Макиавели, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1827 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Т. Б. Маколей

МАКІАВЕЛИ.
(Мартъ, 1827).

‘Oeuvres compltes de Machiavel’, traduites par J. Y. Perie. Paris,1825.— ‘Полное Собраніе Сочиненій Макіавелли’, переведенныхъ Ж. В. Перье. Парижъ, 1825.

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.

Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина

С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1865

OCR Бычков М. Н.

Кто слдилъ за практикою нашего литературнаго судилища, тотъ хорошо знаетъ, что мы, съ помощью нкоторыхъ легальныхъ фикцій, подобныхъ фикціямъ Вестминстеръ-Голя, часто бываемъ въ состояніи вдать дла, находящіяся вн сферы спеціальной нашей юрисдикціи. Поэтому, едвали нужно говорить, что въ настоящемъ случа г-нъ Перье есть просто Ричардъ Ро, о которомъ ни разу не будетъ упомянуто въ дальнйшемъ производств дла и котораго имя употреблено единственно для того, чтобы привлечь Макіавелли къ суду. {Въ англійскихъ судахъ существовалъ прежде обычай, при разбор тяжбъ о наслдственныхъ правахъ на недвижимую собственность, начинать изложеніе дла предполагаемымъ споромъ между вымышленными лицами: Ричардомъ Ро (Roe) — истцомъ, и Джономъ До (Doe) — отвтчикомъ. Въ заключеніе соора вводились настоящіе тяжущіеся, какъ наслдники правъ вымышленныхъ личностей.}

Сомнваемся, чтобы какое-нибудь имя въ исторіи литературы было такъ общененавистно, какъ имя того человка, характеръ и сочиненія котораго намреваемся мы разсмотрть. Выраженія, которыми обыкновенно описываютъ его, какъ бы означаютъ, что онъ былъ искуситель, злое начало, творецъ честолюбія и мести, первоначальный изобртатель клятвопреступленія, и что до обнародованія его роковаго ‘Князя’ никогда не существовало ни лицемра, ни тирана, ни измнника, ни притворной добродтели, ни ловкаго преступленія. Одинъ писатель серьёзно увряетъ насъ, что Морицъ Саксонскій научился всей своей лживой политик изъ этой проклятой книги. Другой замчаетъ, что съ тхъ поръ, какъ она переведена на турецкій языкъ, султаны чаще прежняго стали предаваться обычаю удушать своихъ братьевъ. Лордъ Литльтонъ ставитъ въ вину бдному Флорентинцу многоразличныя измны дома Гизовъ и рзню Вароломеевской ночи. {Lord George Lyttleton — писатель XVIII столтія.} Многіе писатели намекали, что Пороховой заговоръ слдуетъ прежде всего приписать его ученіямъ и, кажется, думаютъ, что его изображеніе должно бы замнить собою чучелу Гая Фоксавъ тхъ процессіяхъ, которыми простодушная англійская молодежь ежегодно празднуетъ сохраненіе трона и парламента. Римская церковь предала его сочиненія проклятію. Наши соотечественники тоже не замедлили высказать свое мнніе о его достоинствахъ. Изъ фамиліи его они смастерили эпитетъ плута, а изъ христіанскаго его имени сдлали синонимъ дьявола.

{‘Nick Machiavel had ne’er а trick,

Tho’he gave his name to our old Nick.’

‘Hudibras’, Part III, Canto I. (*)

Ворочемъ, относительно этого предмета существуетъ, кажется, расколъ между антикваріями.

(*) ‘Никъ Макіавелли никогда не плутовалъ,

Только имя свое дьяволу онъ далъ.’

Никъ — уменьшительное отъ Николай. Старый Никъ (old Nick) — англійское прозвище чорта.— ‘Гудибрасъ’, откуда Маколей заимствовалъ два стиха о Макіавелли,— знаменатая сатира Ботлера, поэта XVII столтія.}

Дйствительно, едвали возможно кому-нибудь, не вполн знакомому съ исторіей и литературой Италіи, читать безъ ужаса и изумленія знаменитый трактатъ, навлекшій столько позора на имя Макіавелли. Такое проявленіе развратности, нагой и въ то же время безстыдной, такая холодная, разсудительная, наукообразная безнравственность, казалось бы, скоре принадлежатъ дьяволу, нежели развратнйшему изъ людей. Принципы, такіе, что самый закоренлый злодй едвали ршился бы намекнуть на ихъ надежнйшему своему сообщнику, или сознаться въ нихъ безъ помощи какого-нибудь извиняющаго софизма, собственному своему уму,— провозглашаются въ этомъ трактат безъ малйшихъ околичностей и принимаются за основныя аксіомы всей политической науки.

Не удивительно, что обыкновенные читатели должны были считать автора подобной книги существомъ въ высшей степени развратнымъ и безстыднымъ. Благоразумные люди, однако, всегда были наклонны смотрть съ большимъ недовріемъ на ангеловъ и демоновъ толпы, а въ настоящемъ случа различныя обстоятельства заставили даже поверхностныхъ наблюдателей усомниться въ справедливости общаго ршенія. Изветно, что Макіавелли всю жизнь былъ ревностнымъ республиканцевъ. Въ томъ самомъ году, когда онъ составилъ свое руководство къ искусству царствовать, онъ подвергся тюремному заключенію и пытк въ интерес народной свободы. Непонятнымъ кажется, чтобы мученикъ свободы умышленно дйствовалъ какъ апостолъ тіранніи. Оттого-то многіе знаменитые писатели старались открыть въ этомъ несчастномъ сочиненіи какой-нибудь затаенный смыслъ, боле соотвтствующій характеру и поведенію автора, нежели тотъ, который является при первомъ взгляд.

Одна гипотеза заключаегся въ томъ, что Макіавелли намревался примнить къ молодому Лаврентію Медичи хитрость, подобную той, которую Сондеглавдъ, говорятъ, употребилъ противъ нашего Іакова II, и что онъ побуждалъ своего воспитанника къ жестокимъ и вроломнымъ мрамъ, какъ къ врвйшему средству ускорить минуту освобожденія и отмщенія. Другое предположеніе, съ которымъ, нажется, соглашается и лордъ Беконъ, состоитъ въ томъ, что трактатъ былъ просто произведеніемъ серьёзной ироніи, имвшимъ цлью предостеречь народы отъ коварства честолюбцевъ. Легко было бы доказать, что ни одно изъ этихъ объясненій не согласно со многими мстаии въ самомъ ‘Княз’. Но самое ршительное опроверженіе представляютъ другія произведенія Макіавелли. Во всхъ его сочиненіяхъ, какъ имъ самимъ изданныхъ, такъ и открытыхъ въ теченіе трехъ столтій поисками издателей: въ комедіяхъ, написанныхъ для забавы толпы, въ комментаріяхъ на Ливія, предназначенныхъ для назиданія самыхъ восторженныхъ флорентійскихъ патріотовъ, въ исторіи, посвященной одному изъ любезнйшихъ и достойнйшиъ папъ, въ государственныхъ депешахъ, въ частныхъ запскахъ,— везд боле или мене замтно у него то же искаженіе нравственнаго начала, за которое такъ строго осужденъ ‘Князь’. Мы сомнваемся, можно ли найти во всхъ многочисленныхъ томахъ его сочиненій хотя одно выраженіе, доказывающее, что притворство и предательство когда-нибудь поражали его, какъ дла безчестныя.

Посл этого можетъ показаться смшнымъ, если мы скажемъ, что знаемъ не много сочиненій, представляющихъ столько возвышенности чувства, такое чистое и горячее рвеніе къ общественному благу, или такой врный взглядъ на обязанности и права гражданъ, какъ сочиненія Макіавелли. Но оно такъ. И даже изъ самаго ‘Князя’ могли бы мы привести множество мстъ въ подтвержденіе этого замчанія. Читателя нашего времени и нашей страны такая несообразность ставитъ съ перваго раза совершенно въ тупикъ. Весь человкъ кажется загадкою, безобразнымъ сочетаніемъ несовмстныхъ качествъ — себялюбія и великодушія, жестокости и доброты, коварства и простодушія, гнусной подлости и романическаго героизма. Иная мысль такова, что опытный дипломатъ врядъ-ли ршился бы написать ее шифромъ въ инструкціи врнйшему изъ своихъ шпіоновъ, зато другая, рядомъ, какъ будто выхвачена изъ сочиненія, написаннаго пылкимъ школьникомъ на смерть Леонида. Дло искуснаго вроломства и дло патріотическаго самоотверженія вызываютъ одинаковый родъ и одинаковую степень почтительнаго удивленія. Нравственная чувствительность писателя кажется въ одно и то же время болзненно-притупленною и болзненно-изощренною. Два характера совершенно несходные совмщены въ немъ во-едино. Они не просто сплочены, а переплетены другъ другомъ. Они — основа и утокъ его духа, сочетаніе ихъ, подобно пестрымъ нитямъ двуличневаго шелка, придаетъ всей ткани блестящій и вчно мняющііся видъ. Объясненіе было бы легко, еслибъ онъ былъ очень ограниченнымъ или очень наклоннымъ къ аффектаціи человкомъ, но онъ, очевидно, не былъ ни тмъ, ни другимъ. Сочиненія его неоспоримо доказываютъ, что умъ у него былъ сильный, вкусъ чистый, а чувство смшнаго необыкновенно острое.

Это странно, но самое странное еще впереди. Нтъ никакого основанія думать, чтобы т, среди которыхъ онъ жилъ, видли въ его сочиненіяхъ что-либо возмутительное или нелпое. Многія данныя свидтельствуютъ о высокомъ уваженіи, какое питали и къ произведеніямъ его и къ его личности достойнйшіе изъ его современниковъ. Климентъ VII покровительствовалъ изданію тхъ самыхъ книгъ, которыя Тридентскій соборъ, въ слдующемъ поколніи, призналъ неприличными для чтенія христіанъ. Нкоторые члены демократической партіи порицали Макіавелли за посвященіе ‘Князя’ патрону, носившему непопулярное имя Медячи. Но тми безнравственными ученіями, которыя впослдствіи вызвали такія строгія хулы, никто, повидимому, не возмущался. Вопль противъ нихъ впервые раздался по ту сторону Альпъ и, кажется, былъ услышанъ съ изумленіемъ въ Италіи. Первымъ нападчикомъ, сколько намъ извстно, былъ соотечественникъ нашъ, кардиналъ Поль. Авторъ ‘Анти-Макіавелъ’ былъ французскій протестантъ. {Фридрихъ Великій.}

Поэтому настоящаго объясненія того, что кажется наиболе загадочнымъ въ жизни и сочиненіяхъ этого замчательнаго человка, должны мы искать въ состояніи нравственнаго чувства между тогдашними итальянцами. Такъ какъ этотъ предметъ внушаетъ много любопытныхъ политическихъ и метафизическихъ соображеній, то мы и не станемъ извиняться въ томъ, что разсмотримъ его довольно подробно.

Въ теченіе мрачныхъ и бдственныхъ вковъ, слдовавшихъ за паденіемъ Римской имперіи, Италія сохраняла, въ гораздо большей степени, чмъ какая-либо другая страна западной Европы, слды древней цивилизаціи. Ночь, нисшедшая на нее, была ночью арктическаго лта. Заря стала заниматься, прежде чмъ исчезъ на горизонт послдній отблескъ предшествовавшаго заката. Во время французскихъ Меровинговъ и саксонской гептархіи, невжество и свирпость достигли, казалось, крайнихъ предловъ. Но даже и тогда неаполитанскія провинціи, признававшія надъ собою власть Восточной имперіи, сохранили долю восточной науки и утонченности. Римъ, охраняемый священнымъ значеніемъ папъ, наслаждался, по крайней мр относительно, безопасностью и спокойствіемъ. Даже въ тхъ странахъ, гд кровожадные лонгобарды основали свою монархію, было несравненно больше богатства, знаній, матеріальныхъ удобствъ и общественнаго порядка, чмъ въ Галліи, Британіи или Германіи.

Существенное отличіе Италіи отъ сосднихъ странъ заключалось въ той важности, которую весьма рано стало пріобртать ея городское населеніе. Нкоторые города были основаны въ пустынныхъ и отдаленныхъ мстностяхъ бглецами, спасшимися отъ ярости варваровъ. Таковы были Венеція и Генуя, которыя сохраняли свою свободу посредствомъ своей незначительности, пока не пріобрли возможность сохранять ее посредствомъ своего могущества. Другіе города, при всхъ мнявшихся династіяхъ завоевателей — при Одоакр и Теодорик, Нарзес и Альбоин — удерживали муниципальныя учрежденія, дарованныя имъ либеральною политикою Великой Республики. Въ провинціяхъ, которыхъ центральное управленіе, по слабости своей, не могло ни защищать, ни угнетать, учрежденія эти постепенно пріобртали прочность и силу. Горожане, защищаемые стнами и управляемые собственными властями и собственными мстными законами, пользовались значительною долею республиканской независимости. Такимъ образомъ развился сильный демократическій духъ. Карловинги были слишкомъ слабы, чтобы сломить его. Великодушная политика Оттона его поощряла. Быть можетъ, онъ былъ бы подавленъ тснымъ союзомъ церкви съ имперіею. Распри ихъ вскормили и укрпили его. Въ XII столтіи онъ достигъ полной силы и, посл долгой и сомнительной борьбы, восторжествовалъ надъ талантами и мужествомъ швабскихъ государей.

