А. С-въ.
‘Встникъ Европы’, No 8, 1869
Сочинения И. С. Никитина, с его портретом…, Полонский Леонид Александрович, Год: 1869
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сочиненія И. С. Никитина, съ его портретомъ, видомъ надгробнаго памятника, fac-simil и біографіей, составлен. М. . Де-Пуле. 2 т. Изданіе А. Р. Михайлова. Воронежъ. 1869.
Въ 1860 г. одинъ изъ рецензентовъ, разбирая второе изданіе стихотвореній Никитина, сказалъ: ‘г. Никитинъ, вроятно, думалъ, что если господа такъ пишутъ, то почему и мн не писать’. Взглядъ на Никитина, какъ на поэта-дворника, поэта-мщанина, какъ на подражателя и, пожалуй, продолжателя Кольцова, до сихъ поръ господствуетъ если не въ литератур, то въ публик. На самомъ дл, Никитинъ по развитію стоялъ нисколько не ниже многихъ нашихъ второстепенныхъ поэтовъ, на которыхъ никто не Усмотритъ, какъ на поэтовъ-мщанъ и поэтовъ-дворниковъ. ‘Никитинъ почти не вызжалъ изъ заставы Воронежа, мщаниномъ онъ былъ только по названію, а дворникомъ по одной профессіи, его воспитала не ‘сермяжная Русь’, о которой въ судилъ только по зазжавшимъ на его дворъ извощикамъ, не степи, которыхъ онъ никогда не видалъ, а литература сороковыхъ годовъ’. Такъ говоритъ о немъ г. Де-Пуле, прекрасно написавшій его біографію. ‘Конечно, прибавляетъ онъ, литераторъ-дворникъ далеко не то (?), что литераторъ-дворянинъ, литераторъ-москвичъ или петербуржецъ: до нкоторой степени ему присуще было то, что въ немъ предполагалось, но только до нкоторой. Непосредственнаго, напримръ, даже Кольцовскаго, отношенія къ окружающей его жизни у Никитина не было и быть не могло… Онъ, какъ питомецъ литературы 40-хъ годовъ, конечно, не доучившійся, стремился къ направленію, къ практической польз въ поэзіи, и это стремленіе увеличивалось по мр его развитія’. Мы думаемъ, напротивъ. что между литераторомъ-дворникомъ, какимъ былъ Никитинъ, и литераторомъ-дворяниномъ, какихъ много, никакого существеннаго различія не было, даже въ предметахъ вдохновенія. Никому не приходитъ въ голову называть г. Некрасова поэтомъ-крестьяниномъ на томъ основаніи, что предметъ его вдохновенія по преимуществу міръ крестьянскій, конечно, г. Некрасову представлялось боле широкое поле для вдохновенія, такъ какъ онъ вращался въ боле широкомъ кругу, но и для Никитина настало это время, когда онъ вышелъ изъ узкаго міра дворнической жизни и вступилъ въ кругъ людей развитыхъ и просвщенныхъ, съ этого собственно времени стихотворенія Никитина и пріобртаютъ значеніе: все, что онъ написалъ прежде-носитъ на себ отпечатокъ подражательности то Кольцову, то другимъ поэтамъ, и почти ничтожно по внутреннему своему содержанію. Такимъ образомъ о Никитин, какъ о поэт-дворник, не пожегъ быть и рчи.
