ОТКРЫТИЕ
ОТКРЫТИЕ
А я, по-прежнему смиренный,
Забытый, кинутый в тени,
Стою коленопреклоненный
И, красотою умиленный,
Зажег вечерние огни.
А. Фет
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Открытие, Зайцев Борис Константинович, Год: 1968
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Несмотря на ‘шепот, робкое дыханье, трели соловья’, Фет всегда казался несколько тяжеловесным, неуклюжим. Не располагала и наружность. Небольшие, острые, будто косящие слегка глаза, огромная и тоже не из приятных, странной формы, борода. Таким Фет вывезен в душе из России, так здесь он оставался. (Не говорю уже о переводах из латинских классиков это громыхание телег по тульскому проселку).
И вот теперь — просьба из Ясной Поляны написать нечто для готовящейся о нем книги, отзывы русских писателей, если правильно понял.
Взял с полки небольшую книжку — избранные стихотворения Фета, берлинское издание Ефрона уже времен эмиграции — и диву дался. Положим, первое, чем книга открывается (‘Измучен жизнью, коварством надежды…’) — всегда побеждало: где найдешь такой гимн Творцу (пантеистический) и всему мирозданию (‘… прямо смотрю я из времени в вечность, и пламя твое узнаю, солнце мира!’). Но и дальше, дальше… Редактор оговаривается, что выбрал казавшееся ему лучшим — и правильно сделал этот Л. М. Сухотин.
Конечно, Фет очень неровен, и путешествие по полному собранию его стихотворений отчасти подобно езде в экипаже по дороге с колдобинами. Аполлон Григорьев, в свое время, это отметил. Да и Никольский, спустя полвека, писал: ‘Сам Фет порой печатал и повторял в изданиях пьесы, об отсутствии которых не пришлось бы жалеть ни ему самому, ни его почитателям’. (Предисловие к изд. А. Ф. Маркса.)
Сухотин выбрал из 900 стихотворений 156 и оказался прав. Дал лучшее, самое яркое.
Конечно, с годами меняешься, по-другому воспринимаешь (да и предложено теперь отборное, а знали мы Фета именно по Марксу), все же был я и несколько смущен: как же так проглядеть, дать такого маху?
И вот сельский хозяин века минувшего, может быть и прижимистый, выгодно, не по любви женившийся, открыл целиком душу. Она оказалась в полном несоответствии с наружностью носителя и его обыденной, ‘дневной’ жизнью.
С одной стороны, философский, некий горестно-пантеистический полет, в первом стихотворении даже грандиозный, но и далее не слабеющий. В книге несколько подразделений: ‘Творчество’, ‘Мелодии’, ‘Природа’, ‘Любовь’, ‘Жизнь сердца’.
Есть и природа, разумеется, и мелодии, но всего более поражает, что чуть не через всю книгу проходит ‘горечь стона любви’ (если можно так выразиться). Память о чем-то прекрасном, сердце смертельно ранившем, но ушедшем, не осуществившемся. В биографии — ранняя любовь, брошенная из-за земных выгод, до конца преследующая укором, и более поздняя, видимо, неразделенная (или недоразделенная?). Внешне жизнь мирно-семейная, благополучная, дружба с Тургеневым, охота, хозяйство… А в душе, когда нет тетеревов и яровых орловских, свой мир, — таинственный, глубоко горестный (особенно к концу: ‘Вечерние огни’). Вот тебе и ‘искусство для искусства’! Для Добролюбовых и Шелгуновых, Скабичевских совсем неподходяще. А Толстой, Тургенев понимали. Но и они к концу отошли.
Странное, замечательное качество книги: будто нет особого блеска и очарованья в слове, пении стиха (как у Пушкина), а над читающим власть полная. Исходит из строк этих некая покоряющая сила, в них и поэзия, и судьба. Нечто входит в тебя, одолевает. Самое важное для него, а оказывается п для тебя. И меня не спрашивают, хочу я или не хочу подчиняться. Просто овладевают. Каким излучением это достигается? Бог весть. Загадка. Впрочем, загадка и вообще-то, что такое истинная поэзия?
И вот Фет — трагический певец! Неожиданное открытие. (Говорю о себе. Другим, может быть, давно это известно.)
Не без жути читаешь некоторые стихи с датой 1892 года возможно, за месяц или несколько дней до отчаянного вопля и перерезанного горла.
Некогда уладил он чуть было не состоявшуюся дуэль Тургенева с Толстым. Теперь не мог спасти собственную жизнь от собственной руки и бритвы.
Русская мысль. 1968. 16 мая. No 2687.
С. 450. А я по-прежнему, смиренный, // Забытый, кинутый в тени… — Из ответного послания А. А. Фета ‘Полонскому’ (1883), посвятившего ему стихотворение ‘Вечерние огни’ (так Фет назвал свои последние сборники: вып. I — 4, 1883, 1885, 1888, 1891).
‘Шепот, робкое дыханье, трели соловья…’ (1850) — Знаменитое стихотворение Фета, вошедшее во все хрестоматии русской поэзии.
С. 451. Для Добролюбовых и Шелгуновых, Скабичевских совсем неподходяще. — Названы критики, искавшие в поэзии социальности, отклика на политическую потребу дня, от чего Фет, певец красоты человека и его возвышенных чувств, был очень далек.
…за месяц или несколько дней до отчаянного вопля и перерезанного горла. Последние годы Фета прошли в борьбе с недугами. По одной из версий, он пытался покончить жизнь самоубийством.