П. С. Мочаловъ и В. А. Каратыгинъ.
П. С. Мочаловъ и В. А. Каратыгинъ.
I.
II.
III.
IV.
В. Шенрокъ.
‘Русская Старина’, NoNo 3—4, 1898
П. С. Мочалов и В. А. Каратыгин, Шенрок Владимир Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 35 минут(ы)
На все время существованія русскаго театра нельзя указать артиста, подвергавшагося самымъ противоположнымъ оцнкамъ при жизни, и вмст съ тмъ такого колоссальнаго генія искусства, не только равнаго безсмертному Щепкину, но даже нердко превосходившаго его въ отдльные моменты высокаго вдохновеннаго творчества, какъ великій Мочаловъ. При необыкновенно могучемъ дарованіи онъ далеко не былъ, однако, свободенъ и отъ крупныхъ недостатковъ и, обладая самымъ драгоцннымъ преимуществомъ истиннаго артиста — великой душой, онъ съ непростительной беззаботностью относился къ богатству своихъ природныхъ даровъ и къ усовершенствованію своего необыкновеннаго таланта. Мочаловъ, эта яркая звзда русской сцены, представлялъ собою явленіе въ высокой степени оригинальное и самобытное, ему принадлежитъ совершенно исключительное значеніе въ ряду лучшихъ нашихъ артистовъ, но при всемъ томъ онъ даже не создалъ никакой школы. Настоящая оцнка его установилась не скоро и притомъ, главнымъ образомъ, благодаря другому великому генію — Блинскому. Но я посл замчательныхъ статей нашего критика, Н. И. Гречъ, перечисляя однажды величайшихъ представителей русской сцены, ненамренно ли или, бытъ можетъ, сознательно — въ противоположность отзывамъ Блинскаго — совершенно пропускаетъ Мочалова. Такъ онъ говоритъ: ‘Въ Каратыгиныхъ, Брянскомъ, Сосницкомъ имемъ мы артистовъ, которыхъ смло можемъ поставить на ряду первыхъ талантовъ Европы. Московскій театръ красуется необыкновеннымъ, оригинальнымъ дарованіемъ Щепкина’ {‘Репертуаръ русской сцены’. 1839 г., I, ‘Очеркъ поэзіи драматической’, Н. И. Греча, стр. 9.}. О Мочалов нтъ и помина. Значительно поздне, лтъ черезъ пятнадцать, мы читаемъ въ одномъ безобидномъ театральномъ обозрніи безусловно справедливыя строки, которыя вскользь указываютъ на какое-то уединенное и исключительное значеніе Мочалова на сцен. ‘Покойный П. С. Мочаловъ, сказано тамъ, артистъ, пользовавшійся въ Москв, какъ извстно, и большою славой, и очень большой популярностью, сдлалъ въ свое время немало прозелитовъ и не оставилъ на сцен ни одного живого воспоминанія: я хочу сказать, ни одного артиста, о которомъ можно было бы выразиться: ‘вотъ преемникъ Мочалова’ или хоть бы только: ‘вотъ ученикъ его’ {‘Пантеонъ’, 1854, 2, ‘Московскій Встникъ’, стр. 18.}. У насъ были артисты или поздно завоевавшіе себ общее признаніе, какъ В. В. Самойловъ, или заживо испытавшіе почти полное забвеніе со стороны неблагодарнаго общества, какъ отчасти было съ Брянскимъ, но не было больше ни одного такого, который, какъ Мочаловъ, возбуждалъ бы иногда восторженное преклоненіе и почти тотчасъ посл этого падалъ бы чуть не до позора. Мочаловъ — геній и Мочаловъ — жалкій актеръ — какое непостижимое превращеніе происходило зачастую на глазахъ одной и той же публики!..
Въ неравномъ исполненіи ролей и въ безпечномъ отношеніи къ природному дару, у Мочалова было что-то наслдственное. Отецъ его, Степанъ едоровичъ, былъ нкогда довольно извстнымъ трагикомъ московскаго театра, онъ никогда не возвышался значительно надъ среднимъ уровнемъ исполнителей и не пользовался громкой славой, но его уважали, и случалось, что на нкоторое время онъ становился любимцемъ публики. Онъ даже иногда поражалъ неожиданными блестками яркаго таланта, но затмъ все это забывалось и онъ снова смшивался съ толпой посредственныхъ актеровъ. С. Т. Аксаковъ, въ своихъ ‘Литературныхъ и театральныхъ воспоминаніяхъ’, характеризуетъ его, какъ очень добраго человка, любящаго свое дло, но понимающаго его ‘только по инстинкту’. ‘Въ душ у него, прибавляетъ Аксаковъ, было много чувства и огня’ {Соч. С. Т. Аксакова, IV, 25.}.
Конечно, нельзя отрицать, что приблизительно та же характеристика подходила бы и къ его знаменитому сыну. Кокошкинъ былъ однимъ [изъ главныхъ меценатовъ и цнитедей таланта по отношенію къ старшему Мочалову, но и онъ также говорилъ, въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Аксакову: ‘Что касается Мочалова, то я не ожидалъ, чтобъ онъ былъ такъ хорошъ въ ‘Крутон’. Вы оставили Мочалова въ двнадцатомъ году весьма плохимъ актеромъ, но у него вдругъ открылся талантъ, и онъ сдлался любимцемъ публики, талантъ у него точно есть, но искусства, искусства мало’ {Соч. С. Т. Аксакова, IV, стр. 23.}. Какое и тутъ сходство.въ природ и судьб обоихъ артистовъ: старшій Мочаловъ также блистательно проявлялъ свой талантъ только въ геніальныхъ произведеніяхъ, хотя бы. напримръ, и въ жалкомъ перевод какого-нибудь Кокошкина: уже самая передача названія главнаго лица (Крутонъ, вмсто: Мизантропъ, какъ-будто бы главная черта характера Альцеста была — ‘крутость’) даетъ достаточное понятіе объ этомъ перевод, который, безъ сомннія, много вредилъ проявленію во всемъ блеск таланта Мочалова-отца. Но вотъ еще строки въ ‘Театральныхъ воспоминаніяхъ’ Аксакова, указывающія на большое сходство если не въ степени, то въ характер дарованія обоихъ артистовъ. ‘Я видлъ Мочалова, разсказываетъ Аксаковъ о Мочалов-отц, въ двухъ самыхъ лучшихъ его роляхъ, въ комедіяхъ: ‘Гваделупскій житель’ и ‘Тонъ моднаго свта’. Об эти пьесы, теперь давно забытыя, даже и тогда уже сходили съ репертуара и давались очень рдко, едва ли не въ послдній разъ видла ихъ тогда на сцен московская публика, и вмст съ нею я — въ первый и въ послдній разъ. Кокошкинъ, пользуясь сильнымъ авторитетомъ при театр, устроилъ нарочно для меня оба спектакля: ему хотлось, чтобы я видлъ Мочалова въ тхъ роляхъ, въ которыхъ онъ хорошъ безукоризненно, и въ самомъ дл Мочаловъ привелъ меня въ изумленіе и восхищеніе. Это было какое-то чудо, превращеніе Мочалова въ другихъ пьесахъ, особенно въ трагедіяхъ, и Мочалова въ ‘Гваделупскомъ жител’ и преимущественно въ ‘Тон моднаго свта’, нельзя было признать однимъ и тмъ же человкомъ. Если бы кто-нибудь видлъ Мочалова только въ этихъ двухъ пьесахъ, онъ счелъ бы его за одного изъ первоклассныхъ. великихъ артистовъ, между тмъ какъ этотъ же самый актеръ являлся во всхъ трагедіяхъ безъисключительно, а въ драмахъ и комедіяхъ съ исключеніями — весьма плохимъ актеромъ, у него бывали одушевленныя мста, но по большей части одушевленіе приходило не кстати, не къ мсту, однимъ словомъ: талантъ былъ замчателенъ, но отсутствіе всякаго искусства, непониманіе представляемаго лица убивали его талантъ’.
Опять большое сходство почти во всемъ, до мелочей: стоитъ только вспомнить неожиданные колоссальные успхи Мочалова-сына и горькое разочарованіе въ немъ Панаева, которому С. Т. Аксаковъ хотлъ показать во всемъ блеск талантъ Мочалова-сына, какъ ему самому. когда-то, впрочемъ съ большей удачей, показывалъ Кокошкинъ талантъ Мочалова-отца. Причиной гибели таланта Степана едоровича, какъ впослдствіи и его сына, было то же чрезмрное упоеніе неожиданнымъ и легкимъ успхомъ и, какъ слдствіе его, при свойственной обоимъ распущенности — широкій, безобразный разгулъ. О Мочалов-отц Аксаковъ говорятъ дале: ‘У него былъ одинъ пріемъ, всегда блистательно удававшійся ему на московской сцен: въ какомъ-нибудь патетическомъ мст своей роли бросался онъ на авансцену и съ неподдльнымъ чувствомъ, съ огнемъ, вылетавшимъ прямо изъ души, скорымъ полушопотомъ произносилъ онъ нсколько стиховъ или нсколько строкъ прозы, и обыкновенно увлекалъ публику. Въ первый разъ это точно былъ сценическій порывъ, избытокъ вскипвшаго чувства, пришедшійся кстати и, по справедливости, восхитившій публику. Мочаловъ, замтивъ успхъ, сталъ употреблять этотъ пріемъ чаще, сначала тогда только, когда чувствовалъ приливъ одушевленія, а потомъ уже безъ всякаго прилива я совершенно невпопадъ, но благосклонная и благодарная публика всегда награждала его громкими рукоплесканіями. Это его избаловало, онъ началъ плохо учить новыя роли, забывалъ старыя, измнился, загулялъ и началъ постепенно падать во мнніи публики’ {Соч. С. Т. Аксакова, т. IV, стр. 32.}.
Такимъ образомъ, Мочаловъ-отецъ былъ настоящимъ типомъ талантливаго неудачника. При меньшихъ размрахъ дарованія я мене благопріятныхъ обстоятельствахъ, сравнительно съ сыномъ, мы видимъ у него перевсъ сценическихъ недостатковъ надъ силой таланта, но задатки у него были уже несомннно т же самые, какъ и у его геніяльнаго сына. Сынъ былъ гораздо счастливе отца въ томъ отношеніи, что съ ранняго возраста сталъ развивать свое дарованіе, причемъ онъ съ самаго начала ‘показывалъ необыкновенный талантъ, бездну огня и чувства’ {Тамъ же, стр. 33.}. Въ данномъ случа преемственность слдуетъ видть и въ томъ, что старикъ Мочаловъ, очевидно жившій душой на сцен, предназначалъ на то же поприще и дтей своихъ: сына и дочь. Такъ однажды, пользуясь правомъ бенефиціанта, онъ въ пьес ‘Эдинъ въ Аинахъ’, въ .которой исполнялъ главную роль, сыну поручилъ роль Полиника, а дочери — Антигоны. Самъ старикъ особеннаго успха на этотъ разъ не имлъ, но зато дти его были приняты съ большимъ восторгомъ, а для сына вскор загорлась заря блестящей славы. Сначала, впрочемъ, публику заинтересовала больше сестра будущаго знаменитаго артиста, о которой Н. А. Полевой писалъ въ конц тридцатыхъ годовъ, что эта двица ‘плняла Москву, молодая, прелестная собой, хоть и не великая артистка’ {‘Репертуаръ русской сцены’, 1840, I, стр. 9.}. О брат же ея Полевой замтилъ только, что на бенефис его стараго отца онъ ‘въ первый разъ увидлъ Мочалова въ роди Полиника, гд прежде несносно выкрикивалъ Прусаковъ’. По словамъ М. С. Кублицкаго, уже съ этого перваго дебюта игра Мочалова ‘опредлилась рельефно и осталась преобладающею на всю жизнь’ {‘Русскій Архивъ’, 1875, XII, 485 и соч. Блинскаго, т. II, стр. 517.}. Для характеристики великаго артиста воспользуемся, между прочимъ, статьей этого любителя театра, провряя ее другими источниками, она представляетъ для насъ то удобство, что является боле или мене цльнымъ и законченнымъ очеркомъ значенія и дятельности нашего величайшаго артиста.