Помощь церковной власти много содйствовала успху гвельфовъ. Успхъ этотъ былъ бы однако сомнительнымъ благомъ, еслибъ единственнымъ его результатомъ была замна политическаго рабства моральнымъ и возвышеніе папъ на счетъ кесарей. Къ счастью, общественный духъ Италіи давно заключалъ въ себ смена свободныхъ мнній, которыя стали быстро развиваться подъ благотворнымъ вліяніемъ свободныхъ учрежденій. Народъ этой страны видлъ весь механизмъ мстной церкви, ея святыхъ и чудеса, ея заносчивыя притязанія и блестящій церемоніалъ, ея благословенія и безвредныя проклятія слишкомъ долго и слишкомъ близко, чтобы его можно было морочить. Онъ стоялъ позади той сцены, на которую другіе взирали съ дтскимъ страхомъ и вниманіемъ. Онъ присутствовалъ при устройств блоковъ и при изготовленіи громовъ. Онъ видлъ настоящія лица и слышалъ настоящіе голоса актеровъ. Отдаленные народы глядли на папу какъ на намстника Всемогущаго, какъ на оракула Всемудраго, какъ на третейскаго судью, на ршенія котораго, въ спорахъ богослововъ или королей, никто изъ христіанъ не могъ аппеллировать. Итальянцы были знакомы со всми дурачествами его юности, со всми безчестными хитростями, посредствомъ которыхъ онъ достигъ власти. Они знали, какъ часто употреблялъ онъ ключи церкви для освобожденія себя отъ священнйшихъ обязательствъ, а богатства ея — для обогащенія своихъ любовницъ и родственниковъ. Къ ученіямъ и обрядамъ господствовавшей религіи они относилясь съ подобающимъ личнымъ уваженіемъ, но, продолжая называться католиками, перестали быть папистами. Духовное оружіе, вносившее ужасъ во дворцы и лагери надменнйшихъ государей, возбуждало одно лишь презрніе въ непосредственномъ сосдств Ватикана. Александръ, когда онъ повеллъ нашему Генриху II подвергнуться бичеванію на могил мятежнаго подданнаго, былъ самъ изгнанникомъ. Римляне, подозрвавшіе, что онъ питалъ замыслы противъ ихъ свободы, изгнали его изъ города, и хотя онъ торжественно общалъ ограничиться на будущее время однми духовными обязанностями, они все-такя отказались принять его вновь.

Во всхъ другихъ частяхъ Европы обширный и могущественный привилегированный классъ попиралъ народъ и пренебрегалъ правятельствомъ. Но въ Италіи, въ самыхъ цвтущихъ ея частахъ, феодальные дворяне были доведены, сравнительно, до ничтожества. Въ нкоторыхъ областяхъ они пріютидись подъ кровомъ могущественныхъ республикъ, которымъ не въ состояніи были противиться, и мало-по-малу слились съ массою горожанъ. Въ другихъ мстахъ они пользовались большимъ вліяніемъ, но это вліяніе было далеко не то, какимъ пользовалась аристократія въ заальпійскихъ королевствахъ. Они были не мелкіе князьки, а именитые граждане. Вмсто того, чтобы укрплятъ свои замки въ горахъ, они украшали свои дворцы на площадяхъ. Состояніе общества въ неаполитанскихъ владніяхъ и въ нкоторыхъ частяхъ Церковной Области гораздо боле походило на то, какое существовало въ великихъ европейскихъ монархіяхъ. Но государственное устройство Ломбардіи и Тосканы, среди всхъ переворотовъ, сохранило иной характеръ. Народъ, собранный въ город, гораздо страшне своимъ правителямъ, нежели разсявлый на обширномъ пространств страны. Самые деспотическіе изъ кесарей находили нужнымъ питать и забавлять жителей своей непокорной столицы на счетъ провинцій. Граждане Мадрида не разъ осаждали своего государя въ его дворц и вынуждали у него самыя унизительныя уступки. Султаны часто бывали принуждаемы задобривать разъяренную чернь Константинополя головою ненавистнаго народу визиря. По той же самой причин демократическій оттнокъ былъ присущъ монархіямъ и аристократіямъ сверной Италіи.

Такимъ образомъ свобода, хотя только частью и мимоходомъ, вновь постила Италію, а съ свободою явились торговля и могущество, наука и вкусъ, вс удобства и вс прелести жизни. Крестовые походы, отъ которыхъ жители другихъ земель не выиграли ничего, кром мощей и ранъ, доставили возраставшимъ республикамъ Адріатическаго и Тирренскаго морей огромную прибыль богатства, власти и знанія. Нравственное и географическое положеніе этихъ республикъ давало имъ возможность пользоваться и варварствомъ Запада, и цивилизаціей Востока. Итальянскіе корабли покрывали вс моря. Итальянскія факторіи возникали на всхъ берегахъ. Столики итальянскихъ мнялъ появлялись во всхъ городахъ. Мануфактуры процвтали. Банки учреждались. Дйствія торговой машины облегчались многими полезными и прекрасными изобртеніями. Едвали какая-нибудь страна въ Европ, за исключеніемъ нашего отечества, достигла въ настоящее время такой высокой степени богатства и цивилизаціи, какой достигли нкоторыя части Италіи четыреста лтъ назадъ. Историки рдко нисходятъ до этихъ подробностей, по которымъ только и можно заключать о дствительномъ состояніи даннаго общества. Оттого-то потомство слишкомъ часто обманывается неопредленными гиперболами поэтовъ и риторовъ, ошибочно принимающихъ придворный блескъ за народное благосостояніе. Къ счастью, Джіованни Виллани оставилъ намъ полное и точное описаніе состоянія Флоренціи въ начал XIV столтія. Доходъ республики простирался до 300,000 флориновъ. Сумма эта, если принять во вниманіе пониженіе цнности благородныхъ металловъ, равнялась по крайней мр 600,000 фунтовъ стерлинговъ, слдовательно превышала ту сумму, которую, два вка назадъ, Англія и Ирландія ежегодно доставляли Елисавет 23,. Шерстяная мануфактура одна занимала собою 200 факторій и 30,000 работниковъ. Сукна ежегодной выдлки продавалось среднимъ числомъ на 1,200,000 флориновъ, что составляетъ, по ныншнему курсу, 2,500,000 фунтовъ стерлинговъ. Ежегодно чеканилось 400,000 флориновъ. Восемьдесятъ банковъ управляли торговыми операціями не только Флоренціи, но и всей Европы. Обороты этихъ учрежденій достигали иногда величины, способной изумить даже современниковъ Баринговъ и Ротшильдовъ. Два дома дали въ займы англійскому королю Эдуарду III триста слишкомъ тысячъ марокъ, въ то время когда марка содержала въ себ серебра больше, чмъ пятьдесятъ теперешнихъ шиллинговъ, и когда цнность серебра была слишкомъ вчетверо выше теперешней. Городъ съ окрестностями заключалъ въ себ 170,000 жителей. Въ различныхъ школахъ около 10,000 дтей обучалясь чтенію, 1,000 учялись ариметик, 600 получали высшее образованіе.

Преуспяніе изящной литературы и изящныхъ искусствъ соотвтствовало преуспянію общественнаго благоденствія. При деспотическихъ преемникахъ Августа, вс нивы ума были обращены въ безплодныя пустыни, еще обозначенныя формальными рубежами, еще сохранявшія слды древней обработки, но не приносившія ни цвтовъ, ни плода. Насталъ потопъ варварства. Онъ смылъ вс межевые знаки. Онъ изгладилъ вс признаки прежней культуры. Но, опустошая, онъ оплодотворялъ. По минованіи его, пустыня стала точно садъ Божій, всерадостный, смющійся, рукоплещущій, производящій въ самородномъ изобиліи всякую вещь блестящею, благоуханною, питательною. Новый языкъ, запечатлнный простою прелестью и простою энергіею, достигъ совершенства. Никогда ни одинъ языкъ не доставлялъ поэзіи красотъ боле роскошныхъ и яркихъ, не замедлилъ явяться и поэтъ, съумвшій достойно воспользоваться ими. Въ начал XIV столтія вышла въ свтъ ‘Божественная Комедія’, безусловно величайшее изъ произведеній фантазіи, явившихся посл поэмъ Гомера. Правда, слдующее поколніе не произвело другаго Данта, зато оно въ высшей степени отличалось общею умственною дятельностью. Изученіе латинскихъ писателей никогда не было въ совершенномъ пренебреженіи въ Италіи. Но Петрарка ввелъ боле глубокую, либеральную и изящную ученость и сообщилъ своимъ соотечественникамъ ту восторженную любовъ къ литератур, исторіи и древностямъ Рима, которая царила въ его собственномъ сердц вмст съ холодной возлюбленной и еще боле холодною музою. Боккачіо обратилъ ихъ вниманіе на боле возвышенные и прелестные памятники древней Греціи.

Съ этого времени уваженіе къ учености и генію обратилось у итальянскаго народа почти въ идолопоклонство. Короли и республики, кардиналы и дожи, наперерывъ осыпали почестями и ласкали Петрарку. Посольства сопервичавшихъ государствъ добивались чести его наставленій. Лавровнчанье его волновало неаполитанскій дворъ и римскій народъ, какъ бы самое важное политическое событіе. Собирать книги и антики, учреждать профессорскія каедры, покровительствовать ученымъ — сдлалось у великихъ міра сего почти всеобщею модою. Духъ ученаго изслдованія соединялся съ духомъ торговаго предпріятія. Каждое мсто, до котораго купцы-князья Флоренціи распространили свою исполинскую торговлю, отъ базаровъ Тигра до монастырей Клайда, было перешарено ради медалей и рукописей. Архитектура, живопись и ваяніе поощрялись щедрою рукою. Дйствительно, трудно было бы назвать знатнаго итальянца того времени, который, каковъ бы ни былъ общій его характеръ, не показывалъ бы по крайней мр наружной любви къ наукамъ и искусствамъ.

Знаніе и общественное благоденствіе подвигались впередъ рука объ руку. И то и другое достигли высшей степени развитія въ вкъ Лаврентія Пышнаго. Не можемъ не привести слдующаго блестящаго мста, въ которомъ тосканскій укидидъ {Франчгско Гвиччіардини.} описываетъ тогдашнее состояніе Италіи: ‘Ridotta tulta in somma pare e tranquillit, coltivata non meno не’ luoghi pi montuosi e pi sterili che nelle pianure e regioni pi fertili, ne sottoposta ad altro imperio che de suoi medesimi, non solo era abbondantissima d’abitatori e di ricchezze, ma illustrata sommamente dalla magnificenza dimolti principi, dallo splendore di moite nobilissime e bellissime citt, dalla sedia e maest dlia religione, fioriva d’uomini prestantissimi nell’ amministrazione dlie cose pubbliche, e d’ ingegni molto nobili in tutte le scienze, ed in qualunque arte preclara ed industriosa.’ {‘Приведенная вся къ совершенному миру и спокойствію, воздланная нетолько въ равнинахъ и самыхъ плодоносныхъ странахъ, но и мстахъ самыхъ гористыхъ и безалодныхъ, не лодчиненная никакой иной власти, кром своей собственной, она изобиловала населеніемъ и богатствами и, сверхъ того, прославленная въ высшей степени великолпіемъ многихъ государей, блескомъ многихъ благороднйшихъ и прекраснйшихъ городовъ, средоточіемъ и величіемъ религіи, процвши людьми, способнйшими къ управленію общественными длами и благороднйшими умами во всхъ наукахъ и во всякихъ изящныхъ и промышленныхъ искусствахъ.’} Читая это справедливое и блестящее описаніе, съ трудомъ убждаешься, что читаешь о тхъ временахъ, когда лтописи Англіи и Франціи представляютъ намъ лишь ужасную картину нищеты, варварства и невжества. Отъ притсненій безграмотныхъ господъ и страданій порабощенныхъ крестьянъ отрадно обратиться къ богатымъ и просвщеннымъ государствамъ Италіи, къ обширнымъ и великолпнымъ городамъ, гаванямъ, арсеналамъ, вилламъ, музеямъ, библіотекамъ, рынкамъ, наполненнымъ всми предметамм комфорта и роскоши, къ факторіамъ, кишащимъ работниками, къ Апеннинамъ, покрытымъ богатыми пашнями вплоть до самыхъ вершинъ, къ По, несущему жатвы Ломбардіи въ житницы Венеціи и приносящему шелка Бенгаліи и мха Сибири во дворцы Милана. Съ особеннымъ удовольствіемъ долженъ остановиться всякій образованный умъ на прекрасной, счастливой, славной Флоренціи, на залахъ, оглашавшихся смхомъ Пульчи, на кель, гд теплилась полунощная лампада Полиціяно, на статуяхъ, на которыя юный глазъ Микель-Анджело взиралъ съ восторгомъ сочувственнаго вдохновенія, на садахъ, гд Лаврентій обдумывалъ искрометную пснь для майской пляски этрурскихъ двъ. Увы, прекрасный городъ! Увы, остроуміе и ученость, геній и любовь!

‘Le donne, e i cavalier, gli affanni, e gli agi,

Che nene’n nvogliava amore е cortesia

L dove i cuor son fatti si malvagi.’ (*)

(*) ‘Дамы и кавалеры, труды и досуги, отмченные любовью и вжливостью тамъ, гд сердца такъ исполнены злобы.’ Dante, Purgatorio, XIV.

Наступало время, когда вс семь чашъ Апокалипсиса должны были излиться до послдней капли на эти прелестныя страны,— время рзни, голода, нищеты, позора, рабства и отчаянія.

Въ итальянскихъ государствахъ, какъ во многихъ физическихъ тлахъ, преждевременная дряхлость была карою преждевременной зрлости. Ихъ раннее величіе и ранній упадокъ слдуетъ главнйшимъ образомъ приписать одной и той же причин — перевсу, пріобртенному городами въ политической систем.

Въ общин звролововъ или пастуховъ всякій человкъ легко и необходимо длается воиномъ. Обычныя его занятія вполн совпадаютъ со всми обязанностями военной службы. Какъ бы далека ни была экспедиція, въ которой ему приходятся участвовать, онъ легко забираетъ съ собою то, что составліетъ источникъ его существованія. Весь народъ — войско, весь годъ — походъ. Таково было состояніе общества, облегчившее исполинскія завоеванія Аттилы и Тамерлана.

Но народъ, существующій земледліемъ. находится въ совершенно иномъ положеніи. Землепашецъ прикрпленъ къ земл, которую обработываетъ. Долгая кампанія раззорила бы его. Все же его занятія таковы, что придаютъ его тлу и дятельную и страдательную силы, необходимыя воину. Сверхъ того, они, по крайней мр въ младенчеств земледльческой науки, не тробуютъ его непрерывнаго вниманія. Въ извстныя времена года онъ почти совсмъ не занятъ и, безъ ущерба себ, можетъ удлить время, потребное для непродолжительной экспедиціи. Такъ пополнялись легіоны Рима въ періодъ его древнйшихъ войнъ. Времени, когда поля не требовали присутствія земледльцевъ, было достаточно для небольшаго набга и сраженія. Операціи эти, слишкомъ часто прерываясь и потому не производя ршительныхъ результатовъ, служили однако къ поддержанію въ народ извстной степени дисципливы и мужества, нетолько ограждавшихъ его безопасность, но и длавшихъ его грознымъ. Средневковые стрльцы и бердышники, которые, съ сорокадневнымъ запасомъ за плечами, покидали поля для лагеря, были войсками того же рода.

Но когда торговля и мануфактуры начиваютъ процвтать, тогда происходить большая перемна. Сидячая жизнь за купеческою конторкою и за ткацкимъ станкомъ длаетъ военные труды и тягости невыносимыми. Дло торговцевъ и ремесленниковъ требуетъ ихъ постояннаго присутствія и вниманія. Въ такой общин мало лишняго времени, но зато обыкновенно много лишнихъ денегъ. Поэтому нкоторые члены общества нанимаются для избавленія остальныхъ отъ труда, несообразнаго съ ихъ привычками и занятіями.

Исторія Греціи, какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, служитъ наилучшимъ комментаріемъ исторіи Италіи. За пятьсотъ лтъ до христіанской эры, граждане республикъ вокругъ Эгейскаго моря составляли, быть можетъ, прекраснйшую милицію, когда-либо существовавшую. Съ увеличеніемъ богатства и утонченности, система эта стала подвергаться постепенному измненію. Іоническія государотва были первыми, въ которыхъ торговля и искусства начали развиваться, и первыми, въ которыхъ древняя дисциплина пришла въ упадокъ. Спустя восемьдесятъ лтъ посл Платейской битвы, наемныя войска уже повсюду употреблялись для битвъ и осадъ. Во время Демосена, почти невозможно было убдить или принудить аинянъ вербоваться въ службу за предлами роднаго города. Законы Ликурга запрещали торговлю и мануфактуры. Поэтому спартанцы продолжали составлять національное войско еще долго посл того, какъ сосди ихъ начали нанимать воиновъ. Но ихъ воинскій духъ палъ вмст съ особенными ихъ учрежденіями. Во второмъ вк до Рождества Христова, Греція заключала въ себ только одинъ воинственный народъ — дикихъ горцевъ Этоліи, отставшихъ на нсколько поколній отъ своихъ соотечественниковъ въ цивилизаціи и въ умственномъ развитіи.

Вс причины, породившія эти явленія у грековъ, дйствовали еще сильне у новйшихъ итальянцевъ. Вмсто державы, подобной Спарт, по своей природ воинственной, они имли среди себя церковное государство, по природ своей миролюбивое. Гд иного рабовъ, тамъ каждый свободный человкъ побуждается весьма важными причинами освоиваться съ употребленіемъ оружія. Итальянскія республики не кишли, подобно греческимъ, тысячами этихъ домашнихъ враговъ. Наконецъ, способъ веденія военныхъ дйствій въ счастливыя времена Италіи былъ особенно неблагопріятенъ образованію сильной милиціи. Люди, съ головы до вотъ покрытые желэомъ, вооруженные тяжелыми копьями и посаженные на коней крупнйшей породы, составляли, по тогдашнимъ понятіямъ, силу арміи. Пхота считалась сравнительно ничтожною и была въ такомъ пренебреженіи, что дйствительмо стала негодною. Тактика эта господствовала цлые вка въ большей части Европы. Чтобы пхотннцы могли противостоять натиску тяжелой кавалеріи, до тхъ поръ считалось совершенно невозможнымъ, пока, въ исход XV столтія, грубые швейцарскіе горцы не разрушили предразсудка и не изумили самыхъ опытныхъ генераловъ, встртивъ страшный напоръ непроницаемымъ лсомъ копій.

Умнью дйствовать греческимъ копьемъ, римскимъ мечомъ или новйшимъ штыкомъ можно было сравнительно легко научиться. Но пріучить ратника носить тяжелые доспхи и владть неуклюжимъ оружіемъ могли только годы ежедневныхъ упражненій. Въ Европ эта важнйшая отрасль военнаго искусства повсюду сдлалась особенною профессіею. За Альпами, правда, хотя она и была профессіей, однако вообще не составляла ремесла. Она была долгомъ и потхою обширнаго класса сельскихъ дворянъ. Она была службою, за которую они получали земли въ ленное владніе, и забавою, которою они, за отсутствіемъ умственныхъ развлеченій, коротали свой досугъ. Но въ сверныхъ государствахъ Италіи, какъ мы уже замтили, возраставшее могущество городовъ, если не уничтожило этого класса людей, то совершенно измнило ихъ привычки. Оттого-то обычай употреблять наемниковъ сдлался здсь общимъ въ то время, какъ въ другыхъ странахъ онъ былъ почти неизвстенъ.

Когда война становится ремесломъ отдльнаго класса, намиене опасный для правительства исходъ заключается въ томъ, чтобы образовать изъ этого класса постоянное войско. Едвали возможно, чтобы люди могли проводить всю жизнь на служб одному государству, ни мало не сочувствуя его величію. Его побды — ихъ побды. Его пораженія — ихъ пораженія. Контрактъ теряетъ долю своего меркантильнаго характера. Служба солдата считается дломъ патріотическаго усердія, его жалованье — данью національной признательности. Измнить держав, пользующейся его услугами, даже быть нерадивымъ на служб ей — въ его глазахъ самое гнусное и унизительное преступленіе.

Когда итальянскіе государи и республики начали употреблать наемныя войска, благоразумнйшею мрою съ ихъ стороны было бы образованіе отдльныхъ армій. Къ несчастью, этого не была сдлано. Наемные ратники полуострова вмсто того, чтобъ быть неизмнными слугами той или другой державы, считались общею собственностью всхъ. Связь между государствомъ и его защитниками превратилась въ самый простой и голый торгъ. Искатель приключеній являлся на рынокъ съ своимъ конемъ, оружіемъ, силою и опытностью. Неаполитанскій ли король или герцогъ миланскій, папа или флорентійская синьорія, заключали съ нимъ торгъ — для него было ршительно все равно. Онъ былъ за наивысшую плату и за наибольшій срокъ. По окончаніи кампаніи, на которую онъ порядился, ни законъ, ни честь не препятствовали ему тотчасъ же обратить оружіе противъ недавнихъ его повелителей. Солдатъ былъ совершенно отдленъ и отъ гражданина, и отъ поддаинаго.

Естественные результаты не замедлили сказаться. Предоставлевная людямъ, не питавшимъ ни любви къ тмъ, кого они защищали, ни ненависти къ тмъ, на кого они нападали, людямъ, часто связаннымъ боле тсными узами съ арміею, противъ которой они сражались, чмъ съ государствомъ, которому они служили, людямъ, терявшимъ отъ прекращенія борьбы и выигрывавшимъ отъ ея продолженія,— война совершенно измнила свой характеръ. Всякій являлся на поле битвы съ сознаніемъ того, что черезъ нсколько дней ему, можетъ быть, придется получать жалованье отъ державы, противъ крторой его послали, и сражаться со стороны непріятелей противъ союзниковъ. Самые сильные интересы и чувства содйствовали смягченію враждебности тхъ, которые недавно были и вскор снова могли стать братьями по оружію. Общая ихъ профессія была связью, не прерывавшеюся даже тогда, когда они находились въ служб у соперничавшихъ сторонъ. Вотъ отчего дйствія, по вялости и нершительности своей не имющія лодобныхъ себ въ лтописяхъ исторіи, марши и контрмарши, хищническія экспедиціи и блокады, капитуляціи безъ пролитія крови и такія же некровопролитныя сраженія составляютъ военную исторію Италіи въ теченіе почти двухъ столтій. Могучія арміи сражаются отъ восхода до заката солнца. Одержана большая побда. Плнниковъ тысячи, а убитыхъ почти ни одного. Правильный бой, кажется, былъ въ дйствительности безопасне обыкновенной междоусобной схватки.

Храбрость уже не составляла необходимости даже для военнаго званія. Люди старлись въ лагеряхъ и пріобртали величайшую славу воинскими подвигами, ни разу не становясь лицомъ къ лицу съ серьёзною опасностью. Политическія слдствія этого слишкомъ хорошо извстны. Богатйшая и просвщеннйшая часть свта осталась беззащитною отъ нападеній варваровъ-иноплеменниковъ, отъ зврства швейцарцевъ, наглости французовъ и свирпаго хищничества аррагонцевъ. Нравственные результаты такого порядка вещей были еще замчательне.

У грубыхъ заальпійскихъ народовъ мужество было безусловною необходимостью. Безъ него никто не могъ возвыситься, безъ него не многіе могли быть безопасны. Трусость считалась поэтому постыднйшимъ поношеніемъ. У просвщенныхъ итальянцевъ, обогащенныхъ торговлею, подчинявшихся закону и страстно преданныхъ литератур, во всемъ преобладала сила ума. Сами войны ихъ, боле мирныя, чмъ миръ ихъ сосдей, требовали скоре гражданскихъ, нежели военныхъ способностей. Вотъ почему, между тмъ какъ въ другихъ странахъ point d’honneur была храбрость, въ Италіи point d’honneur сдлалась хитрость.

Изъ этигъ началъ вышли, путями строго аналогическими, дв противоположныя системы модной нравственности. Въ большей части Европы, пороки, особенно свойственные робкимъ натурамъ и составляющіе естественную оборону слабости, обманъ и лицемріе, всегда считались самыми безславными. Съ другой стороны, безчинства людей надменнаго и дерзкаго нрава пользовались снисхожденіемъ и даже уваженіемъ. Итальянцы же смотрли съ соотвтственною снисходительностью на т преступленія, которыя требуютъ самообладанія и ловкости, быстраго соображенія, плодовитой изобртательности и глубокаго знанія человческой природы.

Такой государь, какъ нашъ Генрихъ V, былъ бы кумиромъ Свера. Дурачества его молодости, эгоистическое честолюбіе его зрлыхъ лтъ, лолларды {Послдователи одного изъ главнйшихъ ересіарховъ XIV столтія.}, изжаренные на медленномъ огн, плнники, изрубленные на пол сраженія, потворство интригамъ духовенства, отсрочившее паденіе папизма на цлое столтіе, страшная безпричинная и безнадежная война, завщанная народу, ничего отъ нея не выигравшему,— все забыто, кром побды при Азенкур. Франческо Сфорца, напротивъ, былъ образцомъ итальянскихъ героевъ. Онъ и патроновъ и соперниковъ своихъ одинаково длалъ своими орудіями. Сначала онъ одолвалъ явныхъ враговъ съ помощью вроломныхъ союзниковъ, потомъ вооружался противъ союзниковъ съ помощью добычи, отнятой у враговъ. Посредствомъ несравненной ловкости, онъ возвысился изъ шаткаго и зависимаго положенія военнаго авантюриста до перваго престола Италіи. Такому человку многое было прощено: и вроломная дружба, и неблагородная вражда, и нарушенная врность. Таковы противоположныя заблужденія, въ которыя впадаютъ люди, когда нравственность ихъ — не наука, а мода, когда они покидаютъ вчныя начала ради случайныхъ обстоятельствъ.

Мы пояснили нашу мысль примромъ, взятымъ изъ исторіи. Возьмемъ другой изъ области вымысла. Отелло убиваетъ свою жену, приказываетъ убить своего лейтенанта и кончаетъ тмъ, что убиваетъ самого себя. Не смотря на то, онъ нисколько не теряетъ уваженія и сочувствія сверныхъ читателей. Его безстрашный и пламенный духъ все искупаетъ. Простосердечная доврчівость, съ какою онъ слушаетъ своего совтчика, ужасъ, съ какимъ онъ содрогается при мысли о позор, буря страсти, съ какою онъ совершаетъ преступленія, и гордое безстрашіе, съ какимъ онъ признается въ нихъ, придаютъ его личности необыкновенный интересъ. Яго, напротивъ, служитъ предметомъ общаго омерзнія. Многіе готовы полагать, что Шекспиръ впалъ въ несвойственную ему крайность и изобразилъ изверга, не имющаго своего первообраза въ человческой природ. Мы же полагаемъ, что итальянская публика въ XV столтіи чувствовала бы совершенно иначе. Отелло не внушилъ бы ей ничего, кром отвращенія и презрнія. Безуміе, съ какимъ онъ полагается на дружескія увренія человка, повышенію котораго онъ воспрепятствовалъ, легковріе, съ какимъ онъ принимаетъ голословные доводы и ничтожныя обстоятельства за неопровержимыя улики, насиліе, съ какимъ онъ зажимаетъ ротъ оправданію до той минуты, когда оправданіе можетъ только увеличить его бдствіе,— все это возбудило бы омерзніе и отвращеніе зрителей. Поведеніе Яго они, конечно, осудили бы, но осудили бы такъ, какъ мы осуждаемъ поведеніе его жертвы. Доля участія и уваженія примшалась бы къ ихъ порицанію. Находчивость предателя, ясность его сужденія, ловкость, съ какою онъ разгадываетъ чужіе помыслы и скрываетъ свои, обезпечили бы ему извстную долю ихъ почтенія.

Такъ велико было различіе между итальянцами и ихъ сосдями. Подобное различіе существовало между греками II столтія до Рождества Христова и повелителями ихъ, римлянами. Побдители, храбрые и ршительные, врные своимъ обязанностямъ и сильно проникнутые религіозными чувствованіями, были въ то же время невжественны, самовольны и жестоки. У побжденнаго народа хранилось все искусство, вся наука и литература западнаго міра. Въ поэзіи, философіи, живописи, зодчеств и ваяніи греки не имли соперниковъ. Нравы у нихъ были просвщенные, понятливость острая, изобртательность быстрая, они были снисходительны, ласковы, гуманны, но храбрости и искренности у нихъ почти совсмъ не было. Каждый грубый центуріонъ утшался въ умственной своей отсталости, замчая, что знаніе и вкусъ, повидимому, длали людей лишь атеистами, трусами и рабами. Различіе это долго оставалось рзко обозначеннымъ и доставило удивительный матеріалъ для жестокихъ сарказмовъ Ювенала.

Гражданинъ итальянской республики былъ грекомъ временъ Ювенала и грекомъ временъ Перикла, совмщенными воедино. Подобно первому, онъ былъ робокъ и гибокъ, лукавъ и низокъ, но, подобно послднему, онъ имлъ родину. Ея независимость и благоденствіе были дороги ему. Если характеръ его и оподлялся нкоторыми гнусными преступленіями, то, съ другой стороны, онъ облагороживался патріотическимъ духомъ и почтеннымъ честолюбіемъ.

Порокъ, одобряемый общественнымъ мнніемъ, есть просто порокъ. Зло ограничивается тутъ само собою, Порокъ, осуждаемый общественнымъ мнніемъ, производитъ гибельное дйствіе на весь характеръ. Первый — мстная болзнь, послдній — органическая порча. Преступникъ, утративши добрую славу, весьма часто съ отчаянія покидаетъ и остатки своей добродтели. Шотландскій дворянинъ, жившій сто лтъ назадъ разбойническіми поборами съ сосдей, совершалъ то же самое преступленіе, за которое Вайлда сопровождали въ Тибурнъ проклятія двухсотъ тысячъ человкт. Не подлежитъ однако сомннію, что онъ былъ человкъ гораздо мене развращенный, чмъ Вайлдъ. Дло, за которое м-съ Браунригъ была повшена, ничто въ сравненіи съ поступкомъ римлянина, угощавшаго публику сотнями двумя гладіаторовъ. Но мы сильно обидли бы такого римляенна, еслибы предположили, что онъ былъ столь же жестокаго нрава, какъ м-съ Браунригъ. Въ нашемъ отечеств, женщина лишается своего положенія въ обществ отъ того, что въ мужчин считается почетнымъ отличіемъ или, по крайней мр, простительнымъ заблужденіемъ. Послдствія извстны: нравственность женщины часто боле повреждается однимъ случаемъ уклоненія отъ добродтели, нежели нравственность мужчины двадцатью годами любовныхъ интригъ. Классическая древность представила бы намъ примры еще разительне,— если это возможно,— чмъ т, на которые мы сослались.

Мы должны примнить это начало къ настоящему случаю. Привычка къ притворству и лжи, безъ сомннія, означаетъ въ нашъ вкъ и въ нашемъ отечеств человка совершенно негоднаго, испорченнаго. Но изъ этого вовсе не слдуетъ, чтобы подобный приговоръ былъ справедливъ относительно итальянца среднихъ вковъ. Напротивъ, т недостатки, которые у насъ обыкновенно считаются врными признаками души совершенно развращенной, мы находимъ часто въ соединеніи съ высокими и прекрасными качествами: съ великодушіемъ, добросердечіемъ и безкорыстіемъ. Изъ такого состоянія общества Паламедъ, въ удивительномъ ‘Діалог’ Юма, могъ бы извлечь столь же поразительныя поясненія своей теоріи, какъ и т, которыя доставило ему Фоурли. Мы очень хорошо знаемъ, что это не т уроки, которымъ историки вообще наиболе старательно поучаютъ, а читатели наиболе охотно поучаются. Но они отъ этого не становятся безполезны. Какъ Филиппъ расположилъ свои воіска при Хероне, гд Аннивалъ перешелъ Альпы, Марія ли взорвала на воздухъ Дарнлея, Сикье ли застрлилъ Карла XII, и десятки тысячъ другихъ вопросовъ такого же рода сами по себ не важны. Изслдованіе ихъ можетъ занимать насъ, но ршеніе ихъ не длаетъ насъ умне. Тотъ только читаетъ исторію какъ слдуетъ, кто, наблюдая, какъ могущественно вліяютъ обстоятельства на чувства и мннія людей, какъ часто пороки переходятъ въ добродтели, а парадоксы въ аксіомы,— научается отличать случайное и преходящее въ человчесной природ отъ существеннаго и непреложнаго.

Въ этомъ отношеніи ни одна исторія не внушаетъ столь серьёзныхъ размышленій, какъ исторія тосканскихъ и ломбардскихъ республикъ. Характеръ итальянскаго государственнаго человка кажется съ перваго взгляда собраніемъ противорчій, призракомъ столь же чудовищнымъ, какъ привратница ада у Мильтона, полубожество, полузмя, величественная и прекрасная сверху, пресмыкающаяся и ядовитая снизу. Передъ нами человкъ, мысли и слова котораго не имютъ ничего общаго между собою, который никогда не колеблется передъ клятвою, если желаетъ прельстить, никогда не нуждается въ предлог, если намренъ измнить. Его жестокости вытекаютъ не изъ горячности крови, не изъ безумія необузданной власти, но изъ глубокой и холодной обдуманности. Страсти его, подобно хорошо обученнымъ войскамъ, стремительны по команд и въ самомъ неукротимомъ бшенств никогда не забываютъ дисциплины, къ которой пріучены. Душа его вся занята обширными и сложными планами честолюбія, а между тмъ его наружность и рчи не выражаютъ ничего, кром философской умренности. Ненависть и месть грызутъ его сердце, а между тмъ каждый его взглядъ — радушная улыбка, каждое движеніе — привтливая ласка. Онъ никогда не возбуждаетъ подозрнія своихъ противниковъ мелочными выходками. Его намреніе открывается только тогда, когда оно ужъ исполнено. Чело его гладко, рчь вжлива до тхъ поръ, пока бдительность не убаюкана, пока слабая сторона не обнаружена, пока цль не намчена врно, тогда онъ наноситъ первый и послдній ударъ. Воинскою храбростью, предметомъ хвастовства пьянаго германца, суетнаго и болтливаго француза, романическаго и надменнаго испанца, онъ не отличается, да и не цнитъ ея. Онъ избгаетъ опасности не потому, что не чувствуетъ стыда, а потому, что въ обществ, въ которомъ онъ живетъ, робость перестала считаться постыдною. Длать вредъ явно, по его мннію, такъ же дурно, какъ длать его тайно, а между тмъ гораздо мене выгодно. Врнйшія, быстрйшія и сокровеннйшія средства въ его глазахъ самыя похвальныя. Онъ не можетъ понять, почему человку должно быть совстно обманывать тхъ, кого онъ не совстится убивать. Онъ счелъ бы безуміемъ объявить открытую вражду соперникамъ, которыгъ онъ могъ бы заколоть въ дружескихъ объятіяхъ или отравить освященнымъ хлбомъ.

Однако человкъ этотъ, запятнанный самыми гнусными, по нашимъ понятіямъ, пороками, измнникъ, лицемръ, трусъ, убійца, отнюдь не былъ лишенъ даже тхъ добродтелей, которыя обыкновенно считаются у насъ признаками самаго возвышеннаго характера. Въ отношеніи гражданскаго мужества, настойчивости, присутствія духа, варварскіе воины, бывшіе первыми въ бою и на приступ, стояли гораздо ниже его. Самыя опасности, которыхъ онъ избгалъ съ осторожностью почти малодушною, никогда не разстроивали его понятій, никогда не парализовали его изобртательныхъ способностей, никогда не срывали ни одной тайны съ его гладкаго языка и непроницаемаго чела. Опасный врагъ и еще боле опасный сообщникъ, онъ могъ быть справедливымъ и благодтельнымъ правителемъ. Съ извстною долею безчестности въ его политик соединялась необыкновенная степень честности въ его ум. Равнодушный къ истин въ длахъ житейскихъ, онъ былъ искренно преданъ ей въ умозрительныхъ изслдованіяхъ. Излишняя жестокость была чужда его природ. Напротивъ, тамъ, гд не имлось въ виду никакой политической цли, нравъ его оказывался кроткимъ и гуманнымъ. Чувствительность нервовъ и живость воображенія располагали его къ сочувствію ближнимъ, къ наслажденію благами и прелестями общественной жизни. Безпрестанно нисходя до дйствій, повидимому означающихъ растлніе всхъ способностей души, онъ тмъ немене вполн сочувствовалъ всему изящному въ природ и дух, всякой прекрасной и всякой возвышенной иде. Привычки къ мелкимъ интригамъ и притворству могли бы сдлать его неспособнымъ къ великимъ общимъ цлямъ, еслибы съуживающему направленію не противодйствовало расширяющее вліяніе его философскихъ занятій. Онъ умлъ тончайшимъ образомъ наслаждаться остроуміемъ, краснорчіемъ и поэзіей. Изящныя искусства пользовались одинаково и строгими его сужденіями, и щедрымъ его покровительствомъ. Портреты нкоторыхъ замчательныхъ итальянцевъ тхъ временъ вполн соотвтствуютъ этому описанію. Широкіе и величественные лбы, густыя и темныя, но не хмурыя брови, глаза, спокойно-пристальный взглядъ которыхъ, не выражая ничего, кажется, проницаетъ все, щеки, блдныя отъ думъ исидячей жизни, губы, очерченныя женски-нжно, но сжатыя боле, чмъ мужески-ршительно,— обозначаютъ людей вмст и предпріимчивыхъ и робкихъ, людей, равно искусно умвшихъ открывать чужія намренія и скрывать собственныя, людей, которые должны были быть страшными врагами и ненадежными союзниками, но въ то же время людей нрава кроткаго и ровнаго, обладавшихъ обширнымъ и тонкимъ умомъ, съ помощью котораго они достигали высокаго отличія, какъ въ дятельной, такъ и въ созерцательной жизни, и длались способны править людьми или поучать ихъ.

Каждый вкъ и каждая нація имютъ извстные характеристическіе пороки, которые господствуютъ почти повсемстно, въ которыхъ едвали кто-нибудь совстится сознаться и которые даже строгими моралистами порицаются слабо. Слдующія затмъ поколнія измняютъ фасонъ нравственности вмст съ фасономъ шляпъ и каретъ, берутъ какой-нибудь другой порокъ подъ свое покровительство и удивляются развратности предковъ. Но это еще не все. Потомство, этотъ верховный апелляціонный судъ, никогда не устающій восхвалять свое правосудіе и проницательность, дйствуетъ въ такихъ случаяхъ подобно тому, какъ дйствовалъ римскій диктаторъ посл общаго возмущенія. Находя, что виновныхъ слишкомъ много для того, чтобы всхъ наказать, оно выбираетъ на удачу нкоторыхъ и подвергаетъ ихъ всей тяжести кары за проступокъ, въ которомъ они замшаны не боле тхъ, кто избгаетъ казни. Удобный ли способъ военной экзекуціи — наказаніе десятаго, мы не знаемъ, но торжественно протестуемъ противъ введенія подобнаго начала въ философію исторіи.

Въ настоящемъ случа, жребій палъ на Макіавелли, на человка, общественное поведеніе котораго было честно и достойно уваженія, нравственныя воззрнія котораго — если иногда отклонялись отъ воззрній лицъ его окружавшихъ — отклонялись къ лучшему и едиственная вина котораго состояла въ томъ, что онъ, усвоивъ нкоторыя изъ общепринятыхъ въ то время правилъ, привелъ ихъ въ боле ясный порядокъ и выразилъ сильне, чмъ какой-либо другой писатель.

Оправдавъ, надемся, въ нкоторой степени личный характеръ Макіавелли, переходимъ къ разбору его сочиненій. Какъ поэтъ, онъ завимаетъ невысокое мсто, но комедіи его заслуживаютъ вниманія.

‘Мандрагола’, въ особенности, превосходитъ лучшія комедіи Гольдони и уступаетъ только лучшимъ комедіямъ Мольера. Это — произведеніе человка, который, еслибы посвятилъ себя драм, вроятно достигъ бы высшаго отличія и произвелъ бы прочное и полезное дйствіе на вкусъ своей націи. Мы заключаемъ такъ не столько по степени, сколько по роду превосходства этой комедіи. Есть сочиненія, которыя обнаруживаютъ большій талантъ и читаются съ большимъ наслажденіемъ, сочиненія, изъ которыхъ мы вывели бы совсмъ иныя заключенія. Книги совершенно ничтожныя — совершенно безвредны. Врный признакъ общаго упадка искусства заключается въ обиліи не безобразія, а неумстной красоты. Вообще трагедія испорчена краснорчіемъ, а комедія остроуміемъ.

Истинный предметъ драмы есть изображеніе человческаго характера. Это, полагаемъ мы, не произвольное правило, порожденное мстными и временными обстоятельствами, подобно правиламъ, опредляющимъ число дйствій въ драматическомъ сочиненіи или количество слоговъ въ стих. Этому основному закону подчинены вс прочія опредленія. Положенія, наиболе разъясняющія характеръ, образуютъ наилучшую завязку. Природный языкъ страстей — наилучшій слогъ.

Начало это, правильно понятое, не лишаетъ поэта ни одной изъ красотъ сочиненія. Нтъ такого слога, которымъ тотъ или другой человкъ, при тхъ или другихъ обстоятельствахъ, не могъ бы выражаться. Нтъ поэтому такого слога, который драма отвергала бы, такого, въ которомъ она иногда не нуждалась бы. Второстепенные художники гршатъ именно неразборчивостью мста, времени и лица. Фантастическая нескладица Меркуціо, изысканная декламація Антонія тамъ, гд помстилъ ихъ Шекспиръ, естественны и привлекательны. Но Драйденъ заставилъ бы Меркуціо вызывать Тибальта на поединокъ гиперболами, такими же причудливыми, какъ т, которыми Меркуціо описываетъ колесницу Мебъ. Корнель представилъ бы Антонія журящимъ и ласкающимъ Клеопатру по всмъ правиламъ мрной риторики надгробныхъ рчей.

Никто изъ писателей не повредилъ англійской комедіи такъ сильно, какъ Конгривъ и Шериданъ. Оба они были люди съ блестящимъ остроуміемъ и просвщеннымъ вкусомъ. Къ несчастью, они создавали вс лица по собственному подобію. Ихъ произведенія относятся къ истинной драм какъ транспарантъ относится къ картин. Тутъ нтъ ни тонкихъ штриховъ, ни оттнковъ, непримтно переходящихъ одинъ въ другой, все освщено однимъ ослпительнымъ блескомъ. Очертанія и краски позабыты въ общемъ, всеозаряющемъ сіяніи. Цвтовъ и плодовъ ума — изобиліе, но это изобиліе глушняка, а не сада, вредное, сбивающее съ пути, безполезное самымъ излишествомъ, одуряющее самымъ благоуханіемъ. Каждый фэгъ, каждый мужикъ, каждый лакей является острякомъ. Даже олухи и простаки, Татль, Витвудъ, Пуффъ, Акрзъ, затмваютъ остроуміемъ весь Htel de Rambouillet. Для доказательства, что вся система этой школы ошибочна, достаточно употребить средство, отрезвившее очарованнаго Флоримеля, т. е. поставить истинную Талію рядомъ съ ложною, сравнить извстнйшія лица, созданныя писателями, о которыхъ мы говоримъ, съ Филиппомъ Фокнбриджемъ въ ‘Корол Іоанн’, или съ кормилицею въ ‘Ромео и Юліи’.

Конечно, не по недостатку остроумія избралъ Шекспиръ совершенно иную манеру. Бенедиктъ и Беатриче помрачаютъ собою Мирабеля и Милламанту. Вс остроты забавныхъ домовъ Абсолюта и Сёрфаса можно было бы выкроить изъ одной роли Фальстафа, и недостачи не оказалось бы. Плодовитый умъ Шекспира легко могъ бы надлить Бардольфа и Шаллоу такою же долею остроумія, какою надлилъ онъ принца Галя, и заставить Догберри и Верджиса препираться другъ съ другомъ искристыми эпиграммами. Но онъ зналъ, что такая неразборчивая расточительность, говоря его же дивнымъ языкомъ, ‘противорчитъ задач театра, цль котораго, и прежде и теперь, была и есть — служить какъ бы зеркаломъ природ’. {‘Гамлетъ’, дйств. III, явл. 2.}

Отступленіе это дастъ возможность нашимъ читателямъ понять, что разумемъ мы, когда говоримъ, что въ ‘Мандрагол’ Макіавелли доказалъ полное пониманіе сущности драматическаго искусства и обнаружилъ таланты, съ помощью которыхъ онъ могъ бы сдлаться отличнымъ драматическимъ писателемъ. Правильнымъ и мощнымъ изображеніемъ человческой природы ‘Мандрагола’ возбуждаетъ интересъ безъ занимательной или искусной завязки, и смхъ безъ малйшаго притязанія на остроуміе. Любовникъ, не очень нжный и не слишкомъ великодушный, и его совтчикъ, паразитъ, очерчены мастерски. Лицемрный духовникъ — удивительный портретъ. Онъ, если не ошибаемся, первообразъ отца Доминика, лучшаго комическаго характера Драйдена. Но внецъ пьесы — старикъ Никій. Мы не можемъ припомнить ничего подобнаго ему. Мольеръ осмиваетъ собственно аффектацію, а не глупость. Его конёкъ — пустозвоны и педанты, а не совершенные.простофили. У Шекспира, конечно, большой подборъ дураковъ, но если память намъ не измняетъ, такого именно образца, о какомъ мы говорімъ, у него не найдется. Шаллоу дуракъ, но его живость заступаетъ до извстной степени мсто смышлёности. Его болтовня относится къ болтовн сэра Джона какъ содовая вода къ шампанскому: та же шипучесть, да не то вещество, не тотъ вкусъ. Слендеръ и сэръ Андрей Эгьючикъ — дураки, тревожимые тягостнымъ сознаніемъ своей глупости, производящимъ въ послднемъ смиреніе и послушливость, а въ первомъ неловкость, упрямство и смущеніе. Клотенъ — надменный дуракъ, Озрикъ — суетный дуракъ, Аяксъ — дикій дуракъ, Никій же, какъ выражается Терситъ о Патрокл, дуракъ положительный. Душу его не объемлетъ никакое сильное чувство, она принимаетъ вс возможные характеры и ни одного изъ нихъ не удерживаетъ, ея ликъ разнообразится не страстями, а слабыми и преходящими подобіями страстей, ложною боязнью, ложною любовью, ложною гордостью, которыя скользятъ, подобно тнямъ, по ея поверхности и исчезаютъ въ ту же минуту, какъ появляются. Онъ идіотъ именно настолько, насколько нужно, чтобы служить предметомъ не сожалнія или ужаса, а насмшки. Онъ иметъ нкоторое сходство съ бднымъ Каландрино, неудачи котораго, разсказанныя Боккачіо, боле четырехъ столтій потшали всю Европу. Еще ближе, быть можетъ, похожъ онъ на Симона да-Виллу, которому Бруно и Буффальмако сулили любовь графини Чивиллари. Никій, подобно Симону, принадлежитъ къ ученому сословію, и важность, съ какою онъ носитъ докторскую мантію, длаетъ его нелпости еще боле смшными. Древній тосканскій языкъ совершенно у мста въ устахъ такой личности. Особенная его простота придаетъ даже самымъ основательнымъ разсужденіямъ и самому блестящему остроумію какой-то дтскій характеръ, вообще прелестный, но для иностраннаго читателя иногда немножко смшной. Герои и государственные люди какъ будто пришепётываютъ, когда говорятъ этимъ языкомъ. Никію онъ присталъ безподобно, такъ что вся глупость этого лица кажется еще боле, до безконечности, глупою.

Мы можемъ прибавить, что стихи, которыми испещрена ‘Мандрагола’, по нашему мннію, живе и правильне всего, что написалъ Макіавелли стихами. Кажется, и самъ онъ былъ того же мннія, потому что вставилъ нкоторые изъ нихъ въ другія свои произведенія. Современники автора не были равнодушны къ достоинствамъ этой замчательной пьесы. Она была играна во Флоренціи съ величайшимъ успхомъ. Левъ X былъ въ числ ея почитателей, и по его повелнію она была представлена въ Рим. {Ничто не можетъ быть очевидне того, что Павелъ Іовій (итальянскій историкъ XV вка) подъ именемъ ‘Никія’ разуметъ ‘Мандраголу’. Мы не упоминали бы о такомъ совершенно наглядномъ факт, еслибъ эта естественная и явная ошибка въ названіи пьесы не ввела прозорливаго и трудолюбиваго Бэйля въ грубое заблужденіе.

‘Клиція’ есть подраженіе ‘Казин’ Плавта, которая сама есть подражаніе утраченнымъ Дифила. Плавтъ былъ, безспорно, одинъ изъ лучшихъ латинскихъ писателей, но ‘Казина’ отнюдь не принадлежитъ къ его лучшимъ или особенно легкимъ для подраженія комедіямъ. Ея содержаніе такъ же чуждо новйшихъ обычаевъ жизни, какъ способъ его развитія чуждъ новйшей манеры сочиненія. Въ продолженіе всего дйствія любовникъ остается въ деревн, а героиня въ своей комнат, предоставивъ ршеніе своей участи глупому отцу, хитрой матери и двумъ плутоватымъ слугамъ. Макіавелли исполнилъ свою задачу съ умньемъ и вкусомъ. Онъ приспособилъ интригу къ иному состоянію общества и весьма ловко связалъ ее съ исторіею своего времени. Разсказъ о шутк, съигранной съ сумасброднымъ старикомъ-влюбленнымъ, чрезвычайно забавенъ. Онъ гораздо выше соотвтственнаго мста въ латинской комедіи и почти не уступаетъ разсказу Фальстафа о томъ, какъ его выкупали въ рк.}

Въ числ сочиненій Макіавелли есть еще дв комедіи безъ заглавій, одна въ проз, другая въ стихахъ. Первая очень коротка, довольно жива, но особенными достоинствами не отличается. Послднюю мы почти не можемъ признать подлинною. Ни достоинства, ни недостатки ея не напоминаютъ намъ знаменитаго автора. Она была напечатана въ первый разъ въ 1796 г., съ рукописи, найденной въ знаменитой библіотек Строцци. Мнніе о подлинности ея, если не ошибаемся, основано единственно на сличеніи почерковъ. Сомннія наши подкрпляются еще тмъ обстоятельствомъ, что эта же рукопись заключала въ себ описаніе чумы 1527 г., которое поэтому тоже причіслено къ произведеніямъ Макіавелли. Самыя сильныя вншнія доказательства едвали побудили бы насъ считать Макіавелли повиннымъ въ этомъ послднемъ сочиненіи. Отвратительне по содержанію и по изложенію ничего и никогда не было написано. Повствованія, разсужденія, шутки, стованія, пошлыя и натянутыя,— все это верхъ гадости въ своемъ род, изношенная мишура ветошныхъ рынковъ литературы. Глупый школьникъ могъ бы написать подобную вещь и, написавъ ее, думать, что она гораздо лучше безподобнаго введенія къ ‘Декамерону’. Но чтобы остроумный политикъ, прежнія сочиненія котораго запечатлны зрлостью мысли и языка, могъ, почти шестидесяти лтъ отъ роду, низойти до подобнаго ребячества,— это совершенно невроятно.

Небольшая повсть ‘Бельфиръ’ не дурно задумана и не дурно разсказана, но излишество сатиры отчасти вредитъ ея эффекту. Макіавелли былъ несчастливо женатъ, и желаніе отмстить за себя и за своихъ собратій по злосчастной судьб увлекло его за предлы, дозволенные вымыслу. Джонсонъ, кажется, взялъ нкоторыя данныя изъ этой повсти, соединилъ ихъ съ другими, заимствованными у Боккачіо, и составилъ такимъ образомъ интригу своей комедіи ‘Дьяволъ — Оселъ’, которая, хотя и не принадлежитъ къ наилучшимъ его произведеніямъ, однако представляетъ собою едвали не самое убдительное доказательство его геніяльности.

‘Политическая Корреспонденція’ Макіавелли, издавная въ первый разъ въ 1767 г., несомннно подлинна и въ высшей степени драгоцнна. Несчастныя обстоятельства, въ которыхъ находилась его родина въ продолженіе большей части его публичной жизни, необыкновенно способствовали развитію дипломатическихъ талантовъ. Съ той минуты, какъ Карлъ VIII перешелъ черезъ Альпы, весь характеръ итальянской политики измнился. Государства полуострова лишились значенія самостоятельной системы, исторгнутыя изъ прежней орбиты притяженіемъ большихъ тлъ, къ нимъ приблизившихся, они сдлались простыми спутниками Франціи и Испаніи. Вс ихъ распри, внутреннія и вншнія, стали ршаться чужестраннымъ вліяніемъ. Состязанія противоположныхъ партій происходили уже не въ сенат, не на площади, какъ бывало, а въ передніхъ Людовика и Фердинанда. При такихъ обстоятельствахъ, благоденствіе итальянскихъ государствъ зависло гораздо больше отъ способности ихъ иностранныхъ агентовъ, нежели отъ образа дйствій тхъ, которымъ была вврена внутренняя администрація. Посланникъ долженъ былъ исполнять обязанности гораздо трудвйшія, чмъ передача орденовъ, представленіе путешественниковъ или изъявленіе собратьямъ высокаго уваженія. Онъ былъ адвокатъ, которому вврялись драгоцннйшіе интересы его кліентовъ, шпіонъ, облеченный неприкосновеннымъ званіемъ. Вмсто того, чтобы осторожнымъ поведеніемъ и двусмысленными фразами поддерживать достоинство тхъ, кого онъ представлялъ собою, онъ долженъ былъ вдаваться во вс интриги двора, при которомъ состоялъ, открывать вс слабыя стороны и льстить всмъ слабостямъ государя, любимца, управлявшаго государемъ, и лакея, управлявшаго любимцемъ. Онъ долженъ былъ угождать любовниц и подкупать духовника, восхвалять или умолять, смяться или плакать, приноравливаться ко всякому капризу, усыплять всякое подозрніе, пользоваться всякимъ намекомъ, быть всмъ, наблюдать за всмъ и переносить все. Какъ ни высоко стояло искусство политической интриги въ Италіи, тогдашнія времена требовали его всего.

На Макіавелли часто возлагали подобныя трудныя порученія.

Его посылали вести переговоры съ королемъ римскимъ и герцогомъ Валентинуа. Два раза онъ былъ посланникомъ при римскомъ и три раза при французскомъ двор. Въ этихъ и во многихъ другихъ меньшей важности миссіяхъ онъ дйствовалъ съ большимъ искусствомъ. Его депеши составляютъ одно изъ самыхъ занимательныхъ и поучительныхъ собраній этого рода.

Разсказы написаны ясно и пріятно, замтки о людяхъ и вещахъ мтки и дльны. Разговоры переданы живо и характеристически. Мы какъ бы находимся въ присутствіи людей, которые въ теченіе двадцати полныхъ событіями лтъ ворочаля судьбами Европы. Ихъ умъ и глупость, брюзгливость и веселость въ-очію передъ нами. Мы можемъ подслушать ихъ болтовню, подмтить ихъ привычные жесты. Занимательно и любопытно узнавать въ обстоятельствахъ, ускользающихъ отъ вниманія историковъ, слабое насиліе и мелочное лукавство Людовика XII, суетливое ничтожество Максимиліана, одержимаго безсильнымъ зудомъ славы, опрометчиваго и въ то же время робкаго, упрямаго и въ то же время непостояннаго, вчно торопившагося и вчно опаздывавшаго, необузданную и надменную энергію, придававшую достоинство эксцентричностямъ Юлія, кроткія и прелестныя манеры, прикрывавшія ненасытное честолюбіе и неумолимую ненависть Цезаря Борджіа.

Мы упомянули о Цезар Борджіа. Нельзя не остановиться на минуту на имени человка, въ которомъ такъ ярко олицетворялась политическая нравственность Италіи, отчасти смшанная съ боле суровыми чертами испанскаго характера. Макіавелли видлся съ нимъ въ двухъ важныхъ случаяхъ: одинъ разъ въ тотъ моментъ, когда блистательная подлость Цезаря одержала знаменитйшую изъ своихъ побдъ, когда онъ поймалъ въ одну ловушку и сокрушилъ однимъ ударомъ всхъ своихъ страшнйшихъ соперниковъ, и другой разъ, когда Борджіа, истощенный болзнью и осиленный несчастіями, которыхъ никакое человческое благоразуміе не могло бы отвратить, былъ плнникомъ у смертельнйшаго врага своего дома. Эти свиданія величайшаго политическаго теоретика съ величайшимъ политическимъ практикомъ того времени подробно описаны въ ‘Корреспонденціи’ и составляютъ едвали не самую интересную долю ея.. На основаній нкоторыхъ мстъ въ ‘Княз’, а можетъ быть также и нкоторыхъ смутныхъ преданій, многіе писатели предполагали между этими замчательными людьми связь гораздо тсне той, какая когда-либо между ними существовала. Посланника обвиняли даже въ томъ, что будто бы онъ былъ причиною преступленій коварнаго и безпощаднаго тирана. Но изъ оффиціяльныхъ документовъ ясно, что сношенія ихъ, съ виду дружественныя, на дл были враждебны. Не подлежитъ однако сомннію, что на воображеніе Макіавелли сильно подйствовали и придали политическимъ его теоріямъ особенный колоритъ наблюденія надъ страннымъ характеромъ и не мене странною судьбою человка, при такихъ невыгодныхъ обстоятельствахъ совершившаго такіе блестящіе подвиги. Человкъ этотъ, когда безчисленно-разнообразныя формы чувственности не могли уже возбуждать пресыщенной души его, нашелъ боле сильное и боле продолжительное возбужденіе въ пламенной жажд власти и мщенія, изъ лни и роскоши римской порфиры онъ вышелъ первымъ государемъ и полководцемъ того времени, воспитанный въ невоинственномъ званіи, онъ образовалъ храброе войско изъ подонковъ невоинственнаго народа, пріобртя верховную власть истребленіемъ своихъ враговъ, онъ пріобрлъ популярность истребленіемъ своихъ орудій и сталъ употреблять для самыхъ полезныхъ цлей ту власть, которой достигъ самыми гнусными средствами. Человкъ этотъ, не терпвшій въ сфер своего желзнаго деспотизма другаго грабителя или притснителя, кром самого себя, палъ наконецъ среди смшанныхъ проклятій и сожалній народа, для котораго геній его былъ чудомъ, но могъ бы быть и спасеніемъ. Нкоторыя изъ тхъ преступленій Борджіа, которыя намъ кажутся самыми гнусными, по причинамъ, уже разсмотрннымъ нами, не поразили бы равнымъ ужасомъ итальянца XV вка. Патріотическое чувство также могло побудить Макіавелли смотрть съ нкоторою снисходительностью и сожалніемъ на память единственнаго вождя, который могъ бы защитить независимость Италіи отъ союзныхъ камбрейскихъ хищниковъ.

Въ этомъ отношеніи Макіавелли былъ одушевленъ самымъ пламеннымъ чувствомъ. Дйствительно, изгнаніе чужеземныхъ тирановъ и возстановленіе золотаго вка, предшествовавшаго вторженію Карла VIII, были проектами, которые въ то время очаровывали всхъ умнйшихъ людей Италіи. Эта прекрасная мечта плняла великій, но дурно направленный умъ Юлія. Она привлекала, за одно съ манускриптами и соусами, живописцами и соколами, вниманіе суетнаго Льва. Она породила великодушную измну Мороне. Она сообщила временную энергію слабому духу и тлу послдняго Сфорцы. Она возбудила на мгновеніе благородное честолюбіе въ лживомъ сердц Пескары. Свирпость и наглость не были въ числ пороковъ національнаго характера. Къ разборчивымъ жестокостямъ политиковъ, совершеннымъ для великихъ цлей надъ избранными жертвами, нравственный кодексъ итальянцевъ былъ слишкомъ снисходителенъ, но прибгая къ варварству, какъ къ вспомогательному средству, итальянцы не употребляли его какъ средство возбудительное. Они отворачивались съ омерзніемъ отъ лютости чужеземцевъ, которые, казалось, любили кровь ради крови, которые, не довольствуясь тмъ, что порабощали, нетерпливо стремились разрушать, которые находили сатанинское удовольствіе въ истребленіи великолпныхъ городовъ, въ умерщвленіи враговъ, молившихъ о пощад, или въ удушеніи безоружнаго населенія цлыми тысячами въ пещерахъ, куда оно скрывалось ради спасенія. Таковы были жестокости, ежедневно возбуждавшія ужасъ и отвращеніе народа, у котораго, незадолго до того, наибольшею бдою, грозившею солдату въ бою, были потеря коня и издержки на выкупъ изъ плна. Свинская невоздержность швейцарца, волчья алчность испанца, грубое распутство француза, позволявшее себ оскорблять гостепріимство, приличіе и самую любовь, необузданное безчеловчіе, общее всмъ этимъ иноземцамъ, сдлали ихъ предметомъ смертельной ненависти со стороны обитателей полуострова. Богатство, накопленное вками благоденствія и покоя, быстро исчезало. Умственное превосходство заставляло угнетенный народъ еще сильне чувствовать политическое униженіе. Литература и вкусъ, конечно, еще прикрывали румянцемъ лихорадочной прелести и блеска признаки неизбжнаго разрушенія. Мечъ еще не проникалъ въ сердце. Еще не наставало время, когда краснорчіе должно было умолкнуть, а разумъ померкнуть, когда арфа поэта должна была повиснуть на ивахъ Арно, а рука живописца забыть свое искусство. Но зоркій глазъ могъ уже и тогда видть, что геній и ученость не долго переживутъ порядокъ вещей, изъ котораго они возникли, и что великіе люди, таланты которыхъ придавали блескъ этому печальному періоду, образовались подъ вліяніемъ боле счастливыхъ дней и не оставятъ по себ преемниковъ. Времена, сіяющія наибольшимъ блескомъ въ исторіи литературы, не всегда т самыя, которымъ умъ человческій наиболе обязанъ. Въ этомъ мы можемъ убдиться, сравнивъ поколніе, слдующее за ними, съ поколніемъ имъ предшествовавшимъ. Первые плоды, пожинаемые при дурной систем, часто выростаютъ изъ смени, посяннаго при хорошей. Такъ было, въ нкоторой степени, съ Августовымъ вкомъ. Такъ было съ вкомъ Рафаэля и Аріосто, Альда и Виды.

Макіавелли глубоко скорблъ о бдствіяхъ своей родины и ясно сознавалъ, гд было зло, и въ чемъ заключалось спасеніе. Источникомъ золъ была военная система итальянскаго народа, уничтожившая его силу и дисциплину и сдлавшая его богатства легкою добычею для всякаго чужеземнаго грабителя. Поэтому секретарь начерталъ планъ, длающій честь и сердцу и уму его, планъ объ отмн употребленія наемныхъ войскъ и объ устройств національной милиціи.

Одни его усилія къ исполненію этой великой задачи должны бы избавить имя его отъ поношенія. Хотя его званіе и привычки были характера мирнаго, тмъ немене онъ изучалъ теорію войны съ ревностнымъ прилежаніемъ и ознакомился со всми ея подробностями. Флорентійское правительство приняло его проектъ. Назначенъ былъ военный совтъ. Повелно было произвести наборъ. Неутомимый министръ перезжалъ изъ одного мста въ другое, для наблюденія за исполненіемъ своего плана. Тогдашнія времена въ нкоторыхъ отношеніяхъ благопріятствовали опыту. Система военной тактики подверглась великому перевороту. Кавалерія уже не считалась главною силою арміи. Часы, которые гражданинъ могъ удлять отъ своихъ обычныхъ занятій, хотя отнюдь не достаточные для пріученія его къ упражненіямъ латника, могли бы сдлать изъ него полезнаго пхотинца. Боязнь чужеземнаго ига, грабежа, убійствъ и пожаровъ могла бы побдить то отвращеніе отъ военныхъ занятій, какое обыкновенно порождается промышленностью и праздностью большихъ городовъ. Одно время планъ подавалъ блестящія надежды. Новыя войска отличались въ сраженіяхъ. Макіавелли глядлъ съ родительскимъ восторгомъ на успхъ своего плана и начиналъ надяться, что итальянское оружіе снова можетъ быть грознымъ для варваровъ Таго и Рейна. Но приливъ несчастій начался прежде, чмъ были приготовлены преграды, долженствовавшія противостать ему. Нкоторое время, дйствительно, Флоренція могла считаться особенно счастливою. Голодъ, мечъ и чума опустошили плодоносныя равнины и великолпные города по берегамъ По. Вс проклятія, тяготвшія въ старину надъ Тиромъ, повидимому обрушились на Венецію. Ея купцы были уже далеко и стовали о своемъ великомъ город. Близилось время, когда водоросль должна была покрыть ея безмолвное Ріальто, а рыбакъ — мыть сти въ ея покивутомъ арсенал. Неаполь четыре раза переходилъ изъ рукъ въ руки тирановъ, одинаково равнодушныхъ къ его благосостоянію и одинаково жадныхъ къ его добычамъ. Флоренціи пока приходилось только терпть униженіе и вымогательство, подчиняться велніямъ иностранныхъ державъ, снова и снова покупать по огромной цн то, что уже по праву составляло ея собственность, воздавать благодарностью за то, что ее обижали, и просить извиненія въ томъ, что она была права. Наконецъ и она лишилась благъ даже такого позорнаго и рабскаго покоя. Ея военныя и политическія учрежденія пали одвовременно. Медичи возвратились, въ свит чужеземныхъ завоевателей, изъ своего продолжительнаго изгнанія. Политика Макіавелли была оставлена, общественныя же заслуги его награждены были нищетою, заточеніемъ и пыткою.

Павшій государственный мужъ все еще держался своего проекта съ неослабнымъ жаромъ. Съ цлью оправдать его отъ нкоторыхъ популярныхъ обвиненій и опровергнуть нкоторыя господствовавшія въ то время заблужденія на счетъ военной науки, онъ написалъ семь книгъ ‘О Военномъ Искусств’. Это превосходное сочиненіе иметъ Форму разговора. Мннія автора вложены въ уста Фабриція Колоны, вельможи Церковной Области и заслуженнаго офицера королевской испанской арміи. Колонна посщаетъ Флоренцію на пути изъ Ломбардіи въ свои помстья. Онъ приглашенъ, для свиданія съ друзьями, въ домъ Козьмы Ручеллаи, любезнаго и образованнаго молодаго человка, раннюю смерть котораго Макіавелли горько оплакиваетъ. Посл изящнаго угощенія они удаляются отъ зноя въ самую тнистую глубь сада. Фабрицій пораженъ видомъ нкоторыхъ необыкновенныхъ растеній. Козьма говоритъ, что хотя они въ настоящее время рдки, но классическіе писатели часто о нихъ упоминаютъ, и что ддъ его, подобно многимъ другимъ итальянцамъ, съ любовью занимался практическимъ примненіемъ древнихъ способовъ садоводства. Фабрицій выражаетъ сожалніе о томъ, что новйшіе поклонники обычаевъ древнихъ римлянъ избираютъ для подражанія самыя ничтожныя занятія. Это ведетъ къ разговору объ упадк военной дисциплины и о наилучшихъ средствахъ къ ея возстановленію. Тутъ искусно защищается учрежденіе Флорентійской милиціи и предлагаются различныя усовершенствованія въ частностяхъ.

Швейцарцы и испанцы считались въ то время лучшини солдатами въ Европ. Швейцарскій баталіонъ состоялъ изъ копейщиковъ и имлъ близкое сходство съ греческою фалангою. Испанцы, подобно римскимъ воинамъ, были вооружены мечомъ и щитомъ. Побды Фламинія и Эмилія надъ македонскими царями, кажется, доказываютъ превосходство оружія, употреблявшагося легіонами. Такой же опытъ повторился въ новйшее время съ такимъ же точно результатовъ въ битв при Равенн, въ одинъ изъ тхъ ужасныхъ дней, когда безуміе и злоба людскія причиняютъ такое же опустошеніе, какъ голодъ или чума. Въ этомъ достопамятномъ сраженіи аррагонскіе пхотинцы, старые товарищи Гонзальва, покинутые всми союзниками, прорубились сквозь густую массу императорскихъ копій и совершили стройное отступленіе въ виду жандармовъ де-Фуа и знаменитой артиллеріи д’Эсте. Фабрицій, или врне Макіавелли предлагаетъ соединнить об системы, вооружить передніе ряды копьями для отраженія кавалеріи, а задніе — мечами, какъ оружіемъ боле удобнымъ для всхъ другихъ цлей. Во всемъ сочиненіи авторъ выражаеть величайшее уваженіе къ военной наук древнихъ римлянъ и величайшее презрніе къ правиламъ, бывшимъ въ чести у итальянскихъ военоначальниковъ предшествовавшаго поколнія. Онъ предпочитаетъ пхоту кавалеріи и укрпленные лагери — укрпленнымъ городамъ. Онъ желаетъ замнитть вялыя и мшкотныя дйствія своихъ соотечественниковъ быстрыми движеніяии и ршительными боями. Изобртенію пороха онъ придаетъ очень мало значенія и, повидимому, думаетъ, что оно едвали должно произвести какую-нибудь перемну въ соособ вооруженія или расположенія войскъ. При этомъ нужно замтить, что, по общему свидтельству историковъ, дурно устроенная и дурно снабженная артиллерія того времени, полезная при осадахъ, имла мало цны на пол сраженія.

Мы не дерзнемъ судить о тактик Макіавелли, но знаемъ, что книга его написана въ высшей степени ловко и занимательно. Какъ комментарій на исторію его времени, она безцнна. Остроуміе, прелесть и ясность стиля, краснорчіе и живость отдльныхъ мстъ должны доставить удовольствіе даже тмъ читателямъ, которые вовсе не интересуются предметомъ сочиненія.

‘Князь’ и ‘Комментаріи на Ливія’ были написаны посл паденія республиканскаго правленія. Первое изъ этихъ сочиненій посвящено молодому Лаврентію Медичи. Обстоятельство это, кажется, возмутило современниковъ автора гораздо больше, нежели доктрины, сдлавшія названіе сочиненія ненавистнымъ въ позднйшія времена. Современники сочли это посвященіе знакомъ политическаго отступничества. Но дло, кажется, было въ томъ, что Макіавелли, отчаяваясь въ свобод Флоренціи, готовъ былъ поддерживать всякое правительство, которое могло охранить ея независимость. Промежутокъ, отдлявшій демократію отъ деспотизма, Содерини отъ Лаврентія исчезалъ въ сравненіи съ разницею между прежнимъ и настоящимъ состояніемъ Италіи, между безопастностью, богатствомъ и спокойствіемъ, которыми она наслаждалась при своихъ туземныхъ правителяхъ, и бдствіями, въ которыя она была ввергнута съ того роковаго года, когда первый чужеземный тиранъ перешелъ черезъ Альпы. Благородное и патетическое увщаніе, которымъ оканчивается ‘Князь’, показываетъ, какъ сильно было чувство автора въ этомъ отношеніи. ‘Князь’ изображаетъ постепенные успхи честолюбиваго человка, ‘Комментаріи’ изображаютъ такіе же успхи честолюбиваго народа. Т же начала, которыми въ первомъ сочиненіи объясняется возвышеніе отдльнаго лица, примнены въ послднемъ къ боле продолжительному существованію и боле сложнымъ интересамъ цлаго общества. Новшему политику форма ‘Комментаріевъ’ можетъ показаться ребяческою. Дйствительно, Ливій не такой историкъ, на котораго можно безусловно положиться даже въ тхъ случаяхъ, когда онъ долженъ былъ обладать значительными средствами къ пріобртенію точныхъ свдній. А первая декада, которою ограничился Макіавелли, едвали заслуживаетъ большаго доврія, чмъ наша хроника британскихъ королей, царствовавшихъ до нашествія римлянъ. Впрочемъ, комментаторъ одолженъ Ливію только немногими текстами, которые онъ могъ бы такъ же удобно взять изъ ‘Вульгаты’ или ‘Декамерона‘. Весь ходъ мысли у него вполн самобытенъ.

Объ особенной безнравственности, навлекшей на ‘Князя’ общую нелюбовь и почти столько же замтной и въ ‘Комментаріяхъ’, мы уже подробно высказали наше мнніе. Мы старались показать, что она принадлежала скоре времени, нежели чеіовку, что она была частнымъ порокомъ и отнюдь не означала собою общаго растлнія. Не можемъ однако не согласиться, что она составляетъ большой недостатокъ и значительно ослабляетъ то удовольствіе, которое въ другихъ отношеніяхъ эти сочиненія должны доставить всякому мыслящему человку.

Дйствительно, невозможно представить себ боле здоровый и мощный складъ ума, чмъ тотъ, какой обнаруживается этими сочиненіями. Качества практическаго и теоретическаго политика являются слитыми въ ум автора въ рдкую и изящную гармонію. Искусство въ дловыхъ тонкостяхъ было пріобртено не въ ущербъ мыслительцымъ способностямъ. Оно не съузило его міросозерцанія, но служило ему средствомъ къ поврк умозрній и къ сообщенію имъ того яркаго и практическаго характера, который такъ рзко отличаетъ ихъ отъ неопредленныхъ теорій большей части практическихъ философовъ.

Всякій, кто знакомъ со свтомъ, знаетъ, что ничего нтъ безполезне общаго правила. Если оно очень нравственно и очень истинно, въ такомъ случа оно можетъ служить прописью ученику какой-нибудь школы для бдныхъ. Если же оно, подобно сентенціямъ Ла-Рошфуко, искристо и затйливо, въ такомъ случа изъ него можетъ выйдти прекрасный эпиграфъ для журнальной статьи. Но изъ множества премудрыхъ изрченій, сказанныхъ со временъ семи греческихъ мудрецовъ вплоть до Бдняка Ричарда, {Роог Richard — псевдонимъ зваменитаго Франклина.} весьма немногія предотвратили тотъ или другой глупый поступокъ. Мы воздадимъ сентенціямъ Макіавели величайшую, не въ примръ другимъ, похвалу, когда сжажемъ, что он часто могутъ быть дйствительно полезными руководящими правилами, не столько потому, что он справедливе и глубокомысленне тхъ, которыя можно найти у другихъ писателей, сколько потому, что он удобопримниме къ задачамъ дйствительной жизни.

Въ этихъ сочиненіяхъ есть ошибки, но ошибки такія, какихъ едвали могъ бы избжать писатель, поставленный въ то положеніе, въ которомъ находился Макіавелли. Он проистекаютъ большею частью изъ одного недостатка, которымъ, по нашему мннію, проникнута вся система автора. Въ его политическомъ план средства были обдуманы глубже, нежеля цли. Онъ не сознавалъ съ достаточною ясностью того великаго начала, что общества и законы существуютъ только для увеличенія суммы частнаго благополучія. Его задачею, повидимому, было благо всего организма, отдльное и по временамъ почти несовмстное съ благомъ членовъ. Изъ всхъ политическихъ софизмовъ этотъ имлъ, можетъ быть, самыя обширныя и самыя вредныя послдствія. Состояніе общества въ небольшихъ греческихъ республикахъ, тсная связь и взаимная зависимость гражданъ, вмст съ строгостью военныхъ законовъ, служили къ поддержанію мннія, которое, при такихъ обстоятельствахъ, почти не могло быть названо ошибочнымъ. Интересы каждаго лица были неразрывно связаны съ интересами государства. Нашествіе враговъ разоряло нивы и виноградники гражданина, лишило его крова и принуждало его переносить вс тягости военной жизни. Мирный договоръ возвращалъ ему безопасность и благосостояніе. Побда удвоивала число его рабовъ. Пораженіе могло его самого сдлать рабомъ. Периклъ, говорившій, во время Пелопонезской войны, аинянамъ, что если отечество ихъ восторжествуетъ, то частныя ихъ потери скоро вознаградятся, если же ихъ оружіе не будетъ имть успха, то каждый изъ нихъ, по всей вроятности, подвергнется разоренію, говорилъ сущую правду. Онъ говорилъ людямъ, которыхъ дань съ покоренныхъ городовъ надляла пищею и одеждою, роскошью бань и удовольствіями театра, которымъ величіе отечества доставляло почетъ и предъ которыми трепетали члены мене благоденственныхъ общинъ,— людамъ, которымъ, въ случа перемны въ судьбахъ государства, предстояло, по меньшей мр, лишиться всхъ удобствъ и преимуществъ, какими они пользовались. Быть зарзаннымъ на дымящихся развалинахъ роднаго города или увлеченнымъ въ цпяхъ на невольничій рынокъ, видть одного изъ своихъ дтей оторваннымъ отъ семьи для работъ въ сицилійскихъ каменоломняхъ, а другаго для охраненія персепольскихъ гаремовъ, таковы были частныя и вроятныя слдствія народныхъ бдствій. Оттого-то патріотизмъ сдлался у грековъ господствующимъ началомъ или, скоре, необузданною страстью. Ихъ законодатели и философы были уврены въ томъ, что, заботясь о могуществ и величіи государства, они тмъ самымъ достаточно заботились о счастіи народа. Писатели Римской имперіи жили при деспотахъ, подъ властью которыхъ были соединены сотни народовъ и сады которыхъ могли бы покрыть собою небольшія республики Флію и Платею. Однако и они говорили въ томъ же дух и толковали о долг жертвовать всмъ для страны, которой ни чмъ не были обязаны.

Причины, подобныя имвшимъ вліяніе на нравы грековъ, сильно дйствовали на мене энергическій и смлый характеръ итальянцевъ. Итальянцы, подобно грекамъ, были членами небольшихъ общинъ. Каждый изъ нихъ былъ сильно заинтересованъ въ благосостояніи своего общества, къ которому принадежалъ, будучи участникомъ въ его богатств и бдности, слав и позор. Такъ было въ особенности въ вкъ Макіавелли. Общественныя событія причиняли частнымъ лицамъ тьму бдствій. Сверные варвары, вторгаясь въ Италію, обрекали имущества гражданъ разоренію, женъ ихъ безчестію, жилища огню, а самихъ гражданъ мечу. Естественно, что человкъ, жившій въ подобныя времена, долженъ былъ высоко цнить т мры, посредствомъ которыхъ народъ становится грознымъ для сосдей, и наоборотъ — низко цнить т, которыя содйствуютъ внутреннему благосостоянію народа.

Ничто такъ не замчательно въ политическихъ трактатахъ Макіавелли, какъ честность ума, которая обнаруживается въ нихъ. Она замтна почти съ одинаковой ясностью какъ тамъ, гд авторъ ошибается, такъ и тамъ, гд онъ правъ. Онъ никогда не высказываетъ ложнаго мннія ради того, что оно ново или блестяще, ради того, что онъ можетъ облечь его въ удачную фразу или защитить остроумнымъ софизмомъ. Ошибки его легко объясняются тми обстоятельствами, въ какихъ онъ находился. Онъ, очевидно, не искалъ ихъ, он лежали на его пути, и едвали можно было миновать ихъ. Подобныя ошибки — неизбжный удлъ первыхъ мыслителей во всякой наук.

Въ этомъ отношеніи интересно сравнить ‘Князя’ и ‘Комментаріи’ съ ‘Духомъ Законовъ’. Монтескьё пользуется чуть-ли не большею славою, чмъ какой-либо иной изъ новйшихъ европейскихъ публицистовъ. Отчасти, безъ сомннія, обязанъ онъ этимъ своимъ заслугамъ, но еще больше — своему счастью. Ему посчастливилось, какъ счастливится иному Валентину. {Въ Англіи, между молодыми людьми обоего пола, существовалъ нкогда обычай избирать себ любовника или любовницу въ день св. Вадентина, 14 февраля. Въ нкоторыхъ графствахъ, молодая двушка должна была брать въ любовники перваго молодаго человка. который попадался ей на встрчу утромъ того дня, молодой человкъ такимъ же образомъ бралъ любовницею первую молодую двушку, встрченную имъ въ день Св. Валентина. Въ другихъ графствахъ двушки собирали въ урну билетики съ именами юношей, посл чего каждая изъ нихъ вынимала свой жребій. Тотъ, чье имя выпадало на ея долю, становился ея Валентиномъ, а она длалась его Валентиною.— Слды стариннаго обычая до сихъ поръ сохранились въ Англіи. Утромъ 14 февраля, великобританская почта ежегодно развозитъ по всему государству цлыя тысячи безъимянныхъ любовныхъ посланій отъ молодыхъ двушекъ къ молодымъ людямъ и наоборотъ. Посланія эти большею частью бываютъ печатныя.} Онъ плнилъ взоры французской націи въ ту минуту, когда она просыпалась отъ долгаго сна, навяннаго политическимъ и религіознымъ ханжествомъ, и потому сдлался ея любимцемъ. Англичане въ то время смотрли на француза, разсуждавшаго о конституціонныхъ ограниченіяхъ и основныхъ законахъ, какъ на диво, поразительное не мене ученаго поросенка или музыкальнаго дитяти. Блестящій, но пустой, падкій на эффекты, равнодушный къ истин, страстно любившій строить системы, но не заботившійся собирать т матеріалы, изъ которыхъ только и можетъ быть построена здравая и прочная система, живой президентъ созидалъ теоріи такъ же быстро и легко, какъ карточные домики, которые въ одну и ту же минуту проэктируются, выстраиваются, сдуваются и забываются. Макіавелли ошибается только потому, что опытность его, пріобртенная въ совершенно особенномъ состояніи общества, не всегда давала ему возможность разсчитать успхъ учрежденій, отличныхъ отъ тхъ, дйствіе которыхъ онъ наблюдалъ. Монтескьё же ошибается потому, что можетъ и ршился сказать красное слово. Если явленія, совершающіяся предъ его глазами, не прилаживаются къ его цли, онъ перерываетъ всю исторію. Если фактовъ, подтвержденныхъ достоврными свидтельствами, нельзя натянуть или обрзать по мрк его прокрустовой гипотезы, онъ представляетъ какую-нибудь чудовищную басню о Сіам, или Бантам, или Японіи, разсказанную писателями, въ сравненіи съ которыми даже Лукіанъ и Гулливеръ были правдивы, писателями, имющими, какъ путешественники и какъ іезуиты, двойное право на названіе лгуновъ.

Точность мысли и точность выраженія обыкновенно встчаются вмст. Темнота и аффектація — два величайшіе недостатка слога. Темнота выраженія вообще происходитъ отъ сбивчивости идей, а желаніе ослпить во что бы ни стало, пораждающее аффектацію въ манер писателя, способно породить софизмы въ его разсужденіяхъ. Здравый и честный умъ Макіавелли сказывается въ его ясномъ, мужественномъ и изящномъ язык. Слогъ Монтескьё, напротивъ, доказываетъ на каждой страннц умъ острый и замысловатый, но нездоровый. Вс фокусы выраженія, отъ таинственной сжатости оракула до болтливости парижскаго щеголя, употреблены имъ, съ цлью прикрыть ложность однихъ и пошлость другихъ положеній. Нелпости обращены въ блестящія эпиграммы, а стереотипныя истины въ темныя загадки. Самое сильное зрніе съ трудомъ можетъ выдержать блескъ, озаряющій одн, или проникнуть сквозь мракъ, покрывающій другія части.

Политическія сочиненія Макіавелли получаютъ особенный интересъ отъ той грустной серьёзности, которая обнаруживается у него везд, гд онъ касается предметовъ, находившихся въ связи съ бдствіями его родины. Трудно представить себ что-нибудь безотрадне положенія великаго человка, осужденнаго наблюдать медленную агонію истощенной отчизны, слдить за чередующимися пароксизмами оцпеннія и неистовства, которые предшествуютъ ея разрушенію, и видть признаки жизни исчезающими одинъ за другимъ, пока не останется ничего, кром холода, мрака и тлна. Эта безотрадная и неблагодарная обязанность выпала на долю Макіавелли. Выражаясь энергическимъ языкомъ пророка, онъ ‘безумлъ отъ зрлища, которое видлъ очами своими,’ а видть ему приходилось раздоръ въ совт, изнженность въ лагер, свободу подавленною, торговлю падающею, національную честь запятнанною, просвщенный и благоденствующій народъ отданнымъ въ жертву лютости невжественныхъ дикарей. Хотя мннія его не избгли заразы политической безнравственности, общей въ то время всмъ его соотечественникамъ, но природный его характеръ былъ скоре непреклоненъ и пылокъ, нежели гибокъ и лукавъ. Когда бдствіе и униженіе Флоренціи и постыдное оскорбленіе, имъ самимъ испытанное, приходятъ ему на память, коварная мягкость итальянца и дипломата замняется у него честною горечью презрнія и гнва. Онъ говоритъ, какъ человкъ, гнушающійся жалкими временами и презрннымъ народомъ, среди котораго суждено ему жить. Онъ тоскуетъ по сил и слав древняго Рима, по скирахъ Брута и меч Сципіона, по важности курульскаго кресла и кровавомъ великолпіи тріумфальнаго жертвоприношенія. Онъ какъ бы переносится въ т дни, когда восемьсотъ тысячъ итальянскихъ воиновъ бросались къ оружію при слух о вторженіи галловъ. Онъ дышетъ вполн духомъ тхъ безстрашныхъ и гордыхъ сенаторовъ, которые забывали дражайшія узы родства при требованіяхъ общественнаго долга, которые глядли съ пренебреженіемъ на слоновъ и золото Пирра и слушали съ невозмутимымъ спокойствіемъ ужасныя язвстія о битв при Каннахъ. Подобно древнему храму, обезображенному варварскою архитектурою позднйшаго вка, характеръ его получаетъ интересъ отъ тхъ самыхъ обстоятельствъ, которыя портятъ его. Первоначальные размры становятся поразительне отъ контраста ихъ съ пошлыми и нелпымя прибавленіями.

Вліяніе чувствъ, указанныхъ нами, проявлялось не въ однихъ только сочиненіяхъ Макіавелли. Энтузіазмъ его, лишенный достойнаго поприща, нашелъ себ исходъ въ отчаянномъ легкомысліи. Макіавелли наслаждался мстительнымъ удовольствіемъ, оскорбляя мннія общества, которое презиралъ. Онъ сталъ пренебрегать тми приличіями, соблюденія которыхъ современники ожидали отъ человка, стоявшаго такъ высоко въ литературномъ и политическомъ мір. Язвительная горечь его бесды возмущала тхъ, которые скоре были готовы обвтнять его распутство, чмъ собственную свою испорченность, и которые ли неспособны понимать силу страсти, таившейся въ шуткахъ несчастнаго и въ безумствахъ мудраго.

Остается еще разсмотрть историческія сочиненія Макіавелли. ‘Жизнь Каструччіо Кастракани’ займетъ насъ очень недолго и врядъ ли вызвала бы нашу замтку, еслибъ не пользоваіась большею долею общаго вниманія, нежели заслуживаетъ. Не многія книги могли бы быть интересне точнаго и основательнаго разсказа, написаннаго такимъ перомъ, о знаменитомъ государ Лукки, замчательнйшемъ изъ тхъ итальянскихъ вождей, которые, подобно Пизистрату и Гелону, пріобртали власть, скоре чувствуемую, чмъ видимую, и опирающуюся не на законъ или юридическую давность, а на общественное расположеніе и великія личныя качества. Подобное сочиненіе показало бы намъ настоящую суть того рода верховной власти, столь особеннаго и столь часто ошибочно понимаемаго, который греки называли тиранніею, и который, отчасти измненный феодальною системою, вновь появился въ республикахъ ломбардскихъ и тосканскихъ. Но это сочиненьице Макіавелли — вовсе не исторія. Оно не иметъ притязаній на историческую врность. Это бездлка, и бездлка не совсмъ удачная. Она едвали достоврне повсти ‘Белфегоръ‘, но гораздо скучне ея.

Послднимъ великимъ произведеніемъ этого знаменитаго человка была исторія его роднаго города. Она была написана по повелнію папы, который, какъ глава дома Медичи, былъ въ то же время государемъ Флоренціи. Несмотря на то, личности Козьмы, Петра и Лаврентія разобраны свободно и безпристрастно, что одинаково длаетъ честь и писателю, и его покровителю. Бдствія и униженія зависимости, и горечь чужаго хлба и тяжелыя ступени чужаго крыльца’ {Данте ‘Рай’, пснь XVII.} не сломили духа Макіавелли. Наиболе развращающее положеніе въ развращающемъ званіи не испортило благфоднаго сердца Климента.

‘Исторія Флоренціи’ не представляетъ собою плода большихъ трудовъ или изслдованій. Она безспорно неточна, но зато изящне, остроумне и живописне всхъ другихъ исторій на итальянскомъ язык. По нашему мннію, читатель выноситъ изъ нея боле живое и врное понятіе о національномъ характер и нравахъ, чмъ изъ боле точныхъ повствованій. Дло въ томъ, что книга эта принадлежитъ скоре къ древней, нежели къ новйшей литератур. Однородные съ нею образцы суть сочиненія не Давилы и Кларендона, а Геродота и Тацита. Произведенія классическихъ историковъ почти могутъ быть названы романами, основанными на фактахъ. Разсказъ въ нихъ во всхъ главныхъ основаніяхъ, безъ сомннія, строго вренъ, но безчисленныя мелочи, усиливающія интересъ, слова, тлодвиженія, взгляды, очевидно созданы воображеніемъ автора. Методъ позднйшихъ временъ иной. Писатель сообщаетъ разсказъ боле точный. Сомнительно однако, точне ли становятся отъ этого свднія читателя. Лучшіе портреты едвали не т, въ которыхъ есть легкая примсь карикатуры, и мы не уврены, что лучшія исторіи не т, въ которыхъ съ толкомъ употреблена доля прикрасъ вымышленнаго повствованія. Кое-что теряется въ точности, зато многое выигрывается въ эффект. Мелкіе штрихи забываются, но крупныя характеристическія черты запечатлваются въ ум навсегда.

‘Исторія Флоренціи’ оканчивается смертью Лаврентія Медичи. Макіавелли, кажется, намревался продолжать ее дальше, но смерть помшала исполненію этого намренія. Печальная задача описать опустошеніе и позоръ Италіи выпала на доію Гвиччіардини.

Еще при жизни Макіавелли началась послдняя борьба за флорентійскую свободу. Вскор посл его смерти, монархія окончательно установилась,— не та монархія, основанія которой Козьма глубоко вложилъ въ учрежденія и сердца своихъ соотечественниковъ и которую Лаврентій украсилъ трофеями всхъ наукъ и искусствъ, а гнусная тираннія, надменная и низкая, жестокая и слабая, изуврная и распутная. Личность Maкіавелли была ненавистна новымъ владыкамъ Италіи, и т части его теоріи, которыя строго согласовались съ ихъ собственнымя обыденными дйствіями, доставляли имъ предлогъ чернить его память…

Т. Б. Маколей

МАКІАВЕЛИ.(Мартъ, 1827).

Читайте также:

МАКІАВЕЛИ.
(Мартъ, 1827).