Иванъ Савичъ Никитинъ родился въ Воронеж 21 сент. 1824 г., отецъ его, по происхожденію изъ духовнаго званія, выписался въ воронежскіе мщане и, устроивъ свой восковой заводъ, велъ большую торговлю восковыми свчами, торговые обороты его простирались не мене, какъ на сто тысячъ р. ас. въ годъ: будучи человкомъ умнымъ и относительно образованнымъ, Никитинъ хотлъ вывести своего единственнаго сына въ люди и предназначалъ его въ университетъ. Съ этой цлью онъ отдалъ его въ духовное училище, но окончаніи курса въ которомъ, мальчикъ перешелъ въ семинарію и кончилъ философскій курсъ однимъ изъ первыхъ учениковъ. Между тмъ дла его отца стали разстроиваться замтно вслдствіе того, что торговля восковыми свчами изъ свободной мало-помалу стала принимать характеръ монополіи: Никитинъ-отецъ не выдержалъ неудачи и сталъ прибгать къ обычному несчастному утшенію русскаго человкахъ чарк, при чемъ обнаруживалъ крайнее самодурство, эта перемни въ муж отразилась и на жен его: тихая, любящая женщина не вынесла капризовъ и безобразій своего мужа и тоже начала отъ. Она страдала этимъ недугомъ три года, до самой своей смерти, которая сильно подйствовала на мужа. Съ отчаянія онъ сталъ пить еще сильне и совершенно разорился. Среди такой обстановки началось отрочество И. С. Никитина, изъ матеріальнаго довольства онъ вдругъ попалъ въ бдность, почти въ нищенство, отъ книгъ и мечтаній объ университет — въ среду кулаковъ, къ заработку насущнаго хлба продажею на базар разной мелочи, причемъ ничтожный барышъ добывался средствами, передъ которыми должна была возмущаться чуткая натура молодого человка пока не притерплась. Отецъ его продолжалъ пить и почти ежедневно повторялись такія сцены: пьяный человкъ начиналъ кричать на весь домъ: ‘Иванъ Савичъ! Подлецъ… А кто далъ теб образованіе и вывелъ въ люди? А? не чувствуешь! Не почитаешь отца! Не кормишь его хлбомъ! Вонъ изъ моего дома!..’ И въ молодого человка летли огурцы, хлбъ, солонка, рюмка, стаканы. Онъ терялся и падалъ духомъ. Блдный, изможденный, съ усталостью и страданіемъ во взор, одтый почти въ рубище, обутый въ дырявые сапоги, загнанный, часто голодный, сидлъ онъ упыремъ дома, или лежалъ на сновал съ книгою въ рукахъ, или бродилъ по городу и его окрестностямъ безъ всякаго дла. Онъ пробовалъ наняться въ прикащики. но его не брали, предполагая, что онъ наслдовалъ отъ отца несчастную болзнь.
Такое состояніе продолжалось довольно долго. пока Никитинъ не собрался съ духомъ и не ршился порвать съ своимъ прошлымъ: онъ сталъ дворникомъ, обратившись въ хозяина и работника: во всякое время дня и ночи онъ встрчалъ и провожалъ извощиковъ, выдавалъ имъ сно и овесъ, прислуживалъ имъ при ихъ трапез, часто даже самъ стряпалъ для нихъ и бгалъ въ кабакъ за водкой. Эта трудовая жизнь вознаградилась вскор нкоторымъ довольствомъ, но семейныя бури не только не утихали, а увеличивались съ каждымъ днемъ. ‘Между отцемъ и сыномъ, говоритъ г. Де-Пуле, образовались странныя, прискорбныя отношенія, продолжавшіяся до смерти послдняго. Оба другъ друга любили и оба другъ друга, каждый по своему, мучали. Когда Савва Евтевичъ былъ въ трезвомъ состояніи, трудно было найти отца, который бы такъ кротко и любовно относился къ сыну, но за то надобно было поискать сына, который бы за подобное обращеніе отвчалъ такой суровостью и даже дерзостью. Когда старикъ бывалъ пьянъ и буйствовалъ, можно было удивляться кротости сына, ухаживающаго за нимъ, какъ за ребенкомъ. безъ всякой горечи и досады. На замчанія друзей своихъ о неровности обращенія съ отцомъ, Никитинъ обыкновенно отвчалъ: ‘Чтожъ длать! Иначе я не могу!’ На совты — оставить отца, обезпечить его всмъ нужнымъ, перехать на особую квартиру, или же совсмъ выхать изъ города, онъ отвчалъ тмъ же не могу, прибавляя: ‘безъ меня онъ совсмъ пропадетъ’. Не разъ покойный поэтъ говаривалъ: ‘Я въ состояніи убить того, кто ршился бы обидть старика въ моихъ глазахъ, но когда онъ отрезвляется и смотритъ здравомыслящимъ человкомъ, вся желчь приливаетъ къ моему сердцу, и я не въ силахъ простить ему моихъ страданій’.