Начнемъ съ наружности, указанія необходимыхъ для сцены природныхъ сценическихъ средствъ Мочалова и его образа жизни, а затмъ посмотримъ, какимъ онъ являлся на сцен.
Мочаловъ былъ хорошо сложенъ и обладалъ крпкой грудью. Фигура его была не сценична, но зато онъ имлъ другія капитальныя вншнія преимущества передъ большинствомъ другихъ артистовъ, такъ что и его, какъ Каратыгина, можно считать, даже по вншнимъ природнымъ даннымъ, какъ бы созданнымъ для сцены. Если Каратыгинъ я выигрывалъ вообще необыкновенно живописной пластикой и эффектностью фигуры и каждаго движенія, то въ распоряженіи Мочалова былъ сильный и гибкій голосъ. Нельзя отрицать, что это условіе также въ высшей степени важно, какъ для декламаціи, такъ и для игры на сцен. Кублицкій разсказываетъ, что однажды онъ былъ случайнымъ свидтелемъ разговора Мочалова съ однимъ юнымъ студентомъ, только-что не безъ волненія прочитавшимъ ему какую-то сцену и ожидавшимъ съ трепетомъ приговора. Мочаловъ призналъ въ чтеніи юноши много чувства, но нашелъ его голосъ недостаточно выразительнымъ и сильнымъ, и въ заключеніе разстегнулъ жилетъ и показалъ ему на свою грудь. ‘Тогда мн стало ясно, прибавляетъ Кублицкій, что только съ такою грудью ложно воплемъ растерзать слухъ и въ жилахъ у зрителей заморозитъ кровь’ {‘Русскій Архивъ’, 1875, XII, 493.}. Дйствительно, могучая душа Мочалова могла въ полной сил выражать себя только при такомъ могучемъ орган, иначе возможно ли было бы, чтобы шопотъ его былъ слышенъ совершенно отчетливо во всей зал. до верхнихъ галлерей. Не будь у Мочалова крпкой груди и чуднаго голоса, безъ сомннія, сила производимаго имъ впечатлнія была бы уже не такъ велика, По словамъ Блинскаго, ‘голосъ Мочалова былъ дивнымъ инструментомъ, въ которомъ заключались вс звуки страстей и чувствъ’ {Соч. Блинскаго, т. II, стр. 544, и ‘Русская Старина’, 1886, IV, 191.}. Что же касается наружности Мочалова, то хотя онъ былъ средняго роста и немного сутуловатъ, но у него были прекрасные, выразительные черные глаза и красивая голова, на могучихъ плечахъ. ‘Лицо его, продолжаетъ Блинскій, было создано для сцены. Красивое и пріятное въ спокойномъ состояніи духа, оно было измнчиво, подвижно — настоящее зеркало всхъ возможныхъ оттнковъ ощущеній, чувствъ и страстей’ {Сочиненія Блинскаго, т. Х, стр. 192.}. Кром того, Мочаловъ въ минуты артистическаго воодушевленія какъ-то вдругъ выросталъ и становился представительнымъ. Хотя здсь уже имла огромное значеніе сила его души, но и при всемъ томъ нельзя отрицать, что искусство и вдохновеніе безспорно нуждаются въ извстной опор вншныхъ, чисто физическихъ данныхъ. Мочаловъ производилъ сильное впечатлніе, когда произносилъ въ ‘Лир’: ‘Я король, съ инъ до головы король!’ Въ этотъ моментъ онъ какъ-будто становился выше ростомъ (и онъ дйствительно поднимался) и длался чрезвычайно величественнымъ, а въ сцен адскаго смха, посл того, какъ Гамлетъ убждается въ истинности своего подозрнія насчетъ короля, по словамъ Блинскаго, ‘въ мгновеніе исчезъ его обыкновенный ростъ: передъ зрителями было какое-то страшное явленіе, которое, при фантастическомъ блеск театральнаго освщенія, отдлялось отъ земли, росло и вытягивалось во все пространство между поломъ и потолкомъ сцены, и колебалось на немъ, какъ зловщее привидніе’ {Тамъ же, т. II, стр. 534.}.
Таковы были вншнія артистическія данныя Мочалова, которымъ придавалъ неотразимую силу и обаяніе жившій въ груди артиста могучій душевный огонь. Но будучи, быть можетъ, величайшимъ сценическимъ геніемъ, какіе только существовали и существуютъ въ Россіи, Мочаловъ далеко не могъ бы сказать про себя, подобно Щепкину и Каратыгину, что онъ не зарывалъ свой талантъ въ землю. Правда, онъ горячо любилъ свое призваніе, причемъ особенно почтенно и трогательно было въ немъ то, что онъ не позволялъ себ ‘профанировать своимъ чувствомъ для эффектовъ’ {Соч. Блинскаго, т. I, стр. 503.}, но онъ не позаботился о своемъ образованіи и въ своей частной жизни не возвышался надъ унаслдованной отъ своихъ предковъ-купцовъ мщанско-купеческой обстановкой и средой, изъ которой вырвать его не было никакой возможности. Онъ какъ-будто приросъ къ низменной сфер и только въ ней чувствовалъ себя привольно. Вн сцены Мочалова можно было представить себ въ его скромномъ домашнемъ углу, гд его взглядъ любилъ встрчать привычные горшки съ геранью и множество иконъ съ зажженной передъ ними лампадкой, или гд-нибудь въ трактир, въ шумномъ пріятельскомъ сборищ. Мочаловъ былъ даже нсколько времени въ университет, но когда призваніе потянуло его на сцену, то онъ уже больше о наукахъ не вспоминалъ. Извстенъ разсказъ С. Т. Аксакова объ его неудачныхъ попыткахъ сколько-нибудь образовать Мочалова. Послдній былъ тронутъ и искренно благодаренъ за эти добрыя заботы, но толку никакого изъ этого не вышло {Сочиненія Аксакова, т. IV, стр. 61—66 и 107.}. Особенно повредила ему, кажется, женитьба на дочери трактирщика и потомъ разводъ съ нею, посл котораго онъ сталъ пить запоемъ. Лучшаго случая для того, чтобы подняться, нежели сближеніе съ умнымъ, образованнымъ и въ высокой степени доброжелательнымъ Аксаковымъ, трудно было бы, конечно, и вообразить, но и этимъ счастливымъ случаемъ онъ воспользоваться не сумлъ и не могъ.
Противорчіе между высокимъ призваніемъ, ставившимъ великаго артиста на недосягаемый пьедесталъ, и горькимъ сознаніемъ своей полной ничтожности въ другихъ отношеніяхъ, заставляло Мочалова избгать общества образованныхъ людей, робть передъ ними и искать отдыха и забвенія въ толп, передъ которой въ нетрезвомъ вид онъ грубо величался, называя себя безъ церемоніи геніемъ и тмъ вознаграждая больное самолюбіе за неизбжное свое униженіе во всякомъ другомъ кругу и въ другой обстановк. Можетъ быть, это же чувство неловкости за себя было виной совершенной неспособности Мочалова принимать чьи-либо указанія и тмъ боле слдовать самымъ доброжелательнымъ совтамъ и руководству. Былъ случай, когда онъ послушался было наставленій С. Т. Аксакова и, тотчасъ схвативъ изъ его словъ сущность дла, прочелъ на другой день роль неподражаемо, со всми оттнками, но, увидвъ во время представленія, что публика не понимаетъ его игры, сталъ опять играть по прежнему, и только тогда снова со всхъ сторонъ загремли рукоплесканія. Между тмъ Мочаловъ любилъ славу и почерпалъ въ рукоплесканіяхъ бодрость и силу вдохновенія, тутъ, на рамп онъ чувствовалъ себя царемъ и забывался въ высокомъ восторженномъ упоеніи. Въ собственныхъ глазахъ Мочаловъ былъ поперемнно то исполиномъ, то пигмеемъ, и это не могло не отражаться на его игр. Стоило Мочалову выйти за волшебную черту, отдлявшую для него отъ царства сцены будничную, обыденную жизнь, — что случалось съ нимъ иногда почему нибудь даже во время представленія, — и онъ неудержимо падалъ до уровня посредственности. Однажды Шаховской опоздалъ въ театръ, когда шла его пьеса ‘Пустодомы’, и Мочаловъ, играя, ‘спустя рукава’, былъ, что называется, въ удар, такъ что вызвалъ въ автор бурныя проявленія восторга. Шаховской едва не бросился передъ нимъ на колни, онъ обнималъ, цловалъ въ голову удивленнаго, недовольнаго собой Мочалова и дрожащимъ отъ радости голосомъ говорилъ: ‘Тальма! какой Тальма! Тальма въ слуги теб не годится: ты былъ сегодня Богъ!’ {Аксаковъ, т. IV, стр. 79.} Но зато въ другой разъ, когда для какого-то почетнаго гостя Мочалову нужно было блеснуть талантомъ, такъ какъ Шаховской хотлъ непремнно похвастаться его нгрой, Мочаловъ началъ стараться и тмъсовершенно испортилъ дло. На бду Шаховскому представилось, что весь неуспхъ произошелъ отъ замны въ одной роди артиста Ширяева новымъ актеромъ Максинымъ. Досада его была безгранична, такъ что каждое слово и движеніе Максина Шаховской осыпалъ бранью и проклятіями. Наконецъ князь совершенно вышелъ изъ себя, и когда Максинъ подошелъ поближе къ директорской лож, то Шаховской, будучи уже не въ состоянія говорить отъ сильнаго гнва, началъ высовываться изъ ложи и языкомъ дразнить бднаго актера. Кокошкинъ, схвативъ его за руки, усадилъ въ кресло, въ глубин ложи, и умиленнымъ голосомъ произнесъ: ‘Помилуй, князь! что ты длаешь. За что ты его обижаешь и конфузишь!? Вдь онъ прекраснйшій человкъ!’ — ‘едоль едолычъ, бормоталъ, дрожа объ бшенства, не помнившій себя Шаховской. Я ладъ, что онъ плекласнйшій, доблодтельнйшій человкъ, пусть онъ будетъ святой — я ладъ его въ святцы записать, молиться ему стану, свчку поставлю, молебенъ отслужу, да на сцену то его, лазбойника, не пускайте’ {Соч. Аксакова, т. IV, стр. 79—80.}. Какъ вс любители театра, Шаховской, Аксаковъ, Загоскинъ, не говоря уже о Блинскомъ, горячо любили Мочалова и готовы были прощать ему вс недостатки и иногда совершенно плохую игру за т великіе моменты наслажденія, которыхъ. никогда но удастся испытать, можетъ быть, длинному ряду другихъ поколній и которыми такъ щедро дарилъ современниковъ Мочаловъ. О княз Шаховскомъ Кублицкій выражается въ своихъ воспоминаніяхъ, что онъ до того любилъ геніальнаго артиста, что ухаживалъ за нимъ, какъ за роднымъ сыномъ {‘Русскій Архивъ’, 1875, XII, стр. 493.}. Да и вся Москва любила Мочалова. Но чмъ дальше, тмъ больше приходилось убждаться, что талантъ его капризенъ и что надо терпливо ждать, когда артиста озаритъ вдохновеніе. Шаховской, проученный нсколькими неудачными опытами, пришелъ наконецъ къ убжденію, что такъ какъ Мочаловъ геній по инстинкту, то надо его просить только, чтобы онъ не старался: ‘попалъ, такъ выйдетъ чудо, а не попалъ, выйдетъ дрянь’ {Соч. Аксакова, т. IV, стр. 68.}. Блинскій называлъ только дв пьесы, въ которыхъ Мочалову удавалось выдержать роль до конца: именно роль Яромира въ ‘Прародительниц’ и заглавную роль въ ‘Тасс’ Кукольника, {Соч. Блинскаго, т. 1, стр. 502.} а также, по его словамъ, Мочаловъ былъ замчательно хорошъ въ роли Мейнау въ пьес Коцебу: ‘Ненависть къ людямъ и раскаяніе’. Но бывали цлыя полосы въ артистической дятельности Мочалова, когда онъ не выдавался особенно по совершенной неспособности не только вдохновляться, но хоть бы сносно играть доставшіяся ему безжизненныя ложноклассическія и другія фальшивыя роли. Зато роли Мочаловъ училъ всегда твердо {Недавно въ бесд съ нашимъ извстнымъ и почтеннымъ драматургомъ, Н. А. Чаевымъ, мы имли случай слышать отъ него энергичное подтвержденіе этого факта, тогда, какъ и теперь, въ печати высказывается иногда имніе противоположное, безусловно неврное.} и, если он сколько-нибудь затрогивали его душу, то съ успхомъ выходилъ онъ изъ самыхъ трудныхъ положеніе. Въ пьес ‘Школа супруговъ’, въ которой Шаховской ни подъ какимъ видомъ не хотлъ допускать пропусковъ, онъ съ такимъ мастерствомъ прочелъ монологъ въ семь страницъ, что именно въ этомъ-то трудномъ и рискованномъ мст и вызвалъ самое восторженное одобреніе публики {Соч. С. Т. Аксакова, т. IV, стр. 86.}.
