Юлий Словацкий, Полонский Леонид Александрович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

Юлій Словацкій.

Племенное сродство между народами, какъ и родственная связь между единичными людьми, служитъ поводомъ къ общенію и даетъ ключъ къ взаимному пониманію. Представители трехъ эпохъ въ исторіи литературы французской: Монтанъ, Корнейдь и В. Гюго — могутъ послужить намъ примрами близкаго знанія и разумнія духа итальянскихъ и испанскихъ писателей во Франціи,— условій, имвшихъ вліяніе на развитіе самой французской литературы. Обратное вліяніе Франціи на литературу другихъ романскихъ народовъ становится съ XVIII преобладающимъ. Въ иномъ порядк постепенности и въ разныхъ степеняхъ по времени, но сходное же племенное умственное общеніе и близкое пониманіе замчаются въ нашемъ столтіи въ литератур нмецкой по отношенію къ англійской, шведской и датской. Въ Германіи ране и сильне, чмъ гд-либо, сказалось вліяніе Шекспира, который тамъ же нашелъ наиболе обстоятельныхъ толкователей. Новйшіе шведскіе и датскіе писатели, вн скандинавскихъ странъ, дйствительною популярностью пользуются только въ Германіи, гд въ читальняхъ они имютъ полное право гражданства, наравн съ нмецкими авторами, иными читателями, пожалуй, даже не считаются за иностранцевъ.

Естественная склонность въ познанію литературъ одноплеменныхъ народовъ, а чрезъ нее — условій ихъ быта и содержанія умственной ихъ жизни проявляется за послднія лтъ 10—15 и въ русскомъ обществ собственно по отношенію къ современной беллетристик польской. Литературы чешская и сербская остаются еще почти совсмъ неизвстными русской публик. По произведенія современныхъ польскихъ романистовъ появляются въ русскомъ перевод, иногда даже въ нсколькихъ переводахъ, вскор по выход въ свтъ. Въ этомъ факт позволительно видть начало полезнаго въ разномъ смысл ознакомленія русскаго общества съ славянскими литературами вообще. Въ отношеніяхъ между народностями одинаково вредны какъ предубжденіе, такъ и иллюзія. Людямъ несвойственно признавать законнымъ или хотя бы неизбжнымъ того, что имъ чуждо или неясно. Съ другой стороны, та разъединенность, какая поддерживается между народами неразумніемъ быта и духовныхъ настроеній, создаетъ силу особыхъ спеціалистовъ-дльцовъ, которые, толкуя все по мр своей надобности, могутъ прислуживаться извстному интересу для того, чтобы самимъ лично къ нему пристраиваться. А идущіе отъ такихъ людей кривотолки еще вредне, чмъ полное незнаніе, такъ какъ кривотолкъ непремнно представляетъ собой или клевету, создающую раздраженіе, или преувеличенное общаніе, вовсе не оправдываемое дйствительностью, нчто врод векселя съ поддльною подписью. Народамъ, особенно же тмъ, которые поставлены въ какую-либо вншнюю связь, необходимо, такъ сказать, ‘внутренно’ знать другъ друга, чтобы взаимно не требовать отъ себя невозможнаго, чтобы уяснять себ возможность уступокъ, но убдиться въ невозможности самоотреченій.

Тамъ, гд исторія создала ненависть, надо слышать ея собственный голосъ, чтобы уразумть, что ее питало, и нтъ ли возможныхъ смягченій. Тамъ, гд видна одна только привтливость, необходимо отдавать себ отчетъ, каковы ея цль и содержаніе. Нельзя полагаться на посредниковъ по ремеслу, такъ какъ ремесло всегда преувеличиваетъ качество именно того товара, какимъ оно торгуетъ. Изъ ненависти оно сдлаетъ не человческое чувство, отчасти понятное и всегда имющее свои предлы, но нчто врод изступленія злобной по природ стихіи, съ которой ничего не подлаешь, которой ничмъ не удовлетворишь. Въ привтливомъ отношеніи, которое необходимо предполагаетъ равное и для себя признаніе, посредничество по профессія представитъ одно только расположеніе къ послушанію, готовность къ отказу отъ всего своего, лишь бы перенять все привтствуемое, въ результат истекающихъ отсюда ошибокъ готовый союзникъ, привтливо смотрвшій на покровителя, можетъ совсмъ измнить свое настроеніе къ безцеремонной и преувеличенной требовательности.

И такъ, хотя изъ всей современной беллетристики другихъ славянскихъ народовъ русскому обществу извстны только десятка два польскихъ повстей и романовъ, но для начала и это хорошо, и можно даже прибавить, что съ этого именно и естественно было начать. Нкоторыя вещи покойнаго Крашевскаго, почти вс произведенія Геприка Сенкевича, нсколько романовъ и повстей г-жи Елизы Оржешко, Я на Ляма, г. Александра Свентоховскаго и дв-три новыхъ комедіи уже даютъ русскому читателю воз можность хоть нсколько ознакомиться съ бытомъ и настроеніемъ современнаго польскаго общества. Но за то обществу русскому слишкомъ мало извстенъ тотъ, наиболе выдающійся, періодъ польской литературы, который обнимаетъ собой вторую четверть ныншняго столтія и уже почти совершенно чужды періоды боле отдаленные. Конечно, нельзя ожидать, чтобы современные русскіе читатели интересовались представителями такъ называемаго ‘золотаго вка’ польской литературы, а именно — XVI вка. Но, все-таки, нсколько странно было читать, какъ въ иныхъ газетахъ, года два тому назадъ, по поводу одной изъ литературныхъ рчей В. Д. Спасовича съ нкимъ пренебрежительнымъ изумленіемъ упоминалось о ‘какомъ-то Кохановскомъ’.

Во всякомъ случа, вслдъ за переводами выдающихся современныхъ польскихъ писателей было бы полезно нкоторое ознакомленіе съ тмъ ближайшимъ прошедшимъ, которое въ литератур польской соотвтствуетъ періоду Пушкина, Грибодова, Лермонтова и Гоголя. Въ томъ період польской литературы совершенно преобладаетъ поэзія, и онъ отмченъ тремя яркими именами: Мицкевича, Словацкаго и Красинскаго.

Пусть ныншнее литературное творчество не похоже на тогдашнее, пусть новый періодъ относится къ предшествующему какъ реализмъ къ романтизму. Но двадцатилтній періодъ (примрно 1828—1848 гг.) литературы польской, запечатлнный первымъ словомъ Мицкевича и послднимъ словомъ Красинскаго, представлялъ столь сильный подъемъ, такое богатое творчество, оказалъ столь огромное вліяніе на умственный складъ двухъ поколній, что, можно сказать, онъ легъ въ основу дальнйшаго литературнаго развитія въ Польш. Прочитавъ нкоторыхъ новйшихъ беллетристовъ и оставаясь незнакомымъ съ названными первостепенными поэтами, русскій читатель, если можно такъ выразиться, будетъ и ныншнюю польскую литературу знать только по имени, но не съуметъ назвать ея по отчеству. Пусть направленіе нынче не то, но это не прерываетъ связи наслдственной. Дти обыкновенно высказываютъ иныя мннія, нердко дйствуютъ иными пріемами, чмъ отцы, но воспитаніе ихъ, характеръ, самыя черты лица не кажутся случайностью — только тому, кто зналъ предшествовавшее поколніе.

Изъ названныхъ трехъ поэтовъ извстенъ русской публик наиболе Мицкевичъ. Мицкевичъ извстенъ ей хорошо, но только по сил дарованія, а не по содержанію, и не по тому вліянію, какое онъ оказывалъ на своихъ соотечественниковъ. Чтобы оцнить силу таланта Мицкевича, русскому читателю достаточно было бы уже той мры, какую примнялъ къ польскому поэту Пушкинъ. Но, сверхъ того, многія стихотворенія Мицкевича, и въ томъ числ поэма Валленродь, наиболе нравившаяся въ Россіи, часть Ддовъ и Панъ Тадеушъ, который нын считается самымъ совершеннымъ произведеніемъ поэта, имются на русскомъ язык въ удачныхъ, нкоторыя вещи даже — въ прекрасныхъ переводахъ. Этого достаточно, чтобы судить о сил. Но такъ какъ Мицкевичъ не могъ быть переведенъ весь, то не получается полнаго понятія ни о его творчеств, ни о томъ вліяніи его на умы, которое сдлало его книги чмъ-то врод Библіи для всего польскаго общества. Такое значеніе, хотя уже съ инымъ оттнкомъ, он сохранили и до сихъ поръ. Различіе лишь въ томъ, что ныншняя молодежь, читая эти книги, мене увлекается элементомъ чудеснаго, боле цнитъ элементъ бытовой и задушевный.

Словацкій и Красинскій малоизвстны русскимъ читателямъ по той самой причин, въ силу которой Мицкевича они знаютъ не вполн. Цль настоящей статьи и заключается въ томъ, чтобы познакомить съ однимъ изъ замчательнйшихъ польскихъ поэтовъ, однимъ изъ главныхъ представителей той ‘стремительной эпохи’ въ умственномъ быт польскаго общества, которая совпала вмст и съ такъ называемымъ возрожденіемъ его литературы. Настоящая статья предназначается исключительно для русскихъ читателей и не представитъ интереса для читавшихъ Словацкаго въ подлинник, котораго мы ноженъ дать только сокращенную и блдную тнь. При этомъ мы, разумется, главное вниманіе обратимъ на драматическія произведенія Словацкаго, какъ по большему ихъ значенію въ литератур, такъ и по сравнительному удобству передачи драматическаго содержанія вообще.

‘Польскіе поэты выразили въ своихъ произведеніяхъ вс чувства, какія питали къ своему народу, собрали и сосредоточили въ нихъ, боле чмъ кто-либо и гд-либо, патріотизмъ, состраданіе, надежду и вру. Богъ почему они и не искали дйствительности, а являются боле всего пророками… Идею народности они понимаютъ чисто-религіознымъ образомъ’. Такое опредленіе польской поэзіи даетъ Георгъ Брандесъ и оно, въ сущности, врно относительно поэтовъ того періода, о которомъ мы говоримъ. Только для Мицкевича оно не вполн точно, но совершенна примнимо къ Словацкому и Красинскому, да и къ той сторон Мицкевича, которая всего сильне дйствовала на современниковъ. Рядомъ съ такимъ отзывомъ о содержаніи поставимъ мимоходную замтку того же критика въ другомъ мст — о характер, обусловливающемъ вншнюю форму польской поэзіи: ‘своею живостью и вкусомъ къ образности польскій народный характеръ напоминаетъ итальянскій’. Приведенныя опредленія и замчаніе наиболе примнимы именно къ Словацкому. Онъ взываетъ къ борьб, онъ боготворитъ картинность, онъ владетъ языкомъ съ такимъ мастерствомъ, что въ этомъ отношеніи его не превосходитъ ни одинъ поэтъ, и самъ такъ увлекается яркостью своего колорита, мелодичностью своего стиха, что поэзія его иногда окончательно переходитъ въ живопись и въ музыку. Мы начинаемъ съ указанія на эти характерныя черты Словацкаго потому, что, обращаясь ко вниманію русскаго читателя, мы, прежде всего, должны, во-первыхъ, просить его объ объективномъ, историческомъ отношеніи къ длу, а, во-вторыхъ, пригласить его сдлать значительную уступку изъ той сравнительной строгости формъ, къ какой онъ привыкъ.

Необходимо принимать въ соображеніе условія мста и времени. Надо вспомнить, что Пушкинъ только скорблъ о томъ, что обстоятельства сдлали душу Мицкевича ‘озлобленною’. Первыя стихотворенія Словацкаго появились въ 1832 году, когда эти обстоятельства стали уже совершившимся фактомъ. Уроженецъ Подоліи, сынъ профессора, Юлій Словацкій (род. въ 1809 г.) слушалъ курсъ въ Виленскомъ университет уже въ то время, когда тамъ были приняты строгія мры. Еще ране конца польской революціи 1830—31 гг. онъ эмигрировалъ и всю жизнь провелъ въ той сред, которая представляла собой живые осколки разбитаго корабля, они могли жить дале только послднимъ впечатлніемъ бури, которая никогда не миновала, которой послдствія они чувствовали въ настоящемъ,— той борьбы, о продолженіи которой они мечтали въ будущемъ.

Кром этихъ, преобладавшихъ обстоятельствъ, другіе факты личной жизни Словацкаго нисколько не объясняютъ его творчества. Жизнь весьма обыкновенная, скромная не иметъ ничего общаго съ огнемъ и порывами его поэзіи. Въ этомъ полное- несходство съ его любимцемъ — Байрономъ. Но противорчіе мщанской жизни возвышенному творчеству еще ясне отражается въ примр Гёте. Словацкій былъ только, чтобы заимствовать уподобленіе у него же, одной изъ арфъ своего времени и своего народа. А время было исполнено событій, судьба народа была полна трагизма. Словацкій явился представителемъ такого періода, который, начавшись для всего европейскаго общества пессимизмомъ съ романтическою окраской, для польскаго общества протекъ между двумя горькими разочарованіями: 1831 и 1849 годовъ. Въ 1832 году были напечатаны первыя произведенія Словацкаго, въ 1849 году онъ умеръ. Періодъ этотъ былъ наполненъ страстнымъ протестомъ, горячими мечтаніями, дошедшими до мистицизма. Второе разочарованіе, когда февральская революція 1848 г. ничего не принесла обществу, котораго представителемъ былъ Словацкій, а съ 1849 года стала одерживать верхъ реакція, было уже убійственно для поэта. И такъ, если его вншняя жизнь не вмщала въ себ ничего необычайнаго, то, вдь, онъ жилъ внутренно не ею, но судьбою милліоновъ современныхъ и родныхъ ему страдавшихъ людей.

Поэтъ въ такихъ условіяхъ, естественно, и становился ‘пророкомъ’, уже по одному тому, что не было боле ни войска, ни вождей, а былъ только народъ, и онъ могъ имть предводителями только пророковъ. Боле полный образъ такого назначенія поэтовъ въ той сред и томъ времени, чмъ приведенное опредленіе датскаго критика, мы позаимствуемъ у самого автора Лиллы Венеды. Венды, кроткій, первобытный славянскій народъ, борятся съ нашествіемъ завоевателей — лехитовъ. Вендами предводительствуютъ пвцы, съ арфами въ рукахъ. У самого короля вендовъ въ рукахъ не оружіе, но золотая арфа, утрата которой будетъ обозначать гибель народа. ‘Слышу уже, арфа идетъ, я слышу ее… Ударьте въ щиты, пусть вожди сойдутся, та пснь дастъ имъ безсмертіе. И вс, кто ее услышитъ, жить будутъ, а которые не будутъ ея слышать, т помрутъ’. У вендовъ, однако, были щиты, было и оружіе и они, все-таки, погибли, когда погибла золотая арфа. Каково же должно было быть значеніе поэтической арфы для народа, у котораго не оставалось ничего, кром ея одной?

Оставивъ Виленскій университетъ, Словацкій ухалъ въ Варшаву и поступилъ тамъ на службу, въ 1829 г., въ главную дирекцію финансовъ. Онъ былъ свидтелемъ варшавскаго возстанія 1830 года, а въ 1831 году ухалъ за границу и, будучи уже за границей, получилъ порученіе отъ революціоннаго правительства въ Лондонъ. Тамъ Словацкій былъ только проздомъ и въ 1832 году онъ уже издалъ въ Париж первые два тома своихъ стихотвореній. Затмъ онъ перехалъ въ Женеву, гд оставался до 1836 года. Средства къ жизни онъ получалъ отъ матери. Предпринявъ затмъ путешествіе въ Италію съ родственниками, Словацкій жилъ нкоторое время въ Рим, гд сблизился съ другимъ первостепеннымъ польскимъ поэтомъ того времени, графомъ Сигизмундомъ Красинскимъ. Красинскій оказалъ на Словацкаго значительное вліяніе въ разныхъ отношеніяхъ, хорошее и дурное. Образованіе его было боле законченно и многосторонне, чмъ у Словацкаго, онъ имлъ характеръ, котораго Словацкому недоставало, онъ былъ мыслитель-систематикъ, въ то время какъ Словацкій былъ совершенное дитя вдохновенія,— дитя съ необычайными способностями, но, все-таки, дитя, нердко забывавшее даже, откуда вдохновеніе пришло. Красинскій первый нравственно подержалъ Словацкаго, котораго первоначальныя произведенія не были достаточно оцнены въ родномъ кра. Въ предисловіяхъ къ двумъ своимъ трагедіямъ Словацкій прямо высказалъ, что въ одномъ Красинскомъ онъ находилъ въ то время нравственную опору.

Изучивъ итальянскій, а затмъ и испанскій языки, Словацкій замчательно врно понялъ Италію, ея прошлое и ея поэтовъ. Въ сущности, по природ, они были ему ближе, родне, чмъ Байронъ и Шекспиръ, которыхъ онъ, можно сказать, призвалъ себ въ воспріемники, между тмъ какъ съ Тассо, Аріосто, Петраркой, Альфіери, Парини, Уго-Фосколо и даже съ Данте его связывали прямыя узы родства. Какого же родства? Не пдеменнаго, конечно, но родства по темпераменту, по преданію и по условіямъ народнаго быта. Вс эти итальянцы, несмотря на свою правоврность, настоящіе язычники въ безусловномъ поклоненіи вншней красот, затмъ была связь историческая, были вкй, когда все знатное польское дворянство и ученое духовенство учились въ университетахъ Падуи и Болоньи, наконецъ, Данте, Альфіери, Парини и Уго-Фосколо,— это представители вковаго протеста итальянскаго народа противъ закрпощенія, пророки вковой мечты о независимости.

Поздка на Востокъ (1836—37) еще расширила кругозоръ Словацкаго и дала ему новыя, взятыя изъ непосредственнаго наблюденія краски для романтическихъ картинъ. Извстно, что Востокъ составлялъ одинъ изъ основныхъ элементовъ романтизма, новую область, какъ бы открытую романтиками. Словацкій постилъ Грецію, Египетъ, Сирію и Палестину, а по возвращеніи прожилъ еще съ лишнимъ годъ во Флоренціи. Затмъ, въ 1838 году, онъ снова поселился въ Париж.

II.

Съ Мицкевичемъ онъ познакомился еще въ 1832 году, при первомъ своемъ пребываніи въ Париж. Вліяніе Мицкевича замтно въ нсколькихъ его произведеніяхъ: въ Гуго и Миндове многое напоминаетъ о Мицкевича, въ Кордіан — о второй части Ддовъ. Но личныя отношенія между поэтами были холодны. Словацкій открыто признавалъ Мицкевича первымъ польскимъ поэтомъ, но онъ обижался тмъ, что Мицкевичъ совсмъ молчалъ о немъ,— Словацкій видлъ въ этомъ какъ, бы притязаніе Мицкевича на полное единовластіе. Трудно ршить, кто изъ нихъ былъ боле виноватъ въ такихъ отношеніяхъ. То, что Брандесъ говоритъ о ‘папахъ и антипапахъ’, т.-е. что Словацкій хотлъ быть антипапой Мицкевича боле остроумно, чмъ врно. ‘Антипапство’ означало бы бунтъ съ честолюбивымъ намреніемъ, совершенно независимо отъ чувствъ. Между тмъ, есть вс данныя для предположенія, что отношенія могли сложиться иначе, если бы Мицкевичъ выказалъ Словацкому съ самаго начала признаніе и сочувствіе, какъ то сдлалъ Красинскій. Тогда, по всей вроятности, Словацкій, съ своею мягкою природой, подчинился бы даже руководству того, кого самъ признавалъ величайшимъ изъ польскихъ поэтовъ. Но когда Мицкевичъ сперва упорно молчалъ, а потомъ въ длахъ вывелъ вотчима Словацкаго въ вид измнника, то Словацкій сталъ относиться къ нему прямо враждебно. И, однакожь, когда появился Ланъ, Словацкій пришелъ въ восхищеніе и простилъ Мицкевичу свою обиду. На пріятельской вечеринк, по случаю открытія курса славянскихъ литературъ Мицкевича въ Coll&egrave,ge de France, оба поэта обмнялись заявленіемъ сочувствія и импровизировали вмст. Но разныя сплетни снова испортили дло, и Мицкевичъ въ самомъ своемъ курс вовсе не упомянулъ о Словацкомъ, хотя разбиралъ другихъ, мене замчательныхъ современныхъ поэтовъ. Словацкаго, который былъ деистомъ и даже пантеистомъ, отвращала отъ Мицкевича и строгая набожность послдняго. Въ Словацкій далъ волю своей желчи и высказался саркастически о нкоторыхъ произведеніяхъ Мицкевича, о ‘литовскихъ поэтахъ’, о іезуитахъ и т. п. Но затмъ, когда оба они увровали въ ‘откровеніе’ Товіанскаго, Словацкій снова сблизился съ Мицкевичемъ.

Различіе въ убжденіяхъ произвело то, что Словацкій разошелся на время и съ Красипскимъ, котораго онъ старался, но напрасно, обратить въ свою новую вру, т.-е. въ вру, проповдуемую Товіанскимъ. Достойно замчанія, что изъ троихъ первостепенныхъ поэтовъ-современниковъ устоялъ противъ мистицизма Товіанскаго тотъ, который былъ самъ метафизикъ и непосредственнымъ вліяніемъ своимъ собственно подготовилъ и въ Словацкомъ поворотъ къ отвлеченности, къ ученію о предназначеніи, къ увлеченію формулами. Примняя опредленіе Генриха Гейне, который длитъ писателей по духу на ‘эллиновъ’, почитателей красоты, и ‘іудеевъ’, доктринеровъ и мистиковъ, мы можемъ сказать, что Словацкій по природ былъ чистый ‘эллинъ’, а Красинскій — ‘іудей’. Мицкевичъ же, по широт и гармоничности своего умственнаго склада, соединялъ въ себ то и другое или былъ выше того и другаго, пока не впалъ въ товіанизмъ, что уже было, вмст, и паденіемъ его таланта. Между тмъ, Красинскій же, который прирожденнаго эллина, Словацкаго, до нкоторой степени какъ бы ‘обратилъ въ іудейство’, самъ остался совершенно свободенъ отъ той крайности мистическаго доктринерства, какое выразилось въ Товіанскомъ, и всегда относился къ ученію послдняго рзко-отрицательно, въ то время какъ и Словацкій, и Мицкевичъ попали въ полную умственную неволю къ этому лже-пророку.

И такъ, нельзя сказать, на чьей сторон въ натянутыхъ отношеніяхъ между Словацкимъ и Мицкевичемъ было боле вины, надо только прибавить, что Мицкевичъ ничего не писалъ противъ Словацкаго, между тмъ какъ послдній не могъ удержаться, чтобы не выразить публично своего раздраженія. Такъ поступилъ онъ впослдствіи и относительно Красинскаго, въ. которомъ встртилъ не холодность, а, наоборотъ, полное сочувствіе. Причиной размолвки съ Красинскимъ было несогласіе убжденій. Красинскій не только не внялъ обращенной къ нему въ письмахъ товіанистской проповди Словацкаго, на не раздлялъ и демократическо-революціонныхъ, стремленій, какими Словацкій увлекся подъ вліяніемъ тайнаго революціоннаго общества, образовавшагося среди польской эмиграціи во Франціи’ Красинскій. былъ аристократъ не только по рожденію, но и по убжденію. ‘Толпа’ ему представлялась не иначе, какъ въ смысл истребительной стихіи. Въ одномъ изъ Трехъ псалмовъ онъ высказалъ прямое предостереженіе землякамъ противъ той ‘рзни’, которую уже прежде изобразилъ въ Небожественной комедіи. Словацкій выступилъ противъ него въ большомъ стихотвореніи: Автору трехъ псалмовъ.

Здсь Словацкій спрашиваетъ своего противника (Красинскій писалъ подъ псевдонимомъ),— кто говорилъ о рзн?— и упрекаетъ его, что пугаломъ рзни онъ хочетъ устранить всякій новый народный порывъ, всякое движеніе. Въ глазахъ Словацкаго (въ то время уже товіанца) это — преступленіе противъ ‘духа’. Теорія не престающаго воплощенія духа, была несомннно революціонная и Словацкій высказываетъ это: ‘Быть можетъ, духъ изберетъ уничтоженіе цлыхъ народовъ… И никто изъ могилъ не извлечетъ пользы, кром исполненнаго почина движенія, кром вчнаго революціонера,— того духа, который проявляется подъ муками тлъ’. Возраженіе крайне туманно. Но въ немъ есть и простые, размашистые полемическіе пріемы, какъ бы старинные, честные, открытые, срозмаха сабельные удары въ старопольскомъ поединк посл какого-нибудь спорнаго сеймика. ‘Вы стоите будто скалы, произносите niepozwalam на движеніе человчества, вы хотите вернуть назадъ волны, идущія за волнами, обратить вспять Божьи рки… но кто вы?— васъ нтъ уже, вы — ничтожество’. Замчательно, что въ начал этого стихотворенія формой Словацкій напоминаетъ Кондратовича, поэта позднйшаго времени, который именно такъ рубилъ сплеча. Наиболе характерно вырвавшееся у Словацкаго признаніе: ‘я никогда не проклиналъ движенія, я всегда понималъ пламенныхъ, потому что самъ горю’. Въ этихъ двухъ стихахъ — вся правда объ отношеніи Словацкаго къ демократической революціи, и къ байронизму, и къ мечт о предназначеніи, и къ самому ученію Товіанскаго,— однимъ словомъ, къ вещамъ совершенно несходнымъ между собою: его умъ всегда летлъ на огонь всюду, гд его видлъ.

Отношенія съ Красинскимъ потомъ поправились, какъ и съ Мицкевичемъ. Ставъ жертвой ученія Товіанскаго, Словацкій уже по принципу былъ расположенъ ко всепрощенію, да онъ и по натур не былъ склоненъ къ упорной ненависти но отношенію къ единичнымъ людямъ: онъ воспламенялся быстро и прощалъ легко. Недостатокъ средствъ не позволилъ ему напечатать значительной части написаннаго, которое уже и явилось посл его смерти. Во второй половин сороковыхъ годовъ Словацкій, подъ вліяніемъ своей новой вры, отрекся отъ всхъ ненавистей, а когда событія 1846 г. въ Галиціи показали, что до той ‘рзни’, которую онъ Отрицалъ, было очень недалеко, Словацкій сильно смутился. Годъ 1848 еще прибавилъ къ его разочарованію: онъ не видлъ никакого просвта для своего народа, возстаніе соціалистовъ въ Париж, подавленное Каваньякомъ, помрачило и ожиданія отъ французской республики. Словацкій совсмъ смирился духомъ, не любилъ вспоминать о своихъ байроновскихъ порывахъ, сдлался даже въ мечтахъ своихъ реалистомъ — желалъ освобожденія въ Польш крестьянъ,— относился къ землякамъ и ко всему ему родному со снисходительностью и отцовскою привязанностью. Но до конца онъ сохранилъ мысль о борьб. Въ бумагахъ его оказалось стихотвореніе, въ которомъ онъ бросаетъ взглядъ на свою жизнь: ‘Вы, кто зналъ меня, засвидтельствуйте, что я для родины пожертвовалъ молодые годы, что пока корабль держался въ бою, я не оставлялъ мачты, а когда онъ тонулъ, я съ нимъ вмст пошелъ подъ воду’. Словацкій умеръ въ Париж въ начал 1849 г. И въ этомъ же стихотвореніи есть слдующіе стихи: ‘По, умоляю, пусть оставшіеся въ живыхъ не теряютъ надежды, пусть несутъ передъ народомъ факелъ просвщенія, а когда надо — пусть по очереди идутъ на смерть, ложатся какъ камни, бросаемые Богомъ на нашъ оборонный шанецъ’.

Изъ его личной жизни намъ остается сказать нсколько словъ объ отношеніи Словацкаго къ женщинамъ. Влюбленъ онъ былъ въ первый разъ еще въ Вильн, въ университет, и, какъ водится, возвелъ эту несчастную любовь въ событіе, ршающее судьбу, ломающее жизнь. Въ такомъ именно смысл онъ вспоминаетъ объ этомъ въ стихотвореніи Часъ раздумья, хотя тамъ же называетъ себя ребенкомъ. Эта первая любовь была важнымъ событіемъ въ его жизни только въ томъ отношеніи, что онъ ни за что не захотлъ оставаться доле въ Вильн и потому не окончилъ университетскаго курса. Впослдствіи, въ Женев, Словацкій имлъ сердечныя связи съ дочерью хозяйки того ‘пансіона’, т.-е. отеля, въ которомъ онъ жилъ, но, кажется, ему нравилась въ этой швейцарк только ея привязанность къ нему. Когда въ Женеву пріхало одно польское семейство, то Словацкій влюбился въ богатую двушку, на которой не имлъ ни надежды, ни, вроятно, и мысли жениться, и такъ какъ она также была неравнодушна къ нему, то отсюда произошелъ небольшой романъ: сцены ревности со стороны швейцарки, болзненное сознаніе, что любимое существо онъ скоро потеряетъ, прежняя симпатія смнилась на ненависть, а потомъ, когда Марія ухала, прежнія отношенія возстановились, такъ какъ Словацкій не могъ устоять противъ искренняго чувства.

Краткій романъ отразился, во-первыхъ, въ одномъ стихотвореніи, въ которомъ Словацкій проклиналъ свою прежнюю возлюбленную, а, во-вторыхъ, въ прелестной поэм: Въ Швейцаріи. Это — одно изъ наиболе художественныхъ произведеній поэта и, по безусловной красот стиховъ, по. прелести описаній, богатству красокъ и необыкновенному мастерству разнообразныхъ формъ, не много иметъ себ подобнаго въ литератур вообще. Наконецъ, въ Италіи Словацкій имлъ еще начало личнаго романа, который также кончился ничмъ: его полюбила и ему понравилась двушка изъ другаго польскаго семейства, и родители готовы были согласиться на бракъ, по желанію Анжелики, но Словацкій самъ отклонилъ, переговоры въ этомъ смысл, не желая жениться на богатой. Инымъ это покажется страннымъ, а, между тмъ, Словацкій поступилъ благоразумно: онъ жилъ на средства матери и на скудный доходъ, какой могъ получать авторъ запрещенныхъ во всхъ польскихъ земляхъ (за исключеніемъ Познани) стихотвореній. И такъ, содержать жену, если бы она отказалась отъ богатства, онъ не могъ, а жить на ея средства онъ не хотлъ. Надо еще замтить, что именно въ то время Словацкій крайне нуждался, матери его было воспрещено писать ему и приняты были мры, чтобы она не пересылала ему денегъ.

Юлій Словацкій имлъ огромное вліяніе на польскую молодежь двухъ поколній: вліялъ онъ независимо отъ той или другой формы, въ какой выражался тотъ огонь, которымъ онъ ‘горлъ’,— въ лирической ли поэм, въ драм или псни, вліялъ онъ самъ. Въ настоящемъ и будущемъ главною его заслугой остается выработка техники польскаго, стиха. Въ этомъ отношеніи онъ сдлалъ для польскаго стиха то же, что Гюго для французскаго: умножилъ разнообразіе формъ, выковалъ и отшлифовалъ языкъ такъ, что на всхъ послдующихъ поэтахъ чувствуется перенятое у него умнье, техническое, такъ сказать, воспитаніе въ его шкод.

Что касается сравнительной и прочной литературной цнности отдльныхъ его произведеній и высшаго мста, какое онъ занялъ въ литератур, то надо отдать положительное предпочтеніе его творчеству драматическому, признать, что главное мсто онъ нашелъ именно какъ поэтъ драматическій, виднйшій изъ польскихъ драматурговъ. Здсь опять есть сходство между нимъ и В. Гюго, о которомъ мы также скажемъ, что наибольшаго совершенства онъ достигалъ въ своихъ произведеніяхъ драматическихъ. А, между тмъ, оба поэта были по природ лирики. Но гармоніи лирическихъ произведеній, какъ у Гюго, такъ и у Словацкаго, вредила самая же необузданность ихъ воображенія, тотъ порывъ, который составлялъ силу и хь лирики, составлялъ вмст и ея слабость. Въ приволья лирическаго произвола, ничмъ не стсненнаго, кром самаго механизма стиха, который въ ихъ рукахъ былъ игрушкой, они до того увлекались, что просто теряли изъ вида читателя, степень его впечатлительности, способности слдить за полетомъ, перенести чрезмрное напряженіе. Если порывъ уносилъ ихъ въ небо, они терялись въ надзвздномъ пространств, если же, по свойству предмета, они оставались на земл, то лирика была для нихъ степью, которая не иметъ видимой границы, кром черты горизонта, и оба поэта часто исчезали за этою чертой. Не только утомительно, но иногда уже и невозможно было слдить за ними туда. Положимъ, читатель подвижне зрителя, но предлъ его подвижности, мра его напряженія, все-таки, гораздо ближе, чмъ предлъ земной атмосферы или хотя бы черта небосклона. Попадается иногда кровный конь столь горячій, что на немъ нельзя вызжать въ поле, какъ только онъ оглянется на ширь, поведетъ ноздрями по втру, то тотчасъ подхватитъ и начнетъ заносить. И тотъ же копь въ манеж ходитъ превосходно, безконечно тонко чувствуетъ руку и въ движеніяхъ своихъ, умренныхъ баррьеромъ, развиваетъ силу и симметричность, которыя прежде исчезали въ страстномъ неудержимомъ, безцльномъ, а нердко и безформенномъ порыв.

Такая граница, такой баррьеръ, спасительное стсненіе даны въ самой форм драмы. Здсь все строго размрено, здсь не можетъ быть десяти главъ отступленій и одной главы дйствія, здсь нельзя исчезать за предлы видимаго, такъ какъ надо оставаться на сцен и вести дйствіе. Драматическая форма — это шахматная доска: число комбинацій безконечно, но нельзя сходить съ доски.

Мы позволили себ это сравненіе, чтобы объяснить поставленныя нами, на первый взглядъ противорчивыя, положенія, именно, что Словацкій (какъ и Гюго) по природ своей былъ лирикъ, но что наиболе совершенныя его произведенія — драматическія. На нихъ-то мы остановимся, главнымъ образомъ, еще и по тому соображенію, что для русскаго читателя они могутъ представить наиболе интереса.

III.

Первымъ драматическимъ произведеніемъ Словацкаго была трагедія Миндове, король литовскій, названная историческою картиной. Она была издана вмст съ Маріею Стюартъ, и это сопоставленіе показываетъ, какъ удивительно быстро Словацкій овладвалъ новою формой. Миндове — это дтская попытка въ драматическомъ творчеств, между тмъ какъ Марія — одно изъ наиболе зрлыхъ произведеній поэта, въ первомъ фантазія его совсмъ еще не знала мры, второе — одно изъ самыхъ гармоничныхъ и стройныхъ. Надо, однако, замтить, что изданный вмст съ Маріей въ 1832 году Миндове былъ написанъ тремя годами ране, т.-е. когда Словацкому было всего 20 лтъ, понятно, что въ такомъ возраст и одинъ годъ можетъ составлять значительную разницу въ ознакомленіи съ образцами и въ развитіи таланта. Самъ Словацкій признается, что Миндове могъ бы остаться въ дтской тетрадк. Онъ признаетъ также и вліяніе Мицкевича, хотя говоритъ только объ одномъ позаимствованіи, въ сцен, которую ‘я предпочелъ оставить нетронутой, сознаваясь, что безъ униженія считаю себя должникомъ величайшаго изъ нашихъ поэтовъ’.

Содержаніе Миндове заключается въ междоусобіяхъ литовскихъ князей, возбуждавшихся рыцарями Тевтонскаго ордена съ цлью захватовъ какъ добычею, такъ и землею. Миндове крестился, но страна остается языческою и самъ онъ въ дйствительности язычникъ. Собственная мать его пытается отравить его за отступничество отъ родныхъ боговъ, крестоносцы возбуждаютъ противъ него племянника его Тройната, который и длается княземъ Литвы, посл того какъ Миндове палъ отъ руки Довмунта, у котораго онъ похитилъ жену- Пьеса эта состоитъ изъ совсмъ произвольныхъ перипетій и не иметъ никакихъ достоинствъ. Остановиться можно разв только на удачномъ очертаніи фигуры комтура Гейденриха, который является къ Миндову папскимъ легатомъ съ королевскою вороной. Это — надменный и коварный нмецкій рыцарь, со сладкою рчью высокаго духовнаго сановника, который, однако, самъ ни во что не вритъ. Но и этотъ типъ авторъ испортилъ, подливъ въ него байронизма и внезапной любовной страсти. Нагроможденіе ужасовъ — эта обязательная черта романтической драматургіи — представляется тмъ, что въ трагедіи гибнутъ: самъ Миндове, его мать, его дти, жена Довмунта, Альдона, и воевода Лютуверъ.

Написанная годомъ поздне (въ 1830 г.) трагедія Марія Стюартъ могла бы скоре быть названа Смерть Рицціо или Смерть Дарили, такъ какъ иметъ сюжетомъ гибель этихъ любимцевъ королевы, а не собственную ея судьбу. Тогда въ какомъ бы свт авторъ ни представилъ Марію Стюартъ, но задачею пьесы являлось бы только изображеніе извстнаго эпизода изъ шотландской исторіи. Между тмъ, когда трагедія названа именемъ несчастной королевы и показываетъ въ ней женщину коварную и преступную, то это можетъ вызывать такое впечатлніе, какъ будто польскій поэтъ имлъ косвенное намреніе, если не оправдать, то извинить позднйшее преступленіе одной изъ самыхъ несимпатичныхъ героинь исторіи, именно той ‘двственницы’ Елизаветы, которая казнила Марію будто бы за злодянія, совершенныя послднею. Разумется, Словацкій подобнаго намренія не имлъ, только напрасно далъ имя Маріи Стюартъ той трагедіи, въ которой она является только или одною изъ жертвъ (въ убійств Рицціо), или сообщницей (въ убійств Генриха Дарнли).

Рицціо уговариваетъ королеву подицрать декретъ о казни проповдника Нокса и его агентовъ, бунтующихъ народъ, Марія подписываетъ этотъ декретъ, но не ршается выставить на немъ, согласно обычаю, имени своего мужа, Генриха Дарили, носящаго титулъ короля. Рыцарь Дугласъ, который долженъ снести эту бумагу къ канцлеру Мортону для приложенія печати, въ самыхъ сильныхъ выраженіяхъ протестуетъ противъ этого кроваваго акта, причемъ осыпаетъ Рицціо оскорбленіями. Тотъ, отвчая, напоминаетъ ему, что Дугласы служили Стюартамъ иногда не только мечомъ, но и кинжаломъ. Отсюда неумолимая месть Дугласа на Рицціо: сперва вызовъ на поединокъ, потомъ, когда королева хочетъ услать его въ Италію, убійство Рицціо передъ глазами Маріи, совершаемое Дугласомъ при участіи самого Генриха Дарили и Линдсэ. Марія, у Словацкаго, не способна любить, но способна ненавидть. Рицціо ей только нравился, она его не любила, такъ ей нравится и пажъ, въ которомъ она видитъ ребенка. Въ моментъ гибели Рицціо она находится въ связи съ Ботвеллемъ, который уже самъ мечтаетъ о корон и предвидитъ необходимость устранить мужа королевы, Генриха Дарнли.

Но когда Рицціо убитъ съ согласія и при участіи послдняго, вся ея жесть обращается на Дарили, и на мысль объ убійств его она сперва намекаетъ Ботвеллю, а потомъ, когда Ботвелль принуждаетъ ее къ тому, открыто высказываетъ. Ботвелль, жестокій по природ и которому надругательство надъ отдавшеюся ему женщиной доставляетъ циническое удовольствіе, сперва заставляетъ ее снести Генриху отравленный напитокъ, а, между тмъ, подъ загороднымъ домомъ Генриха, по распоряженію Ботвелля, уже заложена пороховая мина, которая должна изгладить слды преступленія. Отраву выпилъ шутъ Дарили, Нивъ, завдомо жертвующій жизнью, чтобы спасти своего господина, но Ботвелль самъ несетъ огонь въ мину, снявъ для этого, въ присутствіи Маріи, лампадку съ ея домоваго алтаря. Затмъ они оба бгутъ, чтобъ укрыться отъ разъяреннаго народа.

Пьеса Очень сценична, ужасы взяты изъ исторіи и только сближены по времени, характеры дйствующихъ лицъ очерчены кратко, но вполн ясно. Грубый рыцарь Дугласъ сперва не хочетъ убійства и даже готовъ защищать Рицціо, котораго вызвалъ на дуэль, а потомъ — въ сцен убійства — бросаетъ принесенный кинжалъ и убиваетъ мечомъ, выхваченнымъ у Генриха Дарили. Двуличный канцлеръ Мортонъ, который одобряетъ убійство, но не желаетъ, чтобы знали о его участіи, цинически-жестокій честолюбецъ Ботвелль, остроумный и трогательный Никъ, шутъ Дарили, наиболе симпатичное лицо въ пьес, наконецъ, пажъ, который доволенъ цвткомъ изъ рукъ королевы,— нарисованы твердою рукой. О Ботвелл можно замтить разв, что на немъ темныхъ красокъ положено съ нкоторымъ излишествомъ, въ угоду романтическому вкусу. За то ‘король’ Генрихъ Дарили и Рицціо представлены не совсмъ ясно. Въ первомъ видимъ опредленный типъ человка малодушнаго, который хочетъ и не хочетъ, потомъ ршается и, наконецъ, сожалетъ, умоляя о прощеніи. Но Дарили дйствуетъ по двумъ побужденіямъ: досады, что въ немъ, все-таки, видятъ только мужа королевы, а не настоящаго короля, и ревности по отношенію къ Рицціо, такъ какъ самъ еще влюбленъ въ жену. Но вотъ это-то и недостаточно выяснено: которое изъ двухъ побужденій въ немъ сильне?

Гораздо полне обрисованъ характеръ самой Маріи. Это — женщина, любящая только себя, свою красоту, она привлекаетъ всхъ и живетъ только поклоненіемъ себ. Она чрезвычайно нжна и набожна. Брики бунтовщиковъ ‘раздираютъ ей сердце’ неблагодарностью тхъ, за кого она только что молилась. Когда Рицціо предлагаетъ ей казнить ихъ, она возражаетъ, что вра предписываетъ прощеніе, но вслдъ затмъ подписываетъ декретъ о казни. Въ сцен передъ убійствомъ Рицціо она, правда, угрожаетъ убійцамъ, но, между прочимъ, вставляетъ и такую просьбу: ‘О, Дугласъ, я, несчастная, унижусь до просьбы… я никогда не видла крови! Мн незнакомъ видъ смерти! Пощади меня отъ этихъ кровавыхъ образовъ’. Эти слова даютъ ключъ къ характеру Маріи, и въ пьес Словацкаго есть нсколько такихъ стиховъ, которые на минуту освщаютъ всю душу наблюдаемаго лица, какъ лампочка въ операціонномъ прибор хирурга вноситъ свтъ глубоко во внутренности паціента.

Цинически-грубому Ботвеллю такая женщина покоряется со слабымъ только протестомъ. Тяжеле всего ей то, что онъ заставляетъ ее прямо выговорить, портретъ ли Генриха долженъ быть уничтоженъ, или же онъ самъ. Ей крайне мучительно не отравить мужа, но самой нести ему отраву и смотрть ему въ глаза. Она не въ силахъ воспрепятствовать Ботвеллю взорвать мину, но ее возмущаетъ то обстоятельство, что онъ для этого беретъ огонь съ ея алтаря. Совсмъ ‘по дламъ’ достаются ей при этомъ отвты Ботвелля, они характеризуютъ и его. Марія. О, Ботвелль! Вдь, это — освященная лампа. Ботвелль. Она вернется къ алтарю, хоть и была въ крови. Марія. Лампада къ алтарю — въ крови? Ботвелль. Напрасная тревога! Вдь, посл преступленія станешь же ты сама въ молитв предъ лицомъ Бога. И лампада также можетъ посл преступленія свтиться предъ алтаремъ… Марія. О, Боже, что-жь мн длать? Ботвелль. Читай молитвенникъ. Марія. Совсмъ темно… Ботвелль. Ну, такъ представляй, что читаешь, представляй передъ Богомъ!… Онъ не похвалитъ, такъ человкъ похвалить… О, Марія, брось страхъ и пустые предразсудки. Если Богъ судитъ, то Онъ ужъ осудилъ. Успокойся! Лампадка, снятая съ алтаря, не прибавить тяжести, когда остальное уже взвшено’. Лирики въ трагедіи Марія Стюартъ совсмъ нтъ, стихи исполнены дйствія, которое и идетъ быстро. Вообще, это — то произведеніе Словацкаго, въ которомъ наиболе строго соблюдены размры начертаннаго плана.

Рядомъ слдуетъ поставить другую трагедію, также строгаго рисунка, но боле яркаго колорита, — Мазепу. Эта яркость колорита не намренная, но зависящая просто отъ того, что здсь боле колорита мстнаго, для передачи котораго вс краски имются въ распоряженіи автора. Король Янъ-Казиміръ пріхалъ въ гости къ одному изъ знатныхъ и сильныхъ польскихъ воеводъ, старику, женатому вторымъ бракомъ на молодой Амеліи. Въ свит короля находится пажъ Мазепа, будущій малороссійскій гетманъ,— фактъ, основанный на точномъ историческомъ указаніи. Мазепа представленъ блестящимъ салоннымъ кавалеромъ, въ которомъ втренность пажа, славнаго своими любовными похожденіями, соединена съ удалью и съ рыцарскими порывами. Понятіе о чести въ смысл дворянскомъ и обязанность защищать женщину отъ насилія — вотъ представленія, которыя привились этому ‘коза чьему сыну’, какъ онъ самъ себя называетъ, въ воспитавшей его шляхетской сред. Амелія сразу поражаетъ своею красотой не только пажа, но и короля. Дйствіе начинается съ довольно неправдоподобнаго факта: король въ первый же вечеръ, прошептавъ молитвы, выходить бродить подъ окнами той части палацца, гд живетъ Амелія, причемъ, чтобы не быть узнаннымъ, беретъ плащъ Мазепы. Но въ дом воеводы есть тайна: жена его и сынъ Збигнвъ любятъ другъ друга, и хотя не ведутъ любовныхъ разговоровъ, но знаютъ о взаимности чувства. 3бигнвъ, которому не понравился придворный фатъ съ репутаціей сокрушителя женскихъ сердецъ, встртивъ короля въ парк подъ балкономъ Амеліи и принявъ его за Мазепу, бросается на него съ саблею, но тотъ не защищается и, легко раненый въ руку, уходитъ, оставляя въ ум Збигнва убжденіе, что Мазепа трусъ. Вотъ вншняя завязка той драмы, которой глубокое начало положено раньше любовью мачихи и пасынка.

Мазепа, чтобы отклонить подозрніе отъ короля, длаетъ себ порзъ на рук саблею. Но дло принимаетъ боле серьезный оборотъ, чмъ предполагали пажъ и король: воевод донесено, что подъ балкономъ Амеліи найдены слды крови и подозрніе въ немъ уже возбудилось, когда же онъ замчаетъ рану на рук Мазепы, то подозрніе переходитъ въ увренность, что пажъ дерзнулъ ухаживать за Амеліею. Тогда воевода, въ очень характерной сцен, упрашиваетъ короля, чтобы тотъ отослалъ Мазепу изъ замка: ‘Отошли ты эту золотую куколку, не то, пожалуй, еще разобьется… Если хочешь доле имть на служб твоего дворянина, то отошли его скорй, пожалуй, потеряется тутъ, какъ мшокъ съ деньгами, золото манитъ, а онъ весь въ золот, какъ бы у тебя его не украли… я за него боюсь’. Король отсылаетъ Мазепу съ депешами, а воевода устраиваетъ засаду, въ которой пажа изобьютъ палками. Но ране пути Мазепа является на поединокъ со Збигнвомъ, который его назвалъ трусомъ. Ударъ палаша въ грудь разрубаетъ не только шелковый жупанъ, но и конвертъ, бывшій на груди Мазепы, а изъ бумагъ онъ узнаетъ, что король длаетъ распоряженіе о насильственномъ похищеніи Амеліи, предписывая Мазепу держать арестованнымъ впредь до приказанія. Конечно, такая ршимость представляется маловроятною въ Польш, во времена Вазовъ и, вдобавокъ, при личной малоэнергичности Яна-Казиміра. Ягелдоны имли не такую власть, какъ Вазы, но и то князья Радзивилы попросили Сигизмунда-Августа не бывать у нихъ въ дом, когда онъ сталъ ухаживать за княгиней Варварой, на которой онъ впослдствіи женился.

Но допустимъ, что Янъ-Казиміръ, какъ долго жившій во Франціи, считалъ возможнымъ увезти силой жену польскаго магната. Допустимъ также, что и извстная его набожность не препятствовала ему учинить такой скандалъ: придворные нравы во Франціи уже въ то время допускали нчто похожее. Янъ-Казиміръ жилъ при французскомъ двор, былъ французскимъ аббатомъ, раньше чмъ былъ сдланъ кардиналомъ, а потомъ избранъ королемъ.