Среди этой тяжкой жизни, погруженный въ мелкія заботы, отравленный пьянствомъ отца, Никитинъ не забывалъ, однако, книгъ своихъ, и въ свободныя минуты перечитывалъ Пушкина, Лермонтова. Блинскаго, Гоголя. Стихи началъ онъ писать еще въ семинаріи, писалъ ихъ легко и много, писалъ и рвалъ. Лучшія, по его мннію, онъ посылалъ въ журналы, но ихъ не печатали. Наконецъ, въ 1853 г. два его стихотворенія напечатаны были въ ‘Воронежскихъ Губ. Вдомостяхъ’ и обратили на себя вниманіе, какъ нкоторыхъ столичныхъ литераторовъ, такъ и образованныхъ людей въ Воронеж. Никитина отыскали на его постояломъ двор и ввели въ кружокъ образованныхъ людей Воронежа. Съ особеннымъ сочувствіемъ отнеслись къ нему: Н. И. Второвъ. впослдствіи вице-директоръ хозяйственнаго департамента министерства внутреннихъ длъ, М. . Де-Пуле, учитель русской словесности въ корпус, И. А. Придорогинъ, образованный воронежскій купецъ, и нкоторые другіе. Изданы были его стихотворенія, къ которымъ критика отнеслась снисходительно, говоря откровенно, въ этомъ первомъ изданіи стихотвореній не было ничего ни замчательнаго, ни оригинальнаго, кром довольно звучнаго стиха и нсколькихъ картинокъ природы, гд пробивалось нкоторое поэтическое чувство. Дворникъ по ремеслу, Никитинъ являлся въ своихъ стихахъ обыкновеннымъ, образованнымъ стихотворцемъ, перепвавшимъ темы извстныхъ нашихъ поэтовъ, не внося въ нихъ почти ничего своего, и даже подчинявшимся той патріотически-барабанной трескотн, которая, напримръ, слышалась въ эпоху крымской войны даже у такого недюжиннаго поэта, какъ г. Майковъ.
Долго пригнетенная силою неблагопріятныхъ обстоятельствъ, опустившаяся, по даровитая натура Никитина бистро поднялась среди покой обстановки, среди симпатій того кружка, въ который онъ попалъ, не бросая дворничества, онъ отдыхалъ въ этой новой живи и, развивался чтеніемъ, котораго теперь было въ волю, бесдами, гд слышалась живая, просвщенная рчь и изученіемъ французскаго и нмецкаго языковъ. Новые друзья указали ему на его среду, гд могъ онъ найти почти непочатый источникъ для вдохновенія. Никитинъ написалъ большую поэму ‘Кулакъ’, которая имла значительный успхъ и поправила его матеріальныя средства. Между этой поэмой и прежними его стихотвореніями лежитъ почти цлая бездна. Тутъ и стихъ ярче, и взглядъ на жизнь шире, и характеръ главнаго дйствующаго лица, мщанина, весь свой вкъ пробивающагося плутнями, нарисованъ крупными чертами: растянутость, прозаичность и ненужность нкоторыхъ сценъ ослабляютъ общее впечатлніе, по частности поэмы, врно схваченныя бытовыя картины, переданныя иногда сжатымъ, сильнымъ языкомъ, и одушевляющая поэму гуманная мысль мирятъ читателя съ ея недостатками. Заключительные стихи поэмы, съ которыми авторъ обращается къ герою, прекрасны:
Ты сгибъ, но великаль утрата?
Васъ много. Тысячи кругомъ,
Какъ ты, погибли подъ ярмомъ
Нужды, невжества, разврата!
Придетъ ли наконецъ пора,
Когда блеснутъ лучи разсвта,
Когда зародыши добра,
На почв, солнцемъ разогртой,
Взойдутъ, созрютъ въ свой чередъ
И принесутъ сторичный плодъ,
Когда минетъ проказа вка
И воцарится честный трудъ,
Когда увидимъ человка —
Добра божественный сосудъ?..
Къ этой мысли онъ часто возвращался и: въ дальнйшихъ своихъ произведеніяхъ, не какъ безплодный, сантиментальный мечтатель, а какъ человкъ жизни, выработавшій себ реальные идеалы. Г. Де-Пуле говоритъ справедливо, что въ Никитин, въ грубой форм дворника, въ несовсмъ изящномъ образ купца, было содержаніе полное, былъ человкъ съ цльнымъ нравственнымъ обликомъ, человкъ глубоко реальный, въ одно и тоже время думающій и о барыш, и о возвышенныхъ идеалахъ’. Но именно этого сочетанія и не понимали нкоторые друзья его, идеалисты сороковыхъ годовъ: когда Никитинъ открылъ книжный магазинъ въ Воронеж и предался этому длу со всей энергіей своей натуры и съ глубокимъ практическимъ смысломъ, ни въ чемъ, однако, не измняя либерализму, друзья его подняли вопль: ‘Никитинъ погибъ’, ‘Никитинъ сталъ кулакомъ’. Они, эти прекраснодумные идеалисты, воспитавшіе Никитина лучшимъ млекомъ своихъ стремленій, ожидали, что Никитинъ посмотритъ на книжный магазинъ, такъ на пропаганду, какъ на средство вліять на толпу и просвщать ее, навязывать ей, такъ сказать, въ своемъ род лучшее млеко. Какъ человкъ практическій, Никитинъ понималъ, что книжное предпріятіе тогда только дастъ плоды, когда оно ведется разумно, ровно, безъ лишнихъ претензій, безъ навязыванья и зазыванья, когда оно иметъ въ виду не удовлетвореніе тенденціозныхъ стремленій его хозяина или его друзей, а удовлетвореніе разнокалиберной массы публики, задача такого торговца не быть ниже этой толпы, но и не битъ ей въ лицо своимъ превосходствомъ и наставничествомъ. Такого совершеннаго, почти идеальнаго книжнаго торговца, какимъ былъ Никитинъ, какимъ онъ сдлался въ теченіи какихъ-нибудь трехъ лтъ, мы {Пишущій эти строки хорошо зналъ Никитина.} не знаемъ среди современныхъ книжныхъ торговцевъ, конечно, столичныхъ отнюдь не исключая. Онъ умлъ удовлетворить всмъ, самымъ разнообразнымъ желаніямъ, и въ тоже время умлъ поставить свой магазинъ такъ, что онъ сдлался чмъ-то въ род клуба, куда сходились для бесды, для полученія газетныхъ извстій, даже люди высокопоставленные, напр., мстный губернаторъ. Еслибъ Никитинъ пожилъ дольше, онъ нажилъ бы себ и состояніе, и пріобрлъ бы своимъ магазиномъ именно то вліяніе, о которомъ мечтали друзья ею, идеалисты сороковыхъ годовъ, преисполненные высокихъ стремленій, но неумлые, жалкіе практики, изъ рукъ которыхъ не только валилось всякое дло, но всякое дло въ рукахъ ихъ портилось. Бдные, они удивились бы этому чуду, но не поняли бы его.