Но особенно превосходенъ былъ Мочаловъ въ тхъ мстахъ ролей, гд на долю его выпадало выразитъ глубокую мысль или сильное чувство. Какъ въ декламаціи, такъ и въ игр на сцен всего трудне воодушевленное и осмысленное исполненіе именно такихъ мстъ, но зато они-то наиболе и способны возбуждать въ зрителяхъ энтузіазмъ. И здсь лучше всего узнается геній. Нельзя было предвидть заране, гд именно съ особенной силой проявится вдохновеніе Мочалова, сколько бы разъ ни смотрть его въ одной и той же роли. потому что въ его игр не было ничего размреннаго и строго опредленнаго, но случиться это могло только тамъ, гд была дйствительно искра поэзіи. Въ такихъ случаяхъ артистъ всю душу влагалъ въ какое-нибудь восклицаніе или монологъ и неожиданно для самого себя давалъ переживать многое, чего не могли я предчувствовать зрите^и, знакомые съ пьесой въ чтеніи. Такъ въ Ромео, когда восторженный юноша объявляетъ монаху, что онъ можетъ дышать только тмъ воздухомъ, какимъ дышетъ Джульета, Мочаловъ съ необыкновеннымъ чувствомъ произносилъ: ‘Старикъ, ты не поймешь меня!’ Въ роли Лира Мочаловъ возвышался до потрясающаго трагизма въ словахъ: ‘собака живетъ, лошадь живетъ, а въ теб нтъ дыханія жизни!’ и производилъ глубокое впечатлніе въ одной изъ предъидущихъ сценъ, въ тотъ моментъ, когда Лиръ начинаетъ приходить въ себя и узнаетъ Корделію, здсь онъ проявлялъ такую горячую и страстную нжность, бросаясь передъ дочерью на колни и цлуя ее, принимаясь даже сосать ея слезы, что иллюзія была полная. Не мене искусно передавалъ онъ чувства Ричарда III въ той сцен, гд послдній притворно отказывается принять корону. Въ этомъ мст, по словамъ Кублицкаго, у него ‘игра физіономіи была замчательна: у него въ этотъ моментъ было два лица: одно для представителей парламента, другое для публики’ {‘Русскій Архивъ’, 1875, т. XII, стр. 488.}. ‘Кром того, говоритъ Кублицкій, несмотря на то, что битвы наполнялись десяткомъ статистовъ, которые очень дурно дрались старыми шпаженками’ и ‘все длалось для того, чтобы отнять всякую иллюзію у зрителя и расхолодить его’, — только-что раздавался еще за сценой крикъ Ричарда: ‘коня, коня, все царство за коня!’ какъ все измнялось. Мочаловъ вбгалъ на сцену усталый, растерянный, правая рука крпко сжимала рукоятку меча, ноги его путались, какъ будто шли по неровному полю… онъ приносилъ съ собою всю бурю брани, весь ужасъ пораженія. Зритель чувствовалъ, что въ эту минуту королю дороже всего конь. Онъ утомленъ, онъ хромъ, армія его разбита, королю нужне всего убжать съ поля битвы. На другой день онъ способенъ отмстить за пораженіе десятками побдъ, но теперь ему нуженъ только конь’ {Тамъ же.}. Въ ‘Отелло’, по мннію Кублицкаго. Мочаловъ былъ выше Ольриджа: его первый выходъ былъ не такъ ходуленъ (разсказъ въ сенат у Ольриджа отличался какою-то особою, чрезмрной торжественностью), повсть о своей любви въ сенат нашъ артистъ передалъ съ выраженіемъ особенной нжности къ Дездемон, хорошъ былъ также проникнутый грустью монологъ прощанія со всмъ, что было когда то дорого мавру, и наконецъ въ сцен убійства вмсто безжалостной кровожадности Ольриджа Мочаловъ выражалъ какое-то колебаніе, показывая тмъ, что въ душ его еще оставалась искра состраданія къ горячо любимой прежде жен.
Но въ послднемъ случа отзывъ Кублицкаго встрчаетъ въ насъ уже нкоторое недоумніе по ршительному противорчію съ мнніемъ Блинскаго. Великій критикъ въ своей оцнк игры Мочалова въ роли Отелло, какъ извстно, кром общаго потрясающаго впечатлнія отмтилъ много достоинствъ въ исполненіи пятаго акта, но указывалъ на проявленіе нжнаго чувства любви къ Дездемон, боровшагося въ его груди съ гигантской ненавистью къ ней, уже посл убійства ея, когда всмъ казалось, что онъ какъ будто л,далъ чуда воскресенія. Но сцену въ сенат и сцену прощанія со всмъ дорогимъ въ жизни Блинскій не одобрялъ. Такое разнорчіе могло бытъ или обычнымъ слдствіемъ неровности игры Мочалова, или же служитъ доказательствомъ трудности полной характеристики всхъ геніальныхъ красотъ ея.
Трагическому артисту нердко приходится умирать на сцен, являться и самому убійцой. По этому поводу Кублицкій сообщаетъ: ‘Падалъ Мочаловъ, какъ падать умютъ немногіе, и онъ эти паденія умлъ разнообразить. Онъ падалъ на спину мгновенно, какъ бы подкошенный, онъ подчасъ медленно валился на полъ, онъ умлъ падать въ судорогахъ, какъ, напримръ, въ ‘Отелло’.
Въ мелодрам ‘Тридцать лтъ изъ жизни игрока’ игра Мочалова, по воспоминаніямъ Галахова, ‘держала всхъ и каждаго постоянно въ напряженномъ состояніи духа’. Особенно выдавалось здсь то мсто, гд онъ судорожно, со страшной улыбкой, съ искаженнымъ лицомъ, обтираетъ на рукавахъ кровь, замченную его дочерью. Въ роли Фердинанда поразилъ Галахова незабываемой выразительностью тонъ словъ его несправедливо подозрваемой Луиз: ‘не можетъ быть! ты сказала это изъ боязни, оттого, что я допрашивалъ тебя рзко… Это неправда… Если же это правда…. то солги мн’. Въ пьес Кукольника ‘Рука Всевышняго отечество спасла’ нельзя было слышать безъ содраганія двухъ непосредственно слдовавшихъ одно за другимъ восклицаній, выразившихъ въ Ляпунов мучительную борьбу надежды на спасеніе Россіи съ отчаяніемъ въ немъ. Въ пьес Коцебу ‘Ненависть къ людямъ и раскаянье’ Мочаловъ въ сцен встрчи съ другомъ и въ разсказ о своемъ несчасть заставлялъ плакать навзрыдъ… Тмъ странне и досадне было, когда такой могучій талантъ неожиданно обрывался и терялъ свою силу, такъ, когда настало время прізда супруговъ Каратыгиныхъ въ Москву, онъ въ роли Мортимера вмсто юноши явился пожилымъ человкомъ и игралъ очень нехорошо, хотя изрдка въ его игр и прорывался огонь и такое бурное воодушевленіе, которое заразительно и неудержимо увлекало зрителей.
Прошли годы и десятки лтъ, но свидтели полнаго торжества генія и славы Мочалова не могутъ и теперь забыть его необыкновенной игры, споры объ его артистическомъ дарованіи, осужденіе его недостатковъ уже давно замолкли, а благодарная память о немъ еще жива у многихъ. Самое важное то, что воспоминанія о Мочалов, для свидтелей его славной дятельности, являлись и являются вовсе не безразличнымъ архивнымъ фактомъ, но самымъ завтнымъ, самымъ дорогимъ украшеніемъ сокровищъ пережитаго. Подвода жизненный итогъ почти на порог смерти и часто, можетъ быть, вынося изъ этого пересмотра горькое и неутшительное чувство, старики, видвшіе этого дивнаго артиста, не могутъ не признавать, что имъ все-таки есть что вспомнить, что есть многое, въ чемъ имъ смло могутъ завидовать позднйшія поколенія. Такія воспоминанія о Мочалов, безъ сомннія, многимъ и теперь случается слышать. Но мы позволимъ себ привести здсь слдующія задушевныя строки о Мочалов покойнаго А. Д. Галахова: ‘Мн трудно говорить о немъ равнодушно. Много времени прошло съ тхъ поръ, какъ я его видлъ въ послдній разъ, но и теперь, несмотря на преклонность моихъ лтъ. при малйшемъ воспоминаніи объ игр его въ тхъ или другихъ піесахъ душа моя снова испытываетъ т мощныя и сладостныя впечатлнія. которыя онъ возбуждалъ въ зрителяхъ. Къ этому наслажденію прошлымъ примшивается и сожалніе о молодыхъ людяхъ настоящаго времени, лишенныхъ возможности запасаться сильными и благодатными ощущеніями высокаго трагизма. Увы, нтъ боле русскихъ трагиковъ, нтъ боле трагедіи на русской сцен! Это — великій проблъ въ артистическомъ образованіи нашемъ!’ {‘Русская Старина’, 1886, IV, 190—191.} И многіе сохранили самую чистую и свтлую память о благородномъ артист, пробуждавшемъ въ ихъ душ лучшія человческія чувства, есть люди, для которыхъ память о Мочалов священна, какъ память объ истинномъ друг и честномъ наставник. Человкъ съ позорной слабостью и необразованный, Мочаловъ, однако. вполн заслуживаетъ названія учителя по отношенію къ современному московскому обществу, такъ какъ силой своего генія онъ умлъ растолковать самымъ ученымъ многое въ бездонной глубин творчества одного изъ величайшихъ представителей всемірной литературы.
Отношенія публики къ артисту такого замчательнаго сценическаго дарованія, какъ Мочаловъ, представляютъ несомннный культурный интересъ, показывая наглядно уровень художественнаго и литературнаго развитія большинства въ данный историческій моментъ. Если признаніе геніальности Щепкина произошло сравнительно легко и скоро, то здсь, кром огромнаго дарованія, значеніе имла, конечно необыкновенная, образцовая добросовстность этого артиста въ отношеніи къ своему призванію и неусыпныя заботы объ усовершенствованіи своего таланта. Совсмъ иначе было съ Мочаловымъ, который крайне неровнымъ исполненіемъ даже лучшихъ своихъ ролей ставилъ иногда въ тупикъ вполн образованныхъ и доброжелательныхъ судей. Толпа, которая всегда скоро привыкаетъ къ общепризнаннымъ авторитетамъ, не возбуждающимъ разнорчивыхъ толковъ, какъ извстно, бываетъ крайне опрометчива, когда, оставшись безъ надежнаго руководства ршается высказывать приговоры на собственный страхъ. Въ этихъ случаяхъ кром шаткой эстетической оцнки игры отдльнаго артиста jvibi имемъ дло обыкновенно и съ вліяніемъ господствующихъ теоретическихъ убжденій, совершенно такъ же, какъ въ литератур при появленіи новаго оригинальнаго таланта.
Чтобы понять всю естественность колебаній публики въ оцнк Мочалова, кром всмъ извстной необработанности его дарованій, необходимо принять во вниманіе и современные литературные вкусы. Не надо забывать, что блестящая пора сценической дятельности этого артиста совпала съ той литературной эпохой, которая, едва покончивъ съ пресловутой борьбой псевдоклассицизма и романтизма, еще весьма недоврчиво присматривалась къ успхамъ только-что зарождавшейся натуральной школы. Блинскому, блистательному истолкователю генія Мочалова приходилось въ то же время разъяснять значеніе произведеній и въ частности комедій Гоголя и мужественно возвышать свой голосъ противъ слпаго и упорнаго преклоненія толпы передъ драматическими издліями Кукольника, Полеваго и Ободовскаго. Такимъ образомъ и здсь постепенные успхи и торжество реальнаго направленія громко свидтельствовали о рост общественнаго прогресса. Поэтому намъ кажется вполн умстнымъ прослдить колебанія въ критической оцнк Мочалова и Каратыгина I, насколько они отразились въ единственномъ орган печати конца 30-хъ и сороковыхъ годовъ, который правильно заносилъ на свои страницы отзывы не только о всхъ сколько-нибудь выдающихся, но часто даже и вполн заурядныхъ явленіяхъ тогдашней сцены, — въ ‘Репертуар и Пантеон’.
Обычай сравнивать Мочалова съ Каратыгинымъ установился, повидимому, случайно и вслдствіе вншней причины, но на самомъ дл онъ имлъ глубокое основаніе въ борьб двухъ театральныхъ эпохъ: отживавшей и нарождавшейся. и оттого эти споры были такъ продолжительны и представляли такой живой, захватывающій интересъ. Страстное соперничество обихъ столицъ играло здсь только роль бурнаго вихря, раздувавшаго и безъ того сильно разбушевавшійся пожаръ. Мочаловъ, какъ артистъ, способный бурными вспышками вдохновенной игры мгновенно потрясать до глубины души тысячи жителей и зажигать въ нихъ искры горячаго, благороднаго энтузіазма, и какъ актеръ трагическій естественно выдвигался на первый планъ и невольно заставлялъ думать о сравненіи его съ Каратыгинымъ, получившимъ давно репутацію недосягаемаго колоссальнаго величія въ области драматическаго искусства. Какъ неотразимое обаяніе игры геніальнаго московскаго артиста въ минуты вдохновенія, такъ и его ярко бросавшіеся недостатки въ другое время были причиной жгучаго обостренія Возбужденныхъ имъ споровъ. Поэтому не Щеннгау, истинному представителю и глав натуральной школы на поприщ сценическаго искусства, но именно Мочалову суждено было держать знамя въ ршительной схватк двухъ враждебныхъ направленій. Притомъ Щепкинъ, хотя и пользовался единодушнымъ признаніемъ въ обихъ столицахъ и во всей Россіи, но по характеру своего амплуа могъ одно время по недоразумнію считаться даже совмстникомъ, а не соперникомъ Каратыгина. При сравненіи же послдняго съ Мочаловымъ сущность дда сразу обозначалась какъ нельзя ясне и никакое недоразумніе не было уже возможно.
Мы говорили, что по особенностямъ своего дарованія Мочаловъ былъ способенъ временами даже отступать на второй планъ, чтобы тмъ ярче поразить потомъ чуднымъ блескомъ и сіяніемъ своего генія. Такъ именно передъ самымъ апогеемъ его сценическаго торжества талантъ его сталъ какъ будто неудержимо блекнуть и падатъ. Koнечно, и самъ обладатель его не могъ подозрвать, что онъ былъ наканун своей величайшей славы, что въ самое короткое время онъ выростетъ до соперничества съ Каратыгинымъ, а наконецъ и до несомнннаго торжества надъ нимъ. Достаточно припомнить относящіеся сюда факты, чтобы убдиться въ величайшей геніальности этого артиста. Извстно, какой необыкновенной силой отличается косность взглядовъ толпы, а потому, по нашему мннію, удивительно вовсе не упорство защитниковъ Каратыгина, а напротивъ — тотъ великій и почти мгновенный переворотъ въ сужденіяхъ о Мочалов, который былъ произведенъ, по крайней мр въ Москв, его первыми представленіями ‘Гамлета’ на сцен Петровскаго театра. Мочаловъ, какъ волшебникъ, какъ властный чародй, сразу завоевалъ себ безпредльное поклоненіе — и это уже несомннная черта генія. Блинскій явился, правда, великимъ и достойнымъ выразителемъ общественнаго мннія, но восторгъ, возбужденный игрой Мочалова и прежде его знаменитой статьи, былъ общій и очарованіе неотразимое. Едва ли даже самому Щепкину удавалось дарить публик когда-нибудь такія святыя минуты истинно высокаго художественнаго наслажденія! Мочаловъ показалъ себя вдругъ исполиномъ и оставилъ надолго въ преданіяхъ сцены смутное представленіе о томъ, до какого волшебнаго очарованія можетъ возвыситься и какъ можетъ увлечь за собой массу зрителей истинный артистъ, являющійся яркимъ маякомъ цлаго ряда поколній, до слдующаго колоссальнаго генія. Вотъ какъ говоритъ объ этомъ поразительномъ успх знаменитаго трагика Блинскій: ‘Мочаловъ все падалъ и пададалъ во мнніи публики, и наконецъ сдлался для нея какимъ-то пріятнымъ воспоминаніемъ, и то сомнительнымъ…. Публика забыла своего идола, тмъ боле, что ей представился другой идолъ — изваянный, живописный, граціозный, всегда равный, всегда находчивый, всегда готовый изумлять ее новыми, неожиданными и смлыми картинами и рисующимися положеніями… Публика увидла въ своемъ новомъ идол не горделиваго властелина, который даетъ ей законы и увлекаетъ ея зыбкую волю своей могучей волею, но льстиваго услужника, который за мгновенный успхъ ея легкомысленныхъ рукоплесканій и кликовъ старался угадывать ея втреныя прихоти’ {Соч. Блнискаго, т. II, стр. 516.}. Даже Блинскій шелъ на знаменательный бенефисъ Мочалова съ затаеннымъ страхомъ и съ довольно смутной надеждой на возрожденіе великаго генія, по его собственному признанію, для него представленіе ‘Гамлета’ должно было ршить окончательно, ‘что такое Мочаловъ, и можно ли еще публик посщать Петровскій театръ. когда на немъ дается драма’ {Тамъ же, стр. 518.}. Въ то время. казалось, не могло бытъ и мысли объ артистическомъ состязаніи Мочалова съ Каратыгинымъ. Если прежде казалось возможнымъ инымъ такое сравненіе между этими артистами, то только немногимъ, и во всякомъ случа Блинскій первый за нсколько лтъ передъ тмъ открыто и смло сталъ на сторону Мочалова, заявивъ съ своей обычной прямотой: ‘у насъ два трагическихъ актера: г. Мочаловъ и г. Каратыгинъ’. Эти слова были напечатаны въ ‘Молв’ въ 1835 г., причемъ Блинскій тутъ же и предполагаетъ слдующее возраженіе себ: ‘Какое невжество! Каратыгинъ и Мочаловъ — fi donc! Можно ли помнить о Мочалов, говоря о Каратыгин’, и немного ниже продолжаетъ: ‘Что г. Мочаловъ талантъ низкій, односторонній, а г. Каратыгинъ актеръ съ талантомъ всеобъемлющимъ, Гете сценическаго искусства, такъ думаетъ большая часть нашей публики, — большая часть, но не вс, и я принадлежу къ малому числу этихъ не всхъ’ {Соч. Блинскаго, т. I, стр. 502 и 503.}. Тогда, слдовательно, Блинскій впервые выступилъ смлымъ выразителемъ только-что зарождавшагося новаго образа сужденій о достоинствахъ обоихъ этихъ сценическихъ дятелей. Съ свойственнымъ ему увлеченіемъ онъ правдиво, но какъ-то сначала усиленно и съ особой горячностью подчеркивалъ слабыя стороны таланта Каратыгина, стараясь объяснить публик ея собственное еще безсознательное, но уже достаточно обозначавшееся охлажденіе къ знаменитому гастролеру. О Мочалов же онъ говорилъ, что послдній, ‘часто дурно понимая и дурно исполняя цлую роль, бываетъ превосходенъ, неподражаемъ въ нкоторыхъ мстахъ оной, когда и на него находитъ свыше геній вдохновенія’, и что зато надо ‘ловить эти немногія мста и благодарить художника за нсколько глубокихъ потрясеній, за нсколько сладкихъ минутъ восторга, память о которыхъ долго. долго носится въ душ’ {Тамъ же, стр. 508.}. Намъ извстно что и до знаменитыхъ представленій Мочалова въ роли Гамлета, обоимъ трагикамъ приходилось встрчаться на одинаковыхъ роляхъ на той же сцен, какъ въ Моcкв, такъ и въ Петербург, гд Мочаловъ былъ на гастроляхъ въ 1834 г., {‘Хроника С.-Петербургскихъ театровъ’ Вольфа, т. I, стр. 35.} но въ то время какъ въ ‘Отелло’ Мочаловъ вообще плохо выдержалъ ‘цлость роли’, хотя въ нкоторыхъ мстахъ заставилъ Блинскаго забыться отъ восторга до того, что онъ ‘потерялъ свое мсто и не помнилъ и не зналъ, гд онъ и что онъ, внезапно вс предметы, вс идеи, весь міръ я самъ онъ слилось въ что-то неопредленное’ — {Соч. Блинскаго, т. I, стр. 509.}, но въ общемъ былъ неудовлетворителенъ благодаря безобразной передлк этой пьесы у Дюсиса, — Каратыгинъ, напротивъ, имя счастливую возможность исполнять по хорошему переводу Шекспировской пьесы, ‘пересаливалъ’, и требовалъ характернаго для него отступленія отъ роли въ словахъ Отелло: ‘Крови я жажду’ {‘Литературныя воспоминанія’ Панаева, стр. 76 и ‘Хроника С.-Петербургскихъ театровъ’ Вольфа, т. I, стр. 51.}. Каратыгину казалось небходимымъ ради эффекта слово ‘крови’ повторить еще разъ.