Мазепа, характеръ несложный, но превосходно очерченный Словацкимъ, уже ране понялъ отношенія между Збигнвомъ и Амеліею. Въ поединк онъ выбиваетъ саблю изъ рукъ Збигнва, предлагаетъ ему дружбу, говоритъ ему, что есть положенія безнадежныя, изъ которыхъ одинъ выходъ — бжать: ‘есть любовь безъ радостей, безъ надежды, небо безъ звздъ и безъ Бога’. Збигнвъ убждается искреннимъ тономъ противника и принимаетъ его дружбу. По прежде Мазепа самъ хочетъ предостеречь Амелію объ угрожающей ей опасности, не выдавъ, однако, короля. Съ обычною своею легкомысленностью, онъ возвращается въ зДмокъ, внутренняго расположенія котораго не знаетъ, ищетъ Амелію, путается въ комнатахъ, и, слыша за собой шаги, идетъ все дале. Наконецъ, онъ видитъ — спальная Амеліи, судя по убранству. А шаги все приближаются, такъ какъ воевод донесено, что пажъ вернулся и воевода веллъ слдить за нимъ. Мазепа прячется въ альковъ, между тмъ, являются уже Збигнвъ и Амелія, а наконецъ и самъ воевода со слугами. Чрезвычайно патетична слдующая сцена, когда воевода говоритъ жен, что у нея въ спальн мужчина, и велитъ людямъ искать за занавсомъ алькова. Сперва Амелія проситъ ей врить на-слово, потомъ Збигнвъ съ оружіемъ въ рукахъ не пускаетъ слугъ въ альковъ. Въ этой сцен воевода совершенно выходитъ изъ себя отъ бшенства и забываетъ уже свое магнатство, обращаясь къ жен. Наконецъ, заставивъ жену присягнуть на распятіи, но нисколько ей не вря, онъ призываетъ каменщиковъ и тутъ же, передъ занавсомъ, ставитъ кирпичную стну, за которой остался Мазепа, не ршившійся выйти, когда Амелія присягнула, что никого тамъ нтъ.

Но такъ какъ Амелія содержится затмъ въ заключеніи, а слухъ о возведенной вновь стн и о слышанныхъ за ней стонахъ распространяется по замку, то король, разумется, входитъ въ это, подозрвая, что воевода замуровалъ свою жену. Стна развалена и Мазепа разсказываетъ, какъ было дло, опять-таки не выдавая короля, вслдствіе чего его разсказъ не убждаетъ ни воеводы, ни даже самого Збигнва, который также, думаетъ, что Амелія обманывала и его отца, и его самого. Дло усложняется тмъ, что король хочетъ ухать, взявъ съ собой пажа, а воевода отказывается отпустить Мазепу. Тогда этотъ предлагаетъ, какъ послднее средство, судъ Божій, то-есть поединокъ, на который онъ вызываетъ обвинителя Амелія. Збигнвъ заступаетъ въ этомъ поединк отца и убиваетъ себя самъ. Мазепа возвращается какъ бы побдителемъ, невинность Амеліи доказана судомъ Божіимъ или, врне сказать, честь ея возстановлена по понятіямъ тогдашняго общества.’

Но воевода остается убжденнымъ въ виновности жены. Короля онъ отпускаетъ только подъ условіемъ, что Мазепа останется, а притомъ даетъ слово, что выпуститъ и его живымъ. Но когда Амелія умираетъ отравленная и старикъ еще глумится надъ нею мертвою, то Мазепа, выведенный изъ себя, открываетъ ему всю правду: что жена его и сынъ любили другъ друга, и что Збигнвъ убилъ себя самъ. Мазепу, по приказанію воеводы, привязываютъ на спину бшеной лошади и выпускаютъ изъ-замка ‘живымъ’, а когда Янъ-Казиміръ, взявъ въ ближайшемъ город отрядъ королевскихъ войскъ, возвращается въ замокъ воеводы, чтобы освободить своего пажа, то воевода закалывается у него на глазахъ.

Пьеса эта, повторяемъ, вполн сценична, и, за исключеніемъ двухъ-трехъ натяжекъ, дйствіе въ ней правдоподобно, если принять во вниманіе тогдашніе польскіе нравы и условія быта. Изступленная ревность магната-самодура правдоподобна, а противорчіе между тономъ формальной покорности и неукротимою надменностью въ его обращеніяхъ къ королю врно исторически и превосходно въ литературномъ смысл. Вообще языкъ того времени переданъ вполн свободно, стихомъ, которому привольно въ каждой форм, въ которомъ римъ какъ бы не слышно,— такъ он пряходятъ естественно. Во всемъ нтъ никакого фразерства, нтъ лишняго слова, а, между тмъ, эффектъ въ нкоторыхъ сценахъ, напримръ, когда Мазепа поражаетъ воеводу раскрытіемъ правды, чрезвычайно силенъ. Что касается дйствующихъ лицъ, то весь интересъ сосредоточенъ на воевод и на Мазеп, которые оба очерчены яркими красками и представляютъ собой типы вполн законченные. Амелія — пассивное существо, но женщина съ сильнымъ чувствомъ личнаго достоинства. За то Збигнвъ, какъ вс мечтатели у Словацкаго, нсколько неясенъ и невполн согласенъ съ духомъ времени. Художественно сдлана, по характеру и языку, вводная и второстепенная фигура свтской варшавской дамы, пожилой, но говорящей только о любовныхъ отношеніяхъ, это въ XVII вк уже обращикъ нравовъ XVIII.

Мазепа занимаетъ одно изъ первыхъ мстъ въ польской драматической литератур. По сил дйствія, точности рисунка и живости красокъ мы должны поставить его выше Маріи Стюартъ, но приведенныя качества принадлежатъ обимъ трагедіямъ, а также и отсутствіе лиризма, сжатость формы, рдкая у Словацкаго трезвость въ выраженіи. Трудно поврить, что одинъ поэтъ могъ написать такія противуположныя по духу и форм вещи, какъ Мазепа и Марія — съ одной стороны, Король Духъ, Ангелли и Бенёвскій — въ другой.

IV.

Кордіанъ составляетъ уже нкоторый переходъ отъ трагедіи къ эпосу, отъ точности въ произволу, отъ чистой романтики къ мистицизму. Но, прежде чмъ говорить о Кордіан, мы должны упомянуть еще о двухъ драматическихъ произведеніяхъ Словацкаго, въ томъ же род, какъ Марія Стюартъ и Мазепа. Эти трагедіи Беатриса и Непреклонный князь, первая взята изъ исторіи итальянской, вторая, переведенная съ Кальдерона, изъ исторіи португальской.— Беатриса Ченчи принадлежитъ къ значительному числу ‘посмертныхъ’ произведеній нашего поэта. Надо признать, что она относится къ тому періоду, когда на Словацкомъ сказывалось уже вліяніе Шекспира. Здсь уже, наприм., являются три тни, предвщающія гибель семейства Ченчи и представляющія собой темную силу, которая наталкиваетъ людей на преступленія. Эти тни или этихъ вдьмъ весьма удобно можно выкинуть изъ пьесы, и тогда она представитъ просто исторію преступной семьи, вставленную въ мрачную картину борьбы партій въ итальянскихъ городахъ въ прежніе вка и при начал новой исторіи. Этотъ бытъ или, лучше, духъ этого быта превосходно былъ схваченъ и переданъ Шекспиромъ, котораго личное пребываніе въ Италіи не доказано, но который зналъ ее по разсказамъ такъ хорошо, что у него встрчаются врныя подробности даже о вншней сторон итальянскаго города.

Словацкій самъ жилъ въ томъ Рим, гд у него здсь происходитъ дйствіе, и вполн понялъ то прошлое, о которомъ досел все говоритъ въ старыхъ итальянскихъ городахъ, этихъ старйшихъ городахъ Европы въ смысл развитія чувства гражданству, самоуправленія и всхъ условій собственно-городскаго быта. Приведемъ здсь стихи изъ поэмы Словацкаго Беневскій: ‘Дантъ также, другой эпическій поэтъ, сказалъ: о, счастливъ, счастливъ, кто никогда въ жизни не вышелъ за черту, въ которой ему слышенъ меланхолическій звонъ съ башенъ роднаго города’… Дантъ при этомъ вздыхалъ по своей родной Флоренціи, принужденный укрываться въ Верон: та же Италія, но не т улицы, не тотъ звонъ, не та родина.

Вотъ эта-та сторона особаго старинно-городскаго духа, яркій колоритъ средневковаго итальянскаго города иметъ такое значеніе въ Беатрис Ченчи, что читатель не оцнитъ ея достаточно, даже если самъ бывалъ въ Рим, потому что въ современномъ Рим средневковый городъ выступаетъ уже не такъ рзко, лучшее понятіе объ этомъ можетъ дать, наприм., Верона, которая у Шекспира является дважды.

Мать, дочь и сынъ убиваютъ отца, посягавшаго на дочь, они выносятъ трупъ на площадь и надются, что убійство на улиц, столь частое въ то время, будетъ отнесено въ борьб между партіями князей Орсини и Колонна. Но преступленіе открывается вслдствіе доноса одного изъ участниковъ, пріятеля семьи Ченчи, отвергнутаго Беатрисою, Ченчи идутъ на каэнь — вотъ вся пьеса, Но психологическая задача въ ней — очертить непреклонный и страстный характеръ римлянки, показать, какъ у преступницы, которой рука не дрогнула убить отца, пробуждается безконечная нжность къ юнош-живописцу, который защищаетъ ее. Прощальное обращеніе Беатрисы къ Джани и затмъ разговоры въ итальянской толп во время казни — вотъ два сильныя мста въ Беатрис.

Переведенная съ Кальдерона, трагедія Непреклонный князь (El principe constante) по сюжету также простая: Донъ Фернандъ, португальскій принцъ, добровольно умираетъ въ плну у мавровъ въ Африк, среди всякихъ лишеній и мукъ, только потому, что не соглашается, чтобы король выкупилъ его, возвративъ маврамъ взятую португальцами крпость Сеуту, какъ того требуютъ мавры. Здсь изображенія характеровъ и дйствія уже не принадлежатъ Словацкому. Но въ перевод является такое мастерство стиха, столько музыки и мстами такая сила, что можно, съ закрытыми глазами, усомниться, чтобы подлинникъ могъ быть выше.

Мы причисляемъ Беатрису и Непреклоннаго князя къ первому періоду или, если угодно, къ первой манер драматическаго творчества Словацкаго, потому что въ послднихъ двухъ пьесахъ проявляются т же основныя качества — простота языка, опредленность рисунка, полное отсутствіе туманности и многословія, въ которыя поэтъ впадалъ въ слабйшихъ своихъ произведеніяхъ. Сверхъ того, въ описанныхъ досел трагедіяхъ нтъ вовсе волшебства, которое займетъ важное мсто въ послдующихъ, если только исключить совсмъ ненужныя вводныя три тни, которыя только портятъ Беатрису Ченчи.

Выше мы сказали, что трагедія Б составляетъ въ драматическомъ творчеств Словацкаго какъ бы переходную ступень во второй его манер, гд меньше правильности и трезвости, больше произвола, а въ конечномъ результат является прямая безформенность и туманность. Бордіанъ уже носитъ на себ эти черты въ значительной степени. Въ смысл драмы, это — пьеса, которую невозможно поставить на сцен не только по причинамъ ‘цензурнымъ’, но и по безпорядочности всего ея склада. Собственно драматическій сюжетъ состоитъ въ томъ, что, по преданію, въ Варшав, во время коронаціи въ 1829 году, былъ заговоръ, направленный къ совершенію преступленія. Русскіе читатели будутъ въ полномъ прав, когда скажутъ: если изображается заговоръ, отъ котораго насъ уже отдляютъ почти 60 лтъ, то пусть намъ представятъ и вызвавшія его причины, а затмъ покажутъ, какъ онъ не удался. Въ тсномъ смысл, исполненіе этой задачи въ пьес Словацкаго начинается только съ третьяго акта. Два первые совершенно потеряны для дйствія.

Сперва идетъ ‘приготовленіе’ къ началу XIX столтія, волшебный шабашъ во вкус Шекспира, крайне слабый въ литературномъ отношеніи и, вмст, крайне тенденціозный: главные дятели польской революціи 1830 года здсь впередъ осуждены, они выходятъ изъ сатанинскаго котла: Хлопицкій, Нмцевичъ, Лелевель, Чарторискій, Круковецкій. Выходятъ изъ котла, по представленію автора, такіе неспособные и ненадежные люди потому, что XIX вкъ вообще будетъ лишенъ творческой силы. ‘Богъ творилъ шесть дней, а въ день седьмый почилъ отъ трудовъ’. Девятнадцатый вкъ, это такой отказъ отъ творчества или перерывъ въ немъ, какъ седьмой день мірозданія.

Если Хлопицкій, Лелевель и Чарторискій были неспособны, то пусть же намъ поэтъ покажетъ настоящихъ героевъ революціи, которые могли бы взять верхъ, еслибъ ихъ не одолла непосильная борьба. Авторъ выводитъ Кордіана. Кто такой этотъ Кордіанъ? Въ пролог и двухъ первыхъ актахъ это — мальчикъ, который уже извдалъ умомъ вс судьбы человчества, пришелъ къ байроновскому настроенію и къ простому, нын еще столь популярному въ молодой сред, выходу изъ пессимизма — къ самоубійству. Положимъ, къ Weltschmerz’у 15-ти лтняго Кордіана должно относиться серьезне, чмъ къ разнымъ современнымъ аффектаціямъ. Во-первыхъ, Кордіанъ былъ дитя эпохи, которая только что утратила вру, въ душ которой міръ только что пошатнулся въ самыхъ своихъ общечеловческихъ основаніяхъ. Впервые стали подъ знакъ вопроса такія вещи, какъ назначеніе человка, цна жизни, смыслъ взбаломученнаго моря человческаго существованія. Люди того времени, романтики, байронисты, оставались еще слишкомъ непосредственно подъ впечатлніемъ того недавняго философскаго факта, что человкъ, царь природы, цль и послднее слово мірозданія, былъ развнчанъ представленъ такимъ, какимъ героя видитъ его камердинеръ.

Это было ново и это казалось ужаснымъ. Войдемъ въ положеніе тхъ людей, когда судимъ о нихъ и ихъ произведеніяхъ. Пятнадцатилтній Кордіанъ не хочетъ жить, его не забавляетъ сказка слуги о томъ, какъ сапожный подмастерье сдлался королевскимъ министромъ потому, что сшилъ для собакъ королевской охоты сапоги, въ которыхъ имъ было очень удобно, въ холода, въ болотахъ. Въ грустномъ, но совершенно пассивномъ раздумья слушаетъ онъ, какъ тотъ же слуга, служившій у Наполеона въ Египт, разсказываетъ про каменныя горы (пирамиды) и про страшныя мученія, чрезъ которыя прошли впослдствіи наполеоновскіе плнные изъ поляковъ. Что все это значитъ, когда человкъ ничмъ не разнится отъ червя? Скорбные, преждевременные порывы Кордіана слушаетъ очень внимательно молодая Лаура, она старше его и хотла бы его утшить. Нтъ, Кордіанъ вянетъ (собственное его выраженіе), Кордіанъ не хочетъ жить. Онъ спускаетъ курокъ пистолета, какъ слдуетъ, и конь его приходитъ въ свой станокъ безъ всадника.

И, однакожь, безъ всякой нужды, мы вдругъ встрчаемъ Кордіана въ Джемсъ-парк, въ Лондон. Очевидно, выстрлъ былъ неудаченъ, какъ выходило все у этихъ романтическихъ неудачниковъ. Онъ ведетъ разговоръ съ человкомъ, который отдаетъ внаймы стулья въ парк. ‘Вы заплатили цлый шиллингъ, какъ лордъ, но лордъ за то беретъ три стула: на одномъ сидитъ, на другой кладетъ ноги, на третій — шляпу’. Вотъ недурная, хотя и ненамренная аллегорія для людей врод Кордіана: платить деньгами и чмъ-либо инымъ они всегда умютъ, какъ лорды, но пользоваться правомъ не умютъ, за издержанную гинею они не умютъ воспользоваться своимъ правомъ и на три пенса. Другая сцена въ Англіи же — просто краткій монологъ Кордіана въ Дувр, на берегу моря,— нсколько словъ о мор и о Шекспир.

Затмъ мы видимъ Кордіана въ итальянской вилл вдвоемъ съ нкою прекрасною Віолеттой. Онъ понялъ, что ея любовь измряется деньгами, и вотъ онъ доставляетъ себ такое удовольствіе: проситъ повторить увренія любви, а потомъ сообщаетъ ей, что онъ разоренъ и, сверхъ того, проигралъ брилліанты, которые подарилъ ей. Любовь Віолетты мгновенно исчезаетъ, но Кордіану стоило сказать, что осталось еще денегъ на четыре пира, посл которыхъ онъ застрлится, — и Віолетта оказывается снова любящею. Очевидно, Кордіанъ уже пресытился такъ называемыми земными благами и презираетъ ихъ.

Новый, все еще вступительный эпизодъ, это — аудіенція графа Кордіана у папы. Здсь впервые Кордіанъ высказываетъ уже скорбь народную, а не общечеловческую. Въ сцен этой идетъ къ длу только то, что папа не хочетъ знать той скорби, о которой говоритъ Кордіанъ, папа находитъ, что все обстоитъ совершенно благополучно, требуетъ отъ Кордіана полной покорности всмъ даннымъ условіямъ и смиренномудрія. Такой отвтъ наноситъ послдній Ударъ религіозному чувству, въ которомъ Кордіанъ былъ воспитанъ. Самая хе обстановка сцены — верхъ безвкусія. Въ послднемъ вступительномъ эпизод мы находимъ Бордіана мечтающимъ на гор Монбланъ, здсь онъ является уже возродившимся, почерпнувшимъ новую свжесть и бодрость въ общеніи съ природой.

Снисходительный читатель можетъ помириться и съ байронизмомъ Бордіана-мальчика, и съ бездятельнымъ скитаніемъ за границей Бордіана-юноши, въ поискахъ за успхами, которые потомъ оказываются пустяками и должны были такими оказаться, если это — человкъ, въ самомъ дл, не заурядный. У поляковъ въ тогдашнемъ пессимизм отзывалась не одна только ‘міровая скорбь’, но и многое иное, боле близкое и реальное. Но читатель, все-таки, потребуетъ, чтобы необыкновенность и сила, приписываемыя герою, были доказаны дйствіемъ. На все предшествующее уже потрачены два акта, сверхъ пролога.

И вотъ, наконецъ, Бордіанъ въ Варшав, онъ поступилъ въ школу подхорунжихъ (подпрапорщиковъ). Въ подземелья соборнаго костёла св. Яна собрались заговорщики. Но они разсуждаютъ не о томъ, какъ привести заговоръ въ исполненіе, а о томъ, оправдывается ли нравственно то дло, которое они задумали, и согласно ли оно съ духомъ польскаго народа. Президентъ собранія (писатель Нмцевичъ) сильно осуждаетъ преступленіе, а молодой подхорунжій выступаетъ со страстною революціонною рчью. При сбор голосовъ, огромное большинство оказывается на сторон президента. Но Бордіанъ берется дйствовать самъ, на свою отвтственность. Для этого онъ пользуется днемъ, когда его часть въ караул. Слдуетъ изображеніе внутренней борьбы въ немъ между принятыми намреніемъ и колебаніями, въ ум его возникаютъ разные фантомы, напряженіе нервовъ доводитъ его до полной галлюцинаціи и, наконецъ, до обморока, который отвращаетъ преступленіе, но обнаруживаетъ намреніе Бордіана совершить его. Дале, мы находимъ его въ больниц умалишенныхъ, затмъ въ строю на Саксонской площади, гд онъ сперва не хочетъ исполнить приказаніе — перескочить верхомъ черезъ пхотную шеренгу, вооруженную штыками, но потомъ длаетъ это, подъ вліяніемъ укоризнъ. Тогда является мощное ходатайство о помилованіи его за такой молодецкій подвигъ. Ходатайство, посл невроятныхъ усилій, успваетъ одержать верхъ, но уже слишкомъ поздно: курьеръ прізжаетъ въ тотъ моментъ, когда судьба Бордіана уже совершилась.)

Несомннно, что нкоторыя сцены производятъ сильное впечатлніе. Но это зависитъ боле отъ самого предмета. Есть и увлекательные стихи. Но въ общемъ Кордіанъ — въ смысл литературномъ — вовсе не принадлежитъ къ, наиболе художественнымъ произведеніямъ Словацкаго, не говоря уже о,томъ, что эта трагедія представляетъ скоре пойму, которой придана драматическая форма.

Вслдъ за Кордіаномъ мы упомянемъ только вскользь еще о нсколькихъ драматическихъ произведеніяхъ поэта, написанныхъ на сюжеты изъ новйшей польской исторіи или жизни, поставленной въ связь съ исторіею. Это Горштинскій, Неисправимые, Ксендзъ Маркъ и Серебряный сонъ Саломеи. Первыя два представляютъ недоконченныя работы тридцатыхъ еще годовъ и изданы уже посл смерти автора. Два же послднія были написаны въ сороковыхъ годахъ. Содержаніе всхъ ихъ относится къ періоду раздловъ Польши, и вс эти вещи довольно слабы въ литературномъ смысл. Особенно же въ двухъ послднихъ выступаютъ вс недостатки Словацкаго, къ тому же, не искупаемые ни отдльными красотами, ни даже мастерствомъ стиха. Измна гетмана Боссаковскаго, популярность ксендза Марка, одного изъ барскихъ конфедератовъ, монаха-воина и почти святаго, возстаніе, поднятое Ясинскимъ въ Вильн,— вотъ т темы, которыя авторъ хотлъ разработать въ этихъ вещахъ, но сдлалъ это неудачно, давъ полный разгулъ своему лирическому порыву и произволу, пренебрегая требованіями драматической формы и правдоподобности. Найденные въ бумагахъ поэта отрывки другихъ только начатыхъ пьесъ достаточно будетъ перечислить: Крокусъ, Валленродъ, Вальтеръ Стадіонъ, Золотой черепъ и Янъ-Казиміръ.

Поэтовъ недаромъ звали пвцами. Конечно, и художникъ слова, все-таки, писатель, а отъ слова — больше требованія, чмъ отъ звука, написаннаго на нотной линейк. Съ поэта спросится боле, чмъ съ живописца и музыканта-композитора. Слово обложено высшею повинностью, чмъ звукъ и краска. Оно воплощаетъ идею боле опредленную, боле повелительную, руководящую, оно мене служитъ, оно призвано направлять. Если Бетховенъ создалъ намъ чудныя сонаты, которыя даютъ сокровище отголосковъ для всхъ настроеній души, то за это ему — внецъ безсмертія, онъ сослужилъ обществу, человчеству всю службу, какой повиненъ музыкантъ. Отъ художника слова, отъ поэта спросится больше. Слово — не звукъ пустой, и покажи намъ, какое примненіе ты сдлалъ изъ своего дара — владть нами. Словацкій могъ бы на это отвчать: я былъ поэтомъ гибели народа, я былъ поэтомъ изгнанія, вдохновителемъ жизни, я, быть можетъ, ошибался въ средствахъ, но служилъ своему народу врно, былъ однимъ изъ пвцовъ въ Лилл Венед: моя арфа утшала народъ въ паденіи и ворожила ему иную будущность,

Но оставимъ теперь это публицистическое назначеніе, скажемъ точне, несомннную повинность поэта. Онъ, вдь, все-таки, художникъ. Не надо забывать этого его существеннаго свойства, не слдуетъ преувеличивать требовательности и замыкать его только въ роль составителя передовыхъ статей. И какъ художникъ въ немъ бываетъ обыкновенно сильне ‘публициста’, несмотря на всякое искреннее веденіе этой послдней роли! Повинность можетъ исполняться боле или мене охотно. Мицкевичъ, Словацкій, Красивскій исполняли ее по самому глубокому внутреннему влеченію. Эта повинность была въ нихъ страстью. Однано, художникъ остается художникомъ и надо же ему высказаться и тамъ, гд ему наиболе привольно но природ.

Балладина, трагедія полу-фантастическая,— вотъ одна изъ тхъ, вещей, гд былъ просторъ таланту Словацкаго. Онъ взялъ почти первобытный міръ славянъ, на зар христіанства, съ ужами, еще полными языческихъ представленій, и помстилъ въ этомъ мір вчную исторію личнаго честолюбія красивой женщины, не знающаго законовъ выше тхъ, которые продиктованы собственною ея красотой. Такіе характеры всегда трагичны. Они являются въ мщанской проз разводовъ и имущественныхъ преступленій, вызываемыхъ ненасытностью женщинъ. Нердко, не только въ город, но и въ деревн, такой характеръ становится пружиною настоящей трагедіи, гд дйствуютъ ножъ или ядъ. Такова Балладина.

Дло происходитъ въ полубаснословное время Попелей. Король Попель III сверженъ съ престола братомъ Попелемъ ‘Кровавымъ’ и живетъ пустынникомъ въ лсу, надъ озеромъ Гопломъ. Прізжаетъ къ нему рыцарь Киркоръ, владлецъ замка, просить совта о женитьб: онъ слышалъ похвалы дочерямъ царствующаго короля. Пустынникъ отклоняетъ Киркора отъ этой мысли, сообщая ему о преступленіяхъ кроваваго Попеля, который зарзалъ дтей брата, свергнувъ его съ престола. Старецъ совтуетъ рыцарю жениться на простой, сельской двушк, и въ бесд этой открывается, что онъ, пустынникъ, законный король и что, убгая изъ Гнвна, онъ унесъ свою корону, настоящую корону Леха, внецъ, подаренный однимъ изъ трехъ королей-маговъ, бывшихъ въ Вилеем, который былъ скиъ. Король, не внчанный Вороной Леха, не долженъ быть признаваемъ законнымъ повелителемъ. Киркоръ общаетъ послушать совта пустынника въ выбор невсты и, вмст, клянется, что возвратитъ ему престолъ.

На обратномъ пути Киркоръ подпадаетъ подъ дйствіе волшебной силы. Волшебница озера, Гопляна, влюблена въ Грабца, молодаго, гулящаго парня, который самъ любитъ Балладину, дочь вдовы, крестьянки, и иметъ свиданія съ этою двушкой, разсчитывающей на такого жениха, за неимніемъ другаго. Фея Гопляна, чтобы устранить соперницу, велитъ подвластнымъ шаловливымъ духамъ надломить бревно въ мосту, который должна перехать карета графа Киркора, Гопляна предвидитъ, что, увидавъ рыцаря, Балладина начнетъ ловить его, а Грабца оставитъ.

Хата надъ озеромъ, об дочери вдовы — Балладина и Алина — входятъ съ серпами, по окончаніи работы, и начинается короткая лтняя посидлка. Старушка болтаетъ мечты свои о богатомъ жених для дочекъ, и прежде для Балладины, какъ старшей. Въ этой сцен нтъ уже ни волшебства, ни геройства, дающихъ нашему поэту поводы пускать въ ходъ вс краски своей палитры, вс разноцвтные огни своего воображенія. Но какъ простая эта сцена хороша, какъ въ ней, въ словахъ, неохотно бросаемыхъ Балдадиной, уже обрисовывается эгоизмъ и занятіе только своею красотой, наконецъ, какое искусство стиха, свободнаго, совершенно какъ проза, а, между тмъ, плывущаго чудеснымъ ритмомъ! ‘Вотъ мы тутъ жнемъ, а вдругъ изъ бору какой-нибудь королевичъ… да хоть бы поваренокъ придворный или конюшій, и ко мн: дай одну изъ твоихъ дочерей, государь мой, женись на Балладин. Теб, Алина, также достанется богатый мухъ, но прежде Балладин…’ — ‘Куда ты мой гребень двала, Алина? Что ты тамъ заслушалась, какъ матери снится?’ — Алина: Знаешь, ей это въ лицу, когда она такъ говоритъ сны свои на-яву и улыбается имъ…’ Но, вотъ, стукъ въ двери, входитъ рыцарь и проситъ ночлега. Подвластные Гоплян духи, чтобы усилить впечатлніе рыцаря, при вид двухъ красавицъ, бросаютъ на нихъ лучи, которые придаютъ чарующіе оттнки ихъ лицамъ, воздухъ они наполняютъ таинственною, никому, кром Киркора. не слышною гармоніей.

Онъ влюбляется въ обихъ сестеръ и не знаетъ, которую выбрать, ршено, что двушки пойдутъ въ лсъ по-малину и та, которая вернется прежде, съ полнымъ кувшиномъ, будетъ женой Виркора. Лнивая Баладина, мене привыкшая и къ работ собиранія плодовъ лсныхъ, не знающая хорошо, гд что ростетъ, знала впередъ, что проиграетъ въ этомъ состязаніи. Въ лсу она встрчается Алин съ пустымъ кувшиномъ, но съ ножомъ, и зарзываетъ сестру. Вернувшись домой, она разсказываетъ, что Алина убжала съ любовникомъ, который у нея былъ.

Это — начало и причина цлаго ряда послдующихъ преступленій. Балладина вышла за Киркора, но о преступленіи ея узнаютъ Грабецъ, затмъ пустынникъ, наконецъ, рыцарь фонъ Костринъ, управляющій замкомъ Киркора. Разумется, вс они погибаютъ, причемъ Балладина сперва отдается фонъ-Кострину, чтобы сдлать его сообщникомъ въ своей дальнйшей борьб за власть. И она достигаетъ власти, путемъ преступленій, въ ея руки попадаютъ и корона Леха, и столица Гнзно, подъ стнами котораго падаетъ ея мужъ, благородный Виркоръ, свергнувшій кроваваго Попеля, но затмъ принужденный сражаться противъ части своихъ же войскъ, задаренныхъ и взбунтованныхъ Балладиною.

Разв не бываютъ въ жизни подобныя женщины, разв не было таютъ женщинъ на престол? Балладина — нравственное чудовище, но поэтъ вовсе не сдлалъ ее нечеловческимъ олицетвореніемъ одной злобы. Передъ нами живая женщина, которой нервы содрогаются посл злодяній, но она сама сознаетъ, что каждое изъ нихъ она совершила бы вновь, если бы было нужно. Это — характеръ, сдланный изъ одного эгоизма и непреклонной воли, изъ безусловнаго принесенія въ жертву своему интересу и хотя бы одному своему тщеславію — всего остальнаго міра. Нельзя сказать, что у Балладины есть совсть, хотя ее и мучаютъ виднія: это — нервы, а не совсть, отъ ужаса она падаетъ въ обморокъ, но, оправившись, продолжаетъ свое дло.

Въ Балладин сильно проявляется подражаніе Шекспиру. Такое подражаніе мы раздлимъ на два рода. Никакъ нельзя сказать, что фигура самой героини списана съ леди Макбетъ: здсь сходство боле вншнее, въ пріемахъ, чмъ внутреннее, психологическое. Балладина несомннно худшая преступница, чмъ леди Макбетъ: молодая двушка убиваетъ сестру и изъ крестьянки длается королевой, она прогоняетъ мать, она не останавливается ни передъ прелюбодяніемъ, ни передъ возстаніемъ противъ мужа. Сверхъ того, она дйствуетъ не черезъ мужа, какъ леди Макбетъ, а непосредственно сама, и постепенно губитъ тхъ людей, которые были ея орудіями. Типъ безпощаднаго эгоизма въ стремленіи, такъ сказать, къ ‘карьер’ взятъ здсь шире и анализъ борьбы между силой воли и слабостью нервовъ боле развитъ, уже потому, что вс прочія фигуры въ трагедіи Словацкаго — второстепенныя. Но за то въ формахъ, въ пріемахъ является мстами столь рзкое подражаніе Шекспиру, что можно только удивляться наивности поэта, который ужь никакъ не имлъ недостатка въ собственномъ воображеніи. У жены Макбета — пятно крови на рук, у Балладины — на лбу, Макбету является на пиру тнь Банко, Балладин — тнь сестры, также во время пира. Сцена, въ которой Балладина и ея сообщникъ Костринъ идутъ на башню, чтобы убить Грабца и похитить оказавшуюся у него корону Леха, напоминаетъ сцену убійства короля въ Макбет, только у Словацкаго вставленъ сильно-дйствующій и психологически-врный моментъ, когда Балларна угадываетъ въ глазахъ своего любовника мысль — убить ее самоё. Непонятно, для чего Словацкому потребовались упомянутые, прямо-скопированные эффекты, и какъ онъ не отдавалъ себ отчета, что они будутъ вредить достоинству столь крпко задуманной и съ такимъ мастерствомъ формы исполненной пьесы? Есть что-то дтское въ такомъ его увлеченіи тмъ или другимъ пріемомъ великаго англійскаго трагика и въ наивномъ убжденіи, что такія заимствованія позволительны.

Совсмъ иное надо сказать о подражаніи въ другомъ род, а именно о томъ вліяніи, какое оказалъ Сонъ въ лтнюю ночь на фантастическую сторону, вставленную въ трагедію Балладина. Эта фея Гопляна, влюбленная въ глуповатаго Грабца, и подвластные ей шаловливые духи Хохливъ и Скерка, весь ихъ стихійный міръ — олицетвореніе силъ природы, уже по самому существу, по духу, созданы Словацкимъ подъ прямымъ вліяніемъ Шекспира. Но здсь является подражательность уже совершенно понятная и извинительная. Въ нмецкой поэзіи можно указать нсколько примровъ прямаго подражанія шекспировскому волшебству. Вообще, въ этомъ отношеніи надо признать полную законность разработки другими поэтами цлой области, такъ сказать, открытой однимъ великимъ художникомъ. Если бы послдующіе писатели не пользовались подобными шагами къ расширенію искусства, то всемірная литература лишилась бы главнаго средства развитія.

Притонъ, волшебный этотъ міръ облеченъ у Словацкаго въ такую оригинальную игру красокъ и представленъ такими чудесными стихами, что подобное подражаніе является вполн законнымъ и нисколько не исключаетъ оригинальности творчества, никакъ не уменьшаетъ заслуги самобытнаго богатаго дарованія, пользующагося новыми путями, какіе пролагаются поэтами міроваго значенія, каковъ Шекспиръ. Прибавимъ, что, въ отношеніи красоты образовъ и музыкальности стиха, Словацкій въ изображеніи этой, вошебной стороны выдерживаетъ сравненіе съ кмъ угодно, является уже нисколько не ученикомъ, но мастеромъ, который можетъ имть только равныхъ.

Въ заключеніе очерка Балладины не можемъ не указать на магистральную заключительную сцену — сцену суда, гд Балладина, ставъ королевою, творить судъ, бывшій въ первобытныя времена исключительною принадлежностью верховной власти, и гд ей приводится заочно, по нераскрытію виновныхъ, произносить приговоры на самоё себя, какъ дйствительную виновницу тхъ злодяній, которыя предъявлены передъ судомъ. Посл нсколькихъ такихъ ея приговоровъ: ‘злодй повиненъ смерти’ — ее убиваетъ молнія, и такой конецъ не только эффектенъ, но и правдивъ, такъ какъ нтъ человческаго воздаянія, равнаго великости тхъ преступленій, которыя раскрываются, но въ которыхъ она остается не уличенною.

Что касается собственно міра волшебнаго, то, вдь, и Шекспиръ находился подъ вліяніемъ Аріосто. Уличайте поэта въ чемъ хотите, онъ правъ, если создалъ превосходную вещь, въ которой чувствуется на каждомъ шагу истинное его личное вдохновеніе, чувствуется, что ему здсь привольно, что все сдлано имъ по душ. Въ этомъ отношеніи можно только сотласиться съ тми словами посвященія пьесы Красинскому, гд самъ авторъ говоритъ по поводу Балладины такимъ образомъ: ‘Пускай тысячи анахронизмовъ поразятъ почившихъ въ гроб историковъ и лтописцевъ, но если все это иметъ внутреннюю жизненную силу, если оно сложилось въ голов поэта по законамъ божескимъ, если его вдохновеніе не было только бредомъ, но послдствіемъ той странной силы, которая шепчетъ на ухо слова, никогда имъ прежде не слышанныя, и передъ глазами ставить образы, которые ему даже не снились, если поэтическій инстинктъ оказался умне разсудка, хотвшаго осудить то и другое, то Балладина остается королевою польской’. Такъ писалъ поэтъ, вовсе не избалованный успховъ Напротивъ, въ своихъ письмахъ къ Красинскому Словацкій неоднократно говоритъ, что отъ него только одного онъ слышалъ слова признанія. Да и самый фактъ, что Балладина, написанная въ 1834 г., была напечатана только пять лтъ спустя (Парижъ, 1839 г.), показываетъ, что въ приведенныхъ словахъ Словацкаго отражалось вовсе не самодурство, создаваемое успхомъ, а просто внутреннее сознаніе, довольство написаннымъ произведеніемъ.

Подражаніе легко указать и въ другой трагедіи, которой содержаніе также относится къ доисторической жизни славянства — въ Лилл Венед. Можно признать, что у Шекспира взята шутовская фигура послушника Слаза, которая путается посреди кровавыхъ сценъ и остроумными выходками вносить долю разнообразія въ скорбную картину гибели цлаго народа, у Шекспировыхъ вдьмъ переняты и вложены въ уста жрицы-пророчицы Розы Венеды тонъ заклинаній и дикіе, разсчитанные на наивнаго слушателя возгласы. Видть ли еще заимствованіе изъ Шекспира въ корол вендовъ Дервид, играющемъ на арф, потомъ ослпленномъ и плачущимъ надъ дочерью? Или въ дкой брани, какою взаимно осыпаютъ себя королева лехитовъ Гвинона и вендскій король Дервидъ? Но какое же значеніе имютъ подобныя заимствованія, и неужели ужъ въ каждой хотя бы мелкой форм, употребленной какимъ-либо авторомъ, видть вчную его литературную собственность? Въ такомъ смысл разв Гёте въ своихъ вдьмахъ на Лысой гор, а Шиллеръ въ разговорахъ въ лагер Валленштейна не подражали Шекспиру? И почему слпой король Дервидъ, котораго ведетъ дочь, не взятъ скоре съ Эдипа, чмъ съ Лира? Ловить одного поэта на частностяхъ, которыя находятся у другаго, вещь довольно безполезная.

Если въ Балладин, т.-е. собственно въ волшебной ея сторон, несомннно подражаніе Шекспиру, то въ Лилл Венед подобныя позаимствованія столь незначительны, что ими слдуетъ пренебречь, хотя вообще и эта трагедія считается написанной подъ прямымъ вліяніемъ Шекспира. Но скоре въ ней есть сходства съ греческими трагедіями — въ простот чувствъ и первобытной_# форм ихъ заявленія, затмъ — въ введеніи хора. Самъ Словацкій, въ предисловіи, говоритъ, что онъ взялъ форму Эврипидовой трагедіи. Въ тхъ мстахъ, гд выражаются геройство, любовь къ независимости, прорицанія, есть сходство съ тономъ Альфіери, въ чемъ Словацкій также самъ признается въ письм къ Красинскому, которое служитъ предисловіемъ. И это послднее обстоятельство естественно и даже неизбжно: Альфіери, какъ и Словацкій, въ несчастіяхъ чужихъ народовъ выражалъ несчастіе своей Италіи, онъ чувствовалъ, какъ Словацкій.

По самой же иде и по основнымъ чертамъ, въ Лилл Венед нтъ ничего шекспировскаго. Пьеса эта недаромъ посвящена автору Здсь, какъ и тамъ, изображается гибель народа. Но Словацкій не взялъ для своей картины такого полотна, какъ судьба Рима. На такомъ полотн, въ самой ткани были бы уже готовыя очертанія, которыя пришлось бы ввести въ свой рисунокъ. Въ Маріи Стюарт и Мазеп Словацкій доканалъ способность вливать свое творчество въ готовыя историческія формы. Но онъ слишкомъ любилъ просторъ, поэтическій произволъ, фантастичность, чтобы не попытаться перешагнуть рамки точной исторіи, не вдаться въ область былины, которая стоитъ на рубеж и даже за рубежомъ исторіи. Тамъ ему было свободне. Сверхъ того, по природ его дарованія, его манилъ тотъ титаническій, невысказанный эпосъ, который въ исторіи называется переселеніемъ племенъ и за которымъ наступила формація новыхъ европейскихъ народовъ. Эти волны племенъ, ударяющія одна по другой, одна другую поглощающія, причемъ иныя исчезаютъ безслдно, дйствительно грандіозны. И все это волненіе, съ первобытными его причинами, съ его безчисленными коллизіями, остается таинственнымъ. Большія картины la Каульбахъ — такихъ урагановъ человчества, въ которыхъ одни, почти безформенныя еще племена гибли, а другія выковывались молоткомъ завоевателей въ сплоченные, крпкіе народы, соблазняли Словацкаго.

И вотъ, ко временамъ того историческаго полумрака относятся три его произведенія: трагедіи Балладина и Лилла Венеда и поэма Король Духъ, раздленная на нсколько рапсодій, оставшаяся недоконченной. Названія этихъ произведеній приведены здсь по порядку ихъ появленія. Въ порядк же временъ, къ которымъ относится дйствіе, слдуетъ поставить первой Лиллу Венеду, гд основаніемъ служитъ преданіе о пришествіи Леха, а вторымъ — Короля Духа, имющаго нкоторую символическую связь съ концомъ Венеды и основанную на преданіи о жестокости перваго Попеля и былин о Пяст. Наконецъ, рядомъ или, лучше сказать, сбоку надо поставить Балладину, которая отнесена ко времени Попеля III. Вс эти три. вещи очень различны и по духу, и по обработк. Въ Балладин преобладаетъ элементъ сказочный и, вмст, личный, въ Лилл Венед — элементъ реальной народной борьбы, въ Корол Дух (послднемъ произведеніи Словацкаго) — элементъ мистическій, идея народнаго предназначенія, миссія. Прибавимъ, что Король Духъ былъ однимъ изъ наиболе неудачныхъ предпріятій поэта, и ни по поэтической сил, ни по обработк не можетъ идти ни въ какое сравненіе съ названными трагедіями. Если же нужно сравнивать эти послднія, то можно сказать, что Балладина красиве, а Лилла сильне.

Гибель вендскаго народа изображена въ Лилл Венед не только съ силой, но съ большою ясностью и простотой, которыя не всегда встрчаются у Словацкаго. Венды — славянскій, еще языческій народъ — разбиты немногочисленною, но боле стройною дружиной лехитовь, завоевателей скандинавскаго племени, принявшихъ христіанство, но гораздо худшихъ варваровъ, чмъ это первобытное славянское племя, съ леттскою примсью, руководимое боле гуслярами, чмъ военачальниками. Самъ король вендовъ Дервидъ — первый священный пвецъ своего народа, одна дочь его, Роза — жрица или вщунья, которой извстно, что народъ ея уже осужденъ богами. Изъ миа о двуголовомъ богатыр Лел и Полел авторъ создалъ поэтическій образъ двухъ братьевъ, сыновей короля Дервида, связавшихся цпью, чтобы сражаться вмст, такъ что одинъ носитъ щитъ, а другой — мечъ.

Великая сила, но сила только страданія и самопожертвованія, а не нападенія, не борьбы, превосходно выражена въ корол Дервид и въ дочери его Лилл. Ихъ характеры, такъ сказать, выражаютъ собой приговоръ, уже произнесенный богами надъ ихъ народомъ. Твердость и достоинство въ страданіи, готовность погибнуть за свой народъ или вмст съ нимъ олицетворены въ корол Дервид, который переноситъ вс муки, какимъ его подвергаютъ, не только безъ мольбы о жалости и безъ заявленія покорности побдителямъ, но и безъ жалобы, не соглашаясь дать врагамъ удовольствіе хотя бы однимъ признаніемъ, что онъ страдалъ, а, наоборотъ, постоянно бросаетъ имъ вызовы. Лилла — одна въ этой семь — христіанка, это кроткое созданіе, которое даже лехитскія двушки назвали разъ ‘голубкой’, проявляетъ большое мужество, чтобы спасти отца, приноситъ себя въ жертву.

Такимъ фигурамъ противуполагаются король Лехъ, полудикій воинъ, истребитель всего, что ему противится, и жена его, исландская королевна, жестокая Гиннона. И нельзя сказать, что вс эти фигуры представляютъ собой только типы опредленныхъ но плану автора свойствъ. Нтъ, это — живыя лица, въ которыхъ встрчаются, иногда черты даже противуположныя главной. Такъ, Лехъ покоренъ жен, и хотя не робокъ передъ ней, но она всегда беретъ надъ нимъ верхъ. Мучительница, непреклонной воли женщина, Гвинона жалетъ разорить гнздо ласточки. Мирные венды, съ кроткимъ старцемъ — королемъ своимъ, возстаютъ, однако, противъ побдителей и дерутся упорно, нова надются, что арфа короля призоветъ и возвститъ имъ помощь боговъ. Въ самой Лилл — художественное сочетаніе нжности и чистоты съ мужествомъ.

Венды разбиты, король ихъ и сыновья его въ плну. Свирпая Гвинона, взбшенная его гордыми отвтами, приказываетъ ослпить его. Между тмъ, Лидла является въ лагерь лехитовъ, чтобы выпросить отцу пощаду. Крещенная святымъ Гвальбертомъ, она приводитъ его съ собой, но ходатайство его не оказываетъ никакого дйствія на Гвинону, а въ словахъ Лилды, уповающей въ помощь Бога на защиту отца, Гвинона видитъ вызовъ себ. Она велитъ бросить Дервида въ яму, наполненную змями, гд ему грозитъ голодная смерть. Лидла очаровываетъ змй, играя на арф, а отца кормитъ водными лиліями, которыя приноситъ ему въ внкахъ на голов. Между тмъ, въ одной изъ новыхъ стычекъ лехитовъ съ вендами королевичъ первыхъ, сынъ Гвиноны, Леховъ, убитъ, а она думаетъ, что онъ попалъ въ плнъ къ вендамъ.

Тогда Гвинона отпускаетъ короля Дервида и его дочь съ тмъ, чтобы онъ возвратилъ ей сына, но, въ вид залога, удерживаетъ золотую арфу короля, общая выдать ее Лилл, когда она явится снова за этимъ залогомъ по освобожденіи Лехона. Отецъ и дочь застаютъ свой народъ въ возстаніи и священная арфа короля необходима, чтобы поддержать вендовъ въ бою. Лилда отправляется за нею, а Гвинона, уже узнавъ о смерти своего сына, задушаетъ двушку. Затмъ, когда уже начался бой и народъ громкими криками требуетъ, чтобы король Дервидъ вышелъ въ ряды со своею арфой и воззвалъ къ богамъ священною пснью, приносятъ отъ лехитовъ ящикъ, но въ немъ, вмсто арфы, трупъ Лиллы. Венды теряютъ надежду, начинается поголовная рзня ихъ, во время грозы молнія зажигаетъ костеръ, на которомъ сложены трупы короля Дервида, Лиллы и убитаго въ битв Леля, Полель, оставшійся въ живыхъ, сгораетъ на томъ же костр.

Вотъ несложная канва всего дйствія, идущаго быстро, разнообразясь эпизодами, необходимыми для развитія характеровъ. Изъ всхъ лицъ трагедіи наибольшее впечатлніе производитъ сама Лилла Венеда. Вообще, это — типъ, прелестный своею безъискусствевною поэтичностью, одинъ изъ самыхъ совершенныхъ у Словацкаго. Онъ разсказываетъ, что образъ Лиллы Венеды явился въ его воображеніи, когда, прогуливаясь на лугахъ близъ Вилленёвъ, въ женевскомъ кантон, поэтъ случайно набрелъ на римскій надгробный камень съ надписью: ‘Юлія Альпинула, здсь лежу, несчастнаго отца несчастная дочь, боговъ авентинскихъ жрица, не снопа выпросить отца отъ смерти, смерть несчастливая была въ его судьб, жила лтъ двадцать три’. ‘Какъ тиха и, вмст, поразительна ея жалоба на прошедшее!— говоритъ Словацкій.— Этотъ луговой цвтокъ я хотлъ принести къ намъ, въ Польшу, и несъ его бережно, чтобъ онъ не потерялъ ни одного лепестка, не обронилъ росинки’.

Между тмъ какъ Балладина вся блеститъ образами, звучитъ прелестными стихами, въ которыхъ мягкость и гибкость языка проявляются настолько же, какъ и мастерство художника, въ самыхъ разнообразныхъ сочетаніяхъ чудесно римованныхъ стиховъ,— Лилла Венеда гораздо проще и строже по форм, и музыки въ ней мене уже потому, что она написана блыми стихами. Эта строгость формы еще оттняется и усиливается такимъ пріемомъ, что римованы стихи въ заклинаніяхъ Розы, въ хорахъ и затмъ еще въ мстахъ комическихъ, то-есть тамъ, гд на сцену выходятъ св. Гвальбертъ, проповдникъ христіанства, и его послушникъ Слазь. Нельзя не остановиться надъ оригинальною мыслью Словацкаго — представить апостола вры среди языческаго народа если не намренно забавнымъ лицомъ, то, во всякомъ случа, самымъ обыкновеннымъ, ограниченнымъ средневковымъ монахомъ, который и вруетъ, и говоритъ, не мудрствуя лукаво. Слуга его, Слазъ, похожій на комическія лица Шекспира, напоминающій отчасти Фальстафа, а отчасти и Санчо-Пансу, задаетъ иногда проповднику такіе вопросы, которые ставятъ его въ неловкое положеніе.

Мысль эта можетъ не нравиться, эффектъ этотъ можетъ показаться непріятнымъ по инымъ причинамъ, не сценическаго свойства. Но, вообще, несмотря на романтическій характеръ и колоритъ самой пьесы, надо признать въ ней, въ изображеніи лицъ, много реальности, насколько она возможна на отдаленіи тысячелтія отъ дйствовавшихъ людей. На читателя они дйствуютъ какъ живые, онъ признаетъ, что типы эти могли и даже должны были быть такими, какими ихъ представилъ авторъ. Лиризма здсь мало, дйствіе идетъ быстро, это — весьма реальная драма между истребленіемъ и сопротивленіемъ, между зврскимъ геройствомъ убійства и изступленіемъ отпора, воодушевленнаго надеждой на сверхъестественную помощь. И вотъ св. Гвальбертъ,— который не уметъ отвтить на нкоторые вопросы, а только твердитъ о томъ, во что глубоко вруетъ,— удовлетворяетъ требованію условнаго сценическаго реализма, точно такъ, какъ и король, живущій въ хат, и королева Гвинона, которая собственными руками задушаетъ наиболе трогательную жертву всего этого погрома — ‘голубку’ Лиллу Венеду.

Въ общемъ, скажемъ, что если все то, что вызывало упреки въ подражаніи или какія-либо иныя возраженія, выкинуть изъ этой трагедіи, то, все-таки, останется вся ея суть: патетическая и, вмст, правдивая картина послдняго содроганія первобытнаго народа въ борьб съ варварами-завоевателями, просто и ярко нарисованные типы, наконецъ, прелестный образъ самой героини чистаго самопожертвованія.

VI.

Страннымъ свойствомъ является у Словацкаго пристрастіе къ особаго рода символик, къ искусственнымъ сопоставленіямъ, которыя должны нкто прообразовать: Это пристрастіе къ ‘прообразованіямъ’ доходитъ иногда до того, кто онъ извлекаетъ ихъ даже изъ простыхъ созвучій словъ, причемъ иногда длаетъ натяжки въ самомъ созвучіи. Потребность символики онъ, очевидно, заимствовалъ у Красиноваго, который имлъ на него большое вліяніе. Но у Красинскаго символика является въ лицахъ, въ типахъ, и въ нихъ она у него иногда даже затираетъ личныя черты. У Словацкаго же, который, по складу своего ума и свойству таланта, не имлъ ничего общаго съ систематичностью Красинскаго, а, между тмъ, весь, такъ сказать, горлъ порывомъ, образами, яркимъ освщеніемъ, у Словацкаго символика представляется ребяческою, ‘прообразованіе’ выражается то въ какомъ-нибудь неестественномъ сопоставленіи, то въ такомъ созвучіи, что выходитъ просто нчто врод каламбура.

Такова, напримръ, искусственная связь между Венедой и гораздо позднйшимъ произведеніемъ — Король Духъ. Словацкому ‘впало въ око’, какъ говорится по-польски, имя баснословнаго короля Попеля. Pop значитъ пепелъ. И вотъ поэтъ влагаетъ въ уста вщуньи Розы Венеды, предвидящей близкую судьбу своего народа, такое пророчество: ‘Я одна останусь жива и полюблю прахъ воителей, и пепелъ этотъ оплодотворитъ меня’. Такъ предвщало появленіе въ будущемъ короля Попеля, того самаго короля, который безчисленными казнями и безграничною тираніей своей будетъ выковывать, какъ молотомъ, изъ безформеннаго племени вендовъ и горсти пришлыхъ лехитовъ воинственный народъ.

Въ Лилл Венед это наивное и странное предзнаменованіе содержится въ нсколькихъ стихахъ, которые не портятъ жизненной правды всей драмы. По черезъ восемь лтъ (1847 г.) является поэма Король Духъ, которая вся почти состоитъ изъ однихъ прообразованій и символики. Имя Попеля этимологически связываетъ ее съ предсказаніемъ Розы Венеды, а дватри стиха прямо указываютъ на эту связь. Подобныя аллегоріи — чистая аберрація у Словацкаго. Можно только пожалть, что этотъ настоящій эллинъ, поклонникъ красоты и великій ея жрецъ, человкъ исключительно-нервный, который, наврное, испытывалъ лихорадку, когда писалъ свои стихи, пламенные, блестящіе, такъ чарующе-мелодичные,— жаль, повторяемъ, что такой великій мастеръ формы впадалъ иногда въ искушеніе и становился неудачнымъ исторіозофомъ, вмсто того, чтобы оставаться въ томъ элемент, гд была его сила. Она заключалась въ волшебств слова, котораго онъ былъ положительнымъ магомъ, смняя сильный порывъ, величавые образы на народную простоту, на дтскость, онъ былъ способенъ совершенно необычайною, мало кому дававшеюся музыкой стиха, со всми разнообразными ея модуляціями, приводить читателей въ минутный ‘священный трепетъ’, вызываемый очарованіемъ искусства.

Уже въ предисловіи къ Балладин (1834 г.) Словацкій говоритъ, что эта пьеса — только начало цлаго ряда драматическихъ хроникъ врод Арісто, которыя заимствованы изъ народныхъ былинъ и которыхъ будетъ шесть. Мысль эта не оставляла поэта до конца жизни. Но кром Венеды, имется только еще одно большое, хотя и не доконченное произведеніе — поэма Король Духъ. Сверхъ того, остались отрывки драмъ Крокусъ и Валленродъ, которые принадлежатъ къ той же категоріи. Самый Король Духъ былъ задуманъ въ гораздо большихъ размрахъ. Основная мысль этой пьесы — воплощеніе того же духа въ разныхъ лицахъ, на разныхъ ступеняхъ историческаго развитія. Если одинъ духъ долженъ былъ воплощаться многократно среди одного народа, вліяя на его характеръ и его судьбы, то ясно, что въ народ этомъ и предполагается особое провиденціальное предназначеніе, миссія. Король Духъ есть послднее произведеніе Словацкаго, перешедшаго уже вс фазы своего міросозерцанія или, врне сказать, душевнаго настроенія, бросающагося въ мистицизмъ, чтобы вознаградить себя за безотрадную дйствительность. Поэтому здсь умстно будетъ объяснить т термины, которые обыкновенно употребляются въ характеристикахъ польскихъ писателей послдреволюціонной эпохи, эпохи изгнанія на Западъ самаго цвта интеллигенціи польскаго народа. Термины эти — ‘предопредленіе’, особая миссія, порученная народу, товіанизмъ и мессіанизмъ.

Мысль объ особой миссіи народа первоначально была заимствована у Гегеля и развита въ сочиненіяхъ польскихъ философовъ Цшковскаго и Трентовскаго. Понятно, что особою миссіей польскаго народа является при этомъ осуществленіе гуманитарныхъ началъ всечеловческой любви и освобожденія. Товіанскій внесъ условіемъ для исполненія этой миссія глубокую вру и жизнь христіанскую, а ближайшимъ къ намъ и величайшимъ воплощеніемъ таинственнаго ‘духа’, провиденціальнымъ орудіемъ, указалъ Наполеона. Какъ ни странна кажется намъ подобная ‘ассоціація’ идей, во, благодаря необычайной какой-то личной сил въ самомъ Товіанскомъ, подъ вліяніе его подпали и долго подъ нимъ оставались Мицкевичъ и Словацкій. Наконецъ, ‘мессіанизмъ’, разсматриваемый отдльно отъ общей идеи предопредленія, которой онъ былъ одною изъ формъ, это (заключающаяся и въ теоріи Товіанскаго, и отразившаяся на Мицкевич и Словацкомъ) идея объ ‘искупленіи’ посредствомъ страданій, притомъ, искупленіи не только своихъ народныхъ винъ, но и всего человчества.

Идея о миссіи не чужда и русской литератур, она проявляется въ ученіи славянофиловъ о призваніи православнаго славянства къ обновленію европейскаго міра и объ особой миссіи русскаго народа среди этого славянства. Нравственное возрожденіе міра ожидается отъ новаго крещенія его по духу, отъ помазанія его мромъ присущихъ славянству, и, притомъ, православному славянскому духу — таинствъ любвеобилія, доврія, свободы! отъ мертвящихъ формъ. И такъ, если польскій мессіанизмъ былъ чистопольскимъ, то и славянофильскій также представляетъ направленіе исключительное, что, впрочемъ, подразумвается уже въ сапой иде особаго изУранія и призванія, возложенныхъ Провидніемъ на одинъ народъ или одно племя. У Словацкаго, впрочемъ, можно указать и на нкоторые порывы къ иде миссіи всего славянства, а не одной только Польши. О чудесныхъ и глубокихъ тайникахъ общеславянскаго духа упоминается и въ Корол Дул. Въ посмертныхъ лирическихъ произведеніяхъ можно указать одно характерное въ этомъ отношеніи мсто, гд предвщается появленіе и будущее господство ‘славянскаго папы’, папы въ новомъ род, папы — брата народной массы. Онъ народамъ будетъ раздавать любовь, какъ короли раздавали имъ оружіе, онъ осуществитъ братство народовъ,— многихъ народовъ,— освободитъ міръ отъ гніенія, возжетъ любовь и спасетъ человчество. Въ этихъ стихахъ мы уже видимъ вс обычные славянофильскіе термины: гніеніе и обновленіе, любовь и братство, наконецъ, вру именно въ неизвданныя, но неисчерпаемыя сокровища народнаго духа.

Между тмъ, Словацкій могъ утшать, могъ возбуждать свое общество, по только какъ пвецъ, а не какъ философъ. Всякое подведеніе поэзія подъ доктрину и дрессировка воображенія въ смысл quod est demonstrandum были прямо противны натур Словацкаго. Подобныя задачи портили его творчество, во-первыхъ, тмъ, что не согрвали его чисто-художественнымъ порывомъ, а, во-вторымъ, тмъ еще, что Словацкій не зналъ мры. Это одно изъ характерныхъ его свойствъ. Онъ не понималъ размра того шага, который отдляетъ смлое и величавое отъ чудовищнаго и безвкуснаго. То же свойство, какъ извстно, имлъ В. Гюго. Подъ вліяніемъ посторонней цли, особой ‘задачи’, онъ непремнно впадалъ въ дланность, спускался до разныхъ ‘прообразованій’ въ созвучіяхъ и невозможныхъ сопоставленіяхъ. Такова по преимуществу поэма ‘предназначенія’ — Король Духъ.

Словацкій много работалъ надъ этою поэмой, нсколько разъ передлывалъ отдльныя ея псни, но усплъ напечатать только ея начало, а большая ея часть осталась въ несобранномъ вид, такъ что издатель посмертныхъ произведеній поэта, д-ръ А. Малэцкій, принужденъ былъ самъ выбирать между многочисленными варіантами разныхъ мстъ, а нкоторые варіанты приложилъ въ конц, но прибавилъ, что въ рукописяхъ осталось втрое боле, чмъ напечатано. И въ этомъ неоконченномъ вид, какъ она осталась, поэма Король Духъ— самая большая изъ всхъ написанныхъ Словацкимъ. Если прибавить трудъ, какого ему стоили передлки, и то значеніе, какое поэма имла въ его глазахъ, то нельзя не пожалть о той сил и времени, какія потрачены поэтомъ на это произведеніе — туманное, неестественное, во всхъ отношеніяхъ ‘дланное’ и слабое въ художественномъ смысл. Идея провиденціальнаго предназначенія развивается здсь въ олицетвореніяхъ одного духа въ людяхъ судьбы, сильнйшихъ двигателяхъ и представителяхъ исторіи народа. Такими здсь являются жестокій Попель, Пясть, Мечиславъ и Болеславъ Смлый, на которомъ поэма и остановилась. Словацкій въ то время былъ слпымъ послдователемъ Товіанскаго, этого страднаго фанатика, котораго личная сила на такихъ людей, какъ Словацкій и Мицкевичъ, не разъяснена достаточно. Въ аллегоричности Словацкій быль склоненъ и ране, но эта склонность возросла въ немъ подъ вліяніемъ Брасинскаго и проявилась сильно не въ одномъ Корол Дух, но въ боле раннемъ произведеніи — въ поэм прозою Ангелли, которую Брасинскій ставилъ выше всхъ его произведеній.

Выше уже замчено, что для Словацкаго посторонняя преаккупація, всякая навянная задача,— словомъ, все, не истекавшее изъ собственной его души, оказывалось вредне, чмъ для кого-либо, именно потому, что онъ не зналъ мры и постоянно былъ готовъ, какъ библейскіе іудеи, впадать въ поклоненіе фальшивымъ богамъ. ‘Мои страданія и боли сердечныя и непрерывную борьбу съ толпой демоновъ, ихъ свтлыя кольчуги и щиты солнечные, и злобу зминую, я разскажу… послушный велнью вчному, что на меня возлагаетъ нын это бремя, дабы я восплъ дла давно минувшія и духовъ священныхъ святыя побды’. Въ такой-то Тассовской и Аріостовской форм начинаетъ ‘духъ’ свое повствованіе. О самой форм его можно только сказать, что октавы плывутъ одна за другой, мелодичныя, какъ всегда у Словацкаго, легкія, иногда, но рдко, освщенныя проблескомъ истинной поэтической силы. О содержаніи же достаточно и того, что намчено выше. Туманность и дланность — вотъ главныя черты поэмы.

Прибавимъ, что здсь непріятно поражаетъ наивная символика Словацкаго. Само собою разумется, что земля славянъ есть земля ‘Слова’ и, только вслдствіе отступничества отъ духа, ‘Слово’ замняется ‘Славою’. Попель есть плодъ пепла героевъ, король Мечиславъ, принявшій христіанство, осуществляетъ задачу, возложенную на него мечомъ и славой (несмотря на то, что въ иномъ мст ‘слава’ является измной ‘слову’). Болеславъ названъ этимъ именемъ по такой причин, что Мечиславъ боллъ о своей ‘слав’, когда долженъ былъ признать себя цесарскимъ ленникомъ въ земляхъ, лежащихъ, за Вартою, и т. д. Совершенно непонятно, какъ могъ опускаться до подобнаго безвкусія художникъ, владвшій всми тайнами красоты. Вотъ какъ вредно дйствовали на Словацкаго т уже не вншнія грани, но внутреннія путы, которымъ онъ самъ поддавался и въ которыхъ полетъ его мысли или терялся, или длался неестественнымъ. Къ его воспріимчивому и, вмст, необузданному воображенію можно примнить его же стихъ о сердц:

Mikkie jak wosk, jak wicher szalone

(мягко какъ воскъ и какъ вихрь безумно).

Но само собою разумется, что и въ рапсодіяхъ Короля Духа есть мста, въ которыхъ Словацкій захватываетъ читателя художественностью исполненія, такъ что заставляетъ его совершенно забывать на минуту о натянутости и фальши цлаго. Такое впечатлніе производятъ, напримръ, картины, изображающія страну короля Попеля и его замокъ погруженными въ магическій сонъ волшебницей Пыхою. Правда, и мысль, и форма заимствованы у Аріосто. Но каждый образъ въ общемъ и до послдняго детали здсь очерченъ такъ художественно, а стихъ такъ свободенъ и благозвученъ, что читатель самъ испытываетъ очарованіе, подобное тону, какое изображено въ картин, забываетъ о чудачествахъ пройденнаго пути и безусловно поддается наслажденію минуты.

Рядомъ съ Королемъ Духомъ мы поставили поэму въ проз Ангелли, написанную, вроятно, посл знакомства съ Красинскимъ, быть можетъ, двумя или тремя годами раньше Короля, хотя издатель помтилъ ее 1835 годомъ. Здсь также преобладаютъ мистицизмъ и символизмъ, отъ которыхъ Словацкій былъ свободенъ, когда жилъ въ Женев. Ангелли иметъ двоякое содержаніе: это, во-первыхъ, плачъ поэта надъ страданіями поляковъ, сосланныхъ въ Сибирь посл 1831 года, во-вторыхъ, представленіе этихъ страданій, какъ искупительной жертвы для будущаго. Сосланные поселенцы встрчаютъ племя остяковъ, которыхъ шаманъ или царь, знавшій еще ихъ отцовъ (ссыльныхъ посл барской конфедераціи и раздла), оказываетъ имъ помощь. Этотъ шаманъ иметъ власть длать чудеса, онъ — Моисей своего племени, а пришлымъ изгнанникамъ онъ хочетъ открыть тайну искупленія ихъ народа. Для этого онъ выбираетъ изъ ихъ среды юношу — Ангелли: ‘Изберу одного изъ нихъ и возлюблю его какъ сына, а умирая возложу на него бремя мое и еще иное бремя, большее, чмъ способны носить другіе, дабы въ немъ было искупленіе. И покажу ему вс несчастія этой земли, а потомъ оставлю его одного въ великомъ мрак, съ бременемъ мысли и тоски на сердц… Имйте надежду, ибо надежда перейдетъ отъ васъ на будущія поколнія и оживитъ ихъ, если же въ васъ умретъ, то грядущія поколнія будутъ изъ людей мертвыхъ. А то, о чемъ думать будете, исполнится, и велика будетъ на земл радость въ тотъ день возстанія изъ гроба’.

И вотъ шаманъ раскрылъ передъ Ангелли тайны сибирскихъ могилъ и тогдашнихъ казематовъ, показалъ ему умершихъ отъ голода, сошедшихъ съ ума, избитыхъ, прикованныхъ къ тачкамъ, показалъ ему въ рудникахъ подъ землею ‘озеро изъ человческихъ слезъ’. Толпа поселенцевъ, обуреваемая раздорами, убила благодтеля своего — шамана, а Ангелли остался одинъ, посвященный имъ въ тайны царства духовъ и будущности. Въ конц онъ погибаетъ среди льдовъ, не достигнувъ еще полнаго духовнаго совершенства, и потому, когда наступаетъ великое торжество пробужденія и освобожденія всхъ народовъ, Ангелли не возвращается въ жизни. Претерпнныя страданія искупили душу народовъ, но Ангелли не просыпается въ моментъ ихъ общаго воскрешенія отъ мрака и принужденной работы. Изъ пламенной зари вылетаетъ блый рыцарь — провозвстникъ торжества свободы: ‘Воскресаютъ народы! у кого есть душа, пусть оживетъ, пусть встаетъ! ибо настало время для людей сильныхъ’… Но когда рыцарь пролетаетъ надъ могилой Ангелли, то ангелъ Элое, сидящій при ней, говоритъ: ‘Рыцарь, не буди его, онъ былъ предназначенъ на жертву, онъ принесъ въ жертву все, даже сердце, лети дале, не буди его. И ангелъ обрадовался, что сердце Ангелли не отозвалось на голосъ рыцаря и что оно уже опочило навсегда’.

