Отелло, Полонский Леонид Александрович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Источник: Полонский Л. Отелло // Шекспир В. Полное собрание сочинений / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1903. Т. 3. С. 275-287.

Оригинал здесь — http://rus-shake.ru/criticism/Polonskiy/Othello/

ОТЕЛЛО.

———-

‘По ясной мотивировк дйствiя, по опредленности и цльности своего строенiя трагедiя ‘Отелло’ слыветъ у англичанъ наиболе совершеннымъ изъ произведенiй Шекспира’, говоритъ Баденштедтъ, въ предисловiи къ своему замчательному переводу этой драмы. Маколей, отмчая въ этюд о Данте, что высшимъ изъ земныхъ предметовъ изслдованiя представляется самъ человкъ, прибавляетъ: ‘быть можетъ, величайшее изъ всхъ въ мiр произведенiй, это — ‘Отелло’.

Не вс, конечно, согласятся съ этимъ сужденiемъ, но едва ли среди людей, знакомыхъ съ древнею и новою литературой, найдутся многiе, которые бы не признали, что взглядъ, высказанный англiйскимъ историкомъ, всетаки, иметъ серьезное основанiе.

Съ древнею греческою трагедiей ‘Отелло’ иметъ то сходство, что въ немъ происшествiя предопредляются всевластнымъ, неумолимымъ ‘рокомъ’. Но надъ героями Шекспира господствуетъ и длаетъ ихъ своими жертвами не тотъ отвлеченный и прихотливый рокъ, которому были подвластны сами классическiе боги. То былъ — рокъ предразсудка. У Шекспира — и въ ‘Отелло’ съ большей, чмъ гд либо ясностью и силой — судьба всесильна надъ людьми, но сама она создается ихъ природою, воспитанiемъ, взаимными контрастами, въ которые ихъ ставитъ случай, условiями, среди которыхъ они живутъ и дйствуютъ. Этотъ рокъ представляется какъ бы закономъ природы, который угаданъ генiемъ поэта и въ точности примненъ къ случайной комбинацiи данныхъ характеровъ и обстоятельствъ. Назовемъ этотъ рокъ ‘необходимостью’. И необходимость не мене жестокое и трагическое могущество, чмъ древнее ‘ананке’, когда она сокрушаетъ надежды, стремленiя, права, убжденiя, сердца людей. Она-то и заставляетъ беззавтно любящаго Отелло умертвить Дездемону, которая изъ любви прощаетъ ему и его надругательство, и свою смерть.

Великiй поэтъ узналъ изъ собранiя новеллъ Джиральди Чинтiо, въ итальянскомъ подлинник, появившихся въ Венецiи въ 1566 году, разсказъ о служившемъ въ венецiанскихъ войскахъ мавр, котораго добродтельная и благородная венецiанка чудной красоты полюбила за его военные подвиги и, выйдя за него замужъ, была съ нимъ счастлива, пока клевета на нее не возбудила его ревности. Получивъ командованiе венецiанскимъ отрядомъ на Кипр, мавръ попалъ подъ влiянiе злого человка, который влюбился въ Дездемону, но, не снискавъ ея взаимности, сталъ подозрвать ее въ связи съ другимъ офицеромъ и свое подозрнiе, изъ мести, сообщилъ мавру. При помощи хитростей, въ которыхъ играетъ роль и платокъ, подаренный мавромъ жен, злодй убдилъ мавра въ неврности его жены, самъ, по его же приказанiю, тяжело ранилъ его мнимаго соперника и убилъ Дездемону въ присутствiи мужа, съ которымъ вмст они потомъ разломали потолокъ въ комнат и набросали обломки на трупъ, чтобы, такимъ образомъ, смерть Дездемоны объяснялась крушенiемъ потолка въ старомъ дом.

Мавръ однако не могъ переносить вида обвинителя и убiйцы своей жены и уволилъ его изъ отряда. Тогда, по новому наговору злодя, мнимый соперникъ мавра, приписывая послднему покушенiе на свою жизнь, обвинилъ мавра передъ сенатомъ въ Венецiи какъ въ этомъ покушенiи, такъ и въ убiйств жены, а самъ виновникъ явился свидтелемъ. Мавръ былъ отправленъ въ ссылку, гд его убили по наущенiю родственниковъ Дездемоны, а злодй, подвергнутый пытк во время допроса, какъ и мавръ, не выдержалъ и умеръ: ‘tal fere Iddio vendetta della innocenza di Disdemona’, т. е. такъ Богъ взыскалъ съ него оклеветанную невинность жертвы.

Шекспиръ либо читалъ эту повсть въ оригинал, либо отъ кого-нибудь узналъ ея содержанiе, такъ какъ переводы повсти явились гораздо поздне его ‘Отелло’, написаннаго, по всей вроятности, въ 1604 г. Разсказъ не представлялъ ничего замчательнаго, онъ похожъ на вс современныя ему итальянскiя новеллы, которыхъ интересъ заключается собственно въ приключенiяхъ. У Чинтiо, правда, на лицо вс фактическiя данныя трагедiи: мавръ, Дездемона, злодй, его жена, красивая женщина, которая, будто бы, разсказала объ этомъ случа автору, есть молодой офицеръ-красавецъ, на котораго падаетъ подозрнiе мавра и которому клеветникъ перерзываетъ мускулъ на ног, наконецъ, главную роль въ обличенiи мнимой измны Дездемоны играетъ вышитый носовой платокъ. Все это есть у Чинтiо, только изъ всего этого и выходитъ не боле, чмъ заурядный разсказъ съ ‘уголовщиной’.

Но этотъ случай попался на глаза великому поэту, который прозрлъ всю внутреннюю суть, всю борьбу страстей и глубину страданiй, какiя могли вмщаться въ такомъ происшествiи, вдохнулъ жизнь въ эти, едва намченныя образы и волшебствомъ своего генiя создалъ изъ него роковую драму, въ которой то, что происходитъ, должно было произойти, не могло не произойти.

Какiя данныя для трагической поэмы одной изъ самыхъ гибельныхъ страстей — ревности, неразрывно соединенной съ любовью! Любовь можетъ доводить человка до пожертвованiя жизнью, а между тмъ, сама она — наполовину эгоизмъ. Это, наполовину, страсть къ другому существу за то, что оно отдалось намъ, что оно — наше, что оно предпочло насъ всмъ, что для него идеалъ, мiръ, жизнь представляются нашимъ ‘я’.

Отелло любитъ Дездемону не только потому, что очарованъ ея ‘небесной’ красотою, упоенъ ея ‘сладчайшимъ’ тломъ, и не потому еще, что онъ, темнокожiй, жаждетъ этой блой ‘голубки’, какъ ночь желаетъ дня’ — по выраженiю В. Гюго. Онъ всей душой любитъ ее еще за то, что она предпочла его всмъ, отвергла искательства многихъ соотечественниковъ, знатныхъ и красивыхъ венецiанцевъ, и его полюбила безгранично за его подвиги. ‘Она полюбила меня за пройденныя мной опасности, я полюбилъ ее за то, что она обо мн жалла’, — говоритъ Отелло передъ сенатомъ, объясняя, въ чемъ состояло то мнимое колдовство, какимъ онъ приворожилъ ее.

И вдругъ измна или подозрнiе измны… Разрушается культъ той женщины, которую любовь сдлала священною, и вра въ себя, отъемлется высшее благо жизни, наносится смертельная обида, отымается сила и охота жить. ‘Но вдь я люблю ее или иначе — хаосъ’ — такъ борется Отелло съ первымъ подозрнiемъ. А убждаясь въ мнимой измн, онъ тотчасъ сознаетъ, что насталъ конецъ всему: ‘прощай спокойствiе, счастье! прощай война, и ржанiе коней, и рокотъ орудiй! Занятiе Отелло пропало’.

Эту-то страсть, ревность, жажду разрушенiя и въ то же время новое болзненное проявленiе любви поцлуями передъ убiйствомъ, эту бездну разочарованiя, обиды, паденiя, злобы и мести предпринялъ изобразить великiй поэтъ и въ пустой новелл прозрлъ наиболе подходящiй для своей цли типъ.

