхъ держа въ зубахъ,

Вдругъ, гостя чуждаго замтивъ зоркимъ окомъ,

Стрляла въ глушь лсовъ и въ сумрак глубокомъ

Терялась. Тихо всё. Вотъ втви затряслись,

Чуть-слышные шаги по рощ раздались —

И, словно солнца лучъ, иль яркая денница,

Мелькнула вдалек, подъ липами, двица,

Стыдливая дубравъ родимыхъ красота,

Идя за ягодой, румяной какъ уста.

Вонъ юноша близь ней: предъ двой ороблой

Онъ втви крпкія рукой сгибаетъ смлой.

Чу! рогъ вдали трубитъ и слышенъ тонъ коней,

Собаки залились, почуявши зврей.

Вмигъ два съ юношей, исполнены тревоги,

Исчезли въ глубин, какъ рощей тёмныхъ боги.

На псарн у судьи чмъ-свтъ бреханье псовъ,

Тревога, суета, смшенье голосовъ.

Вотъ позывъ въ рогъ даётъ охот дозжачій.

Однако же ни рогъ, ни звонкій лай собачій

Встревожить не могли Тадеуша никакъ:

Залзъ на сновалъ, храпитъ онъ какъ байбакъ,

Забытый братьею. Съ утра охотой занятъ,

Всякъ думалъ, что панычъ и такъ захочетъ-встанетъ.

Вотъ сли на коней, а онъ себ лежитъ.

Денницы ясный лучъ будить его бжитъ —

И, въ щель прорзавшись, сверкнула сквозь окошко

По сну тёмному огнистая дорожка,

Скользнула по глазамъ, добрилась до чела

И кудри свтлыя какъ пламенемъ зажгла,

А онъ по прежнему храпитъ во сн глубокомъ,

Отъ яркаго луча отворотившись бокомъ.

Вдругъ кто-то въ ставень стукъ: проснулся! какъ легко!

Какъ весело, свжо! и сонъ ужь далеко.

Тадеушъ вспомянулъ вчерашнія проказы

И глазки Зосины, что свтлые алмазы,

Какъ онъ подсматривалъ изъ тёмнаго куста…

Улыбка просится счастливцу на уста

И вспыхнулъ на щекахъ румянецъ пурпуровый.

Взглянулъ на ставень онъ: что это? призракъ новый:

Два глаза ясные пригрезились ему,

Съ тревогой, торопко глядящіе во тьму,

Сквозь ставень, въ мст томъ, гд вырзано сердце,

И ручка нжная, повиснувши на дверца,

Просунулась къ нему, лишь пальчики порой

Горли по краямъ рубиновой зарёй.

Тадеушъ трётъ глаза, вскочилъ, но призракъ ясный

Исчезъ — куда? богъ-всть. Къ окошку: трудъ напрасный!

Тадеушъ внизъ бжитъ, заглядываетъ въ садъ:

Лишь былки лебеды, качался, дрожатъ —

Кто знаетъ — тронуты ль ногою шаловливой,

Иль, можетъ, пробжалъ по нимъ зефиръ игривый.

Тадеушъ, опершись рукою о плетень,

Стоялъ, едва дыша. На неб яркій день

И по двору давно расхаживаютъ куры,

Гремя, тяжолыя куда-то дутъ фуры:

Я чай, съ провизіей для псовъ и егерей.

Тадеушъ бросился изъ сада поскорй,

Схватилъ ружьё, кинжалъ, сшибъ съ ногъ въ сняхъ старуху,

Берётъ себ коня и мчится, что есть духу,

Къ корчмамъ, которыя виднлися вдали.

Одна изъ нихъ, едва поднявшись отъ земли,

Стояла, прислонясь къ горешковской границ,

Другая, новая, была корчмой Соплицы.

Несхожія ни въ чёмъ — затмъ и тамъ, и тутъ

Неодинаковый кутить сходился людъ:

Въ одной господствовалъ Горешки ключникъ грозный,

Въ другой витійствовалъ всегда Брехальскій-возный.

Послдняя была какъ вс корчмы на видъ,

Другая жь, старая, прохожаго дивитъ

Необычайною своей архитектурой,

Нигд невиданной, печальной и понурой.

Ея отечество, какъ слышно, древній Тиръ,

Откол образцы жиды на цлый міръ

Когда-то разнесли, всё дале и дал,

А тамъ уже и мы её въ наслдство взяли.

Какъ Ноя праотца вмстительный ковчегъ,

Корчма напереди, тамъ видишь тварей всхъ:

Собаки, лошади, коровы, гуси, куры,

Но сзади образецъ иной архитектуры:

Особенный чертогъ, что соломоновъ храмъ,

Колонки хрупкія блютъ по угламъ,

Немного на боку, точь-въ-точь какъ башни въ Пиз,

Рзная капитель на окнахъ и карниз,

Простая, грубая, но дло тутъ не въ томъ:

Рзцомъ ли рзана, долблёна ль долотомъ,

Была бы лишь рзьба. Повть весьма плохая,

Въ дырахъ, подобіе живое малахая

Жидовскаго, на ней дв тонкія трубы,

Какъ шеи аистовъ. Внизу, кругомъ, столбы:

Идётъ зигзагами, съ навсомъ, галлерея,

А вмст вся корчма походитъ на еврея,

Когда онъ молится, кивая бородой

И на лобъ нацпивъ кудрявый цыцесъ свой.

Внутри являются дв разныхъ половины:

Въ одной всё женщины, въ другой — одни мужчины.

Мужской компаніи въ корчм отведена

Пошире комната и вся запружена

Столами, стульями, старинными скамьями,

Что втиснулись туда обильными семьями,

Въ средин комнаты особый, круглый столъ

Стоялъ, какъ панъ-отецъ и будто рчи вёлъ.

Довольно въ этотъ день натискалось народу

Въ корчму, различнаго и званія, и роду.

Отслушавъ поутру въ часовн литію,

Селяне порцію обычную свою

Пришли потребовать — и вотъ сверкнула чарка,

И вкругъ забгала проворная шинкарка.

Въ средин — арендарь, жидъ Янкель, въ сюртук

Почти до самыхъ пятъ, въ ермолк и шлык,

Рука за поясомъ, межь-тмъ какъ онъ другою

Водилъ по бород, кивая головою

Входящимъ шляхтичамъ, то лясы имъ точилъ,

Но не прислуживалъ, а такъ-себ ходилъ

И только раздавалъ прислуг приказанья,

Стараясь упредить гостей своихъ желанья.

Со всми Янкель жилъ въ пріязни и въ ладу,

Вс знали Янкеля, вс къ Янкелю-жиду

Ходили бражничать, хотя не очень пышно,

Но жалобъ никогда на Янкеля не слышно:

Онъ самъ окрестное шляхетство уважалъ,

Вино исправное, безъ примси, держалъ,

Въ разсчотахъ честенъ былъ и не терплъ обмана,

Гостей угащивалъ не слишкомъ, а въ-полпьяна,

Забавы разныя и музыку любилъ,

Поэтому народъ къ нему валмй-валилъ,

Съ утра до вечера, всмъ міромъ, всмъ селеньемъ,

Особенно жь ходилъ въ корчму по воскресеньямъ,

Когда у Янкеля гремла всякій разъ

Базетля и гудокъ и шолъ жестокій плясъ.

Жидъ самъ когда-то былъ извстнымъ музыкантомъ

И слылъ по всей Литв искусствомъ и талантомъ,

Бродя съ цымбалами, послушать ихъ прося —

И скоро про него узнала Польша вся.

Жидъ Янкель былъ поэтъ и чувствовалъ онъ живо

Очарованіе народнаго мотива,

Въ Литву варшавскія мазурки приносилъ

И первый къ намъ занёсъ, какъ слухъ о томъходилъ,

Ту псню славную, что посл для Авзоновъ

Съиграли польскіе тромпеты легіоновъ.

Даръ музыки въ Литв какъ-разъ обогатитъ:

Такъ, скоро капиталъ себ составилъ жидъ

И къ шляхт пересталъ заглядывать на балы,

Повсилъ на стн умолкшіе цимбалы

И бол не игралъ на нихъ ужь никому,

Самъ даже для себя, завёлъ себ корчму,

Забился подъ неё, какъ птахъ какой подъ кровлю,

И вёлъ-себ тишкомъ корчемную торговлю.

Вс чтили Янкеля, нердко ярый споръ

Мирилъ онъ въ двухъ корчмахъ, вмшавшись въ разговоръ

То межь сторонниковъ Горешки, то Соплици,

И даже главныя предъ нимъ смирялись лицы:

Языкъ свой унималъ Брехальскій Бальтазаръ,

И въ ключник стихалъ упрямый гнвъ и жаръ.

Въ ту пору не было Герваза: на охоту

Спшилъ за графомъ онъ. Объ нёмъ свою заботу

И попеченія онъ вчно прилагалъ

И въ битву одного никакъ не отпускалъ.

На мст ключника, противу двери, прямо,

Въ покуть попросту, забившись въ уголъ самой,

Сидлъ отецъ-плебанъ, самъ Янкель посадилъ

Ксендза на мст томъ, и часто подходилъ

Къ нему, лишь замчалъ его пустую чарку,

Усердно кланялся и подзывалъ шинкарку,

Чтобъ липцу принесла. Ходилъ разсказъ о томъ,

Что Янкель съ квестаремъ давно уже знакомъ,

Еще съ чужихъ краёвъ, что съ нимъ онъ дружбу водитъ,

Что квестарь къ Явкелю, зачмъ богъ-знаетъ, ходитъ,

Что часто до свту о чёмъ-то споръ ведутъ —

И розно толковалъ объ этомъ сельскій людъ.

Едва ксёндзъ Робакъ слъ — къ нему склонились взоры

Всей шляхты, но не вдругъ повёлъ онъ разговоры,

Порою табакомъ компанію прося —

И точно изъ мортиръ чихала шляхта вся.

— ‘Reverendissime!’ сказалъ, чихнувъ, Сколуба:

‘Вотъ подлинно табакъ! Хватило ажь до чуба!

Съ-тхъ-поръ, какъ двигаю по блу свту носъ,

Такого табаку нюхнуть не довелось

Ни разу!’ Тутъ чихнулъ. ‘Я чай, изъ Ковна родомъ,

Что славится давно и табакомъ, и мёдомъ?’

— ‘Во здравье братіи и всхъ честныхъ людей!’

Ксёндзъ молвилъ. ‘Мой табакъ, Сколуба добродй,

Пріхалъ къ намъ сюда изъ мста Ченстохова,

И можно утверждать, что нтъ нигд такова!’

—‘Изъ Ченстохова онъ?’ замтилъ Вильбикъ тутъ,

Нюхнулъ, потомъ чихалъ не меньше трёхъ минутъ:

‘Былъ въ Ченстохов я. А правда ли, что въ март

Туда пожалуетъ великій Бонапарте —

И вс костёлы прочь? Объ этомъ, видишь, есть

Въ ‘Курьер Виленскомъ?’ — ‘Вольно ‘Курьеру’ шесть!’

Ксёндзъ Робакъ возразилъ. ‘Не всякому курьеру,

Панъ Вильбикъ добродй, давай ты ныньче вру:

Курьеры часто лгутъ. А панъ Наполеонъ

Католикъ, какъ и мы: у насъ одинъ законъ.

Что брали серебро и мдь изъ Ченстохова

На войско — это такъ, объ этомъ я ни слова!

Господня воля тутъ. Святая Два мать

Не разъ, во дни войны, кормила нашу рать:

Такъ нын, чрезъ неё жь народныя дружины

Ростутъ на Нман, поляки да литвины:

Кому же, какъ не вамъ послать имъ вдовій грошъ?

Подушныя въ казну небось вдь отдаёшь?’

— ‘Да!’ Вильбикъ проворчалъ. ‘Не дашь, возьмутъ и силой!’

—‘Э! что вамъ! не бда! вотъ намъ, пріятель милой’,

Вступился за себя какой то хлопецъ тутъ:

‘Вотъ съ насъ такъ подлинно три шкуры въ годъ дерутъ!

Достались, говоритъ пословица, на лыка!’

— ‘Э! племя хамово! вы штука не велика!’

Сколуба вставилъ рчь. ‘Васъ, Сидоровыхъ возъ,

Вкъ драли, какъ теперь, а намъ за что пришлось,

Вельможнымъ господамъ, намъ, шляхт благородной,

Терпть? Вишь, выдали законъ какой-то модный

Бумагу изводить, доказывать права!

Да, стану я теб копаться, чорта съ два!

Бумажный дворянинъ!’ — ‘Вамъ что!’ сказалъ Юрага:

‘Вашъ ддъ холопомъ былъ, какой-то побродяга,

А я вотъ изъ князей: Ягелло нашъ родня!

И спрашивать теперь патенты у меня!’

— ‘Ты князь, а обо мн’, сказалъ опять Сколуба:

‘Пусть въ лсъ идётъ москаль и спроситъ тамъ у дуба,

Кто далъ ему патентъ ветлу перерости,

Матёрымъ дубомъ быть, везд въ такой чести?’

— ‘А мы ведёмъ свой родъ’, сказалъ Бирбашъ-Канарскій:

‘Нашъ пра-пра-праддъ былъ какой-то графъ татарскій,

Въ герб — корабль и крестъ!’ — ‘У насъ корабль и щитъ!’

Мицкевичъ возразилъ: ‘Стрыйковскій говоритъ:

Корабль — гербъ княжескій!’ Поднялся шумъ и споры.

Чтобъ къ длу обратить пустые разговоры,

Ксёндзъ Робакъ табаку бесд всей поднёсъ —

Носы понюхали и громко каждый носъ

Чихнулъ. Молчаніе.— ‘Извстно панству буди,

Большіе съ табаку того чихали люди.’

Такъ началъ ксёндзъ опять: ‘Домбровскій генералъ,

Когда у пруссаковъ онъ Данцигъ отбирать,

Нюхнулъ, поврите ль, заразъ раза четыре!’

—‘Домбровскій’, крикнули, ‘о, это первый въ мір

Великій богатырь!’ — ‘Боясь, чтобъ какъ-нибудь’,

Ксёндзъ Робакъ продолжалъ, ‘предъ битвой не заснуть —

Спросилъ онъ табаку, сказавши: слушай, Робакъ,

Ксенжина бернардинъ! А вижу, ты не робокъ!

Быть-можетъ, черезъ годъ я буду на Литв:

Такого табаку дадимъ нюхнуть Москв —

Не прочихаются, хоть сколько бъ ни чихали!

Скажи моимъ поклонъ, чтобъ помнили и ждали!’

Тутъ шумъ по всей корчм и гвалтъ пошолъ кругомъ:

‘Поклонъ Домбровскаго! Рубиться со врагомъ!

‘Ура, Домбровскій нашъ! табакъ изъ Ченстохова!’

Давай въ объятіяхъ душить одинъ другова:

Забывши разницу и силу давнихъ правъ,

Ягелло съ кораблёмъ, съ крестомъ татарскій графъ,

Всё перепуталось, всё стало вдругъ Литвою —

И всякій былъ готовъ хоть въ омутъ головою.

Потомъ запли вс. Ксёндзъ слушалъ въ уголку —

И вдругъ въ мелодію подсыпалъ табаку:

Носы понюхали и снова зачихали,

А ксёндзъ тмъ временемъ повёлъ бесду дал,

Вс молча на него уставили глаза,

Слегка разинувъ ротъ — и слушали ксендза.

— ‘Табакъ хвалили мой, панове доброди!’

Онъ молвилъ: ‘А теперь, смотрите поскоре.’

Тутъ къ нимъ онъ повернулъ отъ табакерки дно:

‘Здсь нарисовано сраженіе одно:

Вотъ это — армія, солдаты, кони — съ муху,

А этотъ, словно жукъ, несётся что есть духу:

Смотрите — руку онъ къ лицу себ поднёсъ,

Какъ-будто табаку набить желаетъ въ носъ —

Узнайте, это кто?’ Вс вглядываться стали,

Судя, какъ всякій зналъ, о крошк-генерал.

‘То кесарь-кесарей, то самъ Наполеонъ’,

Ксёндзъ Рббакъ объяснилъ: ‘да, братья, это онъ!’

— ‘То кесарь! на, поди! А посмотрите, братья’,

Подгайскій возразилъ: ‘совсмъ простое платье,

Сюртукъ! У москалей, такъ что ни генералъ —

Весь свтится въ звздахъ, все небо обобралъ!’

— ‘Великіе вожди не схожи другъ на дружку’,

Вступился Рымша тутъ: ‘я съ молоду Костюшку

Видалъ: великій вождь носилъ кафтанъ простой,

Чамарку срую!’ — ‘Чамарку? ты постой —

Чамарка’, молвилъ Занъ, ‘иначе тарататка?’

— ‘Нтъ, та съ нашивками, а это просто гладко!’

Мицкевичъ объяснилъ. Тутъ споры безъ конца

На счотъ различнаго чамаронъ образца.

Замтивъ это, ксёндзъ за табакерку снова —

Чиханье — и внимать компанія готова:

— ‘Когда Наполеонъ въ сраженіи нюхнётъ,

То значитъ — хорошо сраженіе идётъ.

Французы эдакъ вотъ подъ Іеною стояли,

А нмцы противъ нихъ отсюда напирали.

Онъ всё на бой глядлъ.Французы какъ махцутъ —

Такъ улицей предъ нимъ враговъ и покладутъ.

Онъ всё глядитъ себ, не смигивая глазомъ,

Вдругъ лихо табаку понюхалъ разъ за разомъ,

Потомъ еще на бой глазкомъ однимъ взглянулъ —

Чихъ-чихъ! захохоталъ и пальцы отряхнулъ.

Глядятъ: а нмчура по холмамъ и долинамъ

Улизывать пошла маршъ-маршемъ журавлинымъ!

Такъ вотъ, кому изъ васъ у кесаря служить

Придётся — мой разсказъ тотъ вспомнитъ можетъ-быть! ‘

— ‘Эхъ, отче! молвилъ Занъ: ‘не такъ ли насъ тревожатъ?

Что праздниковъ въ году, французовъ намъ ворожатъ!

А ближе поглядишь — всё басни, всё то вздоръ!

А насъ москаль какъ билъ, такъ бьётъ до этихъ поръ,

На всё теб запретъ: пить, сть, и въздъ, и выздъ!

Пока взойдетъ заря, роса намъ очи выстъ!’

— ‘Не слдъ вамъ, шляхтичамъ, по бабьему роптать’,

Замтилъ ксёндзъ на то, ‘и по-жидовски ждать,

Да руки, какъ жиды, закладывать за поясъ,

Глазя у окна и мало безпокоясь,

Придётъ ли гость, иль нтъ. Теперь Наполеонъ

Пруссакамъ носъ утёръ и швабамъ задалъ звонъ,

Вотъ скорой Москву придётъ — отъ сна разбудитъ.

Что жь? вы тутъ на коней, какъ биться не съ кмъ будетъ?

‘Эхъ, скажетъ, молодцы! покончилъ я безъ васъ!

А вы ступайте спать: вотъ и есь вамъ, братцы, сказъ!’

Когда жь, какъ слдуетъ, принять кого хотите,

Вы комнату свою заран подметите,

За двери всякій соръ! Потомъ во вс углы

Разставьте поживй приборы и столы,

И, гостя чествуя, усердно угощайте!’

Затмъ, взлянувъ въ окно, сказалъ: ‘пока прощайте!

Нтъ времени теперь, а посл я приду

И съ вами разговоръ обширнй поведу!’

— ‘Когда по близости случитесь Негримова,

Прошу не обойти: для гостя для такова

Къ услугамъ цлый домъ, лишь сдлали бы честь! ‘

Хорунжій приглашалъ. ‘Къ тому жъ присловье есть:

Счастливый человкъ, какъ квестарь въ Негримов!’

—‘И къ намъ прошу, отецъ, какъ будете въ Зубков’,

Зубковскій говорилъ: ‘веселье — сторона!

Найдётся для ксендза пожитуки полотна,

Коровка и баранъ. Попомни только слово:

Счастливый человкъ, кто трафилъ до Зубкова!’

— ‘И къ намъ!’ Сколуба тожь. ‘И къ намъ!’ добавилъ Занъ.—

Такъ вс наперерывъ, такъ всми былъ онъ званъ,

И каждый общалъ подарокъ небогатый,

По мр силъ своихъ, но ксёндзъ ужь былъ за хатой.

Еще сидя въ корчм, увидлъ онъ вдали

Тадеуша, верхомъ летящаго въ пыли,

Безъ шапки, въ попыхахъ, туда, гд лсъ дремучій,

И хмурясь, и грозя, нависнулъ чорной тучей,

Всегда заманчивый для смлыхъ егерей:

Туда направился ксёндзъ Робакъ поскорй.

ПСНЬ IV.

Кто свдалъ глубину литовскихъ тёмныхъ пущей?

Проникнулъ въ сердце ихъ, до твари тамъ живущей?

Рыбакъ, въ своей ладь, снуётъ у береговъ,

Не смя средь морей затять дерзкій ловъ,

Охотникъ по лсамъ съ опушки только крухитъ

И тайнъ глубокихъ ихъ во-вкъ не обнарухитъ.

Лишь басня тёмная бжитъ подь-часъ въ народъ,

Что есть въ средин пущъ таинственный оплотъ

Изъ вала старыхъ пней, изъ кряхей и каменьевъ,

Изъ груды мховъ сдыхъ, разросшихся кореньевъ,

А дале идутъ трясины и ручьи,

Гд искони, въ дуплахъ, кишатъ шмелей рои,

По зыбкимъ тростникамъ шипятъ и вьются гады.

Когда жь настойчиво пробьёшь сіи преграды

И взглянешь издали во глубь лсныхъ пучинъ:

Тамъ, въ чащ, что ни шагъ, нарыта тьма сурчинъ

И волчьихъ и другихъ, какъ мракъ чернютъ норы,

А около идутъ болоты и озёры,

Заросшія травой окошки, бочаги,

Чтобъ дале не шли упрямые враги.

Потокъ зловонія, вокругъ болотъ смердящій,

Мертвитъ и губитъ лсъ, вблизи отъ нихъ стоящій:

Деревья, сгорбившись, присли до земли

И втви тёмными стями заплели

Непроницаемо и, мхомъ колтуноваты,

Въ грибахъ и въ болонахъ, согнулись, сномъ объяты,

Какъ вдьмы старыя, когда, усвшись въ рядъ,

Он себ въ котл на ужинъ трупъ варятъ.

За эти бочаги не смй взглянуть и окомъ:

Глухая пуща спитъ въ молчаніи глубокомъ

И неподвижная, синющая мгла

На-вки вчные тамъ тяжко залегла.

За нею, наконецъ, какъ по преданью слышно,

Равнина злачная раскинулася пышно,

Благоуханная, цвтущая страна,

Гд скрыты всхъ деревъ и зелій смяна,

И тамъ живутъ зврей сдые патріархи,

Самодержавные лсовъ своихъ монархи:

.Тутъ древній, дикій зубръ и царственный медвдь.

Брутомъ, на деревахъ, приказано сидть

То рыси дерзостной, то алчной россомах

И шляхту мелкую держать въ обычномъ страх.

А дале живутъ, разгуливая врозь,

Вассалы врные: кабанъ, олень и лось.

Вверху, въ сни втвей, уставя очи быстры,

Орлы и соколы, какъ бодрые министры,

Оглядываютъ даль и озираютъ вкругъ,

Всегда готовые монархамъ для услугъ.

Такъ, въ чащ скрытые, невидимые свтомъ,

Владыки царствуютъ зимой, весной и лтомъ,

Изъ пущъ не выходя, не жертвуя собой,

И только молодёжь къ опушк шлютъ на бой,

Далёко отъ своихъ заповдныхъ жилищей,

Границы наблюдать и пробавляться пищей.

Монарховъ не разитъ ни пуля, ни стрла,

Когда жь почувствуютъ, что смерть уже пришла

Неотразимая: заматервши, сами

Идутъ почить въ глуши, укрытые лсами.

Медвдь — какъ зубы състъ, рога собьётъ олень

И, ноги чуть влача, шатается какъ тнь,

Когда у кречета внезапно кровь окрпнетъ,

Какъ воровъ станетъ сдъ, и соколъ вдругъ ослпнетъ:

Идутъ на кладбище, гд боръ еще густй —

И оттого-то мы не видимъ ихъ костей.

И даже малый зврь, почуявъ пламень раны,

Бжитъ почить домой, въ отеческія страны.

Ни что не возмутитъ завтныхъ пущъ красу:

Правленье тихое и мирное въ лсу,

Исполненъ простоты наслдственный обычай:

Какъ дды не гнались за чуждою добычей,

Не зарились въ раю на роскошь братнихъ блюдъ,

Такъ нын внуки ихъ въ согласіи живутъ,

И даже человкъ, проникши безоружный

Въ средину тварей тхъ, привтъ нашолъ бы дружный:

Глядли бъ, выразивъ тревогу и испугъ,

Какъ въ оный день шестой, когда узрли вдругъ

Ихъ прародители созданнаго Адама.

Но рдко и ловецъ, настойчиво-упрямо

Владющій собой, достигнетъ этихъ мстъ.

Лишь только иногда, охотяся окрестъ,

Бросаетъ гончихъ онъ въ трущобу мглы дремучей,

Но псы назадъ бгутъ, къ нему ласкаясь кучей,

Поднявъ протяжный стонъ и жалкій вой и гамъ,

Спшатъ, дрожа какъ листъ, прилечь къ его ногамъ.

Т заповдныя, таинственныя пущи,

Гд лсъ всегда ростётъ непроходимй, гуще,

Гд зври старые безвыходно живутъ,

Крепями въ язык охотниковъ слывутъ.

Медвдь! сидлъ бы ты въ крепяхъ своихъ глубокихъ,

Никто бы на тебя изъ ловчихъ быстроокихъ

Во-вки не напалъ, не зналъ твои слды

И жилъ бы ты себ безъ горя и бды!

Но, знать, медвянаго благоуханье сота,

Иль къ стаду буйволовъ обычная охота

Взманили вонъ тебя, на край, гд рже лсъ —

И тутъ-то на тебя панъ войскій и налзъ!

Теперь тебя слдятъ, проникнули въ дубраву

И хитрую вокругъ раскинули облаву.

Тадеушъ, прискакавъ, узналъ, что ужъ давно

Охоту начинать ловцами ршено.

Всё тихо. Напряглось внимательное ухо

Охотника: стоятъ и слушаютъ — все глухо!

Лишь музыка лсовъ играетъ иногда.

Вотъ гончихъ брошена завзятая орда:

Пошли себ нырять и шмыгать безъ умолку,

А бодрые стрлки, уставя въ лсъ двустволку,

Глядятъ на войскаго: склонился до земли

И гончихъ слушаетъ: вотъ къ зврю натекли!

Хотя еще молчатъ, но для него ужъ ясно.

Другіе слушаютъ, припали — все напрасно:

Не слышутъ ничего! Вдругъ отозвался пёсъ,

Другой, тамъ два еще, тамъ пять отозвалось,

Вотъ довалились вс, вотъ звря узираютъ —

И громко залились, какъ музыка играютъ,

Перекликаются, вотъ стихли вс на мигъ,

Потомъ отрывистый ударилъ въ уши кривъ:

Насли! Рявкнулъ зврь, обороняться началъ

И когти вострые на гончихъ обозначилъ.

Стрлки безмолвные недвижимо стоятъ,

Подавшись наперёдъ и въ лсъ вперяя взглядъ,

Не выдержали вдругъ — и бросились въ дубраву,

Чтобъ раньше выстрломъ стяжать и честь и славу,

Хоть Войскій передъ тмъ ихъ всхъ остерегалъ,

Молилъ, упрашивалъ, а посл общалъ

Тому, кто двинется, смычокъ надть на шею,

Ясновельможному, равно какъ и лакею.

Напрасны вс мольбы, угрозы и смычки:

Широко по лсу разсыпались стрлки,

Три выстрла гремятъ, потомъ — огонь батальный,

Затмъ медвдя рыкъ и чей-то визгъ печальный.

Спшитъ на выстрлы охотниковъ гурьба.

Лай псовъ, медвдя рёвъ, трескучая труба —

Всё перепуталось, вс думали: ловитв

Конецъ, и ужъ успхъ предсказывали битв,

Лишь войскій говорилъ, что сбилися… И вотъ

Зврь точно повалилъ отъ ловчихъ на-уходъ,

Взялъ въ сторону, собакъ отбросивши по-свойки,

Ползъ, гд графъ стоялъ съ Тадеушемъ и войскій.

Тутъ лсъ порже былъ, изъ чащи и кустовъ,

Рыча, нагрянулъ зврь, какъ громъ изъ облаковъ,

Всталъ на ноги, валитъ, а сзади, слдомъ, стая

То прочь откинется, то, разомъ налетая,

Хватаетъ и дерётъ, зврь ломитъ черезъ пни

Въ ту сторону, гд графъ съ Тадеушемъ одни,

Отбившись это всхъ, стоятъ и выжидаютъ.

И вотъ предъ ними онъ! Глаза какъ жаръ блистаютъ,

Разинутъ страшный звъ, уставились клыки,

Ревётъ: не дрогнули отважные стрлки,

Нацлились въ него, прищурясь лвымъ глазокъ,

Еще единый мигъ — и выстрлили разомъ,

Но промахъ. Зврь валитъ, предъ ними тутъ какъ тутъ,

Прочь ружья! молодцы рогатину берутъ,

Заспорили… А онъ не ждётъ и прямо ломитъ

На нихъ, того и жди, что лапой ошеломитъ,

Иль черепъ, что колпакъ, подниметъ съ головы.

Бгутъ… А ноги ихъ межъ кочекъ и травя

Скользятъ, сгибаются… Медвдь ужь недалёко…

Вотъ, кажется, наслъ… Еще мгновенье ока —

И когти страшныя на части разорвутъ

Сробвшаго стрлка… все кончено… Но тутъ,

Откуда ни возьмись, ксёндзъ съ ключникомъ Гервазомъ,

Асессоръ, становой — вс выстрлили разомъ:

Медвдь откинулся, вертнулся колесомъ,

Протяжно заревлъ и въ землю ткнулся лбомъ.

Тогда вцпились псы, припомнивъ свой обычай:

Квартальный въ лвый бокъ, а въ правый — Городничій.

Тутъ войскій ухватилъ широкою рукой

Свой буйволовый рогъ, изогнутый змёй,

Прижалъ его къ устамъ, надулся, подъ лобъ очи

Немного закатилъ, сталъ дуть, что было мочи —

И грянулъ звонкій рогъ раскатомъ къ небесамъ

И музыка пошла по рощамъ и лсамъ.

Утихли вс кругомъ, заслыша гулъ призывный

И наслаждался гармоніею дивной.

Старикъ давно въ лсахъ своимъ искусствомъ слылъ,

Теперь, въ послдній разъ, имъ ловчихъ оживилъ,

Наполнилъ звуками широкую дубраву,

Какъ-будто бы въ неё пустилъ борзыхъ ораву,

За гончими во слдъ — и травлю началъ вдругъ.

Имлъ особое значенье каждый звукъ:

Сначала позывъ въ рогъ, потомъ слышне тоны:

Завыли голосовъ собачьихъ милліоны,

Ведутъ по красному, вотъ стихли, а потомъ

Звукъ рзкій — выстрла раздавшагося громъ.

Умолкъ, но всё трубитъ — охотникамъ казалось,

А это по лсамъ лишь эхо отдавалось.

Опять задулъ артистъ. Казалось, будто рогъ

Мняетъ образы: то длиненъ и широкъ,

Ревётъ медвдемъ онъ, то вдругъ завоетъ волкомъ,

То пробирается въ дубрав тихомолкомъ,

Какъ хитрая лиса, вдругъ взвылъ какъ ураганъ

И рявкнулъ вдалек, какъ раненый кабанъ.

Умолкъ, но всё трубитъ — охотникамъ казалось,

А это по лсамъ лишь эхо отдавалось.

За звукомъ улеталъ, переливаясь, звукъ,

Дубъ дубу повторялъ, клёнъ клёнамъ, буку букъ.

Вдругъ войскій къ небесамъ уставилъ рогъ могучій

И гимнъ торжественный тріумфомъ грянулъ въ тучи,

Воинственный финалъ, громоподобный гласъ —

И музыка въ лса далёко понеслась.

Умолкъ, но всё трубитъ — охотникамъ казалась,

А это по лсамъ лишь эхо отдавалось.

Что лсу, то роговъ, играютъ и поютъ,

И псню дивную другимъ передаютъ,

И долго шла игра отъ края и до края,

Переливался, слабя, замирая,

Покуда гд-то тамъ погасла въ небесахъ.

Настала тишина въ дубравахъ и лсахъ.

Художникъ, бросивъ рогъ и опустивши руки,

Ловилъ послдніе, стихающіе звуки

И, вдохновенія вкушая торжество,

Стоялъ, пылая весь. Межъ-тмъ вокругъ него

Сошлись охотники въ восторг удивленья,

И долго слышался ихъ кривъ и поздравленья.

Лишь смолкъ послдній звукъ послдняго ‘ура’,

Вс глянули назадъ, гд точно какъ гора

Лежалъ косматый зврь, когтями землю роя,

А злые мордаши терзали грудь героя.

Но войскій оттащить веллъ свирпыхъ псовъ —

И снова загремлъ ‘виватъ’ среди лсовъ.

‘А!’ крикнулъ становой, ‘вотъ это значитъ ловко:

Что, братцы, какова моя сагаласовка!

Асессоръ говоритъ, что вверхъ она берётъ,

Нтъ, я теперь сошлюсь на весь честной народъ,

На всхъ охотниковъ: чего еще хотите?

Какова выстрла? Подите, посмотрите,

Что за сокровище!… Бгу сквозь лсъ густой,

А войскій сзади мн: ‘куда? постой! постой!’

Чего ужъ тутъ стоять, какъ зврь уходитъ въ поле!

Бгу… едва дышу… усталъ… нтъ силы бол…

Смотрю, а онъ ужь тутъ! я взялъ, навёлъ и хлопъ!

Покончилъ разомъ всё: должно-быть, прямо въ лобъ.’

—‘Да, точно!’ возразилъ асессоръ, ‘только сбоку

Я прежде выстрлилъ: я тутъ неподалёку

Стоялъ за деревомъ и не замтилъ васъ.

Зврь вышелъ на меня — я въ лобъ ему какъ разъ.’

‘Нтъ!’ крикнулъ становой, вертя своей винтовкой:

‘Нтъ, тутъ вдь не процессъ! ишь вздумалъ, парень ловкой!’

Шумъ, крикъ! Межь-тмъ Гервазъ медвдю пасть разжалъ

И, всунувъ глубоко широкій свой кинжалъ,

Разскъ звриный звъ, картечь оттуда вынулъ

И живо по стволамъ охотниковъ прикинулъ.

‘Эхъ’, молвилъ, ‘господа, сыграли вы въ ничью:

Картечь по моему приходится ружью.

Смотрите: въ самый разъ, и нту здсь обмана,

Но выстрлъ былъ не мой, а квестаря-плебана,

Мн было въ этотъ часъ совсмъ не до того:

Страхъ вспомнить! зврь наслъ на пана моего,

На пана моего, послдняго Горешку —

Хоть съ-женской стороны! Я сталъ на ту же стежку,

‘Владычица моя! Господь кусъ Христосъ!’

Взмолился я: и чтожь? Богъ милостивъ, принёсъ

На выручку ксендза, лихова бернардина,

Онъ всхъ насъ пристыдилъ — и точно: хватъ ксенжина!

Когда я трясся весь, собачки не нашолъ,

Онъ хвать моё ружьё, прицлился, навёлъ —

И бацъ! какъ пить поднёсъ! въ башку промежъ зубами!

Мопанку, сто шаговъ! и между головами

Двоихъ охотниковъ! Которой годъ живу,

Какихъ видахъ стрлковъ, обрыскалъ всю Литву,

А только одного охотника такова

Я встртилъ, истинно, да вотъ — ксендза другова.

Тотъ, Яцекъ ихененъ, а по просту Усачъ,

На вс зати болъ отъявленной лихачъ,

Не мало каблуковъ у женскихъ сбилъ ботинковъ,

Не мало на-вку настроилъ поединковъ…

Теперь, я чай, въ аду по самые усы

Сидитъ на угольяхъ — и точно злое псы

Хлопочутъ вкругъ него и Вельзевулъ, и черти…

Спасибо, право, ксёндзъ! Двоихъ ты спасъ отъ смерти,

А можетъ и троихъ: я хвастать не хочу,

Но если бы медвдь снялъ черепъ панычу,

Послднему въ роду — и я бы къ зврю въ глотку

Ползъ! Пойдёмъ же, ксёндзъ, изъ торбы вынемъ водку

Лихую, гданскую, присядемъ и вдвоёмъ

Здоровье графское и ваше разопьёмъ!’

Но не было ксендза: напрасно проискали

Охотники его, лишь только разъузнали,

Что, посл выстрла, окинулъ взоромъ онъ

Окрестность, видитъ: графъ съ Тадеушемъ спасёнъ,

Взглянулъ на небеса, тихонько помолился,

Надвинулъ свой каптуръ и въ чащ тёмной скрылся.

ПСНЬ V.

На ужинъ въ замокъ всхъ Соплица пригласилъ.

Готово — и народъ толпою повалилъ,

Шумя, какъ втрами волнуемое море.

Всхъ выше, впереди, садится подкоморій,

Какъ слдуетъ ему по званью и лтимъ,

Садясь, онъ кланялся привтливо гостямъ.

На мсто квестаря хозяинъ слъ въ средин,

Прочтя короткую молитву по-латын,

Потомъ благословилъ трапёзующій столъ —

И ужинъ чередой, какъ водится, пошолъ.

Сначала холодецъ, тамъ раки и шпараги,

Между бутылками токая и малаги.

Но тихо вс жуютъ. Молчаніе кругомъ,

Лишь вилки брякаютъ. Наврно въ замк томъ,

Котораго въ огняхъ сіявшія палаты

Слыхали нкогда столь громкіе виваты

.И рчи бурныя, кипвшія ркой,

Ни разу не было компаніи такой:

Какъ-будто нкій духъ заворожилъ всю братью

И вс уста сковалъ безмолвія печатью.

Причина, почему затихла молодёжь.

Скрывалась въ выстрл, всякъ думалъ: ‘каково жъ!

Не дался никому медвдь изъ братьи нашей,

И вдругъ какой-то ксёндзъ, какой-то шлыкъ монашій,

Побду выхватилъ изъ-пбдъ носу у всхъ!

Не срамъ ли, господа? вдь это курамъ смхъ!

Позоръ отъявленный! ложися въ гробъ заран!

Вотъ будетъ похвальбы и въ Лид, и въ Ошхян,

Панове братія! и неужели имъ

Мы пальму первенства въ охот отдадимъ?’

Но пуще войскому молчанье то харкотно:

Провёлъ онъ молодость бурливо, беззаботно,

На сеймахъ, гульбищахъ, у шляхты на пирахъ,

Въ охотничьемъ кругу, на шумныхъ вечерахъ,

Гд старопольскіе побрякивали кубки,

Затмъ онъ былъ врагомъ молчанія и — трубки,

Которую, вишь, чортъ отъ нмцевъ къ намъ занёсъ,

Чтобъ Польш всей молчать, куря табакъ въ засосъ:

Такъ войскій объяснялъ. Онъ спалъ, иль думалъ думу,

Когда вокругъ него довольно было шуму,

А если замолчатъ — проснётся и бда!

Такъ мельникъ тихо спитъ, урчи кругомъ вода,

Пусть ходитъ шестерня и мельница пусть мелетъ:

Она ему постель знакомымъ шумомъ стелетъ,

Но стали жернова — проснулся вдругъ и онъ,

Глядитъ, оторопвъ… и гд ты, сладкій сонъ?

Такъ войскій, пробуждёнъ трапёзой молчаливой,

Всталъ, подкоморію откланялся учтиво,

Потомъ въ хозяйскому коснулся кунтушу,

Кивнули головой, чтё значило: ‘прошу’ —

И войскій началъ такъ: ‘Панове! нтъ причины

Намъ молча ужинать, вдь мы не капуцины!

Молчать, припрятывать за трапезою рчь,

Всё то же, чтё зарядъ въ ружь своемъ беречь:

Зарядъ заржаветъ и посл не годится.

Не слдъ охотнику, какъ двиц, стыдиться!

За-то болтливую люблю я старину,

Охочую всегда въ бесд и въ вину.

Въ дни наши, кончивъ ловъ, компанія, бывало,

Безъ умолку всю ночь пила и толковала,

Что въ голову придётъ, какой бы ни былъ ловъ,

Огонь — не разговоръ, шумящій ливень словъ —

Волна, охотничье ласкающая ухо…

Теперь — безмолвіе: услышишь, если муха

По замку пролетитъ. Э, вижу я сейчасъ,

Откуда буря вся на неб собралась:

Изъ-подъ монашьяго нависнула каптура!

И вотъ съ чего теперь глядите вс понуро:

Стыдитесь промаховъ. Да кто жъ ихъ не давалъ!

Л много на-вку охотниковъ знавалъ,

Какихъ! не вамъ чета — а тоже пуделяли,

И самъ я пуделялъ, да не было печали.

Покойникъ панъ Рейтанъ, на что ужь былъ стрлокъ,

И тотъ безъ промаховъ охотиться не могъ.

Пословица живётъ: на всякую старуху

Хотя единый разъ пошлётъ Господь проруху.

А то, что съ поля графъ ударился бжать

Съ Тадеушемъ — никто не станетъ осуждать.

Когда бъ безъ выстрла пустились вы отъ звря,

То, значитъ, струсили, сробли, а теперя

Вы оба дали залпъ и бой лицомъ въ лицу

Безъ страха приняли, какъ слдуетъ бойцу —

И вамъ почотная осталась ретирада:

Вы вправ отступить, но вотъ что помнить надо:

Всхъ одинаково хочу я остеречь —

Зарядъ не выпускать изъ дула, а беречь

До самаго конца, покуда зврь нагрянетъ,

А издали зарядъ не бьётъ, а только ранитъ.

Да вотъ еще о чёмъ хочу предупредить:

Другъ-друга не сбивать, вперёдъ не заходить,

И разомъ по одной не тшиться дичин!’

Асессоръ проворчалъ вполголоса: ‘двчин!’

Вс въ хохотъ: угодилъ асессоръ, знать, на всхъ,

И долго за столомъ не унимался смхъ.

‘Да!’ войскій продолжалъ, ‘оказіи нердки:

Бываетъ, что въ такой капканъ влетите, дтки…’

—‘Къ кокетк!’ проворчалъ асессоръ подъ шумовъ

И грозно выстрлилъ глазами въ потолокъ.

Вновь на смхъ подняли асессорскую шутку,

А войскій новую готовилъ прибаутку,

Венгерскимъ до краёвъ наполнилъ свой бокалъ,

Отпилъ, прокашлялся и снова продолжалъ:

‘Неспорно, ксёндзъ-плебанъ стрляетъ очень мтко:

Такіе лихачи-стрлки бываютъ рдко,

И ключникъ говоритъ, что зналъ лишь одного,

Кто могъ такъ выстрлить, и больше никого.

Я жъ на своемъ вку знавалъ еще другого

Подобнаго стрлка, хорунжаго простого:

Онъ также выстрломъ двоихъ отъ смерти спасъ.

Объ этомъ случа пойдётъ теперь разсказъ.

‘Разъ въ Налибоцкія ударились мы рощи —

И тутъ-то къ намъ кабанъ какъ куръ попался во щи.

Тадеушъ панъ Рейтанъ — и ужасъ, и гроза

Окрестной дичи всей…’ — ‘За здравіе ксендза!’

Воскликнулъ панъ судья: ‘теперь черёдъ завами,

Панъ войскій!’ И наливъ тутъ въ уровень съ краями

Бокалъ венгерскаго, сосду подаётъ.

Бокалы чокнулись, панъ войскій залпомъ пьётъ.

— ‘А жаль, сказалъ судья: подарка никакова

Не приметъ ксёндзъ-плебанъ, за-то, честибе слово,

За порохъ, за труды, на кляшторъ я внесу

Стипендію: такъ зврь, застрленный въ лсу

Сегодня, черезъ годъ свою оплатитъ шкуру,

Но шкуры не отдамъ, готовъ, пожалуй, фуру

Доставить соболей, а шкуру — погоди!

О шкур, братія, рчь будетъ впереди.

Честь выстрла — ксендзу. Теперь, по уговор,

Награду первую яснйшій подкоморій

Присудитъ пусть тому, кто бол заслужилъ!’

Пошолъ межь шляхтой споръ, и всякій выводилъ

Свои отличія, ихъ взвсивъ и размря:

Одинъ, что на собакъ поставилъ первый звря,

Тотъ — въ рукопашную свалился первый съ нимъ,

Асессоръ въ ярый споръ вступилъ со становымъ:

Одинъ о цнности толкуя сангушковки,

Другой о доброт своей сагаласовки,

И нескончаемо трактатъ объ этомъ шолъ…

Но подкоморій рчь въ собранію повёлъ —

И вс утихнули: ‘Сосди и собратья!

Заслуги всхъ равны, и вс вы безъ изъятья

Достойны высшую награду получить,

Но, братія, судьб угодно отличить

Особымъ знаменьемъ двоихъ изъ васъ сегодня:

Тадеушъ и панъ графъ — на нихъ рука Господня.

Тадеушъ, поручусь, откажется отъ правъ:

Такъ, spolia opima получитъ нын графъ,

Пусть шкуру по стн развситъ кабинета —

По ней воспоминать онъ будетъ прежни лта,

Горть воинственнымъ охотника огнёмъ,

И пылкій духъ отцовъ не ослабетъ въ нёмъ!’

Умолкъ и думалъ: графъ доволенъ будетъ рчью,

Но графъ былъ холоденъ къ такому краснорчью,

И, взоръ на потолокъ нечаянно поднявъ,

Увидлъ такъ слды охотничьихъ забавъ,

Наслдіе вковъ, добычу поколній:

Кудрявые рога сохатыхъ и оленей,

Сплетаясь межь-собой, нависли точно лсъ,

А дал, подъ шатромъ истлвшихъ занавсъ,

Портреты праддовъ, ихъ облики угрюмы…

Всё въ граф старыя расшевелило думы,

Давно умолкшую и ненависть, и злость…

Владлецъ этихъ стнъ межь ними точно гость!

Горешки стольника единственный наслдникъ —

На пир у враговъ и другъ, и собесдникъ!

Волненіе и гнвъ съ трудомъ въ себ сдержавъ,

Съ усмшкой горькою судь отвтилъ графъ:

‘Благодарю я васъ за даръ и за обычай,

Но тсный уголъ мой столь пышною добычей

Покуда украшать я вовсе не хочу,

А лучше съ замкомъ тмъ всё вмст получу!’

Смекнувъ, куда пошло, чтобъ избжать исторій,

Скоре поспшилъ вступиться подкоморій:

‘Достоинъ похвалы, сосдъ мой молодой:

За выгоды свои стоишь и за дой,

Не такъ, какъ молодёжь въ теперешніе годы —

Живётъ, не думая- щадить свои доходы,

Отъ всякихъ лишнихъ тратъ себя предостеречь.

На счотъ недвижимыхъ теперь имній рчь:

Меня давно уже вопросъ сей занимаетъ,

Признаться, эта часть у насъ еще хромаетъ,

Но мры приняты…’ Тутъ началъ выводить

Порядкомъ цлый планъ, пошолъ судить, рядить,

Администраціи высказывая тайны,

Занёсся высоко, вдругъ шумъ необычайный

Послышался въ углу, вс головы туда *

Оборотилися. Такъ втеръ иногда

Колосья тонкіе нагнётъ по произволу,

И зыблются они, склоняясь тихо долу.

Въ углу, гд стольника покойнаго портретъ

Вислъ, подъ копотью и прахомъ многихъ лтъ,

Открылась, скрыпнувъ, дверь, и въ этоже мгновенье

Фигура длинная, какъ нкое виднье,

Явилась въ комнат: то ключникъ былъ Гервазъ,

Узнали вс его по блеску гнвныхъ глазъ,

По росту и усамъ, еще того скоре

По форменной его горешковской ливре.

Онъ шолъ, не шевелясь, какъ точно не живой,

Не думая кивнуть собранью головой,

И даже не смотря и шапки не ломая.

Въ рукахъ его ключи, одинъ изъ нихъ, блистая,

Предлинный, спёреди воинственно торчалъ,

И будто ятаганъ, иль мечъ обозначалъ.

Фигура движется и стала противъ шкафа,

Гд старые часы, съ гербомъ Горешки графа,

Мигали за стекломъ, давно ужь, на бду,

Со всей природою и съ солнцемъ не въ ладу.

Гервазъ не поправлялъ — и что ему за дло!—

Лишь только бъ шли часы да музыка гудла,

Курантовъ лондонскихъ трескучая игра.

Въ то время заводить какъ-разъ пришла пора.

Рчь подкоморія плавне всё и шире

Потоками лилась — тутъ ключникъ дёрнулъ гири

И зубья ржавые скрипнули въ колес:

Разскащикъ замолчалъ, и оглянулись вс.

‘Эхъ, братъ, оставь пока! и какъ теб не тошно!’

Замтилъ панъ судья, но ключникъ, какъ нарошно,

Дёргъ шнуръ еще сильнй: кукушка на верху,

Припрыгнувъ, понесла такую чепуху,

Пищала, каркала, чмъ дале, тмъ хуже

И, кончивъ арію, бралась за псню ту же.

Вс гости хохотать, но подкоморій вдругъ:

‘Эй, ключникъ, берегись: я врагъ подобныхъ штукъ!

Кто самъ хорошъ со мной, того я не затрону,

Но выпугну какъ-разъ докучную ворону!’

Ни мало не смущонъ, стоитъ себ Гервазъ,

Рукою на часы свои облокртясь,

И такъ отвтствуетъ: ‘Слыхалъ я эти шутки!

Нтъ, выпугнуть меня, шалишь, мопанку, дудки!

Каковъ ни есть теперь на свт воробей,

А дома у себя не трусь и не робй:

Найдётся про него и корму, и соломы!

А какъ ворона вотъ да не въ свои хоромы

Затешется, тогда изъ этихъ изъ хоромъ

Какъ-разъ её метлой попросятъ не-добромъ!’

—‘Вонъ! за двери его! Эй, Томашъ! Эй, Григорій!’

Затопавъ, закричалъ сердито подкоморій.

‘Вотъ видите, панъ графъ, куда уже пошло!’

Озвался ключникъ тутъ: ‘Имъ мало, что на зло

Залзли въ замокъ нашъ, въ домъ стольника Горешки,

Имъ мало, что теперь мы терпимъ ихъ насмшки,

Что панъ пожаловалъ на ужинъ во врагу,

Давай еще кричать на панскаго слугу,

Смяться мн въ глаза, чиновнику Гервазу,

И даже выгонять изъ дбму, какъ заразу!’

Тутъ возный возгласилъ: ‘Вниманье, господа!

Вс, кто приглашены въ собраніе сюда!

Я, возный, Бальтазаръ, фамилія Брехальскій,

Иначе генералъ когда-то трибунальскій:

По сил данныхъ мн потенціи и правъ,

Обязанъ нахожусь, свидтелей собравъ,

Дознаніе чинить по поводу Соплицы:

Сирчь инхурсіи, набг на границы,

А то, что панъ-судья владтель оныхъ мстъ,

Тому свидтельство, что онъ въ сёмъ замк — стъ!’

— ‘Богъ я теб, брехать, заткну твое брехало!’

И, взявъ свои ключи, не думая ни мало,

Гервазъ пускаетъ ихъ въ него какъ изъ пращи.

Вс повскакали съ мстъ: ‘держи его! тащи!’

И шляхта ринулась шумящею волною,

Межъ лавкой, стульями, столами и стною,

Но графъ, имъ креслами дорогу заградивъ

И слабый шанецъ свой въ томъ мст утвердивъ:

‘Стой! здсь безчинствовать’, сказалъ, ‘я не позволю!

Напрасно, панъ судья, даёшь ты хлопцамъ волю,

И гд жь? въ чужомъ дому! чужихъ позоришь слугъ

И цлую ведёшь араву противъ двухъ!

Какъ это доблестно! какъ это благородно!

Хозяинъ на лицо, и тотъ, кому угодно,

Мн можетъ высказать претензію свою,

А трогать слугъ моихъ я въ замк не даю!’

— ‘Безъ вашей милости ршимъ мы это вскор’,

Сказалъ, изъ-подъ бровей взглянувши, подкоморій:

‘Раненько здсь себя хозяиномъ зовёшь!

Когда меня, всхъ насъ не ставишь ни во грошъ,

Когда теб ничто ни сдина, ни лта,

Уважь хоть первое ты званіе повта,

Послушайся меня безпрекословно, сядь!’

— ‘Ни лтъ, ни званія нельзя мн уважать,

Когда отъ нихъ терплю себ я оскорбленья’,

Отвтилъ графъ ему. ‘Здсь домъ мой и владнья,

Наслдіе отцовъ. Довольно и того,

Что съ вами, середи помстья моего,

Пришолъ я бражничать, терплю всё это пьянство,

Кутёжъ, и наконецъ позоръ и грубіянство.

Ужо, какъ выспитесь, отчётъ спрошу у васъ.

Такъ — до свиданія! За мною, мой Гервазъ!’

Никакъ не ожидалъ подобнаго отвта

Старикъ, отецъ семьи и первый чинъ повта.

Въ то время наполнялъ венгерскимъ кубокъ онъ,

Вдругъ рчью грубою, какъ громомъ, поражонъ,

Совсмъ остолбенлъ, въ нёмъ нравъ проснулся пылкой:

Старикъ, какъ былъ тогда съ поднятой вверхъ бутылкой,

Такъ замеръ, грозные глаза остановивъ

На граф и уста широко отворивъ,

И налитой бокалъ сжимая, что есть мочи,

Покамстъ лопнулъ онъ — вино плеснуло въ очи,

На скатерть черепки посыпались звеня,

Казалось, брызгами подбавило огня

Лицу и голов: зардлся лобъ широкой

И яркой молніей заискрилося око.

Хотлъ онъ говорить, но долго всё жевалъ,

Вдругъ прыснули слова: ‘Ахъ, неучъ! Ахъ, нахалъ!

Эй, Томашъ, саблю мн! Вотъ я тебя, графёнокъ,

Иначе вышколю, невжа, поросёнокъ!

Ни въ грошъ ему чины! не можетъ слышать, слабъ!

Какая нженка! заморскихъ пстунъ бабъ!

Откуда выскочилъ? Эй, Томашъ! вшисци дьябли!

Дай саблю, говорю, и примемъ ихъ мы въ сабли!’

Тутъ къ подкоморію придвинулись друзья,

Готовы защищать, но за руку судья

Сосда ухватилъ: ‘Ясновельможный пане!

Оставьте это намъ! Здсь дло всё въ буян,

Въ мальчишк: пусть же съ нимъ и кончитъ молодёжь!

Тадеушъ, рчи ты съ нахаломъ поведёшь!

За оскорбленіе и гвалтъ противъ сосдей

По-своему плясать заставишь ты медвдей!’

Тадеушъ выступилъ: ‘а, вашець панъ буянъ!

Посмотримъ завтра мы, кто пьянъ и кто не пьянъ!

Ты вздумалъ оскорбить здсь первый чинъ въ повт:

Ужо поговоримъ объ этомъ на разсвт!

Теперь же уходи, покамстъ живъ и цлъ!’

То былъ совтъ благой: едва сказать усплъ

Тадеушъ рчь свою, какъ прыснули бутылки

Въ Герваза-ключвика, потомъ ножи и вилки.

Графъ началъ отступать, отороплъ Гервазъ…

Колеблется… Толпа нахлынула, ярясь,

И наступленіе отвсюду началося.

По счастью, въ этотъ мигъ въ дверяхъ явилась Зося

И, ручки нжныя и очи вверхъ поднявъ,

Молила ими всхъ: тогда Гервазъ и графъ,

Межъ-тмъ какъ сдержанъ былъ напоръ толпы бурливой,

Направились къ снямъ, ловя моментъ счастливый.

Глядь: ключникъ вдругъ исчезъ, юркнувъ подъ длинный столъ,

Какую-то скамью за нимъ, въ углу, нашолъ

И, вверхъ её поднявъ могучею десницей,

Какъ мельница крыломъ махнулъ — и вереницей

Назадъ отхлынула шумящая толпа,

Иные сыпались на землю какъ крупа,

Вставали и опять кидалися, грозяся,

Но осаждённые, скамейкой заслоняся,

Ужь были далеко, вотъ стали на порогъ,

Минута — и Гервазъ уйти бы съ графомъ могъ,

Но ключникъ всё еще на мигъ остановился,

Держа скамью въ рукахъ, прислъ, изноровился:

Нельзя ли счастія въ сражень попытать,

Ударить на враговъ, ломить и наступать?

Уже занёсъ скамью, чтобы пробить дорогу,

Но, войскаго узрвъ, почувствовалъ тревогу.

А войскій, между-тмъ, спокойно въ сторон

Сидлъ, безъ всякаго участія въ войн.

Сначала трапезы, въ тотъ мигъ, какъ были въ спор,

Соплица панъ-судья, Гервазъ и подкоморій,

Панъ войскій вслушался, казалось, въ этотъ споръ,

Понюхалъ табаку, очки свои протёръ,

Затмъ опять утихъ, не внемля крикамъ, шуму,

И погружался, повидимому, въ думу.

Соплица былъ родня неблизкая ему,

Но такъ-какъ войскій жилъ давно въ его дому,

То вчно о судь заботился немало.

Увидвъ, что толпа на графа напирала

И съ нею былъ судья: старикъ себ опять

Сталъ молча, подъ шумовъ, за битвой наблюдать

И, ножикъ положивъ тихонько на ладони,

Онъ приготовился, какъ должно, въ оборон.

Искусство страшное метанія ножей

Въ то время вывелось въ Велико-Польш всей

И даже на Литв, лишь кое-кто изъ старыхъ

Его употреблялъ подчасъ при битвахъ ярыхъ.

Зналъ ключникъ хорошо, чмъ пахнетъ этотъ ножъ.

Движенья войскаго, быть-можетъ, молодёжь

И не примтила, но ключникъ всё примтилъ

И видлъ онъ, въ кого старикъ ножомъ намтилъ:

Скамьёй послдняго Горешку заслонивъ,

Гервазъ нырнулъ за дверь, и графъ остался живъ.

Такъ волкъ, когда его собакъ настигнетъ стая,

Вдругъ ощетинится, присядетъ и, блистая

Клыками страшными, пріемлетъ ярый бой —

И стая отъ него посыплется гурьбой.

Но, чу! звенитъ курокъ — и волкъ, поднявши ухо,

Со страхомъ слушаетъ знакомый щолхъ, и, глухо

Ворча и хвостъ поджавъ, уходитъ въ добрый часъ,

А стая, вновь за нимъ съ тріумфомъ навалясь,

Хватаетъ за бока и космы въ воздухъ мечетъ,

На мигъ присядетъ волкъ, пса хваткой искалечитъ

И снова на утёкъ: такъ точно и Гервазъ

Искусно отступалъ, скамьёю заслонясь,

Грозя движеньями, посматривая въ оба —

И въ тёмный коридоръ укрылись съ графомъ оба.

‘Держи!’ но ключникъ былъ на хорахъ, наверху,

Ломалъ уже органъ — и быть бы тутъ грху,

Когда бы мдныя посыпалися трубы

И затрещали вдругъ пановъ и шляхты чубы.

По счастію, толпа спшила изъ дверей,

А хлопцы, захвативъ посуду поскорй —

Огромные котлы изъ серебра и мди —

Бжали также вонъ, оставя только снди.

Послдній отступилъ Брехальскій Бальтазаръ:

Не могши укротить въ себ возненскій жаръ,

До самаго конца чинилъ свое дознанье,

Достаточно явивъ различныхъ пунктовъ знанье,

Крючковъ, параграфовъ, указовъ и статей,

Окончилъ — и пошолъ вслдъ шляхты и гостей.

По счастью, не было увчныхъ и потери,

Но стульевъ и скамей попадало у двери

Довольно: самый столъ, подшибенъ наконецъ,

Палъ на полъ, улитый венгерскимъ, какъ боецъ,

На обагрённые доспхи супостата.

Вкругъ мёртвыя тла: индйки, поросята,

Съ ножами, вилками, натыканными въ бокъ…

И вотъ опять заснулъ разбуженный чертогъ,

И мракъ надъ нимъ повисъ, какъ тёмная завса,

Лишь мсяцъ, выкравшись тихонько изъ-за лса,

Скользилъ по комнатамъ обманчивымъ лучомъ,

Какъ-будто нкій тать въ затишь гробовомъ,

Иль гршная душа, летящая на Дзяды.

Вотъ крысы заскребли — полакомиться рады…

Вдругъ хлопнула бутыль, духамъ заздравный тостъ,

И крысы прячутся, поджавъ проворно хвостъ.

На хорахъ, въ зал той, что прозвана зеркальной —

Хотя и безъ зеркалъ — разгуливалъ печальный

Наслдникъ стольника, отъ жару снявъ сюртукъ,

Однакоже его не выпускалъ изъ рукъ

И, имъ воинственно и ловко драпируясь,

Какъ рыцарскимъ плащомъ, и такъ-себ рисуясь,

Онъ вышелъ на балконъ, на ветхое крыльцо,

Чтобъ втръ ему пахнулъ въ горящее лицо,

А тамъ ужъ былъ Гервазъ — и начали бесду.

‘Всхъ, всхъ зови на бой! Ступай къ отцу и къ дду!’

Графъ молвилъ. ‘Всхъ сюда, всхъ до одной души!

Живе снаряжай рапиры, палаши!…’

—‘Да, точно!’ тотъ сказалъ. ‘Коль хочешь быть покоенъ,

Всё грабь и всё бери, и будь вкъ цлый воинъ.

Какой тамъ шутъ процессъ! Всё ясно тутъ какъ день:

Горешки — панами всхъ этихъ деревень

Лтъ были тысячу, межь-тмъ, какъ панъ Соплица

Ни гроша не имлъ, вдругъ эта Тарговица

Нагрянула на насъ, какъ на голову снгъ —

И вотъ мой панъ лишонъ своихъ владній всхъ,

За что и почему — кто знаетъ, неизвстно!

Тутъ гд процессомъ взять и дожидаться честно:

Набьёшь оскомину, не стерпишь, надостъ.

Давно я говорю: махнёмъ на нихъ въ наздъ!

Какъ было въ старину въ Литв, въ Велико-Польш:

Тотъ правъ себ и панъ, кто могъ награбить больше,

Кто въ пол взялъ, возьмётъ наврно и въ суду!

А если я въ Добжинъ за помощью пойду,

Въ Матвю проторю знакомую дорожку,

Такъ, врь мн, изъ Соплицъ мы сдлаемъ окрошку!’

—‘Брависимо! идётъ!’ воскликнулъ громко графъ:

‘Давай, Гервазъ, искать своихъ сарматскихъ правъ!

Такой подымемъ шумъ, какой и въ прежни лты

На рдкость былъ въ Литв. Журналы и газеты

Везд начнутъ трубить объ насъ наперерывъ.

Гервазъ! ты подлинно на выдумки счастливъ!

Ура! вамъ предстоитъ прекрасная забава:

Оружья грянетъ звонъ, а тамъ — внецъ и слава!

Два года кисну здсь, какъ зврь какой сижу,

Всё развлеченіе — поспоришь за межу

Съ холопомъ, а ужь тутъ не этимъ вовсе пахнетъ.’

—‘Да, ежели Гервазъ рапирой тарарахнетъ…’

Вступился-было тотъ, но графъ остановилъ:

— ‘Я, знаешь ли, Гервазъ, однажды удивилъ

Сицилію, свершивъ удачно нападенье

На шайку цлую разбойниковъ. Сраженье

Поутру началось и кончилося въ ночь.

Я лично трехъ убилъ, и княжескую дочь,

Красою ангела, освободилъ изъ плна.

Въ объятія мои прекрасная Елена

Упала, плакала — поймешь ли это ты?

Възжаю въ городъ — ну, какъ водится, цвты,

Коврами пышными увшаны балконы,

Валитъ тьма тмущая народу, милліоны,

Виватъ et caetera… Потомъ одинъ поэтъ

Удачно сочинилъ стихи на сей предметъ,

Назвавши: Польскій графъ, иначе приключенья

Въ скалахъ Бирбанте-Рокъ. Съ-тхъ-поръ во мн влеченье

Къ сраженіямъ, огонь воинственный въ крови…

Ступай, Гервазъ! ступай, кличъ кликай и зови,

Вассаловъ собирай, вооружай жокеевъ!’

—‘Какъ? Боже сохрани вооружать лакеевъ!’

Гервазъ отозвался. ‘Съ лакеями наздъ!

Мопанку нё жилъ здсь, не знаетъ нашихъ мстъ,

Обычаевъ, наздъ сбирается въ застянкахъ:

Въ Добжин, въ Тетмчихъ, въ Стулповиц, въ Рубанкахъ,

Гд шляхта истая, народъ — головорзъ,

Ребята важные, въ Литв имютъ всъ,

Горешкамъ преданы и недруги Соплицамъ.

Мопанку, вотъ куда, вотъ къ этимъ самымъ птицамъ,

Мн нужно залетть, покамстъ не блеснулъ

Разсвтъ на небесахъ. А панъ бы лёгъ — уснулъ,

Ужь поздно: птухи вдругорядь прокричали!’

Затмъ Гервазъ утихъ, и оба замолчали.

Съ балкона видитъ графъ горящіе огни

Въ хоромахъ у судьи. ‘Не спятъ еще они!’

Сказалъ онъ про себя. ‘Что жь, дло! тшьтесь этимъ,

Пока мы фейверокъ иной вамъ не засвтимъ!’

А ключникъ на земь слъ, прижавшися въ углу.

Лучъ мсяца скользилъ по лысому челу

И рзче отдлялъ глубокія морщины.

Гервазу начали мерещиться картины

Наздовъ и рзни, военная гроза-…

А сонъ, межъ-тмъ, смежалъ усталые глаза.

Гервазъ хотлъ прочесть вечернія молитвы

И ими разогнать виднія и битвы,

Но между ‘Врую’ и между ‘Отче нашъ’

Вдругъ какъ-то зазвенитъ то выстрлъ, то палашъ,

И грёзы странныя являются въ туман.

Вотъ, грозно опершись на тяжкомъ буздыган,

Стоитъ сдой литвинъ, покручивая усъ,

Другой остритъ кинжалъ иззубренный о брусъ…

Чу! музыка гремитъ, чертогъ сверкнулъ огнями —

И, между разными знакомыми тнями,

Вдругъ образъ стольника покойнаго мелькнулъ,

Кровь брызнула… Гервазъ очнулся и вздрогнулъ,

Крестится… Но дрема опять его объемлетъ…

Наздъ! Военный кличъ и трубы. Ключникъ внемлетъ,

Глядитъ: Кореличи и Рымша на чел!

Сверкаетъ молніей оружіе во мгл…

Затмъ смшалось все: Литва и гайдамаки…

Вотъ самъ Гервазъ летитъ на дикомъ аргамак,

Вылёты кунтуша на втеръ распустилъ,

Лицо его горитъ и шапка сбилась въ тылъ,

Вотъ, вотъ она: узрлъ знакомую свтлицу —

Туда!— и онъ поджогъ разбойника Соплицу,

Огонь бжитъ ркой, ударили въ набатъ,

Объяты пламенемъ, селенія горятъ

И сыплются кругомъ, сверкая, головешки…

И такъ заснулъ слуга послдняго Горешки.

ПСНЬ VI.

Тихонько, крадучись, на небо выходилъ

Застнчивый разсвтъ и дремлющихъ будилъ,

Но былъ онъ не веселъ: съ лица его румяны

Спахнуло срой мглой и, глядя на поляны,

Не могъ онъ, какъ всегда, зарёю заалть.

Кругомъ вислъ туманъ, какъ старая повть

Надъ бдной хижиной убогаго литвина.

Стада воловъ и козъ, съ природой заедино,

Проснулись и пошли на пастбище позднй,

Путая русаковъ изъ мягкихъ зеленей.

Догадливый зврокъ имлъ обычай ран

Въ дубраву уходить, теперь дремалъ въ туман,

Таясь за кочками, на воздух сыромъ,

Подъ каплями росы, блиставшей серебромъ.

И въ рощахъ тишина: еще пвецъ крылатый,

Забившися въ листы и подъ мохъ бородатый,

Дремалъ, повся носъ, и ждалъ зари восходъ.

Лягушки квакали среди своихъ болотъ,

Да бучней слышались отрывочные стоны,

Да каркали порой зловщія вороны,

Ненастье и дожди селянамъ ворожа.

Чу! псня раздалась, и звукъ ея, дрожа

Уныло, а подчасъ и вовсе замирая,

Пронёсся по полямъ отъ края и до края:

То вышли изъ села на ниву жницъ толпы,

Сверкнули острые на пажитяхъ серпы,

Работая, поютъ молодки русокосы.

Вотъ къ нимъ идутъ косцы, на плечи вскинувъ косы,

И начали косить отаву, скосятъ рядъ,

Вс остановятся и косы поострятъ

Брускомъ, потомъ опять движенье на полян:

Валитъ косцовъ толпа, чуть видная въ туман,

Лишь изрдка свиститъ и хряскаетъ коса,

Да втеръ пвуновъ приноситъ голоса.

Въ средин, между жницъ, оглядывая жито,

И временемъ ворча и хмуряся сердито,

Гуляетъ пасмурный и мрачный экономъ

И дремлетъ на ходу, еще объятый сномъ.

Межь-тмъ, большія вс и малыя дороги

Наполнены людьми: несутся брички, дроги,

Кибитки польскія, гонцы туда, сюды,

Нердко шмыгаютъ проворные жиды,

Порою взапуски промчатся верховые,

Какъ-будто развозя извстія живыя.

Волненье, топотня, колёсъ трескучій громъ.

Очнулся и глядитъ угрюмый экономъ,

Кричитъ, зовётъ: куда! лихія брички мимо

Летятъ, проносятся, какъ вихрь, неудержимо.

Порой послышится бряцанье палаша:

Солдаты! Замерла отъ радости душа —

И старый экономъ, о сн и о пшениц

Забывъ, бжитъ бгомъ въ хозяину Соплиц,

Всё въ точности ему повдать, разсказать…

Въ то время начали ужь всти прилетать

Въ Литву на счотъ войны, въ сердцахъ была тревога —

И всякій ждалъ гостей-французовъ, точно Бога.

Судья сидлъ съ утра, замкнувшися въ изб,

Сердитый, сумрачный, и всё писалъ-себ,

А возный, между-тмъ, у пана за порогомъ,

Стоялъ на вытяжку и ждалъ въ молчань строгомъ,

Что будетъ. Наконецъ написанъ былъ позывъ,

Гд, жалобу свою на графа изложивъ

За оскорбленіе его судейской чести,

За дерзкія слова, за гвалтъ и грубость вмст,

Соплица требовалъ съ отвтчика взыскать

Убытки, протори: ни Іоты пропускать

Онъ въ просьбахъ не любилъ, писалъ замысловато,

А возный долженъ былъ сегодня жь, до заката,

Тотъ позывъ огласить у графа на дому,

Допрежь не говоря ни слова никому.

Едва лишь онъ узрлъ знакомую бумагу,

Почувствовалъ въ себ и бодрость, и отвагу,

Припрыгнулъ, на двадцать годовъ помолодлъ —

И гордо на судью и весело глядлъ.

Такъ, въ битвахъ проведя всю жизнь, маститый воинъ

Лежитъ въ госпитал, задумчивъ и спокоенъ,

Вдругъ слышитъ барабанъ и, духъ свой веселя,

Припрыгнетъ и кричитъ: ‘рубите москаля!’

И долго тшится, и улыбаясь плачетъ,

И, бросивъ свой костыль, какъ мальчикъ малый скачетъ.

Брехальскій, позывъ взявъ, собраться въ путь спшитъ:

На это у него кафтанъ особый сшитъ —

Не кунтушъ, не жупанъ: они идутъ въ парад,

На позывъ возные совсмъ въ иномъ наряд

Пускаются: подъ низъ широкіе штаты,

У куртки два угла слегка подобраны,

Но можно отстегнуть, откинувъ только пряжки,

Съ ушами малахай, а уши т на стяжк:

Коль дождикъ, возный ихъ спустить пожалуй могъ,

А вёдро — подтянуть повыше на шнуровъ.

Одвшись и потомъ взявъ въ руки посохъ длинной,

Брехальскій выступилъ торжественно и чинно,

Пшкомъ, не на кон. Когда идётъ процессъ,

То возный, точно волкъ, гляди почаще въ лсъ.

Брехальскій, опытный и расторопный малый,

Повсюду знаемый, во всхъ краяхъ бывалый,

На позвахъ зубы сълъ. Какъ осторожный лисъ,

Боясь, чтобы за нимъ вдругъ псы не погнались,

Въ курятникъ не спша и не задорясь входитъ,

А прежде издали внимательно обводитъ

Глазами острыми гумно, и садъ, и дворъ:

Такъ возный, въ лопухахъ прокравшись подъ заборъ,

Всё въ щели высмотрлъ, на случай ретирады,

Не видитъ никого, выходитъ изъ засады,

Поближе, по стн вскочилъ на сновалъ —

И въ тёмныхъ конопляхъ таинственно пропалъ.

Въ ихъ зелени густой, высокой и пахучей,

И зврь, и человкъ отъ смерти неминучей

Скрываются подчасъ. Туда бжитъ русакъ,

Въ капуст поднятый, надясь, что никакъ

Его по коноплямъ ищейка не разъищетъ.

Напрасно выжелицъ и мечется, и рыщетъ:

Лодыги крпкіе въ глаза и въ морду бьютъ

И выслдить ему добычу не даютъ.

Туда же прячется иной холопъ дворовый

Отъ грозныхъ батоговъ, покуда панъ суровый

Утихнетъ. То жь, когда рекрутчина придётъ,

Везд по коноплямъ скрывается народъ.,

Затмъ, во дни войны, наздовъ и возстаній,

Стараются вожди тактически, заранй,

Занять дремучій боръ господскихъ коноплей,

Который, защитясь оградой отъ полей,

Всегда соединёнъ съ другою рощей — хмлемъ,

Ихъ стратегическимъ служить способенъ цлямъ,

Отъ вражескихъ атакъ оберегая тылъ.

Брехальскій, хоть не трусъ и въ передлкахъ былъ,

Однакоже сроблъ: знакомый зелья запахъ

Напомнилъ вмигъ ему о разныхъ жосткихъ лапахъ,

О приключеніяхъ съ паними прежнихъ лтъ:

Такъ, разъ, одинъ усачъ, уперши пистолетъ,

Загналъ его подъ столъ, кругомъ народъ поставилъ

Съ дубьёмъ и съ саблями, и вознаго заставилъ

Вдругъ по собачьему свой отзывъ отбрехать —

Привнося въ конопли оттуда утекать.

Потомъ, еще другой, съ задорными руками,

Вкъ-вчный окружонъ своими гайдуками,

Который ни во что не ставилъ трибуналъ,

Увидвъ позывъ въ судъ, въ клочки его порвалъ,

И возному, грозя надъ нимъ подъятой шпагой,

Веллъ позавтракать искрошенной бумагой.

Что длать, началъ сть, глядя на гайдуковъ,

А посл въ конопли, въ окно — и былъ таковъ.

Всё это вспомнивши, Брехальскій коноплями

Тихонько крадется, разводитъ ихъ руками,

Какъ-будто рыболовъ ныряющій плывётъ.

Вотъ поднялъ голову, глядитъ назадъ, вперёдъ:

Все тихо. По двору протоптана дорожка —

Онъ вышелъ на неё, украдкой подъ окошко

Подползъ: безмолвіе! онъ голову въ окно —

Въ покояхъ та же тишь и всё растворено,

Вс двери, онъ смлй, поднялся на ступени

Крыльца господскаго, но не безъ страха въ сни

Вошолъ и, позывъ свой изъ пазухи доставъ,

Сталъ громко возглашать. Все тихо. Видно графъ

Отбылъ куда-нибудь со всей своею дворней,

Предъ тмъ вооружись исправнй и проворнй.

Кругомъ накидано воинскаго добра:

Рапиры старыя, фузеи, штуцера,

Отбитые курки и безъ курковъ пищали:

Изъ хламу этого, какъ видно, выбирали

Оружье, но куда направили свой путь?

Брехальскій распросить хотлъ кого-нибудь —

Напрасны поиски, покои пусты, глухи,

Ужъ посл на двор попались дв старухи,

Сказавъ, что, кажется, вельможный господинъ

Со всею дворнею отправился въ Добжинъ.

ПСНЬ VII.

Широко по Литв Добжинскій слылъ застянокъ

Отвагой шляхтичей и красотой шляхтянокъ,

Въ дни оные могучъ. Когда Собесскій Янъ

Готовился грОзой идти на мусульманъ

И кликнулъ кличъ въ народъ, изъ одного Добжина

Пришла къ нему тогда несметная дружина.

Иной головорзъ, бывало, во двор

У пана знатнаго пьётъ, сть на серебр,

He-то, такъ въ лагер живётъ-себ при войск:

Чуть кликнутъ — онъ готовъ и рубится геройски.

Теперь уже не-то: застянокъ обднялъ,

Остепенились вс и всякъ работать сталъ,

Но всё еще народъ и гордъ, и полнъ отваги,

Межъ бдныхъ шляхтичей не встртишь ты сермяги,

А всякій сшить жупанъ иль кунтушъ нороритъ.

Шляхтянка, самая убогая на видъ,

Глядишь: то въ миткал, а то и въ коленкор,

А въ праздникъ каждая въ корсет и въ убор.

И нравомъ разнились добиницы это всхъ:

То были — присягнуть во истинну не грхъ —

Всё родовитые и чистые литвины,

Всё безпардонныя, воинственныя мины:

Окатистые лбы, орлиные носы,

Прямой и смлый взглядъ, аршинные усы,

Жупаны блые, не-то кунтуши смуры,

А говорили вс какъ истые мазуры,

Отъ и ихъ обычаи и нравы захвати:

Такъ, ежели Матв крестилъ свое дитя,

То вчно называлъ его Вароломеемъ,

Вароломеевъ сынъ наврно былъ Матвемъ,

А женщинъ Кахнами да Марьями велось

Въ Добжин называть, но, дабы сей хаосъ

Не спуталъ всхъ и всё, условились заранй

Давать, при именахъ, тьму-тьмущую прозваній,

По нраву, случаю какому, по страстямъ.

Сосди стали тожь, добжинскихъ по слдамъ,

Изъ неразумнаго, пустого подражанья,

Безъ дли и нужды выдумывать прозванья.

Такъ, скоро въ именахъ литовскій цлый край

Смшался — и теперь какъ хочешь разбирай,

И рдко знаетъ кто, отколь взялся обычай

Давать такую тьму прозваній и отличій.

Въ Добжин проживалъ Матвй, что кроликъ блъ,

Отсюда Кролика прозваніе имлъ,

А посл Флюгеромъ прослылъ онъ на Костёл.

Когда же, наконецъ, явился въ ратномъ пол —

То было въ восемьсотъ-шестомъ еще году —

Любилъ за лвый бокъ хвататься на ходу,

Лишь только москаля подстерегалъ далёко:

Отсюда получилъ прозваніе Забока.

Какъ самъ стоялъ у всхъ добжинскихъ на чел,

Такъ точно домъ его слылъ первый на сел,

Промежъ корчмы жида и божія костёла.

Но было всё кругомъ запущено и голо:

Ограда безъ воротъ, обломанный плетень,

Берёзки жидкую на дворъ кидали тнь.

Позади — огородъ, однакожъ гряды пусты,

Лишь только кое-гд глядитъ вилокъ капусты,

А всё жь фольварокъ тотъ казистй всхъ на видъ,

Хоть богъ-всть сколько лтъ построенъ и стоитъ.

Въ боку, какъ водится, конюшня и амбары,

Сушильня и овинъ: немного тоже стары,

Однако держатся, пригнувшись до земли.

Вс крыши, будто лугъ, травою поросли

И мохомъ, отъ трубы до самого до краю,

Крапива, лебеда, лодыги молочаю,

Девайны золотой волнистые хвосты,

Въ разбивку между нихъ цикорія цвты

Желтютъ въ мурав, какъ огненныя звзды.

Въ повти я въ кустахъ — повсюду птичьи гнзды,

Надъ кровлею чета домашнихъ голубей,

Въ сняхъ чирикаетъ веселый воробей,

И любитъ ласточка порхать туда нердко.

Ну, словомъ, дворъ смотрлъ какъ-будто птичья клтка.

А прежде замкомъ былъ: досель везд слды

Давнишнихъ бурь и битвъ, какъ видно, что сюда

Тевтонъ, или москаль заглядывалъ когда-то,

На память той поры лежитъ въ трав граната,

Давно забытая, а глянь поди въ кусты:

Увидишь рядъ могилъ и ветхіе кресты —

Подъ ними тихимъ сномъ почіютъ непробудно,

Зарыты наскоро, а кто? добиться трудно!