Сравненіе Мочалова и Каратыгина, намченное впервые, кажется, Блинскимъ, вполн сохраняя свое значеніе по существу дла, представлялось большинству невроятнымъ, и посл гастролей Каратыгина въ Москв ‘раздались со всхъ сторонъ холодные возгласы: Мочаловъ — мщанскій актеръ, что-за средства, что-за ростъ, что-за манеры, что за фигура и тому подобные’ {Соч. Блнискаго, т. II, стр. 516.}. И такъ судила не пристрастная петербургская публика, а московская, любимцемъ которой не безъ извстнаго основанія давно уже считался Мочаловъ. При такихъ условіяхъ понятны слова Блинскаго: ‘торжество Мочалова было бы нашимъ торжествомъ, его послднее паденіе было бы нашимъ паденіемъ’ {Тамъ же, т. II, стр. 517.}, да и самъ Блинскій уже начиналъ смотрть на дарованіе Мочалова, ‘какъ на сильное, но вмст съ тмъ и нисколько не развитое, а вслдствіе этого искаженное, обезсиленное и погибшее для всякой будущности’ {Тамъ же, стр. 515.}.
Наступилъ великій день въ лтописяхъ русской сцены — 22-е января 1837 года, день, когда развернулся во всемъ блеск геній величайшаго русскаго трагика. Въ этотъ вечеръ стны Петровскаго театра въ первый разъ увидли истинное торжество Мочалова и театръ стоналъ отъ небывалыхъ рукоплесканій. Въ нсколько часовъ переживалось больше, чмъ въ долгіе годы обыкновенной будничной жизни. Въ своей знаменитой стать о Мочалов Блинскій далъ образцовую картину игры великаго артиста и производимаго ею необычайнаго настроенія въ зрителяхъ. Очевидно. Мочаловъ могъ выказать вполн свой дивный талантъ именно въ такой міровой трагедіи, какъ ‘Гамлетъ’, но зато онъ обнаружилъ его такъ полно и такъ ярко, что геніальному критику предстояло только дать краснорчивый отчетъ въ пережитыхъ всей залой впечатлніяхъ, да и въ отчет этомъ только напоминать и разъяснять достоинства необыкновенной игры Мочалова. Ничего подобнаго уже никогда съ тхъ поръ не повторялось на русской сцен, за исключеніемъ разв игры Ольриджа въ роли Отелло. Въ своей стать о Мочалов Блинсиій обстоятельно и съ любовью слдитъ за всми подробностями исполненія Мочаловымъ Гамлета, достигая единственной въ своемъ род живости въ изображеніи общаго настроенія всей залы. Такъ, разсказавъ о томъ, какъ Мочаловъ однимъ львинымъ прыжкомъ, подобно молніи, съ скамеечки перелетаетъ на середину сцены, Блнискій говоритъ по поводу взрывовъ его адскаго хохота: ‘Нтъ, если бы, по данному мановенію, вылетлъ дружный хохотъ изъ тысячи грудей, слившихся въ одну грудь, — и тотъ показался бы смхомъ слабаго дитяти въ сравненіи съ этимъ неистовымъ, громовымъ, оцпеняющимъ хохотомъ, потому что для такого хохота нужна не крпкая грудь съ желзными нервами, а громадная душа, потрясенная безконечною страстью’ {Соч. Блинскаго, т. II, стр. 534.}.
Однимъ словомъ, тріумфъ Мочалова былъ столько же великъ, какъ и заслуженъ, и, говоря потомъ о Каратыгин, Блинскій очень удачно примнилъ въ сравненіи обоихъ артистовъ извстные стихи Пушкина изъ ‘Моцарта и Сальери’, Мочаловъ выказалъ себя въ Гамлет, по выраженію Блинскаго, ‘волканическимъ актеромъ’, и нельзя не признать, что большая въ сущности заслуга была со стороны Каратыгина, подъ вліяніемъ видннаго примра, ‘перемнить характеръ своей игры, и перемнить къ лучшему’. Каратыгинъ устыдился своихъ прежнихъ фарсовъ и, какъ художникъ, во всякомъ случа выдающійся, изо всхъ силъ старался придать своей игр естественность, но превзойти себя, разумется, не могъ. Во всякомъ случа нужно было большое искусство, чтобы посл Мочалова не уронить себя окончательно въ глазахъ публики въ такой трудной и отвтственной роли, и, не имя въ своей груди такого же драгоцннаго родника поэзіи, быть еще въ состояніи при Мочалов и рядомъ съ нимъ ярко блеснуть техникой. Замчательно впрочемъ, что при всей рзкой разниц въ выполненіи Гамлета Каратыгинымъ и Мочаловымъ, у обоихъ русскихъ трагиковъ оказалась одна сходная черта, хотя и эта черта, конечно, нашла у каждаго различное выраженіе. Дло въ томъ, что оба они отступили въ своемъ исполненій отъ Шекспира хотя и въ разныхъ направленіяхъ. ‘Мы видли Гамлета’, говоритъ Блинскій, ‘художественно созданнаго великимъ актеромъ, слдовательно Гамлета живаго, дйствительнаго, конкретнаго, но не столько шекспировскаго, сколько мочаловскаго, потому что, въ этомъ случа, актеръ, самовольно отъ поэта, придалъ Гамлету гораздо больше силы и энергіи, нежели сколько можетъ быть у человка, находящагося въ борьб съ самимъ собой и подавленнаго тяжестью невыносимаго для него бдствія, и далъ ему грусти и меланхоліи гораздо мене, нежели сколько долженъ ее имть шекспировскій Гамлетъ. Торжество сценическаго генія состоитъ въ совершенной гармоніи актера съ поэтомъ, слдовательно, на этотъ разъ Мочаловъ показалъ боле огня и дикой мощи своего таланта, нежели умнія понимать играемую имъ роль и выполнять ее вслдствіе врнаго о ней понятія. Словомъ, онъ былъ великимъ творцомъ, но творцомъ субъективнымъ, а это уже важный недостатокъ’ {Соч. Блинскаго, т. II, стр. 543.}.
Въ своей ‘Хроник С.-Петербургскихъ театровъ’ Вольфъ говорилъ объ исполненіи Гамлета Каратыгинымъ слдующее: ‘Каратыгинъ или не понялъ какъ слдуетъ роль Гамлета, или не могъ сладить съ нею. Шекспировскій Гамлетъ страдаетъ отъ недостатка силы воли, плачетъ и философствуетъ, когда нужно дйствовать, а каратыгинскій вышелъ героемъ, который мечетъ громы и молніи. Нкоторыя сцены, требующія энергія и огня, прошли впрочемъ великолпно, особенно сцена съ матерью, когда онъ упрекаетъ ее въ убійств отца. Въ цломъ же исполненіе было удовлетворительно, но большинство зрителей, не углубляясь бъ изученіе геніальной драмы и характера принца датскаго, неистово хлопало каждой фраз, громогласно произнесенной Каратыгинымъ’ {Вольфъ. ‘Хроника С.-Петербургскихъ театровъ’, т. I, стр. 60.}. Изъ сопоставленія этого отзыва съ словами Блинскаго вытекаетъ, кажется, очевидное заключеніе, что громогласные возгласы Каратыгина были естественнымъ слдствіемъ скоре сознанія недостаточности артистическихъ средствъ въ данномъ случа, нежели непониманія дла, предполагать которое было бы боле, чмъ странно, у такого умнаго и образованнаго артиста. Но съ другой стороны онъ, безъ сомннія, былъ также лишенъ отъ природы той особой геніальной отгадки, благодаря которой Мочалову удавалось иногда вложить глубокій, потрясающій смыслъ въ такія избитыя выраженія, какъ напр.: ‘о, небо!’, ‘увы, отецъ мой!’ и пр. По этому поводу Блинскій замтилъ между прочимъ: ‘О, Мочаловъ уметъ объяснить, и кто хочетъ понять шекспирова Гамлета, тотъ изучай его не въ книгахъ и аудиторіяхъ, а на сцен Петровскаго театра’ {Соч. Блинскаго, т. II, стр. 550.}. Эта-то сторона игры Мочалова давала Блинскому полное основаніе радоваться, что ‘московская публика, зная, что въ двухъ шагахъ отъ нея есть, можетъ быть, единственный талантъ для роли Гамлета, есть драгоцнное сокровище творческаго генія, не лнится ходить видть это сокровище’ {Тамъ же, т. II, стр. 547.}. Одна мысль объ единовременномъ существованія въ Москв и присутствіи въ одной и той же зрительной зал геніальнаго исполнителя такого необычайно глубокаго произведенія, какъ ‘Гамлетъ’, и геніальнаго, незамнимаго критика, будитъ невольную зависть къ людямъ, жившимъ не въ такое тусклое время, какъ наше. Достаточно вспомнить, что одно и то же мсто въ трагедіи передавалось великимъ артистомъ въ разныя представленія различно, но большею частью съ одинаковой геніальностью. Такъ, въ той же сцен посл представленія комедіи въ присутствіи короля, Мочаловъ уже не вскакивалъ со скамеечки, но ‘опустивъ голову внизъ, долго качалъ ею съ выраженіемъ нестерпимой муки духа, и изъ его груди вылетало нсколько глухихъ стоновъ. походившихъ на рычаніе льва, который, попавшись въ тенета и видя безполезность своихъ усилій къ освобожденію, глухимъ и тихимъ ревомъ отчаянія изъявляетъ невольную покорность своей бдственной судьб… Оцпенло собраніе и нсколько мгновеній въ огромномъ амфитеатр ничего не было слышно, кром испуганнаго молчанія, которое вдругъ прервалось кликами и рукоплесканіями’ {Тамъ же, стр. 549.}. Это мсто вообще всегда передавалось Мочаловымъ съ поразительнымъ разнообразіемъ {Тамъ же, стр. 553—554.}.
Посл такихъ захватывающихъ духъ сценическихъ потрясеній немудрено, что, помимо пошлыхъ соображеній узкаго мстнаго патріотизма, московская публика не могла уже колебаться въ своемъ предпочтеніи: Мочалова Каратыгину. Но съ тмъ большей запальчивостью и энергіей, протестовали при случа противъ казавшагося имъ незаслуженнымъ и преувеличеннымъ превознесеніемъ Мочалова критики петербургскихъ журналовъ, что становится еще понятне, если припомнить, что увренный въ себ и привыкшій къ поклоненію Каратыгинъ пользовался тамъ такимъ престижемъ, что не признавалъ никакихъ законовъ и даже въ кругу образованныхъ литераторовъ не стснялся защищать нкоторые излюбленные эффекты, заявляя открыто, будто нельзя играть безъ измненій пьесы Шекспира, какъ бы он ни были геніальны {‘Литературныя воспоминанія’ Панаева, стр. 77.}. Въ геній Каратыгина большинство петербургской публики продолжало’ врить свято, не допуская и мысли о сравненіи его съ Мочаловымъ, чему не мало способствовала распущенность послдняго, безжалостно топившаго въ вин, среди сомнительнаго общества, свой дивный талантъ. Нкоторое значеніе здсь могло имть даже то, что тогда какъ Каратыгинъ и жена его были всегда образцомъ изящества и грація, утонченныхъ манеръ и преисполненнаго достоинствомъ и даже своего рода величіемъ обращенія съ товарищами и посторонними людьми, — Мочаловъ напротивъ поражалъ совершенной распущенностью и неумньемъ держать себя. Мочаловъ, конечно, не стоялъ вн сцены на той высот, которая прилична была его замчательному таланту. О Каратыгин же мы знаемъ, что, напротивъ, онъ никогда не забывалъ о своемъ достоинств и требовалъ уваженія къ себ со стороны режиссеровъ и другаго начальства и, когда было нужно, умлъ отвтить твердо и находчиво, чмъ немало поддерживалъ свой авторитетъ въ трупп {См. объ этомъ въ книг Максимова ‘Свтъ и тни петербургской группы за послднія тридцать лтъ’, Спб., 1876 г.}. Стоитъ только представить себ величественную фигуру послдняго и окружавшіе его отовсюду страхъ и подобострастіе. основанные именно на уваженіи къ его таланту и личности, представить всегдашнее желаніе артистовъ заслужить его одобреніе и боязнь его выговоровъ, на которые онъ но любилъ скупиться, когда былъ чмъ-нибудь недоволенъ въ исполненіи ролей его товарищами, — чтобы понять разницу въ отношеніяхъ сослуживцевъ къ Каратыгину и Мочалову. Если Мочаловъ безконечно превышалъ Каратыгина талантомъ, то, безъ сомннія. уступалъ ему въ той могущественной внутренней сил, которую даетъ людямъ образованіе и также сознательное и справедливое самоуваженіе. Въсвоей частной жизни и въ закулисныхъ отношеніяхъ къ другимъ членамъ труппы Мочаловъ не представлялъ ничего особенно замчательнаго и не пользовался большимъ авторитетомъ. Въ этомъ отношеніи онъ также былъ полной противоположностью Каратыгину….
Въ ‘Литературныхъ Воспоминаніяхъ’ Панаева мы находимъ прелюбопытный разсказъ о томъ, какъ Загоскину хотлось показать прізжему гостю Мочалова въ полномъ блеск и какъ Панаевъ былъ страшно разочарованъ, когда увидлъ наконецъ плохую игру его въ той самой роли Гамлета, въ которой артистъ такъ недавно производилъ фуроръ, вмсто геніальнаго исполненія ему пришлось увидть просто какое-то безвкусное ломаніе и услышать въ патетическихъ мстахъ безобразный крикъ. С. Т. Аксаковъ, уже заране предупредившій Панаева, что талантъ Мочалова повидимому, погибаетъ, но что тмъ не мене у него вырываются иногда ‘истинно вдохновенныя минуты’, былъ вн себя отъ страшнаго негодованія на его плохую игру и въ отчаяніи повторялъ: ‘Онъ совсмъ погибъ… Его просто надо согнать со сцены!’ А Панаевъ между тмъ думалъ про себя: ‘Гд-же этотъ талантъ, о которомъ кричали вс москвичи, отъ котораго Блинскій приходилъ въ такой энтузіазмъ’ {‘Литературныя воспоминанія’ Панаева, стр. 211.}?…
Между тмъ, въ то же самое время въ журнал ‘Репертуаръ и Пантеонъ’ мы находимъ часто самые восторженные отзывы о Каратыгин и лишь рдкія упоминанія о Мочалов, безъ всякой мысли о сравненіи между ними, или даже ршительныя заявленія, что между обоими артистами никакого сравненія быть не можетъ. Читая теперь вс эти отзывы и сравнивая ихъ съ позднйшими отзывами современниковъ Moчалова и Каратыгина, нельзя не замтить, какое огромное вліяніе имло время на оцнку обоихъ соперниковъ. Такъ. въ ‘Хроник петербургскихъ театровъ’ Вольфа мы находимъ не разъ строгія и, вроятно, вполн справедливыя и уже свободныя отъ предубжденій критическія замчанія объ игр Каратыгина, — замчанія, сдланныя заднимъ числомъ, когда значеніе артиста уже достаточно разъяснилось, — тогда какъ въ ‘Репертуар’ конца тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ мы не видимъ даже отдаленнаго предчувствія этой установившейся впослдствіи оцнки. Случалось иногда ‘Репертуару’ заносить на свои страницы какія-нибудь отрывочныя указанія недостатковъ игры Каратыгина, но они не заключали въ себ ничего существеннаго и касались именно какихъ-нибудь такихъ случайныхъ погршностей или упущеній, которыя, вообще говоря, нисколько не характерны для этого артиста. Такъ однажды было отмчено, что въ пьес ‘Гугеноты’ Каратыгинъ, играя роль герцога Неверскаго, раза два имлъ нужду въ подсказ суфлера, чего съ однимъ только г. Каратыгинымъ да съ покойнымъ Дюромъ никогда не бывало’ {‘Репертуаръ русской сцены’, Отчетъ за истекшее полугодіе о достоинств пьесъ и выполненіи ихъ артистами на Александринскомъ театр, стр. 9.}. Между тмъ это былъ дйствительно какой-то необыкновенный случай, однажды также Панаевъ въ своихъ ‘Литературныхъ воспоминаніяхъ’ упоминаетъ о небрежности произнесенія Каратыгинымъ своей роли на репетиціи {‘Литературныя воспоминанія’ Панаева, стр. 76.}. Но кром названныхъ двухъ свидтельствъ едва-ли можно найти хоть одно указаніе на нетвердое знаніе имъ роли. Напротивъ, мы имемъ напримръ самое категорическое заявленіе Блинскаго, что незнаніе роли ‘не случается никогда, и ни въ какомъ случа съ г-номъ Каратыгинымъ, который слишкомъ уважаетъ свое искусство, публику и самого себя, и потому всегда является на сцену не только выучивъ, но даже изучивъ свою роль’ {Соч. Блинскаго, т. IX, 220.}. Весьма легко предположить съ другой стороны, что отъ присяжныхъ. критиковъ ‘Репертуара’ могли укрываться боле важные и существенные недостатки игры Каратыгина. или что предубжденіе заставляло ихъ даже толковать въ пользу прославленнаго артиста, Главнымъ же образомъ измнился, такъ сказать, общій тонъ отношеній къ нему со стороны критиковъ. Такъ сначала, мы только и читаемъ въ ‘Репертуар’: ‘Нельзя на вс роли набрать Каратыгиныхъ и Сосницкихъ’ {‘Репертуаръ русской сцены’, 1839, 1, 3.}, ‘Каратыгинъ иметъ право сказать: ‘теперь въ Европ нтъ равнаго мн’ {Тамъ же 1840, 1, ‘Хроника Петербургскихъ театровъ съ 18 января по 20 февраля 1840 г.’, стр. 33.}. Вольфъ въ своей ‘Хроник петербургскихъ театровъ’ напротивъ выражается о Каратыгин, что онъ пересолилъ, не понялъ роли {‘Хроника Петербургскихъ театровъ’, I, 51.} и т. п. Но всматриваясь внимательне, можно замтить между указанньшя двумя источниками нашихъ свдній о Каратыгин нкоторыя точки соприкосновенія: дло сводится къ тому, что недостатки, отмчаемые прежде робко и съ сомнніемъ, стали поздне указываться съ полной свободой. У Вольфа также читаемъ въ другихъ мстахъ: ‘Каратыгинъ поддержалъ пьесы своимъ мощнымъ талантомъ’ {Та же страница.}, ‘въ корол Лир нашъ трагикъ былъ опять совершенно на своемъ мст’ {Стр. 61.}. Но въ чемъ заключается уже существенная разница, это, конечно, въ-томъ, что позднйшій критикъ судитъ о Каратыгин опредленне и сознательне. Онъ уже отчетливо представляетъ себ дло и признаетъ за артистомъ преимущественно даръ блестящаго вншняго воспроизведенія и мимической техники. Такъ, говоря объ исполненіи Каратыгинымъ роли Нино, онъ въ слдующихъ выраженіяхъ живописуетъ моментъ появленія артиста въ хижин убитой Вероники: ‘Его лицо мгновенно преобразилось, цлая драма читалась въ его обезумвшемъ взгляд, въ его страшно сверкающихъ глазахъ, въ лихорадочной дрожи, пробгавшей по всему тлу. Не говоря ни одного слова, онъ производилъ впечатлніе ни съ чмъ несравнимое, никогда неизгладимое. Такой мимики не видалъ я ни у кого, кром какъ у Рашели, Ристори и Гризи. Можетъ быть. тутъ не было истиннаго вдохновенія, а торжество искусства, доступное только натурамъ избраннымъ, художникамъ, какихъ мы рдко встрчаемъ и предъ которыми нельзя не преклоняться’ {Тамъ же, стр. 60.}. Въ другомъ мст Вольфъ замчаетъ, говоря объ исполненіи Каратыгинымъ роли Кина: ‘Множество эффектныхъ разнообразныхъ сценъ даютъ много матеріала, но требуется не мало искусства и природныхъ средствъ, чтобы изъ этого матеріала создать что-нибудь цлое, не упустивъ въ то же время и отдлки частностей. Ни въ средствахъ, ни въ искусств у Каратыгина недостатка не было, и потому можно себ представить, какъ рельефно вышелъ у него Кинъ’ {Тамъ же, стр. 52.}.