Передъ нами — полудикiй, по рожденiю, африканецъ, которому служба въ венецiанскомъ войск, милость сената и высокое достоинство придали только наружный лоскъ, не усложнивъ, не искрививъ его простой, доброй природы и не обуздавъ ее наслдственнымъ воспитанiемъ въ компромиссахъ, самоанализ, критическимъ отношенiемъ къ другимъ и себ. Тмъ, кто снискалъ его доврiе, онъ вритъ безусловно. Онъ вритъ жен, онъ вритъ ‘честному’ Яго. Но когда Яго обвиняетъ его жену, Отелло не видитъ повода, чтобы Яго говорилъ ложь: женщина могла полюбить другого, тмъ боле, что этотъ другой — красавецъ Кассiо, ея единоплеменникъ, человкъ ея воспитанiя, ея общества, изящный, сладкорчивый, и Дездемона къ нему благосклонна, горячо о немъ ходатайствуетъ.

Отелло называетъ себя потомкомъ царей, онъ занимаетъ высокiй постъ, онъ добръ по природ — все это необходимо имть въ виду при передач его роли. Даже въ сценахъ бшенства необходимо соблюдать нкоторую, не скажемъ сдержанность, такъ какъ Отелло не помнитъ себя отъ страсти, но вншнюю эстетичность, которая свойственна Отелло, необходимо избгать слишкомъ рзкихъ криковъ и вульгарной жестикуляцiи. Хорошо длаютъ т артисты, которые стараются выказать природную мягкость природы Отелло, его величественную осанку и простой, но полный достоинства тонъ — въ начал пьесы. Это согласно съ намренiями автора и усиливаетъ эффектъ того преображенiя, какое происходитъ въ мавр подъ влiянiемъ страсти. Такъ длалъ великiй Кинъ, у котораго еще и слова прощанiя Отелло съ войной и славой звучали нжной музыкой, а потомъ бшенство передавалось съ такимъ крайнимъ напряженiемъ нервовъ, что, какъ разсказываетъ Гаукинсъ въ ‘Жизни Кина’, великiй артистъ не могъ докончить роли, когда игралъ ее въ послднiй разъ, и вскор посл этого представленiя умеръ.

Но длать слишкомъ быстрый переходъ отъ величаваго спокойствiя къ полной необузданности — эффектъ слишкомъ дешевый и не согласный съ мыслью великаго автора. Необузданность Отелло въ гнв обнаруживается уже во второмъ акт, когда мавръ еще не слыхалъ ни одного слова клеветы на Дездемону. Генiальный авторъ сознавалъ необходимость, чтобы уже задолго до катастрофы зритель понялъ, какъ неудержимо дйствуетъ на эту африканскую породу гнвъ, какъ въ состоянiи гнва Отелло тотчасъ теряетъ мру. Вотъ почему уже во второмъ акт, когда Кассiо, которому порученъ надзоръ за караулами, самъ начинаетъ драку въ состоянiи опьяненiя и даже обнажаетъ оружiе противъ Родриго, Отелло, взбшенный простымъ нарушенiемъ дисциплины, произноситъ, очевидно чрезмрную угрозу: ‘первый, кто двинется, не цнитъ жизни и умретъ на мст!’ А затмъ, выслушивая неудовлетворительныя оправданiя, Отелло, невольно самъ характеризуетъ себя: ‘ну клянусь небомъ, кровь у меня беретъ верхъ надъ разсудкомъ (begins my sater guides to rule) и страсть помрачаетъ во мн здоровое сужденiе’. Такимъ образомъ, въ этой сцен, которая необходима сама по себ для хода дйствiя, Шекспиръ, очевидно, хотлъ заране показать необузданность Отелло въ припадк гнва, вызваннаго даже незначительнымъ поводомъ. А это было нужно потому именно, что только этой необузданностью, этой ‘кровью, которая беретъ верхъ надъ разсудкомъ и помрачаетъ здравое сужденiе’ и объясняется то, что мавръ такъ легко вритъ совершенно бездоказательнымъ доводамъ Яго. Онъ даже не призываетъ Кассiо къ отвту, что тотчасъ же порвало бы хитросплетенную, но гнилую сть клеветы Яго.

Надо прибавить, что Отелло, какъ мавръ, хотя уже христiанинъ, всегда жилъ среди европейскаго общества въ нкоторомъ отчужденiи и сознавалъ это. Онъ не знаетъ ухищренiй, его легко обмануть, онъ помнитъ, какъ отецъ Дездемоны клялся, что его дочь не могла безъ какихъ-либо чаръ, ‘оттолкнувъ богатыхъ, нжнокудрыхъ любимцевъ своего народа, броситься на грязную, какъ сажа, грудь такой твари, какъ ты’. Ея же отецъ предсказалъ и будущую неврность своей дочери: она обманула отца, можетъ обмануть и тебя.

Неврность въ данныхъ условiяхъ слишкомъ вроятна, лишь бы было слабое доказательство ея. А много ли требовалось доказательствъ, чтобъ взволновать такую кровь? Порохъ воспламеняется отъ малйшей искры. Одной картины физическаго прелюбодянiя, которую цинично расписываетъ ему Яго, достаточно, чтобы бшенство затмило въ Отелло разсудокъ, чтобы этотъ закаленный въ бояхъ человкъ заплакалъ, потомъ лишился чувствъ.

Для полнаго изображенiя силы этой необузданной ревности даже необходимо было показать, какъ она можетъ быть возбуждена незначительными поводами, какъ она ослпляетъ свои жертвы. Будь Дездемона кокоткой, будь вскiя доказательства ея вины, наконецъ, будь Отелло человкъ злой или ревнивый по природ, значенiе трагедiи стало бы слабе. Впечатлнiе, какое она производитъ, тмъ именно поразительне, что Отелло — существо доброе, доврчивое и что, предвидевъ крушенiе своего счастья, онъ сразу же провидитъ и конецъ своей жизни, конецъ всего — ‘хаосъ’. Вотъ почему сочувствiе зрителя до самой развязки не оставляетъ Отелло, который представляется несчастне самой Дездемоны.

По поводу обморока Отелло надо замтить, что хотя въ пьес обморокъ названъ ‘trance’, а это выраженiе внушаетъ мысль о припадк падучей болзни, но мы не видимъ достаточнаго основанiя къ такому мннiю. Яго, дйствительно, хочетъ представить обморокъ Отелло, какъ припадокъ эпилепсiи, онъ говоритъ Кассiо, что это — второй припадокъ со вчерашняго дня и что упавшаго не слдуетъ трогать, иначе у него покажется пна на губахъ и онъ впадетъ въ дикое бшенство, однимъ словомъ, выдаетъ это за нечто обыкновенное у Отелло. Но автору не было никакого разсчета приписывать своему герою черту, которая бы ровно ничего не объясняла, тогда какъ простой обморокъ посл крайняго напряженiя рисуетъ характеръ Отелло. Между тмъ, для Яго необходимо было скрыть случайность обморока, чтобы Кассiо не допытывался о его причин, и вотъ, онъ просто лжетъ, тмъ легче, что онъ охотно всякому приписываетъ все, что можетъ уронить другого въ чужихъ глазахъ.

Любопытно, что Шиллеръ, обдумывая постановку ‘Отелло’ на нмецкой сцен, находилъ нужнымъ пропустить все первое явленiе IV дйствiя, то есть тотъ характерный разговоръ Яго съ Отелло, который приводитъ послдняго въ ярость, кончающуюся обморокомъ. Германскаго поэта, очевидно, смущала та циническая картина, которою Яго возбуждаетъ въ Отелло настоящiй пароксизмъ бшенства, а, можетъ быть, и путаница словъ, въ какую онъ впадаетъ въ этомъ состоянiи. Просматривая сдланный Фоссомъ нмецкiй переводъ, Шиллеръ выкинулъ и выходки Яго противъ женщинъ вообще въ начал II акта, смягчилъ роль любящей Кассiо куртизанки. Но Шиллеръ не дожилъ до представленiя пьесы. Его смягченiя въ ней Фоссъ называетъ ‘послднею его работой’. Смягченiя эти, однако, чувствительно исказили пьесу. Выкинутая сцена передъ обморокомъ необходима для характеристики Отелло и для объясненiя его грубости съ Дездемоной въ ближайшей сцен. Свднiе о приведенномъ факт находится въ предисловiи Фосса къ его переводу ‘Отелло’, изданному въ 1806 г., и помщено въ новйшемъ, включающемъ массу комментарiевъ, американскомъ изданiи первоначальнаго текста трагедiи (по первому изданiю in-folio Шекспира, 1623 г)., обработанномъ Фёрнессомъ и вышедшемъ въ 1866 году.

Для того, чтобы высказать всю силу такой страсти, какъ ревность, страсти пожирающей, которая любовь превращаетъ въ месть эгоизма, надо было взять не только ревнивца по природ не подозрительнаго, добраго и доврчиваго, каковъ Отелло, но и женщину безусловно безупречную, высшую натуру, женщину, которая полюбила избраннаго не по женскому влеченiю, но по увлеченiю чисто-нравственному, ‘жаля о вынесенныхъ имъ опасностяхъ’, какъ говоритъ Отелло у Шекспира, и восторгаясь его ‘доблестью’, какъ говоритъ о своей Дездемон авторъ итальянской новеллы Чинтiо: ‘s?innamor tratta non da apрetito donnesco, ma dalla virt del Moro’.

И полюбила она своего избраннаго беззавтно, разность племенная, цвтъ кожи, лагерное воспитанiе Отелло, все это исчезло въ глазахъ патрицiанки, полюбившей человка за его душу. Вс циническiя внушенiя, какими Яго обнадеживаетъ эксплуатируемаго имъ Родриго, намеки, что природа возьметъ свое, что увлеченiе Дездемоны мавромъ не можетъ быть долго-временнымъ, что она не можетъ не обольститься вскор своимъ одноплеменникомъ, красивымъ, изящнымъ, знатнымъ, безусловно ложны, какъ и горькая дума ревнующаго Отелло о томъ, будто жена измнила ему потому, что онъ ‘черенъ и не уметъ говорить гладко, какъ салонные кавалеры’. Все это неправда, все это совершенно чуждо природ Дездемоны.

Она любитъ Отелло такъ безусловно, что даже посл того, какъ онъ осыпалъ ее ругательствами и ударилъ, она говоритъ Эмилiи: ‘недоброе его обращенiе можетъ разбить мою жизнь, но не уменьшитъ моей любви… Я люблю его такъ, что даже его упорство, его попреки и сердитый видъ мн милы’. А что касается неврности, то Дездемона такъ непорочна по природ, что не допускаетъ даже мысли, чтобы женщина могла измнять мужу. Она наивно спрашиваетъ у Эмилiи — неужели есть такiя женщины, неужели ты за благо всего мiра могла бы сдлать это? И посл отвта Эмилiи, что такiя женщины есть и что она сама не измнила бы за подарки, но за блага всего мiра — вроятно, Дездемона не вритъ ей.

Два такiе типа надо было свести для того, чтобы показать всю силу той страсти, которая ослпляетъ умъ и можетъ привести къ убiйству наиболе дорогого существа. Та же необходимость объясняетъ отчасти и то, что доказательства вины Дездемоны, какiя представляетъ Яго, такъ слабы. Если бы они были боле вски, сколько-нибудь существенны, то ревность, воспламенившая Отелло, была бы мене поразительна. Только для такого человка, какъ онъ, они и могли быть достаточны. Другое, обусловленное самымъ характеромъ Дездемоны, объясненiе слабости предъявленныхъ Яго доказательствъ представляется тмъ, что и невозможно было найти доказательствъ сколько-нибудь убдительныхъ. Правда, Отелло требуетъ именно такихъ, положительныхъ доводовъ, но самъ уже горитъ страстью, неспособенъ различать простого наговора отъ убдительнаго довода, безумствуетъ, слушая одни слова о томъ, какъ женщина предается другому, самъ путается въ выраженiяхъ скорби и угрозахъ, говоритъ, что самая страсть, отъ которой онъ дрожитъ, есть доказательство, безсвязно повторяетъ ‘признанiе’ и ‘платокъ’, и падаетъ въ обморокъ.

Перейдемъ къ виновнику трагедiи, къ Яго. Многiе критики настаиваютъ и на ничтожности доказательствъ, какими онъ убждаетъ, или, врне сказать, побуждаетъ Отелло признать вину Дездемоны, и на неестественности того ‘адскаго’ характера, какой приданъ Яго, этому закорнелому, безчувственному злодю, этому, будто бы ‘воплощенному духу зла’. Но представимъ себ, что Шекспиръ показалъ бы намъ въ Яго, хотя бы намекомъ, существо, въ самомъ дл сверхъестественное. Онъ имлъ бы на то право. Если духъ могъ открыть преступленiе Гамлету, то почему же Яго не могъ бы быть по самому намренiю автора воплощеннымъ духомъ зла, признаннымъ восторжествовать надъ чистой ‘голубицей’ (какъ ее называетъ Отелло) — Дездемоной, демономъ, выведенннымъ на сцену именно съ цлью показать адскую силу самой изображаемой страсти — ревности.

Но ‘Отелло’ — не ‘Гамлетъ’, ‘Отелло’ — произведенiе, отмченное полной реальностью, и потому, роль духа зла въ немъ поручена живому человку, такому, который все приноситъ въ жертву своимъ видамъ, для котораго чужiя страданiя не значатъ ровно ничего. Разв и въ наше время не встрчаются злоди, которые избиваютъ цлыя семьи, съ дтьми, чтобы завладть нсколькими рублями, или рецидивисты, на душ которыхъ лежатъ десятки и боле зверскихъ убiйствъ? А возьмемъ историческiе типы начала ХVI столтiя въ Италiи, гд, по выраженiю Лютера, ‘воздухъ дышалъ отравой’, возьмемъ семью Борджiя. По тонкому замчанiю Маколея, итальянцы той эпохи смотрли бы на Отелло и Яго совсмъ иначе, чмъ мы. ‘Отелло внушалъ бы имъ ненависть и презрнiе, а Яго, съ его умомъ, ясностью сужденiя, пониманiемъ чужой природы, съ умньемъ скрывать свою, удостоился бы съ ихъ стороны нкотораго уваженiя’.

Яго, въ самомъ дл, таковъ. Это — умный человкъ и безсердечный эгоистъ, а кром того — неудачникъ, знающiй себ цну и озлобленный тмъ, что ни его умъ, ни его военныя заслуги не были достаточно оцнены на служб, гд господствуетъ тотъ ‘бичъ, что предпочтенiе дается по рекомендацiи и расположенiю, а не по старшинству’. Отелло видлъ отличiя, оказанныя имъ въ длахъ на Родос и Кипр и въ другихъ странахъ, христiанскихъ и неврныхъ, но предпочелъ ему какого-то ‘ученаго счетовода’ и этого избралъ своимъ помощникомъ въ командованiи, а Яго, хотя старшiй въ отряд офицеръ, принужденъ оставаться ‘адьютантомъ его арапства’.

Понятна его злоба противъ Отелло и Кассiо. Злобствовать противъ Дездемоны онъ не иметъ причины: но онъ хочетъ разрушить счастье своего ненавистнаго начальника, котораго, вдобавокъ, подозрваетъ въ прежней связи съ его, Яго, женою и хочетъ отомстить ему, доказавъ неврность его собственной жены. Яго признаетъ и добродтель Дездемоны, и благородный характеръ Отелло, но это не мшаетъ ему презирать ихъ и ненавидть, точно такъ, какъ онъ относится ко всмъ людямъ, считая ихъ, вообще, глупцами, игрушками своихъ страстей и орудiями въ рукахъ немногихъ, ‘владющихъ собственной душой и думающихъ только о себ’.

Многiе комментаторы нашей трагедiи признаютъ, что Яго — плебейскаго происхожденiя, хотя на это нтъ указанiя ни у Чинтiо, ни у Шекспира. Но такая догадка позволительна уже потому, что этимъ обстоятельствомъ легче всего объяснить неуспхъ на служб такого способнаго человка и заслуженнаго офицера. Яго не лишенъ образованiя, онъ, напримръ, упоминаетъ о Юпитер, онъ человкъ бывалый, знакомъ и съ Англiею. Но главныя его черты — злобный пессимизмъ по отношенiю къ людямъ, отрицанiе всякихъ нравственныхъ понятiй, вчный сарказмъ въ примненiи ко всему, и безусловный эгоизмъ, допускающiй вс средства для достиженiя цли.

Яго искусно, съ полнымъ знанiемъ тхъ людей, съ которыми онъ иметъ дло, придумываетъ ту ‘сть’, въ которую онъ поймаетъ ненавистныхъ ему Отелло и Кассiо и опаснаго ему, обманутаго имъ Родриго, сть, въ которой они столкнутся другъ съ другомъ. И съ какимъ презрньемъ онъ говоритъ о своихъ жертвахъ, съ какимъ высокомрiемъ называетъ ‘глупцомъ’ Отелло, упавшаго въ обморокъ! Какъ дко онъ иронизируетъ надъ своимъ добрымъ совтомъ, даннымъ Кассiо, совтомъ, который, дйствительно, разуменъ, но поведетъ къ гибели обоихъ начальниковъ. ‘Хитроумiе адскихъ богослововъ! Когда черти предпринимаютъ самое гнусное злодянiе, то наряжаются въ небесную наружность’. Но Яго, хотя и клянется ‘Богомъ’ и ‘Мессою’, не вритъ ни въ добро, ни въ зло, онъ владетъ ‘собственной душой’ и люди для него — глупыя пшки. Это, по модному выраженiю, своего рода ‘сверхчеловкъ’.

Французскiй поэтъ Альфредъ-де-Виньи, который перевелъ Отелло, замчаетъ, что если Яго — человкъ, хотя бы и злодй, то неестественно, что онъ губитъ такихъ людей, къ которымъ не можетъ чувствовать мести (таковы Дездемона, Эмилiя и Родриго), а если онъ — духъ зла, то напрасно онъ прибгаетъ къ такимъ прiемамъ, изъ которыхъ нкоторые впослдствiи самъ оставляетъ, и употребляетъ средства, которыя зрителю должны казаться невроятными.

О слабости доводовъ вины Дездемоны и о томъ, что эта слабость, во-первыхъ, неизбжна, а во-вторыхъ, разсчитана на исключительную природу Отелло, выше уже упомянуто. Что касается разныхъ добавочныхъ прiемовъ Яго, какъ, напримръ, его намренiя вызвать бунтъ на остров, то это лишь доказательство, что Яго — живой человкъ, а не духъ зла. Но онъ не былъ бы настоящимъ злодемъ, какiе, впрочемъ, вовсе нердки, если бы онъ содрогнулся передъ убiйствомъ людей, которые хотя ничего ему не сдлали, но опасны ему или становятся опасными жертвами при достиженiи имъ цли. Гервинусъ (‘Шекспиръ’) напоминаетъ, что поэтъ въ исторiи своей же родины имлъ примръ злодя, неуступающаго Яго, это Ричардъ III.

Здсь слдуетъ обратить вниманiе на вское замчанiе, высказанное Мэшиномъ, въ ‘Запискахъ о Шекспир’, которое опровергаетъ взглядъ нкоторыхъ критиковъ, будто типъ Яго, какъ воплощенiе безграничной злобы, какъ нкоего демона, стремящагося сдлать возможно больше зла, преувеличенъ и неестествененъ. Мэшинъ замчаетъ, что въ намренiя Яго входитъ только поссорить Отелло съ его помощникомъ, Кассiо, и занять самому мсто послдняго, а также отомстить за обиду, которая была нанесена ему, Яго, предпочтенiемъ ему Кассiо. Яго самому себ говоритъ только о ‘сти, въ которую онъ запутаетъ всхъ’, но изъ словъ его въ начал вовсе не видно, чтобы онъ желалъ смерти Дездемоны, или хотя бы и Кассiо.

На легко воспламеняющуюся натуру Отелло Яго разсчитывалъ только для успха своей клеветы, но онъ не предвидлъ того страшнаго взрыва, какой эта клевета произведетъ на Отелло. Когда Отелло сразу поставилъ вопросъ о жизни и смерти, когда онъ набросился съ ругательствомъ и угрозами на самаго Яго, требуя отъ него положительнаго доказательства вины, то Яго уже невозможно было ни пойти назадъ, ни даже остановиться. На слова Отелло, что онъ убьетъ Дездемону, Яго выставляетъ совтъ оставить ей жизнь, но, видя безвыходность положенiя, самъ потомъ придумываетъ способъ убiйства — задушенiе. При той, неожиданной для Яго крайней постановк дла, какую создаетъ ревнивое безумiе Отелло, чувство самосохраненiя не оставляетъ клеветнику иного выбора: онъ долженъ идти дале, подвинуть дйствiе къ трагической развязк. При этомъ Дездемона должна умереть, такъ какъ это неизбжно, а Кассiо долженъ умереть потому, что иначе онъ обличитъ его и тогда умретъ Яго. Передъ концомъ, онъ и говоритъ прямо, что Кассiо и Родриго должны умереть, этотъ послднiй по той причин, что въ случа смерти Дездемоны, онъ потребуетъ назадъ т деньги, которыя онъ давалъ Яго на подарки для Дездемоны.

Если судить о дйствiяхъ Яго такъ, какъ ихъ толкуетъ Мэшинъ, то это, конечно, нсколько ослабитъ наше представленiе о прозорливости Яго, онъ долженъ былъ предвидть, что для такого человка, какъ Отелло, вина его жены тотчасъ вызоветъ конецъ всего — тотъ ‘хаосъ’, о которомъ упоминаетъ мавръ. Но Яго все-таки могъ впасть въ такую ошибку, могъ думать только набосить тень на Кассiо, желая его удаленiя, и не ожидать, что Отелло станетъ грозить смертью самому обвинителю, если тотъ не пойдетъ въ обвиненiяхъ до конца. Гервинусъ, также какъ А. де-Виньи, отмчаетъ то обстоятельство, что Яго видоизмняетъ свои планы.

Тэнъ, въ ‘Исторiи англiйской литературы’, такъ характеризуетъ Яго: ‘черта, которая заканчиваетъ Яго и ставитъ его наряду съ Мефистофелемъ, это — та жестокая правда и то сильное разсужденiе, съ которымъ онъ свое злодйство приравниваетъ къ добродтели… Прибавивъ къ этому дьявольскiй юморъ (verve), неистощимую изобртательность образовъ, каррикатуръ, грязныхъ пошлостей, казарменный тонъ, вкусы и манеры солдата, привычку къ притворству, хладнокровiю, ненависти и терпливому выжиданiю, прiобртенную среди опасностей и хитростей боевой службы, въ бдахъ долгаго униженiя и несбывшихся ожиданiй — понимаешь, какимъ образомъ Шескпиру, вмсто абстрактнаго вроломства, удалось представить лицо реальное и видишь, что жестокая месть Яго является естественнымъ послдствiемъ его природы, воспитанiя и жизни’.

Къ этому можно прибавить, что какъ ни ненавистна роль Яго, но великiй художникъ далъ ему столько ума, живости и оригинальности, что съумлъ придать этому типу огромный интересъ, который, если не искупаетъ, то все-таки нсколько стушевываетъ возбуждаемое имъ отвращенiе. Гервинусъ въ своей книг ‘Шекспиръ’, разбирая типъ Яго, называетъ его ‘приставомъ (Scherge) судьбы’ и признаетъ этотъ типъ однимъ изъ наиболе глубокообдуманныхъ и замчательныхъ у Шекспира.

Красавецъ Кассiо, который, не зная о томъ, что служитъ орудiемъ Яго, чтобы погубить Отелло и Дездемону — другъ Отелло и добрый малый. Онъ содйствовалъ успху Отелло, когда тотъ еще ухаживалъ за Дездемоной и, по ея словамъ, когда ей случалось отзываться неблагосклонно объ Отелло, всегда заступался за него. Онъ увренъ въ дружб Дездемоны и смло обращается къ ея покровительству, когда Отелло выгоняетъ его за нападенiе на Родриго въ пьяномъ вид. Кассiо — образованный офицеръ и свтскiй человкъ, флорентинецъ съ мягкими манерами. Тривiальный Яго ненавидитъ его и за все это, вдобавокъ къ тому, что Кассiо, по выбору Отелло, занималъ мсто его помощника въ командованiи войскомъ, на которое имлъ виды самъ Яго и о которомъ для него ходатайствовали нкоторые венецiанскiе патрицiи.

Когда Яго говоритъ о Кассiо въ первой сцен, то ставитъ ему въ вину и то, что онъ флорентинецъ, и то, что онъ — математикъ и съ военнымъ дломъ знакомъ только по ‘книжной тактик’, что его военное знанiе — ‘пустая болтовня, безъ практики’, что ему не случалось выстроить и эскадрона въ бою, что онъ — ‘мужчина, почти проклятый въ красивую бабу, а о боевомъ порядк знаетъ не больше, чмъ двица’. Въ одномъ только онъ не обвиняетъ Кассiо, въ этомъ искреннемъ своемъ разговор съ Родриго, именно въ томъ, въ чемъ будетъ затмъ обвинять Кассiо передъ Отелло, то есть въ увлеченiи Дездемоной, потому что это неправда.

По поводу Кассiо не мшаетъ отмтить изобртательность многочисленныхъ комментаторовъ Шекспира. Можно сказать, на каждую пятую строку трагедiи ‘Отелло’ имется нсколько комментарiевъ. И вотъ, относительно словъ Яго о Кассiо — ‘мужчина почти проклятый (т.-е. осужденный) въ красивую бабу’ — ‘afellow almost damn’d in a fair wife’ — въ изданiи Фёрнесса есть цлыхъ пять страницъ большого формата петитомъ толкованiй разныхъ авторовъ о томъ, что можетъ значить damnedin fair wife. Вс признаки, что здсь описка или опечатка: Яго, по своей обычной, злобной грубости, вмсто ‘обращенъ въ бабу’, сказалъ ‘проклятъ’ въ бабу, что у него выходитъ совсмъ естественно. Тмъ не мене одни комментаторы перестраиваютъ этотъ перiодъ, другiе предлагаютъ, вмсто wife, слова strife, guise или wise, измняя смыслъ, третьи понимаютъ такъ, что Кассiо очарованъ красивой женщиной, то есть Бiанкой, съ которой онъ состоитъ въ связи, или вообще всякой красивой женщиной, а одинъ — такъ полагаетъ, что Кассiо проклятъ самой своей красотой, своей ‘физiономiею’ и что вмсто ‘wife’ слдуетъ читать ‘phyz’ и т. д.

И ни одинъ изъ комментаторовъ не принимаетъ словъ Яго въ ихъ прямомъ смысл, какъ ихъ обыкновенно понимаютъ переводчики. Напр., въ превосходномъ перевод Боденштедта: ‘ein Bursch von Aussehn fast wie’n shnes Weibsbild’. Самъ Фёрнессъ, приведя десятка два различныхъ комментарiевъ на эти слова, признается, что смыслъ ихъ теменъ, и отказывается высказать какое-либо собственное предположенiе.

Впрочемъ, напрасно было бы относиться пренебрежительно къ этому множеству толкованiй. Во-первыхъ, они оправдываются многочисленностью описокъ или опечатокъ въ первомъ изданiи, а во-вторыхъ, свидтельствуютъ о томъ уваженiи и заботливости, съ какой соотечественники Шекспира относятся ко всякой подробности въ текст его пьесъ.

Другимъ примромъ такой млочной заботливости въ изученiи текста представляется разногласiе нкоторыхъ англiйскихъ критиковъ относительно того, сколько времени отнимаетъ дйствiе трагедiи, то есть, какъ былъ продолжителенъ ходъ ея событiй. Не оставивъ безъ вниманiя ни одного самаго ничтожнаго указанiя текста о дняхъ недли, когда совершилось то или другое событiе трагедiи, Фёрнессъ разсчитываетъ, что все произошло въ теченiе 36 часовъ.

Это было бы недалеко отъ соблюденiя одного изъ пресловутыхъ ‘единствъ’, ограничивавшихъ драматическое дйствiе сутками. Но Фернессъ приводитъ и пространное изслдованiе Уильсона, который, въ числ иныхъ мелкихъ указанiй текста, ссылается на слова Эмилiи, что Яго ‘сто разъ’ требовалъ, чтобы она украла у Дездемоны платокъ. А разв возможно было требовать чего-нибудь сто разъ всего въ 36 часовъ? Вильомъ приходитъ къ такому заключенiю, что между III и IV актами проходитъ, по меньшей мр, недля и что въ общемъ событiя требовали не мене 11 дней.

Въ числ комментарiевъ къ ‘Отелло’ приведемъ одинъ изъ новйшихъ, отличающiйся несомннной оригинальностью. Онъ былъ помщенъ въ ‘запискахъ’ нью-iоркскаго шекспирскаго общества и въ 1899 г. изданъ отдльною книгой: ‘A further study of the Othello’ Авторъ, Уэлькеръ Гивенъ, иметъ притязанiе доказать, что вс предшествующiе комментаторы и критики этой трагедiи не примтили главную въ ней черту, которая ставитъ ее еще выше, чмъ признаютъ ея почитатели. По мннiю Гивена, Шекспиръ явился въ ней первымъ бойцомъ противъ расовыхъ предразсудковъ, вывелъ въ лиц Отелло такого представителя черной расы, который нравственно выше и чище всхъ европейскихъ героевъ великаго трагика.

Отелло — негръ и былъ рабомъ, но возвысился до степени вождя европейскаго войска, снискалъ любовь ‘блой’ патрицiанки, къ тому же выросшей среди богатства и изящества, одаренной тонкою природой и чистотою, существа почти святого. Но какъ такое существо могло отдаться негру, какъ могъ допустить нчто подобное Шекспиръ въ Елизаветинское время въ Англiи, когда негровъ за связь съ блыми женщинами закапывали живыми въ землю по грудь и умерщвляли голодомъ, причемъ за одну подачу жертв пищи полагалась смертная казнь?

Гивенъ доказываетъ невозможность такого пониманiя, говоритъ, что тогдашнiе зрители были бы возмущены этими фактами и не позволили бы представлять такую пьесу. Если же они этого не сдлали, а наоборотъ, увлеклись ею, то это значило, что имъ было понятно одно такое намренiе Шекспира, которое осталось непонятымъ всми его толкователями. Намренiе это, по словамъ Гивена, заключалось въ томъ, чтобы представить Отелло не простымъ зврскимъ ревнивцемъ, но человкомъ нравственно-высшимъ, способнымъ на чисто-идеальную любовь. Онъ обожалъ въ

Дездемон совершенство физической и нравственной красоты, и ихъ любовь, ихъ бракъ были — платоническими. Вотъ что, по увренiю Гивена, примиряло современныхъ зрителей съ бракомъ, противъ котораго отецъ Дездемоны Брабанцiо такъ возмущался, что умеръ съ горя по его заключенiи.

И вотъ, новый комментаторъ положительно утверждаетъ (и этому посвящена вся его книга), что бракъ этотъ былъ заключенъ — только въ смысл идеальной любви и въ глазахъ закона, но не въ смысл супружескаго сожитiя. Въ подтвержденiе своего взгляда Гивенъ приводитъ нсколько малодоказательныхъ словъ дйствующихъ лицъ, словъ, которымъ онъ даетъ произвольно расширенное значенiе. Но при этомъ онъ ссылается и на одинъ такой фактъ, въ которомъ позволительно видть, если и не доводъ, то слабое основанiе для довода. Этотъ фактъ состоитъ въ томъ, что осыпанная тяжкими и грубыми оскорбленiями мужа Дездемона велитъ прислуживающей ей Эмилiи постлать ей на слдующую ночь (въ которую совершилось убiйство) ‘ея брачныя простыни’. Припоминая значенiе, которое придавалось въ т времена (какъ то было и въ московскомъ государств) доказательствамъ непорочности невсты, Гивенъ утверждаетъ, что Дездемона ршилась опровергнуть обвиненiе, сдлавшись фактическою женою Отелло, а потому и хотла явиться вновь съ обстановкой невсты. Иначе, по мннiю Гивена, немыслимо, чтобы Дездемона велла постлать свадебное блье именно посл того, какъ Отелло назвалъ ее падшею женщиной и еще хуже.

Въ идеальности любви и самаго брака критикъ видитъ черту деликатности Отелло, и ею-то Шекспиръ примирилъ свою публику съ бракомъ, который долженъ былъ казаться возмутительнымъ, и, такъ сказать, одухотворилъ этого негра, поставивъ его выше всхъ своихъ героевъ блой расы. Въ увлеченiи своей догадкой, Гивенъ доходитъ до того, что предполагаетъ фактъ этотъ извстнымъ самому венецiанскому сенату, который въ противномъ случа, вроятно, отршилъ бы Отелло отъ командованiя, но зная о ‘факт’, признаетъ, что Отелло, способный къ такому воздержанiю и нравственной дисциплин, тмъ самымъ доказываетъ и свою способность повлевать другими. Когда же, повривъ ‘честному Яго’, Отелло убдился, что Дездемона — существо низкое, то это возмутило его тмъ боле, чмъ собственная его любовь къ ней была чище и возвышенне и онъ уже не мститъ этому существу, но караетъ его.

Хотя Гивенъ и придаетъ трагедiи особое значенiе, видя въ ней намренiе Шекспира выступить противникомъ расоваго предразсудка, но аргументацiя американскаго критика показываетъ, какое первостепенное значенiе онъ самъ придаетъ этому предразсудку, не допуская и мысли, чтобы бракъ негра съ европейской женщиной могъ не возмутить публику, какъ бы симпатичнымъ ни былъ представленъ этотъ негръ. Однако же увренность Гивена въ томъ, что Отелло — настоящiй негръ — ‘coal-black’, основана только на тхъ словахъ въ трагедiи, гд упоминается о его ‘чернот’ и его ‘толстыхъ губахъ’, словахъ, которыя давно обращали на себя вниманiе комментаторовъ и признаны ими вовс не доказывающими, что Отелло былъ именно негръ.

Что Яго и Родриго говорятъ съ отвращенiемъ о его наружности — въ этомъ сказывается только преувеличенiе, внушаемое ихъ ненавистью. А догадка Гивена, что Отелло былъ рабомъ, уже совершенно произвольна. Все указываетъ на то, что Отелло былъ просто смуглъ, какъ мавръ, и что ‘чернота’ его — выраженiе относительное. Посл смны Отелло въ командованiи, онъ, по словамъ Яго, намренъ былъ отправиться въ Мавританiю, тотъ же Яго въ начал пьесы говоритъ о немъ, какъ о ‘берберскомъ кон’. Итакъ — это мавръ или берберъ, но не негръ.

Впрочемъ, довольно вроятно, что Шекспиръ представлялъ себ Отелло нсколько боле чернымъ, чмъ допускаютъ комментаторы. Извстно, что населенiе сверной Африки отличается многообразной помсью расъ. Тамъ проявляются различныя комбинацiи расъ семитической (арабы), древне-египетской, съ бронзовымъ оттнкомъ кожи (копты), блой (туареги, въ которыхъ видятъ потомковъ древнихъ гиксовъ), эiопской (абиссинцы) и чисто негритянской. Самая вроятность, что зрителей Елизаветинскаго времени возмутила бы женитьба негра на европейской патрицiанк доказываетъ скоре не то, что бракъ былъ платоническимъ, а то, что Отелло, по мысли Шекспира, вовсе не былъ негромъ, но именно мавромъ.

Намъ кажется несомнннымъ, что это былъ мавръ боле темной кожи, чмъ у аравитянъ, типъ смшаннаго берберiйскаго происхожденiя, помсь семитической расы съ мстными. Онъ могъ быть гораздо мене черенъ, чмъ абиссинецъ, не говоря уже о негр, но все-таки имть кожу боле темную, чмъ арабы, даже африканскiе. Иначе, Брабанцiо не говорилъ бы о его ‘сажеподобной (sooty)’ груди, а Родриго о его толстыхъ губахъ. Но во всякомъ случа Отелло былъ ближе къ арабу, чмъ къ негру, и ‘чернымъ’ лишь настолько, чтобы и для тогдашнихъ зрителей чернота эта не казалась совершенно отталкивающею, хотя и длала его некрасивымъ. Это условiе было необхоимо, чтобы возвысить и облагородить любовь Дездемоны, которая полюбила мавра, ‘жаля его за вынесенныя имъ опасности’.

Какъ лишено достаточнаго основанiя увренiе Гивена, будто Отелло — негръ, черный какъ уголь, такъ уже вполн произвольно и не иметъ фактической опоры мнимое ‘открытiе’ относительно платоничности брака, которое американскiй критикъ провозглашаетъ съ такой развязностью, упрекая всхъ своихъ предшественниковъ въ томъ, что они не примтили ‘основной черты’ трагедiи. Мнимое доказательство ‘брачныхъ простынь’ устраняется простымъ соображенiемъ, что Дездемон, смертельно оскорбленной мужемъ и находящейся, какъ она говоритъ сама, въ полусонномъ состоянiи, приходитъ мысль о смерти и, по свойственной женщинамъ памяти о вещахъ, относящихся къ одежд и домашнему обиходу вообще, и по тому символическому значенiю, какое он склонны придавать подвнечному наряду и брачной обстановк, несчастная жертва велитъ постлать себ свадебныя простыни.

На это достаточно ясно указываютъ ея же слова, обращенныя къ Эмилiи: ‘если я умру раньше тебя, то пожалуйста, заверни меня въ одну изъ этихъ простынь’. Итакъ, она видитъ въ этой свадебной принадлежности — саванъ для себя, а вовсе не то нелпое свидтельство, какое предполагаетъ Гивенъ. Даже, если бы бракъ былъ только идеальный, то психологически невозможно, чтобы такое существо, какъ Дездемона, могло помышлять о томъ, что ему приписываетъ Гивенъ, тотчасъ посл жестокаго оскорбленiя, какое Дездемон нанесено мужемъ.

Если предложенную американскимъ критикомъ теорiю мы разобрали съ нкоторой подробностью, то только потому, что это — одинъ изъ новйшихъ вкладовъ въ цлую библиотеку того, что ужъ было написано о трагедiи ‘Отелло’.

Вс изслдователи относятъ ‘Отелло’ къ перiоду творчества Шекспира отъ 1601 до 1610 г. но есть достаточныя основанiя, чтобы остановиться на опредленной дат — 1604 года. Въ томъ же году трагедiя была представлена въ театр ‘Globe’, причемъ роль мавра исполнялъ Бэрбэджъ, директоръ труппы и главный актеръ. Въ одной элегiи на его смерть упоминается, что роль ‘страждущаго мавра’ была та, въ которой онъ наиболе трогалъ публику. Гервинусъ замчаетъ по этому поводу, что, стало быть, Бэрбэджъ особенно подчеркиваетъ именно разочарованiе и скорбь самого Отелло.

Время же, къ которому относится дйствiе, заключается въ рамкахъ столтняго перiода 1471 до 1571 гг., въ которомъ Венецiя владла городомъ Кипромъ. Кром перваго акта, который происходитъ въ Венецiи, вс дйствiя разыгрываются на Кипр и притомъ не въ главномъ город Никозiи, но въ укрпленномъ порт Фамагуста, какъ то видно изъ прибытiя кораблей и изъ осмотра самимъ Отелло укрпленiй (works).

Сюжетъ, какъ уже сказано, заимствованъ изъ разсказа, содержащагося въ ста новеллахъ (Hetacommithi) Джамбаттисты Джиральди Чинчiо, изданныхъ въ Венецiи въ 1566 году. Третiй десятокъ этихъ новеллъ, во глав которыхъ находится повсть о венецiанскомъ мавр, посвященъ благородной синьор Лаур д?Эсте. Такъ какъ въ Венецiи существовалъ знатный родъ Mori, то возникла догадка, что ‘moro’ герой разсказа Чинтiо былъ вовсе не мавръ, а Moro, одинъ изъ членовъ той фамилiи, тмъ боле, что Христофоръ Моро былъ именно намстникомъ Кипра, откуда выхалъ въ 1508 году, потерявъ жену.

Въ 1837 г. Роудонъ Броунъ высказалъ это предположенiе въ книг, изданной въ Венецiи на итальянскомъ язык. Новйшую и интересную замтку по этому вопросу мы находимъ въ изданiи ‘Jahrbcher der deutschen Shakespeare?s Gesellschaft’, въ том 1889 года. Здсь помщена статья Энгеля ‘ZurUrgeschichtedes Otello’. Онъ ссылается на хроникера Марино Сануто, который подъ числомъ 27 октября 1508 г. помчаетъ: ‘сегодня былъ въ коллегiи (въ Венецiи) синьоръ Кристобаль Моро, бывшiй намстникъ на Кипр, нын избранный командующимъ въ Кандiи, съ бородою, по случаю смерти его жены’ (знакъ траура). А черезъ нсколько дней, подъ 5 ноября, у Сануто записано: ‘синьоръ Кристобаль Моро отказался отъ новаго назначенiя и вмсто него посылается (на Кандiю) другой командующiй’ (capetanio).

Энгель не высказываетъ своего мннiя по вопросу, который, какъ мы уже сказали, былъ возбужденъ Роудономъ Броуномъ: не былъ ли мавръ новеллы Чинтiо членомъ венецiанской фамилiи Моро и, быть можетъ, именно Христофоромъ Моро, командовавшимъ на Кипр и потерявшимъ тамъ жену. Но Энгель указываетъ на одно обстоятельство, которое, пожалуй, длаетъ эту догадку правдоподобною. Замчательно, что Чинтiо въ своей новелл умалчиваетъ объ именахъ дйствующихъ лицъ, за исключенiемъ Дездемоны, которая у него называется Диздемона, что должно означать только ‘несчастная’ на нсколько сомнительномъ греческомъ язык Чинтiо. Остальныя лица названы лишь по своему положенiю: ‘moro capitano (командующiй)’, alfliero (хоругвеносецъ, Яго)’, ‘capo di squadra (начальникъ отряда или команды, Кассiо)’. Какъ объяснить отсутствiе именъ? Энгель объясняетъ это тмъ, что Чинтiо хорошо зналъ Венецiю, и если основу своей повсти взялъ изъ дйствительнаго происшествiя, то, будучи секретаремъ герцога феррарскаго Геркулеса II изъ дома Эсте и поочередно занимая каедры элоквенцiи въ нсколькихъ университетахъ, онъ и не могъ привесть именъ тхъ лицъ, къ которымъ относится разсказъ. Впрочемъ, во всемъ остальномъ Энгель только повторяетъ Броуна.

Нкотораго вниманiя заслуживаетъ то обстоятельство, указанное Роудономъ Броуномъ, что роковой платокъ, подаренный мавромъ или Кристобалемъ Моро Дездемон, у Шекспира вышитъ рисункомъ ягодъ клубники, а въ герб рода Моро находятся три черныя тутовыя ягоды и три лазоревыя рыбины (корабельныя брусья) въ серебряномъ щит. Слово ‘moro’ по итальянски означаетъ тутовое дерево (mrier), такъ же какъ мавра или негра. Щитъ этотъ, по словамъ Броуна, находится и досел въ сняхъ, въ которыя ведетъ лстница deiGiganti, такъ какъ соименникъ этого Моро, старшiй Христофоръ Моро, былъ дожемъ Венецiи и построилъ эту часть сней.

Конечно, эта догадка не иметъ значенiя для трагедiи Шекспира, герой которой, несомннно, мавръ. Но, если въ основу того разсказа, который послужилъ темой для трагедiи, легла легенда о Моро, внук Дожа, то мысль о немъ можетъ, пожалуй, дать добавочный поводъ къ тому, чтобы, изображая Отелло африканскимъ мавромъ, не длать, по крайней мр, изъ него — негра.

Въ заключенiе комментарiевъ, остановимся на вопрос, въ драматическомъ отношенiи маловажномъ, но всетаки не лишенномъ значенiя, хотя большинствомъ толкователей игнорируемомъ: какое собственно положенiе занимали Отелло, Кассiо и Яго въ венецiанской служб на Кипр? Чинтiо называетъ своего мавра — capitano, какъ и Сануто называетъ синьора Кристобаля Моро. Но у обоихъ ‘ilmoro’ или Moro является военнымъ начальникомъ на Кипр. Именованiе ‘capitano’ у итальянцевъ, какъ и у французовъ, означаетъ не только командира роты, но еще и военачальника и полководца. Тассо, въ первомъ стих своей ‘Jerusalemme liberata’ называетъ ‘capitano’ — герцога Готфрида Булльонскаго, предводительствовавшаго первымъ крестовымъ походомъ.

У Шекспира дйствующiя лица называютъ Отелло ‘general’, и Яго обращается къ нему съ титуломъ ‘my lord’, ‘your lordship’. Итакъ, это былъ начальникъ большого отряда, командующiй войсками и губернаторъ острова. Что венецiанскiя силы на Кипр были значительны, доказывается и ссылкою Роудона Броуна на оффицiальный доументъ: депешу Лоренцо Джустинiано, преемника Моро въ командованiи на Кипр въ порт, доносящую верховному совту, что онъ задержалъ въ порт 14 кораблей, въ виду опасности нападенiя турокъ.

Между тмъ, ближайшiе подчиненные Отелло называются: Кассiо — lieutenant, а Яго — ancient. Ясно, что ближайшими подчиненными командующаго войсками, и хотя бы только генерала, не могли быть поручикъ и старшiй посл него офицеръ или прапорщикъ, хотя въ исчисленiи статистовъ и упомянуто о другихъ ‘офицерахъ’.

Эти названiя ошибочны. Кассiо у Шкспира — lieutenant, въ смысл намстника или помощника командующаго войсками. И дйствительно, при отозванiи Отелло съ острова, командующимъ назначается Кассiо. Что касается Яго, то названiе ‘ancient’, т. е. ‘старшiй’, довольно неопредленное. Но во всякомъ случа — это одинъ изъ высшихъ офицеровъ отряда, такъ какъ Яго претендовалъ самъ на должность помощника командующаго. Откуда же взялось названiе ‘хоругвеносецъ’, которое передлано въ Fnrich? Оно взялось изъ новеллы Чинтiо, гд злодемъ является alfiero. Во французскихъ лексиконахъ ‘alfiero’ переведено ‘ensiegne’, что нынче также значитъ ‘прапорщикъ’, какъ и самое это послднее названiе, взятое съ польскаго, означаетъ носящаго знамя (proporzec).

Но въ войскахъ, занимавшихъ Кипръ, было, по всей вроятности, не одно знамя или ‘знакъ’ (ensiegne). Почему одинъ хоругвеносецъ могъ добиваться должности помощника командующаго? Довольно вроятно, что Шекспиръ совсмъ не имлъ въ виду хоругвеносца, но представлялъ себ Яго — старшимъ офицеромъ посл помощника командира, а потому и назвалъ его просто anсient. Но англiйскiе комментаторы видятъ въ этомъ слов только испорченное ‘ensiegne (ensing)’. Фёрнессъ приводитъ объясненiе Фоссбрука, что ancient — это былъ офицеръ, состоящiй при личной хоругви вождя, т. е. при его герб, въ дйствительности — его личный оруженосецъ (bodysquire) и полагаетъ, что Яго былъ просто адъютантомъ Отелло, какъ то видно и изъ даваемыхъ ему личныхъ порученiй (отвезти Дездемону на Кипръ, смнить Кассiо въ караул и проч).. Относительно Кассiо замтимъ, что у Чинтiо его роль играетъ просто начальникъ небольшого отряда или команды, или эскадры, такъ какъ онъ называется capo di squadra, а ‘squadra’ употребляется во всхъ трехъ значенiяхъ. Но у Шекспира Кассiо, безъ всякаго сомннiя — помощникъ Отелло, какъ командующаго, и, затмъ, его преемникъ.

Можетъ показаться, что здсь мы слишкомъ вдались въ мелочи. Однако, отмченныя нами мелочи имютъ свое значенiе, такъ какъ он опредляютъ вншнiя отношенiя между упомянутыми лицами. Трагедiя, предъ нами развертывающаяся, такъ сильна, такъ волнуетъ и трогаетъ зрителей, мстами прямо захватывая у нихъ духъ, что передъ этимъ впечатлнiемъ обращаются въ ничто вс замчанiя и возраженiя, представленныя какими бы то ни было критиками. При очерк дйствующихъ лицъ мы старались уяснить, что возраженiя эти основаны на недоразумнiяхъ. Понявъ характеръ дйствующихъ лицъ такъ, какъ они задуманы у Шекспира нельзя не прiйти къ выводу, что вся пьеса проникнута глубокой психологической правдой и что при данныхъ условiяхъ и не могло случиться нчто иное, что въ этой трагедiи деспотически дйствуетъ именно ‘рокъ’, опредленный тми условiями.

Вотъ почему и т единственныя критическiя замчанiя объ ‘Отелло’, какiя мы можемъ сдлать, ставятся нами лишь посл третьестепенныхъ и даже мелочныхъ фактическихъ подробностей.

Въ наше время искусству вообще предъявляются нсколько преувеличенныя требованiя такъ называемыхъ ‘мстнаго колорита’ и вншней отдлки, проявляющейся въ подробностяхъ. Этимъ требованiямъ иногда даже приносится въ жертву тотъ высшiй реализмъ, который заключается въ психологической правд чувствъ и дйствiй, въ ясности и правильности рисунка. Оригинальное освщенiе, и хотя бы очень тщательная отдлка ковра, лежащаго на полу, нын иногда какъ бы искупаетъ слабость рисунка или фальшивую, неестественную постановку фигуръ. Въ музыкальной драм какого-нибудь варвара постоянно характеризуютъ дикими сочетанiями звуковъ или отрывистыми ритмами, и изъ-за этой мнимой реальности забывается, что и въ изображенiи варвара всего важне все-таки, общечеловческiя чувства, а не странныя, хотя бы и оригинальныя погремушки. Демократизацiя публики, интересующейся въ наше время искусствомъ, несомннно, повела и къ нкоторой демократизацiи самого искусства и въ особенности его прiемовъ, къ погон за дешевыми и грубоватыми эффектами.

И вотъ, если стать на этотъ уровень критическаго воззрнiя и требованiй, то хотя въ ‘Отелло’ и есть достаточный мстный колоритъ, но, конечно, его могло бы быть и больше. Такъ, самъ Отелло, который уже усвоилъ воспитанiе, языкъ и манеры итальянца, Яго, Кассiо, Родриго, въ моменты возбужденiя или страсти, въ восклицанiяхъ своихъ, въ язык попрековъ и стованiй — ближе къ англичанамъ, чмъ къ итальянцамъ. Но это уже общее свойство всхъ драмъ Шекспира, съ ихъ подчасъ полнымъ пренебреженiемъ къ хронологiи, исторiи и этнографiи.

Другое, столь же неважное замчанiе можетъ коснуться появленiя лицъ на сцену и ихъ ухода, которые иногда случайны, не мотивированы. Но много ли выиграло бы это генiальное произведенiе, если бы авторъ озаботился удовлетворить педантическое въ этомъ отношенiи требованiе и, напримръ, имя нужду вызвать Яго снова на сцену скоро посл его ухода, заставлялъ бы его забыть на ней шляпу или шпагу, какъ то неукоснительно соблюдаютъ современные намъ блюстители драматической ‘правды’?

Сила — въ правд психологической, великое искусство заключается въ яркомъ и врномъ выраженiи человческихъ типовъ и страстей, во вдохновенномъ угадыванiи развитiя или смны душевныхъ движенiй, въ нахожденiи тхъ словъ, въ которыхъ они передъ нами обнаруживаются съ силой, покоряющей насъ и приковывающей къ дйствiю. А невозможно указать ни одной драмы на какомъ бы то ни было язык, которой въ большей степени, чмъ ‘Отелло’, были бы присущи эта высшая правда, этотъ первостепенный реализмъ и эта внутренняя сила.

Разсматривая грозную драму, въ которой волны страсти бьютъ съ поразительной, безпримрной силой, не возможно не воздать восторженнйшей хвалы великому генiю, проникшую въ самую глубь человческой природы. При всемъ удивленiи къ позднйшимъ художникамъ слова, къ богатству литературъ ХVIII и ХIХ вковъ, испытываешь чувство нкотораго смиренiя, когда, обратившись на три столтiя назадъ, къ концу ХVI вка, не можешь не остановиться передъ этимъ колоссомъ съ невольнымъ изумленiемъ.

Гёте преклонялся передъ Шекспиромъ. Въ ‘Разговорахъ съ Гёте’ Эккермана находятся слдующiя строки, которыя мы приводимъ изъ статьи Лео въ 24-мъ ‘Jahrbuch der deutschen Shakespeare?s Cessellschaft’ (1889 г).: ‘никто боле меня не признаетъ заслугъ Тика, но ошибочно преувеличивать его и сравнивать со мной. Это все равно, какъ если бы я хотлъ равняться съ Шекспиромъ, существомъ высшимъ, на котораго я смотрю снизу вверхъ (hinaufblicke) и котораго я долженъ чтить (verehren)’. Въ одномъ изъ тхъ же разговоровъ есть отзывъ Гёте, что лучшимъ драматическимъ произведенiемъ Шекспира онъ считалъ ‘Макбета’, въ смысл именно сценическомъ.

‘Не легко — замчаетъ Гёте тоже въ одномъ изъ ‘разговоровъ’ — найти другого поэта, у котораго было бы такое сознанiе мiра, какъ у Шекспира, и который, высказывая свое воззрнiе, въ большей, чмъ онъ, степени длалъ бы и своему читателю доступнымъ сознанiе мiра. Этотъ мiръ становится для насъ прозрачнымъ, мы длаемся повренными добродтели и порока, величiя, мелкости, брагородства и развращенности’. Въ ‘Вильгельм Мейстер’ Гёте говоритъ его устами о произведенiяхъ Шекспира: ‘Это какъ бы — дла небеснаго генiя, который приближается къ людямъ, чтобы ознакомить ихъ краткимъ образомъ съ собою. Это — уже не поэзiя. Намъ кажется, какъ будто мы стоимъ передъ раскрытыми, исполинскими книгами самой судьбы’.

Такой высоты достигли очарованiе искусства, могущество слова еще передъ цлымъ рядомъ тхъ ступеней, по которымъ прошла умственная эволюцiя человчества до нашего времени. Т вншнiя формы жизни, которыми Шекспиръ облкалъ вчную исторiю человческаго сердца, принадлежатъ къ очень отдаленному времени. ‘Елизаветинская эпоха, со своимъ Шекспиромъ, — говоритъ Карлейль (‘Герои и героическое въ исторiи’), — какъ продуктъ и расцвтъ всего предшествовавшаго ей, обязана своимъ существованiемъ католицизму среднихъ вковъ. Жизнь эту воспрiяли въ себя и запечатлли два необычайные человка: Данте, глубокiй, пламенный, какъ огонь въ центр мiра, и Шекспиръ — все объемлющiй, все проникающiй, какъ солнце, какъ высшiй свтъ мiра’.

Со временъ Шекспира въ умственномъ мiр Европы сколько пронеслось теченiй! Не только измнились вншнiя формы жизни посл той эпохи, которую живописалъ Шекспиръ, но произошелъ еще длинный рядъ знаменательнйшихъ переворотовъ въ мiровоззрнiи и государственномъ устройств.

А между тмъ, чей голосъ способенъ сильне волновать насъ, запечатлваться глубже въ чувств хотя бы и того поколнiя, которое считаетъ себя присыщеннымъ и изврившимся во всемъ, даже въ сил поэзiи? Шекспиръ является тмъ литературнымъ генiемъ, къ которому всякiй, съ полнымъ убжденiемъ примнитъ слова Данте о Гомер: ‘Чтите высочайшаго поэта, что надъ другими паритъ, какъ орелъ’.

Л. Полонскiй.

ОТЕЛЛО.

———-

Читайте также: