Ответ на рукописную статью ‘Христианство и прогресс’, присланную в редакцию газеты ‘Русь’
Ответ на рукописную статью ‘Христианство и прогресс’, присланную в редакцию газеты ‘Русь’
Ответ на рукописную статью ‘Христианство и прогресс’, присланную в редакцию газеты ‘Русь’, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1886
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Иван Аксаков
Я прочел внимательно вашу рукопись, многоуважаемый NN. Она — замечательный симптом времени сама по себе, отражая как в зеркале движение мысли, вопросы, задачи, насущные потребности и мучительные боли нашей поры. Она замечательна и тем, что ищет разрешения и выхода из современного состояния не на отрицательном только, но и на положительном пути, пытается навстречу потоку разрушительных учений противопоставить живую силу зиждительного учения Христа, — помирить, отождествить христианство со столь привлекательными для современного общества ‘прогрессом’ и ‘либерализмом’.
Всякая работа мысли в этом направлении почтенна, особенно же такая работа, которая сопряжена с некоторым самопожертвованием для мыслителя, то есть представляет, в случае оглашения его мнений, опасность для его материального благополучия. Но именно вследствие такого высокого нравственного значения вашего труда и тем более вследствие важности самого содержания, самой задачи, я чувствую себя обязанным высказать вам свои замечания и возражения с полною откровенностью. Но тут-то и затруднение. Если бы мы вели устную беседу, то я разобрал бы ваше сочинение постранично, отметил бы каждый ваш штрих, по моему мнению неверный. Этого нельзя сделать на письме и мне приходится указать вам только главные пункты нашего разногласия и сообщить несколько общих замечаний.
Прежде всего о заглавии: ‘Христианство и прогресс’. Слово прогресс само по себе ничего не выражает, ведь мы говорим: ‘прогресс добра и прогресс зла, прогресс болезни‘. Положим, вы принимаете его в общеупотребительном смысле, как движение человеческого сознания вперед. Но в том-то и дело, что это только движение и движение не останавливающееся. Если даже признать, что это движение к истине, то ведь оно в человеческом сознании совершается, как известно, чрез всевозможные темные закоулки, горьким опытом лжи и заблуждений, так что захваченный в данный момент на пути своем прогресс вовсе не служит выражением истины. Например, современный прогресс в науке доказывает, что человек произошел от обезьяны, завтра та же наука, двигаясь вперед, докажет, что это ‘последнее слово науки’ — вздор, и выскажет новое ‘последнее слово’ и т.д. Между тем, противопоставляя современный прогресс настоящему состоянию церкви и христианства, представляя прогресс какою-то благою самостоятельною силою, далеко опередившею современное христианство, силою, с которой приходится считаться и за которой приходится бежать вдогонку, отводя такое высокое и почетное место прогрессу, вы, мне кажется, недовольно оттеняете существенную сторону современного ‘прогресса’, безверие в Бога рядом с проповедью о гуманности.
Слово прогресс в нашей либеральной печати иначе и не понимается как в смысле противоположения вере. Но понятый в этом смысле прогресс в сущности ведет только к регрессу. В истинный прогресс, по моему мнению, отделяется лишь то, что согласно с истиною христианства. Цивилизация, отвергающая веру в Бога и Христа, ведет к одичанию, какие бы там либеральные и прогрессивные знамена ни выкидывала. Полагаю, что это и ваше мнение, но так как оно не выражено довольно отчетливо и резко, то впечатление выходит смутное. Правда, основная мысль вашей статьи в том, что для отнятия у прогресса его революционного, разрушительного характера, нужно поспешить с возвратом церкви к истинным началам христианства, которые все вы сосредоточиваете в одной заповеди Христовой о любви к ближним. Вы поэтому требуете, чтобы церковь, оставя отвлеченную догматику, учения, наставления и проповеди, перешла поскорее к практическому осуществлению заповеди о любви, посредством устройства на новых началах семьи и общины и, так сказать, приспособила (ваше выражение) свой механизм (?) к общему механизму государств и обществ, принявших в основу начала, выставленные прогрессом (равенства, свободы, братства). Поневоле возникает сомнение: не слишком ли тесно понимаете вы значение заповеди о любви к ближним, которую Христос ставит нераздельно от любви к Богу. Без этой последней мы получим только ‘гуманность’, выдвинутую прогрессом, а гуманность прогресса и Христова любовь к ближним — не одно и то же, и конечные результаты их совершенно противоположны. Впрочем я еще возвращусь к этому предмету ниже, о нем следует потолковать попространнее. Я несколько забежал вперед и хотел лишь предложить вам, в вашем собственном интересе, переменить заглавие, тем более, что слово прогресс, без точного определения его смысла, отдельно взятое, очень опошлено и затаскано нашей литературой и обиходною речью. В нашем обществе существует даже своего рода ‘страх ради прогресса’ и желательно, чтобы с первых же строк вашей статьи никто не мог заподозрить вас в таком страхе.
Если вы согласны разуметь под прогрессом только движение христианского сознания и развитие в жизни человечества христианских начал, то не правильнее ли было бы поставить в заглавии: ‘Церковь и христианский прогресс’? Тут заключалась бы целая постановка вопроса о внешней неподвижности церкви параллельно с движением христианского сознания, с развитием христианского миросозерцания в людях. Правда, такое заглавие потребовало бы соответственной перестройки целой статьи. А перестроить ее необходимо, по моему убеждению, не знаю, удастся ли мне это вам доказать, но постараюсь, насколько сумею. Повторяю опять: было бы, конечно, в высшей степени полезно вразумить всех, группирующихся под знамя прогресса и либерализма, что христианство не только не враждебно работе искренней науки и возвышенным стремлениям либеральным, но только оно одно заключает в себе таинство свободы, оно одно растит семя истинного равенства и братства. Нужно вырвать у либерального неверия это знамя, знамя свободы, равенства и братства, и водрузить его на почве веры и любви Христовой, на почве нравственности христианской. Это было бы большой заслугой в литературе и самой действительной защитою религии. Но необходимо устранить всякое недоразумение, провести резкую черту между христианским идеалом и идеалом современных либералов и прогрессистов. Всякое смешение тут, всякое недоразумение тут вредно. И ваша статья не довольно резко установляет это различие. Вы, например, беспрестанно упоминаете девиз французской революции: liberte, egalite, fraternite, называя их евангельскими принципами, церковью пренебреженными и усвоенными себе современным прогрессом и современными правительствами. Без сомнения, эти принципы евангельские, Евангелием внесенные в сознание человеческое, особенно же идея братства, которой вовсе не ведал языческий мир. Но целая бездна лежит между этими принципами в связи с верою во Христа и ими же оголенными от всякой веры, понятыми вне христианского миросозерцания. Если извлечь из этих принципов веру в Бога, очистить от всякой догмы или ‘отвлеченной теории’, как вы выражаетесь, то эти принципы логически приведут к абсурду.
Так, идея равенства, понятая чисто внешним образом, логически развиваемая вне идеи Бога, не может остановиться на равноправности перед законом, на уничтожении привилегий: она выставит знамя бунта против неравенства состояний и Божьих даров, потребует уравнения ленивого с прилежным, бездарного с даровитым, невежды с ученым и в вечном протесте против природы и Бога — убьет самую жизнь, ни к чему не приведет, кроме смерти и разрушения. А знаменитое fraternite, выставленное на знамени французской революции, запретившей декретом исповедание бытия Божия, не есть ли само по себе логическая нелепость? Ибо братство предполагает сыновство и без сыновства, без понятия об общем отце, немыслимо. Люди только потому и братья, что дети одного отца, и если мы не сыны Божий, то нет и братства. Евангелие не употребляет слова равенство, да и нет в том надобности, потому что идея братства не только заключает ее в себе, но и выше ее, ибо восполняет любовью всякую неравномерность как искусственную, так и естественную. Все это, конечно, вам известно, но не довольно звучно звучит в вашей статье, в которой вообще все внимание обращено на внешнюю, практическую сторону христианства, где грань между христианством и прогрессом переступить очень легко.
Прежде чем перейти к рассмотрению ваших мнений в их существе, позвольте мне сделать вам замечание относительно тона. Пусть ваши мнения расходятся с учением церкви, если таковы ваши искренние убеждения и вы, любя истину выше всего, решаетесь высказать их, я могу только с уважением преклониться пред такою решимостью, хотя бы и не разделял ваших убеждений. Вероятно, так отнеслись бы к вам и прочие читатели. Но вы не ограничиваетесь критикой, не ограничиваетесь даже иронией и пренебрежением. Вы надсмехаетесь и издеваетесь над тем, что в течение 15 веков составляло, составляет и теперь предмет искреннего почитания сотен миллионов людей: я разумею учителей церкви, составивших на вселенских соборах канонические уставы и положивших в основание церкви, по вашим словам, монашеское миросозерцание. Не на злоупотребления только, допущенные в церковное управление, не на злоупотребления в монашестве нападаете вы, но на самый принцип, руководившей церковью с IV века и до наших дней, на ‘святых отцов’, участвовавших в соборах, как величает их церковь, и которых вы обзываете в насмешку гениальными инженерами, поставившими церковь в несколько странное положение: вне действительной жизни своей паствы. Выходит, по вашим словам, что слона-то они и не приметили! Не говоря уже о том, что прежде чем бросать укор в память их и в лицо всей современной церковной пастве, следовало бы, кажется, немножко призадуматься над фактом, поразмыслить — точно ли они, люди все же неглупые, не приметили того, что вами так легко примечено, да не мешало бы, кстати, и вам самим справиться с действительною жизнию вашей паствы и не оскорблять ее чувство, без всякой надобности, подобными выражениями. Не говоря уже об этом, полагаю, что ни к какому крупному историческому явлению не следует относиться с насмешкою, по крайней мере такое отношение недостойно серьезного мыслителя. Если бы ваша статья была напечатана, то многое, что в ней есть прекрасного, полезного и дельного — было бы заслонено, затерто впечатлением, производимым тоном вашей полемики. Но она и не может быть напечатана. В этом виде не только не пропустит ее никакая церковная власть, но и сама церковная паства, если бы от нее зависела цензура.
Вся ваша статья есть проповедь о необходимости практического осуществления заповеди Христовой о любви к ближним и о применении ее к социальному быту, и вы сами начинаете тем, что оскорбляете чувство ближних глумлением над тем, что для них всего дороже и святее! К тому же в этом тоне, в этих выражениях нет ни малейшей надобности. Вы возразите мне, что все равно ваша статья и по существу своему расходится с существующим церковным воззрением, а потому не миновала бы запрещения. Но она бы выиграла во внутреннем достоинстве, в приличии, не подвергла бы вас упреку в легкомыслии или раздражении. Простите, что выражаюсь так резко. Я очень хорошо понимаю, что советовать со стороны очень нетрудно, что ваше положение иное, что много накипело у вас справедливого негодования на ту вошедшую в церковь мерзость запустения, которая вам виднее, чем мне, но в интересах ваших личных, в интересах самого дела, которое вы защищаете, вы должны встать выше всякого раздражения, всякой страсти.
Постараюсь теперь резюмировать, во сколько можно кратче и вашими же выражениями, схему и содержание вашего объемистого труда (150 стр. мелкого письма).
Учение Христа сводится главным образом к одной заповеди — о любви к ближним. Он сам ‘исполнял свою заповедь практически’, ‘везде учил, ободрял несчастных, исцелял больных’, пожертвовал для ближних жизнью и таким образом оставил нам образ, как поступать. Апостолы, приняв новый завет, практически стали его осуществлять. Этот завет есть ‘идеал благоустройства общины, способный возвратить людям утраченный ими земной рай’. Апостолы всюду устраивали общины, в которых верующие, собираясь вместе для молитвы, решали и дела, ‘касающиеся общественного благоустройства’, в которых царствовало ‘равенство, братство, солидарность интересов, взаимная поддержка’. ‘По основной идее христианства священнейшая, главная задача церкви — устраивать общины на этих началах’. Этим практическим применением к жизни Нового Завета Христова, по образцу Христа и апостолов, объясняется успех христианства. Ибо ‘христианские догматы слишком мало могли быть понятны язычникам, как мало понятны и теперь современным христианам, но каждый видел и хорошо понимал, что христианство вносит с собою начала нового лучшего устройства социального быта’. Язычество вынуждено было уступить.
Но с торжеством христианства совершается ‘необыкновенное явление’. ‘Христианство теряет свою жизненную силу’. Причина зла в том, что ‘выработалось убеждение, что спасение возможно и без практического применения к жизни новой заповеди Спасителя’. Религиозные формы и обрядность заменили собою миссионерство и благотворительность. ‘Этот коренной переворот совершен монашеством’. ‘Из него вышли пастыри и учители церкви, оно создало все церковные уставы, кодексы нравственных правил и канонических постановлений’. ‘Мы и в настоящее время обязаны смотреть на религию исключительно с монашеской точки зрения, которая считается безусловно совершенною и непогрешимою, ибо так признано лучшими церковными авторитетами и утверждено канонически‘. Взгляд же этот или ‘принцип — следующий: провались хотя весь мир, только бы я был спасен’. ‘Монашество есть отрицание ближних’. ‘Для исполнения заповеди Христа о любви — необходимо жить в мире, в обществе людей, иначе она не более как прекрасная фраза’. ‘Монашество ушло в пустыни и монастыри для исключительной заботливости о собственном я’. Вместо борьбы со злом, для получения вечного спасения, монашество отвергло необходимость и пользу борьбы и предпочло удаляться от зла и поставило необходимым условием вечного спасения: забвение о ближних, исключительную заботу о себе, молитву, измождение плоти, что для последователей первых отшельников, ввиду удобства, было регламентировано точными правилами. Эти два пути — путь, указанный Спасителем и апостолами, и путь, выработанный монашеством, взаимно исключают друг друга. Восторжествовал последний, ибо ‘гениальные инженеры церковного звания поставили церковь вне действительной жизни своей паствы’.
‘Монашество, возвеличив безбрачное состояние, расшатало семейное начало в самом основании’. Как скоро идея солидарности членов христианской апостольской общины была заменена монашеским принципом ‘заботы каждого о себе’, очистился простор для племенной розни, для национального различия в самой церкви. Последовало разделение церкви на восточную и западную, — разделение, поддерживаемое эгоизмом церковных властей. Самое ‘магометанство всего естественнее рассматривать как протест против злоупотребления монашескими доктринами, выразившегося в ненормальном устройстве социального быта христианских общин и беспорядков церковной иерархии’. Церкви на Востоке погибли не по допущению Божию, а за прегрешения иерархии, — от принципов, выработанных отшельниками.
Монашество ‘бедным, взамен земных благ, обещает небесные радости’, практику заменило теорией, дела прекрасными нравоучениями и красноречивыми проповедями.
Оно ‘сняло с эгоизма людского религиозную узду’. ‘Церковь положила в свое основание деспотизм’. Под влиянием монашеских принципов, ‘смирения и послушания’, рабство процвело в более суровой форме, чем в языческие времена и систематически проведено во все отправления организма, в общину и семью, так ‘брак был устроен на началах смирения и послушания или, что то же — признавалось право сильного’.
Я опускаю страницы об инквизиции, средневековом варварстве и о различных злоупотреблениях иерархии, также и то место, где выражается мысль, что если в XIX веке папа и константинопольский патриарх по внушению якобы Св. Духа издали нелепые догматы и постановления, то почему же не предположить того же и о тех отдаленных временах, когда определялись догматы христианской религии и утверждались действующие и ныне канонические постановления.
Современное социальное брожение, говорите вы, есть протест против монашеских доктрин. ‘Прогресс’ мало-помалу ‘рассеял туман’. Идеалы гражданского благоустройства на началах, возвещенных миру Спасителем и апостолами, ‘остались запечатленными в умах и сердцах людей’. ‘Не видя нигде практического применения этих идеалов, а только одни проповеди и добрые намерения, народы утратили веру в церковь, пришли в ярость и евангельскими же принципами (свобода, равенство, братство), как таранами, нанесли церкви беспощадные удары. Эти протесты выражаются в форме революционных стремлений, ересей, в научных работах, вносящих индифферентизм или безверие. Правительства, вслед за прогрессом, стали применять выдвинутые вперед прогрессом либеральные принципы (свобода, равенство, братство) к делу, приняли их себе за основу, но семья и община оставлены на прежней дороге, руководятся до сих пор монашескими началами, представляющими лишь замаскированное христианскими фразами рабство. Суровый деспотизм, усвоенный себе церковью за основу, проник в религиозный и социальный быт и остается в полной еще силе. Правительства преобразовать этот быт или семью и общину сами собою, без содействия церкви, не могут, оттого либеральные реформы правительств оказываются преждевременными, нет равновесия в механизме между частями: либерально-правительственною и церковно-деспотическою, объемлющею общину и семью. Выход один: полная реорганизация церкви на началах, возвещенных миру Спасителем’. Так как внезапная реорганизация неудобоисполнима и грозит опасностью, то вы излагаете ряд проектируемых вами реформ, требующих немедленного введения.
Церковь должна приобрести возможность обсуждать и решать, сообразно нуждам современного общества, вопросы существенно важные не в одной религиозной жизни, но и в социальном быту. Для этого ей следует иметь соответствующий орган, а ее центральное управление, ‘вместо теперешнего усмотрения, должно руководиться положительным законом’*. ‘Преобразования по учебной и воспитательной части’. Главное же — реформы в семье и в общине. Для семьи указывается такая реформа: признание равноправности женщины и облегчение развода, не ограничивая его одним условием явного прелюбодейства, для всех желающих. Право разводить предоставить суду приходского священника с приходской общиной, в ее присутствии, в церкви, при нотариусе и мировом судье для составления акта и решения вопроса об имущественных правах. Затем главная и капитальная реформа — это создание на новых началах приходской общины под руководством священника, придание самостоятельного значения во всех местных вопросах религиозно-социальных. При приходской общине непременно — школа, больница и сельская ссудосберегательная касса, во главе всего это священник с помощниками. Священник должен получать жалованья — minimum 1200 руб. и вообще быть поставлен в положение довольно независимое от епархиальной власти. Он находится под контролем церковной общины. Он есть общественный деятель. Но ‘для успеха дела, — говорите вы, — необходимо изменить систему наград‘. Кроме наград известных, по усмотрению духовного начальства, его должно награждать и правительство, ибо ‘служба пастырей труднее и важнее переписывания бумаг чиновниками‘. При определении пастыря на место, ему вручается ‘инструкция’ с точным исчислением обязанностей и тех ‘дел, за кои пастырь имеет право требовать себе награды’. За успешное устройство кассы — наперсный крест, за удовлетворительное устройство школы, больницы, богадельни — священник имеет право просить себе орден, за уменьшение преступлений и подъем благосостояния его трудом — более высокая награда‘ (стр. 47).
______________________
* Уничтожение епископского самовластия и монашеского господства в управлении.
______________________
Дальнейшие подробности опускаю.
‘Так как эти реформы, — заключаете вы свою статью, — не выгодны для высшего церковного клира, то он будет протестовать всеми силами. Одно правительство в состоянии сломить его сопротивление и дать всему механизму церковному и государственному надлежащую стройность и направление. При таком преобразовании семьи и общины, и вообще религиозно-социального быта на началах, возвещенных Христом и апостолами, при таком практическом применении к жизни новой заповеди Христовой о любви к ближним, революции станут невозможны, по крайней мере потеряют всякую почву, на земле водворится мир, благоденствие, порядок — истинная церковь’.
Кажется, я вполне верно передал главные черты вашего труда. Я не защитник монашества, враг формализма и господства мертвящей буквы, всегда стоял и стою за свободу верующей совести — свободу слова, свободу науки — призываю всем сердцем обновление жизни духа в видимой, исторической церкви, всегда ратовал в своих изданиях за воссоздание у нас приходской самостоятельной общины, этой церковно-социальной единицы, — и при всем том и ваша точка отправления, и путь вашей мысли, и предлагаемые вами пути для выхода из современного положения мне кажутся — может быть я и обманываюсь — ошибочными. Мне представляется, что вы часто переходите грань, отделяющую истину от ее подобия, отчего происходит, так сказать, подтасовка идеалов, почти незаметная, однако ж идеалов совершенно противоположных, дающих совершенно противоположные результаты. Доказательством служит то, что восставая против монахов и церкви во имя Спасителя и апостолов, отправляясь, по-видимому, от образа преподанного апостолами в устройстве общины, вы кончаете тем, что проектируете общину, где апостолы превращаются в чиновников с орденами на шее за практическое исполнение заповеди Христовой о любви, — той заповеди, в отречении от которой вы обвиняете св. отцов и учителей церкви и вселенские соборы!
Признаюсь вам, что меня пуще всего поражает в мыслях и мечтаниях большей части церковных критиков и реформаторов, — это ограниченность мировой задачи христианства в их представлении. То взваливают на христианство ответственность за то, что оно в течение почти двух тысяч лет не водворило на земле благополучия, и потому считают его уже отжившим историческим фактором, то воображают, что стоит только произвести несколько реформ — и воцарится в свете мир и благоденствие, а человечеству останется только жить да поживать. Вспомните слова Христа: ‘Подобно царство Божие квасу’ и пр. Новый Завет — это те дрожжи, на которых Христос заквасил всю историческую судьбу человечества до скончания мира, — дондеже перебродит и вскиснет. Вся пучина человеческого духа, во всем его беспредельном разнообразии, с его святыней и со всеми его ‘сатаниными глубинами’ должна, в последовательном историческом ходе жизни человечества, воплотиться в беспредельном разнообразии явлений, вся исчерпаться до дна и вся пройти чрез эти дрожжи, перебродить в этом квасе, — пока, как выражается апостол Павел, приидет в меру возраста исполнения Христа.
Задача или идеал христианства вовсе не благоденствие земное — такого обетования и не было, а совершенство: ‘будьте совершении яко Отец ваш небесный совершен есть’. Идеал на земле недостижимый, но в достижении которого, то есть в стремлении к его достижению — весь смысл или, как любят нынче выражаться, весь мотив земного бытия. Ищите не земного благополучия, ищите прежде всего царствия Божия и правды его, а остальное приложится. Каких бы ни измышляли пружин для человеческого счастия мечтатели и философы, начиная с Платона и кончая социалистами, — какое же внешнее материальное благополучие там, где царствует болезнь, смерть — холеры, дифтериты, свирепствующие пуще царя Ирода, избивавшего младенцев?
Ищите прежде всего царствия Божия. Царствие же Божие не от мира сего. Не от мира сего и в то же время внутри нас. Царствие Божие не может явиться во образе мира сего, ни воплотиться мировым бытием человечества, но может водвориться во внутреннем мире души человеческой. Другими словами: подвиг совершенствования, внутреннего освящения, душеспасения открыт лично каждому, независимо ни от каких внешних условий, во все века, всюду, рабу и свободному, ученому и невежде, умному и нищему умом, бедному и имущему. В то же время, параллельно с этою открытою каждому лично возможностью совершенствования и спасения, совершается воздействие христианской истины на историческую судьбу и бытовое развитие всего человечества, медленный процесс брожения, перерождения, переобразования на дрожжах, брошенных в мир Христом. Благодать Божия творит такое равенство, до которого пресловутый ‘прогресс’ в самых дерзких своих усилиях не мог досягнуть даже мечтою: личное равенство всех верующих и исполняющих заповедь Христову — от первого до последнего века при неравенстве исторических условий общественного бытия, с его прогрессом и цивилизацией. Таким образом — христианство проявляется на земле двумя путями, эти пути: личный, индивидуальный и общемировой, исторический. Каждый отдельный человек — дух бесконечный и в то же время, в своем конечном бытии на земле, подлежит закону места и времени, другими словами, принадлежит в одно и то же время — и вечности, и своему веку, и вселенной, и своему месту и племени. Это известная до пошлости истина, но ее всегда выпускают из виду при суждении, например, об отцах и учителях церкви. Нельзя, например, ставить в вину Василию Великому, хотя он по справедливости почитается святым, его ошибочных научных мнений в области космографии в его ‘Шестодневе’. Не напрасно, а провиденциально указывается нам в Св. Писании даже на временную ошибочность суждений апостола Петра об обрезании. Вспомним слова Христа: ‘Не можете носити ныне’ всей полноты истины, потому говорю вам притчами, но придет время’, и пр.
Всякому всегда, во все времена дана возможность настолько носить, насколько нужно для личного спасения, — и в этом благодать равенства, — но затем свет Христов продолжает все более и более освещать дебри человеческого сознания и расширять силу ношения. Возьмите младенца, юношу, мужа, — вы без спора признаете здесь постепенное развитие способности ношения, по мере возраста. Не то же ли самое и при историческом возрасте целых народов, всего человечества? Церковь, сопутствуя человечеству в его истории, не могла не помнить, как это мы и видим в ее духовном руководстве народными массами, слов Христа: ‘Не можете пока ныне носити’, не принимать в соображение возраста народных масс. Мало того: во всем, что не касается существа истины, откровенной Христом и которую церковь хранит свято, нерушимо, непогрешимо, — церковь, насколько она связана с самой историей человечества, не могла в своем земном, внешнем бытии, в вопросах, касающихся дисциплины, управления, внешнего строя, не отразить в своих уставах и службах связь с местом и временем. Тут нет ничего удивительного, ничего, посягающего на значение христианства и принцип самой церкви. Ни один вселенский и поместный собор, кроме установления догматов, никогда не имел притязаний создавать дисциплинарные и т.п. уставы на веки вечные, для всех племен и народов. Церковь без соборов немыслима, и все горе в том, что уже 1000 лет она не имела собора, — в чем виноваты грехи людские, чего причины подлежат особому исследованию. Без всякого сомнения, рано или поздно — последует обновление этих уставов, сообразно с нуждами времени и с ростом человеческого сознания. Но внутреннее бытие церкви не прекращается и поныне, Евангелие проповедуется, тайная вечеря совершается, и путь к личному совершенствованию и спасению открыт каждому невозбранно.
Ибо проповедь Христа и апостолов, на которых вы так часто ссылаетесь, обращена была не к народам, не к государствам, не к обществам, а к душе человеческой, к индивидууму. Христос не касался задач социального быта и общественного устройства, заботу о которых вы возлагаете на церковь, указывая на пример Христа и апостолов. На предложение разделить наследство между двумя братьями, он отвечал отказом. ‘Кто мя поставил судьею в делах этого рода’? Весь социальный вопрос исчерпывается им в заповеди ‘Возлюби ближнего’, ‘да любите друг друга’, ‘будьте едино’. Эта любовь нераздельна от любви к Богу, вообще любовь, так сказать, есть плоть самой веры. Вера без дел мертва, это несомненно. Но и дела без любви также мертвы и не пользуют душе даже облаготворяемого человека. Вопрос в том, что такое дело! Вы упрекаете церковь в том, что она оставила практическое исполнение заповеди Христа о любви, отрицает ближних, только проповедует, а не делает дела, не устраивает социального быта и пр. Но разве посеять словом в сердцах прихожан семя любви не есть уже дело, ибо посеянное семя само принесет практический плод? Разве учительство не есть деятельность? Мало того: не только учитель церковный, но всякий поэт, писатель, художник, благотворно действующий на человеческую душу и возвышающий ее, разве не есть благодетель, практический благодетель человечества, хотя бы он и не занимался социально-благотворительными делами? Всякое слово, воспитывающее и согревающее душу ближнего, стоит сотни ваших сберегательных касс. Пользы их я не отрицаю, желаю их повсеместного введения, но вот Лассаль завел эти кассы в Германии между рабочими и вытравил вместе с тем религиозное чувство: что же вышло?
Странно, по моему мнению, называть Христа и апостолов ‘практическими деятелями-благотворителями’, как вы это делаете, причем указывали их добрые дела: исцеление больных, утоление голода, самопожертвование. Эти добрые дела (кроме чудесных) творили добрые люди и Ветхого Завета, и самаряне и язычники, — и нет такого человеческого заблуждения, которое бы не имело своих мучеников.
Разве в этих ‘практических делах’ сила, преобразившая мир? Величайшее благотворение — неосязаемое, невесомое слово, ими изглаголанное. Никакого практического благополучия они не обещали, никаких практических залогов не давали. Что может быть непрактичнее веры, с точки зрения практика, и всех обетовании о загробной жизни? ‘Прекрасная теория, — употреблю я ваше выражение, — слова и слова, а дел никаких!’. Хоть вы и говорите, что догматы христианские были непонятны язычникам, как и современным христианам, и потому успехи христианства объясняете тем, будто каждый смекал, что оно вносит начала лучшего устройства социального быта, — но таким утилитарным соображением трудно объясняются эти успехи. Плохое практическое утешение для раба, что ему проповедуют повиновение, оставляют рабом в земной жизни, суля равноправность только за гробом, а здесь, на земле, еще мученичество за исповедание Христа сыном Божиим!
Не могу удержаться, чтоб не напомнить вам евангельского сказания о жене, излившей драгоценное миро на ноги Спасителя и отершей их своими волосами. Иуда осудил ее и выразил мнение вполне, по-видимому, основательное, практическое, которое выразили бы и все мудрецы века сего, — что полезнее было бы продать это миро и выручкою оказать пособие множеству нищих. Но Господь не одобрил узкого взгляда практика Иуды. Он в лице этой жены признал и освятил свободу действия любви и простил ей грехи за то, что она возлюбила много, а ведь эта любовь вовсе не имела того практического выражения, того применения к жизни, которое вы ставите выше всего. Вспомните еще сказание о Марии, избравшей благую часть и отказавшейся помогать сестре Марфе в ее хлопотах по хозяйству, и вспомните ваше жестокое слово осуждения людям, которые вследствие даже искреннего влечения оставляют семью и уходят в пустыню или монастырь! Не стесняйте же свободу человеческого духа в искренних проявлениях любви и веры, в меру личного разумения каждого, — не ограничивайте его узкою внешнею практическою меркой, не забывайте, что христианство, что слово Божие, возвещенное Христом, не какая-либо социальная доктрина, пересоздающая мир независимо от личной воли человека, а сила, действующая в истории человечества — именно чрез каждого человека в отдельности, воспитывая в каждом историческом человеке, то есть принадлежащем месту и своему веку, — внутреннего человека. Поэтому — прямая задача церкви вовсе не есть задача практического социального переустройства в данную минуту и, так сказать, практическое общественное воплощение на земле в конечных явлениях абсолютной, бесконечной истины. Такое воплощение возможно лишь тогда, когда бы все люди стали святыми. Но в этом-то весь ключ задачи, потому и призвание церкви, во-первых, сохранить для человечества переданное ей слово Божие — во всей его целости и неприкосновенности, во-вторых, воспитание внутреннего человека к святости в духе заповеди веры в Бога и любви к ближним. Требование, чтоб служители алтаря обратились непременно в общественных деятелей-практиков мне кажется совершенно неуместным. Пусть будет и деятелем-практиком, если иметь к тому призвание: но первая и главная миссия служителя алтаря пасти души, учить, проповедовать, воспитывать. Тем менее уместно обращать служителя алтаря в чиновника, соблазняемого на благотворительную деятельность приманками тщеславия, орденами и т.п. ‘Не знаете вы — вспомните слова Христа: ‘какого вы духа есте’?
Вы постоянно указываете на пример апостолов, на общины, ими создаваемые, где будто бы решались дела общественного благоустройства, и все резкое отличие первых трех веков христианства от последующих объясняете исключительно возникновением и торжеством монашеского принципа. Не стану входить подробно в рассмотрение апостольской деятельности и церковных общин в течение первых трех веков. В нашем представлении о них много идеализации: вспомним хоть грозные слова апокалипсиса Иоаннова, обращенные к ангелам тех церквей, которые были уже учреждены к концу I века. ‘Ангелу такой-то церкви скажи, имам тя изблевати’ и пр. Но все же несомненно — эти общины христиан горели иным духом, чем в последующие времена. Противоположность язычества с христианством была слишком ярка, — вера Христова была сознаваемым приобретением, а не достоянием, получаемым помимо воли и сознания человека, — переход от тьмы к свету был так резок, что воспламенял сердца. Это было утро восходящего солнца, или первые мгновения утра, возбуждающие радостный трепет в душе человеческой: за утром настает рабочий, трудовой день, — требуется развитие и приложение всей рабочей силы для человека. Апостольские и вообще церковные общины в первые три века были оазисами в языческом государстве. Вся забота о внешней безопасности, о правильном и точном ходе государственного механизма, весь этот odium государственного бытия лежал всею своею тяжестью не на христианских общинах, а на языческом мире. Члены христианской общины не шли на суд между собою к внешним, — представляли какую-то свою замкнутую автономию. С воцарением же христиан на троне Кесарей, общины естественно разомкнулись: не от кого было ограждаться. Приходилось слиться со всем обществом бывших язычников, — христианам пришлось понести на раменах своих бремя государственного существования. Государство — это царство от мира сего, с мечом и кровью, с политикой, войнами, тайной полицией и внешнею, буквенного, формальною правдою. Идеал христианства — царство не от мира сего. Нужно было установить modus vivendi между церковью и государством, — а это такая задача, которую даже теоретически разрешить не могло человечество и до сих пор. То церковь сама становилась государством, то государство признавало церковь как одну из функций своего организма.
Повторяю вам опять: надо постоянно помнить, что каждый человек принадлежит и вечности, и в то же время и своему веку, что рядом с путем личного духовного освящения и спасения, открытым каждому человеку отдельно, совершается мировой процесс брожения и перерождения мира на дрожжах, брошенных в мир Христом. Благодать Божия открыла нам всем возможность освободиться от рабства месту и времени, упразднить зависимость нашего духа от племенной ограниченности, от данной исторической поры, но только лично каждому в сфере отношений нашей души к Богу, даже не в сфере мысли, логического разумения и знания. Вне отношений личных к Богу, человек всеми своими сторонами духа находится в зависимости от условий конечного своего бытия.
Точно также и церковь, взятая и понимаемая со стороны, обращенной к истории человечества. Рядом с этою историческою церковью, в ней же самой, пребывает, не опознаваемая внешними признаками, но сама о себе, как истина свидетельствующая, вечная церковь Христова, сохраняющая для мира, для всех веков и народов, и возносящая над ним идеал христианский во всей его чистоте и неумолимой строгости. Это главная миссия церкви: хранение догмы и проповедь Евангелия, призыв индивидуумов к подвигу личного совершенствования и спасения. С этой точки зрения — благо тем осмеянным вами авторитетам, которые поставили ее, по вашим словам, вне действительной жизни. Но церковь историческая, напротив — не стояла вне действительной жизни, и упрек, которого она заслуживает, разве в том, что она слишком смешалась с действительною жизнью и вздумала регулировать ее внешним образом, буквою своих канонов. С этой стороны она отразила в себе влияние времени, места, национальности, возраста духовного и умственного народов, их религиозных потребностей: тут вам объяснение и монашества, и инквизиции, средневекового варварства и пр., и пр.
Вспомните еще: церкви пришлось считаться не только с государством, которого существо языческое, и иным и быть не может, но и с народными массами, которых не знавали апостольские общины. Народные массы — все равно что крещеные младенцы. Не выгонят же эти массы из ограды церковной, — а они не могут носить более, чем младенцы. Единство обрядов, постов и пр. содержит их в союзе духовного братства, — дондеже наступит возраст сознания. ‘Все мне можно, но не все на пользу, — говорит Павел, — я свободен, но если мясная пища соблазняет моего брата, не имам ясти мяса вовеки!’ Вот вам практическое выражение высокой любви к ближнему.
Все это обыкновенно упускают из виду исторические критики, сравнивая времена апостольские с последующими веками.
Аскетизм есть прирожденная человеческому духу потребность — освободить дух от рабства телу. Без сомнения, он ложен, когда переходит в гордость духа и в презрение к телу или признает себя единственным путем спасения. Но никогда никакими соборными уставами церковь не выражала такого мнения. Даже на Западе целибат установлен для служителей церкви не как условие спасения, а как такое состояние, при котором человек удобнее может отдаться весь своему служению. Стремление к созданию монастырских общин понятно с прекращением апостольских замкнутых общин. В апостольской общине члены состояли вне остального языческого мира. Когда общины разомкнулись и слились с миром полухристианским, полуязыческим, — потребность замкнутости ухода из мира выразилась в учреждении монастырей. Это явление временное — и уже пережившее или переживающее себя. Главное зло здесь, как и в большей части явлений, с церковью связанных, — это вмешательство государственного закона, который возвел, например у нас, монахов в сословие, преследует за нарушение обета и проч., и проч.
Не церковь, не церковную иерархию и пр. должны мы винить в том, что мораль христиан, как вы выражаетесь, стоит так низко и что идеал христианский так далек от осуществления, — а себя самих и греховность человеческую. Всего труднее для людей дар свободы, всего мудренее удержаться в свободе, и человек хватается за букву, за правила, как за перила, и становится сам, добровольно, рабом буквы. Сочинители разных социальных доктрин и ожесточенные критики христианства забывают, что христианство прежде всего требует личного совершенствования, личной святости. Мораль христианская так неумолимо чиста, идеал христианский так безусловно высок, что малейшее уклонение от него, малейшая ему измена, отражается в деле, как самый малый квас квасит всю жидкость. Милость Божия может спасти грешников, но не упраздняет последствий греха. Пуще всего надобно беречься в наше время подобия истины, без духа самой истины. Апостол Иоанн определяет антихриста именно как лжеподобие Христа. Такое лжеподобие преподносится теперь миру современным прогрессом и разными гуманными и либеральными теориями.
Положение современной России тяжело и мрачно. Сочинить выход из него, посредством нескольких реформ, невозможно. Реформы нужны и в социальном устройстве, и в политическом, и в области церковной, — станем работать мыслью над ними, — но независимо от общих реформ предстоит каждому подвиг личный, собственного совершенствования и воспитания ближайших ближних в духе Христовом. В какие бы печальные условия ни был поставлен, например, священник, — поприще предстоит ему обширное, если только горит в нем священное пламя. Главное — да не соблазнимся практическою пользой, и не отречемся, в наших заботах об общей пользе, от требований высших нравственных начал.
Я вполне разделяю мнение о необходимости придать жизнь и силу церковной приходской общине, — и полагаю, что можно было бы вам заняться разработкою этого вопроса, во-первых, без всего этого исторического и, как мне кажется, не вполне верного изложения, во-вторых, в духе заповеди Христовой о любви к ближним, то есть без издевательства, глумления и брани, направленных на церковь последних 15 веков, в-третьих, без противоречия высшим нравственным требованиям евангельским, — на почве веры, — главное — не угашая духа. ‘Духа не угашайте’ — вот слово, которое должны помнить все реформаторы церковные, не подменивайте же закон истины внутренней, нравственной, законом внешней, юридической правды (а вы требуете в области церкви всякое даже архипастырское усмотрение заменить положительным законом), не обольщайтесь наружною практическою пользою, строго блюдите, чтоб она не служила в ущерб тому, что одно на потребу, в чем одном сила жизни и спасение.
Что же касается до вопроса о разводах, то он может быть решен только собором всего православного христианства. Церковь не может ничего уступить из преподанного ей идеала чистоты и нравственности, она не может, не должна ничего возбранять силою, но не может освящать своим благословением прямо нарушение заповеди.
Итак, многоуважаемый NN, примите благодушно мое маранье и отнеситесь к нему, как к доказательству моего искреннего к вам уважения и серьезного отношения к вашему труду. Написал семь листов, но большая часть вопросов осталась недоговоренной, и, вероятно, многое приведет вас в недоумение. Не подумайте, что я вздумал учить вас. Я сам учил, наставлял и проверял себя — читая вашу статью, и, излагая свои мнения и замечания, писал столько же для себя, как и для вас.
Впервые опубликовано: Аксаков И.С. Полн. собр. соч.: В 7 томах. Т. 1-7. М. — СПб., 1886-1887. Т. 4. С. 338-358.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/aksakovy/iaksakov_otvet_na_rukopisnuyu.html.