Сравнивая съ этими строками все написанное о Каратыгин, нельзя не замтить въ сущности полнйшаго согласія ихъ со всми другими отзывами, не исключая и оцнки Блинскаго. Но теперь мсто прежняго безотчетнаго и безпредльнаго восторга, выражаемаго эксцентрическими заявленіями о томъ, будто выше Каратыгина нтъ и актера въ мір, заступаетъ боле сознательное, критическое отношеніе къ нему. Теперь, читая въ ‘Репертуар’ восторженный отзывъ объ игр Каратыгина въ пьес ‘Смерть или честь’, мы уже знаемъ, какъ къ нему относиться. Когда рецензентъ объясняетъ намъ, что, ‘если голосъ артиста возвышался и переходилъ границу своего состоянія въ сценахъ съ всесильнымъ графомъ, то не должно забывать, что это былъ уже не слесарь, пришедшій въ домъ вельможи по ремеслу, но человкъ невинно позоримый, отстаивающій святыню чести сестры своей, юноша въ цвт силъ, братъ-мститель’ {‘Репертуаръ русской сцены’, 1839, I. Отчетъ о выполненіи піесъ артистами на Александринскомъ театр, стр. 3.}, — то намъ ясно, что Каратыгинъ въ данномъ мст блеснулъ вполн своимъ искусствомъ и настолько приблизился къ вдохновенію, насколько это было въ его средствахъ, въ его природ, и все-таки, какъ бывало съ нимъ нердко и въ другихъ случаяхъ, ‘его голосъ перешелъ границу своего состоянія’.
Разница между виртуозностью искусства и настоящимъ огнемъ вдохновенія еще давно, но смутно сознавалась такимъ образомъ даже образованными судьями, которые не могли, конечно, и объяснить ее артисту, какъ объяснилъ потомъ. сравнительно уже поздно для него, Блинскій, о толп же, разумется, и говорить нечего: она, безъ сомннія, безсознательно направляла талантъ Каратыгина въ сторону искусственности и ложныхъ эффектовъ, будучи сама воспитана въ устарлыхъ традиціяхъ. Каратыгинъ же, съ своей стороны. былъ чрезвычайно чувствителенъ къ обаянію славы, и потому не только прислушивался съ пользой для себя къ отзывамъ компетентныхъ судей и вникалъ въ нарождающіяся эстетическія требованія, но также подавался иногда соблазну угождать черни и ослплять ее блестящими, но избитыми пріемами и эффектами. Любопытно, что эту самую слабость замтилъ въ Каратыгин даже Булгаринъ, которой говорилъ, что первый иногда ‘жертвуетъ изящнымъ для удовлетворенія требованіямъ толпы, восхищающейся криками и неистовыми порывами’ {‘Репертуаръ русской сцены’, 1840, 1, Панорамическій взглядъ на состояніе современныхъ театръ въ С.-Петербург, стр. 23.}. И то же самое говорилъ поздне также Блинскій, называя Каратыгина ‘льстивымъ услужникомъ толпы, который за мгновенный успхъ ея легкомысленныхъ рукоплесканій и кликовъ старался угадывать ея втреныя прихоти’ {Соч. Блинскаго, т. II, стр. 516.}. Въ другомъ мст Блиискій еще опредленне высказываетъ эту мысль: ‘Г. Каратыгинъ вполн разгадалъ нашу публику и глубоко понялъ ея требованія: вотъ вамъ и причина, почему такъ много фарсовъ прибавилось противъ прежняго. Если же онъ иногда ужъ черезчуръ пересаливаетъ въ нихъ, такъ это оттого, что онъ испытываетъ, понравятся ли публик его новыя выдумки’ {Тамъ же, т. I, 511.}.
Обстоятельная рецензія Блинскаго: ‘Объ игр Каратыгина’, находившался въ тсной связи съ литературными воззрніями критика, съ замчательною ясностью раскрыла какъ достоинства, такъ и недостатки игры этого артиста, то, что смутно чувствовалось до сихъ поръ, было указано и разъяснено, но присоединиться къ мннію критика было для многихъ затруднительно, потому что оно основывалось на новыхъ эстетическихъ понятіяхъ и разрушало весь строй и систему патентованныхъ и рутинныхъ взглядовъ. Блинскій провелъ параллель между Каратыгинымъ и Мочаловымъ, съ одной стороны, и Мочаловымъ и Гоголемъ съ другой. Для многихъ нелегко и опасно было ршиться не только лойти открыто противъ установившихся мнній, но даже и понять ихъ. Блинскій смло провозгласилъ талантъ Каратыгина декламаторскимъ и заявилъ, что ‘напрасно обвиняютъ его въ излишеств эффектовъ, его игра не можетъ существовать вн ихъ’ {Соч. Блинскаго, т. I, стр. 510.}. Но завоевать своимъ взглядамъ общее признаніе ему удалось не скоро, и въ сущности вс его статьи о театр, въ которыхъ онъ такъ часто разоблачаетъ безжизненную и надутую реторику не только въ игр артистовъ, но и въ драматическихъ издліяхъ Полевыхъ, Кукольниковъ и Ободовскихъ, били въ ту же точку и постепенно разсивали сгущенный туманъ ложныхъ эстетическихъ взглядовъ. Поэтому-то. можетъ быть, Блинскій, высказывая по существу прежнее убжденіе о Каратыгин, со временемъ замтно смягчаетъ тонъ и гораздо благосклонне судитъ о немъ, когда не иметъ уже нужды съ особенной энергіей внушать свое, шедшее когда-то въ разрзъ съ установившимся, мнніе, и, разсказавъ о томъ, какъ въ роли Фердинанда (въ пьес ‘Коварство и Любовь’) Каратыгинъ вышелъ въ красномъ мундир, который такъ изящно, такъ пластически обрисовывалъ его станъ и вызвалъ рукоплесканія, затмъ прибавляетъ: ‘въ искусств изящная форма великое дло, особенно тамъ, гд вдохновеніе не прорывается бурными волнами… Г. Каратыгинъ заговорилъ — въ его словахъ, въ его дикціи мы не слышали трепетнаго одушевленія, но несмотря на то, чувствовали себя подъ вліяніемъ какого то обаянія. Отчего это такъ?— Оттого, что слово ‘искусство’ даже и въ этимологическомъ смысл иметъ великое значеніе’… {Тамъ-же, т. III, стр. 124.}
Между тмъ время шло, и лтъ черезъ десять посл первой статьи Блинскаго о Каратыгин многое въ немъ сталъ довольно рзко осуждать одинъ изъ органовъ — выразителей тогдашнихъ взглядовъ на искусство — ‘Репертуаръ и Пантеонъ’. даже еще рзче, нежели когда-то высказался нашъ геніальный критикъ. Однимъ изъ послднихъ отзывовъ Блинскаго о Каратыгин былъ тотъ, что хотя ‘о род таланта его каждый можетъ имть свое мнніе, но никто не можетъ, безъ нарушенія добросовстности, не согласиться въ томъ, что онъ служитъ своему искусству, и не только умно, но и совстливо, что онъ артистъ въ душ, и что съ его удаленіемъ со сцены Александринскаго театра удалится оттуда и искусство, не оставивъ по себ и слда’ {Соч. Блинскаго, т. IX, стр. 224.}. А между тмъ вскор посл этого и началась извстная гнусная интрига противъ Каратыгина, имвшая цлью въ его отсутствіе выставить ему въ качеств соперника дутую и эфемерную знаменитость, актера Славина.
Въ Петербург, куда Мочаловъ прізжалъ на гастроли на пасх 1834 г., но не имлъ успха, и гд публика не имла случая потомъ переживать т высокія наслажденія, какія онъ дарилъ вскор москвичамъ въ ‘Гамлет’, особенно долго держалось предубжденіе противъ него въ пользу Каратыгина. Несмотря на постоянныя сообщенія корреспондентовъ изъ Москвы объ успхахъ и возрастающемъ обаяніи Мочалова, ‘Репертуаръ’ Песоцкаго очень туго сживался съ мыслью о необходимости признать его геніальнымъ артистомъ. Однажды авторъ замтокъ о ‘Московскомъ театр’ позволилъ себ вскользь выразить слдующее мнніе: ‘У насъ два трагика: одинъ обладаетъ могучимъ талантомъ, довелъ искусство изящное до совершенства, другой обладаетъ могучей душой, и мы избалованы ими’. Уже въ этихъ непритязательныхъ словахъ, повторявшихъ мысль. давно высказанную Блинскимъ, успвшую уже для многихъ сдлаться устарлою аксіомой, редакція усмотрла что-то непозволительное и поспшила по поводу ихъ сдлать слдующую любопытную оговорку: ‘Мы, петербургскіе жители, имемъ совсмъ иное понятіе о г. Мочалов, и намъ даже не можетъ придти въ голову мысль сравниватъ его съ первымъ ныншнимъ европейскимъ трагикомъ В. А. Каратыгинымъ. У насъ это почли бы варварствомъ! Молодые московскіе студенты, прізжая и.ъ Петербургъ, остаются нкоторое время подъ вліяніемъ первыхъ своихъ юношескихъ впечатлній, произведенныхъ въ нихъ первой виднной ими трагедіей, но, укрпясь въ умственныхъ силахъ и вникнувъ въ глубокую игру В. А. Каратыгина, они, наконецъ, убждаются, что между всемірнымъ трагикомъ, В. А. Каратыгинымъ, и московскимъ, г. Мочаловымъ, не можетъ и не должно быть никакого сравненія. Хвала и честь обоимъ, но… В. А. Каратыгинъ — солнце, а оно одно’ {‘Репертуаръ и Пантеонъ’, 1842, XI, Московск. театръ, стр. 27.}. Чрезвычайно странно также, что о Мочалов ‘Репертуаръ’ позволялъ своимъ сотрудникамъ говорить какъ-то какъ будто не особенно часто и охотно, а между тмъ въ немъ встрчаются почти исключительно лестные отзывы объ этомъ артист: не было ли это также слдствіемъ предвзятыхъ отношеній къ Мочалову? Въ самомъ дл, что мы читаемъ о немъ въ этомъ журнал? То отмчается его превосходная игра, въ ‘Иван Рябов’, но съ какими-то увреніями и клятвами, какъ будто сообщается о чемъ-то мало вроятномъ: ‘Мы ршительно забыли все окружающее: мы видли одного Мочалова, съ его лицомъ, полнымъ страсти и одушевленія, мы слышали одинъ голосъ Мочалова, этотъ голосъ. который такъ неотразимо убдителенъ, который такъ способенъ выразить вс оттнки человческой страсти. Не думайте, что бы въ словахъ этихъ было преувеличеніе: посмотрите эту сцену въ ‘Иван Рябов’, посмотрите въ ней Мочалова’ {‘Репертуаръ русской сцены’, 1840, Хроника московскаго театра, стр. 15.} и проч. То говорится о чудной игр Мочалова въ ‘Иголкин’ въ сцен, передъ казнью, и по этому поводу длается оговорка: ‘Торжество Мочалова есть, безъ сомннія, ‘Гамлетъ’: но сколько разъ онъ былъ неподражаемъ въ ‘Лир’, ‘Нино’, ‘Отелло’ въ ‘Скопин Шуйскомъ’ — и затмъ коротко характеризуется могущественное дйствіе его игры во всхъ этихъ пьесахъ {‘Репертуаръ рус. сцены’, 1839, II, Хроника московскаго театра, стр 2. Ср. тамъ же, 1839, II, Отчетъ о московскомъ театр за первое полугодіе, стр. 21.}. Наконецъ мы находимъ однажды въ ‘Репертуар’ такую характеристику Мочалова, которая показываетъ вполн пониманіе дла и очень близка уже къ отзывамъ Блинскаго {‘Репертуаръ русской сцены’ 1839, II, Хроника московскаго театра, стр. 15.}. Осужденія Мочалова мы тамъ, какъ это то естественно, почти совсмъ не встрчаемъ и даке находимъ признаніе той мысли, что онъ великъ въ роляхъ шекспировскихъ, для которыхъ какъ будто и созданъ {То же высказывали и другіе, см. ‘Репертуаръ русской сцены’, 1840, I, Воронежскій театръ, стр. 4.}, и можетъ быть слабъ только въ роляхъ ничтожныхъ, мелкихъ, эффектныхъ, въ которыхъ вся сила заключается въ словахъ и восклицаніяхъ’ {‘Репертуаръ рус. сцены’, 1839, 11, Отчетъ о московскомъ театр за 1 полугодіе, II, стр. 21, 1840, I, Хроника московскаго театра, стр. 38.}. Все дло слдовательно было въ томъ, что трудно бываетъ quasi авторитетнымъ судьямъ привыкать видть вещи въ ихъ истинномъ свт. Уже въ 1840 г., когда Мочаловъ по какимъ-то мало разъясненнымъ причинамъ на короткое время оставилъ сцену и потомъ снова былъ восторженно принятъ публикой, редакція ‘Репертуара’ привтствовала и, конечно, искренно, его возвращеніе, и все-таки это не помшало ей еще гораздо поздне ужасаться при одной только мысли о сравненіи Мочалова съ Каратыгинымъ {См. ‘Репертуаръ русской сцены’, 1840, II, Смсь, стр. 23 и ‘Русскій театръ въ Москв и Детербург’, стр. 3.}. Наконецъ ‘Репертуаръ’ не разъ отмчалъ такія красоты въ игр Мочалова, которыя производили электрически потрясающее дйствіе, иногда даже въ отдльныхъ выраженіяхъ, напр. въ восклицаніи слесаря Бидермана въ пьес ‘Честь или Смерть’: ‘О надежды человческія! Что вы такое?’ или его внезапный вопросъ сестр: ‘гд твой любовникъ?’ {‘Репертуаръ русской сцены’, 1839, II, Отчетъ о московскомъ театр за 2 полугодіе, стр. 9.}. Слдовательно признаніе геніальности Мочалова подготовлялось, хотя невольно, но систематически, подобно тому, какъ далеко не сразу представители печати и за нимъ общество окончательно признали геніальность Гоголя. Во всякомъ случа не подлежитъ сомннію, что торжество эстетическаго вкуса въ значительной степени было облегчено также естественнымъ паденіемъ отживавшихъ кумировъ. Какъ Полевой, Кукольникъ и Ободовскій быстро растеряли поклонниковъ и лишились своего непрочнаго обаянія, такъ и идолопоклонство передъ Каратыгинымъ къ середин сороковыхъ годовъ уже отживало свой вкъ. Въ ноябрьской книг ‘Репертуара и Пантеона’ за 1845 г. мы уже читаемъ слдующія строки: ‘Что сказать о г. Каратыгин, игравшемъ Ермака? Видно, что роль писана прямо для него, съ разсчетами на разные эффекты. И авторъ и артистъ достигли своей цли: г. Каратыгина поминутно вызывали и награждали рукоплесканіями. Роль Ермака онъ сыгралъ съ своимъ обыкновеннымъ искусствомъ. Настоящій Гамлетъ! Вотъ талантъ-то! Везд одинаково высокъ и удивителенъ’ {‘Репертуаръ и Пангеовъ’, 1845, XI, стр. 20.}. ‘Во вторникъ: Каратыгинъ игралъ ‘Велизарія’. Въ этой роли онъ также хорошъ, кром нсколькихъ утрированныхъ жестовъ и громогласныхъ восклицаній…’ {Тамъ же, Театральная Лтопись, стр. 60.}. ‘Насчетъ игры г. Каратыгина я несогласенъ съ мнніемъ большинства публики’. ‘Въ этой пьес’ (приводится названіе) ‘онъ мн не нравится, и смхъ его (во второмъ акт, при встрч съ дочерью), возбуждающій всегда оглушительные апплодисменты, на меня производитъ непріятное впечатлніе’ {Тамъ же, 1845, май, Театральная Лтопись, стр. 135.}. Въ свою очередь, Блинскій, сдерживая запоздалыхъ порицателей Каратыгина, высказывалъ о немъ боле снисходительное мнніе, чмъ прежде. Въ 1846 г. ‘Репертуаръ’ уже ршительно и смло становится на сторону Мочалова и смется надъ отзывомъ одного провинціала, будто ‘Мочаловъ для провинціи великій актеръ, а для столицы малый’. ‘Читая ‘Гамлета’, говорится дале, ‘вы уже восхищаетесь, но этого мало, надобно видть г. Мочалова, чтобы вы трепетали {Тамъ же, 1846, XIII, Театральная Лтопись, стр. 36.}. Вы дйствительно найдете въ немъ Гамлета, хотя и не принца’. Напротивъ о Каратыгин ‘Репертуаръ’ начинаетъ выражаться такъ: ‘Г. Каратыгинъ былъ чрезвычайно хорошъ, за исключеніемъ разв двухъ-трехъ моментовъ, гд въ немъ замтна была аффектація’ {Тамъ же, стр. 36.}. Когда у ‘Сверной Пчелы’ въ 1846 г. возникла съ ‘Репертуаромъ’ полемика изъ-за Каратыгина, котораго приняла подъ свою защиту газета Греча и Булгарина, ‘Репертуаръ’ уже прямо говорилъ: ‘Таланта въ немъ мы никогда не оспаривали, но никогда не признаемъ въ немъ генія, никогда не назовемъ его первымъ трагическимъ актеромъ въ Европ въ настоящее время’ {Тамъ же, стр. 23.}, тогда какъ прежде тотъ же ‘Репертуаръ’ запальчиво спрашивалъ: ‘Кто можетъ говорить, что въ цлой Европ сыщется подобный г. Каратыгину артистъ съ такимъ талантомъ, съ такимъ геніемъ, какъ онъ?’ {Тамъ-же, 1843 г. III, Кіевскій театръ, стр. 25.} Очевидно, журналъ забылъ о тхъ временахъ, когда онъ именно провозглашалъ вслдъ за другими Каратыгина первой европейскою знаменитостью, сравнивая его съ Атласомъ и проч. Любопытно кром того, что ‘Репертуаръ’ замчалъ въ Каратыгин нкоторую наклонность къ естественной игр и отступленіе отъ прежнихъ пріемовъ: ‘Роль Ахилла занималъ В. А. Каратыгинъ, въ немъ замтили мы отвычку отъ ролей классическихъ, особенно такихъ, въ которыхъ больше декламаціи, нежели истиннаго чувства и, разумется, говоримъ это не въ укоръ ему’ {‘Репертуаръ и Пантеонъ’, 1842 г. III, Театральная Лтопись, стр. 16.}.
Такъ истинное значеніе Каратыгина, съ одной стороны, и Мочалова съ другой, уяснилось ко второй половин 40-хъ годовъ даже для второстепенныхъ и заурядныхъ критиковъ, тогда какъ лтъ за десять передъ тмъ оно было совсмъ еще неясно людямъ высокаго образованія и нелишеннымъ нкотораго критическаго дарованія, какъ напр. Шевыреву, который ожесточенно сражался за петербургскихъ гостей противъ какого-то г. Н. Щ. критика ‘Молвы’ и которому Блинскій возражалъ, что у нихъ ‘только и превосходно, что эта вншняя сторона искусства’.
Въ конц своей сценической карьеры Мочаловъ перешелъ на роли стариковъ, такъ въ знаменитой пьесъ Шиллера ‘Коварство и Любовь’, гд онъ нкогда блистательно игралъ Фердинанда, одну изъ лучшихъ ролей своего репертуара, онъ исполнялъ впослдствіи роль отца Луизы Миллера, и притомъ такъ хорошо, что это становилось неудобнымъ для другихъ артистовъ, отъ которыхъ вниманіе публики отвлекалось художественнымъ воспроизведеніемъ старика.
Мы не станемъ слдить за упадкомъ таланта Мочалова въ послдніе годы его жизни {Уже въ 1846 г. Мочалова невозможно было узнать. (См. соч. Блинскаго, т. XII, стр. 184).} и не будемъ останавливаться на подробностяхъ его частной жизни, но мы должны до необходимости отмтить тотъ печальный фактъ, что этотъ геніальный артистъ, умвшій зажигать въ зрителяхъ священный огонь поэзіи, погибъ жертвой самой прозаической и печальной слабости — страсти къ вину.
Мочаловъ умеръ внезапно, въ періодъ упадка своего таланта, хотя, вроятно, временнаго. Его смерть глубоко потрясла и всю драматическую трунну. въ которой у него не было враговъ. Блинскій также имлъ огорченіе пережить, правда лишь нсколькими мсяцами. своего любимца. М. С. Щепкинъ лисалъ другому знаменитому московскому артисту Шумскому: ‘По газетамъ ты ужъ. врно, знаешь о смерти Мочалова. Россія лишилась могучаго таланта! Что длать, что онъ, по нашему разумнію, не вполн удовлетворилъ насъ, но мы уже не услышимъ тхъ потрясающихъ душу звуковъ, не увидимъ тхъ восторженныхъ мгновеній, которыя часто прорывались сквозь его нелпыя формы’ {‘Записки и письма М. C. Щепкина’, стр. 196.}. Такъ строго, но вмст съ тмъ съ великой любовью къ артисту и съ глубокой признательностю къ лучшимъ сторонамъ его таланта, вполн безпристрастно и нелицепріятно, оцнилъ Мочалова его геніальный товарищъ до сцен. Прошло полвка — было у насъ и по смерти Мочалова счастливое время, блиставшее яркими талантами, есть они, хотя и не столь крупные, и теперь, но такого артиста, какъ Мочаловъ удастся дождаться, — да и удастся ли?— разв далекимъ, нашимъ потомкамъ.
Днемъ кончины его было 16-ое марта 1848 г. Москва сердечно и торжественно простилась съ своимъ великимъ и несчастнымъ любимцемъ, а лтъ черезъ десять посл его кончины на могил его былъ доставленъ памятникъ съ эпитафіей, въ которой онъ былъ названъ ‘безумнымъ другомъ Шекспира’.