Въ дому, въ иномъ бревн, засвшее ядро

Увидишь, а стна усяна пестро

Какъ-будто роемъ пчёлъ, вглядишься: это пули

Богъ-знаетъ сколько лтъ въ т брусья затонули.

Войдёшь ли внутрь хоромъ: задвижки и крюки

Имютъ на себ надрзы и значки,

У многихъ начисто поссчены головки:

Знать, проба тесака, иль сабли зигмунтовки.

Надъ самыми дверьми старинные гербы

Добжинскихъ, но — увы! тамъ сушатся грибы,

А въ пышныхъ завиткахъ воинской арматуры

Оставили слды индйки, либо куры.

Въ сара арсеналъ: въ одномъ углу стоитъ

Фузея ржавая, въ другомъ — пробитый щитъ,

А дал: дротики, мечи, рушницы, кубки,

Кольчуги, шишаки — въ иномъ гнздо голубки,

Изъ шлема древняго хозяинъ кормитъ козъ,

А въ панцирь задаетъ конямъ своимъ овёсъ,

А старыхъ бунчуковъ на древки бородаты

Кухарк отдаетъ насаживать ухваты.

Такъ, вмсто марсова угрюмаго чела

Цереры свтлая улыбка разцвла,

И, житомъ полныя, заколосились гумна

Подъ мирнымъ скипертомъ Помоны и Вертухна,

Но Марсъ идётъ опять, гоня Цецеру прочь.

Въ Добжинъ, невсть отколь, гонецъ пріхалъ въ ночь.

Едва услышали — собрались шляхта-братья,

Бжитъ и старъ и малъ, вс кучей безъ изъятья,

Шумитъ и движется по улиц толпа,

Глядятъ — зажглись огни въ плебаніи попа

И тьма народу тамъ, толкуютъ безъ умолку,

А всё не ладится и не выходитъ толку.

Тутъ хоромъ вс идти ршили наконецъ

Къ Матвю-кролику, за ними и гонецъ.

Матвй, доступный всмъ, жилъ скромно, тихо, просто

И въ т поры считалъ себ ужь девяносто.

Хоть ростомъ не великъ, но крпокъ былъ и дюкъ,

И первымъ слылъ везд рубакою къ тому жь,

А саблю вострую, которой честь и славу

Далёко чтили вс, онъ розгой звалъ, въ забаву.

Сначала въ Бар онъ конфедератомъ былъ,

Потомъ за короля враговъ его рубилъ,

Когда жъ желанный миръ былъ конченъ Тарговицей,

Матвй опять ушолъ и скрылся за границей.

Отсел ‘Флюгеромъ’ ославили его.

Зачмъ переходилъ, и какъ и отчего —

Кто знаетъ? можетъ, духъ имлъ онъ безпокойный,

И тшили его сраженія да войны,

Безъ дла быть не могъ, и только лишь одна

Стихала партія, свернувши знамена,

Въ другой онъ приставалъ и тамъ опять рубился,

Иль, родину любя, всегда за правду бился

И чуялъ далеко, кто правъ, кто виноватъ —

Богъ всть! но только вс согласно говорятъ,

Что былъ душой онъ прямъ, и что, награды ради,

За деньги, почести, во-вкъ не сдлалъ пяди,

Что нмца не терплъ, равно и москаля,

Что блага вс его — родимая земля.

Въ послдній разъ пошолъ съ Огинскимъ онъ подъ Вильно

И лихо бился тамъ. Тснили нашихъ сильно.

Полковникъ панъ Поцей одинъ вскочилъ въ редутъ,

Откуда ни возьмись, Добжинскій тутъ-какъ-тутъ —

За нимъ, на выручку Поцея легче пуху!

И долго не было ни слуху и ни духу

О нихъ, воротятся, иль нтъ — не зналъ никто,

Пришли, исколоты какъ-будто ршето!

Поцей, богатыя владнія имя,

Хотлъ вознаградить убогаго Матвя:

Фольварокъ предлагалъ на свой построить счотъ

И злотыхъ тысячу въ пожизненный доходъ.

Матвй же отвчалъ: ‘Ясновельможный пане!

Хоть у Добжинскаго куда легко въ карман,

Но не Поцей ему пусть въ памяти людей,

А онъ останется Поцею добродй!’

И такъ отдлался отъ злотыхъ и фольварку,

Оставшись тмъ, чмъ былъ, быковъ гонялъ на барку,

Долбилъ ульи для пчёлъ, лекарства продавалъ,

Да за дичиною по рощамъ полевалъ

И жилъ сполагоря, тихохонько. Въ Добжин

Людъ разный былъ: иной умлъ и по-латын,

Въ Палестр нахваталъ другой всего изъ книгъ,

На память святцы зналъ, но больше всхъ изъ нихъ

Уваженъ былъ Матвй, не какъ рубака грозный,

А какъ длецъ и мужъ бывалый и серьозный,

Который, опытомъ столтнимъ научонъ,

Въ длахъ житейскихъ былъ и свдущъ и мудрёнъ:

Хозяйство разумлъ и всякіе предметы,

Составы, снадобья, охотничьи секреты —

На все равно мастакъ, а въ небо посмотря,

Погоду могъ узнать врнй календаря.

Не диво же теперь, что и зимой и лтомъ

Ходили многіе къ Матвю за совтомъ:

Посвъ ли, пахоту ль, уборку ль начинать,

Съ горохомъ барки ли по Нману сплавлять —

Сейчасъ бгутъ къ нему. Короче и пряме:

Ничто не длалось въ Добжин безъ Матвя.

Однакожъ самъ Матвй всемрно избгалъ

Извстности, ни въ комъ ни разу не искалъ,

И часто, отказавъ совтъ подать иному,

Онъ выпроваживалъ толчкомъ его изъ дому,

Во-вки о себ не думалъ высоко,

А если говорилъ — два слова, коротко,

Но знаменательно и съ толкомъ. Такъ и нын,

Лишь только сходбище случилося въ Добжин,

Ршили вс идти въ Матвю на совтъ,

Спросить, потолковать, къ тому же былъ предметъ

Знакомый смолоду ему: судите сами,

Матвю ли не знать, какъ биться съ москалями!

Матвй ходилъ въ саду, всё на небо смотря,

И псню ‘Занялась румяная заря’

Насвистывалъ-себ и весело, и бодро.

Смвнувъ примты вс, онъ зналъ, что будетъ вёдро.

И точно: солнышко вставало хоть во мгл,

Но мгла не въ верху шла, а стлалась по земл,

Что скатерть блая, межь-тмъ зефиръ игривый

Струями ткалъ по ней рисунокъ прихотливый

И, съ помощью въ утокъ проникшаго луча,

Творилась дивная, богатая парча,

Золототканная отъ края и до края,

Огнёмъ, брильянтами и звздами играя.

Такъ злато литые ткутъ въ Слуцк пояса:

Два мастера снуютъ, а двица-краса,

Какъ солнце ясное, утокъ ведётъ изъ шолку

И гонитъ подъ него блестящую иголку,

Тмъ часомъ подаётъ стоящій подл ткачъ

Ей сверху золото, стеклярусъ и кумачъ…

Такъ втеръ разостлалъ основу мглы волнистой,

А солнце впрыснуло въ неё утокъ огнистый.

Матвй, невинная и чистая душа,

Молитву Господу святую соверша,

Взялъ листьевъ и травы, прислъ и громко свистнулъ:

Рой кроликовъ къ нему невсть откуда прыснулъ,

Сверкнули уши ихъ, блестящй и блй

Разбросанныхъ въ трав нарцисовъ и лилей,

Глаза, какъ яхонты, когда они нашиты

На зелень бархата, иль тёмны аксамиты.

Бгутъ, ласкаются, играя и скача

Къ кормильцу своему въ колни, на плеча

И на спину подчасъ. Любилъ старикъ деблый

Игривыхъ прыгуновъ и самъ, какъ кроликъ блый,

Усвшись на лугу, ихъ гладилъ и ласкалъ

Морщинистой рукой и за уши таскалъ,

И заставлялъ служить, и нжно бралъ за лапки,

Межь-тмъ другой рукой бросалъ ячмень изъ шапки:

Чирикая къ нему слетались воробьи —

И былъ онъ какъ отецъ среди своей семьи.

Вдругъ птицы прыснули проворно подъ застрху,

А кролики — въ траву: такую имъ помху

Пришельцы новые съ собою принесли,

Что быстро по двору къ фольфарку прямо шли,

Подковками стуча и саблями блистая:

— ‘Да славится Псусъ и Два пресвятая!’

— ‘На-вки вчные, аминь!’ сказалъ Матвй,

И тутъ же распросилъ внимательно гостей:

Зачмъ къ нему и какъ и, услыхавъ о дл,

Просилъ въ хоромы ихъ. Вошли, по лавкамъ сли

И рчи повели. А тутъ ужь и народъ —

Едва не весь Добжинъ — столпился у воротъ

(Отчасти были тамъ и прочіе застянки),

Гремятъ со всхъ сторонъ линейки, натычанки,

Къ берёзамъ конюхи спшатъ вязать коней,

Валитъ толпа къ изб, всё гуще и плотнй.

‘Здорово, панъ-отецъ!’ — ‘Исусъ-Марія съ вами!’

И густо втиснулись въ окошки головами.

ПСНЬ VIII.

Сначала рчь повёлъ сдой Вароломей,

По прозвищу пруссакъ, затмъ, что для встей

Крулевецъ посщалъ, заглядывалъ въ пруссакамъ

И слухи тайные носилъ оттоль полякамъ.

Довольно кой-чего видалъ онъ на вку.

Вс уваженіе имли къ старику,

Охотно слушая подъ-часъ его разсказы

Про битвы давнія, про всякія проказы.

Теперь къ собранію бесдовалъ онъ такъ:

‘Нтъ, панъ-отецъ Матвй, та помощь не пустякъ!

Когда бы видлъ ты ихъ армію да пушки!

По истин сказать: со времени Костюшки

Такого генія не видано нигд,

Каковъ Наполеонъ. Я, знаешь, былъ везд,

А въ восемьсотъ-шестомъ подъ Данцигомъ у дяди

На мыз проживалъ. Родня — другъ другу ради!

Охотой онъ меня почасту угощалъ.

Въ то время нашъ фольваркъ нердко навщалъ

Извстный человкъ, помщикъ панъ Грабовскій,

Что нын генералъ въ милиціи литовской,

А былъ въ ту пору миръ. Разъ, вдругъ Грабовскій къ намъ:

‘Ура!’ кричитъ, ‘ликуй! Французы пруссакамъ

Трезвону задали — разбили въ пухъ подъ Іеной!

Ура, Наполеонъ!’ Я, ставши на колно,

Молитву Господу поспшно сотворилъ

И — живо на коня! гоню, что было силъ!

Подъхалъ въ Данцигу, гляжу: бгутъ гофраты,

Ландраты прусскіе и всякіе псу-браты,

И — въ поясъ мн. А я, какъ-будто ничего,

И началъ стороной распрашивать, того,

О разныхъ пустякахъ: не слышно ль перемны?

Какія всти, молъ, пришли къ вамъ изъ-подъ Іены?

Гляжу: а рожи ихъ коробитъ и ведётъ,

Кричатъ по своему: ‘О веймиръ! о мейнъ Готъ!’

Повсили носы, да и давай Богъ ноги.

Вотъ было посмотрть! Вс нмцами дороги

Запружены! Кишатъ везд какъ муравьи!

Забыли взять съ собой кофейники свои,

Кисеты съ табакомъ: всё это растеряли,

Ужь, знать, не до того, и такъ-то удирали!

А мы, не будь дурны, скоре на коня,

Да въ шею ихъ долбить… Била-таки возня!

Гофратовъ за чубы, а геровъ-офицеровъ

За букли, за тупей… и мало ль тамъ манеровъ!

Такъ внутрь нмечины втурили мы ихъ всхъ,

Всю сволочь, всю какъ есть. Нтъ нмца, какъ на смхъ,

Хоть только поглядть, обшарь все государство!

Въ аптек бъ не нашолъ ты нмца на лекарство!

Такъ, еслибъ и теперь намъ феферу задать!

Что скажешь, панъ Матвй?’ — ‘А что теб сказать?’

Такъ началъ Кроликъ рчь, по краткому молчанью:

Вс ждутъ.’ Но измнилъ онъ братьевъ ожиданью

И снова замолчалъ, всмъ тломъ трепеща

И за бокъ ухватясь, какъ-будто бы ища

Отъ сабли рукоять: извстно, что Забокомъ

Отсюда онъ прослылъ, въ молчаніи глубокомъ

Обвёлъ глазами всхъ и повторилъ опять

Т жь самыя слова: ‘А что теб сказать?

Французы! Гд жь они? въ какомъ забились мст?

И сколько ихъ идётъ? И кто принёсъ т всти?

Кто скажетъ: миръ теперь? война ли начата?’

Молчитъ кругомъ толпа. Замкнулись вс уста.

—‘Жаль, нтъ плебана здсь’, пруссакъ заводитъ снова,

‘Плебана Робака: сказалъ бы намъ онъ слово:

Все знаетъ… А пока шпіоновъ разослать

По всей Галиціи, подслушать, разузнать,

Межь-тмъ готовиться, сбирать, свозить снаряды,

Чтобъ не было потокъ, какъ грянемъ, ретирады!’

— ‘Годить, судить, рядить, руками разводить!’

Сказалъ другой Матвй: ‘по моему, кропить,

Тремъ-бремъ!’И тутъ махнулъ вокругъ надъ головою

Огромной палицей, саженной булавою,

Которою всегда по имени честилъ

Кропиломъ и отсель кропителемъ прослылъ:

‘Я въ Пруссахъ не бывалъ, вдь разумъ крулевецкій,

Хорошъ для пруссаковъ, у насъ-же умъ шляхетскій.

На что тутъ мн плебанъ? Крестить, иль хоронить?

Кого? А если бой, такъ надобно кропить!

Шашъ-махъ! къ чему еще какіе-то шпіоны,

Развдчики? Тремъ-бремъ! Ужъ больно вы мудрёны!

Судить, рядить, годить, а тутъ — вдругъ москали…

И значитъ: лежни вы! и значитъ: кисели!

Годить и проводить! Затмъ и бьютъ васъ часто!

А вотъ, по-моему: кропиломъ плюскъ — и баста!’

Взялъ сторону его другой Вароломей,

Званъ Бритвою, затмъ еще одинъ Матвй,

Прозваніемъ Горшокъ, что бралъ всегда фузею

Широкую на бой и часто въ битв ею,

Какъ-будто изъ горшка, картечей лилъ потокъ.

‘Ура, Кропите ль нашъ! да здравствуетъ Горшокъ!’

Пруссакъ хотлъ опять — кричатъ: ‘Э, къ чорту пруссы!

Ступай въ Нмечину, точи себ турусы!’

Тутъ Кроликъ началъ вновь и шумъ сейчасъ затихъ.

‘Плебанъ, сказали вы: ой, смиренъ онъ и тихъ,

Но я сейчасъ узналъ ту птицу по полёту,

Откудова она! Ему бы лучше роту

Себ въ команду взять противъ нмецкихъ силъ.

О, этотъ червячокъ оршекъ раскусилъ

Побольше вашего! Взглянулъ однимъ я глазомъ —

И всё сообразилъ, въ минуту понялъ разомъ.

Онъ дальше отъ меня, боясь, чтобъ я, того,

Въ себ не потянулъ на исповдь его.

Напрасно ждать его: не будетъ бернардина!

Коль всть та отъ него — о, это бсъ-ксенжина!

Кто знаетъ, какъ и что, какая мысль и цль?

Тревога вздорная! Что жь, только? Неужель

Нтъ бол ничего?’ — ‘А бол? вотъ что бол’,

Вс разомъ крикнули: ‘идти и биться въ пол!’

‘Зачмъ? противъ кого?’ спросилъ у нихъ Матвй.

—‘За родину! Тремъ-бремъ, противу москалей!’

Кропитель отвчалъ. Тутъ снова голосъ тонкій

Раздился Пруссака, пронзительный и звонкій:

‘И я хочу свою рапиру подтянуть,

Но, Господи Христе, какой тутъ будетъ путь?

Какая, съ кмъ война? Скажите, паны-браты,

Куда, зачмъ идти? и гд у насъ солдаты?

А биться безъ солдатъ, безъ войска, безъ гроша…

Не заготовлено у насъ вдь ни шиша,

Ни синя пороха! А разв этакъ въ Польш

Бывало въ старину? Да вотъ, чего же больше:

Давно ли пруссаковъ побилъ Наполеонъ

Подъ Іеной? Что же мы? Сошлись со всхъ сторонъ —

Совтъ! Готовы вс, набрали гайдамаковъ

Такихъ, что только ну! и — гай же на пруссаковъ!’

—‘Позвольте рчь держать!’ вмшался чередой

Панъ Бухманъ, человкъ довольно-молодой,

Въ нмецкомъ сюртук, пристойный и опрятный.

Смотрлъ онъ вообще какъ нмецъ аккуратный,

Однакожь былъ полякъ. Откуда родомъ онъ,

О томъ не зналъ никто, но, такъ-какъ былъ учонъ,

Какой-то панъ держалъ его за эконома,

Съ-тхъ-поръ онъ проживалъ у пана точно дома,

Хозяйствомъ у него въ имньи заправлялъ,

Съ нимъ о политик порою трактовалъ,

И взялъ его дтей въ себ на попеченье

Чему-то тамъ учить. Умлъ онъ, въ заключенье,

Бесду поддержать, красно поговорить,

И даже иногда, въ веселый часъ, съострить.

‘Позвольте, господа!’ промолвилъ онъ учтиво,

Откашлялся и такъ повёлъ велерчиво:

‘Товарищи мои, т, кои предо мной

Сейчасъ держали рчь, коснулись стороной

Существенно всего, всхъ главныхъ основаній.

За силой данныхъ тхъ, указанныхъ заранй,

Къ единой цли всё осталось привести:

Итакъ, собратія, пойдемъ по ихъ пути!

Сперва, сообразивъ внимательне дло,

Мы видимъ дв статьи, два главные отдла,

Одинъ: къ чему сіе повстанье поведётъ?

Какая мысль его? намренье? И вотъ

Объ этомъ мы должны бесдовать сначала.

Другой отдлъ таковъ: положимъ, Польша встала —

Откуда жь взять теперь финансы и войска?

Оружіе? За симъ коснёмся мы слегка

Исторіи о томъ, какъ первые народы

И общества сошлись. То были просто сброды,

Организаціи незнавшіе, весь вкъ

По рощамъ и лсамъ скитался человкъ,

Какъ зврь. Но вдругъ война! Не-то, что мы въ сраженье

Вступаемъ съ тактикой: то было нападенье

Безъ править, такъ орда валила на орду.

Вотъ, видя, чувствуя погибель и бду,

Народъ держать совтъ: вотъ первое вамъ вче,

Первоначальный сеймъ!’ — ‘Эге, да какъ далече

Занесся ты, Бухманъ!’ сказалъ ему Матвй:

‘Не видно и конца! А ты ршай живй!

Тутъ дло не о томъ, что не было печали —

Присловье говоритъ — да черти накачали.

Нтъ, ты вотъ объясни, какъ горю пособить?’

— ‘Какъ горю пособить? по моему — кропить!

Плюскъ-пляскъ, и кончено!’ Кропитель отозвался:

‘Кого бы я махнулъ, ужь тотъ бы не поднялся

На сеймъ и никуда, кого я свисну въ лобъ,

Хоть цлый годъ молись объ нёмъ соборный попъ —

Шалишь, не воскреситъ! Задамъ такого перцу…

Такъ, панъ Бухманъ, кропить! мн ваша рчь по сердцу,

Сказали хорошо на поученье всмъ.

Кропить! вотъ сила гд, мачугою тремъ-бремъ!’

— ‘Такъ, подлинно, что такъ!’ замтилъ тихо Бритва

Пискливымъ голоскомъ: ‘начнися только битва —

И я сейчасъ какъ тутъ, на вашей сторон,

Стою за родину, мигните только мн —

Иду, сейчасъ готовъ къ Матвю подъ начальство!’

‘Начальство’, перервалъ Кропитель, ‘генеральство,

Капральство и тому подобное канальство!

Всё это хорошо въ парад, на плацу,

Для разныхъ фокусовъ, а вамъ, братъ, не къ лицу!

У насъ, какъ я служилъ, для всякаго солдата

Команда коротка была да узловата:

Катай-валяй-стрляй по ребрамъ, по усамъ,

Шахъ-махъ, коли-руби, не поддавайся самъ!’

— ‘Вотъ лихо, вотъ люблю! не уступай ни шагу!’

Вновь Бритва рчь ввернулъ. ‘Зачмъ марать бумагу,

Чернила изводить, писать большой статутъ:

Руби, коли, стрляй — и вся наука тутъ!

Я складно говорить, панове, не умю,

Но прямо отдаюсь Матвевъ всхъ Матвю!’

‘Да здравствуетъ Матвй! Ура, Вароломей!

Виватъ, Кропитель нашъ! ура компань всей!…’

Поднялся гамъ и крикъ, всё зашумло въ хат,

На партіи пошло. ‘Позвольте, пане брате!’

Пруссакъ заговорилъ: ‘Я партій не хочу!’

— ‘И мн’, сказалъ Горшокъ, ‘он не по плечу!’

‘Позвольте мн сказать!’ вмшался голосъ грубый

Новоприбывшаго оратора Скодубы:

‘Что? какъ? о чёмъ идётъ? Что жъ мы исключены?

Зачмъ, спрошу, одной держаться стороны?

Въ чему жь насъ рушили изъ нашего застянку?

А рушилъ ключникъ насъ, Румбайло, званъ Moпанку:

Сказалъ, что обсудить преважный есть предметъ.

Тутъ не въ Добжин толкъ, а цлый тутъ повтъ!

Вся шляхта-братія не всё же изъ Добжина…

И тоже бернардинъ брехалъ Робакъ ксенжина,

Да выражался онъ, по своему, темно…

Теперь конецъ-концовъ: сказали, ршено,

Чтобъ съхаться сюда, мы съхались — и что же?

Насъ по боку, долой, чуть-чуть не бьютъ по рож.

Нтъ этакъ не пойдётъ! Добжинцы не одни —

Насъ цлый здсь повтъ! Боли хотятъ они

Маршалка выбирать: у всхъ на то есть’баллы,

У каждаго свой шаръ! Чмъ мы гршны и малы?

Пусть будетъ равенство!’ — ‘Такъ! равенство! виватъ!’

Два Тераевича хватили какъ въ набатъ:

— ‘Долой маршалковъ всхъ! Concordia! согласье!

Рчь-Посполитая и общее участье!

Виватъ Сколуба нашъ! виватъ сто тысячъ разъ!’

—‘Э’, завернулъ Горшокъ, ‘пробьёмся и безъ васъ

И дло поршить по сибему съумемъ.

Ура, Кропитель нашъ! виватъ Матвй Матвямъ!

А кто не за него — вотъ Богъ, а вотъ порогъ!’

—‘Какъ? шляхту выгонять? въ ум ль ты, скоморохъ?’

Сколуба зашумлъ: ‘мы сами васъ уволимъ!’

‘Стой! кто-то закричалъ: ‘стой! veto! не позволимъ!’

Т: veto! т шумятъ, о голос прося —

И на дв партіи разбилась шляхта вся.

Матвй сидлъ въ углу, угрюмъ и неподвиженъ,

Какъ-будто спорами и крикомъ былъ обиженъ.

Кропитель близь него, насупротивъ какъ разъ,

Стоялъ, на палицу свою облокотясь,

На шумъ не обращалъ вниманія нисколько,

Кропило шевелилъ и тихо подъ носъ только

Ворчалъ себ: ‘Куда? ни шагу уступить!

Скоре наступить, топить, лупить, кропить!’

А Бритва подвижной, средь шума и средь давки,

Сновалъ, какъ въ стан чолнъ, отъ лавки и до лавки.

Горшокъ, то съ этими, то съ тми говоря,

Ходилъ, дв партіи между собой миря.

Вдругъ въ двери всунулся палашъ пятиаршинный

И молніей блеснулъ, такой предлинный-длинный,

Остро-отточенный на оба лезвея.

Вс смолкли и глядятъ: ‘Панове, это я!

Совты о войн? вотъ подлинно приманка!’

Сказалъ — узнали вс тутъ ключника Мопанка,

И хоромъ крикнули: ‘Да здравствуетъ Рубецъ!

Мопанку! Сцызорикъ! Румбайло молодецъ!’

Гервазъ! (былъ это онъ) протискался къ Матвю

И въ воздух мигнувъ рапирою своею,

Вдругъ передъ Кроликомъ её остановилъ,

Какъ бы салютуя, и этимъ заявилъ

Ему почтеніе. ‘Добжинцы, паны-братья!’

Такъ началъ ключникъ рчь: ‘вся шляхта безъ изъятья!

Васъ, братья, не учить пришолъ сюда Гервазъ,

В только вамъ сказать, зачмъ онъ собралъ васъ.

Объ этомъ толковать мы будемъ ныньче съ вами,

Но, думаю, давно вы знаете и сами,

Что затвается теперь такой курьёзъ…

Чай, знаете вы вс?’ — ‘Вс знаемъ!’ раздалось.

— ‘Вс знаемъ!’ т и т, какъ эхо, отвчали.

— ‘Ну, ладно! поведёмъ мы, значитъ, дло дал.

Пріятно трактовать съ разумными людьми.

Но мы трактуемъ тутъ — а тамъ ужь, чортъ возьми,

Французы! Кесарь ихъ, великій Бонапарте,

Сидитъ, по-своему выводитъ на ландкарт —

Что русскимъ, что ему. И такъ теперь война!

Французъ на москаля, на сторону страна!

Царь съ императоромъ, князьки себ съ князьками!

Какъ изстари велось всегда межь королями.

А мы? Что жь намъ сидть и ждать, устава лбы?

Когда большой съ большимъ, мы малыхъ за чубы,

Кто подъ руку попалъ: всё дале да больше —

И выметемъ, какъ соръ, шельмовство всё изъ Польши!

Не такъ ли?’ — ‘Подлинно! какъ книга говоритъ!’

Кропитель отвчалъ: ‘кропиломъ плюскъ — и квитъ!’

‘Да’, сказалъ Горшокъ, ‘набью бобовъ въ фузею —

Друмъ-брумъ!’ — ‘А я заразъ какъ бритвою обрю!’

Вступился Бритва тутъ.— ‘Позвольте, господа’,

Заговорилъ Бухманъ: ‘когда же и куда

Мы двинемся? Гд цль и провіантъ готовый?

Я вижу, вы предметъ берёте съ точки новой!’

— ‘Погудка новая на старый только ладъ!’

Панъ ключникъ отвчалъ. ‘Тамъ кесарь, тамъ сенатъ!

Король и сеймъ пускай толкуютъ о расправ

Съ Москвою и царёмъ не здсь, а тамъ, въ Варшав:

На то Варшава есть! а мы въ своей изб…

Конфедераціи не пишутъ на труб

Лучиной, а на то чернила есть, атраментъ

И не бумага тутъ простая, а пергаментъ,

И много всякихъ есть коронныхъ писарей,

Подьячихъ на Литв, крючковъ, секретарей,

Какъ было въ старину, а наше, братья, дло:

Рапирой махъ-и-трахъ, кого бы ни задла!’

— ‘А я’, сказалъ Горшокъ, ‘изъ моего горшка!’

— ‘Я шиломъ суну въ бокъ врага изподтишка!’

Сказалъ Вароломей, что былъ прозваньемъ Шило.

‘А я кропиломъ плюскъ!’ сказалъ Матвй Кропило.

— ‘Теперь въ свидтели беру я, братья, васъ’,

Вновь ключникъ продолжалъ: ‘Плебанъ твердилъ не разъ:

Пока отворимъ дверь Наполеону-хвату —

Заране убрать и выместь надо хату.

А? понимаете, что значитъ ‘выместь’ тутъ?

Какой-такой тутъ соръ? кому задать капутъ?

Кто главный душегубъ? Кто первый притснитель?

Соплица, братія!’ — ‘Тремъ-бремъ’ сказалъ Кропитель:

‘Разбойникъ! висльникъ! мошенникъ! сущій воръ!

Кропить его, лупить — и весь тутъ разговоръ!’

Вдругъ голосъ Пруссака раздался средь свтлицы,

И, видимо, берётъ онъ сторону Соплицы:

‘Панове! можно ли? Сошлюсь на васъ на всхъ:

Намъ, братья, на судью пожаловаться грхъ!

Чмъ онъ, его семья предъ нами виновата?

Не тмъ ли, что имлъ такого бестью брата?

Такъ за него карать? Да есть ли съ вами Богъ?

Что слышимъ про судью? Тамъ шляхтичу помогъ,

Тамъ выручилъ! Судья разбойникъ-притснитель —

Въ ум ли вы: скорй отецъ нашъ, покровитель!

Онъ первый запретилъ, чтобъ кланялись ему

Холопы до земли, обиды — никому

Не слышно отъ него, по праздникамъ простую

Съ собой сажаетъ чернь и вноситъ зачастую

Подушныя въ казну за бдныхъ поселянъ.

Чай, въ Клецк, тамъ не такъ у васъ, камратъ Бухманъ?

Судья Соплица воръ? Я зналъ его съизмала,

Вотъ зналъ еще какимъ, съ-тхъ-поръ судья нимало,

Ничуть не погордлъ: какъ былъ, таковъ и есть,

И надобно отдать ему за это честь.

Что общаетъ — врь: на-рдкость крпокъ въ слов,

Къ тому же — говоря по правд — въ Соплицов

Старопольщизны центръ: какъ попадёшь туда —

Вся чужеземщина что съ гуся, братъ, вода!

Какъ-будто оживёшь, рукою точно сниметъ!

Судья жь привтливъ такъ! Какъ обласкаетъ, приметъ!

А вамъ, добживцы, братъ, а нашего судью,

Ужъ какъ хотите тамъ, въ обиду не даю.

Не такъ, собратія, въ Велико-Польш было:

Не всякое могло въ совтъ соваться рыло

И въ дло пустяки и всякій вздоръ мшать!’

— ‘Совсмъ не пустяки съ ворами поршать!’

Вмшался ключникъ въ рчь. Опять поднялись споры,

Волненье, кутерьма, задоръ и разговоры.

‘Позвольте!’ Янкель-жидъ о голос просилъ,

На лавку взгромоздясь, крича, что было силъ,

И лисьимъ колпакомъ надъ шляхтою махая,

Ажь втеръ по изб пошолъ отъ малахая

Жидовскаго. Толпа утихла наконецъ.

‘Добжинцы-господа! Хозяинъ панъ-отецъ!’

Жидъ началъ, кашлянувъ и кланяяся низко:

‘Добжинцы-господа! Я такъ-себ, жидиско,

Соплица мн ни сватъ, ни братъ, а панъ-судья,

Соплицу почитать привыкъ съизмала я,

Равно добжинскихъ всхъ, Матвевъ, Бартломеевъ,

Честную шляхту всю, всхъ пановъ-добродевъ,

Но, думаю себ, воли пошло на то,

Чтобъ сдлать гвалтъ судь, ни за что, ни про что,

Вы только на себя накличете невзгоду,

Чай знаете, что тамъ всегда содомъ народу:

Асессоръ, становой, солдаты-москали,

Чуть свистнетъ панъ-судья — заразъ — какъ изъ земли

Повыростутъ, заразъ къ нему примаршируютъ

(Они жь по близости, въ деревн, квартируютъ),

Придутъ съ багнетами, при шабляхъ, тесакахъ!

У-у! А кто хоть разъ бывалъ у нихъ въ рукахъ,

До новыхъ вниковъ, панове, не забудетъ!

Зачмъ же гвалтъ теперь? Ей-ей, добра не будетъ!

А что твердятъ теперь? что къ намъ идётъ французъ,

Что съ ними заключёнъ какой-то тамъ союзъ…

А я, хотя и жидъ, скажу: долги т псни!

Чекайте, господа!быть-можетъ, разв къ весн…

Всю осень надо ждать, потомъ еще зима…

А домъ Соплицы вамъ, панове, не корчма,

Не будка крамаря, что разберёшь да примешь,

Не коробъ у жида: рукою не подымешь!

А какъ стоялъ-себ, такъ будетъ до весны

Стоять. А вы теперь, шановные паны,

Ступайте по домамъ. Какіе гвалты! свара!

А вотъ, коль милость есть, моя старуха Сара

Янкелька малаго сегодня повила:

Сойдутся кое-кто изъ мста, изъ села,

Цымбалы, музыка, базетля, будутъ танцы —

Прошу не отказать! Какіе тамъ повстанца!

Какой Наполеонъ! Богъ съ ними! Панъ Матвй,

Вы липецъ любите: велю достать живй,

Старинный липецъ есть, и новые кадрили

Съ мазурками мои хлопьята смастерили.’

Рчь Янкеля равно всю шляхту забрала:

Любили Янкеля. Толпа было-пошла

О пир толковать, о музык, шумла

За дверью, на двор. Чтобы поправить дло,

Гервазъ рапирою нацлился въ жида —

Жидъ съ лавки шмыгъ въ толпу, вилять туда-сюда,

И былъ таковъ, ушолъ. ‘Счастливъ твой богъ, жидина!’

Гервазъ проговорилъ: ‘здсь видно, всё едино

Что жидъ, что шляхтичь-панъ, всхъ слушаютъ равно!

А ты, Пруссакъ, никакъ съ Соплицей заодно?

Что барками его на Нман торгуешь,

Такъ вотъ и горло драть, сейчасъ ужь и ратуешь!

Барчонки дв иль три! Мопанку, позабылъ,

Какъ вашъ родной отецъ до самыхъ Пруссъ ходилъ

На баркахъ стольника? На память тяжеленекъ!

А мало ль вы тогда нацапали тамъ денегъ?

Не ты одинъ, а вс, что тутъ честныхъ людей —

Затмъ, что стольникъ былъ вашъ панъ и добродй,

Поистин сказать, отецъ всего Добжина.

Онъ всякаго любилъ, какъ бы родного сына:

Послать куда зачмъ — добжинскаго! кому

Поврить на кредитъ — добжинскому! Въ дону

Кто чаще всхъ въ гостяхъ? добжинскіе всхъ чаще,

Какъ-будто бы ему пилось и лось слаще

Съ добжинскими. За чьи процессы по судамъ

Приплачивался онъ и зачастую самъ

Персоною своей въ варшавскомъ трибунал

Усердно хлопоталъ? Чьихъ хлопцовъ помщали

Въ ученье на его одежд и кошту?

Вс знаютъ, цлый свтъ такую доброту

Отца Горешки къ вамъ. А всё отколь взялося?

Что былъ онъ вамъ сосдъ — отсюда началося.

Теперь сидитъ судья на пажитяхъ его!

Что сдлалъ онъ для васъ, панове?’ — ‘Ничего!’

Сказалъ Матвй Горшокъ: ‘однажды на крестина

Его я пригласилъ, не-то на именины:

Фу, Боже, носъ дерётъ! Мы подчивать судью:

‘Нтъ, хлопцы, говоритъ: ужь я давно не пью,

Вамъ, шляхт, ни почёмъ, мн вредно!’ Стой, другъ милый,

Шалишь! подумалъ я, да и вкатили силой

Въ него почти ушатъ. Мн вредно, вишь! не мы

Дай срокъ, еще не такъ я въ брюхо те волью!’

— ‘Разбойникъ! вотъ ужо и я его огрю!’

Кропитель подхватилъ: ‘Господь послалъ нашею

Сынка мн, такъ-себ, теперь совсмъ дуракъ,

И прозывается у насъ за это Сакъ:

Сталъ словно какъ шальной, а дло было такъ:

Когда ни погляжу, мой парень въ Соплицово

Всё шмыгъ да шмыгъ. Эге! тутъ вижу, нездорово.

Какой тамъ бсъ ему мерещится въ глаза?

Разъ какъ-то я поймалъ и далъ ему туза

Кропиломъ, говорю: вперёдъ не попадайся —

На мст пришибу! А онъ и догадайся:

Не улицею шмыгъ, а въ садъ, по коноплямъ.

Еще поймалъ — опять кропиломъ по усамъ.

‘Хоть д6 смерти убей’, кричитъ. ‘Да что те тамъ?’

‘Жениться’, говоритъ, ‘умру… паненка Зося!’

Такъ вотъ откуда всё шельмовство завелося!

Что длать? маршъ въ судь! толкую: такъ-и-такъ,

Помилуй, говорю: ной сынъ, такой простакъ,

Влюбился, у тебя, вишь, есть въ дому двица,

Какъ слышно, сирота… Что жь, думаешь, Соплица?

Бацъ сразу мн отказъ, безъ всякаго стыда!

Тремъ-бремъ! Что Зося, вишь, покамстъ молода,

А тамъ поговоримъ… Но у него въ примт

Давно ужь есть женихъ, какой-то панъ въ повт,

Князь, графъ, чортъ-знаетъ кто… Все это чепуха!

Вотъ доберуся я ужо до жениха —

‘Да плюскъ!’ — ‘И этотъ воръ великимъ будетъ паномъ’,

Румбайло продолжалъ: ‘и будетъ по карманамъ

Къ намъ лазить, въ замокъ нашъ забравшись безъ стыда?

Гд жь судьи правые и гд искать суда?

Куда единственный наслдникъ головою

Приклонится, нашъ графъ Горешко? Вы съ Москвою

Хотите воевать, а страшно вамъ судьи!

Война? Тутъ не война — у васъ права свои!

Л васъ въ наздъ зову, къ честному шляхты бою,

Совсмъ не въ грабежу, иль подлому разбою:

Мы не разбойники такіе жь какъ судья!

Графъ выигралъ процессъ, всё кончено — и я

Хочу ввести его въ законное владнье.

Что жь длать, если тутъ нельзя безъ нападенья?

Вы сами знаете, панове, какъ Добжинъ

Отсюда посылалъ тьму тьмущую дружинъ

Для исполненія ршеній трибунала —

И вотъ съ которыхъ поръ Литва его узнала!

Подъ Мыскимъ, помните, подъ Бродами наздъ?

А чьи войска? отколь? Всё шляхту здшнихъ мстъ!

Припомните, когда нагрянулъ Войниловичъ

И другъ его, полякъ, панъ Волкъ изъ Логомовичъ:

Какого задали мы феферу тутъ имъ!

Скоре въ запуски къ границамъ ко своимъ!

А Волкъ попался въ плнъ, капутъ хотли Волку

Задать: на матиц повсить втихомолку —

Да хлопцы глупые возьми и пожалй!

А былъ для нихъ тиранъ и руку москалей

Тянулъ — и не было бъ, ей-ей, грха повсить!

А помните еще другихъ наздовъ съ десять,

Съ вознагражденіемъ законнымъ за труды,

Со славою… По мн тутъ вовсе нтъ бды:

Графъ выигралъ процессъ — и въ исполненье смло

Декретъ тотъ привести мы можемъ: вотъ въ чёмъ дло!

Ужель, добжинцы, вы теперь уже не т,

И въ помощи своей сосду-сирот

Откажете? Ужель изо всего застянку

Защитникъ у него одинъ Рубецъ-Мопанку,

Да этотъ сцызорикъ?’ — ‘Кропило позабылъ!’

Кропитель вставилъ рчь. ‘Ты вчно есть и былъ

Мой закадычный другъ и врный мой пріятель,

Панъ ключникъ, Сцызорикъ, Румбайло! такъ ужь кстати ль

Теперь идти намъ врозь? Я буду шахъ и махъ,

А ты рапирою своею тарарахъ!’

— ‘И Бритв дайте ходъ, мопанку добродю:

Что вы намылите, я мигомъ чисто сбрю!’

— ‘И я’, сказалъ Горшокъ, ‘на что-нибудь авось

Пригоденъ. Выбрать намъ Матвя не далось,

Найдутся, можетъ-быть, другіе генералы,

Другіе и шары, и выборные балы!’

Тутъ вынулъ пуль мшокъ и, ими позвеня,

Сказалъ: ‘А вотъ они, вотъ балы у меня!’

— ‘Тамъ, гд трещатъ пановъ взъерошенные чубы,

Не обходилося ни разу безъ Сколу бы!’

Сколуба проворчалъ.— ‘А гд Сколуба нашъ’,

Подковичъ возгласилъ, поднявши свой палашъ,

‘Туда идёмъ и мы!’ И шумъ на всю свтлицу

Раздался изъ угловъ: ‘Ну, гай же на Соплицу!’

Такъ шляхту всю Гервазъ въ себ поворотилъ.

У каждаго своё, и каждый находилъ,

За что карать судью, какъ водится въ сосдств:

Тотъ, яво-бы, за-то, что ложно о наслдств

Процессъ его ршилъ, тотъ за лсной порубъ,

А третій говорилъ: ‘Соплица гордъ и грубъ!’

Одни по низкому и мелкому злорадству,

Другіе, попросту, изъ зависти въ богатству —

Шумятъ, волнуются, въ одинъ сливаясь хоръ.

Сидвшій въ сторон, въ углу, до-этихъ-поръ,

Матвй приподнялся, на середину входитъ,

Подпёрши руки въ бокъ, глазами всхъ обводитъ,

И, слово каждое въ разбивъ произнося,

Такъ началъ говоритъ — внимала шляхта вся:

‘Ахъ, черти! ахъ ослы! Собрали васъ на раду

О Польш трактовать: ни складу тутъ, ни ладу!

Когда постановить пришлось вамъ приговоръ

О благ родины — у васъ раздоръ да споръ!

Ни толку нтъ, ослы, ни смыслу, ни порядку!

Вдругъ дьявольскій наздъ: тутъ нтъ ужь недостатку

Въ согласьи — каждый чортъ на это грамотй!

Прочь, прочь отсюда вс! сто тысячъ вамъ чертей!’

Умолкъ и вс молчатъ, поражены какъ громомъ.

Вдругъ страшный гвалтъ и шумъ послышался за домомъ:

Во дворъ торжественно възжалъ со свитой графъ,

Поводья у коня лихого подобравъ.

Былъ въ чорномъ весь, въ плащ не польскаго покрою,

И въ шляп съ перьями. Салютуя рукою

Всю шляхту и народъ, привтливо взглянулъ —

И, вынувъ свой палашъ, имъ въ воздух махнулъ.

‘Ура! да здравствуетъ!’ всё разомъ загудло.

Вся шляхта изъ избы въ окошки поглядла —

И ну къ дверямъ ломить за ключникомъ живй.

Вс въ графу хлынули. Оставшійся Матвй

Послднихъ вытолкалъ, засовомъ заперъ двери,

И крикнулъ вслдъ: ‘Ослы! безмозглые тетери!’

Гервазъ, какъ водится, сейчасъ въ жиду въ корчму,

Застянокъ весь за нимъ, а онъ кричитъ ему:

‘Команда! пояса! тащи три бочки мёду,

Дв пива и вина — на пиръ всему народу!’

И вотъ шибнула въ носъ разымчиво-остро

Струя какъ золото, струя, какъ серебро,

А третья — алая, и, пнисто играя,

Сто кубковъ жестяныхъ наполнила до края.

Жидъ Янкель наутёкъ, Пруссакъ тихонько тожъ,

Но кто-то увидалъ и крикнулъ: ‘Не уйдёшь!

Лови его, держи! въ погоню! стой! измна!’

Мицкевичъ въ конопли — въ него летитъ полно,

Войницкій получилъ уже съ десятокъ ранъ,

На выручку бгутъ два Чечета и Занъ.

Волнуется толпа, сбираясь вкругъ Герваза

И графа — ждутъ отъ нихъ ршенья и приказа,

Берутъ оружіе, садятся на коней,

Тревога, споры, шумъ всё громче и сильнй —

И вотъ, въ огромную собравшись вереницу,

Вс двинулись, крича: ‘Ну, гай же на Соплицу!’

ПСНЬ IX.

Предъ бурею всегда бываетъ тишина —

Всё смолкнетъ и замрётъ… Но Туча ужь видна:

Нависнетъ и грозитъ, пустивъ на втеръ гриву,

Хоть вихрей яростныхъ могучему порыву

Свободы не даётъ, лишь изрдка порой

Послышится раскатъ неясный за. горой,

Да по небу мелькнётъ неврный лучъ зарницы.

Такая тишина была въ дому Соплицы.

Поужинавъ, судья и гости вс идутъ

Прохладой подышать на нсколько минуть

И но развалинамъ, обросшимъ муравою,

Разслись, весело толкуя межъ собою

И глядя въ небеса, которыя вдали,

Какъ будто опустясь въ объятія земли,

Чуть слышнымъ говоромъ и шопотомъ неяснымъ

Во мрак предались бесдамъ сладострастнымъ —

И музыка у нихъ вечерняя пошла.

Сначала, на конц уснувшаго села,

Пустушка крикнула, усвшися на крыш,

Вослдъ за ней сова откликнулась потише,

Протяжно огласивъ любимый свой пустырь,

Вотъ крыльями шепнулъ проворный нетопырь,

Ночныя бабочки изъ сада налетли,

Віясь, гд Зосины глаза во тьм блестли,

Какъ ясные огни, а въ воздух надъ ней

Запли комары, всё громче и сильнй,

Но въ тонкихъ голосахъ угадывало ухо,

Когда, забившись къ нимъ, жужжала басомъ муха.

На нивахъ заигралъ отрывисто дергачъ,

Тамъ бучень подхватилъ, полуночи трубачъ,

Потомъ взвился бекасъ, чуть видимая пташка,

И въ воздух звенитъ блеяніемъ барашка.

Межь-тмъ, съ той музыкой сливаясь иногда,

За рощей свой концертъ заводятъ два пруда,

Какъ т заклятыя кавказскія озёры,

Что ночью межь собой вступаютъ въ разговоры.

Одинъ, широкій прудъ, серебряной трубой

Свободно загремлъ изъ перси голубой,

Другой, болотными задавленный травами,

На вызовъ отвчалъ чуть слышными словами,

Одинъ изъ глубины невозмутимыхъ водъ

Трубитъ фортиссимо, тотъ жалобно поётъ,

Въ обоихъ слышны жабъ безчисленныя орды,

Два хора, слитые въ согласные аккорды.

Такъ тёмные пруды, играя чередой,

Таинственно вели бесду межь собой,

Среди дремотою охваченнаго дола,

Какъ арфы стройныя и звучныя Эола.

А мракъ въ поляхъ густлъ, лишь около рки

Мелькали кое-гд рыбачьи огоньки,

Играя и дробясь въ струяхъ лазури чистой.

Вотъ мсяцъ, наконецъ, надъ рощею тнистой

Затеплилъ свой фонарь и матовымъ лучомъ

Всё небо озарилъ и землю всю кругомъ,

Дремавшія давно въ объятіяхъ другъ друга.

Вотъ подл луннаго златого полукруга

Сверкнула звздочка, что искорка одна,

А вонъ, за ней, еще, а тамъ еще видна,

А вонъ и Близнецы, безсмнные досел:

У нашихъ праотцовъ вы Леле и Полеле

Въ дни оные звались, а ныньче въ Польш вы

Слывёте звздами Короны и Литвы.

А дале, на югъ, повшены дв Чаши,

И слышно, что Господь, создавъ планеты наши,

Повсилъ ихъ на т воздушные Всы,

Покуда не пришли урочные часы

И міру каждому Зиждителемъ вселенной

Начертанъ не былъ путь, въ пространств неизмнный.

А тамъ, къ полуночи, горитъ на неб Крестъ

И около него плеяда яркихъ звздъ,

Что попросту зовутъ селяне наши: Сито,

Твердя, что сквозь него намъ Богъ просыпалъ жито.

Такъ люди старые толкуютъ о звздахъ.

Но боле всего разсявала страхъ

Тогда на запад сіявшая комета:

Багровой полосой разлившись на полсвта,

Вся въ блеск и въ лучахъ, но холодно-свтла,

Она къ полуночи стремительно текла

И, звзды но пути захватывая въ кучу,

Пророчила Литв погибель неминучу.

Съ невыразимою тревогою народъ

Глядитъ на небеса и всё чего-то ждётъ,

Пугался хвоста зловщаго кометы.

И кром разныя виднья и иримты

Мутили поселянъ и въ нихъ вселяли страхъ:

Сбирались воронья на нивахъ и поляхъ

И глухо каркали, какъ будто предъ добычей.

А тамъ, какъ бы въ отвтъ настонъ иговоръ птичій,

Порой по деревнямъ протяжно выли псы.

Лсные сторожа, въ полночные часы,

Видали, говорятъ, какъ,

Вся въ бломъ, лишь платкомъ кровавымъ поввая,

Мелькала межь деревъ. Различныя о томъ

Вёлъ разглагольствія съ судьёю экономъ,

Ему свои счета представя на поврку.

Но подкоморій вдругъ ударилъ въ табакерку —

Знакъ, что къ собранію онъ хочетъ говорить —

Нюхнулъ и началъ такъ: ‘Изволишь ты судить

О неб и звздахъ, держась методы модной,

Тадеушъ милый мой, а я такъ гласъ народный

Люблю подслушивать, хоть тоже въ школ былъ

И въ Вильн разныя науки проходилъ,

Гд на покупку книгъ, машинъ и телескоповъ

Князь Мірскій подарилъ деревню въ двсти хлоповъ,

А ксёндзъ Почобутъ намъ разсказывалъ тогда,

Что значитъ каждая планета и звзда…

Учоный человкъ! А ректоръ нашъ Снядецкій

Былъ тоже человкъ учоный, хоть и свтскій.

Съ ксендзомъ Почобутомъ я близко былъ знакомъ.

Теперь насчотъ кометъ: толкуетъ астрономъ,

Глядя на небеса, про всякую комету,

Точь-въ-точь какъ мщанинъ, увидвши карету:

Замтили, куда прохала она,

А кто въ карет былъ и чмъ нагружена —

Тутъ насъ они! Когда въ своей карет въ Яссы

Браницкій выхалъ и двинулися массы

За нимъ торговичанъ: народъ, какъ ни былъ простъ,

А тотчасъ угадалъ, что значитъ этотъ хвостъ,

И прозвалъ онъ его, какъ говорятъ,,

Затмъ, что милліонъ, чай, вымелъ за собою.’

На это войскій такъ: ‘Ясновельможный панъ

Позволитъ кое-что изъ ддовскихъ времянъ

Напомнить: было мн тогда годовъ не бол

Десятка, прибылъ къ намъ, не помню, какъ, откол,

Поручивъ панцерный, ясновельможный князь

Сапега, что потомъ, на служб отличась,

Въ маршалки къ королю попалъ при Понятовскомъ

И посл канцлеромъ онъ въ Княжеств Литовскомъ

Скончался, будучи ста-двадцати-трехъ лтъ.

Съ Сапегой самымъ тмъ служилъ еще мой ддъ,

При Ян корол, въ хоругви у гетмана

Яблонскаго. Такъ онъ разсказывалъ про Яна:

Въ тотъ мигъ, какъ на коня король садиться сталъ

И папскій нунціусъ его благословлялъ,

Австрійскій же посолъ придерживалъ за стремя

И ногу цаловалъ, король сказалъ въ то время:

‘Смотрите, на неб какія чудеса!’

Взглянули — красная надъ ними полоса:

Въ той самой сторон зловщая комета,

Откуда полчища тянулись Магомета!

Объ этомъ, помнится, и сочиненье есть

‘Янина’ титуломъ: тамъ можете прочесть.

И Верещага ксёндзъ писалъ на эту тему,

‘Orientis Fulmina’ назвавъ свою поэму,

Гд ясно, въ точности изложенъ весь походъ,

Внизу стоитъ шестьсотъ-восьмидесятый годъ

И нарисованы хоругви Магомета,

А сверху — по небу идущая комета!’

— ‘Аминь!’ сказалъ судья: ‘пусть такъ тому и быть!

Устами вашими, панъ войскій, мёдъ намъ пить:

Комета къ намъ пришла, придётъ Янъ Третій тоже!’

А подкоморій имъ на это: ‘Дай-то Боже!’

А войскій имъ опять: ‘Всё это, панство, такъ,

Однакожъ всячески толкуютъ этотъ знавъ:

Междоусобія и моръ подчасъ ворожитъ

Комета! А меня особенно тревожитъ,

Что гостья та, Богъ съ ней, явилась тутъ у насъ,

Надъ самой головой, въ недобрый, можетъ, часъ.

Асессоръ вызывалъ поутру становова,

Вчера чуть не война вскипть была готова

За ужиномъ у насъ. Я панству говорилъ,

Что споръ тотъ примирю, и врно бъ примирилъ,

Когда бъ хозяева на-то мн дали волю.

Однажды я игралъ такую жь точно ролю,

Первйшихъ примиривъ между собой стрлковъ,

Извстныхъ всей Литв. Тотъ случай былъ таковъ:

Ясновельможный графъ Потоцкій изъ Волыни

Въ Варшаву прозжалъ. Такихъ магнатовъ нын,

Каковъ былъ этотъ графъ, ужь мало. На пути,

Чтобъ боле любви себ пріобрсти,

А можетъ, частію, и развлеченья ради,

Онъ шляхту посщалъ, конечно, были ради:

Сейчасъ, какъ водится, охотой угощать

На жубровъ, медвдей. Изволилъ зазжать

Такимъ же побытомъ въ то время графъ и къ пану

Блаженной памяти покойному Рейтану,

У коего въ дому я съ малолтства взросъ.

По случаю того прізда собралось

Къ Рейтану нашему гостей тогда немало,

Былъ даже и театръ, и музыка играла.

Веселье длилося три ночи напролётъ:

Панъ Кашичъ, что теперь въ Стулибвицахъ живётъ,

Богатый фейверокъ задалъ, а Тизенгаузъ,

Что посл былъ посломъ въ Новгброд, и Штраусъ,

Изъ Гродно коммиссаръ, прислали пвчихъ хоръ.

Ну, словомъ, пиръ такой, что и до-этихъ-поръ

Вс помнятъ. Панъ же графъ, хотя они отъ Пяста

Ведутъ свой славный родъ, заглядывалъ не часто

Въ дубравы и лса, а боле любилъ

Театръ и музыку: доволенъ пиромъ былъ

Какъ боле нельзя. Свой вкусъ у чужеземцевъ

Воспитывалъ. Былъ съ нимъ въ то время князь изъ нмцевъ

Де-Нассау, объ нёмъ составилась молва,

Что гд-то въ Сиріи онъ тигра или льва

Сразилъ, одинъ какъ есть, обороняясь пикой.

Изъ тигра этого былъ шумъ у насъ великой,

Насилу кое-какъ свели мы двухъ пановъ.

Охотились тогда въ лсахъ на кабановъ:

Рейтанъ изъ штуцера подрзалъ матеруху

Съ большой опасностью. У нмца стало духу

Сказать, что хитрость тутъ еще невелика:

При помощи другихъ, свалить издалека,

Что славы боле въ оружіи холодномъ,

Глазъ-на-глазъ, и въ бою открытомъ, благородномъ,

И началъ толковать о Сиріи своей,

О полеваніи за львами средь степей,

И тутъ же о себ разсказъ привёлъ некстати.

Тогда, по сабельной ударивъ рукояти,

Рейтанъ скалахъ ему: ‘по мн такъ, мосьци панъ,

Что въ Сиріи твой тигръ, то здсь у насъ кабанъ,

А если ты плетёшь такую небылицу…’

Вдругъ, слышутъ, раздалось:’ну, гайже на Соплицу!’

Шумъ, топотъ на мосту, звонъ сабель, шляхты крикъ:

Несутся на ура! Дворъ штурмомъ взяли вмигъ,

Потомъ, ища враговъ, хотятъ ломить въ хорому,

Но, къ счастью, графъ усплъ поставить стражу къ дому,

Жокеевъ, боле послушныя войска…

Толпа отражена! Бда невелика:

Разсыпались везд, по цлому фольварку,

На кухню, гд нашли за печкой лишь кухарку.

Но апетитный видъ и запахъ свжихъ блюдъ

Обезоружили мгновенно ратный людъ,

Смирили бранный пылъ, на милость гнвъ смнила

И, можетъ, многимъ лбы отъ сабель охранили.

Притомъ же армія на сейм провела

Весь день и закусить весьма не прочь была

‘сть, сть!’ раздался крикъ, ‘пить, пить!’ хватила втора —

И вмигъ составились воинскіе два хора:

Одни кричали ‘пить’, т требовали ‘сть’.

Всмъ храбрымъ сонмищемъ забыта брань и месть,

И вдругъ изъ рядовыхъ вс стали фуражиры.

Лишь ключникъ не влагалъ въ ножны своей рапиры

И, также отъ дому слугами отражонъ,

Назда главный пунктъ спшитъ исполнить онъ,

Какъ надо ожидать отъ воина-юриста:

Хотлъ онъ завершить дла порядкомъ, чисто,

И не простой набгъ безъ смысла произвесть,

Но графа, вмст съ тмъ, и во владнье ввесть

Имньемъ: потому съ мечёмъ гонялся грознымъ

По саду и гумну за Бальтазаромъ вознымъ

И гд-то наконецъ поймалъ за воротникъ:

Нацливши въ него свой страшный сцизорикъ,

Сказалъ: ‘Павъ возный, графъ просить васпана сметъ

Предъ шляхтой огласить, что нын графъ иметъ

Вступить во вс свои владнія вполн,

Включая: замокъ, дворъ, хлбъ въ пол, хлбъ въ гумн,

Com boris, melnicis, prudis, graniciebus,

Kmetonibus, scultetis et omnibus rebas,

Et qaibasdam aliis… какъ знаешь, такъ и лай!

Но только ничего, смотри, не прозвай!

При вводахъ я бывалъ и знаю эти штуки!’

А возный, заложивъ свои за поясъ руки,

Спокойно отвчалъ на ключникову рчь:

‘Панъ ключникъ, я готовъ, но долженъ остеречь:

Актъ, вынужденный въ ночь, есть форма безъ значенья.’

— ‘Какъ вынужденъ? ничуть тутъ нту принужденья!

А если тёмно вамъ, такъ, виспанъ, извини:

Такіе засвчу во лбу твоемъ огни,

Какихъ и въ десяти костёлахъ не бываетъ!’

‘Э, полно, панъ, Гервазъ!’ Брехальскій отвчаетъ:

‘Къ чему весь этотъ шумъ? Самъ знаешь ты законъ:

Не возный пишетъ актъ — то дло двухъ сторонъ.

По сил восемьсотъ-седьмой статьи устава,

Всякъ возный есть посолъ и не иметъ права

Отказывать ни той, ни этой сторон,

А потому, прошу, приказывайте мн:

Я тотчасъ на письм изображу т рчи,

Но только безъ огня не видно — нужны свчи,

Не то велите дать фонарчикъ хоть сюда.

Затмъ — уймитеся! Вниманье, господа!’

Чтобъ лучше возглашать, на хворостъ онъ взобрался:

Какъ видно, къ коноплямъ поближе подбирался,

Вдругъ — бухъ черезъ плетень: ну точно вихрь смахнулъ!

Потомъ ужь далеко, въ крыжовник, мелькнулъ,

Какъ голубь, блою сверкнувъ конфедераткой,

Горшокъ по нёмъ далъ залпъ, но тотъ прилёгъ за грядкой,

Затмъ въ капусту шмыгъ, а посл — въ лебеду

И въ частый батарникъ, который росъ въ саду,

По краю, близь плетня — и канулъ въ тьму густую,

Три раза прокричавъ: ‘панове, протестую!’

За протестадіей, что громко раздалась —

Какъ-будто съ крпости трубы побдный гласъ,

Лишь вскочитъ рать на валъ съ кровавыми штыками —

Пошла рзня телятъ, испанскій бой съ быками:

Кропитель-матадоръ троихъ ужь закропилъ,

А Бритва саблю имъ во чрев утопилъ,

И Шило дйствовалъ проворно и въ порядк,

Свиней и поросятъ шпигуя подъ лопатки,

А тамъ и до гусей чреда своя дошла:

Напрасно птица та, что древній Римъ спасла,

Вопитъ о помощи: не Манлія-Торквата

Узрла предъ собой, но, ужасомъ объята,

Взираетъ на Горшка, шипитъ иной гусакъ,

А воинъ хвать его — и тотчасъ за кушакъ.

Утыканъ птицами и весь покрытый пухомъ,

Онъ Хохликомъ глядлъ, ночнымъ нечистымъ духомъ.

Хоть крику мене, но боле рзни

Въ курятник было средь куръ и ихъ родни:

Туда Добжинскій Сакъ, кропителево чадо,

Забрался и крошилъ испуганное стадо

Шурпатыхъ, рдкихъ куръ, красивйшихъ собой,

Что были вскормлены перловою крупой.

Откуда, Сакъ, въ теб такое зло взялося?

Во-вки не проститъ тебя за это Зося!

А ключникъ, вспомнивши былыя времена,

Добылъ на поясахъ изъ погреба вина

И старки ддовской, добрался и до пива —

И шляхта бочки три опорожнила живо,

Да въ замокъ дв снесла, изъ нёмъ, какъ въ оны дни,

Сверкаютъ яркіе, весёлые огни,

И гнутся и трещатъ столы отъ тучныхъ брашенъ.

Но вотъ и апетитъ и жажды пылъ угашенъ,

Пошли позёвывать, за глазомъ меркнетъ глазъ,

Киваютъ головы. Всхъ доле Гервазъ

Держался, но и онъ надъ пнистою чарой

Склонился, лысиной своей сіяя старой.

И вотъ поднялся храпъ, какъ будто полкъ трубилъ:

То побдителей, братъ смерти, сонъ сразилъ.

ПСНЬ X.

О, годъ двнадцатый! Тебя воображаю

На родин моей: ты годомъ урожаю

Слывёшь у насъ досель и чтитъ тебя народъ,

И псни про тебя слагаетъ и поётъ.

Забытый гд-нибудь, досел старый воинъ,

Услышавъ про тебя, не можетъ быть покоенъ,

Невольно тесака хватаетъ рукоять —

И кровь его кипитъ, и молодъ онъ опять.

Благословенный годъ самими небесами!

Ты былъ особыми означенъ чудесами,

Явяся въ знаменьяхъ, въ обиліи, въ крас —

И сердцемъ мы тебя предчувствовали вс,

И что-то дивное съ литвинами творилось:

Какъ-будто небо имъ въ то время растворилось!

Едва луга травой подёрнула весна,

Скотина, хоть била тоща и голодна,

Однакоже въ поля проворно не бжала,

Но долго по дворамъ и выгонамъ лежала,

Жуя свой зимній кормъ и головы склона,

И медленно потомъ пошла на зеленя.

Равно и жители, распахивая гряды,

Какъ-будто не были возврату солнца рады:

Лниво и соху, и борону влекутъ,

И псенъ про весну обычныхъ не поютъ,

Смиряютъ, что ни шагъ, быковъ своихъ дорогой

И въ западу глядятъ съ волненьемъ и тревогой,

Какъ-будто ждутъ оттоль невдомыхъ чудесъ,

И раннихъ птицъ слдятъ, гурьбой летящихъ въ лсъ.

Уже кричитъ аистъ, ища знакомыхъ сней,

Раскинувъ крылія — штандартъ поры весенней,

И быстрыхъ ласточекъ игривые полки

Стадятся и снуютъ проворно вдоль рки,

А вечеромъ слука надъ пажитями тянетъ

И хриплымъ голосомъ къ любви подругу манитъ,

Гогочетъ дикій гусь и нитями вдали

Плывутъ по небесамъ высоко журавли.

Безвременныхъ гостей привтствуя какъ чудо,

Встревоженъ селянинъ, не вдая, откуда

Между пернатыми такая суета,

И что пригнало ихъ такъ рано въ т мста.

А вотъ, за ними вслдъ, пернатые иные —

Летятъ полки уланъ, знакомые, родные,

А тамъ пхоты строй, хоругвей пышныхъ рядъ,

Родимые орлы какъ солнышко горятъ,

Маня къ себ сердца и радостные взоры —

Покрыли всё собой: равнины, долы, горы,

Куда ни поглядишь, везд полки, полки,

И льются, какъ рка, блестящіе штыки,

Гремятъ, колышутся, во время дня и ночи,

И грозно тянутся рядами къ полуночи.

Ура! Война, война! И не было угла

Въ Литв, куда бъ громовъ она не занесла,

Лсные сторожа, въ своёмъ убогомъ дом

Во-вки о земномъ неслышавшіе гром,

Лишь молньи изрдка сверкали имъ въ глаза:

Теперь на небесахъ всю ночь для нихъ гроза,

Пылаетъ зарево и слышится изъ хаты

Совсмъ иныхъ громовъ тяжолые раскаты —

Побдоносный гулъ отъ утра до утра.

Порой, въ лсной глуши, раздастся свистъ ядра,

Не то гранаты взрывъ, иль бомбы ревъ и скрежетъ,

Которая подчасъ деревъ вершины ржетъ

И, щелкая по пнямъ, летитъ въ глухую дебрь.

Уходитъ съ логова, поднявъ щетины, вепрь,

Встаётъ косматый зубръ, иль, ужасомъ объятый,

Изъ пущи выскочитъ встревоженный сохатый,

Глазами водитъ вкругъ, всмъ тломъ трепеща,

И мчится дале, пріютъ себ ища.

Годъ приснопамятный, великій и единый!

Останешься въ Литв священной ты годиной!

Ты, урожайная красавица-весна,

Вкъ будешь сниться намъ, обильна и красна

Густыми злаками и воиновъ одеждой,

Громами славныхъ битвъ и ясною надеждой!

Досель, переносясь въ минувшіе года,

Тебя, какъ сладкій сонъ, я вижу иногда,

И, скорбію повитъ, лью слёзы и тоскую…

Увы, я въ жизни зналъ одну весну такую!

Отъ Нмана идётъ къ Литв Іеронимъ,

Король Вестфаліи, и нашъ Іосифъ {Іосифъ Домбровскій.} съ нимъ,

А дале вожди: Князевичъ и Грабовскій,

Зайончикъ, яшвель, пацъ, гедройцъ и Малаховскій.

Идутъ со штабами, явились средь села,

Снь соплицовская радушно приняла

Дружины братнія, къ услугамъ ихъ готова:

По счастью, на пути лежало Соплицово.

Пришли ужь подъ-вечеръ. Начальники спшатъ

Разставить по избамъ измученныхъ солдатъ.

Усталыя войска тотчасъ глаза сомкнули.!

Всё спитъ, лишь движутся, какъ призраки, патрули,

Да слышится порой протяжное ‘слушай!’

Но войскій спать нейдётъ — ему ты не мшай:

Задумалъ думу онъ для праздника такова

На-вки вчные прославить Соплицово,

Задать своимъ гостямъ неслыханный обдъ,

Какого никогда и нё было и нтъ,

Пиръ, соотвтственный великой той минут,

Чтобъ было чмъ её и посл помянути.

Сначала поваровъ сосднихъ онъ зовётъ:

Собралось цлыхъ шесть, самъ войскій — коноводъ,

Словоохотливый, бурливый и рчистый,

Колпакъ на голов, на брюх фартукъ чистый,

Везд готовъ, посплъ, везд одинъ за двухъ,

Припасы пробуетъ, отмахиваетъ мухъ,

Смиряетъ поварятъ неугомонный говоръ

И книгу достаётъ, названье — Модный Поваръ:

По ней въ Италіи обдъ Тычинскимъ данъ,

Который похвалилъ и папа самъ Урбанъ,

По ней Ржевуцкій графъ извстенъ сталъ въ Париж,

По ней же, наконецъ, въ дому своемъ въ Несвиж,

Намстникъ виленскій, Коханку-Радзивилъ

Обдомъ всю Литву и Польшу удивилъ,

Какъ пиръ для короля давалъ онъ Станислава,

Тотъ пиръ, котораго жива понын слава,

Котораго красу, и блескъ, и роскошь блюдъ

Донын пснями литовскій славитъ людъ.

Работа началась. Лишь только войскій глянетъ —

Полсотни у него ножей забарабанитъ.

Кухмистры, засучивъ по локоть рукава:

Тотъ дуетъ на огонь, тотъ въ печь кладётъ дрова,

А третій, хлопоча, чтобъ пламя не угасло,

Плескаетъ на него растопленное масло,

Котораго всегда достаточно въ дому,

Иные въ копоти, и въ саж, и въ дыму,

Ворочаютъ рожны съ дичиною различной:

Оленей, кабановъ, съ приправою обычной,

Дерутъ индекъ, куръ — и пуху облака,

За лёгкимъ паромъ вслдъ, летятъ до потолка.

Но куръ не достаётъ, съ-тхъ-поръ, какъ Сакъ Добжинскій,

Мстя Зос, расточилъ на нихъ свой пылъ воинскій,

Он попрежнему еще не развелись,

За-то тетерева въ обиліи нашлись,

Сивки, баранчики — и много всякой дичи

Набилъ для войскаго догадливый лсничій.

Лучами ясными и тихими горя,

На неб занялась стыдливая заря —

И сумракъ утренній прощается съ землёю,

Лишь облако одно, съ золоченной каймою,

И блое, какъ снгъ, плыло-себ вдали,

Подобно ангелу-хранителю земли,

Что нашей утренней молитвой умиленный,

Еще не отлетлъ къ Зиждителю вселенной.

Вотъ скрылось и оно безъ знака и слда,

Померкнула въ выси послдняя звзда.

Не видно ничего на всей небесъ равнин,

Которая слегка блднетъ въ середин,

А темносинюю полночную эмаль,

Какъ свитокъ, къ западу укатываетъ вдаль,

Межь-тмъ огнистое, пылающее око

Намъ открывается привтливо-широко,

Вотъ на окраин блеснулъ струями свтъ

И брызнули лучи, какъ тысячи ракетъ,

Но, жмурясь и дрожа, сіяетъ глазъ денницы,

Какъ-будто хочетъ сонъ стряхнуть съ своей рсницы,

И вс свои цвта соединяетъ вдругъ:

Сапфиръ, потомъ рубинъ, тутъ матовый жемчугъ —

И брилліантами чистйшаго кристала

Свтило наконецъ по небу заблистало.

Хотя въ каплиц мша еще не началась,

Однакожь тьма уже народу собралась,

Никто не усидлъ въ тотъ день великій дома:

Отчасти праздникомъ толпа была влекома,

Но боле манилъ тогда простыхъ людей

Величественный видъ героевъ и вождей,

Военачальниковъ народныхъ легіоновъ,

Которыхъ чтили вс какъ бы своихъ патроновъ,

Которыхъ бдствія, въ теченьи столькихъ лтъ,

Побды, славою наполнившія свтъ,

Скитальческая жизнь съ изгнаніемъ суровымъ —

Служили поляку евангеліемъ новымъ.

Иные воины въ часовн подошли.

Вы ль это, ратники отеческой земли?

Глядитъ на нихъ народъ, глазами робко мритъ —

И собственнымъ, глазамъ отъ радости не вритъ:

Такъ точно — нашъ мундиръ, что всмъ сердцамъ знакомъ,

И польскимъ говорятъ жолнеры языкомъ!

Волнуется толпа, пылаютъ двы-розы

И ронять на траву серебряныя слёзы.

Раздался колоколъ. Обдня началась.

Звучитъ священника миротворящій гласъ,

И съ умиленіемъ ему крестьянинъ внемлетъ.

Каплица малая не всхъ въ стнахъ объемлетъ,

Иные на лугу — едва не всё село —

Склонились, обнаживъ предъ Господомъ чело,

Смиренно молятся. Литвиновъ русый волосъ

На солнышк блеститъ, какъ жита зрлый волосъ,

Мстами двицы-красавицы платокъ

Горитъ, что куколя румянаго цвтокъ,

Порой, послушныя священному глаголу,

Вс чёла клонятся какъ бы колосья долу.

Селяне въ этотъ разъ въ каплицу нанесли

Цвтовъ — весенній даръ отеческой земли —

И ихъ разсыпали обильно у подножья

Святого алтаря, надъ коимъ Матерь Божья

Сіяла кроткая, въ каменьяхъ и лучахъ,

Съ невыразимою любовію въ очахъ,

Потомъ и паперть всю, и самыя ступени,

Гд становилися міряне на колни,

Внками пышными усяли кругомъ.

Такъ, изукрашенный цвтами, Божій домъ

Во облаченіи сіялъ своёмъ богатомъ,

Благоухая весь небеснымъ ароматомъ.

Обдня наконецъ въ каплиц отошла.

Ксёндзъ проповдь сказалъ. Но шляхта всё не шла

Изъ церкви, всё еще селяне были въ сбор:

На паперть вышелъ къ нимъ маршалокъ-подкоморій

(Конфедераціи маршалкомъ онъ ужь былъ),

Жупанъ его сребромъ и золотомъ свтилъ,

А сверху дорогой кунтушъ изъ аксамита,

Съ алмазной пряжкою и поясъ златолитый,

У сабли въ камняхъ весь и въ золот ремень,

И шапка блая, надта на бекрень,

На ней блеститъ султанъ, украшенный богато,

Гд каждое перо цнилось въ три дуката.

Такъ пышно убранный, къ народу ко всему

Маршаловъ выступилъ — вс двинулись къ нему,

Онъ началъ: ‘Братія! вамъ сказано съ амвона,

Что вольною землёй объявлена Корона,

А нын кесарь нашъ далъ вольность и Литв,

Затмъ, чтобъ вмст съ нимъ мы тронулись къ Москв,

Какъ врные его сподвижники-вассалы.

Уже на вальный сеймъ зовутъ универсалы,

А я хочу теперь, собратія мои,

Сказать вамъ слова два касательно семьи

Извстныхъ всей Литв владльцевъ Соплицова.

Что Яцекъ натворилъ, вамъ это ужь не ново,

Но, если чьи грхи поставимъ мы на видъ,

По правд помянуть и доблесть надлежитъ,

Вс добрыя дла, отличія, заслуги

И принесённыя отечеству услуги:

Такъ отдадимъ ему заслуженную честь!

Тотъ Яцекъ жилъ еще, когда бродила всть,

Что онъ, монашество пріявъ, скончался въ Рим,

Онъ только измнилъ одежду, санъ и имя,

И всё, чмъ Богу былъ и людямъ виноватъ,

Примрной жизнію загладилъ во сто вратъ.

Подъ Гогенлинденомъ, въ той битв знаменитой,

Гд началъ отступать уже Ришпансъ разбитый,

Не знавъ, что у врага Князевичъ былъ въ тылу…

Объ этомъ Яцекъ нашъ, сраженія въ пылу,

Ришпансу всть принёсъ: тотъ принялъ бой кровавый —

И наши витязи внчались громкой славой.

Потомъ, въ Испаніи, какъ брали Алькантаръ,

Онъ съ гренадерами на приступъ, въ самый жаръ,

Пошолъ — и раненъ былъ три раза при Камовскомъ.

Съ-тхъ-поръ, скитался то въ Княжеств Литовскомъ,

То за границею, онъ всти разносилъ,

Предвидя общее возстанье нашихъ силъ,

И въ мигъ, когда уже всё было на готов,

Смертельно раненый скончался въ Соплицов.

Едва лишь всть о нёмъ, про славныя дла,

До милости его, до кесаря дошла:

Въ награду подвиговъ, рукой Наполеона

Ему назначенъ крестъ почётный, легіона.

‘Да будетъ же для всхъ и каждаго равно

Отнын вдомо, что Яцекъ смылъ пятно,

Лежавшее досель на имени Соплицы,

И вс теперь въ Литв сословія и лицы.

Кто братомъ вздумаетъ Соплицу попрекнуть,

Илъ недостойное объ нёмъ упомянуть,

Тотъ graves maculas несётъ по уложенью.

Примите жь, братія, сіе къ соображенью!

А что касается до славнаго креста —

Хотя не во время пришла награда та,

И Яцекъ не былъ ей въ послдній мигъ утшенъ —

Пусть будетъ этотъ крестъ на гробъ его повшенъ

И три дни провиситъ! Затмъ въ каплиц той,

Какъ votam, сложится для Двы пресвятой!’

Сказалъ и вынулъ крестъ почётный легіона:

Сіяла въ золот огнистая корона

И лента алая съ кокардою надъ ней.

Звздоподобный крестъ и ярче, и виднй

Сверкнулъ на сумрачномъ возглавіи гробницы —

Послдній славы лучъ надъ именемъ Соплицы.

Народъ же повторялъ, склоняясь надъ доской:

‘Со духи праведны Господь его покой!’

Въ то время у избы друзья сидли наши,

Брехальскій и Гервазъ. Побрякивали чаши,

Межь-тмъ какъ старики поглядывали въ садъ,

Гд воинъ молодой и двица стоятъ:

Онъ — какъ подсолнечникъ, шишакъ на нёмъ злачёный,

! Она, одтая въ корсажъ темнозелёный,

Смотрла весело, какъ ясная рута,

Глаза — что васильки, что розаны — уста.

Ихъ рчи, полныя любовью и мольбою,

Текли, какъ два ручья, сливаясь межь собою.

А старцы, въ разговоръ пріятельскій вступивъ,

Другъ друга подчуютъ медкомъ наперерывъ,

Брехальскій говоритъ:’Вотъ такъ-то, Гервазеньку!’

Гервазъ ему на то: ‘Вотъ такъ-то, Протазеньку!’

‘Вотъ такъ-то! такъ-то вотъ!’ сказали оба въ разъ,

И тутъ, какъ надо быть, бесда началась.

— ‘Итакъ — прощай, процессъ!’ сказалъ Гервазу возный:

‘Тьму помню я такихъ, особенно жь курьёзный

У Чарторыжскаго съ Будревичемъ процессъ,

Потомъ у Лопаса съ Почобутомъ за лсъ,

У Паца съ Купсцями, съ Квилецкими у Турна,

У Лейки съ Занами. Начнётся вчно дурно,

Тамъ, глядь: явилась дочь, тутъ сынъ, а здсь вдова —

И кончено! Вотъ такъ Борона и Литва

Тягались сколько лтъ, взялась за умъ Ядвига —

И разомъ безъ судовъ окончена интрига!

Да, хорошо, какъ есть у тяжущихся дочь,

Иль сынъ: не трудно тутъ бд лихой помочь!

А вотъ, когда процессъ пойдетъ между ксендзами —

Бда! хоть прочь бги съ закрытыми глазами!

Еще коль близкое увяжется родство…

Вотъ ляхи съ руссами тягались отчего?

Что были Руссъ и Ляхъ два брата. Это дло

Тянулось двсти лтъ — да выигралъ Ягелло.

Такъ съ Обуховичемъ судился Одынёцъ,

Съ ксендзами Дымшами у Рымши наконецъ

Pendebat долго споръ… но выиграли Дымши,

И вышло, что панъ Богъ сильне пана Рымши.

А мёдъ по моему сильнй, чмъ сцызорикъ!’

Тутъ чокнулись. ‘Такъ! такъ!’ сказалъ другой старикъ,

Той рчью тронутый: ‘такъ, дивною судьбою

Корона и Литва сближались межь-собою,

Какъ нкая чета: самъ Богъ связалъ её!

Да видно, Богъ своё, а дьяволы своё!

Ахъ, брате! точно ли глаза-то видятъ наши,

Что къ намъ опять сюда пришли короніаши!

Эхъ! чтобы стольнику дожить до-этихъ-поръ!’

Тутъ ключникъ подъ-шумокъ полой слезу отёръ

И тихо покачалъ сдою головою:

‘Но, полно плакаться! Борона вновь съ Литвою!’

—‘Да!’ возный рчь повёлъ, ‘теперь объ Зос вотъ!’

‘О панн Софіи’, его поправилъ тотъ:

‘Она ужь не дитя, невста: вотъ въ чёмъ штука,

Притомъ, вельможная: Горешк будетъ внука!’

— ‘Ну, панна Софія! пожалуй хоть и такъ!’

Вновь возный продолжалъ: ‘былъ, видишь, съ неба знакъ,

Какъ бы явленіе, назадъ тому съ полгода.

Разъ въ праздникъ набралось довольно тутъ народа:

Кухмистры, кое-кто изъ челяди, да я,

Вдругъ изъ-подъ крыши пырь два старыхъ воробья

И въ драку: ажно пыль клубами вверхъ пустили.

Мы смотримъ: чья возьмётъ? и тутъ же поршили:

Пусть чорный будетъ графъ, а тотъ, что посрй,

Соплица. Срый сбитъ: ‘поправься, братъ, скорй!’

Кричимъ, а срый взялъ:’да здравствуютъ Соплицы!’

Тутъ Зося сжалилась, прыгнула изъ свтлицы

И нжной ручкою бойцовъ накрыла вдругъ,

Но бились и въ рук. Тогда между старухъ

Пошолъ объ этомъ толкъ, что видно панна Зося

Два дома примиритъ — и вотъ оно сбылося!

Въ очью свершается! Знать, божья воля тутъ!

Однако же тогда о граф думалъ людъ,

Не о Тадеуш.’ На это ключникъ старый

Сказалъ: ‘Да, подлинно, глядятъ такою парой,

Что любо-дорого! Тряхнувши стариной,

И я теб скажу, что было и со мной

Необъяснимое. Ты знаешь, милый друже,

Что нкогда Соплицъ я утопилъ бы въ луж,

А хлопца этого, не знаю почему,

Я съ разу полюбилъ. Бывало, радъ ему,

Какъ въ замокъ прибжитъ, сейчасъ рапиру въ руки:

Рубись! Да и гораздъ онъ былъ на эти штуки!

Бда! Съ ребятами ль возьмутся за чубы —

Не можетъ ни одинъ: трещатъ лишь только лбы,

Когда пойдётъ косить. Взобраться на одонье,

Омёлу съ дуба снять, стащить гнздо воронье —

Какъ есть на всё гораздъ, на всяки чудеса!

‘Ну, видно, ты, панычъ, въ сорочк родился’,

Замтилъ я себ: ‘жаль только, что Соплица!’

И вотъ… подумаешь, какая небылица!

Это вдалъ, кто гадалъ, на что ему таланъ

Данъ всякій Господомъ? Теперь онъ здшній панъ,

Мужъ панны Софіи, вельможной пани нашей!’

Умолкли тотъ и тотъ, задумавшись надъ чашей,

Лишь посл нсколько послышалося разъ:

‘Такъ, пане возный, такъ!’ — ‘Да, такъ-то, панъ Гервазъ!’

А кухня возл нихъ стояла. Облакъ пара

Изъ оконъ вылеталъ, какъ дымъ въ часы пожара.

Кухмистеръ набольшій, съ кастрюлькою въ рук,

Подвязанъ фартукомъ и въ бломъ колпак,

Душой и мыслію весь преданный обду,

Усплъ однакоже подслушать ихъ бесду,

И только лишь они устали говорить,

Бисквитовъ подалъ имъ, чтобъ липецъ закусить.

‘А я вамъ разскажу исторію про пана,

Блаженной памяти покойнаго Рейтана.

Разъ въ налибоцкіе пустились мы лса…’

Вдругъ сзади раздались кухмистровъ голоса —

И вознаго разсказъ на томъ оборвался…

А старцы головы межь тмъ поворотили

Туда, гд молодецъ и два говорили,

Но не было ужь ихъ: давно покинувъ садъ,

Ушли они въ покой, гд восемь лтъ назадъ

Тадеушъ-отрокъ хилъ. Теперь же, въ этомъ мст,

Счастливецъ становой услуживалъ невст

И въ разные углы со всхъ кидался ногъ:

То шпильки подавалъ, то веръ, то платокъ,

Разнообразные флакончики, помаду —

Ну, словомъ, хлопоталъ и бился до упаду,

Хоть бдный лобъ его порядочно взопрлъ,

Однако становой торжественно смотрлъ

На свтлое чело имъ избранной подруги

И ровно ни во что считалъ свои услуги.

Подруга же его, окончивъ туалетъ,

Держала съ зеркаломъ таинственный совтъ —

Задумалась… Межь-тмъ служанки боевыя,

Двицы вострыя, проворныя, живыя,

Съ горячимъ утюгомъ припавши на полу,

Спшили распрямить у платья фалбалу.

Тогда-какъ становой былъ дломъ этимъ занятъ,

Глядитъ: его въ окно рукою кто-то манитъ:

Кухмистеръ русака въ капуст подстерёгъ.

Изъ лсу выпугнутъ, русакъ въ саду залёгъ,

Скрываясь тамъ весь день отъ ловчихъ и отъ жара.

Асессоръ вёлъ уже на сворк Янычара,

А вотъ и становой Стрлу свою зовётъ,

Поставили рядкомъ. Панъ войскій въ садъ идётъ,

Свиститъ и хлопаетъ, посматривая въ гряды,

Межь-тмъ охотники, въ него уставя взгляды,

Тихонько пальцами показываютъ псамъ,

Гд заяцъ — а ужь онъ летлъ къ своимъ лсамъ.

‘Ату его, ату!’ вошла лихая пара!

Тотъ смотритъ на Стрлу, другой на Янычара:

Псы ближе — ближе — вотъ на шагъ отъ русака —

И оба вдругъ его схватили подъ бока,

Минута — онъ лежитъ недвижимъ, кверху брюхомъ,

Зелёную траву покрывши блымъ пухомъ.

Глядятъ охотники — на лицахъ торжество!

А войскій, зайца взявъ, отпазончилъ его

И молвилъ: ‘Конченъ споръ, соперники мирятся!

Палаца стоитъ Пацъ! Достоинъ палацъ Паца!

Я, вами избранный въ сёмъ дл за судью,

Заклады цнные обратно отдаю:

Другъ другу вы равны и выиграли оба,

Отнын заключить союзъ должны до гроба!’

Охотники сошлись, весёлые — и вмигъ

Ихъ руки съединилъ ликующій старикъ.

Тутъ молвилъ становой: ‘Собратья, передъ споромъ,

Вы помните: коня поставилъ я съ приборомъ

И перстень общалъ въ Salarium сложить

Тому, кто давній споръ поможетъ намъ ршить.

Обратно возвращать заклады — незаконно!

И я надюся: панъ войскій благосклонно

На память перстень тотъ потрудится принять —

Онъ можетъ вырзать на нёмъ свою печать,

Что вчно при часахъ висла у него бы,

А золото на ней одиннадцатой пробы.

Уланамъ отдалъ я ретиваго коня,

Но весь его приборъ остался у меня,

Чтобъ доле служить набгамъ молодецкимъ.

Арчакъ — смшеніе козацкаго съ турецкимъ,

Въ камняхъ передняя и задняя лука,

Шелками вышита подушка чапрака,

А сядешь на неё — качаетъ точно зыбка,

А тронь коня въ галопъ, не очень только шибко,

А исподволь, труся…’ При этомъ становой,

Любившій мимикой разсказъ украсить свой,

Вдругъ выступилъ вперёдъ и ноги врозь разставилъ,

Потомъ, какъ скачетъ конь, охотникамъ представилъ…

‘А тронь коня въ галопъ, то кажется, что конь

Весь залитъ въ золото, въ брильянты и въ огонь:

Сіяніе и блескъ струями всё, струями…

Тотъ рдкостный приборъ, съ уздечкой, съ мундштуками,

Ну, словомъ, осдлать какъ надобно коня,

Прошу асессора на память отъ меня

Принять и позабыть, что было въ прежни лта!’

Асессоръ, поклонясь, отвтствовалъ на это:

‘Я ставилъ подъ закладъ ошейники для псовъ,

Когда-то бывшіе красою всхъ лсовъ,

Ошейники, что мн пожертвовалъ Сангушка

И сворку изъ шелковъ (не сворка, а игрушка —

Вся шита золотомъ, вся въ рдкостныхъ камняхъ,

На солнышк горитъ и блещетъ какъ въ огняхъ)

И смычъ изъ ящера, котораго плетенье

Приводитъ знатока въ восторгъ и удивленье:

Всё это пану въ даръ я нынче приношу

И давній споръ забыть, какъ милости, прошу,

Споръ, нын конченный со славою по счастью,

И сердце обратить къ пріязни и согласью!’

Такъ бойко завершивъ орацію свою,

Охотники пошли обрадовать судью.

Ходили черезъ годъ по Соплицову слухи

(Проговорилися какія-то старухи),

Что войскій, загодя вскормивши русака

На кухн, въ садъ его пустилъ изподтишка

И старую вражду чрезъ то покончилъ разомъ.

Однакоже никто не врилъ тмъ разсказамъ:

Молва пріятелей поссорить не могла —

И дружба между нихъ незыблемо цвла.

Уже вокругъ стола собравшіеся гости

Бесдуютъ и ждутъ прихода его мости

Хозяина. Идётъ, Тадеуша держа

Съ невстой за руку. Румяна и свжа,

Какъ утро майское, глядя на всхъ несмло,

Она собранію почтительно присла.

На ней — внокъ живыхъ колосьевъ золотой,

Съ серебрянымъ серпомъ: была въ одежд той,

Въ которой поутру молилася Пречистой.

Т жь ленты алыя въ струяхъ косы волнистой,

Такіе же цвты на двственной груди:

Дарила ихъ вождямъ, и старые вожди

Изъ ручекъ у нея букеты принимали

И ручки нжныя въ восторг цаловали,

Невста кланялась, зарёю заалвъ.

Князевичъ, на чел ея напечатлвъ

Отцовскій поцалуй, еще краснть заставилъ,

Потомъ, поднявши вверхъ, на столъ её поставилъ —

И вс, въ единый гласъ, воскликнули ‘виватъ!’

Невсты красота, простой ея нарядъ,

Точь-въ-точь какъ у селянъ — литвинки образъ чистый,

И двственный внокъ, и этотъ серпъ лучистый,

Припомнили вождямъ совсмъ другіе сны

И невозвратную зарю иной весны,

Потомъ изгнаніе, съ борьбою и грозами…

И вотъ, приблизившись, смотрли со слезами

На дву юную, тснились вкругъ стола,

Прося, чтобъ очи вверхъ она приподняла,

Чтобъ обернулась къ нимъ и глянула бы смло:

Невста, какъ заря, какъ маковъ цвтъ, алла.

Затмъ вождямъ еще представилась чета.

Вс заняли свои обычныя мста:

Вчера слуга царя, теперь — Наполеона,

Асессоръ, командиръ жандармовъ легіона,

Въ мундир выступалъ, подковками звеня,

Съ нимъ рядомъ, голову стыдливо наклони,

Шла врная его подруга и коханка,

Дочь пана войскаго, Варвара Гречешанка.

Но третья парочка сбирается не вдругъ,

Судья не вытерплъ, послалъ за нею слугъ:

Узнали, что чета въ тревог и въ забот:

Неловкій становой, на утренней охот,

Погнавши русака, свой перстень потерялъ

И по лугу его съ людьми теперь искалъ,

А наречённая невста становова

Еще не собралась — немного неготова:

Какой-то бантъ у ней на платье не нашитъ,

Еще чего-то нтъ… однакоже спшитъ,

И, безъ сомннія, часа въ четыре будетъ,

Надясь, что судья сестрицу не осудитъ.

ПСНЬ XI.

Дверь съ шумомъ наконецъ открылася — и вотъ

Маршаловъ пиршества, панъ войскій предстаётъ,

Въ берет съ перьями. Маршалковскою тростью

Учтиво каждаго, какъ гостя, такъ и гостью,

Разводитъ по мстамъ. Всхъ выше, впереди,

Панъ подкоморій слъ, а о бокъ съ нимъ вожди,

По разнымъ сторонамъ: по правую Домбровскій,

По лвую Гедройцъ, Князевичъ, Малаховскій

И дамы, дале — шляхетство, каждый гость

Садится, гд ему велитъ маршалка трость.

Хозяинъ на двор, гд столъ длиной въ два стая

Раскинутъ для селянъ. Сошлась толпа густая,

На пиръ приглашена. Садятся: панъ-отецъ,

Хозяинъ — на конц, а на другой конецъ

Садится ксёндзъ-плебанъ. Тадеушъ и невста

Ходили вкругъ стола, оставшися безъ мста:

Обычай сёлъ таковъ, что новые паны,

Созвавъ къ себ селянъ, служить для нихъ должны.

А шляхта и вожди, собравшіеся въ зал,

На рдкостный сервизъ вниманье обращали,

Что всхъ работою и цнностью дивилъ.

Преданье говоритъ, что будто Радзивилъ

Богатый тотъ сервизъ привёзъ изъ-за границы,

Потомъ, въ часы войны, попалъ онъ въ домъ Соплици,

Богъ-всть какимъ путёмъ. Теперь, столовъ краса,

Онъ, на подобіе большого колеса,

Разлегся и сіялъ. Въ его златыя стнки

Влиты изъ сахару серебряныя пнки,

Блествшія какъ снгъ, сдой зимы уборъ,

Въ средин, изъ конфетъ, чернлъ дремучій боръ,

Виднлись инеемъ подернутыя хаты,

Искусства дивнаго плоды замысловаты,

Повсюду въ глыбахъ снгъ и въ искрахъ синій лёдъ.

А съ краю, подл хатъ, разгуливалъ народъ,

Великолпныя фигурки изъ фарфору,

Что только не вели съ гостями разговору,

А то, какъ есть во всёмъ, живыя до-чиста,

И били по глазамъ нарядовъ ихъ цвта.

Что значили он? Панъ войскій разршенье

Готовитъ, испросивъ у панства позволенье:

‘Персоны, коими украшенъ тотъ сервизъ —

Коль соизволите — на сеймикъ собрались.

Вотъ эта, въ сторон стоящая, особо,

Какъ надо полагать, высокая особа —

Заране къ себ шляхетство созвала,

Извольте посмотрть: стоятъ вокругъ стола

Большими группами и въ каждой посредин —

Ораторъ. По его движеньямъ и по мин,

По разсуждающимъ, подъятымъ вверхъ рукамъ —

Замтно: жаркую онъ держитъ рчь къ гостямъ,

А шляхта слушаетъ, почтеніемъ объята —

И каждый своего готовитъ кандидата.

‘А этотъ, важный панъ, такъ весело глядитъ,

Рука за поясомъ, другою усъ крутитъ:

Знать, балы подобравъ, со шляхтой кончилъ дло

И на избраніе разсчитываетъ смло.

‘А здсь не ладятся, какъ видно, голоса:

Ораторъ наровитъ поймать за пояса

Не такъ сговорчивыхъ, но рвутся и уходятъ,

Бесды межь собой сварливыя заводятъ,

И врозь по сторонамъ разбился весь народъ.

Вотъ этотъ началъ рчь — ему зажали ротъ,

А тотъ кричитъ ‘виватъ’, раскрывъ уста широко,

А тутъ ужъ, кажется, до сабель недалёко.

‘Одинъ межь группами задумавшись стоитъ,

Куда двать свой шаръ, никакъ не разршитъ,

Гадаетъ пальцами: попалъ — аффирмативу,

А если не попалъ — положитъ негативу.

‘А здсь монастыря представленъ рефектарь,

Гд выборы у насъ производились встарь.

Стекается толпа. Вотъ шляхтичъ любопытный

Въ серёдку заглянулъ, гд маршалъ неумытный

Считаетъ голоса и вознымъ отдаётъ

О тхъ, кто избраны, провозгласить въ народъ.

‘Но вотъ, на сторон, какой-то несогласный

Съ избраніемъ, готовъ затять споръ опасный:

Раскрылъ широко ротъ, задумываетъ месть

И цлый рефектарь какъ будто хочетъ състь.

Не трудно угадать, что онъ ужь гаркнулъ: veto!

Вся шляхта на него накинулась за это,

Еще единый мигъ — сойдутся межь собой,

Скрестивъ оружіе, и вспыхнетъ ярый бой!

‘Но къ нимъ святой пріоръ Sanctissimum выноситъ,

А послушникъ, звоня, ихъ разступиться проситъ:

Тутъ, длать нечего, вложивъ мечи въ ножны,

Вс пали, молятся — и кончить споръ должны.

И такъ на выборахъ случалось зачастую…’

Но въ табакерку тутъ щелкнувши золотую,

Замтилъ войскому панъ подкоморій вдругъ:

‘Хоть сеймикъ твой хорошъ, однако кликни слугъ

Да сть вели давать! Ты врно не откажешь —

И посл намъ свою исторію доскажешь!’

А войскій, до земли свою склоняя трость:

‘Всемилостивый панъ, ясновельможный гость!

Разсказъ кончается. Вотъ, выигравши балы,

Маршалокъ избранный выносится изъ залы

Всей шляхтой на рукахъ, разскрыли рты — виватъ!

Выходятъ весело и шапки вверхъ летятъ,

Другіе на бокъ ихъ заламываютъ лихо…

‘А здсь, наоборотъ, выходитъ скромно, тихо

Забалтированный, крутитъ въ раздумья усъ,

Сердито на брови надвинувъ свой картузъ.

Идётъ онъ… а его супруга и не чаетъ

Бды себ такой: съ улыбкою встрчаетъ,

Вдругъ — ахъ! и на рукахъ служанки замерла..*

Ясновельможною она бы вдь была!

А ныньче — Господи, да разв это можно!—

Она попрежнему осталась лишь — вельможна!’

Тутъ войскій замолчалъ — и пиръ-себ пошолъ.

Сначала холодецъ литовскій и разсолъ,

Тамъ королевскій борщъ, а то, что было дал

Тхъ яствій и во сн мы съ вами не видали!

Блемасы, помухли, душоныя мяса,

Ингредіенціи, былыхъ пировъ краса,

А рыбы: стерляди, севрюга, осетрина,

Карпъ-шляхтичъ, карпъ-холопъ, морская лососина

И блюдо хитрое — затя не проста —

Блуга цликомъ — поджарена съ хвоста,

Въ серёдк варена, а спереди пуста

И смачнымъ соусомъ искусно полита.

Но жаль: не распросилъ о блюд знаменитомъ

Никто, а ли вс съ солдатскимъ апетитомъ,

И кубки, полные венгерскаго вина,

Вмигъ осушалися воинственно до дна.

Межь-тмъ, за полчаса снгами ублённый,

Сервизъ одлся вдругъ травой темнозелёной:

Весь иней сахарный растаялъ самъ собой.

Пахнуло на гостей весеннею порой

И жито разное на пажитяхъ явилось:

Пустилъ усы ячмень и рожь заколосилась,

Благоуханіе черёмха разлила

И шоколадная гречиха зацвла.

Вожди спшатъ весной воспользоваться красной,

Но лто близится — и осенью ненастной

Повяло. Сервизъ еще отъ теплоты

Растаялъ: жолтыми становятся листы

И падаютъ, на нихъ какъ-будто втеръ ветъ,

Всё измняется, природа вся мертветъ,

За мигъ цвтущія, древа обнажены,

Остался только лавръ, подобіе сосны,

Усянъ зёрнами коричневыми тмину,

Какъ-будто шишками. Дивуясь на картину,

Пирующій народъ деревья сталъ срывать

И усладительнымъ токаемъ запивать,

Другъ передъ дружкою усердствуя отважно.

А войскій вкругъ стола прохаживался важно.

Тогда сказалъ ему Домбровскій генералъ:

‘Откуда панъ своё искусство перенялъ?

Иль дивной магіи учился у Пинети?

Давно ли на Литв у васъ волшёбства эти?

Везд ль по деревнямъ въ родимой сторон

Такъ чествуютъ гостей? Прошу, повдай мн!

Столь долго врозь живя съ родимымъ нашимъ краемъ,

Не мудрость, коль его обычаевъ не знаемъ!’

А войскій такъ ему: ‘Ясновельможный панъ!

По старой старин обдъ вамъ этотъ данъ,

Какъ было у отцовъ у нашихъ и у ддовъ,

Во дни счастливые. Теперь такихъ обдовъ

Не водится: они на рдкость и въ Литв.

Мы стали подражать французамъ, да Москв,

Забыли про токай и пьёмъ чужія вина

Заморскихъ погребовъ, гд русскихъ половина,

Иной богатый панъ живётъ какъ сущій жидъ,

Скупится на пиры, венгерскимъ дорожитъ —

И тутъ же, поглядишь, съ безумнаго азарту,

Вдругъ полъ имнія становитъ онъ на карту,

Несметный капиталъ, которымъ десять лтъ

Могъ прокормиться бы застянокъ иль повтъ,

И было бъ выпито токаю чуть не море.

Да вотъ не далеко… Яснйшій подкоморій,

Прошу не гнваться на искренность мою:

Что на сердц ни есть, вс тайны выдаю…

Когда приготовлялъ сервизъ я для пирушки,

Нашли, что онъ похожъ на дтскія игрушки,

Махина старая, что нужно попростй,

Что только насмшитъ вельможныхъ онъ гостей.

А вотъ не насмшилъ! И я теперь покоенъ,

Увидя, что сервизъ вниманьемъ удостоенъ

Такихъ высокихъ лицъ. Увы, уже Богъ-всть,

Достанется ль ему еще такая честь,

Подчасъ и у меня, признаться, замирала

Душа… теперь прошу я пана-генерала

Ту книжечку Припять на память отъ меня:

Панъ врно доживётъ до радостнаго дня,

Когда свободные литвины и Корона

Для найяснйшаго отца-Наполеона

Дадутъ по-истин на удивленье пиръ,

Какъ будутъ праздновать Европы цлой миръ:

Въ то время призови на помощь книгу эту,

Секреты дивные, невдомые свту,

Я жь панству разскажу подробно и вполн,

Откуда, гд и какъ она досталась мн.

То книжка рдкая, какихъ не пишутъ бол…’

Вдругъ крикнули: ‘виватъ нашъ Флюгеръ на Костёл!’

И цлая толпа ввалилась, а предъ ней

Судья, а вслдъ за нимъ — Матвямъ всмъ Матвй!

Хозяинъ усадилъ его между вождями,

Сказавъ: ‘Эхъ, панъ Матвй! знать пану скучно съ нами:

Такъ поздно жалуешь, а близкій вдь сосдъ!’

— ‘Тмъ лучше!’ молвилъ тотъ: ‘я здсь не про обдъ,

А видть армію пріхалъ въ Соплицово,

Хоть, правду говоря, она ни то, ни ово.

Меня замтили вотъ эти господа,

Схватили подъ руки и ну тащить сюда.

А я было-хотлъ взглянуть лишь только въ щелку!’

Сказалъ и къ верху дномъ перевернулъ тарелку.

— ‘Такъ вотъ онъ, панъ Матвй!’ сказалъ Домбровскій тутъ:

‘Матвй, что Кроликомъ и Розгою зовутъ,

Костюшки нашего сподвижникъ разудалый!

Какой еще крпышъ, васанъ! скажи пожалуй!

А вотъ меня совсмъ скрутила, братъ, война,

Да и Князевича прошибла сдина:

Вс сбрендили, а ты, по милосердью божью,

Еще потянешься долгонько съ молодёжью!

И Розга, чай, цвтётъ, какъ въ оны времена!

Недавно москалей пощупала она,

Я слышалъ. Хватъ, братъ, хватъ! А гд жь твои собратья?

Желалъ бы отъ души и прочихъ повидать я,

Всхъ этихъ молодцовъ, ты всхъ мн покажи,

Пусть Перочинные и всякіе Ножи

На сцену явятся, Кропители и Бритвы,

И стародавнія собой напомнятъ битвы!’

— ‘Вс эти лихачи’, замтилъ намъ-судья,

‘Разбивши москалей, въ различные края

Попрятались, боясь подвергнуться отвту,

Богъ-знаетъ, гд теперь скитаются по свту,

Быть-можетъ, гд въ полкахъ!’ — ‘У насъ вотъ, напримръ,

Въ полку’, вмшался въ рчь какой-то офицеръ,

‘Есть совершенное страшилище съ усами,

Котораго подчасъ пугаемся мы сами:

Кропитель, мы его прозвали Медвдёмъ,

Когда прикажете, въ минуту приведёмъ!’

— ‘Есть разные еще!’ вступился голосъ новый:

‘Я знаю одного: на видъ такой суровый,

Зовутъ его Горшкомъ,поставленъ въ первый рангъ.

Когда случается послать его во флангъ,

Онъ вчно выдетъ съ какой-то мдной пушкой

И мечетъ артикулъ онъ ею какъ игрушкой.’

На это генералъ: ‘Хотлъ бы я скорй

Увидть старшаго изъ тхъ богатырей,

Что заповдалъ намъ, какъ чудо, вкъ старинный:

Гд этотъ великанъ, вашъ Ножикъ Перочинный,

О коемъ я слыхалъ такія чудеса?’

— ‘Онъ также уходилъ въ дремучіе лса’,

Хозяинъ отвчалъ. ‘Боялся: въ судъ потянутъ

За тотъ проклятый бой, допытываться станутъ,

А посл и въ острогъ, пожалуй, упекутъ.

Всю зиму странствовалъ, теперь онъ снова тутъ.

Да вотъ онъ налицо является предъ вами!’

Взглянули — а въ сняхъ, надъ всми головами,

Какъ мсяцъ, лысина огромная въ рубцахъ

Сіяла, сунулся, опять застрялъ въ дверяхъ

И съ шумомъ, наконецъ, какъ пушка или фура,

По зал двинулась массивная фигура.

‘Ясновельможный вождь! коронный гетманъ, панъ!

А можетъ генералъ. Но какъ бы ни названъ’,

Такъ началъ ключникъ рчь, ‘едино всё для міра!

На вызовъ моего отца и командира

Являюсь нын съ тмъ моимъ сцизорикомъ,

Который, ежели панамъ уже знакомъ,

Какую ни-на-есть себ добывши славу,

То не за надписи и то не за оправу,

А то за подвиги: пришолся по рук.

Наслышана Литва о томъ сцызорик

Давно изъ края въ край, но милости господней,

Мы были съ нимъ везд, чуть-чуть не въ преисподней!

Онъ стоитъ, чтобъ его я няньчилъ какъ дитю:

Такъ писарю перо не срзать на ногтю,

Какъ скъ онъ головы, гуляючи по свту,

А что носовъ, ушей… о, имъ и счоту нту!

Но всё жь позорныхъ длъ не зналъ онъ за собой:

Всегда ходили мы въ одинъ открытый бой,

Разъ только москаля безъ бою поршоно,

И то — pro publica utilitate bona!’

— ‘А, ну-ка покажи!’ сказалъ Сцызорику

Домбровскій. ‘Важный мечъ! да это хоть быку

Отржетъ голову, хоть жубру: нтъ сомннья!

Да! нечего сказать, достоинъ удивленья!’

И сталъ онъ сцызорикъ осматривать кругомъ,

Вертлъ, приподнималъ, смялся, а потомъ

Собрались вкругъ вождя иные офицеры

И страшный этотъ мечъ, необычайной мры,

Тожъ силились поднять, но мало въ этотъ мигъ

Нашлося, кто бы могъ какъ надо сцызорикъ

Взнести надъ головой. Одинъ майоръ Дверницкій,

Да эскадрона шефъ, штабъ-ротмистръ Голубицкій,

Припбдняли его. Тутъ, выступя вперёдъ,

Князевичъ сильною десницею берётъ

Мечъ неподатливый — и во мгновенье ока,

Какъ шпагу легкую, взмахнулъ его высоко,

Провёлъ по воздуху легонько два раза,

Вдругъ молніей блеснулъ пирующимъ въ глаза

И, фехтовальные припомнивши секреты,

Какими щеголялъ еще въ былыя лты,

Свободно выводить онъ сталъ надъ головой:

Крестовку, мельницу, ударъ прямой, кривой.

Гервазъ внимательно слдилъ за нимъ глазами —

И вдругъ не выдержалъ… и залился слезами.

‘Такъ! такъ, родной отецъ! великій генералъ!’

Воскликнулъ, весь въ слезахъ, и на колни палъ:

‘Брависсимо! знать, панъ служилъ конфедератокъ,

Ходилъ на москалей со шляхтой, съ нашимъ братомъ!

Панъ дльно рубится, какъ истинный жолнёръ!

Вотъ Радултовскихъ взмахъ! вотъ Савичаманеръ!

Ударъ Пулавскаго! А такъ, отставя ногу,

Рубился Высогирдъ! А это, панъ, ей-богу,

Я выдумалъ! ей-ей, то выдумка моя!

И гд ты это взялъ, Господь теб судья?

Извстенъ тотъ манеръ лишь нашему застянку

И называется по мн — ударъ-мопанку!‘

Всталъ и, Князевича въ объятія схвативъ,

Сказалъ: ‘Теперь умру спокоенъ и счастливъ:

Нашолся, кто рубить по-моему уметъ,

Кто дтище моё родимое пригретъ!

Давно и день и ночь болю сердцемъ я,

Чтобъ не заржавла рапира та моя,

Когда состарюсь, когда въ могилу лягу…

Теперь же есть кому носить такую шпагу.

Эхъ, панъ, прости меня, покиньте вы рожны

Нмецкіе! къ-чему годны они, нужны?

Для васъ, для шляхтича десницы благородной,

Есть сабля польская, пристоенъ мечъ народный!

Мой милый сцызоривъ кладу у панскихъ ногъ:

Прими его! вотъ всё, что въ жизни я сберёгъ,

Что блюлъ я и хранилъ, что мн всего дороже,

Что пстовалъ весь день и отходя на ложе,

Не разлучались мы: всю жизнь онъ былъ со мной,

Жены я не имлъ — онъ былъ моей женой

И дтищемъ! Но вотъ и мн онъ не подъ силу,

Сбирался вмст съ нимъ я лечь уже въ могилу,

Почить, и что же? вдругъ, благодаря судьб,

Нашолъ наслдника — пусть служитъ онъ теб!’

Князевичъ, тронутый такою простотою,

Сказалъ: ‘Но какъ же ты, коллега, сиротою

Останешься, отдавъ столь врнаго слугу,

Жену и дтище? Скажи мн, чмъ могу

Тебя вознаградить за даръ такой безцнный?’

— ‘Эхъ, панъ!’ Гервазъ на то замтилъ, удивленный:

‘Да нёшто я могу продать такой палашъ?

Цибульскій проигралъ жену свою въ марьяжъ,

А я, коль отдаю — не иначе, какъ даромъ!

Довольно мн того’, прибавилъ ключникъ съ жаромъ,

‘Довольно, что нашлась достойная рука…

Но помни: отпускай побольше темляка

И наискось маши отъ лваго отъ уха:

Такъ можно развалить отъ головы до брюха!’

Князевичъ взялъ палашъ, но, знать, не въ мру онъ

Пришолся и затмъ положенъ былъ въ фургонъ.

Что сталось съ нимъ потомъ и биться довелось ли

Попрежнему — никто не могъ узнать опосл.

Матвю Кролику Домбровскій тутъ сказалъ:

‘А ты, коллега, что? Совсмъ, братъ, оплошалъ!

Костюшкинъ славный маршъ играютъ наши трубы,

А ты нахмурился, молчишь, развся губы!

Неужли гордый видъ залётныхъ тхъ орловъ

Не въ силахъ пробудить въ теб весёлыхъ сновъ?

Я думалъ, панъ Матвй, что выпьешь ты побольше

За здравье кесаря и за надежды Польши,

А ты… передъ тобой бокалъ, я вижу, пустъ,

И ты не замочилъ своихъ ни разу устъ!’

—‘Такъ, панъ’, сказалъ Матвй, ‘да вы-то что въ тревог?

Два звря не живутъ никакъ въ одной берлог,

А милость кесаря подбита втеркомъ.

Что кесарь человкъ великій, что намъ въ томъ!

Какой намъ будетъ толкъ отъ этого союза?

Для Польши поляка давай, а не француза!

Дружины польскія! Нтъ, это, братцы, вздоръ:

Что слышу? гренадеръ, каноніеръ, сапёръ…

Поляки?— просто сбродъ, ни на что непохожій,

Полъ-пса и полъ-козы, народъ ни къ чорту гожій!

Родная армія, Литва!… а главный штабъ,

Самъ видлъ я не разъ, по сёламъ ловитъ бабъ.

Идёте на Москву? Счастливая дорога!

Но, если кесарь вашъ безъ вры и безъ Бога

Затялъ т дла, не будетъ проку въ нихъ!’

И тутъ, нахмурившись, Матвй опять затихъ.

Не по сердцу пришлись хозяину т рчи.

По-счастью, публика готовилась во встрч

Еще одной четы: былъ это становой,

Но что случилось съ нимъ? гд видъ его живой,

Неугомонныя движенія и жесты?

По приказанію блажной своей невсты,

Отрекшись кунтуша, надлъ французскій фракъ

И мрно выступалъ, красня точно ракъ.

Когда бы вдали, какія нёсъ онъ муки!

Совался и не зналъ, куда запрятать руки:

То вверхъ ихъ поднималъ, то книзу опускалъ,

То, позабывшися, онъ пояса искалъ,

Не зная самъ чему, преглупо улыбался…

Вдругъ Мацька увидалъ — и вовсе растерялся.

Матвй со становымъ давно ужь былъ знакомъ

И даже дружбу вёлъ, какъ съ добрымъ полякомъ,

Но, озадаченный теперь его нарядомъ,

Измрилъ онъ его такимъ сердитымъ взглядомъ,

Какъ варомъ обварилъ, и вымолвилъ: ‘дуракъ!’

Матвя до того взбсилъ французскій фракъ,

Что онъ, не поклонясь и не сказавъ ни слова,

Ухалъ. Между-тмъ невста становова

Спшила поразить всё воинство Литвы:

Уборъ изящнйшій отъ ногъ до головы!

Цвтовъ, брильянтовъ, блондъ — разсяно обильно,

А платье… Но, увы! перо мое не сильно

Всего изобразить, а разв кисть одна —

И та, я думаю, была бы не сильна.

ПСНЬ XII.

Весёлый сельскій людъ о музык хлопочетъ,

Окончилъ трйпезу и въ плясъ пуститься хочетъ,

Зовутъ Тадеуша — но онъ, на сторон,

О чёмъ-то будущей нашоптывалъ жен:

‘Я долженъ, Софія, по важному предмету

Бесдовать съ тобой и твоего совту

Спросить по совсти. Значительная часть

Имній на тебя должна по праву пасть,

Твоими хлопы т становятся рабами —

И я располагать но смю ихъ судьбами.

Теперь, когда у нихъ своя отчизна есть,

Ужель еще должны ярмо неволи несть?

Что ныньче, что вчера — не всё ль для нихъ едино?

Лишь только новаго получатъ господина.

Нтъ спору, что у насъ народъ не угнетёнъ,

Но въ смерти, въ живот — ты знаешь, Богъ волёнъ,

Я — воинъ… посл насъ кто ими будетъ править?

И вотъ, поэтому, имъ волю предоставить

Хотлъ бы нын я: отрзать имъ земли

Участокъ, гд они родились и росли —

Земли, увлаженной слезами ихъ и потомъ…

Не это ль истиннымъ быть значитъ патріотомъ?

Свободенъ — и другимъ свободу возврати!

Цвтёшь — и низшему тебя позволь цвсти!

Могучъ, коли могу вдругъ цлому народу

Судьбу перемнить! А ежели доходу

Убавится у насъ — что жь? я не прихотникъ

И къ малому углу съ младенчества привыкъ.

Но ты, мой милый другъ, но ты, мой ангелъ Зося,

Скажи по правд мн, когда бы намъ пришлося

Закабалить себя въ деревню на всегда,

Ты не соскучишься? Ты, юные года

Съ родными знатными прожившая въ столиц,

Не будешь попрекать Тадеушу Соплиц?’

А Зося такъ ему отвтила на-то:

‘Я женщина — входить въ мужское ни во что

Не смю, дать совтъ — мн также очень рано,

Готова всей душой исполнить волю пана.

Чего желаетъ онъ, на всё согласна я,

Гд воля есть его, тамъ воля и моя.

А что касается до знати, до столицы:

Я помню только то, что я въ дому Соплицы

Росла, воспитана и замужъ отдана.

Врь: Соплицово мн родная сторона!

Скучать мн трудно тутъ: вс эти куры, утки

Миле были мн, чмъ тётушкины шутки

И розсказни ея про Питеръ и Москву.

Люблю хозяйничать и столько здсь живу,

Что кое въ чёмъ уже набила-таки руку

И скоро ключника возьму къ себ въ науку!’

А ключникъ на поминъ легокъ, какъ тутъ и былъ,

Немного сумрачный: ‘Судья намъ говорилъ

Объ этой вольности, да только я не чаю,

Что много проку тутъ и счастія для краю.

Чтобы на русскій то, иль на нмецкій ладъ

Не вышло! а тогда на кой имъ вольность лядъ?

Конечно, сказано, что вс мы отъ Адама,

Что хлопы, видишь ли, произошли отъ Хама,

Жидамъ начало далъ сынъ Ноя, Іафетъ,

Отъ Сима шляхта вся, а выше оной — нтъ.

Затмъ мы прочими командуемъ и правимъ,

А случай выпадетъ — пожалуй, и придавимъ!

Хоть ксёндзъ не то твердитъ, какъ выйдетъ на амвонъ —

Толкуетъ, видите: то ветхій былъ законъ,

Когда жь Исусъ Христосъ, хоть царскаго былъ роду,

А въ ясляхъ родился, средь чорнаго народу,

То этимъ всхъ людей сравнялъ между собой.

Быть такъ, когда ужь такъ назначено судьбой

И пани хочетъ такъ моя ясновельможна —

Аминь! Но буде мн позволено и можно

Пановъ предостеречь: скажу вамъ, что боюсь,

Не стала бъ снова тутъ распоряжаться Русь,

Хозяйничать опять — и вольные селяне

Вдругъ не попали бы въ казённые крестьяне.

А сдлать шляхтой ихъ, дать волю, и притомъ

Сказать, что вмст съ тмъ и гербъ мы имъ даёмъ:

Пусть пани удлитъ возу въ зелёномъ пол,

А панъ свою луну съ подковой: этой вол

Народъ поклонится до самой до земли —

И тутъ ужь не возьмутъ ни чорта москали!

А что до вашего, павы мои, дохода —

Богъ милостивъ, авось! Не изъ такова рода

Ясновельможная сенаторша моя,

Чтобъ ручки допустилъ её мозолить я.

А вотъ, прошу мою усердно господыню

Принять завтную горешковскую скрыню

Съ краями полную наслдственнымъ добромъ,

Камнями разными, и златомъ, и сребромъ,

Сокровищъ стольника безчисленные склады:

Златые поставцы, оружіе, оклады,

Убранства древнія, что я берёгъ, какъ глазъ,

Отъ алчныхъ москалей, а частью и отъ васъ —

Прошу не гнваться — панове Соплицове!

Да есть еще у насъ въ запас на готов

Кубышка собственныхъ старинныхъ талеровъ,

Отъ панскихъ милостей, щедроты и даровъ.

Я думалъ: доживу до лучшей перемны —

И деньги т сложу въ горешковскія стны,

Чтобъ замокъ старый нашъ какъ прежде заблисталъ.

Теперь, Соплица панъ, твоимъ слугой я сталъ:

Позволь мн у тебя на милостивомъ хлб

Остаться навсегда, въ какой ни есть потреб!

Какъ няньку старую въ дтямъ твоимъ возьми!

Мнжь не учиться стать, какъ няньчиться съ дтьми.

Авося выняньчимъ Горешковъ третье племя!

Богъ дастъ теб сынка, теперь такое время —

Война, а говорятъ, что будто въ часъ войны

Всегда не дочери родятся, а сыны.

Такъ врно будетъ сынъ, боецъ на диво міру!

Ты мн ужь предоставь вправлять его въ рапиру!’

Едва окончилъ онъ — ужь возный направлялъ

Къ нимъ важно шествіе — раскланялся, досталъ

Какой-то страшный листъ изъ своего кармана:

То вирши нжныя для пани и для пана

Піита, арміи фельдфебель, сочинилъ.

Съ полсотни тхъ стиховъ ужь возный возгласилъ,

Порядкомъ надовъ, когда жь дошолъ до мста:

О ты, звзда любви! изъ всхъ невстъ невста!

Чьи взоры ясные и дивный блескъ лица

Врне мткихъ стрлъ разятъ людей сердца:

Отъ взгляда твоего и мановенья длани

Смолкаютъ громы вс и утихаютъ брани —

Тадеушъ поспшилъ скорй рукоплескать,

Затмъ-чтобъ дале тхъ виршей не слыхать,

А ксёндзъ, взойдя на столъ и, обратясь къ народу,

Панами данную провозгласилъ свободу.

Едва въ толпу крестьянъ проникла эта всть,

Привтъ свой госпож спшатъ они принесть,

Упасть къ ея ногамъ, ея коснуться платья:

‘Да здравствуютъ паны!’ — ‘Да здравствуютъ собратья! ‘

Тадеушъ имъ въ отвтъ: ‘у насъ одни права:

Да будутъ вольными Борона и Литва!’

И въ войско понеслись т сладкія слова.

Одинъ лишь панъ Бухманъ хотлъ переиначить

Проектъ, коммиссію особую назначить,

Но такъ-какъ времени на это не нашлось,

То нмецъ отошолъ, повся молча носъ.

А тутъ ужь, на лугу, давно стояли пары:

Съ народомъ пополамъ, уланы и гусары,

Съ жупанами крестьянъ мшался эполетъ.

Вс ждали трубачей, судья же, подошедъ

Къ Домбровскому, шепнулъ: ‘Сегодня обрученье

Племянниковъ моихъ, и оттого стеченье

Народу, со всего повта поселянъ,

Покамстъ свой оркестръ, ясновельможный панъ,

Вели остановить. Стыдливыя двицы

И парни сельскіе привыкли подъ скрипицы

Свой танецъ начинать: такъ будетъ имъ ловчй,

А посл позовёмъ и вашихъ трубачей.’

Далъ знакъ — весёлая вперёдъ выходитъ скрипка,

Смычокъ выплясывать она пускаетъ шибко,

Разорванный рукавъ по локоть засучивъ,

Прижавши бородой подставку, стиснувъ грифъ,

Казалось, кобзаря звала на поединокъ,

А онъ ужь тутъ-какъ-тутъ и пара съ нимъ волынокъ:

Какъ началъ онъ трубить, а т за нимъ дудть,

Сказалъ бы, что хотятъ на воздухъ улетть,

Борея стараго пузатымъ мальчуганамъ

Подобны. Стихли вдругъ. Цымбаловъ поселянамъ

Хотлось, но никто не смлъ играть на нихъ

При Янкел, а онъ укрылся и притихъ,

Какъ-будто нтъ его. Нашли, усердно просятъ

И даже инструментъ художнику выносятъ,

Но кланяется жидъ и самъ уходитъ прочь,

Сказавъ, что ныньче онъ до нихъ ужь не охочъ,

Что огрубвшія, окрпнувшія руки

Послушно вызывать утраченные звуки

Не могутъ боле. Тутъ, съ ясностью чела,

Невста къ Янкелю проворно подошла

И, ручкой нжною артисту подавая

Цымбаловъ молотки, свжа, какъ утро мая,

Она промолвила: ‘Пожалуста сыграй!

Ты знаешь ныньче что: собрался цлый край

Повтскихъ поселянъ во мн на обрученье,

Въ тому же этотъ день особое значенье

Иметъ: здсь у насъ народные вожди,

А ты упрямишься, ну, самъ ты посуди

И вспомни, что давно играть мн общался

На свадьб!’ Янкель-жидъ на это засмялся

И въ знакъ согласія красавиц кивнулъ

Сдою бородой, слъ, пейсами тряхнулъ

И съ гордостью вокругъ весёлыми глазами

Повёлъ, какъ ветеранъ, покрытый сдинами,

Когда зовутъ его опять на поле счъ

И внуки подаютъ ему тяжолый мечъ:

Смётся ддъ сдой, поднявъ его рукою

И чуя, что рука не измнитъ герою.

Молчанье. Инструментъ недвижимо лежитъ

Передъ художникомъ. Поднявши руки, жидъ

На мигъ оцпенлъ, слегка глаза прищуря,

Спустилъ — и грянула могучихъ звуковъ буря,

Какъ-будто шумный дождь по струнамъ пролился

И вихрей острые промчались голоса.

Далися диву вс, но то была лишь проба —

И снова молотки онъ вверху поднялъ оба.

Затмъ опять спустилъ. Едва звенитъ струна,

Небесно-тихая гармонія слышна,

Цымбалы замерли, поютъ и стонутъ глухо,

Какъ-будто по струнамъ крыломъ звонила муха.

Взглянувъ на небеса, художникъ вдругъ утихъ

И вдохновенія просилъ себ у нихъ.

Затмъ, свой инструментъ измривъ мткимъ глазомъ,

Приподнялъ молотки и грянулъ ими разомъ.

Слетлъ съ весёлыхъ струнъ живой и рзкій звукъ,

Казалося, оркестръ военный грянулъ вдругъ,

Со всми ложками, тарелками, звонками —

И славный польскій тотъ, столь чтимый поляками,

Что мая третьяго въ Варшав раздался,

Торжественно гремитъ, рокочутъ голоса

И сердце шевелятъ, и слухъ ласкаютъ вмст.

Смётся молодёжь, едва стоя на мст,

А думы стариковъ въ минувшее летятъ,

Въ т дни, какъ въ ратуш собравшійся сенатъ,

Назначивъ короля, угоднаго народу,

Полякамъ возвщалъ равёнство и свободу.

Художникъ налегать на струны сталъ свои,

Усилилъ голоса — и вдругъ, какъ свистъ зми,

Какъ дребезжаніе стекла, аккордъ фальшивый

Морозомъ пронялъ всхъ, и ропотъ боязливый

Прошолъ по всей толп: вс думали, что онъ

Испортилъ инструментъ, иль взялъ неврный тонъ.

Не ошибался жидъ! Разрушилъ онъ нарошно

Гармонію, дотоль звучавшую роскошно,

И долго по одной и той же билъ струн

Пронзительно, пока стоявшій въ сторон

Гервазъ не понялъ всё: закрывъ лицо десницей,

‘Ахъ!’ молвилъ, ‘знаю я: тё миръ подъ Тарговицей!’

И, жалобно запвъ, вдругъ лопнула струна.

Вс замерли кругомъ. Толпа поражена.

А музыка гремитъ тревожнй часъ отъ часу,

Съ басовъ на дисканты и вновь съ дискёнтовъ въ басу.

Всё громче и сильнй по струнамъ бьётъ артистъ.

Чу! маршъ, атака, штурмъ, громъ пушекъ, ядеръ свистъ,

Крикъ женщинъ, плачъ дтей такъ выразились живо,

Что двы юныя дрожали боязливо,

А вмст и народъ припомнилъ старину

И псни грустныя про битвы и войну,

Про ихъ соотчичей безплодную отвагу,

Въ слезахъ и пламени потопленную Прагу —

И рады, что артистъ внезапно укротилъ

Т звуки страшные, какъ-будто въ землю вбилъ.

Едва пришли въ себя — ужь музыка звучала

Опять, спокойная и тихая сначала,

Какъ-будто вырвавшись изъ стки паука,

Мухъ нсколько поётъ. Но вотъ уже слегка

Густетъ каждый звукъ, слышнй и рзче тоны,

Соединяются аккордовъ легіоны,

Всё прибываетъ ихъ, всё бол всякій часъ —

И псня старая мгновенно раздалась,

Знакома каждому мелодіею пышной:

‘Удалый богатырь, скиталецъ горемышный,

Кому родимаго пріюта нтъ нигд

И вки-вчные онъ въ гор и въ бд,

Свалился наконецъ и молвитъ черезъ-силу:

Копай, мой врный конь, копытомъ мн могилу!’

Узнали псню ту, былые впомнивъ дни,

Когда, похоронивъ отечество, они

Пошли Богъ-всть куда, на край далёкій свта,

И тшила солдатъ въ чужбин псня эта,

Всякъ вспомнилъ, гд онъ былъ, что свдалъ перенёсъ,

Какъ много о земл родимой пролилъ слёзъ —

И такъ стояли вс, чело свое понуря…

Вдругъ подняли его: встаётъ аккордовъ буря:

Походъ! Согласно въ тактъ колышутся мечи

И въ трубы мдныя играютъ трубачи,

Послышался раскатъ, какъ-будто выстрлъ дальный,

И вдругъ ударилъ маршъ завтный, тріумфальный:

‘Несгинетъ Польша ввкъ, покуда мы живёмъ!’

То маршъ Домбровскаго, раздавшійся какъ громъ

И всхъ исполнявшій невдомою силой:

Войска подъ этотъ маршъ пришли къ отчизн милой!

Художникъ вдругъ умолкъ, дивяся будто самъ

Тмъ оживляющимъ, могучимъ голосамъ,

Упали молотки, свалился шлыкъ на плечи,

Уста невнятныя вашоптывали рчи,

Ланиты вспыхнули румянцемъ и огнёмъ:

Всё вдохновительно преобразилось въ нёмъ,

Когда жь, спустивъ глаза, увидлъ генерала

Домбровскаго, сильнй въ нёмъ сердце заиграло,

Не выдержалъ старикъ и громко зарыдалъ:

‘Великій генералъ!’ воскликнулъ: ‘долго ждалъ

Тебя литовскій край, какъ мы жиды мессію!

Живи, нашъ славный вождь, иди, громи Россію,

Взыграй мечёмъ своимъ, творящимъ чудеса!

Отецъ!’ И жидъ опять слезами залился:

Онъ родину любилъ. Душой его высокой

Домбровскій тронутъ былъ: десницею широкой

Взялъ за руку жида — тотъ на колни сталъ

И руку у вождя рыдая цаловалъ…

Часъ польскій начинать! Народъ шумитъ какъ море.

Вотъ къ Зос подошолъ учтиво подкоморій,

Крутя свой сивый усъ, ей руку подаётъ,

Прося на полонезъ, вотъ выступилъ вперёдъ,

Тромбоновъ рзкіе послышались удары —

И живописныя группируются пары.

Пошли, раскинувшись въ обширные круги.

На солнц алые сверкаютъ сапоги,

Бьётъ съ сабель яркій блескъ, играетъ поясъ литый,

А онъ какъ нехотя вступаетъ въ бой открытый,

Но выразителенъ танцора каждый шагъ,

Движенье всякое иметъ смыслъ и знакъ:

Вотъ сталъ и пылкіе бросаетъ дам взоры,

Вотъ, голову склонивъ, заводитъ разговоры,

Но та не слушаетъ привтовъ и рчей.

Конфедератку снявъ, онъ кланяется ей,

Вниманія прося учтиво и покорно.

Взглянула на него, но всё молчитъ упорно.

Онъ шагъ укоротилъ, сердитый бросилъ взглядъ —

И засмялся вдругъ, ея отвту радъ.

Вотъ двинулся быстрй, размашисто, отважно —

И на соперниковъ посматриваетъ важно,

Вылёты кунтуша закидываетъ въ тылъ,

А шапку на бекрень — и усъ свой закрутилъ:

Идетъ, но сзади рой соперниковъ упрямой —

Онъ дале отъ нихъ хотлъ бы скрыться съ дамой,

Остановился вдругъ и проситъ, чтобы шли,

Толпа проносится, а онъ одинъ вдали,

Задумалъ обмануть соперниковъ: напрасно!

Они преслдуютъ восторженно и страстно,

Бгутъ — за саблю онъ хватается тогда,

Какъ-будто говоря: завистникамъ бда!

И самъ идётъ въ толпу настойчиво и смло,

Толпа раздвинулась — противиться не смла:

Группируются вновь, опять за нимъ летятъ.

Тогда межь зрителей послышался ‘виватъ’,

Тихонько про себя шептался строй передній:

‘Пусть смотритъ молодёжь: быть-можетъ, то послдній,

Который полонезъ уметъ такъ водить!’

И долго по лугу пестрющая нить

Живыхъ, весёлыхъ паръ кружилась и ходила

И тысячи фигуръ затйныхъ выводила,

Віясь по мурав какъ исполинскій змй.

Сверкали воины одеждою своей,

Бряцая шпорами и звякая мечами —

А солнце, заходя, метало въ нихъ лучами.

Одинъ лишь не пошолъ, капралъ Добжинскій Сакъ:

Стоялъ и всё глядлъ, припомнивши, бднякъ,

Какъ совъ мелькнувшіе, ребяческіе годы,

Густыя конопли, плетни и огороды,

И Зоею милую, какъ прятался въ кусты,

Какъ подъ вечеръ носилъ ей изъ поля цвты,

Порой подсматривалъ, какъ куръ она кормила.

А сколько за неё досталось отъ Кропила!

Неблагодарная, забыла дочиста!

И съ горя рзаться пошолъ онъ въ три-листа,

Намревался потомъ пуститься въ пьянство:

Такъ было велико капрала постоянство!

А Зося весело танцуетъ посреди

Обширнаго двора, хотя и впереди,

Неуловимая, однакоже, для взгляда

Отъ яркаго, рут подобнаго наряда,

Въ роскошные цвты и въ ленты убрана,

Послушною толпой танцующихъ она

Предводитъ на лугу своёмъ темнозелёномъ,

Какъ ангелъ звздъ ночныхъ блестящимъ легіономъ

На темноголубомъ раздолій небесъ.

Безсмнно вкругъ нея толпа густа, какъ лсъ.

Вс мсто подл ней ревниво охраняютъ

И подкоморія отъ танцевъ оттсняютъ.

Домбровскій подошолъ — и онъ недолго былъ

Близь Зоси: вмигъ её другому уступилъ,

Тотъ третьему… но вотъ она уже устала,

Увидвъ жениха, въ минуту перестала

Плясать, пошла въ гостямъ, за нею и женихъ.

А вечеръ догоралъ невозмутимо-тихъ,

Подобенъ ясностью воскреснувшему краю

Коровы и Литвы. Лишь блый облавъ съ краю,

Пророча свтлый день, румянцемъ пламенлъ

И таялъ медленно. Востокъ уже темнлъ

И тучки мелкія, чуть видныя для взгляда,

Какъ по лугу овецъ разсыпанное стадо,

Мелькали въ томъ углу, порой смыкаясь въ рядъ.

Вотъ пламенемъ сплошнымъ объялся весь закатъ,

Прощаясь, солнышко еще лучомъ блеснуло,

Склонило голову и за лсъ потонуло.

Но шляхта и въ ночи неугомонно пьётъ

За здравье кесаря, за шляхту, за народъ,

Потомъ за жениха съ невстою, а дал

За всхъ, кого добромъ въ Литв припоминали.

И я на томъ пиру пилъ пиво и вино,

Что слышалъ, видлъ тамъ — предъ вами, вотъ оно!

Н. Бергъ.

СБОРНИКЪЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙСЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ПОЛЬСКІЕ ПОЭТЫ.

А. МИЦКЕВИЧЪ.

ПАНЪ ТАДЕУШЪ.ПОЭМА.

ВСТУПЛЕНІЕ.

ПСНЬ I.

ПСНЬ II.

ПСНЬ III.

ПСНЬ IV.

ПСНЬ V.

ПСНЬ VI.

ПСНЬ VII.

ПСНЬ VIII.

ПСНЬ IX.

ПСНЬ X.

ПСНЬ XI.

ПСНЬ XII.

Читайте также:

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ПАНЪ ТАДЕУШЪ.
ПОЭМА.