Пан Грошевич, Кулин Василий Петрович, Год: 1848 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

ПАНЪ ГРОШЕВИЧЪ.

Повсть.

I.

Видъ узднаго города N, лежащаго въ западныхъ губерніяхъ,— мст дйствія нашего повствованія, лтъ десять тому назадъ былъ скученъ и печаленъ. Старые домишки съ полусогнившими крышами, поросшими мхомъ, а въ иныхъ мстахъ и мелкимъ кустарникомъ, уныло стояли, скривясь на разныя стороны, ни въ комъ не возбуждая того удивленія, какимъ путешественники почтили падающія башни въ Пиз. На возвышеніи, въ середин города стояли присутственныя мста и домъ городничаго, выкрашенные желтою краскою, мимо возвышенія шли главная улица, по сторонамъ ея помшались мелочныя лавочки, гд продавался и чай, и деготь, и сахаръ, и хомуты и накрывшись засалеными одялами сидли черноглазыя Еврейки въ красныхъ чалмахъ и въ ситцевыхъ капотахъ, имя въ зимнее время подъ ногами горшокъ съ горячими угольями.

Наблюдателю явленій ежедневной, уличной жизни, городъ N представитъ бдную, жалкую картину: вонъ тамъ, около забора, плетутся Евреи въ длинныхъ балахонахъ и въ истертыхъ шляпахъ съ большими полями, за ними, на худенькой лошаденк, въ какомъ-то странномъ экипаж на двухъ колесахъ, похожемъ и на корыто и на корзину, тянется деревенская баба, а тамъ въ рубашенкахъ, босые, не мытые, нечесаные, съ визгомъ и крикомъ бгаютъ жиленята, дерутся и плачутъ, иногда, въ торговые дни, покажется за улиц молодой франтъ въ пунцовомъ жилет и въ шарф ярко-голубаго цвта, съ громкимъ свистомъ выскочитъ онъ изъ трактира и юркнетъ въ переулокъ, да протащится пришедшая изъ губернскаго города шарманка, преслдуемая толпою уличныхъ меломановъ, изрдка, разъ въ мсяцъ, небольше, промчится по городу, брызгая грязью, карета какого-нибудь богатаго пана, и тогда вс прохожіе останавливаются и долго, долго съ изумленіемъ и съ разинутыми ртами смотрятъ вслдъ за удаляющимся экипажемъ,— и снова все тихо и спокойно. Но и здсь живутъ люди со своими женами и дтьми, со своими радостями и печалями, и здсь любятъ, страдаютъ, ненавидятъ, играютъ въ преферансъ и сплетничаютъ. И, Боже мой, чего же нтъ въ этомъ город, названіе котораго, забытое всми географіями и статистиками, стоитъ только въ одномъ календар! Есть и кандитерская, единственная не потому только, что она одна въ цломъ город, а и потому-что хозяинъ ея, рожденный подъ другимъ небомъ, Швейцарецъ, какъ говоритъ вывска, принимаетъ гостей всегда очень-фамильярно, въ халат и въ колпак. Кром тхъ удовольствій, которыя во всякое время можно получить въ этомъ заведеніи и въ двухъ трактирахъ, жители города N имютъ иногда и другія, боле утонченныя, боле свойственныя образованному человку — я говорю о театральныхъ зрлищахъ. Въ три года разъ является здсь труппа странствующихъ актеровъ, а фигляры, фокусъ-покусники, величающіе себя художниками и представляющіе слова аффиши: ‘изящныя искусства, состоящія въ различныхъ тлодвиженіяхъ, китайскихъ воздушныхъ скачкахъ и очаровательныхъ геркулесовыхъ упражненіяхъ’ и пр. и пр. посщаютъ нашъ уголокъ довольно-часто. Но такъ-какъ особеннаго зданія для театра въ город N не существуетъ, то драма и водевиль обыкновенно находятъ себ пріютъ въ корчм, которая въ такомъ случа раздляется на дв половины: въ одной помщаются зрители и сцена, а въ другой лошади и повозки прізжающихъ. Полному наслажденію зрителей мшаютъ иногда маленькія неудобства: такъ, напримръ, актеры всегда плохо знаютъ свои роли, а суфлеръ, сидящій за кулисами, говоритъ хриплымъ басомъ и очень-громко, по временамъ онъ останавливается, и вы слышите, какъ щелкаетъ онъ пальцами по табакерк, нюхаетъ табакъ, чихаетъ и харкаетъ, актеры, лишенные на это время его помощи, молча ходятъ по сцен. Но остановка эта продолжается не боле пяти минутъ и потому нисколько не вредитъ ходу пьесы. Случается также, что сальные огарки, освщающіе сцену, гаснутъ, или падаютъ на полъ, тогда изъ-за кулисъ выходитъ актеръ, зажигаетъ новую свчку и уходитъ, а пьеса идетъ своимъ чередомъ. Бываетъ также, что изъ другаго отдленія корчмы доносятся до слуха публики перебранка кучеровъ, ржаніе лошадей и проч. Но за вс эти мелочи, на которыя, правду сказать, не нужно бы обращать вниманія, зрители вполн вознаграждаются игрою актеровъ. Когда въ одной драм, не помнимъ ея названія, суфлеръ закричалъ актеру, играющему разбойника: ‘стрляй!’ и тотъ, выстрливъ изъ пистолета, убилъ на повалъ свою любовницу, а потомъ и самъ закололся кинжаломъ, то вс дамы закричали отъ ужаса: и попадали въ обморокъ (надо знать, что N — скія дамы очень-чувствительны), а когда въ слдующемъ за этою драмою водевил лакей, въ ожиданіи своего господина, добрался до его шкатулки и сълъ мыло и помаду вмсто масла и потомъ, скорчивъ гримасу, сталъ ходить по сцен и поплевывать на музыкантовъ, — то весь театръ на разные голоса залился непритворнымъ смхомъ. Въ провинціи вообще любятъ пьесы страшныя, съ разбойниками, рзьбою и пальбой, или смшные, гд актеръ шлепнется носомъ объ полъ, или ударитъ другаго, а тотъ, высунувъ языкъ, три раза повернется на одной ног и т. п. Но не однимъ театромъ ограничивается кругъ удовольствій здшняго общества: свободное отъ занятій время молодежь посвящаетъ музык, пожилые люди — преферансу и новостямъ, а искатели сильныхъ ощущеній — штосу и бутылк. Вечеромъ, когда двицы окончатъ вышиванье пресловутаго араба съ двумя собаками, или пылающаго сердца, пронзеннаго стрлою, а юноши выйдутъ изъ канцеляріи, въ каждомъ дом, гд есть панненка, раздается ‘звукъ унылый фортепьяно’, а гд есть юноша — пніе, сопровождаемое столь же унылыми звуками гитары. Но музыкальное ухо записныхъ нашихъ меломановъ не удовлетворяется этою, какъ они сами говорятъ, фортепьянною стукотнею, жажду гармоніи они утоляютъ вполн только въ то время, когда въ вашъ уголокъ заглянетъ какой-нибудь странствующій оркестръ, съ прибытіемъ котораго начинаются въ трактирной зал концерты (къ-сожалнію на этотъ предметъ, равно какъ и для публичныхъ баловъ, особенной залы въ город N. нтъ),— концерты тмъ боле привлекательные, что они похожи боле на домашніе музыкальные вечера, нежели на концерты. Слушатели, вс безъ исключенія знакомые другъ другу, ведутъ обыкновенно оживленную бесду: дамы говорятъ о нарядахъ, о свадьбахъ, о мужьяхъ, помщики толкуютъ о хозяйств, о погод, а боле образованные объ испанскихъ длахъ, чиновники нашептываютъ дамамъ комплименты, острятъ и хохочутъ, любители преферанса, покуривая сигары, сидятъ за зеленымъ столикомъ и козыряютъ. Внезапный громъ начавшейся увертюры, зыкъ контр-баса и вой трубъ, только на минуту возстановляютъ въ обществ тишину, потомъ прерванный разговоръ возобновляется съ большимъ жаромъ, смхъ, кашлянье, сморканье, звота во всеуслышаніе образуютъ какой-то странный хаосъ звуковъ, изъ котораго порой слышатся отрывочныя фразы: ‘Что это вы говорите, а? Не слышу’.— Я говорю, который часъ?— Эй, Петрушка, водки!— Восемь въ бубнахъ!— Вистъ!— Извините, я, кажется, вамъ на ногу наступила!— Помилуйте, это нечувствительно, я думалъ что перышко упало мн на сапогъ.— Чхи!— Сто лятъ и сто хатъ!— Покорно благодарю’.

Высоко цня наслажденія, доставляемыя сценическими представленіями и концертами, публика здшняя, однако, предпочитаетъ имъ удовольстія рессурсовъ, или публичныхъ баловъ, которые даются въ зимнее время помщиками и чиновниками, въ складчину, по о нихъ будетъ рчь впереди, здсь только сдлаемъ замтку для будущаго историка введенія и распространенія польки въ город N.. Долгое время N-ское общество только по слуху знало о существованіи польки, не имя никакой возможности не только поучиться этому танцу, но даже видть полькирующихъ, пріхавшій изъ губернскаго города танцовальный учитель возбудилъ-было въ город радостныя надежды, но он тотчасъ же рушились по той простой причин, что старичекъ-танцмейстеръ, совершенно не слдившій за современнымъ направленіемъ ногъ, относительно польки былъ въ самомъ жалкомъ невдніи, и на первыя же слова просителей, явившихся къ нему съ изъявленіемъ желанія пользоваться у него уроками полькированія, отрицательно замоталъ сдою головой. Богъ-знаетъ, долго ли продолжилось бы такое бдственное положеніе длъ, если бы засдатель земскаго суда, въ просвщенной заботливости о воспитаніи четырехъ своихъ дочерей, не досталъ гд-то книжки, заглавіе которой говорило, что она въ три дня, безъ помощи учителя, выучитъ танцовать польку, имена этихъ почтенныхъ двицъ и нсколькихъ способныхъ молодыхъ людей, не будутъ забыты полькирующею теперь безъ устали молодежью. Итакъ, благосклонный читатель, много всякаго добра въ город N., и общество, и театръ, и музыка, и балы, да и чего же въ немъ нтъ?

Въ этомъ же захолусть жилъ герой нашего разсказа, панъ профессоръ, по-просту приходскій учитель Грошевичъ, величался же онъ паномъ профессоромъ такъ, по обычаю, въ-слдствіе котораго жители города N и вообще всхъ нашихъ западныхъ губерній юнкера называютъ поручикомъ, поручика капитаномъ, канцеляриста секретаремъ, простаго школьника студентомъ и т. д. Но ко всему можно привыкнуть, какъ говорилъ одинъ франтъ, которому связывали назади руки, слдовательно, и къ этому обычаю. Еще въ дтств панъ Грошевичъ лишился нжныхъ родителей и былъ призрнъ дальнимъ своимъ родственникомъ, узднымъ учителемъ, человкомъ замчательнымъ въ двухъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, въ-продолженіе долголтняго служенія своего на поприщ учительства, онъ ежегодно, по окончаніи лтнихъ ваканціи, говорилъ на публичномъ акт одну и ту же рчь: ‘о воспитаніи дтей обоего пола’, написанную имъ давнымъ-давно, когда еще онъ самъ учился, невзъискательные постители обыкновенно были всегда имъ довольны. Во-вторыхъ, отдавъ Петрусю (имя пана Грошевича) въ училище и имя надъ нимъ неусыпный надзоръ, онъ ни за-что, ни про-что подчивалъ его щелчками и колотушками, и прибавлялъ: ‘Помни, Петруська, мои благодянія’. По окончаніи курса въ уздномъ училищ, Петрусю опредлили въ земскій судъ, гд онъ сидлъ съ утра до вечера почти безвыходно, переписывалъ бумаги, не вдая ихъ содержанія и получалъ иногда отъ засдателя (того самого, которому городъ N обязанъ введеніемъ польки) строгіе выговоры, за свой дурной почеркъ. Но вскор одно, горестное само-по-себ, событіе избавило Петрусю отъ безпрестанныхъ выговоровъ засдателя. N-скій приходскій учитель, къ величайшему прискорбію всхъ знавшихъ его, скончался, Петруся, при помощи своего благодтеля, узднаго учителя, выдержалъ экзаменъ, заступилъ мсто покойника и сталъ именоваться паномъ профессоромъ. Такая важная перемна въ участи пана Грошевича сдлала его вполн счастливымъ, скупой по натур, какъ вс природные жмуддины, онъ умлъ находить еще излишекъ въ полуторастахъ рубляхъ серебромъ своего годоваго жалованья. Конечно, жилъ онъ безъ всякаго удобства, въ маленькой комнатк, но комнатка эта была чиста и все въ ней было въ порядк, не щеголялъ онъ и платьемъ, за то на старенькомъ его сюртук и вицмундир, который онъ надвалъ по праздникамъ, нельзя было замтить ни одной пылинки, сапоги лоснились всегда превосходно, видно было, что чисткою завдывала заботливая рука хозяина, не пилъ ни чаю, ни кофе, но это не было для него лишеніемъ. Слдствіемъ такой скромной жизни было то, что въ-продолженіе трехъ лтъ онъ накопилъ себ около двухъ-сотъ рублей серебромъ, и нтъ никакого сомннія, что при терпніи и трудолюбіи, которыми онъ обладалъ въ удивительной степени, лтъ черезъ пять, шесть, онъ врно купилъ бы себ домикъ, женился и, произведя на свтъ нсколько подобныхъ себ Грошевичей, отошелъ въ вчность такъ же спокойно, какъ и его предшественникъ, но судьба судила иначе.— Тутъ ‘на позорище нашей исторіи’ выходятъ новыя лица и мы спшимъ познакомить съ ними благосклоннаго читателя.

II.

Въ томъ же город N жилъ асессоръ узднаго суда панъ Трояновскій. Человкъ маленькій, кругленькій, съ порядочнымъ брюшкомъ, съ тщательно-причесанными волосами и бакенбардами — панъ асессоръ былъ совершенно доволенъ своимъ положеніемъ, и мы охотно этому вримъ, зная, что счастіе по понятію его состояло въ возможности хорошо пость, а при случа и попить. Пани ассессорова, также любившая покушать, готовила для своего мужа отличный обдъ — и панъ асессоръ былъ счастливъ. Бывало, цалуя посл утренняго чая руку своей жены, съ какимъ живымъ нетерпніемъ онъ ее спрашивалъ: ‘а что, мамочка (такъ онъ всегда ее называлъ), а что, мамочка, будетъ у насъ сегодня на обдъ?’ И когда мамочка удовлетворяла любопытство мужа исчисленіемъ любимыхъ его блюдъ, тогда панъ асессоръ топырилъ свои коротенькія руки и старался обнять хотя до половины станъ своей толстой и высокой супруги, что было самымъ краснорчивымъ изліяніемъ его восторга. Радостный уходилъ онъ въ судъ, гд подписывалъ бумаги и разговаривалъ съ секретаремъ, безпрестанно посматривая на часы въ ожиданіи вожделннаго обда, если же мамочка была чмъ побудь разгнвана, и на обычный вопросъ мужа объ обд отвчала: ‘а что будетъ, то и съшь’, тогда панъ асессоръ до полдня былъ страшно мраченъ и бранилъ въ суд не только сторожей, но даже и писарей, а иногда накидывался и на самого секретаря. Столь грозный въ суд, дома онъ былъ тихъ какъ ягненокъ, потому-что, къ чему таить, боялся своей мамочки, физически бравшей надъ нимъ перевсъ, въ присутствіи ея чувствовалъ какую-то робость и потому обходился съ нею всегда очень-вжливо, посл обда и посл чаю цаловалъ у ней руку и безъ ея позволенія ни куда не выходилъ изъ дому. Денегъ у пана асессора ни когда не водилось: он хранились у мамочки, неоднократно имвшей случай замчать своему супругу, что для истиннаго, прочнаго счастія семейства необходимо, чтобы мужъ заработывалъ деньги, а жена распоряжалась ими, и что онъ непремнно долженъ слдовать этому правилу, если не хочетъ сдлать ее несчастною. Эти слова она говорила такимъ тономъ и сопровождала ихъ такими жестами, что всякое возраженіе со стороны мужа было бы безполезно, въ-слдствіе чего панъ асессоръ, дрожа отъ страха, обыкновенно цаловалъ руку своей супруги, почтительно приговаривая: ‘длайте, мамочка, какъ знаете’. Дальнйшія подробности семейной жизни этихъ двухъ почтенныхъ особъ, занимающихъ въ нашемъ разсказ роли второстепенныя, мы оставляемъ. Наша героиня — дочь ихъ, панна озефина, по словамъ матери, ей только 18 лтъ, но здшніе старожилы говорятъ, что это они слышатъ отъ пани асессоровой уже восемь лтъ сряду, основываясь на такомъ показаніи, мы смло можемъ думать, что панна озефина встрчаетъ, какъ говорятъ поэты, по-крайней-мр двадцать шестую весну, что, впрочемъ, нисколько не уменшаетъ ея достоинствъ. Природа дала ей хорошенькое личико и тонкую талію, а папенька и маменька, вполн понимавшіе всю важность воспитанія, старались по мр возможности украсить умъ и сердце ея образованіемъ, приличнымъ дочери благородныхъ родителей. Съ этою цлью, когда панн озефин исполнилось двнадцать лтъ, они отдали ее въ пансіонъ къ одной мадамъ. Конечно, пансіонъ этотъ не можетъ выдержать сравненія съ заведеніями подобнаго рода городовъ губернскихъ, тмъ боле столицъ, однако нельзя сказать, чтобъ онъ не имлъ никакихъ достоинствъ, правда и то, что питомицы этой мадамъ не отличались обширными свдніями въ наукахъ, за то вс превосходно вязали чулки, вышивали по канв собачекъ и голубковъ, а нкоторыя, боле способныя, даже играли на фортепьяно и пли французскіе романсы! А родители между-тмъ имли ту выгоду, что производили плату не всегда деньгами, а какъ кому было удобне, кто мукой, кто крупой, солью, лукомъ, даже дамскими поношеными платьями. Такимъ образомъ, двицы получали воспитаніе, не обременяя своихъ родителей значительными издержками!— хулите посл этого устройство пансіона нашей мадамъ!

На шестнадцатомъ году, панну озефину взяли изъ пансіона, воспитаніе ея уже кончилось. Что это была за умная двица! Все съ книжкою въ рукахъ! И что за вжливая! Утромъ и вечеромъ всегда цаловала руку папеньки и маменьки и длала реверансъ отъ середины комнаты до самыхъ дверей, а при гостяхъ садилась за фортепьяно и пла французскіе романсы. Пани асессорова всегда съ чувствомъ глубочайшей признательности вспоминала воспитательницу своей дочери и несмотря на скупость, никогда не изъявляла ни малйшаго сожалнія о своемъ старомъ шелковомъ салоп, круп, масл и о прочихъ предметахъ, употребленныхъ на воспитаніе панны озефины, въ которой ея материнское око не видло никакихъ недостатковъ, а панъ асессоръ просто говорилъ, что его дочь воспитана какъ графиня. Чтобы совершенно выполнить свой долгъ въ-отношеніи панны озефины, родителямъ ея ничего болыпе не оставалось, какъ только съискать для нея приличную партію, но дочь ихъ въ этомъ случа была очень разборчива, и ни за что въ свт не хотла выйдти замужъ за статскаго, а непремнно за военнаго и притомъ не за поручика а за майора, или по-крайней-мр за капитана. Но согласитесь сами, что въ город N., куда ежегодно проходитъ только батальйонъ какого-нибудь: полка, трудно было исполнить желаніе панны озефины, тмъ боле, что тамъ кром ея еще находилось очень-много охотницъ до майоровъ и капитановъ, — а эти господа, по-большей-части люди положительные, требовали отъ своихъ невстъ такъ много различныхъ добродтелей, что дло обыкновенно кончалось тмъ, что майорскіе и капитанскіе усы уходили, а панны всю надежду на успхъ своихъ нападеній откладывали до будущей зимы. Между-тмъ, безжалостное время шло своимъ чередомъ и провело по челу панны озефины тонкую, едва замтную морщину: это обстоятельство сдлало нашу красавицу боле благоразумною и заставило ее отказаться, хотя не безъ горести, отъ мысли быть когда-нибудь пани майоровой. Притомъ же пани асессорова, принимавшая живйшее участіе въ неудачахъ своей дочери, часто представляла ей неудобства имть мужемъ военнаго: ‘настанетъ война, мой ангелъ’, говорила она, ‘и мужа твоего убьютъ въ сраженіи.’ И вотъ панна озефина, бросивъ всякую надежду титуловаться даже пани поручниковой, обратила благосклонный взоры на городскихъ чиновниковъ, но таково человческое cеpдце — эти самые люди, которые, бывало, такъ увивались, около нея теперь не обращали на нее почти никакого вниманія и были съ нею только вжливо-холодны. Такой неожиданный ударъ былъ для нея невыносимо-тяжелъ, а лта между-тмъ громко говорили о настоятельной необходимости выйдти замужъ въ наивозможно-скорйшемъ времени, она уже сдлалась очень снисходительною въ выбор мужа и ничего боле не хотла, какъ только,— употребляемъ собственное ея выраженіе, — ‘человка спокойнаго, съ добрымъ сердцемъ’, но не являлось и такого! Наконецъ, страшная мысль остаться навсегда старой панной стала тревожить озефину, мать безпокоилась не мене дочери, отецъ также былъ необыкновенно мраченъ, потому-что супруга его, заботясь объ участи своей Юзи, очень-мало думала о кухн. Въ такомъ-то непріятномъ положеніи были дла семейства пана Трояновскаго, какъ вдругъ, въ одно прекрасное утро, является къ нему съ визитомъ панъ Грошевичъ.

Пани асессорова знала учителя потому-что въ уздномъ город вс лица извстны, она знала вс обстоятельства его жизни, даже и то, что у него есть наличныя деньги. При входъ его, она едва не вскрикнула, можно было замтить по лицу, что ее поразила какая-то неожиданная, радостная мысль. Посл взаимныхъ привтствій, пани асессорова попросила пана Грошевича ссть и ни оттого ни сего стала хвалить его поведеніе, говорила, что онъ составилъ себ въ город прекрасную репутацію, что это весьма ее радуетъ, потомъ съ улыбкою упрекнула его за то, что живя съ ними нсколько лтъ въ одномъ город, онъ такъ долго не удостоивалъ ихъ своимъ посщеніемъ, словомъ, такъ ловко съ нимъ обошлась, что бдный молодой человкъ, удивленный такимъ ласковымъ пріемомъ, совершенно растерялся и только кланялся, бормоча какія-то несвязныя слова. Сперва они были въ комнат одни, вскор явилась и панна озефина. Учитель разкланялся, мать значительно взглянула на дочь — та улыбнулась и покраснла (она имла способность краснть во всякое время, и считала это однимъ изъ своихъ достоинствъ). Гость и озефина молчали, за то безъ умолку говорила мать.

— Поди, Юзя, сказала она, спой что-нибудь для нашего милаго гостя.

озефина снова покраснла.

— Поврите ли, пане профессорже, продолжала матъ, обратясь къ Грошевичу и кивнувъ головою на свою дочь, вдь такая скромная и стыдливая — скажите слово, сейчасъ покраснетъ.

Но панъ профессоръ въ свою очередь покраснлъ, какъ ракъ и не вымолвилъ ни слова.

Панна озефина сла за фортепьяно и запла по обыкновенію французскій романсъ. Стараясь очаровать слушателя, она то закатывала глаза подъ лобъ, то въ изнеможеніи упадала на спинку креселъ, едва дотрогиваясь пальцами до клавишей,— и даже одинъ разъ весьма-смло и кстати употребила драматическую икоту. Панъ Грошевичъ, въ первый разъ слыша поющую женщину, сидлъ и не смлъ поднять глазъ, только-что кончилось пніе, онъ всталъ съ своего мста, взялъ фуражку и хотлъ уже идти, но пани асессорова его удержала.— ‘О, нтъ’, сказала она: ‘мы васъ такъ скоро не отпустимъ, безъ всякой церемоніи вы будете съ нами обдать, прошу садиться.’ — и вышла изъ комнаты. Смущенный до нельзя при одной мысли остаться наедин съ двицею, молодой человкъ слъ на кончикъ стула и занялся разсматриваніемъ своей фуражки. озефина запла по-польски и стихъ:

‘Наконецъ дождалась я тебя, другъ мой милый’

пропла съ такимъ выраженіемъ и такъ кокетливо взглянула на учителя, а потомъ вздохнула и потупила глаза, что панъ Грошевичъ весь вспыхнулъ и готовъ былъ провалиться сквозь землю. Смущеніе его увеличилось еще боле, когда съ мрачнымъ видомъ вошелъ въ комнату панъ асессоръ, не обративъ на него никакого вниманія. Почтенный асессоръ былъ погруженъ въ глубокую думу: онъ уже нсколько дней сряду не вкушалъ любимыхъ своихъ блюдъ и теперь, томимый неизвстностію относительно обда, прохаживался по зал съ такимъ озабоченнымъ лицомъ, что со стороны можно было подумать, будто онъ занятъ какимъ-нибудь важнымъ государственнымъ дломъ. Но вотъ позвали къ столу. Панъ асессоръ обрадовался несказанно, когда увидлъ, что вс кушанья изготовлены по его вкусу. Посл обда тотчасъ же обнялъ свою супругу, разумется, сколько было это для него возможно, и обратясь къ пану Грошевичу, сказалъ: ‘люблю, люблю мою мамочку и она меня любитъ, вотъ ужь тридцать лтъ живемъ вмст, а еще ни разу не ссорились. Дай Богъ всякому такую жену, я счастливъ, очень счастливъ.’ Тутъ онъ бросился обнимать и цаловать своего гостя, но Грошевичъ, думавшій только о томъ, какъ бы скоре уйдти домой, сталъ прощаться, его больше не задерживали, пани асессорова, а за нею и восхищенный обдомъ мужъ ея наговорили ему множество комплиментовъ, просили не забывать ихъ, приходить къ нимъ почаще, безъ всякой церемоніи и считать ихъ лучшими своими друзьями. Взволнованный чрезвычайно, вышелъ панъ Грошевичъ отъ пана Трояновскаго.

III.

Но на прошлое возвратимся, потому-что прежде, нежели приступимъ къ продолженію нашего повствованія, мы должны сказать, что панъ Грошевичъ, робкій по природ, ни зачто не ршился бы сдлать визитъ пану асессору, если бы не настаивалъ на томъ другъ его, отставной поручикъ, Никаноръ Сергевичъ, съ которымъ читателю необходимо познакомиться покороче. Никаноръ Сергевичъ жилъ въ город N безъ всякаго дла, въ ожиданіи, какъ онъ говорилъ, опредленія въ гусарскій полкъ и денегъ отъ отца, имвшаго помстья въ одной изъ великорусскихъ губерній, часто здилъ къ окрестнымъ помщикамъ и объигрывалъ ихъ въ преферансъ, проигрыша же имлъ обыкновеніе не платить, но эта маленькая слабость пана капитана (читателю уже извстно, что въ город N поручика называютъ капитаномъ), при другихъ его достоинствахъ, была почти незамтна. Умньемъ глубокомысленно разсуждать съ помщиками объ урожа и неурожа, съ хозяюшками о картофел и грибахъ, при матеряхъ удивляться красот и дарованіямъ ихъ дтей, съ молодыми людьми восторженно говорить о добродтеляхъ ихъ коханокъ, Никаноръ Сергевичъ пріобрлъ всеобщую любовь и репутацію любезнаго, образованнаго человка, его везд принимали, какъ домашняго. При случа панъ капитанъ любилъ также потолковать съ N-скими учеными и о предметахъ важныхъ, о польз наукъ, о литератур, о воспитаніи и о прочемъ, безпрестанно ввертывая въ свои фразы слова, значенія которыхъ, по всей вроятности, не понималъ и самъ, преимущественно ему нравились слова оканчивающіяся на пвшей, и Онъ произносилъ ихъ всегда съ особеннымъ выраженіемъ. Всмъ намъ памятенъ ученый споръ его съ женою стряпчаго, большою литераткой (опять надо знать читателю, что въ городъ N всякаго, кто только читаетъ книги, называютъ литераторомъ): мы войдемъ въ нкоторыя подробности этого спора. Однажды у стряпчаго были гости, въ томъ числ и Никаноръ Сергевичъ. Кто-то заговорилъ о наукахъ, дошло дло до географіи, и тутъ-то начался между пани стряпчиною и паномъ капитаномъ примчательный диспутъ, ихъ окружили гости, внимательно слушая и нетерпливо ожидая, кто останется побдителемъ. Пани стряпчина доказывала, что земля неподвижна, а солнце вертится, ученый нашъ утверждалъ противное, ссылаясь на географіи печатныя, слдовательно, безошибочныя, въ которыхъ именно сказано, что солнце стоитъ неподвижно, а земля вертится вокругъ него. Но вс усилія послдователя коперниковой системы поколебать мнніе ученой дамы были напрасны, она говорила: ‘чему же мы должны врить, собственнымъ нашимъ глазамъ, или книгамъ? Да разв не видимъ мы ежедневно, что утромъ солнце поднимается съ востока, идетъ по небу, вечеромъ опускается къ западу, а на ночь уходитъ подъ землю, кажется, все это очень просто. Но положимъ, сдлалось чудо — земля перевернулась, тогда мы съ вами, пане капитане, врно не сидли бы въ этой комнат, или вы думаете, что мы тогда стали бы ходить по земл, какъ мухи по-потолку, внизъ головою? Я, по-крайней-мр, не умю такъ ходить’.

Гости усмхнулись, а нкоторые громко захохотали, представивъ, что за фигура вышла бы изъ пани стряпчины, если бы она пошла внизъ головою. Но вс съ нетерпніемъ ждали, что отвтитъ налъ капитанъ?

Въ это время подали чай.

— Да вотъ, чего лучше, продолжала стряпчина, взявъ стаканъ чаю:— прошу посмотрть. Тутъ она подошла къ отворенному окну и повернула стаканъ вверхъ дномъ.— Ну что, если бы земля повернулась, какъ этотъ стаканъ, куда бы тогда двалась вода? Врно вылилась бы, какъ чай изъ этого стакана, значитъ, тогда и воды не было бы на земл и такимъ образомъ я лишилась бы удовольствія предложить сегодня любезному пану капитану стаканъ чаю? О, это было бы ужасно!

Все это она говорила съ чрезвычайно-милою, только ей одной свойственною улыбкою, вполн увренная, что возражать на такія неотразимыя доказательства невозможно. Гости, совершенно согласные съ мнніемъ хозяйки, обратили свои недоумвающіе взоры на Никанора Сергевича, какъ бы спрашивая его: ну-ка, а что вы на это скажете? Но Никаноръ Сергевичъ не упалъ духомъ, хотя и не умлъ отвчать на заданные ему вопросы.

— Все это прекрасно, сударыня, все это очень умно, началъ онъ тихимъ голосомъ: но позвольте васъ спросить — и потомъ вдругъ, громко, съ сильнымъ удареніемъ прибавилъ: какъ вы это понимаете, психически, или аллегорически?

Любимыя слова спасли Никанора Сергевича. Смущенная такимъ неожиданнымъ нападеніемъ, не понявъ послднихъ словъ капитана, равно какъ и гости, пани стряпчина нсколько минутъ молчала, не зная, что отвчать, а ученый нашъ стоялъ съ торжествующимъ лицомъ въ вид вопросигельнаго знака. Но она скоро оправилась и сказала, что несогласна съ мнніемъ папа капитана и оставляетъ споръ до другаго раза, потомъ, пригласивъ гостей на чай, вышла изъ комнаты. Никанора Сергевича поздравили съ побдою, и съ-тхъ-поръ слава его, какъ ученаго, утвердилась на незыблемыхъ основаніяхъ.

Мы уже сказали, что Никаноръ Сергевичъ и панъ Грошевичъ были друзьями. Учитель, неопытный, незнавшій ни свта, ни людей, непритворно удивлялся мнимымъ достоинствамъ Никанора Сергевича, слушалъ его разсказы всегда съ большимъ удовольствіемъ и искренно радовался, что имлъ своимъ другомъ такого прекраснаго, всми любимаго человка. Никаноръ Сергевичъ умлъ извлекать для себя изъ этой дружбы существенную выгоду: онъ иногда просилъ у своего друга денегъ, разумется, въ займы и тотъ давалъ ему по рублю серебромъ, это обстоятельство показываетъ, какъ скупой учитель любилъ Никанора Сергевича. Уединенная жизнь пана Грошевича, чуждавшагося всякаго знакомства съ городскими чиновниками, не нравилась его другу, онъ часто ему говаривалъ:

— Что это ты, Петруся, живешь такимъ монахомъ? Отъ-чего ты никуда не сходишь, ни съ кмъ не познакомишься?

— Куда же я пойду? обыкновенно спрашивалъ панъ Грошевичъ.

— Какъ, куда? разв мало здсь чиновниковъ и помщиковъ?

— Да что же я буду у нихъ длать?

— Что! Тоже, что и другіе: поговоришь, посмешься, послушаешь музыки, поболтаешь съ паненочками, такими хорошенькими, Петруся, что отъ одного взгляда на нихъ у тебя душа растаетъ.

Учитель краснлъ, а обольститель продолжалъ:

— Отъ-чего ты не познакомился, на-примръ, съ паномъ Трояновскимъ? Я знаю это семейство: прекрасные люди! Я дочка-то, Юзя-то, Петруся, а? Вдь славный кусочикъ!

Петруся только махалъ руками, давая тмъ знать, чтобъ искуситель замолчалъ, потомъ говорилъ, что панъ асессоръ — человкъ важный и врно не захочетъ познакомиться съ нимъ, бднымъ учителемъ. Но не смотря ни на какія возраженія, Никаноръ Сергевичъ безпрестанно твердилъ своему Петрус, что ему непремнно надо познакомиться съ кмъ-нибудь, что вс его полюбятъ за его доброту и скромность, что ему и самому будетъ весело, что надо только бросить пустую робость. Учитель, наконецъ, съ охотою согласился сдлать визитъ пану Трояновскому И вотъ, въ одно воскресенье, надлъ онъ свои виц-мундиръ, гладенько причесался и, напутствуемый наставленіями своего друга, отправился къ пану ассессору, сначала онъ шелъ бодро, но смлость вскор оставила его, и въ нсколькихъ шагахъ отъ дома пана асессора, онъ вдругъ повернулъ назадъ и почти бгомъ возвратился домой. Вечеромъ пришелъ къ нему Никаноръ Сергевичъ.

— Ну, что? разсказывай скоре, какъ кончился твой визитъ? были первыя слова его.

— Я не былъ у пана асессора, отвчалъ учитель.

— Какъ не былъ? Вдь ты одлся и вышелъ изъ дому, я самъ это видлъ?

— А потомъ воротился.

— Да отъ-чего же? Что такое съ тобою случилось?

— Ничего не случилось, я только подумалъ, что я буду длать въ гостяхъ, о чемъ буду говорить? Потомъ мн пришло въ голову, что панъ Трояновскій, можетъ быть, меня еще и не прійметъ: мн сдлалось страшно, и я пошелъ домой.

— Какой же ты трусъ, Петруся! Вижу, что безъ меня тутъ толку не будетъ, завтра же пойдемъ вмст.

На другой день, Грошевичъ опять надлъ виц-мундиръ, Никаноръ Сергевичъ взялъ своего друга подъ руку, привелъ его къ дому пана асессора и почти силою втолкнулъ въ комнату. Очутившись въ незнакомой зал, учитель проклиналъ свою отвагу и хотлъ бжать назадъ, но противъ всякаго ожиданія пани асессорова, которая, какъ онъ думалъ, не обратитъ на него никакого вниманія, приняла его какъ нельзя боле вжливо, а панна озефина даже очень-пріятно ему улыбалась, потомъ пригласили его обдать, и просили, неотступно просили приходить къ нимъ почаще, безъ всякой церемоніи. Все это такъ глубоко тронуло простое сердце пана Грошевича, что, возвратясь домой, онъ началъ плакать,— о чемъ? врно и самъ онъ этого не зналъ,— только слезы лились изъ глазъ его несдержимо, и когда онъ легъ спать, то долго не могъ уснуть, и во всю ночь грезилась ему озефина съ устремленнымъ на него взоромъ.

Прошли три мсяца, и учитель сдлался ежедневнымъ гостемъ въ семейств еана асессора. Въ это время панна озефина успла такъ крпко опутать молодаго человка тми самыми стями, которыми прежде такъ неудачно ловила майоровъ и капитановъ, что ему не было никакой возможности разорвать ихъ, да, впрочемъ, онъ этого и не хотлъ. Часто, сидя въ своей маленькой комнатк, опершись локтями о столъ, влюбленный учитель думалъ: ‘Что, еслибъ это было возможно? Да нтъ, этого не можетъ быть! Они люди важные, а я еще и чина не имю… А какъ бы я ее любилъ! Такая добрая, такая прекрасная и такъ меня любитъ!.. Я бы трудился, со временемъ купилъ бы себ домикъ, у насъ былъ бы свой огородъ, свой садикъ, и жили бы мы тихо и счастливо…’ Лицо пана Грошевича горло: онъ любилъ озефину, не могъ провести дня не видя ея, а она? она, какъ извстно читателю, ничего больше не хотла, какъ только человка спокойнаго, съ добрымъ сердцемъ, такимъ дйствительно и былъ панъ Грошевичъ.

Однажды, вечеромъ, Никаноръ Сергевичъ сидлъ у пана асессора и весело разговаривалъ съ его дочкою.

— Вы сегодня одты къ-лицу, панна озефина.

— Это значитъ, что въ другіе дни я всегда одта не къ лицу?

— Нисколько, я только хотлъ сказать, что это платье къ вамъ очень идетъ.

— Помилуйте! Ну, какъ же можно такъ шутить: простое, ситцевое платье…

— Simple, какъ говорятъ французы, но очень-мило. Вы врно кого-нибудь ожидаете, панна озефина? что-то смотрите аллегорически.

— Отъ-чего же врно? можетъ быть, панъ Грошевичъ будетъ.

— Панъ Грошевичъ? Гмъ! А знаете ли, что говорятъ въ город?

— Что такое?

— Говорятъ, что вы выходите замужъ.

— Я, выхожу замужъ?

— Да, вы.

— За кого же, интересно знать?

— За пана Грошевича, и въ понедльникъ будетъ свадьба.

— Прекрасно, и день свадьбы назначили, скажите! а я ничего этого не знаю.

— Къ-чему скрытничать, паппа озефина? Я, слава Богу, знакомъ съ вами не первый годъ — будьте откровенне, скажите прямо: вы любите пана Грошевича?

— Ахъ, Боже мой, что за вопросъ!

— По-крайней-мр, согласитесь ли выйдти за и его замужъ?

— Къ-чему же такое любопытство?

— А! Вы почитаете меня недостойнымъ вашей довренности, значитъ, вы не хотите, чтобъ я говорилъ съ вами отъ сердца, психически,— теперь я имю полную причину врить…

— Договоривайте, прошу васъ.

Никаноръ Сергевичъ вздохнулъ и, сложивъ на груди руки, сказалъ, разумется, ‘могильнымъ’ голосомъ:

— Врить, что выйдя замужъ, вы забудете старыхъ друзей.

Панна озефина не отвчала ни слова, только покраснла, потомъ бросила на Никанора Сергевича такой взглядъ, который успокоилъ его совершенно. Въ предупрежденіе различныхъ недоразумній, необходимо замтить, что отношенія разговаривающихъ не должны подавать читателю никакого повода думать оскорбительно о добродтели благородной двицы и о правилахъ почтеннаго капитана, или поручика, какъ вамъ угодно.

Въ это время вошла въ комнату пани асессорова. Услышавъ новость, она объявила Никанору Сергевичу, какъ другу дома, что эти слухи неосновательны, что панъ Грошевичъ не длалъ даже предложенія, говорила, что человкъ онъ спокойный, иметъ доброе сердце, скромный, бережливый и можетъ быть прекраснымъ мужемъ, и что Юзя, ея дорогая Юзя, этотъ ангелъ доброты, осчастливитъ всякаго, кто только назоветъ ее своею женою. Тутъ и панъ асессоръ, дотол молча сидвшій на диван, присоединилъ свой голосъ: ‘Дочь моя’, говорилъ онъ, ‘двица воспитанная, будетъ доброю женою, принесетъ счастіе своему мужу, потому-что похожа на свою мать, а я, прибавилъ онъ.— простирая руки, чтобъ обнять свою супругу — вотъ уже тридцать лтъ живу со своей мамочкой, а еще ни разу не ссорился, и счастливъ, очень счастливъ, дай Богъ всякому такого счастія’.

Пересказавъ вс городскія новости и сплетни, и хорошо поужинавъ, Никаноръ Сергевичъ простился съ семействомъ пана асессора и отправился къ своему другу. Панъ Грошевичъ съ печальнымъ видомъ ходилъ по комнат.

— Что съ тобою, Петруся? спросилъ его Никаноръ Сергевичъ.

— Такъ, ничего, отвчалъ тотъ.

— Ты что-нибудь отъ меня скрываешь: это не водится между друзьями.

— Нтъ, право, ничего.

— Отъ-чего же ты смотришь такъ меланхолически?

— Что такое ты говоришь?

— Я говорю, отъ-чего ты такъ печаленъ?

— Голова болитъ.

— Голова болитъ! гмъ! не болитъ ли и сердце?

— Можетъ-быть, немножко.

— То-то и есть! Ну, а хочешь ли, я скажу теб на прямикъ, отъ-чего ты такъ грустенъ, а? Ты любишь озефину, хочешь жениться, да робокъ, не знаешь, какъ начать, не смешь, боишься, чтобъ теб не отказали: скажи откровенно, правду ли я говорю?

— Да какъ же ты это узналъ?

— Какъ узналъ? Просто, критически разобралъ дло.

— Да, другъ, ты сказалъ правду, я люблю озефину.

— Любишь — такъ и женись.

— Не шути, Никаноръ Сергевичъ, не для меня такое счастіе.

— Да ты молчи, братецъ, послушайся только меня: я скажу теб просто, не аллегорически, что пани асессорова съ радостію назоветъ тебя своимъ зятемъ, я знаю это наврное, только ждетъ твоего предложенія. Но все надо длать по порядку, систематически, ком-иль-фо, какъ говорятъ французы, поговори сперва съ паномъ асессоромъ, попроси его на завтракъ, что-ли, поставь бутылку хорошаго вина, да чего лучше! Послзавтра ты имянинникъ: поздравляю! Разорись немножко, сдлай небольшую пирушку, пригласи пана асессора, угости его хорошенько, для смлости самъ выпей… и тутъ представится теб удобный случай поговорить…

Долго говорили между собою друзья, наконецъ, панъ Грошевичъ согласился послдовать совту Никанора Сергевича, тмъ боле, что ему нечего было заботиться объ издержкахъ: вжливые ученики его, наканун торжественнаго для нихъ дня пмянинъ своего учителя, притащили къ нему дары своей признательности: чая, сахара, рома, табака, жареныхъ гусей, и проч., такъ-что въ напиткахъ и яствахъ не было недостатка.

Наступили и имянины. Панъ асессоръ не отказывавшійся никогда отъ случая попить и пость на чужой счетъ, пришелъ первый и въ сладкихъ выраженіяхъ поздравилъ имянинника: за нимъ явилось нсколько чиновниковъ и Никаноръ Сергевичъ. Празднество совершалось въ комнатахъ хозяина дома, потому-что комнатка пана Грошевича была очень тсна. Гости засли играть въ карты, закурили трубки, сигары, попивая чай и пуншъ, и ожидая большихъ возліяній за ужиномъ. Вдругъ отворились двери и грянула музыка: этотъ сюрпризъ приготовили для пана Грошевича его благодарные питомцы. Спустя нсколько минутъ, вошедъ въ комнату довольно-рослый дтина и произнесъ рчь, въ которой отъ приходскаго училища высокимъ слогомъ благодаря пана профессора за его труды и попеченія. Въ эту минуту стоявшіе за дверьми ученики, человкъ десять, съ шумомъ ринулись въ комнату и, схвативъ пана Грошевича, стали его качать и подбрасывать на своихъ рукахъ, при крикахъ: ‘niech zyje pan professor!’. Именинникъ кричалъ: ‘довольно, довольно, благодарю васъ, дти!’ Музыка гремла, гости осушали стаканы ‘за здоровье пана профессора!’ По окончаніи этой сцены, школьники ушли, а гости продолжали веселиться по прежнему. За ужиномъ ли и пили вдоволь, въ особенности отличался панъ асессоръ, истребляя яства, какъ саранча: когда же на стол ничего не осталось, онъ съ довольнымъ видомъ щелкнувъ себя въ брюшко, подошелъ къ пану Грошевичу, обнялъ его, поцаловалъ и назвалъ впервые своимъ любезнымъ другомъ (подъ словомъ другъ панъ ассессоръ понималъ такое существо, которое угощало его, или длало ему какую-нибудь услугу безъ всякаго за то возмездія), Въ-продолженіе цлаго вечера панъ Грошевичъ не нашелъ удобной минуты поговорить съ паномъ асессоромъ, Никаноръ Сергевичъ, видя, что безъ его помощи ничего не будетъ, взялъ ихъ обоихъ подъ руки и пошелъ въ другую комнату, поговорилъ съ ними нсколько времени, потомъ значительно взглянулъ на своего друга и вышелъ. Панъ асессоръ и учитель остались одни, оба молчали.

— Угостили же вы насъ, пане профессорже, началъ панъ асессоръ.

— Извините, если мало, простодушно отвчалъ учитель.

— Ну, ужь нтъ! этого не говорите: и напились и нались порядкомъ.

— Не позволите ли еще стаканчикъ, пане асессорже?

— Да не будетъ ли много, любезный другъ?

— Не откажите, пожалуйста.

— Разв только для дорогаго нашего имянинника? Такъ и быть! И онъ съ видимымъ удовольствіемъ выпилъ стаканчикъ наливки.

— Такъ-то, такъ-то, говорилъ панъ-асессоръ, отирая свое лицо клтчатымъ платкомъ: и нались и напились.

Панъ Грошевичъ ршился немедленно приступить къ объясненію.

— Вотъ видите ли, пане асессорже, началъ онъ робко, я бы хотлъ…

— Не понюхать ли табачку? прервалъ его панъ Трояновскій:— извольте, извольте.

— Нтъ, не табачку… Я хотлъ вамъ сказать… да нтъ, вы разсердитесь.

— Кто, я? Я разсержусь на любезнаго моего друга? Нтъ, вы меня не знаете, да я для своихъ друзей позволю въ рук жилу вырзать: вотъ какой я человкъ! Что жь хотли вы сказать?

— Вотъ, видите ли, я имю къ вамъ просьбу.

— А, просьбу! и уже написали? что жь, подайте завтра въ судъ.

— Да это не такая просьба.

— Не такая? а какая же?

— Это совсмъ другая.

— А, партикулярная! Ну, если вы можете ршить дло партикулярнымъ образомъ, тмъ лучше, а я, съ своей стороны, вы знаете, для друзей жилу…

— Да что вы все толкуете о своей жил, сказалъ Никаноръ Сергевичъ, войдя въ комнату:— а о дл не говорите? Просто, вотъ панъ профессоръ влюбленъ въ вашу дочь и хочетъ жениться, согласны ли вы на это?

— Да, да, согласны ли вы? повторялъ панъ Грошевичъ задыхающимся голосомъ, почтительно цалуя пана асессора въ плечо.

— Жениться, говорилъ въ недоумніи панъ асессоръ:— вотъ въ чемъ дло-то!.. Вы знаете, друзья мои, что для васъ я позволю жилу…

— Да не о жил вашей мы говоримъ, а о паннъ озефин, перебилъ его Никаноръ Сергевичъ.

— Да, да, правда, правда. Что жь! Я очень-радъ, душевно радъ, только безъ мамочки ничего не могу, надо спросить мамочку, съ мамочкой надо поговорить, а я, съ своея стороны… Тутъ онъ обнялъ пана Грошевича, а тотъ снова поцаловалъ его въ плечо.

Было уже поздно, гости вс разошлись, остался только Никаноръ Сергевичъ. Онъ уговаривалъ своего друга, не теряя времени и отбросивъ пустую робость, завтра же объясниться съ пани асессоровой и узнать отъ нея ршительный отвтъ, научилъ его даже, что и какъ онъ долженъ говорить. Дйствительно, на другой день панъ Грошевичъ съ добрымъ видомъ отправился къ пану асессору. Подробности этого посщенія оставляемъ, скажемъ только, что въ первое же воскресенье въ костел объявлено было о предстоящемъ брак пана профессора Грошевича съ панной озефиной Трояновской.

IV.

И вотъ, исполнилось желаніе пана Грошевича: онъ счастливый мужъ озефины. Въ первые дни такъ-называемаго медоваго мсяца, онъ радовался, какъ дитя, смялся и плакалъ, плакалъ и смялся, называлъ свою жену ангеломъ, сердцемъ, душою, почти безпрестанно былъ съ нею, угождалъ ей во всемъ, предупреждалъ малйшія ея желанія, и изъ всей глубины простаго своего сердца благодарилъ Бога за счастіе, которымъ наслаждался. Образъ жизни его измнился: изъ прежней маленькой квартирки онъ переселился въ тотъ домъ, гд жилъ панъ асессоръ, потому-что пани асессорова, надливъ свою дочь весьма-скуднымъ приданымъ, обязалась въ продолженія двухъ лтъ давать отъ себя молодымъ полное содержаніе, надясь въ это время посредствомъ своихъ знакомыхъ пріискать для учителя боле выгодное мсто. Не нуждаясь ни въ чемъ, бережливый намъ Грошевичъ откладывалъ въ сундучокъ скромное свое жалованье, думая о томъ времени, когда онъ будетъ въ состояніи обзавестись собственнымъ хозяйствомъ: тогда у него будетъ свой домъ, небольшой, но уютный, при немъ огородъ и садъ съ черемухой а яблонями. Немногаго хотлъ бдный учитель, но это немногое во всхъ своихъ подробностяхъ было такъ для него завлекательно, являлось ему въ такихъ плнительныхъ картинахъ, что онъ не могъ довольно нарадоваться, когда только мечталъ о тхъ тихихъ удовольствіяхъ, которыя, какъ онъ думалъ, ожидали его въ будущемъ. А озефина? любила ли она своего мужа? Если о чувств можно заключать по вншнимъ признакамъ, то она любила его, потому-что почти безпрестанно сидла у него на колняхъ и ‘осыпала’ его горячими поцалуями. Она была счастлива, какъ птичка, вырвавшаяся изъ клтки на свободу посл долгаго заключенія: лети, птичка! открыта дорога на вс четыре стороны.

Пани асессорова радовалась, смотря на молодую чету и искренно врила въ настоящее и будущее ея благополучіе. ‘Ужь какъ они любятъ другъ друга’, говорила она своимъ знакомымъ, ‘все цалуются!’ Радость ея нашла отголосокъ и въ сердц пана асессора, каждый день по нскольку разъ обнималъ онъ и цаловалъ своего любезнаго зятя, твердя, какъ мусульманинъ свое вчное: ‘нтъ Бога, кром Бога’, что онъ счастливъ, очень-счастливъ, вотъ ужь тридцать лтъ живетъ съ мамочкой и пр. Не мудрено угадать, что причина такого расположенія духа пана асессора заключалась въ любимыхъ его блюдахъ, которыми со времени замужства озефины мамочка на радостяхъ угощала своего супруга.

Не желая скрывать истины, мы должны признаться, что озефина не любила пана Грошевича и вышла за него замужъ потому только, что не хотла остаться старой панной. Отказавъ учителю, она должна бы отказаться навсегда и отъ брака: невроятно, чтобъ кто-нибудь другой отважился жениться на двушк въ лтахъ и безъ всякаго приданаго,— а учитель былъ человкъ добрый, кроткій, безъ всякихъ требованій, съ нимъ можно было длать, что угодно, проницательное око мамочки уже видло въ немъ другаго пана асессора, чего же больше? Да это примрный мужъ! лучше этого жениха озефина на съискала бы до самой смерти. И вотъ она, пани профессорова. Не смотря, однако, на отсутствіе не только любви, но даже простой, обыкновенной дружбы, озефина въ-продолженіе медоваго мсяца почти не разлучалась съ своимъ супругомъ, но время этихъ восторговъ пролетло быстро, такъ-что черезъ четыре мсяца посл замужства, озефина уже замтно перемнилась въ обращеніи съ паномъ Грошевичемъ, да колняхъ у него не сидла, на шею не вшалась, о поцалуяхъ не было и помину, по временамъ о чемъ-то задумывалась и вздыхала. Тогда мгновенно пробуждались въ ней воспоминанія о быломъ, о томъ чудномъ времени, когда за нею ухаживали (по-крайней-мр она такъ думала) капитаны съ черными усами, когда она мечтала быть капитановой — и что же? Какъ дымъ разсялись вс мечты и надежды, и она стала,

Боже, какой жестокій ударъ для ея сердца,— женою приходскаго учителя! И на видъ-то онъ такой невзрачный! Было о чемъ задуматься озефин, она грустила, вздыхала, посматривала на Никанора Сергевича, единственнаго капитана въ цломъ город и потомъ лукаво улыбалась, иногда прямо въ лицо своему мужу, но онъ не понималъ значенія этихъ улыбокъ, ничего добраго не предвщавшихъ.

Между-тмъ, Никаноръ Сергевичъ усплъ сдлаться необходимымъ человкомъ въ семейств пана асессора, благосклонность пани асессоровой онъ пріобрлъ безпрестанною хвалою ея хозяйству и разсказами городскихъ исторій, а ежедневнымъ потчиваньемъ пана асессора померанцовой водкой и пирожками съ говядиной, онъ заслужилъ полную его довренность. озефина въ свою очередь… но объ этомъ посл, скажемъ только, что когда она такъ лукаво улыбалась своему мужу — въ сердц ея въ то время уже гнздилось коварство. А бдный учитель, нисколько не подозрвая, что коварный поручикъ и озефина, коварная не мене поручика, готовятъ ему черную измну, продолжалъ окружать свою жену, которую любилъ по прежнему, искренно, непритворно, самою нжною внимательностію, угождать ей — сдлалось его удовольствіемъ. Сядетъ ли озефина у окна, панъ Грошевичъ говоритъ: ‘ахъ, ты мое сердце (такъ онъ ее называлъ), какъ это можно сидть у окна? ну, долго ли простудиться!’ и онъ приносилъ большую, поношенную шаль своей теши и заботливо покрывалъ ею обнаженныя плечи жены. Сядетъ ли она у печки — доброй супругъ говорить: ‘ахъ, мое сердце, какъ это можно сидть у печки? Ну, долго ли угорть! Сядь, душечка, на диванъ, подл пана капитана’ и она — примръ послушанія — садилась подл Никанора Сергевича. Тутъ обыкновенно ей хотлось пить,— панъ Грошевичъ бросался въ другую комнату, а вроломный другъ его быстро схватывалъ руку озефины и прижималъ ее, т. е. руку, а не озефину, къ сердцу, приподнималъ голову, прищуривалъ глаза, и какъ-то странно, съ какимъ-то особеннымъ шипніемъ втягиваетъ въ носъ воздухъ, желая тмъ показать, что находится на верху блаженства, озефина отвчала ему долгимъ вздохомъ. Приходилъ панъ Грошевичъ — и виновные сидли, какъ ни въ чемъ не бывало, она награждала мужа улыбкою, а Никаноръ Сергевичъ говорилъ: ‘счастливецъ ты, Петруся, прекрасную имешь супругу!’ Потомъ неврная жена просила мужа принести ей то носовой платокъ, то какое-нибудь шитье, учитель бгалъ, суетился съ видимымъ удовольствіемъ, и однажды, когда онъ долго чего-то заискался, ужасный поручикъ, воспользовавшись его отсутствіемъ, обнялъ озефину и поцаловалъ ее: за такой смлый поступокъ озефина только погрозила ему пальцемъ и сказала: ‘какъ вамъ не стыдно!’ Разумется, все это длалось, когда въ комнат не было пани асессоровой.

Приближалась зима. Въ город стали громко поговаривать о рессурсахъ, носились слухи, что будутъ военные, изъ узда надетъ много гостей, будетъ играть какой-то новый оркестръ — было отъ-чего прійдти въ движеніе мирнымъ обитателямъ, въ-особенности обитательницамъ города N. Ходила также молва, что одна очень-важная дама, но, къ-сожалнно, не умвшая танцовать, беретъ секретнымъ образомъ уроки у танцмейстера, приготовляя между-тмъ къ предстоящему балу великолпное платье, которое со всми украшеніями будетъ стоить пятьдесятъ рублей серебромъ. Дамы, двицы и кавалеры начали заботиться о нарядахъ. Лакеи, горничныя и кухарки, посылаемые своими госпожами, стрлами летали изъ одной лавки въ другую, узнавали, разспрашивали: ‘а что купила на платье пани коморникова, пани городничина, а какой чепчикъ будетъ у пани стряпчины?’ Каждая пани, каждая панна хотла нарядиться лучше другихъ, если разсудить здраво, оно и въ-самомъ-дл, какъ же, на-примръ, панна городничанка наднетъ простое кисейное платьице, когда, какъ слышно, дочь стряпчаго готовитъ себ атласное? А дочери засдателя — чмъ же он хуже другихъ, разв он не благородныя? вотъ разоднутся точно такъ же, какъ и сама панна городничанка — ну, что же вы съ ними сдлаете? Евреи радовались: залежалый, подъ-часъ и гнилой товаръ выгодно сходилъ у нихъ съ рукъ, портные работали безъ устали, денно и нощно, швея, единственная въ цломъ город, едва не ослпла, танцовальный учитель, уже посдвшій въ своихъ занятіяхъ, нарочно пріхалъ изъ губернскаго города посвящать въ тайны своего искусства юныхъ паннъ и кавалеровъ, не умвшихъ еще танцовать и потому ни разу не бывавшихъ въ публичныхъ собраніяхъ. Ежедневно въ дом одного старичка-меломана, готовившіеся выступить въ свтъ трудились до поту лица надъ изученіемъ антр-ша и на подъ звуки убогой скрипки хозяина, поощряемые одобрительными восклицаніями танцмейстера: ‘разъ-два-три, хо-ро-шо, разъ-два-три, пре-кра-сно!’ Продавцы духовъ, мыла и помады разносили по домамъ свой душистый товаръ. Движеніе было повсемстное.

Въ одно прекрасное утро, когда панъ Грошевичъ былъ въ училищ, жена его сидла на диван съ французскимъ романомъ въ рукахъ, но она его не читала, потому-что во французскихъ книгахъ могла наслаждаться только однимъ процессомъ чтенія, а взяла романъ на всякій случай, неравно кто ни-будь прійдетъ, увидитъ книгу, по-крайней-мр подумаетъ: умная дама эта пани профессорова, все французскія книги читаетъ, уловка, какъ вы видите, не новая, но употребляемая и до-сихъ-поръ, можетъ-быть, не въ однхъ провинціяхъ. Не книга занимала озефину, она думала о другомъ, боле для нея интересномъ, боле привлекательномъ, о томъ, скоро ли она увидится съ паномъ капитаномъ, что и какъ будетъ съ нимъ говорить, о томъ, какъ она явится на рессурсъ въ своемъ подвнечномъ плать, какъ будетъ танцовать съ паномъ капитаномъ — и много, много подобныхъ, очень пріятныхъ мыслей лзло ей въ голову. Показавшееся въ дверяхъ улыбающееся лицо Еврея съ рыженькою бородкою, плутовскими глазами и съ русыми пенсами, прервало ея думы. Жидъ, кивая безпрестанно головою, говорилъ скороговоркою, ломаннымъ польскимъ языкомъ: ‘дзень добры, пани добродзійка, перфумы добры мамъ, помада, мыдло…’ И втащивъ въ комнату нсколько длинныхъ ящичковъ, онъ началъ раскладывать на полу свой товаръ, всего было довольно: были тутъ и духи, и зажигательныя спички, и румяна, и вакса, и гребни, и пуговицы и т. под. Изъ кармана Еврей вынулъ еще что-то завернутое въ грязную, срую бумагу, увряя, что это самая отличная прусская гербата (чай), божился, клялся женой и дтьми, что лучшаго товара въ цломъ город не съискать. озефина пересмотрла вс ящички и наконецъ купила духовъ и помады на три рубля серебромъ: но такъ-какъ денегъ у нея не было, то она и велла жиду прійдти за ними посл обда. Черезъ нсколько времени пришелъ и панъ Грошевичъ. озефина нжно обняла его, обрадованный неожиданною ласкою жены, учитель съ непритворнымъ чувствомъ поцаловалъ ее въ плечо.

— Ахъ, мое сердце, начала она: — какіе у меня прекрасные духи, какая помада, посмотри-ка! И она показала ему свои покупки.

— Да, мое сердце, хорошіе, очень хорошіе.

— Возьми-ка, понюхай.

И намъ Грошевичъ нюхалъ то духи, то помаду: запахъ былъ самый пріятный.

— Кто же теб, моя душечка, подарилъ ихъ? спросилъ онъ, вполн увренный, что жена его не станетъ тратить денегъ на такіе пустяки.

— Кто подарилъ? спросила озефина, удивленная вопросомъ мужа.

— Да, мое сердце, какой добрый человкъ подарилъ теб эти духи? повторилъ панъ Грошевичъ, желая узнать имя этого добраго человка.

— Кто же будетъ мн длать подарки? Разв мужъ? но онъ, такой вжливый, еще до-сихъ поръ ничего мн не подарилъ, и духи, и помаду я купила — посл обда надо заплатить деньги, сказала пани профессорова ршительнымъ тономъ.

— Купила… надо заплатить?.. почти вскричалъ испуганный учитель.

— Ужь и испугался! Въ-самомъ-дл страшно: какъ можно разстаться съ нсколькими злотыми, какъ можно сдлать для жены удовольствіе!

— Нтъ, мое сердце, нтъ, не страшно, я не испугался, я только такъ… я думалъ, можетъ-быть, дорого.

— Успокойся, недорого.

— Ну. если недорого…

— Бездлица.

— А сколько же, моя душечка?

— Угадай!

— Не знаю, право, не знаю: я никогда такихъ вещей не покупалъ.

— Какъ ты, однакоже, думаешь?

— А что, злотыхъ два, можетъ и три?

озефина захохотала.

— Ну, слыханное ли дло, чтобы французскіе, настоящіе французскіе духи и помаду можно было купить за три злотыхъ?

— Сколько же, мое сердце, сколько надо заплатить? спросилъ панъ Грошевичъ, чрезвычайно встревоженный.

— Двадцать злотыхъ, а это еще дешево за такіе духи, отвчала озефина.

Панъ Грошевичъ не сказалъ ни слова, онъ стоялъ неподвижно, съ полуоткрытымъ ртомъ, ужасъ оковалъ его языкъ. Мы должны замтить, что посл свадьбы учитель сдлался еще бережливе прежняго. Онъ разсуждалъ такъ: ‘женатому человку гршно сорить деньгами, промотать ихъ легко, а заработать трудно, надо приберечь копейку для будущаго’. И потому старался избгать лишнихъ расходовъ. Еще недавно какъ-то хотлъ онъ купить перочинный ножикъ, жидъ просилъ 50 копеекъ серебромъ, онъ давалъ 30, торговался два дни — и не купилъ, подумавъ: ‘лучше приберегу эти 50 копеекъ, обойдусь какъ-нибудь и безъ новаго ножичка, наточу старый — и хорошо будетъ, зачмъ тратить деньги по пустому?’ Онъ пожаллъ тогда полтины, а теперь долженъ за совершенные пустяки заплатить три рубля серебромъ, все равно какъ въ воду бросить. Потомъ жена его еще что-нибудь купитъ — и пойдетъ, и пойдетъ… и тогда прощай вс мечты о будущемъ. Такія мысли роились въ голов пана Грошевича, онъ стоялъ, какъ вкопанный.

— Что же ты молчишь, что же ты ничего не говорить? начала озефина, взявъ мужа за руку.

Учитель опомнился и вздохнулъ.

— Какъ же можно, мое сердце, ну какъ же можно покупать такія дорогія вещи, вдь мы люди бдные, этакъ долго ли…

— Прекрасно, прекрасно, прервала его озефина:— вотъ и упреки,— бездлицы я не могу для себя купить, а это только первая покупка, что же будетъ дальше? Если у меня износятся башмаки, ты и башмаковъ не позволишь мн купить?

— Ну, башмаки — другое дло.

— Все равно — духи еще нужне.

— Ну, полно, полно, мое сердце, не сердись.

— Да какъ же тутъ не сердиться?

— Ну, ну, я заплачу, и за помаду и за духи заплачу, если они теб такъ нужны… только не сердись.

— Разумется, нужны: чмъ же я буду помадиться? И духи тоже нужны, на рессурсъ не только дамы, даже кавалеры прізжаютъ надушившись,

— Это такъ, моя душечка, кто детъ на рессурсъ, тому, конечно, надо немного припомадиться, сказалъ панъ Грошевичъ довольно весело, думая, что, можетъ-быть, ему еще удастся какъ-нибудь уговорить жену отказаться отъ покупокъ — тогда онъ отдастъ ихъ жилу назадъ, потеряетъ только злотый, много, много полтора, и онъ продолжалъ:— ему и надушиться необходимо, мое сердце, а кто на рессурсахъ не бываетъ, сидитъ дома, какъ мы…

— Ахъ, какой ты смшной! вдь и я буду на рессурс.

— Какъ! и ты будешь на рессурс? едва выговорилъ учитель, опять расходы, подумалъ онъ, и поблднлъ отъ ужаса.

— Да. чмъ же все это кончиться? вскричала озефина, всплеснувъ руками. Ты хочешь держать меня въ заперти, мн и въ свтъ нельзя показаться? Ты лишаешь меня всхъ удовольствій: да за что же я такъ страдаю, за что терплю такія мученія? Ахъ, я несчастная!

озефина заплакала, панъ Грошевичъ смутился мыслію, что довелъ жену до слезъ: онъ старался ее успокоить.

— Не плачь, мое сердце, не плачь, и за духи заплачу и на рессурс будешь — все будетъ, только не плачь, не гнвайся.

Слава Богу, что въ эту минуту не вошла въ комнату пани асессорова, а то досталось бы бдному учителю, цлый день потомъ онъ молчалъ и ходилъ повся голову.

Это была первая сцена между молодыми супругами.

V.

Провинціальные балы, боле, или мене похожіе одинъ на другой, были столько разъ предметомъ описанія нашихъ первостепенныхъ и второстепенныхъ гг. сочинителей, что я, не желая подать читателямъ повода къ невыгоднымъ для меня сравненіямъ и повторять давно всмъ извстное, не буду входить въ излишнія подробности N — скихъ рессурсовъ, тмъ боле, что перо мое не довольно краснорчиво, и потому не можетъ съ полнымъ достоинствомъ изобразить ихъ великолпіе: не станетъ силъ моихъ на такое дло. Я умолчу объ ослпительныхъ нарядахъ, красот и граціи нашихъ дамъ, о ихъ остроуміи, прибавилъ бы я непремнно, если бы только он разговаривали съ кавалерами.— но по скромности, столь свойственной прекрасному полу и такъ много уважаемой всми благородномыслящими людьми, он, наши прекрасныя дамы, боле молчатъ, или шепчутся между собою,— а потому и объ остроуміи ихъ я не скажу ни слова. Умолчу и о ловкости молодыхъ людей, подходившихъ къ дамамъ для того только, чтобъ ангажировать ихъ на какой нибудь танецъ,— о ихъ тонкой деликатности, не позволявшей имъ ссть подл дамы и утруждать ее разговорами, — и о достойныхъ удивленія па и антр-ша, такъ старательно выдлываемыхъ въ кадриляхъ юношами, въ первый разъ явившимися въ свтъ,— и о гром новаго оркестра, состоявшаго изъ семи человкъ, оркестра, который даже въ губернскомъ город давалъ концерты — обо всемъ этомъ, какъ я уже сказалъ, я благоразумно умолчу. Даже ни слова не скажу и о томъ, съ какимъ искусствомъ танцовала упомянутая въ предъидущей глав одна очень важная дама, поддерживая руками свое пятидесятирублевое платье и шопотомъ повторяя, чтобы не сбиться съ такта: ‘разъ-два-три, разъ-два-три’. Не моему перу описывать такія картины. Я ограничусь весьма немногимъ: въ шесть часовъ вечера того дня, когда назначенъ былъ первый рессурсъ, танцовальная зала, находившаяся, какъ извстно читателю, въ одномъ трактир, сильно освтилась сальными свчами, музыканты, сидвшіе въ боковой комнат, настраивали инструменты, трактирные служители обметали то стульевъ пыль и поправляли свчи, въ дверяхъ, поминутно отворявшихся, показывались горничныя и лакеи, торопливо посматривали на вс стороны, и потомъ убгали докладывать своимъ госпожамъ, что никого еще нтъ: ни одна изъ дамъ не хотла явиться на балъ первою. Наконецъ разомъ подъхало къ трактиру нсколько саней и повозокъ — и зала быстро стала наполняться гостями. Въ девять часовъ дамы уже чинно сидли вдоль стнъ, посматривая, каждая на платье своей сосдки, мужчины стояли въ два ряда, сложивъ на груди руки, и посматривали на дамъ — вс хранили глубокое молчаніе. Вдругъ по знаку, данному распорядителемъ рессурса, музыка грянула польскій: тогда пріхавшій изъ губернскаго города молодой чиновникъ, со шляпою въ рук, подошелъ къ одной дам, почтенной по лтамъ, по чину своего мужа и потому еще, что она была боле похожа на бочку, нежели на человка, очень вжливо ей поклонился, взялъ за руку и гордо повелъ по зал, за нимъ потянулись другія пары — и балъ начался. За польскимъ слдовала кадриль, потомъ вальсъ, мазурка, потомъ… потомъ полька. Дочери засдателя земскаго суда и четверо способныхъ молодыхъ людей, о которыхъ мы упомянули въ начал нашего разсказа, стали полькировать при громкихъ рукоплесканіяхъ мужчинъ, барышни, въ первый разъ видвшія польку, бросали на танцующихъ завистливые взгляды, а маменьки въ-полголоса говорили одна другой, что он никогда не позволятъ своимъ дочерямъ танцовать польку, что только одн дочери засдателя могутъ такъ безстыдно выставлять ногу и нагибаться: имъ вдь ужь давно пора выйдти замужъ, а никто не беретъ, такъ вотъ чмъ вздумали привлекать жениховъ, срамницы! Ахъ, какая безнравственность! и прочее. Все въ подобномъ род говорили между собою нравственныя маменьки, дочери которыхъ не умли танцовать польки. Посл польки, по чьему-то велнію, музыка заиграла галопадъ, нашлось охотники и до галопада, но пальма первенства безспорно принадлежала одному высокому, рябоватому кавалеру, который, не отдохнувъ ни минуты, протанцовалъ съ десятью дамами: приподнявъ широкія плечи, наклоновъ голову и искоса посматривая на носокъ своего сапога, онъ леталъ по зал, подобно вихрю. Но природа побдила человка: танцоръ едва не упалъ отъ изнеможенія, богатырская грудь его поднималась и опускалась, какъ морская волна, теки пылали, волосы и лицо были мокры отъ поту, прислонясь къ стн, онъ дышалъ на всю залу, дыханіе его уподоблялось, безъ всякаго преувеличенія, храпнію молодаго коня, утомленнаго долговременною скачкою. Посл каждаго танца дамы обыкновенно занимали свои прежнія мста, а кавалеры удалялись на другую половину трактира, гд въ двухъ комнатахъ сидли за зелеными столами любители преферанса, а въ третьей какой-то господинъ въ венгерк, съ ермолкою на голов, съ страшными усами и бакенбардами, окруженный табачными облаками и толпою игроковъ, металъ банкъ. Танцоры курили трубки, подкрпляли себя водкою, а нкоторые подходили къ господину въ веигерк и ставили рубль на карту — при выигрыш покупали конфекты и съ трактирнымъ мальчикомъ отсылали ихъ въ залу къ своимъ коханкамъ. Но всхъ лучше длалъ высокій, рябоватый танцоръ: наполнивъ цлый карманъ конфектами, онъ просто бросалъ ихъ черезъ всю залу къ ногамъ одной обожаемой имъ особы, и только тогда кончилъ это невинное занятіе, когда въ карман у него не осталось ни одной конфскты. Впрочемъ, бросаніе конфектъ происходило уже подъ конецъ рессурса, когда присутствующіе ознакомились другъ съ другомъ, а до-тхъ-поръ, въ особенности въ начал бала, общество отличалось благочиніемъ примрнымъ, танцовали вс молча, изъ одной любви къ искусству, съ серьезнымъ видомъ, какъ-будто занимались дломъ, во время первыхъ танцевъ, ни въ одномъ конц залы не раздалась живая рчь, слышно было только шарканье башмаковъ да стукъ каблуковъ. Вообще N — скія панненки охотницы попрыгать: стоитъ только молодому человку прійдти въ домъ, гд есть дв двицы — смотришь, одна ужь садится за фортепьяно и преусердно начинаетъ колотить пальцами по клавишамъ разстроеннаго, въ половину безструннаго инструмента, а другая начинаетъ вертться по комнат. На рессурс танцевали вдоволь, въ одномъ только затруднялись танцоры: они хотли говорить со своими дамами, и не знали съ чего начать разговоръ: съ погоды не годилось, а другіе предметы какъ-то не лзли въ голову. Это печальное обстоятельство вскор однакожь исчезло: юноши, получивъ достаточное подкрпленіе въ своихъ силахъ за другой половин трактира, пріобрли вмст съ тмъ и смлость, съ помощію которой весьма искусно завязывали разговоры даже съ незнакомыми двицами. Склонившись надъ стуломъ своей дамы, они съ самою милой улыбкою предлагали ей различные вопросы, приличные на бал, въ разговор между образованными людьми, спрашивали, любитъ ли она танцы, какой въ особенности, любитъ ли музыку? Получивъ отвтъ, начинали разсуждать о танцахъ, хвалили одинъ, находили недостатки въ другомъ, говорили что кадриль очень хороша, потому-что посл каждой фигуры можно отдыхать, вальсъ также прекрасный танецъ, но отъ него кружится голова и можетъ сдлаться очень-дурно, потомъ весьма справедливо замчали, что посл танцевъ очень вредно пить холодную воду, и т. д. Между-тмъ, дамы кушали конфекты, съ которыми трактирные служители безпрестаппо шмыгали по зал, конфектные билетики дали кавалерамъ богатое содержаніе для комплиментовъ, правда сладенькихъ, пошленькихъ, но тмъ не мене принимаемыхъ съ удовольствіемъ тми, къ коему они относились. Все боле и боле оживлялось собраніе, и мало-по-малу излишняя принужденность исчезла, бросаніе конфектъ къ ногамъ одной прелестной особы, производимое въ это время высокимъ рябоватымъ танцоромъ, никому уже не казалось неприличнымъ, многіе молодые люди танцовали безъ перчатокъ: не было возможности натянуть ихъ на вспотвшіе пальцы, дамы, раскраснвшись отъ жара, обмахивались платками. Одинъ танецъ слдовалъ за другимъ безостановочно, молодежь, не щадя ни могъ, ни пола, подняла отчаяный стукъ, на другой половин трактира раздавались громкіе возгласы и смхъ пирующихъ игроковъ: музыка, крикъ, стукотня, лица, покрытыя потомъ и пылью, жаръ, духота, блескъ оплывшихъ свчей — словомъ, веселіе повсемстное!

Вмст съ прочими веселилась и озефина, съ увлеченіемъ предаваясь всмъ удовольствіямъ бала, не пропуская ни одного танца, постояннымъ ея кавалеромъ былъ Никаноръ Сергевичъ. Разгоряченный виномъ, онъ жалъ жен учителя руку и въ отвтъ всегда получалъ взаимное пожатіе, говорилъ ей о своей любви и насказалъ много такого, что, конечно, пришлось бы не по сердцу пану Грошевичу, если бы онъ могъ только слышать этотъ разговоръ. Пани асессорова, или мамочка, какъ вамъ угодно, не могла довольно налюбоваться на свою дочь: ея материнской слпот казалась она всхъ прекрасне, всхъ нарядне, неумолчно толковала она своей сосдк о добродтеляхъ озефины и о счастіи, какимъ наслаждается панъ Грошевичъ, имя такую добрую и нжную супругу. Сосдка, дама тоже очень почтенная, мать трехъ взрослыхъ, незамужнихъ дочерей, съ радостною улыбкою и по видимому съ большимъ удовольствіемъ слушала разскащицу — и на другой же день пустила по городу презлую сплетню на счетъ отношеній озефины и пана капитана. Что же касается до пана асессора — онъ и не заглядывалъ въ танцовальную залу, хорошо, тепло ему было и на другой половин: то со стаканомъ, то съ рюмкою въ рук, лавировалъ онъ между зелеными столиками и, цалуя игроковъ, называлъ ихъ своими друзьями, подъ конецъ рессурса онъ уже едва держался на ногахъ. Въ два часа утра танцы прекратились и дамы разъхались, остались одни мужчины и пировали еще долго, шампанское пили стаканами, порожнія бутылки, бросаемыя въ уголъ, разлетались въ дребезги, музыканты играли казачка: крикъ, пляска, псни.

Панъ Грошевичъ не былъ на рессурс по той простой причин, что не умлъ танцовать. Съ грустнымъ видомъ ходилъ онъ по комнат, досадуя на свое незнаніе самаго обыкновеннаго искусства, на свою неловкость, на свое ничтожество. Чтобы чмъ-нибудь утшить себя въ такомъ печальномъ положеніи, учитель нсколько разъ пытался наигрывать на гитар свою любимую псенку, которую, бывало, часто пвалъ во время холостой жизни, но струны лопались, псня не плась. Потомъ онъ бросился на литературу: взялъ со стола одну старую, оборванную книгу, которую всякій день посл обда читала пани асессорова съ такимъ вниманіемъ, что тотчасъ же засыпала (она, надо отдать справедливость, въ свободное время любила заняться литературою), книга эта была: ‘опытная повариха и экономка’, къ ней и панъ асессоръ питалъ глубокое уваженіе, хотя и не зналъ ея содержанія. Но полезныя свднія о. приготовленіи соусовъ и жаркихъ не заинтересовали пана Грошевича, не разогнали его тоски. Ему было мучительно скучно, ни псня и ни книга не занимала его, онъ думалъ о другомъ, думалъ о томъ, зачмъ озефина веселится въ то время, когда онъ скучаетъ? Ему хотлось даже видть, что она тамъ, на рессурсъ, длаетъ, съ кмъ танцуетъ, разговариваетъ? а можетъ-быть, кто-нибудь изъ этихъ кавалеровъ за нею и ухаживаетъ, можетъ-быть, и она съ охотою слушаетъ ихъ рчи? Ревность въ первый разъ шевельнулась въ сердц учителя, онъ сталъ одваться въ ршительномъ намреніи идти, и черезъ окно, въ дверь, или какъ-нибудь иначе посмотрть на свою жену, но боязнь, что она и пани асессорова его замтятъ и будутъ недовольны его неумстнымъ появленіемъ, удержала его дома. Успокоивая себя въ своихъ подозрніяхъ, онъ легъ на диванъ, погасивъ изъ экономіи свчку, печальныя мысли однако не оставляли его, ему все чудилась озефина, танцующая съ какимъ-то высокимъ мужчиною, оба они нжно смотрли другъ на друга и улыбались, и больно было бдному сердцу naua Грошевича.

Учитель уже спалъ, когда пани асессорова, озефина и панъ асессоръ, влекомый Никаноромъ Сергевичемъ, возвратились съ бала. Крпкій сонъ пана Грошевича нисколько не потревожила громкая, хотя краткая, но исполненная сильныхъ выраженій, рчь о воздержаніи, произнесенная пани асессоровой передъ лицомъ своего супруга, посаженнаго въ кресла и со страха уже немного протрезвившагося. Обвиняемый не могъ произнести никакого оправданія, и только инстиктивно, изъ чувства самосохраненія, протянулъ руки, говоря слабымъ, умоляющимъ голосомъ: ‘виноватъ, мамочка, виноватъ, очень виноватъ!’ Впрочемъ, все это продолжалось очень-недолго, вскор вс легли спать, и въ дом настала тишина, приправленная храпомъ пана асессора и неустающимъ пніемъ вторившаго ему за печкою сверчка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VI.

Во всякомъ уздномъ город публичный балъ служитъ долгое время предметомъ самыхъ интересныхъ разговоровъ, канвой, но которой маменьки, кумушки и старыя панны любятъ выводить свои мудреные узоры, а потому нтъ ничего удивительнаго, что на другой день посл перваго рессурса, по городу N разлетлось такое множество новостей, что врно стало бы ихъ на десять газетныхъ фельетоновъ. Ничто не укрылись отъ всюду устремленнаго вниманія маменекъ: он все видли, замтили, подслушали: все, отъ сальнаго огарка до пятидесяти-рублеваго платья очень важной дамы, подвергалось ихъ строгому анализу и потомъ, пересыпанное ихъ собственными толками, добавленіями, пересудами, сплетнями, съ неописанною быстротою разносилось по городу, переходя изъ устъ въ уста. Умалчивая обо всхъ этихъ дрязгахъ, упомянемъ только о томъ, что маменьки и кумушки вмсто того, чтобы наградить дочерей засдателя достойными похвалами и признательностію за введеніе новаго танца въ N — ское общество, вмсто того, говоримъ мы, по внушенію гнусныхъ страстей, во всеуслышаніе называли ихъ безстыдными выскочками, срамницами и другими весьма непристойными именами — тысяча-первый примръ черной неблагодарности современниковъ къ нововводителямъ. Порицали уже не польку, но ея исполнительницъ, дочерей засдателя, превосходство которыхъ въ танцовальномъ искусств было тмъ нестерпимо-больне для прочихъ паннепокъ, что слыша безпрестанно о восторгахъ, производимыхъ полькою въ столиц и въ губернскихъ городахъ и питая страстное желаніе научиться модному танцу, он никакъ не могли удовлетворить своего просвщеннаго стремленія, потому-что единственное спасеніе, танцовальный учитель, какъ уже извстно читателю, на вопросы о польк отрицательно моталъ головою. Въ такомъ бдственномъ обстоятельств нкоторыя любительницы танцевъ ршились похитить у засдателя драгоцнную книжку, о существованіи которой зналъ цлый городъ. Можетъ-быть, это смлое предпріятіе возъимли бы надлежащее дйствіе, если бы въ ум панны городничанки не сверкнула свтлая мысль упросить знакомыхъ читателю четверыхъ способныхъ молодыхъ людей, за извстную плату давать желающимъ уроки полькированія, тотчасъ же для полученія согласія со стороны импровизованныхъ танцмейстеровъ послали къ нимъ переговорщиковъ. Но тутъ встртилось никмъ непредвиднное препятствіе: способные молодые люди, служившіе въ земскомъ суд, получили отъ засдателя, раздраженнаго городскими сплетнями на счетъ своихъ дочерей, секретное наставленіе не давать уроковъ никому и ни за какую цну. Послушные юноши подъ разными благовидными предлогами уклонились отъ предложенной имъ чести. Только одинъ изъ нихъ, неблагодарный, панъ Шишка, забывъ, по чьей книжк онъ выучился танцовать, ршился принять на себя обязанности танцовальнаго учителя: корысть заглушила въ немъ благородныя чувства. Такое непослушаніе навлекло на юношу негодованіе засдателя. Число желающихъ учиться танцовать польку было такъ велико (нсколько дамъ пріхало изъ узда), а свободнаго времени у пана Шишки было такъ мало, что онъ не имлъ никакой возможности учить всхъ безъ разбора и долженъ былъ многимъ очень любезнымъ дамамъ, къ несказанному ихъ прискорбію, отказывать въ ихъ просьбахъ. Крайнее неудовольствіе общества излилось на засдателя, какъ на истиннаго виновника настоящаго положеніи длъ, его называли варваромъ, тираномъ, а одинъ изъ жителей, занимающійся литературою, заклеймилъ его именемъ Мефистофеля, даже самъ городничій, человкъ справедливый и деликатный, однажды, въ присутствіи многихъ лицъ, разсуждая объ этомъ дл и вмст съ тмъ желая показать свою ученость, назвалъ засдателя ‘ужаснымъ педагогомъ’.

Въ числ ученицъ новаго танцмейстера была и пани профессорова — счастіе, какимъ не пользовались многія, боле ея значительныя дамы. Нужна была сильная протекція, не говоря уже о деньгахъ,— чьи-нибудь особенныя старанія, чтобъ достигнуть этого счастія, и молодой человкъ согласился посвятить жену учителя въ тайны польки только изъ уваженія къ неотступнымъ просьбамъ пана капитана, преимущественно же въ-слдствіе собственнаго желанія доказать ему свою дружбу, которую онъ давно питалъ къ нему. И вотъ, два раза въ недлю, въ то время, когда мракъ покрывалъ засыпавшій городъ, панъ Шишка, въ черномъ фрак и въ сопровожденіи музыканта, являлся въ домъ пана асессора, учащіеся вскор оказали большіе успхи. Посл двухъ, трехъ уроковъ, Никаноръ Сергевичъ, охвативъ талію озефины и для большей граціи мотая головою, уже быстро носился по комнат, вдохновляемый звуками одинокой скрипки и голосомъ чувствующаго собственное достоинство юноши, повторявшаго: разъ-два-три, разъ-два-три. озефина, съ своей стороны, старалась вс движенія исполнить согласно съ правилами танца. Панъ асессоръ, жена его и панъ Грошевичъ смотрли на все это съ большимъ удовольствіемъ, и послдній, по окончаніи каждаго урока, обыкновенно пожималъ юнош руки, благодаря за его труды, на что тотъ однако никогда не отвчалъ ни слова, вроятно, ожидая другой благодарности. Панъ Грошевичъ вполн былъ увренъ, что уроки эти со стороны пана Шишки были знакомъ пріязни, признательности къ дому пана асессора, гд всегда его очень-хорошо принимали, о деньгахъ, о платеж учителю и въ голову не приходило. И безъ сомннія внезапно-грянувшій громъ поразилъ бы его мене, нежели эти простыя слова, сказанныя ему озефиной, когда она могла уже танцовать польку не хуже дочери засдателя: ну, теперь заплати пану Шишк десять рублей серебромъ. Не усплъ еще панъ Грошевичъ опомниться отъ этого удара, какъ за нимъ послдовалъ другой, гораздо сильнйшій.

— Да еще вотъ что, чуть не забыла, продолжала озефина: — недавно я взяла у оселя матеріи на платье, заплати ему двадцать рублей серебромъ.

Учитель не могъ выговорить ни слова, стоялъ неподвижно и не врилъ своимъ ушамъ.

— Что же ты стоишь, какъ столбъ? со смхомъ сказала пани профессорова.

— Послушай, мое сердце, началъ панъ Грошевичъ едва внятнымъ голосомъ: — скажи, мое сердце, вдь ты шутила? да, ты шутила? Ты не купила этой матеріи? На что теб она, зачмъ теб она, эта матерія? А панъ Шишка не возьметъ денегъ, онъ намъ знакомый, онъ не возьметъ денегъ?

— Вотъ еще выдумалъ что! стану я съ тобой шутить!

— Да вдь этого нельзя же, этого невозможно, бормоталъ учитель въ совершенномъ отчаяніи:— этого не можетъ быть, никакъ, ни, ни, мы… потомъ вдругъ съ живостію прибавилъ:— а знаешь ли что, Юзенька, знаешь ли что? отдадимъ эту матерію назадъ, если и потеряемъ какую-нибудь полтину, бда еще не велика, Богъ съ ней! Ну, что же длать, коли такъ случилось, если и потеряемъ не много. Вотъ я сейчасъ же и отнесу эту матерію, дай мн ее, Юзенька.

— Да что ты, съ ума сошелъ, что ли? Отдай матерію, когда изъ нея уже сдлано платье.

— И платье сдлано? Ну, такъ что же?

— А то, что надо заплатить.

— Заплатить? зачмъ заплатить? и платье можно продать,— продадимъ и платье, а заплатить двадцать рублей я не могу, нтъ, никакъ не могу.

— И не плати, я сама заплачу, только дай деньги.

— Ты все шутишь, все смешься, Юзенька, а я правду говорю, послушай только меня, намъ нельзя такія дорогія матеріи покупать — мы люди бдные, если у меня и есть копейка, вдь все это для тебя берегу, мое сердце, для меня ничего не нужно, было бы теб хорошо. Вотъ, будемъ жить одни, что тогда будетъ съ нами, дорогая моя? надо и объ этомъ подумать, пригодится тогда сбереженная моя денежка, вдь жалованье мое маленькое…

— Ну, заплъ опять свою старую псню, сказала озефина, съ нетерпніемъ махнувъ рукою.

Но пніе продолжалось своимъ порядкомъ. Видя, что озефина молчитъ, учитель думалъ, что она начинаетъ соглашаться съ его словами, и съ большею силою принялся доказывать ей необходимость беречь деньги на будущее время, потомъ, придавъ своему голосу самое нжное выраженіе, сталъ описывать счастіе ихъ будущей жизни, когда они обзаведутся своимъ хозяйствомъ, будутъ имть свой домикъ, садикъ, огородъ, — и онъ говорилъ ей все, что только диктовало ему простое его сердце. Но озефин нисколько не было утшительно слышать такія мечтанія отъ человка, котораго она не любила, даже съ нкотораго времени не терпла: ей не нравился его тихій, спокойный характеръ, она стыдилась его ничтожества, и она съ досадою его прервала:

— Да кончишь ли ты когда-нибудь? что ты расплся, какъ нищій, что ты проповдуешь, какъ ксндзъ какой? скажи, ради Бога, чего ты отъ меня хочешь?

Панъ Грошевичъ не обратилъ однако вниманія на слова жены, онъ продолжалъ свое, желая совершенно склонить ее на свою сторону, такъ-что озефина потеряла всякое терпніе и, въ отчаяніи топнувъ ногою, закричала:

— Да на что мн твоя болтовня? Прочь съ моихъ глазъ! Боже, Боже!— продолжала она, видя, что мужъ не унимается, чмъ я тебя прогнвила, за что Ты меня наказываешь такимъ чудовищемъ?

Въ это время вошла въ комнату пани асессорова. озефина, со слезами на глазахъ, бросилась къ ней на шею.

— Ахъ, маменька, маменька, вопила она:— думали ли вы когда-нибудь, что вашу дочь постигнетъ такая жестокая участь?

— Что, что такое, мой ангелъ, разскажи скоре, съ участіемъ говорила мать, искоса посматривая на пана Грошевича, который, прислонясь къ стн, стоялъ съ поникшею головою, какъ преступникъ, ожидающій смертнаго приговора.

— Еще года нтъ, какъ я замужемъ, продолжала несчастная супруга:— а ужь сколько я натерплась горя, только одному Богу извстно! Вамъ, маменька, я никогда ничего не говорила. И до чего я наконецъ дожила: мужъ не хочетъ меня одвать, знаете, маменька, мое новое платье, которое вамъ такъ нравится, онъ говоритъ, что его надо продать, что я не могу такія дорогія платья носить, какъ-будто я кухарка какая, хочетъ осрамить меня передъ цлымъ городомъ, хочетъ, чтобъ я все сидла дома, нигд не бывала, и Богъ-знаетъ, что еще будетъ дальше, — да онъ меня и кормить не будетъ, онъ меня съ голоду уморитъ. И страдалица залилась слезами пуще прежняго, по мясистымъ щекамъ нжной матери также потекли два ручья.

— Не плачь, дитя мое, не плачь, успокойся, говорила она.— Ахъ, озефе свенты, озефе свенты! какъ же я ошиблась въ этомъ человк, думала, что у него доброе сердце, а вышло, что у него чувствъ человческихъ нтъ! Да боитесь ли вы Бога, пане Грошевичъ? Что вы длаете, за что вы такъ тираните этого ангела? Хотите лишить жену всхъ удовольствій, запрещаете ей бывать въ свт, танцовать, не хотите купить для нея платья, — что же это значитъ? Да вы забываете, что она дама благородная, воспитанная, такъ-то вы съ нею обращаетесь, такъ-то вы ее любите?..

Учитель видлъ, что надъ его головою готова разразиться гроза, не ожидая этой страшной минуты, онъ подошелъ къ пани асессоровой, поцаловалъ у ней руку и сказалъ:

— Не гнвайтесь, маменька, не гнвайтесь, видитъ Богъ, какъ люблю я мою Юзеньку! Я ей ничего не запрещаю, пусть она длаетъ что хочетъ, только ты не сердись на меня, мое сердце, прибавилъ онъ, обратясь къ жен, я все сдлаю, и платье куплю и папу Шишк заплачу, не пожалю для тебя ничего.— Ну, что жь длать, коли такъ случилось, когда оно такъ нужно — только ты, мое сердце, люби меня по прежнему.

На другой день, панъ Грошевичъ, конечно не безъ вздоховъ и сожалній, вынулъ изъ сундука 30 рублей серебромъ и заплатилъ кому слдовало, а пани асессорова дала дочери добрый совтъ перемнить оружіе въ обращеніи съ мужемъ. По ея мннію, озефина никогда и ничего не должна была у него просить, а всегда требовать и требованія поддерживать, не прибгая къ слезамъ и обморокамъ — это оружіе, прекрасное противъ сильныхъ, жаль употреблять противъ такого слабаго непріятеля, пани асессорова полагала, и очень справедливо, что для учителя довольно будетъ, если, въ случа его непокорности, жена хорошенько на него прикрикнетъ. И въ-самомъ-дл, озефина вскор на опыт убдилась въ достоинств новой методы: ей стоило только изъявить свое желаніе, топнуть ногой да сказать повелительнымъ тономъ: ‘чтобы было!’ и все являлось, какъ-бы по щучью велнію. озефина не пропускала ни одного рессурса, веселилась, танцовала съ паномъ капитаномъ, а о муж, казалось, совсмъ забыла.

Спокойствіе пана Грошевича, нарушенное значительнымъ опустошеніемъ сундука, оставило его навсегда.

——

Долго такимъ-образомъ тянулась жизнь его, наконецъ онъ умеръ, и никто не пожаллъ о немъ… Никаноръ Сергевичъ выхалъ изъ города, оставивъ озефину съ пани асессоровой толстть и браниться другъ съ другомъ.— Самому пану асессору не было житья дома, и онъ съ радостью уходилъ въ судъ и долго уже тамъ оставался, противъ обыкновенія.

ВАСИЛЙ КУЛИНЪ.

‘Отечественныя Записки’, No 5, 1848

ПАНЪ ГРОШЕВИЧЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Читайте также: