Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Отрывки изъ римской повсти.
(Іюнь, 1823).
Отрывки изъ римской повсти.
(Іюнь, 1823).
* * *
Отрывки из римской повести, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1823
Время на прочтение: 15 минут(ы)
III. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.
Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена
Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870
Переводъ подъ редакціею г. Резенера.
Былъ часъ пополудни. Лигарій возвращался съ Марсова поля. Онъ шелъ по одной изъ улицъ, ведшихъ къ Форуму, драпируя складки своей тоги и осуждая положеніе гладіаторовъ, назначенныхъ для боя во время приближавшихся сатурналій, онъ нагналъ Фламинія, который тяжелою поступью и съ печальнымъ лицомъ шелъ по тому же направленію. Веселый юноша схватилъ его за рукавъ.
— Добрый день, Фламиній. Будешь вечеромъ у Катилины?
— Нтъ.
— Почему? Ты сокрушишь свою тарентскую двочку.
— Нужды нтъ. У Катилины — лучшіе повара и лучшія вина въ Рим. У него собираются прелестныя женщины. Но 12-ти линейный столъ {Duodecim scripta, игра, основанная на случа и искусств, которая, кажется, была въ большой мод въ высшемъ кругу Рима. Знаменитый юристъ Муцій былъ извстенъ своимъ искусствомъ въ этой игр. (Сіc, Orat, 1. 50).} и ящикъ съ костями расплачиваются за все. Будь я проклятъ богами, если вечеромъ не проигралъ 2-хъ милліоновъ сестерцій! Моя тибурская вилла и вс статуи, которыя мой отецъ, преторъ, привезъ изъ Эфеса, попадутъ къ аукціонисту. Сознайся, что это высокая цна даже за красныхъ Фламинго, хіосское вино и Каллинику.
— Дйствительно, высокая,— клянусь Поллуксомъ!
— И это еще не самое худшее. Сегодня поутру я видлся со многими изъ сенаторовъ, пользующихся наибольшимъ вліяніемъ. Странныя вещи передаются шепотомъ въ высшихъ кружкахъ.
— Будь прокляты эти политическіе кружки. Я ненавижу имя политика со времени изгнанія Суллы, когда одинъ политикъ чуть не перерзалъ мн горла, принявши меня за другаго политика. Пока въ Кампаніи есть хоть бочка Фалернскаго, а въ Субур хоть одна двочка, мн некогда думать объ этихъ вещахъ.
— Ты не худо сдлаешь, если обратишь на нихъ теперь немного вниманія,— съ важностью сказалъ Фламиній. Иначе, боюсь, теб скоро придется возобновить знакомство съ политиками не мене непріятнымъ образомъ.
— Боги-спасители! что ты хочешь этимъ сказать?
— Я объясню теб. Носятся слухи о заговор. Порядокъ вещей, установленный Луціемъ Суллой, возбудилъ неудовольствіе народа и большой партіи патриціевъ. Ожидаютъ какого-нибудь сильнаго переворота.
— Мн что до этого? Я полагаю, что врядъ-ли они изгонятъ виноторговцевъ и гладіаторовъ или проведутъ законъ, принуждающій каждаго гражданина жениться.
— Ты не понимаешь. Предполагаютъ, что Катилина питаетъ революціонные замыслы. Теб, врно, не разъ приходилось слышать за его столомъ смлыя сужденія.
— Я никогда не слушаю ни смлыхъ, ни робкихъ сужденій объ этомъ предмет.
— Будь остороженъ. Упоминалось и твое имя.
— Мое! Милосердые боги! призываю небо въ свидтели, что въ дом Катилины я не говорилъ ни слова ни о сенат, ни о консул, ни о кониціяхъ.
— Никто не подозрваетъ, чтобы ты участвовалъ въ совщаніяхъ боле тснаго кружка этой партіи. Но наши сановники считаютъ тебя въ числ тхъ, кого онъ такъ сильно закупилъ красавицами или довелъ до такой крайности, что они уже не владютъ собою. Я никогда боле не переступлю за его порогъ. Меня торжественно предостерегли люди, знакомые съ общественными длами, совтую и теб бытд осторожне.
Друзья между тмъ завернули на Форумъ, на которомъ толпилась веселая и щегольская молодежь Рима.
— Я могу сообщить теб еще боле, продолжалъ Фламиній:— кто-то замтилъ вчера консулу, какъ свободно одинъ изъ нашихъ знакомыхъ завязываетъ свой поясъ. ‘Пусть бережется, сказалъ Цицеронъ, чтобъ государство не прибрало для его шеи поясъ потуже.’
— Милосердые боги! кто это? не можетъ быть, чтобъ ты говорилъ о…
— Вотъ онъ.
Фламиній показалъ на человка, который прогуливался взадъ и впередъ по Форуму въ небольшомъ отъ нихъ разстояніи. Онъ былъ въ лучшей пор возмужалости. Красота его была поразительна, а щегольской до крайности, но въ то же время граціозный костюмъ длалъ ее еще замтне. Его тога падала свободными складками, длинныя, черныя кудри, причесанныя чрезвычайно тщательно и искусно, лоснились, пропитанныя благовоніями, его походка и тлодвиженія, при изяществ и повелительности, отличались лнивою томностью. Но лицо представляло удивительный контрастъ съ общимъ видомъ его Фигуры. Высокій, царственный лобъ, рзкія, орлиныя черты, сжатый ротъ, проницательные глаза — выказывали могучій умъ и ршительность. Онъ, казалось, былъ погруженъ въ глубокую думу. Устремивши глаза въ землю и шевеля, въ напряженномъ мышленіи, губами, онъ бродилъ по площади, не сознавая, повидимому, сколько молодыхъ римскихъ щеголей завидовали изяществу его одежды и непринужденности его модной походки.
— Милосердое небо! сказалъ Лигарій.— Кай Цезарь, кажется, такъ же мало участвуетъ въ заговор, какъ и я.
— Вовсе нтъ.
— Онъ занятъ только игрою, пирами, интригами, читаетъ греческихъ авторовъ и пишетъ стихи.
— Ты совсмъ не знаешь Цезаря. Хотя онъ рдко говоритъ въ сенат, но считается однимъ изъ его лучшихъ ораторовъ, посл консула. Его вліяніе на толпу — огромно. Онъ одолжитъ своихъ общественныхъ соперниковъ точно такъ же, какъ вчера, у Каталины, одолжилъ меня. Мы играли въ 12 линій. Ставки были огромныя. Онъ все время смялся, болталъ съ Валеріей, смотря на нее черезъ плечо, цловалъ ея руку между каждыми двумя ходами и почти не смотрлъ на столъ. Я думалъ, что онъ попался. Вдругъ оказалось, что вс мои шашки загнаны въ уголъ. Не Оставалось ни одного хода,— клянусь Геркулесомъ! Это мн стоило 2-хъ милліоновъ сестерцій. Будь онъ проклятъ за это всми богами и богинями!
— Кстати о Валеріи, сказалъ Лигарій:— я забылъ спросить, слышалъ ли ты новость?
— Ни слова. Что такое?
— Мн разсказали сегодня въ баняхъ, что Цезарь проводилъ эту даму домой. Къ несчастію, старый Квинтъ Лутацій, въ припадк ревности, вернулся изъ своей виллы въ Кампаній домой. Его не ожидали раньше трехъ дней. Шумъ былъ порядочный, старый дуракъ потребовалъ свой мечъ и рабовъ, проклялъ жену и поклялся перерзать горло Цезарю.
— А Цезарь?
— Онъ смялся, декламировалъ Анакреона, накинулъ тогу на лвую руку, схватился съ Квинтомъ, сбросилъ его, вырвалъ мечъ изъ руки, прорвался сквозь толпу слугъ, ранилъ одного вольноотпущенника въ плечо и черезъ минуту очутился на улиц.
— Славно! Вотъ онъ. Добрый день, Кай!
Цезарь, услышавъ привтствіе, поднялъ голову. Видъ глубокаго раздумья исчезъ съ его лица. Онъ протянулъ руку каждому изъ друзей.
— Какъ ты себя чувствуешь посл вчерашняго подвига?
— Какъ нельзя лучше, сказалъ Цезарь, смясь.
— По правд, намъ нужно бы спросить, какъ чувствуетъ себя Квинтъ Лутацій?
— Я думаю, настолько хорошо, насколько можно ожидать отъ человка съ неврной супругой и проломленной головой. Его вольноотпущенникъ серьезно раненъ. Бднякъ! онъ получитъ половину того, что я сегодня выиграю. Фламивій, я дамъ теб отыгрышъ у Катилины.
— Ты весьма любезенъ. Я не намренъ идти къ Катилин, пока не захочу разстаться со своимъ городскимъ домомъ. Моя вилла уже уплыла.
— Не будешь у Катилины — мелкая душа! Ты не таковъ, доблестный Лигарій. Кости, хіосское вино и прелестнйшая греческая пвица, какую когда-либо видлъ міръ. Подумай объ этомъ, Лигарій. Кляпусь Венерой, она чуть не заставила меня обожать ее, сказавши, что я говорю по-гречески съ самымъ аттическимъ акцентомъ, слышаннымъ ею въ Италіи.
— Сомнваюсь, чтобы она сказала то же самое обо мн, сказалъ Лигарій. Я столько же способенъ разобрать надпись на обелиск, сколько прочесть строчку изъ Гомера.
— Ахъ, ты, варваръ, скифъ! Кто тебя воспитывалъ?
— Старый дуракъ, греческій педантъ, стоикъ. Онъ говорилъ мн, что боль не зло, и скъ такъ, какъ будто въ самомъ дл думалъ это. Наконецъ, однажды, во время урока, я зажегъ его огромную гадкую бороду, опалилъ ему лицо и выгналъ вопившаго изъ дому. Тмъ окончилось мое ученье. Съ того времени и до настоящаго во мн столько же греческаго, сколько въ вин, которое твой бдный пріятель старикъ Лутацій называетъ своимъ чуднымъ санійскимъ.
— Хорошо сдлалъ, Лигарій. Я ненавижу стоиковъ. Я бы желалъ, чтобъ у Марка Катона была борода, которую ты могъ бы спалить. Дуракъ говорилъ вчера битыхъ два часа въ сенат, и ни одинъ мускулъ не шевельнулся на его лиц. Оно было такъ же диво и неподвижно, какъ маска, въ которой Росцій игралъ Алекто. Я ненавижу все, связанное съ его именемъ.
— Исключая его сестры, Сервиліи.
— Правда, она прелестная женщина.
— Говорятъ, что ты сказалъ ей это, Кай?
— Сказалъ.
— И что, она не разсердилась?
— Какая жъ женщина за это разсердится?
— Да, но говорятъ….
— Пусть говорятъ. Молва лжетъ, какъ греческіе риторы. Ты долженъ бы это знать, Лигарій, и не читая философовъ. Но пойдемъ, я представлю тебя маленькой, черноглазой Зо.
— Говорю теб, что не знаю по-гречески.
— Тмъ стыдне для тебя. Давно пора начать. Такой прелестной учительницы, другой, не найдешь. О чемъ думалъ твой отецъ, когда взялъ теб въ учителя стараго стоика съ длинной бородой? Хорошенькая женщина — лучшая учительница языка. Бывши въ Аинахъ, я выучился по-гречески больше отъ хорошенькой цвточницы въ Пире, чмъ въ Портик и Академіи. И она,— знаетъ небо,— не была стоикомъ. Но пойдемъ къ Зо. Я буду твоимъ переводчикомъ. Объяснись ей на прямодушномъ латинскомъ, а я, въ промежуткахъ игры въ кости, переведу твои слова на изящный греческій. Я могу любезничать и играть въ одно и то же время,— спроси у Фламинія.
— Ну, такъ скажу теб правду, Цезарь: Фламиній говорилъ мн о заговорахъ, подозрніяхъ и политикахъ. Я никогда не мучу себя такими вещами со временъ Марія и Суллы, да и тогда я не могъ найдти большой разницы между партіями. Я увренъ только въ одномъ: что т, которые мшаются въ такія дла, бываютъ обыкновенно или заколоты или задушены. И, хотя я люблю греческое вино и хорошенькихъ женщинъ, но не желаю рисковать изъ-за нихъ головой. Теперь, Кай, скажи мн какъ другъ: нтъ опасности?
— Опасности! повторилъ Цезарь съ короткимъ, свирпымъ и презрительнымъ смховЬ’: — какой опасности ты боишься?
— Это ты долженъ знать лучше меня, замтилъ Фламиній:— ты гораздо короче съ Катилиной. Но совтую теб быть осторожнымъ. Люди значительные находятся въ состояніи сильнаго подозрнія.
Обыкновенно лниво-граціозная фигура Цезаря выпрямилась съ повелительнымъ достоинствомъ, и онъ отвчалъ голосомъ, котораго глубокая и страстная мелодія представляла странный контрастъ съ шутливымъ и притворнымъ тономъ его обычнаго разговора.
— Пусть подозрваютъ. Они подозрваютъ, потому что знаютъ, чего они достойны. Что они сдлали для Рима?— Что они сдлали для человчества?— Спроси гражданъ. Спроси провинціи. Была ли у нихъ какая-нибудь иная цль, кром той, чтобъ увковчить свою собственную, исключительную власть и держать насъ подъ игомъ олигархической тираніи, которая заключаетъ въ себ сильнйшее зло всхъ другихъ системъ и соединяетъ нчто худшее, чмъ буйство аинянъ и деспотизмъ персовъ.
— Милосердые боги! Цезарь, теб опасно говорить, а намъ слушать такія вещи, въ такое критическое время
— Ршай самъ, слушать ли теб, или нтъ, а можно ли мн говорить, про это знаю я. Мн не было еще и 20 лтъ, когда я не побоялся Луція Суллы, окруженнаго копьями легіонеровъ и кинжалами убійцъ. Неужели ты думаешь, что я устрашусь его жалкихъ преемниковъ, которые наслдовали власть, какой никогда бы не могли пріобрсти сами, и которые хотли бы подражать его проскрипціямъ, хотя никогда не сравняются съ нимъ въ побдахъ?
— Съ Помпеемъ штуки такъ же плохи, какъ и съ Суллой.
Я слышалъ, какъ одинъ изъ сенаторовъ говорилъ, что вслдствіе тревожнаго положенія длъ, Помпея вроятно отзовутъ отъ командованія войскомъ, врученнаго ему закономъ Манилія.
— Пусть онъ прідетъ — воспитанникъ Сулловскихъ боенъ, собиратель Лукулловыхъ трофеевъ, сенатскій съищикъ!
— Ради неба, Кай! еслибъ ты зналъ, что сказалъ вчера консулъ….
— Что нибудь о себ, безъ сомннія. Жаль, что такіе таланты соединяются съ подобной трусостью и Фанфаронствомъ’ Это лучшій изъ ораторовъ настоящаго времени, безконечно выше Гортензія, въ его лучшую пору,— очаровательный собесдникъ, исключая случаевъ, когда въ двадцатый разъ повторяетъ шутки, которыя позволялъ себ во время суда надъ Берресомъ. Но онъ презрнное орудіе презрнной партіи.
— Твои слова, Кай, убждаютъ меня, что слухи, которые носятся, не лишены основанія. Я ршаюсь предсказать, что втеченіе нсколькихъ мсяцевъ республики пройдетъ цлую Одиссею необыкновенныхъ приключеній.
— Я думаю то же, въ этой Одиссе, Помпей будетъ играть роль Полноема, а Цицеронъ — Сирены. Я бы хотлъ, чтобъ государство послдовало примру Улисса, не имло состраданія къ первому, но, если можно, прислушивалось бы къ обворожительному голосу послдней, не подвергаясь изъ-за этого гибели’
— Но кого ваша партія можетъ поставить соперниками этимъ двумъ знаменитымъ вождямъ!
— Время покажетъ. Я надюсь, что явится человкъ, который силой своей способности покорять, примирять и управлять, направитъ къ одной цли раздленный и угнетенный народъ, сдлаетъ все, что сдлалъ бы Сулла, и представитъ нашимъ взорамъ чудное зрлище великаго народа, управляемаго великимъ умомъ.
— А гд найти такого человка?
— Можетъ быть, тамъ, гд вы мене всего ожидаете его найти. Можетъ быть, онъ одинъ изъ тхъ, чьи силы до сихъ поръ скрывались въ тиши семейной жизни или литературныхъ занятій. Можетъ быть, онъ, ожидая соразмрнаго побужденія, достойнаго случая выказать ихъ, тратитъ на мелочи геній, передъ которымъ могутъ еще преклониться мечъ Помпея и тога Цицерона. Можетъ быть, онъ теперь споритъ съ софистомъ, можетъ быть, болтаетъ съ любовницей, можетъ быть,— произнося послднія слова, Цезарь отвернулся и пошелъ опять гулять,— можетъ быть, бродитъ по Форуму.
Общество разошлось почти въ полночь. Катилина и Цетегъ все еще бесдовали въ столовой, которая, по обычаю, находилась въ верхней части дома. Она составляла куполъ съ окнами, которыя выходили на окружавшую его плоскую кровлю. На эту террасу удалилась Зоя. Опершись о балюстраду, чтобъ въ послдній разъ взглянуть на уходившаго Цезаря, она слдила глазами, отуманенными слезой любви и грусти, за его фигурой, которая освщалась луннымъ свтомъ и постепенно становилась мене и мене ясной. Думалъ ли онъ о ней? любилъ ли ее сколько нибудь? Онъ, любимецъ знатныхъ римскихъ красавицъ, онъ, самый блестящій, самый граціозный, самый краснорчивый изъ римскихъ патриціевъ! Этого не могло быть. Правда, въ. его голос, когда онъ говорилъ съ нею, была трогательная мягкость, и въ самой живости его взгляда и разговора заключалась обаятельная нжность. Но такова была всегдашняя манера Цезаря относительно женщинъ. Когда она пла, онъ вплелъ втку мирты въ ея черные локоны, она вынула ее изъ нихъ, поцловала, поплакала надъ ней и задумалась о прелестныхъ легендахъ своей дорогой Греціи — объ юношахъ и двушкахъ, которые изнывали отъ безнадежной любви и были обращены сострадательными богами въ цвты, она сама захотла сдлаться цвткомъ, къ которому Цезарь могъ бы иногда прикасаться, хотя бы только для того, чтобъ вплести его въ внокъ другой, боле счастливой и боле гордой любовницы.
Громкій голосъ и шаги Цетега, яростно расхаживавшаго взадъ и впередъ по столовой, вывели ее изъ задумчивости.
— Будь я проклятъ всми богами, если Деверь не самый коварный измнникъ или не самый жалкій идіотъ, который когда-либо вмшивался въ заговоръ!
Зоя содрогнулась и подошла ближе къ окну. Ее скрывала тонкая стчатая занавсъ, висвшая надъ окномъ для защиты отъ свойственныхъ климату докучливыхъ наскомыхъ.
— И ты тоже, продолжалъ Цетегъ, запальчиво обернувшись къ своему сообщнику: — принимаешь его сторону противъ меня! ты, который самъ предложилъ этотъ планъ!
— Мой милый Кай Цетегъ, ты не хочешь понять меня. Я предложилъ планъ и помогу привести его въ исполненіе, но для этого столько же необходима политика, сколько и смлость. Я не желалъ испугать Цеваря,— потерять его сообщничество,— можетъ быть, отослать его къ Цицерояу и Катулу, съ доносомъ на насъ. Онъ пришедъ въ такое негодованіе при твоемъ предложеніи, что всего моего лицемрія едва достало на то, чтобы предупредить полный разрывъ!
— Негодованіе! Будь онъ проклятъ!— Онъ болталъ о человколюбіи, о великодушіи, объ умренности. Клянусь Геркулесомъ, а не слыхалъ подобной лекціи съ тхъ поръ, какъ былъ у Ксенонеара въ Родос.
— Цезарь полонъ непослдовательностей. У него безграничное честолюбіе, несомннное мужество, удивительная проницательность. Но я часто замчалъ въ немъ слабость женщины при вид страданія. Я помню, какъ однажды одинъ изъ его рабовъ заболлъ, неся его въ носилкахъ. Онъ сошелъ, посадилъ больнаго на свое мсто, а самъ пошелъ домой пшкомъ, подъ снгомъ. Я удивляюсь, что ты такъ необдуманно загово~ рилъ съ нимъ объ убійствахъ, грабежахъ и поджогахъ. Ты долженъ былъ предвидть, что подобныя предложенія должны оттолкнуть человка съ его характеромъ.
— Не знаю. У меня нтъ твоего самообладанія, Луцій. Я ненавижу подобныхъ заговорщиковъ! Какая въ нихъ польза? Намъ нужна кровь и кровь, рубка и рзня — кровавая работа.
— Не скрежещи такъ зубами, мой милый Кай, и положи ножъ. Клянусь Геркулесомъ, ты разрзалъ всю шерсть, которой набито ложе.
— Нужды нтъ. У насъ скоро будетъ довольно ложъ, и пуху для набивки ихъ, и пурпуру дли покрышки, и хорошенькихъ женщинъ для отдыха на нихъ,— если только этотъ дуракъ и ему подобные не испортятъ нашего дла. Но я хочу поговорить о другомъ. Надушенный щеголь хочетъ отвлечь отъ меня Зою.
— Невозможно! Ты ложно объясняешь обыкновенныя любезности, съ которыми онъ обращается во всякой хорошенькой женщин.
— Проклятіе за его обыкновенныя любезности, стихи и миртовыя втки! Если Цезарь осмлится,— клянусь Геркулесомъ, я разорву его на части среди Форума.
— Поручи его уничтоженіе мн. Мы должны воспользоваться его талантами и вліяніемъ, бросать его во всякую опасность, сдлать его нашимъ орудіемъ во время борьбы, нашей примирительной жертвой сенату въ случа неудачи и первой же жертвой въ случа успха.
— Чу! что это за шумъ?
— Кто-то на террас! дай твой кинжалъ.— Катилина бросился къ окну. Зоя стояла въ тни. Онъ вышелъ на террасу. Она ринулась въ комнату, какъ молнія пронеслась мимо изумленнаго Цетега, сбжала съ лстницы, черезъ дворъ, черезъ сни на улицу, преслдуемая смшаннымъ шумомъ шаговъ и голосовъ людей, которые съ огнями гнались за нею, но любовь и ужасъ придали ей силы, и ей удалось оставить погоню далеко за собою. Она бжала по пустыннымъ, темнымъ и неизвстнымъ ей улицамъ, пока, запыхавшись и обезсилвъ, не очутилась среди толпы молодыхъ людей, которые, съ внками на головахъ и Факелами въ рукахъ, шатаясь, выходили изъ портика величественнаго дома.
Впереди толпы шелъ юноша, мягкій станъ котораго и женственно-тонкія черты прекраснаго лица не соотвтствовали его полу. Но тмъ ужасне было на этомъ лиц смшанное выраженіе жестокости и чувственности. Сладострастная наглость его неподвижнаго взгляда и шутовская щеголеватость костюма заставляли предполагать, по крайней мр, полупомшательство. Обхвативъ Зою одной рукой, другой сорвавши ея покрывало, онъ открылъ взорамъ своихъ тснившихся вокругъ спутниковъ правильныя черты и большіе темные глаза, отличающіе аинскихъ красавицъ.
— Клодію везд удача сегодня! вскричалъ Лигарій.
— Нтъ, клянусь Геркулесомъ! сказалъ Маркъ Целій:— эта двушка, по чести, ваша общая добыча. Мы разъиграемъ ее въ кости. Жетонъ Венеры {Жетонъ Венеры — терминъ, которымъ означалось въ Рим высшее число очковъ на костяхъ.} прилично ршитъ дло.
— Пустите меня, пустите ради самаго неба,— кричала Зоя, борясь съ Клодіемъ.
— Что у ней за обворожительный греческій акцентъ! Войди въ домъ, мой маленькій аивскій соловей.
— О! что будетъ со мной? Если у васъ есть матери… если у васъ есть сестры…
— У Клодія есть сестра, пробормоталъ Лигарій: — или его сильно обманываютъ.
— Клянусь небомъ, она плачетъ, сказалъ Клодій.
— Еслибъ не было очевидно, что она гречанка, я бы принялъ ее за двственную весталку, сказалъ Целій.
— А хоть бы она была и весталка, свирпо вскричалъ Клодій:— это меня не остановитъ. Сюда — полно бороться и кричать!
— Бороться? кричать? воскликнулъ веселый и повелительный голосъ. Ты очень грубо объясняешься въ любви, Клодій.
Все общество изумилось. Цезарь вмщался въ толпу, не замченный никмъ. Звукъ его голоса проникъ до самаго сердца Зои. Съ судорожнымъ усиліемъ она вырвалась изъ рукъ своего дерзкаго обожателя, бросилась къ ногамъ Цезаря и охватила его колни. Лунный свтъ падалъ прямо на ея взволнованное и умоляющее лицо, ея губы шевелились, но она не произносила ни одного звука. Онъ посмотрлъ на нее съ секунду — поднялъ и прижалъ къ своей груди.
— Не бойся ничего, моя милая Зоя.
Потомъ, со сложенными руками и улыбкой спокойнаго вызова, онъ сталъ между нею и Клодіемъ. Послдній бросился впередъ, красный отъ вина и ярости, и заговорилъ, перемшивая слова проклятіями и икотой:
— Клянусь Поллуксомъ, это ужъ не шутка. Цезарь, какъ ты смешь такъ оскорблять меня?
— Шутка! Я серьезенъ какъ жидъ въ шабашъ. Оскорблять тебя! Да за пару такихъ глазъ я готовъ оскорбить всю консульскую скамью, иначе во мн было бы столько же чувства, сколько въ муміи царя Псаммиса.
— Милосердые боги! Цезарь, сказалъ Маркъ Цэлій, вступаясь между ними: — неужели ты готовъ начать ссору изъ-за маленькой гречанки, стоитъ ли?
— Почему же нтъ? Гречанки были такъ же добры ко мн, какъ и римлянки. Кром того, вся моя репутація, какъ поклонника женщинъ, на ставк. Уступить такую прелестную женщину этому пьяному мальчику! Моя репутація погибла бы навсегда, я съ нею и надушенныя дощечки, полныя обтовъ и восторговъ, и объясненія на пальцахъ въ цирк, и вечернія прогулки вдоль Тибра. Тогда мн не придется боле прятаться въ сундуки и, прыгать изъ оконъ. Я, счастливый поклонникъ по крайней мр половины блыхъ туникъ въ Рим, не буду имть права думать о комъ нибудь выше вольноотпущенной. Стыдясь, мой дорогой Целій, теб ли говорить подобныя вещи! Постарайся, чтобъ Клодія не слыхала объ этомъ.
Говоря это, Цезарь отстранялъ отъ себя Клодія рукой. Ярость развратнаго безумца усиливалась по мр того, какъ продолжалась борьба.
— Назадъ, если дорожишь жизнью, кричалъ онъ:— я хочу пройти.
— Не здсь, милый Клодій. Я слишкомъ люблю тебя, чтобъ позволять теб объясняться въ любви при такихъ невыгодныхъ обстоятельствахъ. Отъ тебя теперь слишкомъ сильно пахнетъ Фалернскимъ. Разв ты хочешь задушить свою любовницу? Клянусь Геркулесомъ, ты теперь годенъ цловать только стараго Пи8она, когда онъ поутру бредетъ домой изъ винныхъ погребовъ {Циц. въ Пизон.}.
Клодій запустилъ руку за пазуху и вытащилъ маленькій кинжалъ, врнаго спутника во многихъ отчаянныхъ предпріятіяхъ.
— О боги! онъ будетъ убитъ! вскричала Зоя.
Вся толпа пришла въ волненіе, на улиц виднлись огни и поднятыя руки. Но это продолжалось не боле мгновенія. Цезарь не спускалъ глазъ съ руки Клодія, остановилъ ударъ, схватилъ своего противника за горло и съ такой силой швырнулъ его объ одну изъ колоннъ портика, что Клодій, оглушенный и безъ чувствъ, покатился на землю.
— Онъ убитъ! закричало нсколько голосовъ.
— Это честная оборона, клянусь Геркулесомъ! сказалъ Маркъ Цэлій. Будьте свидтелями, вс видли, какъ онъ вынулъ кинжалъ.
— Онъ не умеръ — онъ дышитъ, сказалъ Лигарій. Унесите его въ домъ, онъ страшно разбитъ.
Остальные ушли за Клодіемъ. Цэлій обратился къ Цезарю.
— Клянусь всми богами, Кай! Ты честно пріобрлъ себ красавицу. Великолпная побда! Ты заслуживаешь тріумфа.
— Какимъ сумасшедшимъ сталъ Клодій!
— Невыносимъ. Но приходи ужинать со мной къ день Нонъ. Ты ничего не имешь противъ встрчи съ консуламъ?
— Цицерономъ? Ничего, намъ незачмъ говорить, о политик. Нашъ старый споръ о Платон и Эпикур доставитъ довольно предметовъ для разговора. И потому разсчитывай на меня, мой милый Маркъ, а теперь прощай.
Цезарь и Зоя пошли въ другую сторону, и когда ихъ нельзя было услышать, она начала съ большимъ волненіемъ:
— Цезарь, ты въ опасности. Я знаю все. Я подслушала разговоръ Катилины и Цетега. Ты участвуешь въ план, который ведетъ къ врной гибели.
— Моя прекрасная Зоя, я живу только для славы и удовольствія. Изъ-за нихъ я никогда не колебался рисковать жизнью, которую они одни длаютъ для меня цнной. Въ настоящемъ случа я могу уврить тебя, что нашъ планъ представляетъ полнйшую надежду на успхъ.
— Тмъ хуже. Ты не знаешь, ты не понимаешь меня. Я не говорю объ открытой опасности, но о тайной измн. Каталина ненавидитъ тебя, Цетегъ тоже — и они ршили твою погибель. Если ты переживешь борьбу, то погибнешь въ первый часъ побды. Они ненавидятъ тебя за твою умренность, они хотятъ крови и грабежа. Я рискнула жизнью, чтобъ предостеречь тебя, но это не важно. Прощай! Будь же счастливъ!
Цезарь остановилъ ее.
— Ты бжишь моей благодарности, дорогая Зоя?
— Я хочу не благодарности твоей, а безопасности. Я не желаю лишать Валерію или Сервилію ни единой ласки: ее вынудили бы у тебя благодарность и состраданіе. Каковы бы ни были мои чувства, я въ страшной школ научилась терпть и подавлять ихъ. Я выучилась смирять гордый духъ до аплодисментовъ и свиста черни, улыбаться поклонникамъ, которые соединяли оскорбленія, внушенныя ихъ презрнной гордостью, съ омерзительными нжностями, казаться веселой съ больной головой и накипающими слезами, притворяться любящей съ проклятьемъ на губахъ и безуміемъ въ голов. Кто чувствуетъ ко мн какое-нибудь уваженіе? какую-нибудь нжность? Кто прольетъ слезу надъ безъименной могилой, которая скоро укроетъ отъ жестокости и презрнія разбитое сердце бдной аинской двушки? Но ты, одинъ, говорившій съ ней, въ ея униженіи, ласково и почтительно,— прощай! Думай иногда обо мн, но не съ печалью, нтъ, я могу перенести твою неблагодарность, но не твое горе. Однако, если это не будетъ теб слишкомъ тягостно, въ далекомъ будущемъ, когда твои высокія надежды и судьбы совершатся, въ вечеръ какой-нибудь могучей побды, въ день какого-нибудь блистательнаго торжества, на тріумфальной колесниц, вспомни о той, которая любила тебя безмрной любовью, какую могутъ ощущать одни презрнные. Вспомни, что гд бы ея усталое тло ни пало подъ тяжестью истерзаннаго духа, въ какой бы лачуг или въ какомъ бы подвал она ни закрыла глаза, какія бы дикія сцены ужаса и разврата ни окружали ее на смертномъ одр, твой образъ былъ послднимъ образомъ, который пронесся передъ ея глазами, твой голосъ послднимъ звукомъ, прозвучавшимъ въ ея ушахъ. Но оберни ко мн твое лицо, Цезарь. Дай мн унести послдній взглядъ на эти черты, и потомъ…
Онъ повернулся къ ней, посмотрлъ на нее, скрылъ свое лицо на ея груди и залился слезами. Долгія, громкія, неудержимыя, какъ у испуганнаго ребенка, рыданія были данью бурному и непреодолимому душевному волненію. Онъ поднялъ голову, но напрасно усиливался возвратить спокойствіе челу, которое безстрашно встрчало гнвный взоръ Суллы, и губамъ, которыя соперничали въ краснорчіи съ Цицероновыми. Онъ нсколько разъ пытался говорить, но тщетно, наконецъ, посл молчанія, продолжавшагося нсколько минутъ, онъ сказалъ ей голосомъ, который еще прерывался отъ глубокаго чувства.
— Моя Зоя, моя милая, ты отдала свою любовь тому, кто, если не можетъ ее заслужить, то можетъ, по крайней мр, цнить и обожать тебя. Во всхъ моихъ отроческихъ мечтахъ о величіи, существа подобной красоты и преданности смшивались съ призраками курульныхъ креселъ, колесницъ изъ слоновой кости, легіоновъ, построенныхъ къ бою, и увнчанныхъ лаврами лицъ. Я старался найдти эти существа въ свт, но, вмсто нихъ, встртился съ себялюбіемъ, тщеславіемъ, суетностью и ложью. Жизнь, которую ты спасла, даръ мене цнный, чмъ привязанность….
— О Цезарь, прервала красня Зоя: — думай теперь только о собственной безопасности. Если ты чувствуешь то, что высказываешь…. но ты только смешься надо мной…. или, можетъ быть, твое состраданіе….
— Клянусь небомъ!— клянусь всякой клятвой, которая связываетъ….
— Увы! Увы! Цезарь, не т же ли клятвы произносилъ ты вчера Валеріи? Но я хочу теб врить, по крайней мр на столько, чтобъ раздлять твои настоящія опасности. Бгство, можетъ быть, необходимо, обдумай свое будущее. Каково бы ни было твое ршеніе, есть существо, которое въ изгнаніи, въ бдности, въ опасности проситъ только позволенія скитаться, просить милостыню, умереть съ тобой.
— Моя Зоя, я не предвижу такой необходимости. Отказаться отъ заговора, не отказываясь отъ началъ, на которыхъ онъ былъ первоначально составленъ, избгнуть мщенія сената, не теряя довренности народа,— задача трудная, но не невозможная. Я обязанъ себ и моей родин попытаться это сдлать. Еще много времени для размышленія. Теперь я слишкомъ счастливъ въ любви, чтобъ думать о честолюбіи или опасности.
Они подошли къ двери величественнаго дворца. Цезарь ударилъ въ нее, и она немедленно была отворена рабомъ. Зоя очутилась въ великолпной зал, окруженной колонами изъ зеленаго мрамора, между которыми стояли статуи длинной линіи патриціевъ Юліева рода.
— Позови Эндиміона, сказалъ Цезарь.
Вошелъ довренный вольноотпущенникъ. При вид красавицы аинянки онъ улыбнулся, ободряемый добродушіемъ своего патрона.
— Вооружи моихъ рабовъ, Эндиміонъ, есть причины быть осторожнымъ. Пусть они въ теченіе ночи смняются на страж. Зоя, моя любовь, мой спаситель, отчего ты такъ блдна? Позволь мн поцлуями вызвать румянецъ на твои щеки. Какъ ты дрожишь! Эндиміонъ, фляжку самьянскаго и плодовъ! Отнеси ихъ въ мои комнаты. Сюда, дорогая Зоя….