Прозаическая форма здсь взята для простоты и языкъ самый простое, нсколько библейскій по своему ритму. Въ поэм этой уже отражаются не только идея о миссіи, но отчасти и товіанистское ученіе о непрерывномъ новомъ нарожденіи и воплощеніи духовъ и объ искупленіи народовъ посредствомъ очистительной жертвы страданія. Уже изъ этого слдуетъ, что поэма эта не могла быть написана въ 1835 г. Самой личности Ангелли не надо придавать значенія, потому что символика, примненная къ нему, слишкомъ туманна. По общая мысль ясна, насколько можетъ быть ясности въ чистйшемъ мистицизм. Прибавимъ, что Ангелли не только содержаніемъ своимъ долженъ былъ производить самое страстное впечатлніе, но даже и своимъ мистицизмомъ приходился по духу людямъ, которые все еще рвались на бой, и, въ полной безнадежности найдти немедленно подъ рукою нчто реальное, ухватывались за миражи, въ которыхъ имъ видлись все та же борьба и та же, хоть далекая, хоть сверхъестественная надежда.

VII.

Паши современники не ставятъ Ангелли такъ высоко, какъ его цнилъ Красинскій, но, несмотря на свои недостатки, это — несомннно сильная, глубоко прочувствованная вещь и въ такомъ смысл стоитъ вн всякаго сравненія съ Королемъ Духомъ. Но если туманность въ этихъ произведеніяхъ объясняется тмъ мистическимъ настроеніемъ, въ какое впалъ поэтъ, то расплывчатость и невоздержность формы выказались особенно сильно въ двухъ другихъ поэмахъ: въ Пяст Дантишк (1837 г.) и въ Бенёвскомъ (1841 г.). Первая вещь написана была во Флоренціи и будто бы съ нкоторымъ подражаніемъ Данту, какъ о томъ говоритъ самъ Словацкій. Между тмъ, ничего общаго здсь Словацкій съ Дантомъ не иметъ, кром того, что Дантишекъ ходитъ по аду и описываетъ виднныя тамъ чудовища,— собственно говоря одинъ только родъ чудовищъ — людей жестокихъ. Ни форма стиха не напоминаетъ терцины ‘великаго гибеллина’, ни языкъ — какая-то странная смсь юмора со скорбью, производящая непріятное впечатлніе. Нигд Словацкій до такой степени не употребилъ во зло свободы лирическаго полета, нигд не пренебрегъ такъ окончательно вкусомъ и даже здравымъ смысломъ.

Бенёвскій — вещь иного рода. Въ этой большой, хотя недоконченной поэм Словацкій терялъ мру собственно въ безконечныхъ отступленіяхъ, въ полной произвольности скачковъ и безформенности общей картины. Положимъ, отступленія лежатъ въ задач, такъ какъ, сверхъ описанія приключеній Бенёвскаго, барскаго конфедерата, и нкоторыхъ дйствительныхъ историческихъ фигуръ, вождей той же патріотической конфедераціи, авторъ имлъ здсь еще иную цль — отпоръ разнымъ критикамъ, хотлъ дать своимъ предполагаемымъ и дйствительнымъ недоброжелателямъ почувствовать, что онъ вовсе не робкій, просящій признанія поэтъ, но писатель, сознающій свою силу и способный проявить ее, между прочимъ, и во взмах сатирическаго бича. За образецъ для такого романа съ отступленіями былъ прямо взятъ Донъ-Жуанъ Байрона. Свободный, отчасти фамильярный, отчасти пренебрежительный тонъ, романъ съ разными сатирическими вставками, не относящимися къ предмету,— все это, дйствительно, есть и у Байрона.

Но Словацкій сдлалъ крупную ошибку въ самомъ замысл. Байронъ могъ нанизывать что угодно на такой неопредленной и вымышленной канв, какъ приключеніе сочиненнаго имъ авантюриста. Словацкій же взялъ канву вполн историческую и, притомъ, такую, которая въ памяти людей окружена ореоломъ. Это уже не канва, это готовый рисунокъ, который только требуетъ красокъ и, притонъ, врныхъ красокъ. Барская конфедерація заслуживала исторической поэмы и, разъ взятая Словацкимъ за тему, должна была потребовать отъ него всей силы его таланта, всей страстности его порыва. Она вовсе не годилась, наравн съ Донъ-Жуаномъ, какъ нитка для переплета полуфантастическаго романа съ фельетоннымъ оттнкомъ. Затмъ, Байронъ хотя и впадаетъ въ отступленія, но, все-таки, и вымышленнаго своего Донъ-Жуана уважаетъ настолько, что разсказываетъ его связно, Словацкій же просто какъ бы ищетъ въ послднемъ или предпослднемъ стих каждой октавы повода для того, чтобы пристегнуть къ нему отступленія, которыхъ рядъ становится, наконецъ, утомительнымъ.

Выводя историческія лица, онъ нисколько не заботится о правд: теряется въ частностямъ и описаніяхъ, впадаетъ въ совершенно ненужную по сюжету чудесность (какъ въ эпизод Свентины) и т. д. Однимъ словомъ, выражаясь высокимъ слогомъ, здсь ‘Пегасъ’ его хотя и не взлетаетъ въ небеса, хотя и пущенъ только въ степь, но съ нимъ именно и происходитъ то, что выше сказано о слишкомъ рзвомъ кон: онъ подхватываетъ и несется безъ оглядки, заноситъ вбокъ слишкомъ ужъ часто и слишкомъ надолго. Впрочемъ, Словацкій считалъ необузданность какъ бы божественнымъ правомъ поэта, и къ сдланному нами сравненію примнимы стихи изъ самого же Бенёвекаго: ‘Богъ любитъ громкій летъ исполинскихъ птицъ, и необузданныхъ коней онъ не сдерживаетъ’.

Стихъ въ Бенёвекомъ необычайно легокъ, онъ именно несется безъ оглядки, чувствуется, что поэту весело въ раздоль этой байроновской формы. И есть множество превосходныхъ стиховъ, красивыхъ сравненій, какъ почти везд у этого поэта. Вотъ хоть бы, напримръ, козачья хоругвь идетъ въ степи, плыветъ въ мор высокаго бурьяна. ‘То вдругъ знамя всплываетъ надъ поверхностью моря, какъ латинскій парусъ надъ рыбачьей ладьей, то видишь, какъ конь прорзаетъ грудью волну травы и изъ травы полувыходитъ, какъ дельфинъ, но всему ему не выплыть на втеръ, такъ конь, выростающій подъ рзцомъ скульптора и весь осаженный на заду въ глыб камня, по грудь — конь, а по поясъ — гадъ’.

Сатира бьетъ во вс стороны: и въ критиковъ, и въ іезуитовъ, и въ ханжей, и въ ‘литовскихъ поэтовъ’, и въ аристократовъ, и въ разныхъ дятелей революціи 1830—31 годовъ, и въ эмиграцію, и, наконецъ, приходитъ къ совершенно неожиданному объявленію войны Мицкевичу (безъ его имени) за то, что тотъ ведетъ народъ ‘кривымъ путемъ’. На этомъ останавливается пятая пснь, которая была напечатана самимъ авторомъ. Но въ бумагахъ его остались продолженіе и окончаніе всей первой части (13 псенъ) и неполная 14-я, которою начиналась вторая часть, остались и еще нсколько небольшихъ отрывковъ. Въ этомъ посмертномъ продолженіи изображена рзня въ Украйн, являются гайдамаки, желзнякъ, одинъ изъ Потоцкихъ,— однимъ словомъ, историческая канва здсь еще расширяется, и надо замтить, что разсказъ становится связне, отступленія короче. Но поэтъ, вроятно, потому и оставилъ Бенёвского недоконченнымъ, что, продолжая его въ тхъ же размрахъ, пришлось бы создать нчто совсмъ громадное.

Въ Бенёвскомъ, какъ уже сказано, Словацкій хотлъ показать замалчивавшей его критик и предполагаемымъ врагамъ, что онъ нисколько не ищетъ ихъ покровительства и не нуждается въ немъ, что онъ знаетъ себ цну и свое вліяніе на умы. Отсюда неизбжная доля драпировки И позированія на пьедестал, которыхъ, впрочемъ, безконечно больше у Байрона, а частица встрчается и у Пушкина. Полемическая цль въ Бенёвскомъ была достигнута. Злыя выходки произвели большое впечатлніе, такъ называемой ‘толп’ всегда нсколько импонируетъ самомнніе, скромность, безоружность писателя и общественнаго дятеля рдко вмняются ему въ заслугу. Но въ чисто-литературномъ отношеніи, несмотря на множество чудесныхъ стиховъ, на красоту описаній и на боевой пылъ поэмы, мы должны признать Бенёвскаго однимъ изъ слабыхъ произведеній Словацкаго.

Въ той же категоріи мы отнесемъ Вацлава (1836 г.) — поэму, которой героемъ является догорающій отступникъ Феликсъ Потоцкій, владлецъ Тульчина, одна изъ самыхъ мрачныхъ фигуръ конца XVIII в. Изъ всхъ лирическихъ произведеній Словацкаго на первомъ мст стоитъ поэма Въ Швейцаріи, о которой уже упомянуто выше и съ которою мы не можемъ сколько-нибудь ознакомить русскаго читателя, такъ какъ вся она есть только разнообразное повтореніе слова ‘люблю’, вправляемаго въ чудесные швейцарскіе пейзажи. Нчто похожее — въ сонетахъ Петрарки, сходство есть и въ мягкости стиха, въ тонкости сравненій. Но у Петрарки живописная часть гораздо слабе, а въ самомъ выраженіи чувства есть нсколько монотонная плаксивость. У Словацкаго же глубокая тоска является боле на дн души, а самый стихъ боле напоминаетъ разнообразные свтовые эффекты въ горахъ, порывы втра и шумъ каскадовъ, чмъ волшебное, но слишкомъ тихое журчаніе петрарковскаго ручья.

Рядомъ съ этою поэмой, по совершенству формы, мы поставимъ Отца зачумленныхъ (1836 г.). Эта небольшая вещь — разсказъ араба, который шелъ съ семьею на верблюдахъ черезъ пустыню, между Египтомъ и Палестиной, и, задержанный въ карантинномъ кордон, потерялъ своихъ дтей и жену, поочередно и съ долгими промежутками, умершихъ отъ чумы. Сюжетъ — страданія отца при вид приближающейся постепенно къ дтямъ смерти — взятъ прямо изъ псни Дапте объ Уголипо, даже первый стихъ Описанія похожъ. Только раздленіе стиховъ — не на терцины, а на 12-ти строчныя строфы. Но какое совершенно Самостоятельное мастерство въ анализ, какіе врные переходы чувства! Какъ трагична и, вмст, правдоподобна та аберрація чувства, что по смерти дтей мужъ и жена ощущали къ себ взаимно нчто враждебное, ‘скорбь была похожа на ненависть, и встала глубокая, черная — между нами’. Этотъ разсказъ замчателенъ тмъ, что въ немъ нтъ ни одного лишняго слова, такъ что если его прочесть вслдъ за Королемъ Духомъ или Бенёвскимъ, то трудно поврить, чтобы то и другое написалъ одинъ человкъ. Только выработка стиха положила на всемъ одну печать.

Въ своихъ первыхъ лирическихъ произведеніяхъ: Гуго, Монахъ, Янъ Блецкій, Арабъ, Змя, который были написаны въ 1829 и 1830 гг. и появились въ 1832 г., и въ Ламбро (1833 г.) Словацкій являлся чистымъ байронистомъ. Самый характеръ и тонъ байроновской романтики слишкомъ извстны читателю по нкоторымъ произведеніямъ Пушкина, Лермонтова, Козлова, чтобы требовалось боле близкаго объясненія. Демоническій характеръ героевъ, презрніе въ человчеству, месть, играющая важную роль, краски, взятыя преимущественно съ Востока, — все это слишкомъ знакомо.

Изъ названныхъ вещей наиболе популяренъ Янъ Блецкій. Это — месть дворянина надъ магнатомъ, который, за недостатокъ покорности, сжегъ ему усадьбу, Блецкій бжитъ къ татарамъ, длается мусульманиномъ и приводить ихъ на замокъ магната во время маскарада, а самъ гибнетъ подъ проклятіемъ епископа. Въ Араб проведена оригинальная идея — представить понятіе о злоб, о ненависти къ человчеству и къ самой природ — въ чистомъ, безусловномъ вид. Этотъ Арабъ есть олицетвореніе начала зла, мысль выражена съ большою силой, наслажденіе страданіемъ, неумолимость выражены ярко. Арабъ встрчаетъ въ степи пальму и засыпаетъ источникъ, которымъ она живетъ, ‘пусть стоить безъ листьевъ въ пустын, какимъ я остался на свт, пусть тнь увядшей показываетъ часы на песк, какъ тнь страданія показываетъ мн годы’.

Въ Монах замыселъ также самостоятеленъ: это арабъ, принявшій христіанство и преслдуемый за то страшною ненавистью своихъ единоплеменниковъ. Въ Ламбро уже проявляется та растянутость разсказа и невоздержность мысли, какія встртятся впослдствіи въ Корол Дух и Сн Саломеи. Изъ меньшихъ стихотвореній необходимо упомянуть о недоконченной поэм Путешествіе въ Святую Землю (1836 г.), въ которой Словацкій имлъ случай примнить свое богатство красокъ въ описаніяхъ, замтимъ, однако, что преобладаетъ здсь нота меланхолическая, нтъ тхъ порывовъ, которые часто уносили поэта слишкомъ далеко, но въ которыхъ отражалась его сила.

Въ большомъ числ стихотвореній мелкихъ есть прелестныя вещи, между прочими и такія, въ которыхъ чувство высказывается въ трогательной простот. Укажемъ въ вид примровъ на Разлуку и на На память Зос. ‘Мы разлучены, но помнимъ другъ о друг, между нами летаетъ голубь печали и носитъ всти. Знаю я, когда, сидя въ саду, ты плачешь, знаю, когда плачешь, запершись въ тихой комнат. Я знаю часъ, когда жъ теб подступаетъ волна боли, и разговоръ тотъ знаю, который вызываетъ твою слезу, ты мн видна, какъ звздочка, которая вотъ тамъ возгорлась, и то роняетъ розовую слезу, то блеснетъ искрою синей… А ты сажа навсегда погасла надъ бднымъ странникомъ, хотя никогда, никогда намъ не соединиться, и мы порой на минуту замолкнемъ, но вдругъ опятъ кличемъ другъ друга, какъ два тоскующихъ соловья, зовущіе себя плачемъ’ Это стихотвореніе, помченное ‘надъ озеромъ Леманъ, 1835 г.’ очевидно, обращено въ Маріи Водзинской.

Зос — на память. ‘Не проси у меня, Зося, стиховъ. Когда ты вepнешься на родину, то каждый цвтокъ скажетъ Зос стихи, каждая звздочка споетъ псню. Слушай ихъ, пока не отцвлъ цвтовъ, пока не упала звздочка, они — лучшіе поэты. Звзды голубыя, красныя цвтки тамъ теб сложатся въ поэму, а я самъ могъ бы сказать только то же, что они, потому что отъ нихъ я научился говорить, тамъ, надъ родною ркой, я самъ былъ, какъ теперь Зося — ребенкомъ. Нын я далеко захалъ въ гости, и горькая судьба гонитъ меня все дальше. Привези мн, Зосенька, свта отъ тхъ звздъ, привези запаха тхъ цвтовъ, мн, право, надо бы помолодть немного. Возвратись мн съ родины такою, какъ будто приходишь съ неба’. Это — одно изъ позднйшихъ стихотвореній, оно написано въ Париж, въ 1844 г., за пять лтъ до смерти поэта.

Намъ кажется лишнимъ прибавлять какой-либо выводъ изъ обзора главныхъ произведеній Словацкаго. Мы, старались показать, въ чемъ была его сила, каковы слабыя стороны. Мсто его въ польской литератур, какъ самаго замчательнаго поэта посл Мицкевича, признано. Сожалемъ только, что не могли дать понятія о самой красот стиховъ этого великаго мелодиста въ поэзіи, какъ не могли, по инымъ причинамъ, передать и всей тайны его дйствія на сердце его читателей.

Л. Полонскій.

‘Русская Мысль’, кн.II, 1889

Юлій Словацкій.

Читайте также: