[ПАМЯТИ М. В. ЛОМОНОСОВА]
[ПАМЯТИ М. В. ЛОМОНОСОВА]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Памяти М. В. Ломоносова, Щапов Афанасий Прокофьевич, Год: 1865
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Шестидесятники
М., ‘Советская Россия’, 1984.— (Б-ка рус. худож. публицистики).
Отрадный факт, что и мы, русские, стали наконец торжественно воспоминать не одни какие-нибудь военные подвига, но и умственные заслуги наших замечательных общественных деятелей, двигателей нашего просвещения, хотя история умственной жизни нашей не приготовила нам ни юбилея своего Кеплера или Галилея, ни юбилея своего Шекспира. Радостно и то, что общество русское как нельзя более кстати празднует в настоящий год юбилей нашего Декарта или Бэкона — бессмертною Ломоносова — преобразователя нашей умственной жизни и начинателя нашего реального образования. Нам, сибирякам, нельзя было не откликнуться на этот истинно народный праздник, между прочим и потому, что все первые пролагатели путей колонизации и культуры Сибири, все первые поселенцы ее — наши предки были земляки Ломоносова, и в нас есть значительная доля крови и наречия поморцев, холмогорцев, архангельцев. И память об Ломоносове в настоящее время особенно назидательна для всего русского общества и, в частности, для нас — сибиряков.
При одном воспоминании имени Ломоносова затрагиваются самые живейшие струны нашей социальной жизни, затрагиваются все высочайшие, первейшие умственные потребности нашего времени, насущнейшие вопросы о народном образовании.
Ломоносов был преобразователем нашей умственной жизни. Вспомните, что такое была древняя допетровская Россия, боявшаяся естественных наук, как ереси и волшебства, создавшая суевернейший раскол из-за бороды, из-за сложения перстов, из-за букв и проч. и теперь еще доживающая свой век в огромных массах народа? Это была полнейшая невежественная и суеверная раба природы. От незнания природы она не знала никакой интеллектуальной, разумной культуры, никаких рациональных искусств, ремесл и промыслов, никаких фабрик и заводов. От незнания, например, горной природы — богатой экономии минерального царства Урала и Сибири,— она не знала горных промыслов, и вследствие того, была не только бедна, безденежна, но и безоружна, отчего долго не могла свергнуть с себя тяготевшее над нею иго азиатских орд и сразу проложить себе морской и территориальный путь к Западу. От незнания горной, полезной производительности древняя Россия была крайне бедна даже самыми простыми земледельческими орудиями, так что московские цари должны были в XVII веке рассылать по областям сохи, сошники, серпы и проч. А какое миросозерцание тогда господствовало не только в массах народа, но и в высших классах общества? ‘Век тогдашний,— говорит Болтин1,— благовременен был пустосвятству, обману и подлогам, ханжи и лицемеры чудесам не верили, но пользу свою в том обретали, парод верил и обманщиков обогащал. Сколько вещей обыкновенных, простых, ничего не значущих, принято било за святыню’. Даже двор царицы Параскевы Федоровны, но словам Татищева2, ‘от набожности был госпиталь на уродов, ханжей, в роде сумасбродного подъячего Тимофея Архиповича, которого суеверы почитали за святого и пророка’. И в то время, когда Ломоносов, увлеченный в раскол, с жаждой знания, бежал за рыбным обозом в Москву, слушал там схоластические науки и заиконоспасских монахов и потом отправился за границу изучать физику и философию у Вольфа,— и в то время было множество фанатиков Канитопов, которые м четками в руках, читали часослов и ворчали — кричали, что семя науке вредно, что ехать за границу учиться — значит погублять свою душу, что физика, математика и геометрия — богоотреченные книги, что грех испытывать природу — тайны Божии’ и т. п. И вот, в такое-то время, в этой темной туче облегших народ суеверий, прогремело очистительное, просветительное слово Петра Великого о западной науке. И Ломоносов, восторженно благоговевший перед гением Петра, воспевавший его в поэмах, превозносивший почти на каждой лекции, в каждом слове о природе, о физике, о химии,— Ломоносов был единственным, неутомимо энергическим продолжателем его просветительной реформы и деятельности, всю жизнь свою посвятивший специально на просвещение сынов российских, на наставление молодых людей. Он, во-первых, во всю жизнь свою старался разбивать народные суеверия и предубеждения относительно природы и естествознания и пропагандировал идею реального образования. Снисходя к умственным слабостям большинства массы — общественной,— он старался помирить народную веру с природой, великую книгу природы с книгой откровения. ‘Природа и вера,— говорил он,— суть две сестры родные и никогда не могут придти в распрю между собою. Создатель дал роду человеческому две книги: в одной показал свое величество, в другой свою волю. Первая книга — видимый сей мир. В этой книге сложения видимого мира физики, математики, астрономы и прочие изъяснители божественных, в натуру влиянных действий суть тоже, что в книге священного писания пророки, апостолы и церковные учителя. Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет божескую волю вымерять циркулем. Также не здраво рассудителен и учитель богословия, если он думает, что по псалтыри можно научиться астрономии или химии’. Какое бы явление природы ни рассматривал Ломоносов, говорил ли, например, о прохождении Венеры через солнце, какое наблюдали в С.-Петербургской академии наук 26 мая 1761 года, он прямо метил, между прочим, на то, чтобы рассеять народные заблуждения и распространить 1 истинное естественнонаучное понятие. ‘Такое редко случающееся явление,— говорил он,— требует двоякого объяснения. Во-первых, должно отводить от людей непросвещенных никаким учением всякие неосновательные сомнения и страхи, которые бывают иногда причиною нарушения общего покоя. Не редко легковерием наполненные головы слушают и с ужасом внимают, что при таких небесных явлениях пророчествуют бродящие по миру богаделенки, которые не только во весь свой долгий век о имени астрономии не слыхали, да и на небо едва взглянуть могут, ходя сугорбясь… Второе объяснение должно простираться до людей грамотных, до чтецов писания и ревнителей православия: кое дело само собою похвально, если бы иногда излишеством своим не препятствовало приращению высоких наук’. Всецело проникнутый глубокою любовью и восторженным энтузиазмом к природе, сам испытавши высокое умственное наслаждение и великую пользу от естествознания, употреблявший, по собственным словам его,— каждый досужпый час, вместо бильярда, на физические и химические опыты и считавший их ‘движением вместо лекарства’,— Ломоносов всячески старался вселить и в обществе любовь к природе, к естествознанию. Каждое его слово о природе, о физике, о химии, о металлургии и проч. начиналось энергическим и вдохновенно убедительным призывом — полюбить природу, полюбить изучение. Приступая к публичному чтению физики в 1750 году и в программе изобразивши высокое этическое, нравственное значение и великую реальную пользу естествознания,— Ломоносов публично призывал ‘желающих учиться натуральной философии в физические камеры Академии на публичные физические опыты, ничего иного от них не желая, как только постоянного слушания’. ‘И смотреть только на роскошь преизобилующей натуры,— говорил он,— есть чудное и восхищающее дух увеселение, и приятно, и вожделенно, и полезно, и свято. Но это блаженство может быть приведено в несравненно высшее достоинство при подробном познании свойств и причин самих вещей. Кто знает свойства и смешение малейших частей, составляющих тела, исследовал расположение органов и движения законы, натуру видит как некоторую художницу, упражняющуюся перед ним без закрытия в своем искусстве, видит, как она почти умерщвленные от зимнего холода деревья весною опять оживляет, как обогащает лето жатвою и плодами и готовит семена к будущему времени, как день и ночь, зной и стужу умаляет и умножает, движет и удерживает ветры, дождь ниспукает, зажигает молнии и громом смертных устрашает, управляет течение вод и прочие удивительные действия производит,— сколь высшее наслаждение имеет он перед тем, кто только почти на внешний вид вещей смотрит, и вместо самих, почти одну тень их видит. Кто такие мысленные рассуждения о натуральных вещах приводит в действие в гражданских или домостроительных предприятиях,— того надежда на окончание его дел тем тверже и увеселительнее, и по окончании их удовольствие тем полнее и безопаснее, чем яснее видит он сокровенные силы рачительной природы в произведении своих предприятий. Отсюда яспо, что блаженства человеческие могут быть увеличены и приведены в высшее достоинство только яснейшим и подробнейшим познанием физики’. ‘Испытание натуры трудно, однако полезно, свято’,— так начал Ломоносов слово о происхождении света. В высшей степени драгоценно и многозначительно то, что Ломоносов деятельнейшим образом старался ввести в народное образование великую науку — химию, вполне понявши ее громадное значение для народной культуры. С этою целью он произнес 6 сентября 1751 г. свое замечательное слово о пользе химии. К сожалению, время не позволяет нам привести на память замечательнейших мест из этого слова.
И не словами только, но и своими физическими и химическими опытами и металлургическими исследованиями Ломоносов пролагал путь к новому, реальному образованию русского общества. Мы так близоруки были доселе, что по настоящее время не оценили надлежащим образом естественнонаучных работ и заслуг Ломоносова. Между тем лучшие знаменитые западные натуралисты того времени поняли и достойно оценили и гений, и труды Ломоносова. Знаменитый математик Эйлер, о котором Екатерина Великая говорила, призывая его вторично в Россию: ‘Я уверена, что Академия моя возродится из пепла от такого важного приобретения, как Эйлер, и заранее поздравляю себя с тем, что возвратила России великого человека’. Этот Эйлер писал Ломоносову от 23 марта 1748 года: ‘Удивляюсь я многопроницательности и глубине вашего остроумия в изъяснении крайне трудных химических вопросов. Из сочинений ваших с величайший удовольствием увидел я, что вы в истолковании химических действий далеко отступили от принятого у химиков порядка и с обширным искусством в практике соединяете высокое знание. Поэтому не сомневаюсь, что вы доведете до совершенной достоверности не твердые еще и сомнительные основания этой науки, так что ей после и по справедливости дано будет место в ряду физических наук’. Тот же Эйлер писал президенту Академии Разумовскому: ‘Все диссертации Ломоносова не только хороши, но и весьма превосходны, ибо он пишет о самых необходимых предметах физических и химических, которые поныне не знали и не могли объяснить самые остроумные люди. При этом случае я должен отдать справедливость Ломоносову, что он имеет превосходный гении к объяснению физических и химических явлений. Желательно, чтоб и другие академии в состоянии были сделать такие открытия, какие показывал Ломоносов’. В самом деле, Ломоносов, при самых ничтожных тогдашних средствах, единственно силой своего гения и неутомимыми, рационально направленными опытами при помощи инструментов, большею частью им самим изобретенных, доходил до таких важнейших физических и химических открытий, которые после прославили знаменитые имена Лавуазье3, Тиндаля, Грове4 и других. Прочитайте, например, его слово о воздушных явлениях, происходящих от электрической силы, сказанное 26 ноября 1753 года,— из него увидите, что Ломоносов совершенно независимо от Франклина и раньше его открыл воздушное электричество и объяснил явление грома. Тут же он высказал много таких мыслей, которые мы теперь встречаем в сочинениях Тиндаля и Гровс, как новость. Например, Ломоносов решительно отрицает существование особых, как он сам называет, теплотворных и всяких чудотворных материй, а видит только разные формы изменения в состояниях материи и прямо говорит о законе соотношения и превращения и о происхождении отсюда новых сил. И электрической силы,— замечает он,— суть те же причины: движение, трение или теплота. Прочитайте его слово о происхождении света, вы увидите, что и здесь гений его возвышается до тех выводов, какие после уже развивали Тиндаль и Грове. ‘Доказано мною,— говорит он,— в рассуждении о причине теплоты и стужи, что теплота происходит от коловратного движения частиц, составляющих самые тела’. Не то же ли это, что по учению новейших химиков и физиков, молекулярное движение частичек вещества. ‘Теплотворные и всякие чудотворные материи,— замечает Ломоносов,— приняты произвольно. Неоспоримо, что разные движения суть причины теплоты и света, свет есть зыблющееся движение’. Не так ли же рассуждает Грове в своем замечательном сочинении о соотношении физических сил? А сколько новых и в высшей степени полезных в то время мыслей высказал Ломоносов в своем слове о происхождении металлов, в рассуждении о мореплавании, о магнитной теории и земном магнитизме, о теории морских течений, о метеорологии и предсказании погоды и т. п.— все это излагать в настоящие минуты, к сожалению, и не время, и не место, и я отлагаю это до особой статьи в одном из наших журналов. Теперь же спешу выразить хоть одно или два из тех желаний, какие невольно внушает воспоминание о бессмертном Ломоносове и которые, надеюсь, сочувственно разделит со мною всякий мыслящий.
Чем бы лучше всего можно было ознаменовать и увековечить память бессмертного Ломоносова? Думаю, тем, что всего более желал, к чему всю жизнь свою стремился и Ломоносов. Ломоносов, во-первых, возбудил мысль о первом русском университете, и его недаром называют родителем Московского университета. Шувалову он однажды писал: ‘Принимаю смелость, для общей пользы науке в отечестве, докучать, чтобы вашим сильным ходатайством дан был из высокой канцелярии формуляр университетской привилегии для ускорения инавгурации и порядочного течения учений. Сие будет конец моего попечения об успехах в науках сынов российских’. При воспоминании одной этой великой энергии и настойчивости Ломоносова в деле основания первого русского университета,— чего бы лучшего, какой пирамиды нам, сибирякам, желать, в увековечении памяти Ломоносова, как не университета в Сибири. Да, университета ждут все молодые поколения сибирские, не только русские, но и инородческие, в массе которых гибнет множество Ломоносовых, Банзаровых. Университета ждет, в университете крайне нуждается наша мягкая, бездумная, обедненная, нарядо-любивая, карто-игривая, китайско-монгольская общественная жизнь сибирская, ибо, по крайней удаленности от все- просвещающего Запада, по крайне невыгодной заброшенности и замкнутости почти в самом полярном углу Азии, среди полудиких звероловов и номадов в холодном климате, среди дикой, неизученной и некультированной экономии природы,— умственная жизнь сибирского общества требует живейших импульсов, самых могучих, динамически двигательных сил европейской науки, интеллигенции и мысли, какие могут развиваться и воспитываться только в университете. Университета требует, наконец — скажу смело, самая природа громадной и разнообразной сибирской земли, привлекавшая и занимавшая Палласов, Гумбольдта, Риттера и множество натуралистов, ибо ждет и требует университетски развитых естествоиспытателей, требует, для исследования каждой местности, каждой природной формы, каждого физического типа, всякой области и всякого предмета своей естественной экономии неотложно требует своих Шварцов, Бэров, Миддендорфов, Врангелей, Радде, своих Гумбольдтов, Розе, Ерманов и проч. Без университета ни Сибирский Отдел Географического Общества, ни Статистические Комитеты, ни гимназии и прогимназии не могут иметь живейшей сильной помощи и поддержки, высшего руководства и правильного корректива или регулятора в своей ученой и народообразовательной деятельности, лишаются живейших импульсов и многих вспомогательных сил и средств. Но знаю, что грифы, стерегущие злато сибирское, крезы сибирские, не понимающие или не ценящие невещественных благ наук — предпочтут лукулловские и всепокорнейшие обеды наукам университета, а обюрократившееся и исповесничавшееся поколение сибиряков, преуспевающее в картофилии и прочих подобных гражданских доблестях и ограничивающееся модными припадками либерального бултыхо-болтания, свысока скажет: pia desideria. Ломоносов старался рассеивать народные суеверия и предрассудки и опопуляризировать естественные истины, и желал поучительных для народа изданий. Но мы, и в этом отношении, не можем почтить память его изданием, например, для народа Ломоносовского естественнонаучного сборника и т. п. Так пусть же, по крайней мере, исполнится хоть одно желание Ломоносова — распространение реальных знаний в детях бедного рабочего населения. Пусть, во имя Ломоносова — хоть один или два сибирских самородка, подобно ему, по крайней мере, из ремесленной школы или прогимназии проложат себе путь в университет или другое какое-нибудь высшее реально-образовательное заведение, дабы,— скажем стихом Ломоносова:
Что в отечестве оставлено презренно,
Приобрело ему сокровище бесценно,
И чтоб из тяжкого для общества числа
Воздвигнуть с правами похвальны ремесла,
Внемлите с радостью полезному питомству,
Рачители добра грядущему потомству!
Похвально дело есть убогих призирать,
Сугуба похвала для пользы воспитать:
Натура то гласит, повелевает вера…
И божественных Платонов
И великих, славных истинно Невтонов
Может и российская земля рождать.
Может,— прибавим,— и сибирская земля рождать. Дадим возможность, средства, стипендии.
Впервые опубликовано в брошюре ‘Две речи, произнесенные при праздновании в Иркутске юбилея М. В. Ломоносова’ — Иркутск, 1865.
Речь А. Щапова напечатана без заголовка, под цифрой II. Заглавие ‘Памяти М. В. Ломоносова’ дано редактором собрания сочинений Щапова.
1 Болтин Иван Никитич (1725—1792) — русский государственный деятель, историк. Первый издатель пространной редакции ‘Русской правды’.
2 Татищев Василий Никитич (1686—1750) — историк, государственный деятель. В 1741—1745 гг.— астраханский губернатор. Автор ‘Истории Российской с древнейших времен’.
3 Лавуазье Антуан Лоран (1743—1794) — французский химик, один из основоположников современной химии. Автор классического курса ‘Начального учебника химии’ (1789).
4 Грове — У. Р. Гров, английский физик, изобретатель гальванического элемента, получившего название ‘элемент Гровс’,