Мы не даромъ распространились о книгопродавческой дятельности Никитина: онъ былъ вренъ себ и въ жизни, и въ произведеніяхъ. Идеаломъ его были — трудъ, энергія, дло. Вступивъ на самостоятельную дорогу, обезпеченный своимъ магазиномъ, онъ только тутъ началъ писать самостоятельно, не подчиняясь совтамъ нкоторыхъ друзей, которые сбивали его на пошлый сантиментализмъ, благодаря которымъ онъ испортилъ своего ‘Кулака’, внеся въ него эту приторность въ образ молодой двушки, которая въ первоначальной редакціи поэмы (въ настоящемъ изданіи поэма напечатана въ обоихъ редакціяхъ) гораздо естественне и лучше. Будучи не человкомъ разговоровъ, а дла, онъ и въ стихахъ своихъ проповдовалъ тоже: ему подсказывалъ это глубокій инстинктъ его крпкой русской природы. Кром ‘Кулака’, есть у него другая поэма ‘Тарасъ’, довольно слабая и плохо выдержанная въ цломъ, но по мысли и частностямъ заслуживающая вниманія. Тарасъ этотъ — крестьянинъ, натура даровитая, не удовлетворяющаяся окружающей его бдной и жалкой обстановкой, стремленія его находятся на степени инстинктовъ, но они такъ сильны, что онъ покидаетъ домъ и идетъ искать счастья, лучшей доли, онъ нанимается въ косцы въ степяхъ, потомъ въ бурлаки, его сильная натура все ломить передъ собою, не знаетъ устали и полна широкой отваги, Никитинъ не совладалъ съ своей задачей и поторопился утопить героя, но задумана была поэма, какъ намъ извстно, въ широкихъ размрахъ: Тарасъ долженъ былъ пробиться сквозь тьму препятствіи, побывать во всхъ углахъ Руси, падать и подниматься и выдти все-таки изъ борьбы побдителемъ! Никитинъ хотлъ сдлать его олицетвореніемъ энергіи, большую долю которой онъ и самъ имлъ и въ прав былъ сказать въ своемъ ‘Кулак’:
Какъ узникъ, рвался я на волю…
Упрямо цпи разбивалъ!
Я свта, воздуха желалъ!
Въ моей тюрьм мн было тсно!
Ни силъ, ни жизни молодой
Я не жаллъ въ борьб съ судьбой.
‘Упрямо разбивать цпи’, ‘не жалть ни силъ, ни жизни въ борьб съ судьбой’ — такіе идеалы съ самой симпатичной стороны рисуютъ намъ характеръ поэта. Его поражалъ разладъ между словомъ и дломъ, между мыслію и ея осуществленіемъ, и, самъ закаленный въ борьб съ жизнью, онъ проклиналъ и ‘праздное слово’ и ‘мертвую лнь’ и безцльную тоску:
Стыдъ, кто безсмысленно тужитъ.
Листья зашепчутъ — онъ нмъ!
Слава, кто истин служитъ,
Истин жертвуетъ всмъ.
Въ стихотвореніи ‘Разговоры’, эта мысль выражена ярче и полне:
Гд-жъ вы, слуги добра?
Выходите впередъ….
Подавайте примръ!
Поучайте народъ.
Нашъ разумный порывъ,
Нашу честную рчь
Надо въ кровь претворить,
Надо плотью облечь.
Какъ поврить словамъ —
По часамъ мы растемъ!
Закричатъ: ‘помоги’!—
Черезъ пропасть шагнемъ!
Въ насъ душа горяча,
Наша водя крпка,
И печаль за другихъ,
Глубока, глубока!…
А приходитъ пора
Добрый подвигъ начать, —
Такъ папъ жаль съ головы
Волосокъ потерять:
Тутъ раздумье и лнь,
Тутъ насъ робость возьметъ,
А слова…. на словахъ
Соколиный полетъ!…
Думы объ этомъ разлад вырывали иногда у него глубоко прочувствованныя и вмст съ тмъ дышащія какимъ-то безсильнымъ отчаяніемъ строки:
Чужихъ страданій жалкій зритель,
Я жизнь растратилъ безъ плода,
И вотъ проснулась совсть-мститель
И сжетъ лицо огнемъ стыда.
Чужой бдой я волновался,
Отъ слезъ чужихъ я не спалъ ночь —
И все молчалъ, и все боялся,
И никому не могъ помочь.
Убитъ нуждой, убитъ трудами,
Мой братъ и чахъ и погибалъ,
Я закрывалъ лицо руками —
И плакалъ, плакалъ — и молчалъ.
Я слышалъ злу рукоплесканья
И все терплъ, едва дыша,
Подъ пыткою негодованья
Молчала рабская душа!
Мой духъ сроднился съ духомъ вка.
Тропой пробитою я шелъ,
Святую личность человка
До пошлой мелочи низвелъ.
Но онъ не останавливался долго на отчаянія, такъ какъ чувство это — чувство слабыхъ, не вполн окрпшихъ натуръ или такихъ, которыя потеряли всякую вру въ жизнь. Человкъ по преимуществу реальный, Никитинъ не могъ не видть новой, молодой жизни и къ ней обращался съ привтомъ, въ которомъ, однакожъ, продолжали звучать скорбныя ноты:
Неужто, молодое племя,
Въ теб воскреснетъ наше время,
Развратъ души, развратъ ума,
Все это зло, вся эта тьма?
Намъ нтъ изъ пропасти исхода..
Влачась и въ прах, и въ ныли,
О, еслибъ мы сказать могли:
‘Вамъ, дти, счастье и свобода,
Широкій путь, разумный трудъ!…’
Увы! невдомъ божій судъ.
Въ стихотвореніи къ поэту-обличителю онъ опять обращается къ молодежи:
Не легка твоя будетъ дорога,
Но иди, — не погибнетъ-твой трудъ!
Знамя чести и истины строгой
Только крпкіе въ бурю несутъ.
Какой цльный долженъ быть характеръ, чтобъ не утратить вры во всемогущую энергію, когда жизнь изломала, измучила и погубила Никитина, когда радостные дни были у него на счету, а горемъ исполнены были длинные годы. Измученный этимъ горемъ, измученный болзнями, которыя нсколько лтъ передъ смертью почти не покидали его, онъ только-что началъ-было дышать свободно, только что начала ему улыбаться жизнь и любовь двушки манила его къ себ, наполняя его истерзанное сердце своимъ всеисцляющимъ ароматомъ, какъ чахотка свела его въ могилу. Но и умеръ онъ какъ боецъ. Двушка, любившая его и имъ любимая, вызывалась ходить за нимъ во время болзни — онъ отказался. Послдніе дни страдальца были ужасны, но онъ не потерялся. Болзнь сдлала его раздражительнымъ, отецъ нсколько дней не пилъ и жаловался г. Де-Пуле, что сынъ не бережетъ себя, постоянно волнуется. ‘Я чувствовалъ, говоритъ г. Де-Пуле, потребность сказать хоть что-нибудь — и сказалъ фразу о необходимости спокойствія для больного’.
‘Никитинъ быстро приподнялся съ дивана и сталъ на ноги, шатаясь и едва держась руками за столъ. Онъ былъ страшенъ, какъ поднявшійся изъ гроба мертвецъ. ‘Спокойствіе!… воскликнулъ умирающій.— Теперь поздно говорить о спокойствіи!… Я себя убиваю?!… Нтъ,— вотъ мой убійца!…’ Горящіе глаза его обратились къ ошеломленному и уничтоженному отцу. Умирающій опустился на диванъ, застоналъ и оборотился къ стн, погрузившись снова въ забытье. Старикъ запилъ.
‘Смерть прекратила страданіи Никитина 16 октября (1861 г.) въ половин пятаго часа пополудни. Съ самаго ранняго утра, неотрезвившійся старикъ не выходилъ изъ комнаты умирающаго сына. Онъ стоялъ у его смертнаго одра и взывалъ сиплымъ голосомъ: ‘кому отказываешь магазинъ? гд ключи? подай сюда духовную!’ Эти слова, не произносимыя, а выкликаемыя, повторялись на вс лады: Иванъ Савичъ! подай ключи… Иванъ Савичъ! гд деньги и т. д. Произносились и слова, угрожающія проклятіемъ!… Умирающій судорожно вздрагивалъ и умолялъ глазами сестру отвести старика въ другую комнату. Я былъ свидтелемъ этой сцены въ три часа пополудни. Кое-какъ я угомонилъ старика, сказавъ, что духовная у меня, что содержаніе ея онъ скоро узнаетъ, что деньги вс цлы. Я не имлъ духу присутствовать при послднихъ минутахъ умирающаго страдальца. Я былъ уничтоженъ картиною такой смерти. ‘Баба, баба!’ еще былъ въ силахъ сказать мн Никитинъ. Это были послднія его слова. Все было уже кончено, когда черезъ часъ я возвратился съ сестрой въ этотъ домъ смерти и ужасовъ’.
Мы боле говоримъ о жизни и характер Никитина, чмъ о его произведеніяхъ, потому что вполн раздляемъ мнніе г. Де-Пуле, что ‘лучшая поэма, созданная имъ — его жизнь, лучшій типъ — онъ самъ’. Не обладая большимъ поэтическимъ талантомъ, онъ не зарылъ въ землю тотъ, который имлъ, оставивъ нсколько прекрасныхъ стихотвореній, главное достоинство которыхъ — трезвость мысли, отсутствіе фальшивой сантиментальности при глубокомъ чувств и опредленность образовъ. Міръ его произведеній не великъ, за то исчерпанъ вполн сознательно и добросовстно. Онъ ‘служилъ’ литератур, смотрлъ на нее бякъ на великую, чистую силу, быть работникомъ, которой считалъ онъ за великое благо и утшеніе. ‘Не знаю, быть можетъ я только пономарь въ поэзіи, — да и куда въ самомъ дл намъ въ жрецы лзть — говаривалъ онъ, съ своею обычною, непритворною скромностью, но и пономарь что-нибудь значитъ, когда съ толкомъ и смысломъ длаетъ дло’. Кром стихотвореній, онъ оставилъ большую повсть ‘Записки семинариста’, написанную прекраснымъ языкомъ и хорошо рисующую семинарскій бытъ. Въ этой повсти есть небольшое, но прекрасное стихотвореніе, могущее служить эпитафіей на могил Никитина:
Вырыта заступомъ яма глубокая,
Жизнь невеселая, жизнь одинокая,
Жизнь безпріютная, жизнь терпливая.
Жизнь, какъ осенняя ночь, молчаливая.—
Горько она, моя бдная, шла
И, какъ степной огонекъ, замерла.
Что же? Усни, моя доля суровая!
Крпко закроется крышка сосновая
Плотно сырою землею придавится,
Только однимъ человкомъ убавится…
Убыль его никому не больна.
Память о немъ никому не нужна!…
Вотъ она — слышится пснь беззаботная —
Гостья погоста, пвунья залетая.
Въ воздух синемъ на пол купается,
Звонкая пснь серебромъ разсыпается…
Тише!… О жизни поконченъ разсчетъ:
Больше не нужно ни псенъ, ни слезъ!
Что касается самого изданія ‘Сочиненій Никитина’, то оно довольно неудовлетворительно. Дло въ томъ, что издатель ихъ, г. Михайловъ, какъ видно, человкъ, зараженный сантиментальнымъ мстнымъ патріотизмомъ: ему казалось, что если Никитинъ родился въ Воронеж, то и стихотворенія его должны быть изданы въ Воронеж же. Намъ извстно, что нкоторыя лица, вполн компетентныя въ издательскомъ дл, предлагали г. Михайлову наблюдать за изданіемъ въ какой-нибудь изъ столицъ, гд сочиненія Никитина можно было бы издать безъ цензуры совершенно безопасно, г. Михайловъ, которому, умирая. Никитинъ поручилъ изданіе своихъ сочиненій съ тмъ, чтобъ вырученныя деньги употреблены были съ благотворительною цлью — по на колокола только — не согласился: онъ предпочелъ издать Никитина съ пропусками, съ искаженіями, за то въ Воронеж: для провинціи, какъ извстно, не наступило еще безцензурное время. Вслдствіе этого явились пропуски цлыхъ стихотвореній, какъ напр. ‘Опять знакомыя виднья’ (напечатано въ ‘Русской Бесд’, 1858, кн. IV, стр. 3—4) отдльныхъ строфъ и стиховъ, нсколькихъ мстъ въ ‘Запискахъ семинариста’. Такимъ образомъ, г. Михайловъ оказалъ плохую услугу Никитину, котораго онъ принесъ въ жертву своей сентиментальности и воронежскому патріотизму.