ГЕНРИХЪ ГЕЙНЕ И ЕГО ЖИЗНЬ.
ГЕНРИХЪ ГЕЙНЕ И ЕГО ЖИЗНЬ.
(По новымъ свдніямъ).
Н. Heines Leben und Werke, von Adolf Strodtman. Erster Band. Berlin. 1867—68.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Генрих Гейне и его жизнь, Полонский Леонид Александрович, Год: 1868
Время на прочтение: 69 минут(ы)
Исторія Германіи съ начала ныншняго столтія и до послднихъ лтъ представляетъ поздній переходъ націи отъ феодализма, сохранившагося въ форм государственной и въ форм общественной, къ гражданской равноправности и къ уничтоженію феодальной разрозненности, — но опять не путемъ свободнаго развитія, а прусскимъ объединительнымъ милитаризмомъ. Среди многоразличныхъ элементовъ этого броженія и представителей каждаго изъ нихъ въ литератур, явился въ Германіи поэтъ, который не сошелся окончательно ни съ чмъ изъ того, что только проявлялось во время этого броженія. Не было ни одной школы, которой бы онъ остался вренъ или согласился быть послушнымъ, постояннымъ ученикомъ и учителемъ, не появилось ни одной мысли, на которой бы онъ окончательно остановился и сказалъ: вотъ это правда, правда абсолютная въ настоящую минуту! Единственный девизъ, котораго онъ держался, всегда было слово: впередъ! Но какимъ путемъ — этого поэтъ не приказывалъ. Въ каждомъ изъ предъявляемыхъ его современниками, онъ находилъ тсноту и гналъ общество дальше, чтобы оно не застаивалось тамъ. Среди броженія онъ собственно только усиливалъ ферментъ.
Это былъ — Генрихъ Гейне. Будь онъ живъ теперь, — безъ сомннія, и теперь мы не увидли бы его въ числ удовлетворенныхъ, и онъ гналъ бы Германію опять впередъ, потому что и тотъ пунктъ, на которомъ она стоитъ теперь, есть еще станція далекая отъ того устройства общественныхъ длъ, которое соотвтствовало бы величію нмецкаго разума въ дл науки, въ дл мышленія. Милитаризмъ только приводитъ ее къ единству. Но затмъ вопросъ: что длать съ единствомъ? Не могутъ же нмцы завидовать ныншней судьб французовъ, у которыхъ давно есть единство, и единство это у нихъ наоборотъ, по сравненію съ Германіей), само произвело, милитаризмъ. Неужели же вся цль великой, разумной націи можетъ состоять въ томъ, чтобы обезпечить Рейнъ, и наслаждаться заставами одинаковаго цвта?
Вотъ почему дятельность Гейне, его борьба и самыя его отступленія отъ борьбы весьма поучительны. Дятельность его какъ борца, какъ ‘рыцаря духа’, состояла въ созданіи вчноживущаго, всегда готоваго для пораженія ‘мрачныхъ силъ’. А гд нтъ этой борьбы?! Она есть везд, потому что везд можно встртить фанатизмъ, національное самопреувеличеніе, самозахваливаніе, застой?
Настоящимъ поводомъ къ бесд о Гейне намъ служитъ недавно появившійся въ нмецкой литератур трудъ Штродтманна — такъ сказать, спеціалиста по части Гейне. Онъ издалъ въ начал шестидесятыхъ годовъ полное собраніе сочиненій Гейне, съ критическими примчаніями. Для ныншняго труда онъ собралъ много новыхъ, частныхъ свдній отъ людей бывшихъ близкими къ Гейне, и сгруппировалъ все, что въ настоящую минуту могло быть найдено въ его переписк съ друзьями {Письма Гейне помщены въ томахъ 19—21 Полнаго собранія его сочиненій, изданіе Гоффмана и Кампе, вышедшаго 1863—1866 г.}, или въ печатныхъ, рукописныхъ и даже словесныхъ сообщеніяхъ о Гейне, переданныхъ автору.
Критическаго взгляда Штродтманна на дятельность Гейне еще нельзя опредлить врно, такъ какъ трудъ еще не оконченъ, но его молчаливое согласіе съ приводимыми имъ критиками заставляетъ полагать, что критическая сторона у автора будетъ наиболе слабая, что во взгляд на поэта, котораго Штродтманнъ избралъ себ предметомъ, онъ едва ли возвысится надъ общими мстами нравственно-эстетической критики.,
Наша цль — познакомить читателя съ книгой Штродтманна, сдлать по ней нсколько-подробный очеркъ жизни поэта въ пору его молодости, но въ тоже время представить опытъ характеристики Гейне, какъ общественнаго Дятеля. Мннія, какія мы встрчали о Гейне, довольно однообразны. Вс они сводятся къ ‘разрозненности, болзненности и противорчію’. Намъ кажется, что они во многомъ несовсмъ основательны.
Возьмемъ, напримръ, мнніе о Гейне одного изъ старйшихъ, университетскихъ друзей его, именно Іоганна-БаптистаРуссо. ‘Гейне — говоритъ онъ — принадлежитъ къ числу тхъ людей, которые стыдятся, если имъ случилось заплакать….. Изъ этого неблагороднаго стыда, который онъ ощущаетъ высказавъ тихое и трогательное чувство, у Гейне возникаетъ стремленіе послать во слдъ выраженію чего-либо священнаго — маленькое кощунство, придать своему амуру шутовскую шапку и своей граціи — ногу сатира. Похвала его обращается въ иронію, порицаніе — въ юморъ, каждое сопоставленіе длается остротою, за любовью слдуетъ глумленіе, за восторгомъ — укушеніе зми, или хоть осы, — и все это выражено въ псняхъ, которыя касаются сокровеннйшей духовной жизни самого автора’! Мы привели это мнніе потому, что оно показываетъ, какъ мало понимали внутреннія побужденія великаго поэта и его значеніе именно ближайшіе друзья его. Совершенно несправедливо, будто Гейне всегда и всему священному посылаетъ во слдъ кощунство, что онъ самъ стыдится своего увлеченія. Возьмите любую пьесу, въ которой онъ говоритъ съ увлеченіемъ о какой-нибудь серьезной иде, или хотя бы вспоминаетъ о ‘великой арміи’, которая прошлась по Германіи революціонною волной, — есть ли хоть въ одномъ изъ нихъ поворотъ къ кощунству посл увлеченія? Ни въ одномъ. Упрекъ, высказанный въ мнніи Руссо, вчно повторялся всми критиками Гейне, даже почитателями его таланта, и Штродтманнъ, приводя въ разныхъ мстахъ своего сочиненія не малое число мнній, въ которыхъ повторяется этотъ упрекъ, не протестуетъ противъ него, какъ бы то слдовало.
Ни одинъ изъ критиковъ Гейне, какихъ намъ удавалось читать, не обращаетъ вниманія на самый важный вопросъ: когда именно Гейне дозволяетъ себ такъ называемое кощунство, и когда нтъ. Для писателя и поэта священна только пропагандируемая имъ идея, вотъ обстоятельство, которое объясняетъ предлъ ‘кощунства’ Гейне. Если онъ, повидимому, билъ иногда лозунги сходные съ его идеею и дятелей, которые стремились къ ней же, то все это имло свои особыя, частныя причины. Напримръ, извстно, какъ презрительно и неизящно онъ отнесся къ ‘будущности’ Германіи, въ своей поэм ‘Deutschland!.. Почему онъ это сдлалъ: изъ кощунства, изъ отсутствія принциповъ, изъ противорчія съ самимъ собою, такъ какъ онъ горячо любилъ Германію? Нисколько. Онъ сдлалъ это потому, что одна изъ наиболе возмущавшихъ его комедій, была современная ему комедія влюбленности нмцевъ въ самихъ себя. Эти исключительные ‘тевтоны’, эти ‘французоды’ были ему или ненавистны, или въ высшей степени смшны: ненавистны т изъ нихъ, которые свою тевтономанію обращали въ поддержку германскаго деспотизма и на поруганіе идеи свободы, которая являлась къ нимъ въ ‘вельшской’ одежд, смшны ему были т, которые сантиментальничали съ черно-красно-золотымъ знаменемъ, не имя мужества даже срзать для него древка, не имя ни возможности, ни желанія предпринять что-либо серьёзное для осуществленія единства. Осмивая такихъ людей, такія направленія, разв онъ противорчилъ своему увлеченію, кощунствовалъ? Напротивъ. Здсь не кощунство, а сатира, и сатира совершенно согласная съ увлеченіемъ, одушевлявшимъ поэта. Замтимъ, что кром идеи, которой Гейне преданъ, и надъ которою ему и въ голову не приходитъ глумиться (другое дло — надъ ея искаженіями), вы никогда не найдете саркастическаго поворота посл одного изъ его обращеній въ его матери. Эти нудныя, проникнутыя глубокимъ чувствомъ и неподражаемою поэзіею воспоминанія никогда не сопровождаются ироніею. И такъ, кощунства надъ священнымъ ему, у Гейне вовсе нтъ и онъ нердко высказываетъ страстное увлеченіе или тихое, трогательное чувство, нисколько не стыдясь его и не считая нужнымъ искупать его ироніею.
Но иронія въ самомъ дл слдуетъ почти всегда за его любовными изліяніями, это такъ. Но почему же они — священны? Здсь его иронія является въ двойномъ значеніи: прежде всего, она характеризуетъ просто надломленность его души результатомъ несчастной любви. Этотъ фактъ былъ, конечно, очень серьёзенъ для самого Гейне, скорбь эта, какъ мы уже сказали, вчно преслдовала его и слышится у него везд, даже недосказанная. Но могъ ли этотъ поэтъ, стоявшій по природ неизмримо выше романтиковъ, навязывать другимъ свои любовныя страданія, не ощущая въ ту же минуту, что постороннимъ до нихъ вовсе нтъ дла, что все это не серьёзно, наконецъ, что масса даже не повритъ этой чрезмрной раздражительности поэта? Отсюда — естественное побужденіе лить тотчасъ воду на проявившійся нескромно внутренній романтическій огонь, задвигать пискливою задвижкою ироніи ту дверь въ душу, которая мимо воли его отворилась? Говоримъ — мимо воли, потому что поэтъ неволенъ въ выбор своихъ сюжетовъ и тотъ изъ нихъ, кто до нкоторой степени не рабъ своей фантазіи — вовсе не поэтъ. Все дло тутъ въ томъ, какъ поэтъ относится потомъ къ этимъ капризамъ фантазіи.
Итакъ, въ его отношеніи къ своей любви и къ самому себ, въ своей собственной внутренней жизни, иронія, сарказмъ, являются у Гейне, во-первыхъ, какъ неизбжный симптомъ его страданія, во-вторыхъ, дйствительно, какъ попытка скрыть его серьезность, устранить отъ себя сожалніе толпы, такъ больной смняетъ шуткою или улыбкою стонъ, вырванный у него страданіемъ, если не хочетъ сожалнія свидтелей, или если видитъ съ ихъ стороны недовріе къ сндающей его боли.
Въ этомъ двоякомъ значеніи, иронія, смняющая слёзы у Гейне въ одно время и вполн понятна, вполн логична и вполн художественна, она возвышаетъ трагизмъ и въ тоже время какъ бы извиняетъ возведеніе личнаго чувства на высоту трагизма. Вотъ чего не хотятъ понять критики Гейне. Къ числу ихъ принадлежитъ нкто ‘Schm.’, который, по мннію Штродтманна, съ замчательнымъ безпристрастіемъ произнесъ приговоръ о Гейне по первымъ его поэтическимъ опытамъ. Авторъ этого приговора разсуждаетъ такъ (сокращаемъ длинную статью): ‘Поэзія Гейне состоитъ вся изъ грховъ противъ поэзіи, страстность и смлость его, производимое имъ гальваническое дйствіе несогласно съ истинною цлью поэзіи, поэзія должна дйствовать какъ религія, возвышая духъ и т. д. Успхъ Гейне зависитъ отъ того, что грхъ интересне добродтели и что чмъ мене произведенія его согласны съ цлью поэзіи, тмъ боле они проникнуты ея сущностью (!)’. Въ заключеніе, критикъ похваляетъ поэта за то, что онъ не увлекся послднимъ результатомъ романтики, прославленіемъ феодализма и замчаетъ: ‘Гейне это — поэтъ третьяго сословія (tiers-tat)’. Можетъ ли быть что-нибудь ограниченне и несправедливе этого мннія? Гейне употребилъ силы свои на борьбу за идею свободы, умственной и политической, своею сатирою онъ наносилъ жестокіе удары и защитникамъ всякаго обскурантизма, съ одной стороны, и тупымъ, пустымъ декламаторамъ, вредившимъ иде свободы, опошленіемъ ея, — съ другой. Въ томъ и другомъ отношеніи, онъ честно исполнялъ долгъ сатирика, долгъ писателя, служащаго пользамъ человчества. Но при этомъ, когда случалось, что богатый, могущественный геній его уклонялся на время отъ утилитаризма и сосредоточивался въ себ самомъ и впадалъ въ фантастичность, — а такія уклоненія богатой натуры неизбжны,— то онъ тутъ же бичевалъ самъ себя проявляя вмст и всю глубину своего личнаго горя и всю маловажность его для человчества. Вотъ взглядъ на Гейне, который, кажется намъ, можетъ дать настоящій ключъ къ его поэзіи.
Только въ сантиментальной Германіи ироническія выходки среди любовнаго бреда могли казаться кощунствомъ, насмшкою надъ ‘священнымъ’. Если бы Гейне, воспитавшійся романтизмомъ, въ самомъ дл остался романтикомъ, то сатира его замолкла бы, а сарказмъ проявлялся бы порою только въ байроновскомъ смысл, въ смысл разочарованія, но въ томъ-то и дло, что Гейне романтикомъ не остался. Въ дальнйшей фаз своего развитія, онъ смялся надъ романтизмомъ, который сталъ на сторону сильнаго. Гейне пошелъ дальше, а видлъ еще дальше, чмъ пошелъ.
Въ Дюссельдорф, на ‘Болькерштрассе’, на дом подъ No 53 красуется надпись: ‘Домъ, гд родился Генрихъ Гейне’. ‘Городъ Дюссельдорфъ, — говоритъ самъ, поэтъ въ ‘Reisebilder’,— очень красивъ, и когда о немъ издали думаешь, случайно родившись въ немъ, то становится какъ-то странно. Я тамъ родился и мн представляется, точно вотъ сейчасъ надо идти домой. Когда говорю ‘домой’, то разумю Болькерштрассе и домъ, въ которомъ я родился. Домъ этотъ, современемъ, будетъ весьма примчателенъ, и старушка, его владлица, предупреждена мною — сохрани Богъ — не продавать дома. Потому что за весь домъ она теперь не получила бы столько, сколько составитъ одинъ тринкгельдъ, который станутъ давать служанк важныя англичанки съ зелеными вуалями, когда имъ будутъ показывать комнату, въ которой я узрлъ свтъ, и черную коморку, куда меня обыкновенно пряталъ отецъ, когда я таскалъ виноградъ, а также и темноцвтную дверь, на которой мать учила меня выписывать буквы мломъ: О Боже! Сударыня, если я сдлаюсь знаменитымъ сочинителемъ, то это стоило матери моей не мало труда’.
Но домъ No 53 только стоитъ на томъ мст, гд былъ домъ, въ которомъ родился Гейне, прежній сломанъ давно, былъ сломанъ еще прежде, чмъ Гейне написалъ приведенныя строки.
Генрихъ Гейне родился въ одинъ изъ послднихъ дней восьмнадцатаго столтія, именно 13 декабря 1799 года. Отецъ его въ то время торговалъ сукнами. Онъ былъ человкъ живой, веселый, впослдствіи офицеръ гражданской стражи и страстный поклонникъ Наполеона, но посредственнаго ума. Зато мать поэта, урожденная фонъ-Гельдернъ (дочь врача-еврея, имвшаго претензію на дворянство), отличалась природнымъ умомъ и развитіемъ. Сынъ называетъ ее ученицею Pycc, а братъ Генриха Максимиліанъ сообщаетъ, что любимымъ писателемъ ихъ матери былъ Гёте. Итакъ, поэтъ въ дтств нашелъ такую обстановку: бдная еврейская среда, увлеченіе французскими порядками, которые вносили въ Германію гражданскую цивилизацію, и интимное общеніе съ великимъ духомъ интеллектуальной Германіи, доставленное ему умною матерью.
Генриху былъ седьмой годъ, когда въ великомъ герцогств Клеве-бергскомъ воцарился Іоахимъ Мюратъ, и девятый годъ, когда это владніе, въ одной изъ наполеоновскихъ передловъ карты Европы, было записано за старшимъ сыномъ короля голландскаго Людовика Бонапарта, Наполеономъ-Людовикомъ {Штродтманнъ длаетъ тутъ промахъ, называя кронпринцемъ голландскимъ ныншняго императора французовъ, и хотя исправляетъ этотъ промахъ на обертк перваго тома, въ вид опечатки, но оставляетъ безъ исправленія ошибочныя слова: ‘тотъ же самый принцъ’. Старшій братъ Наполеона III умеръ въ Форли, въ 1831 году, отъ кори.}. Вотъ почему Гейне, конечно въ шутку, говорилъ впослдствіи, что ныншній императоръ французовъ — его законный государь, такъ какъ онъ — наслдникъ правъ, отъ которыхъ старшій братъ его никогда не отрекался. Французское управленіе отмнило крпостное право, уничтожило ленное владніе, укрпивъ землю за ленниками въ полную собственность, отмнило всякаго рода барщину, вычеркнуло прусскій законъ, запрещавшій браки между дворянствомъ и низшими сословіями, ввело полное гражданское равенство всхъ ихъ, отдлило судебную власть отъ административной, распространило на герцогство французское гражданское право и судоустройство, въ 1812-мъ году открытъ былъ въ Дюссельдорф первый судъ присяжныхъ. Пресловутый ‘принципъ’ національности въ то время еще не былъ изобртенъ, а съ отсутствіемъ политической свободы, подъ владычествомъ Наполеона, прирейнскіе жители мирились тмъ легче, что они и прежде ея не имли. Итакъ, немудрено, что они, кром дворянства, были очень довольны французскими порядками и, если бы не тяжесть конскрипціи, то никогда не пожелали бы возвращенія своего легитимнаго ‘ландесфатера’. Но, собственно, для евреевъ и самая конскрипція была полнымъ, окончательнымъ признаніемъ ихъ равенства съ христіанами во всхъ отношеніяхъ.
Эти порядки подверглись ‘существенному измненію, когда ‘иго было сброшено’. Въ Пруссіи евреямъ были дарованы гражданскія права въ 1812 году, но по ‘сверженіи ига’ евреи, дослужившіеся до офицерскихъ чиновъ, были изгнаны изъ прусской арміи, если не соглашались на разжалованіе въ рядовые, а исполненіе общаній равноправности евреевъ было препоручено внскимъ конгрессомъ союзному сейму, т. е. отложено на неопредленное время.
Немудрено, что Генрихъ Гейне, на юный умъ котораго должны были сильно подйствовать и возвышеніе племени его французскими завоевателями, и самая слава этихъ завоевателей, навсегда сохранилъ не только расположеніе къ Франціи, но и сантиментальное отношеніе въ ‘великой арміи’ и побдоносному ея вождю, котораго онъ имлъ случай видть лично. Доброе воспоминаніе о французахъ и сочувствіе въ слав великой арміи долгое время сохранялись въ прирейнскихъ провинціяхъ и не одними евреями. Л. Бамбергеръ, въ интересной стать: ‘Die Franzselei am Rhein (1790 bis heute)’, говоритъ, что въ Майнц даже самое пораженіе французской арміи, страшныя конскрипціи 1811, 12 и 13 годовъ, и распространенныя великою войною болзни нисколько не пробудили мысли объ освобожденіи, ни чувства ненависти къ Франціи, ни склонности въ Германіи. Сверогерманское національное движеніе не отозвалось тамъ ни сколько, а когда ‘иго’ было свергнуто, то нмцы, служившіе нкогда въ ‘великой арміи’, ежегодно собирались 5 мая на торжественныя поминки своего вождя и на перекличк съ гордостью отзывались: prsent {Demokratische Stadien, heraasgegeben von Ladv, Walesrode. 2 B. S. 278.}! Генрихъ Гейне, какъ извстно, никогда не примирился съ ‘тевтонами’ и разными Franzosenfresser, которые изъ представителей національнаго движенія сверной Германіи впослдствіи обратились во враговъ свободы и въ самую надежную армію подновленныхъ ‘среднихъ вковъ’ и картоннаго рыцарства, которое опиралось на піэтизмъ, уродливо выработанный какъ бы на зло протестантству, на тайную полицію и предварительную цензуру.
Лучшими памятниками этого настроенія Гейне служатъ: его книга о Легран и стихотвореніе ‘Два гренадера’. Это стихотвореніе было написано Генрихомъ, когда ему было 20 лтъ. Другъ его юношества, Нейнцигъ, разсказываетъ, что Генрихъ однажды вбжалъ къ нему раскраснвшись отъ увлеченія и сталъ читать только-что написанныхъ имъ ‘Двухъ гренадеровъ’, и Нейнцигъ никогда не могъ забыть того выраженія глубокой скорби, съ которымъ Гейне сказалъ стихъ: ‘Und mein Kaiser, mein Kaiser gefangen!’ Дюссельдорфскій музыкантъ Крейцеръ написалъ музыку къ этому романсу и посвятилъ его маршалу Сульту.
Щтродтманнъ замчаетъ: ‘Нтъ сомннія, что главнымъ образомъ именно это раннее и близкое сообщеніе со смлыми и подвижными элементами французской національности дало ему самому ту подвижную смлость и самоувренность, а можетъ быть и ту грацію, съ которыми онъ поражалъ старое общество. Съ другой стороны, этимъ сообщеніемъ не мене были вложены въ душу мальчика первыя смена той легкости характера, которая впослдствіи часто представляла въ столь сомнительномъ свт серьезность его убжденій!.
Молодой Генрихъ или Гарри (какъ онъ былъ названъ при рожденіи въ честь одного торговаго корреспондента его отца въ Англіи) посщалъ сперва частную еврейскую школу. Друзьями мальчика были уже названный Іосифъ Нейнцигъ и Фердинандъ Вицевскій, который, бросившись, по просьб Гейне, спасать утопавшаго котенка, самъ утонулъ въ дюссельдорфскомъ пруду. О немъ вспоминаетъ Гейне въ одной изъ псенъ ‘Романсеро’, гд нсколько разъ возвращается стихъ: Doch die Katz die Katz’ ist gerettet! Мальчики называли Гейне Rother Harry, такъ какъ онъ въ дтств былъ рыжеватъ.
Въ семейств мальчика строго соблюдались еврейскіе религіозные обряды и обычаи. Врованія и жизнь еврейства были очень хорошо извстны Гейне, и онъ, въ своихъ сочиненіяхъ, часто обращается къ столь долго отверженному народу, то превознося его надъ всми народами, какъ страдальца за убжденія, какъ величайшій примръ долготерпнія въ мученичеств, то проклиная его какъ главнаго представителя ‘египетскихъ преданій’, ‘лейб-гвардію теогоніи’.
Вспомнимъ остроумную параллель, которую онъ проводитъ между евреями и эллинами, въ книг о Бёрне, расширяя понятія объ эллинахъ и евреяхъ на цлыя міросозерцанія и объявляя себ эллиномъ.
Генрихъ былъ старшій сынъ въ семь, предводитель игръ своихъ братьевъ Густава, Максимиліана и своей сестры Шарлотты. Отецъ иногда выходилъ изъ себя отъ шалостей мальчика, но — замчательный фактъ — никогда не билъ его, а только пряталъ въ ‘черную каморку’, туда, гд былъ курятникъ. Но мальчикъ скоро пересталъ бояться этого наказанія и забавлялся въ курятник такимъ удачнымъ подражаніемъ птуху, что на крикъ его во всхъ сосднихъ дворахъ домашняя птица поднимала тревогу. Богатое воображеніе указало ему въ темномъ углу на множество предметовъ для забавъ, которые раздляли съ нимъ братья и сестра. Объ этихъ-то играхъ въ чулан упоминаетъ чудное стихотвореніе, написанное имъ сестр: ‘Mein Kind, wir waren Kinder’…
На десятомъ году, Гейне поступилъ въ учрежденный французами лицей для всхъ сословій и всхъ исповданій. Этотъ лицей помщался въ конфискованномъ зданіи францисканскаго монастыря. Въ лицеяхъ, открытыхъ французскимъ правленіемъ въ Германіи, заведены были полу-военные порядки: барабанъ означалъ начало и окончаніе уроковъ, воспитанники были въ мундирахъ. Учителя были, по большой части, нмцы, и въ прирейнскихъ провинціяхъ въ числ ихъ находилось не мало бывшихъ монаховъ. Такъ въ дюссельдорфскомъ заведеніи, между преподавателями были даже іезуиты. Лекторъ этого заведенія, тоже католическій духовный, читалъ философію и со всею откровенностью излагалъ самыя ‘вольнодумныя’ системы мыслителей древней Греціи. До такой степени, въ систем классическаго образованія, школа была раздвоена съ жизнью, что католическій священникъ не считалъ опаснымъ излагать воспитанникамъ философію совершенно несогласную съ христіанствомъ. Піэтисты, какъ католическіе, такъ протестантскіе, съ тхъ поръ значительно измнили воспитательный методъ.
Ректоръ Шалльмейеръ совтовалъ матери Гейне посвятить сына католическому духовному званію и отправить его въ Римъ, для изученія богословскихъ наукъ въ тамошней семинаріи. Гейне иногда вспоминалъ въ бесдахъ съ друзьями объ этомъ совт и смшилъ ихъ, представляя себя раздающимъ благословенія. Будучи въ лице, Гейне влюбился въ дочь президента апелляціоннаго суда, и разъ на публичномъ экзамен, декламируя Шиллера и дойдя до стиха: ‘Und der Knig, der lieblichen Tochter winkt’ — увидалъ предметъ своей страсти, онъ вдругъ забылъ остальное, все только повторялъ этотъ стихъ и наконецъ упалъ въ обморокъ. ‘Какъ невиненъ былъ я въ то время’! говорилъ онъ посл, но нельзя не замтить, какъ сильны были страсти въ этомъ мальчик.
Первыя чтенія, — мы разумемъ чтенія независимыя, не по приказанію, а еще лучше украдкой — въ дтств оставляютъ неизгладимыя впечатлнія и нердко имютъ преобладающее вліяніе на всю судьбу человка, сообщая ему извстное направленіе. Такими чтеніями Гейне-ребенка были ‘Донъ-Кихотъ’ и ‘Приключенія Гулливера’. Ему попались именно два замчательнйшіе юмористы, Сервантесъ и Свифтъ. Гейне описалъ впечатлніе, которое произвели на него эти $ниги. Донъ-Кихота онъ читалъ съ полной наивностью дтства, не понимая ироніи, сочувствуя вполн несчастному герою, принимая его неудачи за неизбжныя непріятности героизма и былъ крайне несчастливъ, когда дочиталъ книгу до того злосчастнаго поединка, въ которомъ переодтый цирюльникъ одерживаетъ побду надъ бднымъ рыцаремъ. ‘Я прежде думалъ, — говоритъ Гейне въ остроумной параллели между самимъ собой и ламанчскимъ героемъ, — что смшная сторона донкихотства состоитъ въ попыткахъ воскресить старое, причемъ бдная спина героя вступаетъ въ печальныя столкновенія съ фактами настоящаго, но ахъ, я узналъ съ тхъ поръ, что столь же неблагодарное безуміе — вызывать слишкомъ рано въ настоящее будущность и при такой борьб съ интересами дня, обладать только худою клячею, ветхимъ вооруженіемъ и столь же слабымъ тломъ’… Въ Гулливер, опутанномъ пигмеями, Гейне указываетъ Наполеона въ заточеніи.
Гейне, подростая, сталъ учиться въ лице очень хорошо, за то приватные уроки музыки и танцованія положительно не удавались. Музыкальнаго учителя онъ заставлялъ играть разныя пьесы, а самъ лежалъ на диван, танцовальнаго же учителя, большого грубіяна, онъ вытолкнулъ въ окно, откуда тотъ упалъ на кучу навоза. Кончивъ гимназическій курсъ, Гейне едва не остановился на этомъ. У отца не было средствъ вести его дальше, въ университетъ, и приходилось браться за хлбное ремесло. Въ 1815 году отецъ свезъ его въ Франкфуртъ, на ярмарку, и опредлилъ его тамъ въ банкирскую контору. Но Гейне оставался тамъ всего дв недли, хотя и прожилъ во Франкфурт боле года. Ему не нравились ни конторская работа, ни униженное положеніе евреевъ во Франкфурт. Пребываніе во Франкфурт и воспоминаніе о вковыхъ преслдованіяхъ, претерпнныхъ евреями въ старой имперской столиц, впослдствіи внушили Гейне поэму ‘Бахарахскій раввинъ’. Во время пребыванія во Франкфурт, Гейне въ первый разъ встртился съ Людвигомъ Верне, который въ то время былъ извстенъ по театральнымъ рецензіямъ.
Изъ Франкфурта молодой Гейне возвратился въ Дюссельдорфъ, а оттуда, въ 1816 или 1817 году, отправился снова искать счастья по коммерческой части, въ Гамбург. Въ Гамбург у него былъ родной дядя, богатый банкиръ, который сперва былъ участникомъ фирмы ‘Геншеръ и Ко‘, а съ 1819 года открылъ банкъ подъ своимъ именемъ. Въ первый разъ, у Штродтманна, мы находимъ, что Генрихъ Гейне самъ, въ начал 1818 года, открылъ въ Гамбург коммиссіонерскую контору, подъ фирмою Harry Heine и Ко. Изъ ‘Гамбургской адресной книги’ видно, что контора эта помщалась, въ разное время, на двухъ улицахъ. Но она была закрыта въ томъ же, 1819 году. Коммерція ршительно не давалась Генриху Гейне. Онъ не любилъ впослдствіи воспоминанія объ этомъ первомъ пребываніи своемъ въ Гамбург. Извстно, что если изъ всхъ нмецкихъ городовъ онъ ненавидлъ наиболе Берлинъ, то смялся всего больше надъ Гамбургомъ. Въ ‘Reisebilder’ и ‘Deutschland’ онъ не можетъ вспомнить объ этомъ центр сверогерманской торговли, не приклеивъ каждый разъ въ его имени нсколькихъ сарказмовъ.
Въ Гамбург же онъ влюбился, уже не ребяческимъ, а юношескимъ сердцемъ, влюбился на всю жизнь. Никогда Генрихъ Гейне не забылъ этой любви, онъ восплъ ее во всхъ своихъ произведеніяхъ, и сердечная рана дала ему именно тотъ диссонансъ, который слышится въ самыхъ сильныхъ его порывахъ, какъ будто у орла одно врыло подбито.
Возлюбленная является у него въ разныхъ случаяхъ подъ разными именами: донны Клары, Оттиліи, Берты и др., но подъ ними скрывается все тотъ же образъ, вчно носящійся передъ поэтомъ. Даже тогда, когда Гейне ни словомъ не поминаетъ объ этой любви, она какъ-то чувствуется у него, невидимо присутствуетъ во всхъ его псняхъ, особенно въ тхъ оборотахъ отъ смха ко вздоху, которые у него встрчаются также часто, какъ юмористическіе диссонансы, которыми онъ любитъ заканчивать порывы своего лиризма. Въ т поэтическіе внки, которые онъ бросалъ на могилу своей любви, онъ нердко вплеталъ нсколько вульгарныхъ листьевъ, и это горько-насмшливое отношеніе къ самой дорогой мечт составляетъ одну изъ личныхъ особенностей Гейне, она не встрчается у другихъ поэтовъ. Для примра, приведемъ одно извстное стихотвореніе:
Ein Jngling liebt ein Mdchen
Die bat einen Andern erwhlt,
Der Andere liebt eine Andre,
Und bat sich mit Dieser vermhlt.
Das Mdchen heirathet aus rger
Den ersten, beeten Mann,
Der ihr in den Weg gelaufen,
Der Jngling, ist bel dran.
Es ist eine alte Geschichte,
Doch bleibt sie immer neu,
Und wem sie just passieret,
Dem bricht das Herz entzwei.
Это совсмъ не ‘глумленіе надъ любовью’, какъ понимаютъ филистеры, никакія пышныя и страстныя фразы не передали бы такъ сильно глубокой скорби поэта.
Гейне никогда, даже въ частныхъ письмахъ къ ближайшимъ друзьямъ, не назвалъ настоящаго имени своей возлюбленной. Штродтманнъ положительно отвергаетъ показаніе одного изъ друзей Гейне, Штейнманна, что эта двушка была кузина поэта, Эвелина фонъ-Гельдернъ, и жила въ Дюссельдорф, — но самъ не сообщаетъ таинственнаго имени и только говоритъ, что предметомъ любви Гейне была другая кузина его, жившая въ Гамбург. Біографъ считаетъ лишнимъ называть ее и выводить критически изъ разныхъ отзывовъ поэта, въ самомъ ли дл она измнила ему или не давала ему надежды и т. д. Онъ справедливо замчаетъ, что подобныя изслдованія были бы не серьёзны, и что факты, сами по себ, не уяснили бы тхъ образовъ, въ которыхъ они отразились въ душ поэта. Біографъ ссылается при этомъ на слова самого Гейне: ‘Какъ часто бываетъ, что вншняя постройка нашей исторіи очень мало согласуется съ дйствительною, внутреннею нашею исторіею, у меня, по крайней мр, он никогда не согласовались’.
Первыя стихотворенія Гейне принадлежатъ ко времени его пребыванія въ Дюссельдорф по возвращеніи изъ Франкфурта, въ то время ему было 16—17 лтъ. Эти первые опыты, въ романтическомъ род, уже замчательны и простотою формы и мелодичностью стиха, и игрою антитезъ, существенными принадлежностями гейневскаго стихосложенія. Въ газет ‘Hamburg’s Wchter’, въ 1817 году, явилось нсколько стихотвореній молодого Гейне, подъ псевдонимомъ ‘Sy Freudhold Riesenharf’. Этотъ удивительный псевдонимъ представлялъ анаграмму имени Дюссельдорфа и Гарри Гейне. Нкоторыя изъ нихъ дтски-наивны, но въ другихъ уже является тотъ звукъ недосказанной и несказанной скорби, которымъ отличаются воспоминанія Гейне о его любви. Между ними была и баллада ‘Донъ-Рамиро’, сперва названная ‘Донъ-Родриго’, въ которой замчается уже зрлость таланта.
Эти поэтическіе опыты убдили даже дядю-банкира, Соломона Гейне, что Генрихъ не иметъ призванія къ коммерческимъ дламъ. Онъ впослдствіи относился къ самой слав своего племянника со всей надутостью мшка червонцевъ: ‘Еслибъ этотъ дурень чему-нибудь научился, то не имлъ бы нужды писать книги’, говаривалъ онъ. Однако, онъ согласился дать ‘дурню’ средства научиться чему-нибудь ‘путному’ и взялся содержать Генриха въ университет, съ тмъ условіемъ, чтобы онъ серьёзно занялся правовдніемъ, пріобрлъ докторскій дипломъ и сдлался адвокатомъ. Послднее условіе предполагало переходъ въ христіанство, но Соломонъ Гейне, хотя самъ оставался вренъ еврейству, никогда не препятствовалъ обращенію своихъ родственниковъ: дочери его вс вышли замужъ за христіанъ.
Генрихъ въ восторг поспшилъ, въ 1819 году, къ родителямъ въ Дюссельдорфъ и сталъ готовиться въ университетъ, перемшивая латинскій языкъ со стихами. Въ это время онъ написалъ ‘Двухъ гренадеровъ’ и въ томъ же 1819 г. вступилъ, вмст съ другомъ своимъ, Іосифомъ Нейндигомъ, въ боннскій университетъ. Боннскій университетъ былъ въ то время славенъ. На юридическомъ факультет Гейне нашелъ профессорами Миттермайера, Макельдея, на философскомъ — Августа-Вильгельма Шлегеля, Дельбрюка, Дистервега, и др. Студенчество въ Германіи въ то время вступало въ кризисъ: стремленіе національнаго патріотизма, такъ сильно возбужденное въ 1813 году, одушевляло всю академическую молодежь и давало ея жизни, бесдамъ, отношеніямъ и занятіямъ студентовъ смыслъ возвышенный, политика не только не была изгнана изъ академическихъ кружковъ, но составляла ихъ душу. Изъ всхъ этихъ мечтаній, порывовъ къ свобод — не вышло ничего. Исторія паденія нмецкаго студенчества въ двадцатыхъ годахъ есть исторія германскаго народа того времени. Сослуживъ владтелямъ службу, оказавъ имъ помощь въ возстановленіи ихъ престоловъ, народъ напрасно ожидалъ исполненія общаній о свобод, такъ щедро разсыпаемыхъ въ моментъ опасности. Общанія эти получили въ 13-мъ параграф акта внскаго конгресса даже юридическую, международную форму, но вскор самое напоминаніе объ этомъ параграф сдлалось государственнымъ преступленіемъ. Реакція возникала быстро, распространялась по всей Германіи, и первой жертвою ея было пылкое студенчество, которое, разочаровавшись въ правительствахъ, врило въ силу народа и преждевременно на нее разсчитывало. Убійство, совершенное Зандомъ въ 1819 году, какъ извстно, подало сигналъ къ строгому преслдованію всякихъ политическихъ обществъ между студентами. Реакція оживила даже союзный сеймъ, въ самомъ дл, единственныя дла, гд союзный сеймъ выказалъ какую-нибудь жизнь, было принятіе ‘общихъ’ мръ для преслдованія либеральныхъ обществъ, запрещеніе либеральныхъ книгъ, изгнаніе писателей изъ территоріи союза. Вотъ этимъ только и высказалось германское единство, о которомъ мечтали волонтеры 1813 года. Подъ вліяніемъ этихъ преслдованій, вскор совсмъ измнился характеръ нмецкаго студенчества, корпораціи утратили смыслъ, собранія утратили цль, благородныя, если и не всегда благоразумныя бесды смнились грубыми оргіями, воспоминаніе о волонтерств за независимость, надежда на борьбу за свободу, представлявшіяся студенческимъ эспадрономъ, смнились птушиною страстью къ дракамъ въ форм торжественныхъ дуэлей. Слова: Kommersch, Mensur, Renommist, Komment — дорогія до сихъ поръ устарвшимъ сердцамъ многихъ филистеровъ, въ сущности представляли уже, съ начала двадцатыхъ годовъ, не что иное, какъ разгульную, грубую жизнь съ нкоторыми педантскими формами. Правительства никогда не стсняли этихъ забавъ, напротивъ.
Гейне засталъ въ Бонн именно послднія вспышки прежняго огня и наступленіе первыхъ признаковъ разложенія студенчества. У него есть стихотвореніе, которое описываетъ одно изъ послднихъ поэтически-политическихъ собраній боннскихъ Студентовъ на Драхенфельс. Тамъ съ восторгомъ провозглашались вскор надолго умолкнувшія слова о чести Германіи и т. д. Еще хорошо было, что академическимъ судьею былъ въ то время Миттермайеръ, ‘а то — говоритъ Штродтманнъ — не миновать бы Бонну ужасовъ майнцской слдственной коммисіи и преслдованій демагоговъ Кампцемъ и Цшоппе’.
Студенческую жизнь, превратившуюся въ безсмысленное буйство и оргіи, Гейне не любилъ, устранялся отъ нея — тмъ боле, что былъ неохотникъ пить, а пива, которымъ нмцы напиваются — терпть не могъ въ особенности. Онъ всегда относился съ насмшкою къ этимъ Landsmannschaften, потерявшимъ смыслъ, и ихъ ребячески-педантскимъ формамъ и обычаямъ.
При вступительномъ экзамен, Генрихъ Гейне долженъ былъ представить сочиненіе ‘о цли академическаго ученья’, и обработалъ эту тему юмористически. Сочиненіе было принято, съ замчаніемъ, что ‘хотя авторъ напрасно отклонился отъ предмета, изложеніе его представляетъ замчательную сатирическую способность’. Въ декабр 1819 г. онъ матрикулировался въ качеств студента юридическаго и камеральнаго факультета, но слушалъ боле лекціи философскаго факультета, чмъ того, въ который былъ записанъ. Въ числ товарищей Гейне были извстные поэты Зимрокъ и Гоффманъ фонъ-Фаллерслебенъ, Ярке, впослдствіи продажный писатель, на жалованьи у внскаго кабинета, Генгстенбергъ, Впослдствіи основатель ‘новолютеранскаго правоврія’, возстановитель въ протестантств католическаго фанатизма и нетерпимости, Либихъ, знаменитый химикъ, и Іоганнъ Мюллеръ, знаменитый физіологъ. Гейне не былъ знакомъ ни съ однимъ изъ этихъ людей, сдлавшихся со временемъ знаменитостями. Онъ дружился съ людьми боле скромнаго пошиба: съ Pycc, Зете и Штейнманномъ. Впрочемъ, Зимрокъ принадлежалъ также къ гейневскому литературному кружку въ Бонн, котораго членомъ былъ и старйшій другъ поэта, Нейнцигъ. Эти молодые люди сообщали другъ другу свои стихотворенія. Гейне отличался строгостью литературной критики къ себ самому, но по отношенію къ друзьямъ онъ положительно увлекался.
Юриспруденція не давалась Генриху Гейне, ни въ Бонн, йи впослдствіи въ Гёттинген, потому именно, что преподаваніе ея было не только сухо, но и не имло отношенія къ современности, не было освщено идеею.. Уже потомъ, когда онъ былъ въ Берлин, гд законовдніе оживилось идеею, подъ вліяніемъ Гегеля, онъ сталъ заниматься юридическими науками. Въ Бонн, онъ слушалъ преимущественно лекціи германской исторіи и литературы, Шлегеля, Гилльмана, Радлофа. Онъ слушалъ ихъ со вниманіемъ, аккуратно велъ свои тетради и Шлегелемъ даже увлекался, но не до рабства, къ рабскому увлеченію онъ никогда не былъ способенъ. Вотъ какъ самъ онъ говоритъ о курсахъ, слушанныхъ имъ въ первый семестръ: ‘1) исторію нмецкаго языка — у Шлегеля, который почти цлыхъ три мсяца развивалъ самыя диковинныя гипотезы о происхожденіи нмцевъ, 2) Германію Тацита — у Аридта, который искалъ въ старогерманскихъ лсахъ добродтелей, не найденныхъ имъ въ современныхъ гостиныхъ, 3) германское государственное право — у Гилльмана, котораго историческіе взгляды все-таки мене неопредленны, чмъ у другихъ, и 4) первоначальную исторію нмцевъ — у Радлофа, который въ конц семестра дошелъ не дале какъ до временъ Сезостриса’.
Гейне посщалъ въ Бонн также лекціи доцента Гундесгагена, объ искусств и жизни среднихъ вковъ и вообще усвоивалъ себ то знакомство съ древнимъ языкомъ Германіи и съ памятниками ея, которое проявляется въ его сочиненіяхъ. Въ то время всего нсколько лтъ была издана санкт-галленская рукопись поэмы Цибёлунговъ и общее вниманіе было обращено на этотъ памятникъ первоначальной германской поэзіи, Шлегель разбиралъ красоты его въ. своихъ лекціяхъ, и на Рейне псня о Нибелунгахъ производила большое впечатлніе, какъ то видно изъ его позднйшаго разсказа. Съ Гундесгагеномъ онъ посщалъ памятники романской архитектуры въ Бонн и въ бесдахъ съ Радлофомъ погружался въ германскую старину.
Но боле всхъ вліяніе на него имлъ А. В. Шлегель, знаменитый критикъ, проповдникъ романтизма. Онъ дйствовалъ на молодое воображеніе и блестящимъ изложеніемъ, и необычною, для нмецкаго профессора того времени, свтскою обстановкою. Аудиторія Шлегеля была всегда полна, въ ней со студентами толпились и профессора, и чиновники, на Гейне производили большое впечатлніе и содержаніе его лекцій, его литературныя воззрнія, и его слава, и лайковыя перчатки, которыхъ онъ не снималъ въ аудиторіи. Шлегелю Гейне поврялъ свои поэтическіе опыты и, по словамъ Штродтманна, вліяніе Шлегеля способствовало той художественной округленности и законченности, которою отличаются произведенія автора ‘Книги псенъ’. Гейне, какъ всякій истинный талантъ, у котораго цли и образы, создающіеся въ ум, гораздо выше того выраженія, какое можно дать имъ въ словахъ, нердко падалъ духомъ и отчаивался въ своихъ силахъ въ то время. ‘Съ Шекспиромъ — писалъ онъ къ пріятелю своему Мозеру — я чувствую себя какъ-то неловко, я слишкомъ ясно сознаю, что не принадлежу къ ему подобнымъ, что онъ — всемогущій министръ, а я простой надворный совтникъ, и мн кажется, точно онъ каждую минуту можетъ меня отставить’. Вліяніе Шлегеля на Гейне было благотворно уже тмъ, что онъ ободрилъ его, поддержалъ его въ минуты такого сомннія въ себ. Благодарность свою Гейне выразилъ въ ‘внк сонетовъ’, который онъ посвятилъ Шлегелю. Онъ защищалъ Шлегеля и вообще романтизмъ въ одной газетной стать, появившейся въ то время. Изъ этой статьи обнаруживается, во-первыхъ, сила литературнаго анализа, которою уже обладалъ Гейне на 21 году жизни, во вторыхъ — приступленіе его, подъ вліяніемъ любимаго учителя, къ романтизму, не только въ отношеніи въ его сюжетамъ и средствамъ, но и въ отношеніи его взглядовъ на чистоэстетичеекое назначеніе поэзіи и беллетристики вообще. Гейне es то время не видлъ ничего дале, ничего серьезне, какъ ‘искусство-для искусства’. Впослдствіи, онъ же сильне всхъ возсталъ противъ вредности романтическаго направленія. Сборникъ первыхъ стихотвореній Гейне ‘Junge Leiden’, написанныхъ частью въ Гамбург, частью въ Дюссельдорф и Бонн, еще чуждъ всякой мысли о польз человчества и о борьб съ врагами его развитія. Но иронія, характеризующая собственно внутреннюю скорбь, мстами уже является въ нихъ. Штродтманнъ длаетъ, по поводу ‘фресковыхъ сонетовъ’ Гейне, врное и остроумное замчаніе вообще о сонетахъ этого поэта: ‘употребленіе сонета, этой самой гармонической и красивой формы стихотворенія для взрывовъ отчаянія и каррикатурныхъ изліяній гнва, уже характеризуетъ врно отличительную черту юморизма: онъ разрываетъ сосудъ искусства, употребляя его не по назначенію’. Въ 1820 году, во время своего пребыванія въ Бонн, Гейне предпринялъ трагедію ‘Альманзоръ’, въ которой хотлъ дать полное выраженіе отчаянію своей любви. Осенью того же года, по неизвстной причин, онъ оставилъ Боннъ и переселился въ Геттингенъ.
Въ очень недурно написанномъ краткомъ обзор развитія философской идеи и движенія литературы въ Германіи отъ Лютера до двадцатыхъ годовъ, Штродтманнъ излагаетъ постепенную эманципацію человческаго ума до того кульминаціоннаго пункта, какого онъ могъ достигнуть путемъ отвлеченнаго мышленія, до гегелевскаго ученія о тождеств идеи безусловнаго съ идеею человчества, и, обращаясь въ нмецкой литератур, бгло проходитъ періоды протестантско-церковный, подражательно-французскій, классическій, послдовавшій за Лессинговою реформою и нашедшій высшее выраженіе въ Гёте и Шиллер, и останавливается на романтизм. Въ этомъ сжатомъ и ясномъ обзор, конечно, не можетъ быть ничего новаго.
Классическій періодъ, вдохновенный идеею древней добродтели и преобладаніемъ съ одной стороны идеи общечеловческой — идеи единственно плодотворной, которой въ литератур, безъ сомннія, принадлежитъ будущность, а съ другой — совершенно лишней, напускной и ребяческой подражательности, даже раболпства эллинскимъ формамъ, вызвалъ реакцію. Романтизмъ явился и какъ протестъ живыхъ національностей противъ формъ и образовъ чуждаго, мертваго свта, и какъ протестъ поэтической фантазіи противъ всякаго утилитарнаго назначенія, какъ протестъ правъ независимой личности противъ пользъ, понятій и цлей общества и даже человчества. Романтизмъ былъ правъ, какъ реакція противъ ига классицизма, противъ его условныхъ формъ, противъ этой аффектаціи ‘букетовъ Хлор’ и всхъ этихъ Фебовъ, музъ, всего Олимпа, Парнасса, Иліона, и нжностей временъ Перикла. Онъ былъ правъ, какъ заявленіе въ литератур живыхъ національностей, которыя какъ факты реальные, должны были войти и въ литературу. Опущеніе важнаго реальнаго факта есть всегда не только проблъ въ литератур, но и симптомъ ея фальшивости. Романтизмъ сломалъ старыя формы и внесъ въ литературу почтенныя богатства національной исторіи, національной жизни. Съ точки зрнія собственно поэзіи, романтизмъ былъ правъ и въ томъ отношеніи, что онъ ставилъ личность выше всего, смло предъявлялъ права индивидуальности, даже право длать вредъ. Надо было, чтобы этотъ моментъ прошелъ чрезъ литературу, дабы изгнать классическое преданіе о самоотверженіи и приготовить то поле, на которомъ общество мирится съ индивидуальностью и заключаетъ съ ней контрактъ, основанный не на баснословномъ самоотверженіи, а на обоюдной, взаимно-ограничительной выгод.
Но романтизмъ, какъ всякое направленіе, былъ самъ по себ безусловенъ, онъ вовсе не считалъ себя преходящимъ, назначеннымъ только для достиженія временной цли моментомъ, онъ мнилъ себя окончательнымъ откровеніемъ, послднимъ словомъ правды. Такая исключительность — общій законъ умственныхъ движеній человчества. Современный безусловный утилитаризмъ также исключителенъ, быть можетъ, никакая новая идея, необходимая для развитія, не могла бы исполнить своего назначенія — одержать побды, если бы представители ея не были уврены въ ней, какъ въ безусловной правд, еслибы они сами принимали ее только sous bnfice d’inventaire. Эта роль принадлежитъ уже преемникамъ ихъ.
‘Первоначальное условіе всякой поэзіи — писалъ законодатель романтизма, Фридрихъ Шлегель — заключается въ томъ, что оно пріостанавливаетъ ходъ и законы ума, мыслящаго благоразумно, и снова повергаетъ насъ въ прекрасную путаницу фантазіи, въ первоначальный хаосъ человческой природы’. Этимъ девизомъ, котораго романтики держались буквально, отвергается, во-первыхъ, всякое соотношеніе литературнаго творчества съ фактами дйствительной жизни, съ реальностью. Уже это было огромной ошибкой, такъ какъ значительная доля законности и успха самого романтизма заключалась именно въ томъ, что онъ внесъ въ литературу реальный моментъ — живыхъ народностей. Но этого мало. Проповдуя безусловность и необузданность фантазіи, романтики и современные послдователи ихъ — эстетики отказываютъ литератур во всякомъ серьезномъ значеніи, такъ какъ они исключаютъ изъ нея общечеловческую идею, стремленіе человчества въ общему освобожденію и общему счастью. За тмъ, что же остается полезнаго въ литератур, по такому мннію? Разв только тривіальное: emollit mores….
Что соблюденіе реальности требуется образованнымъ вкусомъ, что презрніе въ реальности производитъ на развитаго человка впечатлніе охлаждающее, а не увлекающее, наконецъ, что союзъ съ идеею общечеловческой пользы, братство поэзіи и истиннаго идеала человчества представляютъ для поэзіи самое могущественное средство, самый прочный пьедесталъ славы и самую звонкую струну, — всего этого романтики не хотли знать, а немногіе, остающіеся въ живыхъ эстетики, отрицаютъ это до сихъ поръ.
Самую поэзію, конечно, нельзя смшивать съ стремленіемъ къ той высокой цли, которой и она должна служить, какъ ей служитъ вся сознательная дятельность человчества. Что поэзія можетъ быть и вн собственно утилитаризма, что утилитаризмъ, какъ безусловная исключительная система, напрасно хочетъ создать для поэзіи клтку — въ этомъ нтъ сомннія, какъ нтъ сомннія, что и наука можетъ быть вн утилитаризма. Что Всегда найдутся истинные таланты, которые, по временамъ, будутъ длать фантастическіе скачки, что въ жизни поэта Всегда будутъ минуты, когда его собственная личность, фантазія, причуда покажутся ему превыше, законне всхъ цлей человчества — это естественно, что такіе скачки и порывы могутъ быть истинной поэзіей, хотя и не имютъ ничего общаго съ общественною пользою,— въ этомъ нтъ сомннія, потому что польза совсмъ не составляетъ существа поэзіи. Требовать, неотлучной службы поэта обществу нельзя, какъ нельзя обратить вс средства нашего общества на благотворительныя цли: часть ихъ непремнно пройдетъ на вино. Но провозглашать совершенное отчужденіе искусства отъ судьбы человчества, значить кастрировать искусство, осуждать его на безплодность.
Романтизмъ, въ конечномъ результат, пришелъ къ нелпости и сталъ вреденъ, отрицая реальность, онъ выродился въ положительную нелпость, отрицая служеніе человчеству, отворачиваясь отъ будущности, онъ заглохъ въ прошедшемъ, влюбился въ красивйшіе изъ своихъ образовъ, и наконецъ, изъ рыцарскаго, изъ христіанскаго, сталъ слугою нмецкой аристократіи, опиравшейся на полицію и слугою современнаго піэтизма, опирающагося на цензуру.
Чтобы показать собственно нелпость, до крой дошелъ романтизмъ, мы не можемъ отказать себ въ удовольствіи выписать у Штродтманна одну цитату изъ романа Лебена, Guido: ‘Шире и шире становился кругъ и перевивалась пляска. Вверху, въ воздух плясали орелъ съ фениксомъ, нарциссъ съ гіацинтомъ, они непрестанно описывали круги около солнца, оснявшаго главу короля. И вотъ, планеты обнялись другъ съ дружкой и устремились вокругъ новаго солнца, звзды обнялись и зашумли вокругъ безконечности, млечные пути восплясали съ млечными путями и вчности схватились съ вчностями, и все быстре и быстре мелькали они, одни за другими, подымались приливомъ и били вверхъ, и разсыпались за новой юностью, назадъ, въ таявшее время, и міровое радостно восклицало огненными искрами, и вальсы летли вокругъ Бога’. Это восклицающее ‘міровое’ можно бы принять за образецъ пародіи, между тмъ, все это написано совершенно серьезно и наивно, въ заключеніе названнаго выше романа.
Вредность направленія романтизма высказалась вполн, когда по пути, приготовленному Фридрихомъ Шлегелемъ и другими представителями романтизма, пошелъ Галлеръ съ его ‘возстановленіемъ государственныхъ наукъ’ въ дух абсолютизма, сословности и піэтизма.
Гейне былъ воспитанъ романтизмомъ, и первая часть его творчества можетъ быть ршительно отнесена къ романтизму, таковы и нкоторые литературные пріемы его, напр., склонность къ архаизмамъ языка, сверхъ того, по самому своему характеру онъ долженъ былъ чаще чмъ какой-либо поэтъ, сбрасывать съ себя иго долга и впадать въ безцльную фантастичность, но цли онъ не упускалъ изъ виду и никогда не противорчилъ ей, такъ что романтикомъ и чистымъ эстетикомъ онъ не былъ. Напротивъ, онъ безпощадно преслдовалъ то вредное направленіе, какое принялъ романтизмъ и сарказмы его впивались именно въ враговъ развитія или въ глупцовъ, искажавшихъ и опошлявшихъ идею свободы.
Въ Гёттинген Гейне не засталъ уже настоящаго періода славы этого университета. Великаго Шлёцера — этого историка-публициста, который первый сказалъ: ‘гласность, это пульсъ свободы’, про котораго сама Марія-Терезія говорила въ своемъ совт: ‘а что скажетъ объ этомъ Шлёцеръ?’ — уже не было, не было и его духа. Въ Гёттинген процвтали точныя науки, представляемыя Гауссомъ, Штромейеромъ, Лангенбекомъ, новъ философіи этотъ университетъ отставалъ. Филологическій факультетъ имлъ только двухъ такихъ профессоровъ, которые старались о сближеніи науки съ жизнью: Іоганна-Готфрида Эйхгорна и Сарторіуса. Послдній, въ 1820 году, уже въ разгар лекцій, напечаталъ брошюру, въ которой требовалъ исполненія параграфа 13-го союзнаго акта, общавшаго конституцію, и доказывалъ необходимость свободы печати. Гейне пользовался расположеніемъ этого человка и вспоминалъ о немъ всегда съ почтеніемъ.
Вообще же въ Гёттинген преобладала въ то время та ученость, которая ‘споритъ о точк надъ і’ и ‘разскаетъ волосъ на десять частей’. Студентовъ было боле 1,000, и въ ихъ сред дворяне держали себя строго въ сторон отъ другихъ сословій: отсюда, между прочимъ, нескончаемыя дуэли. Все это не могло нравиться Генриху Гейне и не могло не вызвать въ немъ враждебнаго чувства. Объ обычаяхъ студентовъ онъ говоритъ, что они еще не далеко ушли отъ временъ ‘переселенія народовъ’. Регламентъ корпорацій онъ прямо причисляетъ къ leges barbarorum, а объ ученомъ значеніи университета говоритъ (Harzreise): ‘Гёттингенъ слыветъ за германскую Болонью, но между ними уже та разница, что въ Болонь находятся самыя маленькія собачки и самые большіе ученые, а въ Гёттинген именно самые мелкіе ученые и самыя крупныя собаки’.
Юриспруденціею Гейне мало занимался и въ Гёттинген, хотя и отправился туда собственно ‘чтобы долбить’, а слушалъ боле литературу и исторію. Выходъ Гейне изъ Гёттингена ознаменовался случаемъ, который характеризуетъ тогдашніе нравы германскихъ университетовъ. Студентъ Вибель за общимъ столомъ заявилъ недовріе къ одному случаю, разсказанному Гейне, и сдлалъ ему грубое замчаніе. Гейне, какъ ни далекъ онъ былъ отъ подобныхъ длъ, долженъ былъ вызвать его. Проректоръ узналъ объ исторіи, призвалъ къ себ об стороны и добился того, что Вибель общалъ взять назадъ, за столомъ же, свое замчаніе. Но за столомъ онъ сказалъ только, что ‘проректоръ склонилъ его взять назадъ свои слова’, примиреніе не состоялось, начальство должно было снова призвать ихъ и заставить Вибеля извиниться хорошенько. Но и этимъ дло не кончилось. Впослдствіи возникло сомнніе, какъ слдуетъ смотрть на несбывшуюся дуэль: какъ на устраненный примиреніемъ споръ или какъ на несостоявшійся вслдствіе вмшательства университетскаго суда? Съ этимъ вопросомъ стороны обратились въ королевско-ганноверскому университетскому попечительству, съ просьбою о ‘достоврномъ’ его разъясненіи. Попечительство дало отвтъ, что дуэль слдуетъ въ дйствительности разсматривать, какъ не состоявшуюся только вслдствіе вншнихъ причинъ. Само собою разумется, что это поставило дло въ прежнее положеніе, и, вслдствіе того, начальство подвергло Вибеля слдствію, а Гейне дало consilium abeundi на полгода.
Онъ выпросилъ себ позволеніе пробыть въ Гёттинген еще нсколько дней, а пробылъ нсколько недль, ожидая отвта отъ родителей, которымъ описалъ эту исторію, съ просьбою указать, гд они желаютъ, чтобы онъ продолжалъ курсъ. Въ отвт былъ указанъ Берлинъ, куда онъ и отправился.
Въ Берлин въ то время процвтала реакція и романтизмъ. Студенческія корпораціи вскор посл прибытія Гейне были закрыты, около тридцати человкъ было исключено за участіе въ недозволенныхъ обществахъ, а изъ 70-ти поляковъ, которые тамъ находились, многихъ посадили въ тюрьму по одному подозрнію, такъ что они вс, за исключеніемъ шести, поспшно разъхались, вс періодическія изданія и книги строго цензуровались, цензора требовали даже, чтобы авторы сами сшивали раны, наносимыя ихъ сочиненіямъ цензурою, такъ чтобы не было замтно ‘слдовъ краснаго карандаша’, какъ говоритъ Штродтманнъ. За то и авторы боролись съ цензурою мелкими уловками. Редакторъ одной газеты, особенно много страдавшей отъ цензуры, восполнилъ однажды вс т мста, по которымъ прошелся грозный карандашъ — старымъ анекдотомъ, давно пропущеннымъ цензурою, такъ что нсколько разъ повторялся все тотъ же анекдотъ. Интересно сравненіе, какое длалъ Гейне между тогдашнимъ положеніемъ печати и общества въ Пруссіи и въ другихъ странахъ: ‘Часто, прочитавъ Morning-Chronicle и усмотрвъ въ каждой его строк англійскій народъ, съ его національною жизнью, съ его скачками, боксами, птушьими боями, его ассизами, и парламентскими преніями и т. д., я беру въ руки какую-нибудь нмецкую газету, ищу въ ней моменты народной жизни и не нахожу ничего, кром литературной и театральной сплетни! Да ничего иного и ожидать нельзя. Когда въ народ общественная жизнь подавлена, онъ все-таки ищетъ себ предметовъ для общественнаго обсужденія и находитъ ихъ въ своихъ писателяхъ и своихъ комедіантахъ…. Вмсто птушьихъ боевъ у нихъ есть газеты, въ которыхъ бдняки, кормимые съ этой цлью, рвутъ другъ на друг доброе имя, а филистеръ кричитъ, въ восторг: ‘вотъ этотъ — молодецъ! Каково этому натрепали гребень-то! Пусть-ка у этого молодого птушка подростутъ перья, надо его окуражить’ и т. п. У насъ есть и свои гласные уголовные суды, это саксонскія литературныя газетки, печатаемыя на оберточной бумаг, тамъ каждый глупецъ судится судомъ себ равныхъ, по правиламъ кодекса, основаннаго на теоріи устрашенія, и наказующаго за каждую книгу какъ за преступленіе. Если авторъ сколько-нибудь уменъ, то это служитъ отягощающимъ обстоятельствомъ, если же онъ можетъ доказать въ свою пользу alibi ума, то кара облегчается. У насъ есть даже въ нкоторомъ род парламентскія пренія, я разумю — театральныя критики, такъ и самая наша сцена можетъ справедливо быть названа ‘низкою палатой’ {Haus der Gemeinen — ‘палата общинъ’ или ‘домъ пошляковъ’.} отъ многихъ низостей, тамъ процвтающихъ, въ числ ихъ — взятыя съ французскаго театра пошлости, которыя публика потребляетъ съ удовольствіемъ, даже посл какой-нибудь комедіи Раупаха, подобно мух, которая, если ее согнать съ горшка меду, тотчасъ садится съ наилучшимъ аппетитомъ къ плевку и заканчиваетъ имъ свой обдъ. Трагедія — наша верхняя палата — обнаруживаетъ боле блеска. Я разумю это относительно кулисъ, декорацій и костюмовъ. Но вдь и въ этомъ есть предлъ, въ театр римлянъ слоны плясали на канатахъ и совершали прыжки, дале же этого человкъ дойти не могъ, и римская имперія пала, а при этомъ случа палъ и римскій театръ’.
Съ этими чертами и мы нсколько-фамиліярны, частью по прошлому, частью и по настоящему.
Искусство процвтало въ Германіи и ему воздавался усердный культъ, искусство отвлеченное отъ жизни, безобидное, романтическое, томившееся въ мечтахъ или въ страданіяхъ и стремленіяхъ, которыя не имли ничего общаго со страданіями и стремленіями народа. Даже въ сатирическихъ своихъ драмахъ, романтики избирали предметомъ сатиры самую сцену, а не жизнь. ‘У насъ — говоритъ Гейне въ другомъ мст — вовсе нтъ разсуждающихъ политическихъ газетъ, за то есть неисчислимое множество эстетическихъ листковъ, которые содержатъ только праздныя сказки и театральныя рецензіи, такъ что можно подумать, будто весь германскій народъ состоитъ исключительно изъ болтливыхъ нянекъ да театральныхъ рецензентовъ’.
Власти, конечно, благопріятствовали ‘чистому служенію искусству’. И это чистое служеніе обращалось въ ‘серьёзное дло’. Въ своемъ ‘Путешествіи по Гарцу’, Гейне смется надъ необыкновенной заботливостью и тщаніемъ, съ какимъ придворный интендантъ графъ Брюль распоряжался театральною костюмировкою. ‘Интендантство всего больше заботится о цвт бороды, съ какою играется роль, о врности костюмовъ, которыхъ рисунки длаются присяжными историками и которые шьются научно-образованными портными. И это — необходимо. Ибо, если бы Марія Стюартъ надла передникъ, относящійся ко временамъ королевы Анны, то банкиръ Христіанъ Гумпель вполн основательно сталъ бы жаловаться, что это лишаетъ его всякой иллюзіи, еслибы лордъ Борлей, по случаю, надлъ штаны Генриха IV, то, безъ сомннія, военная совтница фонъ-Штейнцонде, урожд. Лиліентау, не упустила бы этого анахронизма изъ глазъ впродолженіи всего вечера’.
Среди этой ‘жизни искусствомъ’ или этой искусственной жизни, наиболе популярнымъ и несомннно преобладающимъ писателемъ былъ фантастикъ Гоффманъ. Тикъ не пользовался въ Берлин особеннымъ сочувствіемъ, Ламоттъ-Фуке читался преимущественно въ аристократическихъ кружкахъ (особенная ‘аристократическая’ литература — явленіе намъ также знакомое). Громаднымъ успхомъ пользовались романы Вальтеръ-Скотта. Надо всмъ господствовала музыка, ‘самое романтическое изъ всхъ искусствъ’, какъ справедливо замчаетъ Штродтманнъ. Въ музыкальномъ мір въ то время были дв партіи: спонтинисты и веберовцы. ‘Фрейшюцъ’ Вебера недавно былъ поставленъ и положительно осилилъ все мышленіе добрыхъ берлинцевъ, такъ что Гейне, въ своихъ письмахъ изъ Берлина, съ комическимъ отчаяніемъ жалуется на вчно и везд преслдующее его надваніе мотивовъ изъ новой оперы. Особенно тираннически господствовалъ Jungfern-krnz (свадебный хоръ). Спонтини былъ, какъ то въ природ вещей, любимецъ двора и аристократіи, Веберъ имлъ сильнйшую партію въ народ, само собою разумется, что въ дл Вебера видли нчто какъ будто политически-прогрессивное, такъ какъ Спонтини пользовался несправедливымъ оффиціальнымъ предпочтеніемъ. Спонтини, пользуясь своимъ положеніемъ, не допустилъ ангажемента Вебера при королевской опер.
Въ книг Штродтманна дано слишкомъ много мста описанію берлинской жизни, берлинскихъ театровъ, баловъ, аристократическихъ и артистическихъ кружковъ того времени. Для самихъ нмцевъ вообще картина эта, какъ бы представляющая время, которое миновалось, но главныя черты котораго памятны,— не представляетъ интереса, она можетъ интересовать разв спеціально берлинцевъ. Мы пропустимъ нкоторыя подробности, относящіяся даже къ самому Гейне, потому что это завлекло бы насъ въ изложеніе разныхъ неинтересныхъ мстныхъ фактовъ.
Гейне, записавшись въ берлинскій университетъ весною 1821 года, началъ жить въ прусской столиц уже не прежнею студенческою, а собственною и даже свтскою жизнью. Отъ студенческихъ кружковъ онъ, наконецъ, совершенно удалился вслдствіе одной дуэли, которой не могъ избгнуть, не смотря на свое отвращеніе отъ ребяческихъ обрядностей буршества. Въ свт онъ познакомился съ барономъ Фарнгагеномъ фонъ-Энзе, просвщеннымъ дипломатомъ, котораго жена, Рахиль Левинъ, была другомъ Гете и имла въ Берлин ‘салонъ’ въ томъ смысл, какой имло это слово нкогда въ Париж. Вокругъ нея собирались и съ нею переписывались и корифеи романтической школы: Фридрихъ Шлегель, Лудвигъ Тикъ, Ламоттъ-Фуке и др.
Салонъ Рахили Левинъ сдлался для Гейне какъ бы вторымъ домомъ, боле привлекательнымъ чмъ его одинокая квартира уже потому, что у Рахили онъ встртилъ сочувствіе къ своему любовному горю: Рахиль умла касаться нжною рукою этой раны и успокоивать раздраженный, озлобленный умъ поэта. Гейне казалось, что она одна уметъ понимать его. Въ одномъ письм къ Фарнгагену, онъ говоритъ объ этомъ: ‘Когда я читалъ ея письмо, мн казалось, какъ будто я во сн сталъ передъ зеркаломъ и разговаривалъ самъ съ собою, при чемъ нсколько хвастался. … Г-ж Фарнгагенъ мн нечего писать : она знаетъ все то, что я могъ бы сказать ей, знаетъ, что я чувствую, знаетъ даже то, что я думаю и чего не думаю’… Онъ любилъ находить сходство между своими взглядами, вкусами, даже почеркомъ и тмъ же у Рахили Левинъ.
Ей онъ посвятилъ свой сборникъ псенъ: ‘Heimkehr’, и писалъ въ то время Фарнгагену, что посвященіемъ этимъ онъ хотлъ выразить, что онъ принадлежитъ ей: ‘пусть на моемъ ошейник стоитъ: j’appartiens Madame Varnhagen’. Онъ сохранилъ глубокую благодарность къ ней за тотъ дружескій привтъ и ту умно-нжную заботливость, которыя считалъ благодяніемъ для себя. И дйствительно, такой человкъ, какъ Гейне, долженъ былъ высоко цнить благодяніе, имъ принятое, потому именно, что не многія благодянія опъ могъ принять, чтобы благотворно подйствовать на эту больную душу и на этотъ умъ, не терпвшій никакого условнаго ограниченія, ненавидвшій самое покушеніе на себя, надо было стоять на его высот, или, по крайней мр, имть тотъ тонкій тактъ, тотъ, если можно такъ выразиться—умъ сердца, которымъ отличался самъ Гейне.
Онъ не забылъ своихъ берлинскихъ друзей и тогда, когда жилъ далеко отъ нихъ, въ Париж, и находился на вершин славы: ‘Сознаніе вашего и вашей жены участія во мн—писалъ онъ въ то время Фарнгагену—нужно мн и теперь столько же, какъ при начал моей карьеры, потому что теперь я также одинокъ въ свт какъ и тогда. Только враговъ у меня теперь больше, что хотя и есть всегда утшеніе, но недостаточное’.
Рахиль и ея мужъ были страстные почитатели Гёте. Извстно, что Гете пользовался въ Германіи, при жизни, настоящимъ культомъ. Жрецами этого культа были ближайшіе друзья и ученики Гете. Рахиль завербовала и Гейне въ сонмъ почитателей его, отчасти на томъ основаніи, что замчала сходство между нкоторыми сторонами поэтическаго характера обоихъ. Повидимому, что можетъ представлять мене сходства, какъ сопоставленіе неудержимаго, пылкаго, всегда и ее всмъ воюющаго Гейне со спокойно величавымъ, ученымъ и поэтомъ, поэтомъ и министромъ — Гёте? Одинъ доходилъ до крайности, другой никогда. У одного диссонансъ былъ преобладающимъ тономъ, у другого величіе заключалось въ полной гармоніи. Но мы должны однакоже признать среди этого, повидимому, рзкаго несходства нкоторыя родственныя черты, очень важныя потому именно, что он относятся къ направленію.
И во-первыхъ,— Гейне былъ ‘языческій поэтъ’, какъ и Гёте. Онъ ставилъ свое вдохновеніе и чувства, возбуждаемыя въ немъ вншнею природою и собственною жизнью, выше всякихъ духовныхъ традицій и воззрній. А когда Гейне, не терпя рабства, питая отвращеніе къ ‘школамъ’, сталъ искать освженія отъ романтической субъективности и туманности въ реальной поэзіи природы, и отъ эксцентричности — въ классическихъ образцахъ (на него находили и такія минуты), наконецъ, въ то время, когда онъ въ душ былъ пантеистомъ, — то всмъ этимъ онъ приближался къ Гёте. Сверхъ того, его роднила mit dem grossen Heiden, та законченностъ и выработанность формы, которою они отличались оба. У Гёте эта законченность была вншнимъ проявленіемъ той гармоніи, духомъ которой проникнуто его творчество, у Гейне совершенство формы составляло блестящій контрастъ необузданности фантазіи и увеличивало эффектъ противорчіемъ красоты отрицанію, насмшки — любовному увлеченію.
Нтъ сомннія, что вн этихъ родственныхъ чертъ, трудно найти боле различные типы, чмъ Гёте и Гейне, и по пріемамъ, и по намренію творчества, не говоря уже о жизни. Гёте никогда не сходилъ съ Олимпа, не вмшивался въ великую, но уличную борьбу. Гейне посвятилъ себя именно ей. Но на него — какъ то едва-ли не будетъ со всякимъ сильнымъ талантомъ, сколько бы онъ ни былъ преданъ служенію человчеству — даже и тогда, когда онъ отрицалъ романтическую распущенность и безцльность, приходили минуты, въ которыя онъ отворачивался отъ всякаго утилитаризма, не хотлъ знать ни человчества, ни его цлей, почти ненавидлъ ихъ, готовъ былъ считать ихъ низкими, и снова весь погружался въ самого себя, увлекался только лепетомъ своей собственной мечты, плакалъ только надъ своими личными страданіями…
Свою постоянную, серьёзную цль Гейне такъ характеризовалъ въ письм въ Иммерману, заключая съ нимъ союзъ для взаимнаго содйствія въ работ: ‘Бой съ стародавнею неправдою, съ господствующею глупостью и со зломъ! Хотите имть меня товарищемъ въ этой священной борьб, — я съ радостію подаю вамъ руку. Вдь сама поэзія, въ сущности — только прекрасное, но побочное дло’. Мы не можемъ не возвращаться такъ часто къ этому серьёзному направленію Гейне, къ сознательности его въ борьб со зломъ, потому именно, что особенно теперь въ Германіи обнаруживается стремленіе отрицать у Гейне серьёзность, считать его только ученикомъ романтизма и эгоистическимъ пвцомъ собственныхъ чувствъ, приписывать даже безспорно-практическія его нападенія на ‘темныя силы’ однимъ капризамъ раздраженнаго характера.
Но иногда, повторяемъ, геній Гейне, даже въ позднйшемъ період своего развитія, положительно отршался отъ призванія къ борьб и удалялся въ безусловныя, фантастическія сферы или сосредоточивался надъ собственной его личностью, или погружался въ бесду съ природою. Вотъ въ эти минуты, онъ приближался къ характеру Гёте, котораго, въ обыкновенномъ серьёзномъ своемъ настроеніи, онъ осуждалъ именно за равнодушіе къ судьбамъ человчества и безучастность къ борьб.
Это осужденіе онъ, не стсняясь, развилъ еще въ Берлин, въ салон Фарнгагеновъ, то-есть въ самомъ храм гётевскаго культа, тамъ, гд господствовало слпое обожаніе съ земными поклонами славному лирику, тамъ, гд тайный совтникъ Шульцъ декламировалъ, въ годовщину дня рожденія божества, стихи, въ которыхъ выражалъ сожалніе, что ему не посчастливилось быть той рыбой, которую подаютъ зажаренную на столъ Гёте.
Но почитателемъ Гёте молодой Гейне все-таки былъ, только не безусловнымъ. Гёте, съ своей стороны, не былъ расположенъ къ молодому поэту. И это понятно. То, что въ Гёте было несходнаго съ Гейне, аристократичность его искусства, его пренебреженіе въ современности — могло только отталкивать Гейне, но то, что въ Гейне было несходнаго съ Гёте, имло такой характеръ, который долженъ былъ возмущать Гёте. Сверхъ того, себялюбивбму старцу, окруженному густыми облавами иміама, могла казаться какъ бы дерзкою и самая оригинальность, какую смлъ имть Гейне. Однажды, когда Гёте неблагосклонно отозвался о Гейне, Фарнгагенъ поспшилъ писать молодому поэту, чтобы предупредить какое-либо враждебное заявленіе съ его стороны, какую-нибудь выходку, которая бы глубоко оскорбила его берлинскихъ друзей. ‘Что это вамъ пришло въ мысль’!— отвчалъ Гейне. ‘Чтобы я, я — сталъ писать противъ Гёте! Еслибы звзды небесныя стали мн врагами, разв я могъ бы за это объявить ихъ болотными огоньками? Вдь ничто мн не противно до такой степени, какъ именно проявляющіеся нын, противоположные гётевскому образу мыслей нмецкая національная узкость и жалкій піэтизмъ. Вотъ почему, я все-таки остаюсь при великомъ язычник, quand mme, а если и принадлежу къ недовольнымъ, то никогда не перейду къ мятежникамъ’. Разъ, въ 1823 году, Гейне, по просьб Фарнгагена, написалъ даже большую статью для сборника, который печатался въ честь Гёте, ко дню его рожденія, и въ этой стать именно развилъ тотъ контрастъ между его міросозерцаніемъ и піэтизмомъ, воцарившимся въ Пруссіи, о которомъ сейчасъ упомянуто. Но статья эта въ сборникъ не вошла подъ тмъ предлогомъ, будто она была доставлена слишкомъ поздно, а въ самомъ дл просто потому, что обожатели Гёте сочли нескромнымъ втягивать даже его имя ‘въ современныя дрязги’, то-есть въ серьёзное дло борьбы съ тупоуміемъ и нетерпимостью. Самъ Гейне хорошо понялъ это, и насмшливо писалъ объ этомъ факт къ одному изъ своихъ друзей, Мозеру: ‘Право, мои сочиненія всегда выходятъ плохи, какъ только я вложу въ нихъ разумную мысль’.
Другой берлинскій литературный салонъ, въ которомъ бывалъ Гейне, былъ въ дом женщины-поэта, Элизы фонъ-Гогенгаузенъ. Рахиль Левинъ предсдательствовала и здсь, здсь сходились поэтъ Шамиссо, юристъ Гансъ, самъ Фарнгагенъ и разные великосвтскіе литераторы. Украшеніемъ этого салона была невстка Рахили, Фридерика Робертъ, ‘красивйшая изъ женщинъ’. Здсь Гейне читалъ свои несчастныя трагедіи: ‘Ратклиффа’ и ‘Альманзора’ и ‘Лирическое интермеццо’, съ которымъ онъ впослдствіи напечаталъ ихъ. Сама хозяйка признавала въ Гейне замчательнаго поэта — чинъ этотъ еще оспаривался у него въ то время — и находила въ его поэзіи сходство съ байроновскою. Гейне за это и къ ней сохранилъ глубокую благодарность.
Вотъ портретъ Гейне, какимъ онъ былъ въ то время, при начал своей извстности, начертанный дочерью г-жи Гогенгаузенъ: ‘Гейне былъ небольшого роста, тщедушный, безбородый, блдный блондинъ, безъ всякой особенно выдающейся черты въ лиц, но съ такой оригинальной физіономіею, что обращалъ на себя тотчасъ вниманіе и не легко могъ быть забытъ. Вншній характеръ его въ то время былъ еще мягкій, жало сарказма еще не выработалось, то жало, которое впослдствіи было какъ бы шипомъ на роз его поэзіи, онъ былъ скоре самъ впечатлителенъ къ насмшк, чмъ расположенъ насмхаться надъ другими’.
Вотъ какъ дополняетъ это изображеніе одинъ изъ родственниковъ Гейне, Германъ Шиффъ, посщавшій въ то время вмст съ нимъ лекціи въ берлинскомъ университет (Шиффъ написалъ, но просьб Штродтманна, свои воспоминанія о Гейне, часть которыхъ еще не издана и находится въ рукахъ Штродтманна): ‘Фигура Гейне не имла ничего внушительнаго, онъ былъ блденъ и слабъ, и взглядъ его былъ усталый. Онъ часто жмурился, какъ длаютъ близорукіе, когда онъ это длалъ, то между глазами и высокими скулами у него образовывались т морщинки, которыя указывали на польско-еврейское, происхожденіе. Во всемъ остальномъ еврей не былъ въ немъ замтенъ. Волосы его были ‘скромнаго’ цвта, и носилъ онъ ихъ гладко-причесанными. Онъ любилъ показывать свои блыя руки. Держался онъ съ тихою важностью, какъ будто скрывалъ свое достоинство передъ другими подъ инкогнито. Рдко онъ обнаруживалъ живость. Въ дамскомъ обществ я никогда не слышалъ, чтобъ онъ говорилъ комплименты. Говорилъ онъ тихо, монотонно и медленно, какъ бы желая придать значеніе каждому слову. Когда ему случалось бросить острое или блестящее слово, то губы его слагались въ неописанную, какую-то четыреугольную улыбку’.
Кром салоновъ, Гейне въ Берлин являлся и въ тхъ артистическихъ кружкахъ, которые собирались въ кофейняхъ. Здсь процвтала буйная ‘геніальность’, среди оргій и грубости нравовъ. Представителями этого, Много о себ мнящаго, но тмъ не мене обращающагося къ вину за подкрпительнымъ вдохновеніемъ, цыганства были въ Берлин того времени драматургъ Граббе и знаменитый, актеръ Лудвигъ Девріентъ. Въ этомъ кружк вращался также, боле чмъ то было для него здорово, талантливый фантастъ Гоффманъ. Граббе однажды оскорбилъ Гейне одною изъ непростительныхъ выходокъ своей грубой натуры и до конца своей жизни не могъ утшиться, что Гейне презрлъ оскорбленіе со стороны такого человка. ‘Ему слдовало умертвить меня!’ — уврялъ онъ.
Въ жизнь этого кружка Гейне былъ увлеченъ временно очень важнымъ для него лично обстоятельствомъ. Весною 1821 года онъ узналъ, что любимая имъ двушка вышла замужъ. Она вышла замужъ за человка богатаго, но Гейне думалъ, что она сдлала это только по настоянію своихъ родственниковъ, враждебныхъ поэту. Изливая свое горе то въ глубоко-меланхолическихъ, то въ пропитанныхъ эпиграммою стихахъ, Гейне любилъ представлять себ свое несчастіе плодомъ недоразумнія и разлуку свою съ возлюбленною — дломъ ‘злыхъ людей’. ‘Много они теб насказали, много нажаловались на меня, но того, что мучило мою душу — они не сказали. Они съ важностью и съ соболзнованіемъ покачивали, надо мною головами, они называли меня злымъ и ты всему поврила’…
….. ‘И тамъ сидли мы безмолвны и унылы,
Смотрли другъ на друга, и грустне
Все становилось намъ… Высокій дубъ шумлъ,
Въ немъ слышался какъ будто вздохъ предсмертный…
Съ глубокой грустію плъ съ втви соловей…
Но красный огонекъ вдругъ пробжалъ межъ листьевъ
И освтилъ Маріи блдный образъ,
Изъ глазъ тупыхъ онъ вызвалъ дикій пламень,
И, прежнимъ, сладкимъ голосомъ, она
Сказала мн: ‘Какъ ты узналъ, что я
Страдаю такъ? Недавно это
Въ твоихъ я дикихъ псняхъ прочитала’…
Грудь холодъ ледяной сдавилъ мн… Ужаснулся
Я своего безумья, что прозрло
Въ грядущее,— и содрогнулся мозгъ,
И въ ужас, я пробудился1).
1) Переводъ П. И. Вейнберга.
Онъ любилъ ласкать себя иллюзіями, думать, что и она не можетъ быть счастлива безъ него. Между тмъ, ничто не подаетъ повода предполагать это. Приведенные стихи заимствованы изъ пьесы ‘Сонъ Ратклиффа’, написанной въ 1823 году. Штродтманнъ, въ прибавленіяхъ къ своей книг, помстилъ пошлйшую пародію на эту пьесу, пародію, въ которой нтъ ни капли остроумія и которой авторъ (баронъ Шиллингъ) съ мшковатостью и наивностью, свойственными только инымъ изъ его единоплеменниковъ, оспаривалъ самую дйствительность горя Гейне, утверждая, что ‘горе, однажды разсказанное, уже не чувствуется’. Филистеры, которыхъ много въ образованныхъ сословіяхъ всхъ странъ, вообще нердко относились съ недовріемъ къ страданіямъ поэта. Теперь, когда напечатана переписка Гейне съ друзьями и воспоминанія о немъ разныхъ лицъ, когда критик предлежитъ такая масса біографическаго матеріала о немъ, что можно слдить въ его творчеств шагъ за шагомъ за его жизнью,— обнаруживается документальнымъ образомъ фактъ, что у Гейне нтъ ни одной строчки, которая бы не была прочувствована, не истекала бы изъ его жизни, не была бы рефлексомъ столкновенія его чувства или его мысли, съ реальнымъ фактомъ или дйствительно пережитой имъ мыслью. Когда онъ, напримръ, жалуется, что его вчно мучили и т кто ненавидлъ, и т кто любилъ его, то филистеръ можетъ усомниться въ истинности послдняго: съ какой-де стати привязанность могла быть мучительною! Но стоитъ только познакомиться съ отношеніями Генриха Гейне къ попечительному его дяд, банкиру Соломону Гейне, который давалъ ему деньги на ученье, но выговоровъ и нравоученій давалъ еще больше чмъ денегъ, чтобы понять реальное значеніе и этой фразы. Точно такъ и вс скачки и противорчія, встрчающіеся въ поэзіи Гейне, вошли туда прямо изъ его жизни.
Отъ печали, усиленной тмъ извстіемъ, о которомъ мы упомянули, Гейне искалъ разсянія въ дикомъ и распущенномъ обществ нкоторыхъ литераторовъ. Но онъ не нашелъ тамъ ни утшенія, ни даже разсянія и скоро бросилъ это общество. Нкоторое утшеніе доставила ему поэзія, а разсяніе, врне чмъ кутежъ, доставила ему работа. Онъ сталъ усердне заниматься университетскими курсами и даже юриспруденціей), къ которой далеко не былъ расположенъ. Въ это время приватъ-доцентъ Эдуардъ Гансъ привлекъ его къ ней своими попытками философской обработки законовднія на началахъ гегелевой системы. Берлинскій университетъ былъ основанъ королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ III, посл тильзитскаго мира, по проекту Вильгельма Гумбольдта, чтобы вознаградить потерю для прусскаго государства университета въ Галле, такъ какъ этотъ гог родъ остался въ рукахъ французовъ. Берлинскому университету дано было практическое направленіе въ томъ смысл, что учредитель предназначилъ его именно для возбужденія въ юношеств патріотическихъ стремленій и для преобразованія самого государства наукою. Фихте и Шлейермахеръ своими пламенными рчами исполняли мысль короля.
Такое серьезное, практическое назначеніе берлинскаго университета съ самаго начала дало его студенчеству нравы и обычаи боле солидные, чмъ т, которыми славились корпораціи другихъ университетовъ Германіи. Фихте и Шлейермахеръ лично употребляли вс усилія, чтобы искоренить корпораціи и преобразовать духъ студенчества. Это направленіе осталось въ берлинскомъ университет и въ позднйшее время, и духъ студенческой исключительности, студенческаго молодечества исчезъ именно въ берлинскомъ университет ране, чмъ гд-либо. Въ начал двадцатыхъ годовъ, этотъ университетъ соединялъ въ себ много преподавательскихъ силъ, и силы эти, въ противоположность тогдашнему вырожденію Гёттингена, направлялись преимущественно къ сближенію науки съ жизнью, и въ изгнанію изъ самой науки безплоднаго ‘разсканія волоса на двое’. Филологъ Фридрихъ-Августъ Вольфъ, историкъ Нибуръ, юристъ и историкъ Савиньи, юристъ Карлъ Эйхгорнъ, медицинскіе профессора Гуфеландъ и Грефе — вотъ имена первостепенныхъ, европейскихъ ученыхъ, которые, вмст съ Фихте и Шлейермахеромъ, украшали берлинскій университетъ въ первый періодъ его существованія.
Въ то время, какъ его посщалъ Генрихъ Гейне, въ этомъ университет царствовалъ Гегель, но основавшій каедру Фихте. Гейне подвергся вліянію Гегеля, сдлался его рабомъ, какъ не сдлался рабомъ и другихъ дйствовавшихъ на него, поочередно, вліяній. Онъ, можно сказать, ‘прошелъ’ черезъ школу Гегеля, точно такъ, какъ прежде чрезъ школу Шлегеля и чрезъ школу Гёте. Вс эти направленія въ ихъ исключительности и притязательности на безусловную, конечную истинность, онъ могъ впослдствіи отрицать, но онъ и отрицалъ ихъ именно только какъ системы, стснявшія его свободу, а не какъ элементы своего развитія. Онъ смялся надъ профессоромъ, который своимъ колпакомъ и халатомъ хочетъ заткнуть ‘проблы мірозданія’, но всегда признавалъ вліяніе пройденныхъ имъ школъ на его развитіе.
Что вліяніе Гегеля не подчинило его себ окончательно, а между тмъ, заставило сдлать его мышленіе шагъ впередъ,— въ томъ и другомъ насъ убждаютъ признанія самого поэта. Въ одномъ изъ позднйшихъ писемъ въ Мозеру онъ говоритъ: ‘Я вообще никогда не ощущалъ особеннаго восторга въ этой философіи, а объ убжденіи по отношенію къ ней не могло быть и рчи. Я никогда не былъ отвлеченнымъ мыслителемъ и принялъ синтезисъ гегелева ученія безъ разбора потому, что выводы его льстили моему тщеславію. Я былъ молодъ и гордъ, и моему высокомрію льстило то, что я услышалъ отъ Гегеля, именно, что Богъ не живетъ на небесахъ, какъ думала моя бабушка, а что я самъ — Богъ, здсь, на земл. Эта безумная гордость не произвела никакого вреднаго дйствія на мои чувства, напротивъ, возвысила ихъ до геройства, и я въ то время длалъ такой расходъ великодушія и самопожертвованія, что наврное затемнялъ самые блестящіе подвиги тхъ добродушныхъ простачковъ добродтели, которые дйствуютъ только по побужденію чувства долга и на основаніи закона морали. Вдь самъ я былъ живымъ нравственнымъ закономъ, источникомъ всякаго права и всякой обязанности. Я былъ весь — любовь и совсмъ свободенъ отъ ненависти’.
Теперь послушаемъ, что разсказываетъ Фердинандъ Лассалль (въ газет ‘Der Gedanke’, которую издавалъ берлинскій Мишеле), со словъ самого Гейне о вліяніи, произведенномъ на него Гегелемъ (Гейне разсказывалъ этотъ анекдотъ Лассаллю въ 1846 г.): ‘Гейне признавалъ, что онъ не много понималъ изъ гегелевской философіи, однако онъ всегда былъ убжденъ, что это ученіе какъ кульминаціонною точкою современнаго знанія, и вотъ было къ нему привилось это впечатлніе. Однажды, онъ поздно вечеромъ пришелъ къ Гегелю, котораго посщалъ часто, будучи студентомъ въ Берлин. Гегель былъ еще занятъ, и Гейне подошелъ къ окну, и долго смотрлъ на звздную ночь. Имъ овладло романтическое настроеніе, какъ то часто бывало съ нимъ въ молодости, и онъ сталъ, сперва про себя, а потомъ — невольно — вслухъ фантазировать о звздномъ неб, о безконечной любви и сил, отразившейся въ немъ и т. д. Онъ совсмъ забылъ, гд онъ. Вдругъ онъ почувствовалъ, что кто-то доложилъ ему руку на плечо и сказалъ: ‘все это не сами звзды, а что человкъ влагаетъ въ нихъ, вотъ то тамъ и есть!’ Онъ обернулся и увидлъ передъ собою Гегеля. Съ этой минуты, онъ узналъ, что въ этомъ человк, какъ ни было непроницаемо его ученіе, бьется пульсъ времени. Никогда онъ не забылъ впечатлнія, произведеннаго на него этою сценою, и всякій разъ, какъ думалъ о Гегел, вспоминалъ о ней’.
Самъ Гейне въ своихъ ‘Признаніяхъ’ дополняетъ этотъ фактъ, но разсказываетъ его нсколько иначе: ‘Я только-что хорошо покушалъ и напился кофе, и вотъ съ мечтательностью сталъ говорить о звздахъ, называя ихъ жилищемъ блаженныхъ. Учитель же бормоталъ себ подъ носъ: гм-гм! звзды, это — свтлая сыпь на неб.— Боже мой, воскликнулъ я? Онъ же, посмотрвъ на меня пристально своими блдными глазами, сказалъ рзко: ‘Такъ вамъ еще хочется на водку зато, что выходили за матерью, когда она была больна, или за то, что не отравили брата’? Сказавъ это, онъ быстро повернулся и съ боязнью посмотрлъ вокругъ, но тотчасъ успокоился, увидавъ, что вошедшій былъ только глупый Генрихъ Бэръ, который сталъ звать его на вистъ.’
Гейне, какъ уже сказано выше, не любилъ ребяческихъ игръ студенчества, онъ совсмъ удалился отъ студенческихъ кружковъ, посл того какъ, въ 1822 году, былъ принужденъ къ дуэли. На фехтованіе и дуэлированіе онъ смотрлъ съ презрніемъ, и разъ сказалъ съ ироніею своему родственнику, жившему вмст съ нимъ, Шиффу: ‘вдь ты такой же трусъ какъ я, и драться-то ты выучился изъ трусости’. Случай его берлинской дуэли разсказанъ Штродтманну Шиффомъ, со словъ живущаго еще, въ Гамбург, доктора Шмидта. Гейне разъ пришелъ въ Шмидту и, встртивъ двоюроднаго брата его, Шиллера, который только-что поступилъ въ университетъ, спросилъ его, по общепринятому обычаю: ‘Фуксъ, что твой братъ — дома?’ Шидлера разсердило это выраженіе, и онъ отвчалъ условною дерзостью, которая служила вызовомъ. Шмидтъ, воротясь домой, пробовалъ устроить дло, но Шиллеръ не хотлъ извиниться. ‘Я — Шиллеръ, а не Фуксъ, — твердилъ онъ, — и Берлинъ — не Гбттингенъ. Да впрочемъ, я хотлъ бы поучиться, какъ стоять на мензур, и Гейне не будетъ мн слишкомъ опасенъ’.
Когда противники скрестили эспадроны, то оказалось, что ни одинъ изъ нихъ не уметъ дйствовать оружіемъ. Они держали эспадроны какъ шпаги, и выпадали почти спиною другъ къ другу, такъ, что опасности подвергались ке они, а секунданты. Наконецъ, Гейне наскочилъ правымъ бедромъ на конецъ эспадрона своего противника, и съ крикомъ Stich! упалъ. Рана была не опасна, но Гейне потерялъ много крови. Черезъ недлю онъ вылечился и совсмъ устранился отъ студенческаго общества.
Обратимся теперь къ произведеніямъ Гейне, въ первомъ період его развитія. Еще будучи въ Бонн, онъ предложилъ лейпцигскому издателю Брокгаузу рукопись своихъ первыхъ стихотвореній, но получилъ ее обратно, съ обычнымъ извиненіемъ, что у издателя ‘въ настоящую минуту слишкомъ много матеріала’. Фарнгагенъ познакомилъ поэта съ профессоромъ Губицомъ, который издавалъ вліятельную литературную газету ‘der Gesellschafter’. Въ этой-то газет Гейне и выступилъ, въ 1821 году, съ небольшими стихотвореніями, въ числу которыхъ принадлежатъ сонеты Шлегелю, ‘Миннезингеры’, ‘БалладаМавра’, ‘Грозная ночь’ и др.
Эти стихотворенія своею новизною и силою произвели тотчасъ значительное впечатлніе, и издатель Мауреръ согласился напечатать стихотворенія молодого автора, предоставивъ ему въ гонорар только сорокъ экземпляровъ книжки. ‘Моментъ, въ который г. Гейне выступилъ въ литератур — говоритъ Штродтманнъ — былъ вообще благопріятенъ для дебюта новаго значительнаго поэтическаго дарованія. Великій классическій періодъ веймарской школы закрылся, школа романтическая, не смотря на свои оппозиціонныя замашки и самыя разностороннія стремленія и попытки, не дала ни одного художественнаго произведенія прочной цнности. Но она пробудила прочнымъ образомъ въ современникахъ интересъ въ искусству и поэзіи, и разочарованные умы народа, посл неудачи политическихъ надеждъ, съ ропотомъ устремились снова въ область философіи и литературы. Сверхъ того, въ Берлин, въ описанныхъ кружкахъ, зорко слдили за. всякимъ новымъ, сколько-нибудь общавшимъ моментомъ философскаго и литературнаго движенія. Итакъ, можно было ожидать съ нкоторою достоврностью, что столь оригинальное, такъ ршительно выходящее изъ обычной колеи творчество, какое обнаружилось уже въ первомъ собраніи псенъ Гейне, не могло пройти тамъ незамченнымъ’. Фарнгагенъ и Иммерманнъ написали критическіе отзывы объ этой попытк, въ которыхъ довольно врно (особенно Иммерманнъ) объяснили особенное ихъ значеніе. Но уже съ этого перваго дебюта филистеры возстали именно противъ самаго цннаго, что было въ этихъ произведеніяхъ — противъ ихъ оригинальности.
Въ Берлин, Гейне окончилъ въ 1821 г. трагедію ‘Альманзоръ’, начатую въ Гёттинген, а въ 1822 году написалъ другую трагедію: ‘Вилліямъ Ратклиффъ’. Эту послднюю онъ написалъ въ три дня, безъ черновой, и въ добавленіе къ ней написалъ ‘Сонъ Ратклиффа’, изъ котораго мы привели нсколько стиховъ. Къ 1822 году принадлежитъ и большая часть стихотвореній, помщенныхъ въ ‘Лирическомъ интермеццо’. Кром этихъ работъ, литературная дятельность Гейне за это время проявлялась еще въ критическихъ статьяхъ для журналовъ и въ ‘Письмахъ изъ Берлина’, которыя онъ писалъ для ‘Рейнсковестфальскаго Указателя’.
Эти письма изъ Берлина, нкоторыя мста которыхъ авторъ вставилъ потомъ въ свои Reisebilder, представляютъ много свжести, даже наивности (интересно, напр., что Гейне съ любовью говоритъ о принцахъ прусской королевской фамиліи и добродушно описываетъ свадьбу одной изъ принцессъ), но и въ нихъ уже преобладаетъ сатирическое, и именно осмысленное сатирическое направленіе. Онъ боролся противъ піэтизма, противъ той тевтономаніи, которая дло національной независимости, уже окончательно обезпеченное, преднамренно смшивала съ дломъ свободы или, лучше сказать, подставляла одно вмсто другого, занимаясь тою подтасовкою вещей и названій, которою многіе занимаются понын съ такимъ успхомъ, смялся надъ ненавистью къ французамъ, и не стсняясь вставлялъ въ свои картины описанія живыхъ лицъ, съ полными именами. ‘Напрасно — писалъ онъ — нкоторые людишки полагаютъ, что я и всю картину нарисовалъ только для того, чтобъ вставить туда ихъ портреты, я вставляю людей, только для оживленія ландшафта, но вдь въ ландшафт можно обойтись и безъ фигуръ, какъ супъ можно кушать и безъ соли. Что касается до полныхъ именъ, то я держусь мннія Боало, и не вижу надобности въ иносказаніяхъ. Пусть газетные публицисты не называютъ Пруссіи по имени, а говорятъ ‘одна сверо-германская великая держава’. Я нахожу это смшнымъ, точно въ маскарад сняли маски и считаются все-таки замаскированными’.
Въ одномъ изъ этихъ писемъ Гейне, по поводу бывшаго уголовнаго процесса, проповдуетъ гласность судопроизводства, судъ присяжныхъ и Наполеоновъ кодексъ, существовавшіе въ его отечеств, на Рейн, со времени французскаго господства. ‘Здсь — говоритъ онъ — неблагосклонно смотрятъ на это достояніе прирейнцевъ и охотно взялись бы освободить ихъ отъ этихъ ‘оковъ французской тиранніи’ — какъ нкогда называлъ французскіе законы Юстъ Грунеръ, вчная ему память. Но дай Богъ, чтобы любезная прирейнская земля еще долго носила эти оковы, и чтобы на нее возложены были и другія подобныя цпи! Пусть еще долго на Рейн процвтаетъ та истинная любовь къ свобод, которая основана не на ненависти къ французамъ и національномъ эгоизм, и та истинная сила и юношескій жаръ, которые не заимствованы изъ бутылки съ водкою, и та истинная вра Христова, которая не иметъ ничего общаго съ изступленіемъ, обличающимъ ереси, и со сладенькимъ прозелитизмомъ’.
Тевтономанія, самообожаніе нмцевъ, происшедшее изъ войны за независимость, доставляло автору берлинскихъ писемъ обильные матеріалы для эпиграммъ, и онъ давалъ здсь волю всмъ своимъ насмшливымъ причудамъ, хотя очень хорошо зналъ, что затрогиваетъ ‘патріотическое чувство’ массы, которая никогда не можетъ возвыситься надъ мелочами и которой мелочи, по большей части, дороже, чмъ самая сущность дла. Вотъ одна изъ оговорокъ, къ которымъ онъ иногда чувствовалъ себя вынужденнымъ:— ‘Я примчаю, любезнйшій, что вы смотрите на меня съ кислою миною, вы сердитесь на горькій насмшливый тонъ, съ которымъ я иногда говорю о вещахъ, дорогихъ другимъ людямъ, и въ самомъ дл уважительныхъ. Но я не могъ иначе. Душа моя слишкомъ горячо привязана въ свобод истину ной, и я не могу освободиться отъ негодованія, когда посмотрю на нашихъ велерчивыхъ героевъ, въ ихъ сренькомъ убожеств, въ душ моей слишкомъ сильно живетъ любовь къ Германіи и почитаніе германскаго величія, такъ что мн невозможно припвать съ хоромъ тхъ копечныхъ людей, которые кокетничаютъ съ германствомъ. И вотъ, порою шевелится во мн, даже какъ-то судорожно, охота смлою рукою сорвать святое сіяніе со старой лжи, и потянуть кожу съ самаго льва, потому именно, что въ немъ я подозрваю осла’.
Въ изданіи ‘der Gesellschaften Гейне помстилъ и свои путевыя впечатлнія изъ Польши, куда онъ здилъ по приглашенію одного изъ своихъ пріятелей, польскаго помщика.
Въ этихъ письмахъ Гейне, между прочимъ, высказывалъ мысль, что любовь поляковъ къ свобод иметъ исключительно дворянскій характеръ (исключеніе онъ длаетъ для Косцюшки), и что рабство крестьянъ польскіе помщики не думали уничтожать. Онъ проводитъ также параллель между исторіею Польши и исторіею Римско-германской имперіи, видя въ той и другой одно и тоже начало. Эти письма изъ Познани Гейне не включилъ въ изданныя при немъ собранія его сочиненій.
Стихотворенія Гейне, помщенныя въ ‘Gesellschaften тотчасъ вызвали подражанія, даже настоящія контрафакціи, такъ что въ одномъ случа онъ счелъ обязанностью протестовать. Трагедіи Гейне, съ ‘Лирическимъ интермеццо’ вышли также въ Берлин, въ 1823 году. Отдльныя сцены ‘Альманзора’ были напечатаны еще въ 1821 году, въ ‘Gesellschafter’. Гейне давалъ большую цну своимъ трагедіямъ, и это можно объяснить только тмъ, что онъ ‘вложилъ въ нихъ свою душу’. Несчастная любовь въ обихъ доходитъ до трагизма, но трагизма истекающаго не изъ дйствія, а изъ чувствъ приписанныхъ лицамъ. Однимъ словомъ, трагедіи эти — лирическія, и самъ Гейне понялъ это впослдствіи и даже допускалъ, въ переписк съ друзьями, что у него не было драматическаго таланта. Но онъ всегда сохранилъ убжденіе, что он принадлежатъ въ лучшимъ его поэтическимъ произведеніямъ, а въ начал даже писалъ своему другу Штейнманну объ этихъ трагедіяхъ: ‘Я знаю, что на нихъ будутъ сильно нападать, но скажу теб по секрету — он очень хороши, лучше моихъ стихотвореній, которыя не стоютъ одного заряда пороху’. Насчетъ ‘Ратклиффа’ онъ такъ ошибался, что въ одномъ посвященіи написалъ строки:
Ich und mein Name werden untergehen,
Doch’ dieses Lied muss ewiglich bestehen.
Вотъ какъ онъ характеризовалъ вторую свою трагедію въ предисловіи къ ‘Ратклиффу’, писанномъ въ 1851 году: ‘Этой трагедіи или драматизированной баллад (Штродтманнъ замчаетъ, что это второе названіе одно врно) я недаромъ даю мсто въ собраніи моихъ стихотвореній, потому что она составляетъ важный документъ въ подлинномъ дл о моей стихотворческой жизни. Она резюмируетъ въ себ мой поэтическій періодъ ‘порывовъ’ (Sturm- und Drang-Periode), который слишкомъ неполно высказывается въ ‘Junge Leiden’, помщенныхъ въ ‘Книг псенъ’. Молодой авторъ, который въ нихъ еще только лепечетъ, тяжелымъ, неловкимъ языкомъ, одни природные звуки — говоритъ въ ‘Ратклифф’ яснымъ, возмужалымъ языкомъ и высказываетъ открыто свое послднее слово. Это — то слово, которое съ того времени обратилось въ лозунгъ, вызывающій пламенную краску на лицахъ несчастныхъ и известковую блдность на красныхъ щекахъ сыновъ фортуны. На очаг честнаго Тома, въ ‘Ратклифф’ уже кипитъ великій вопросъ о похлебк, вопросъ, въ который теперь суютъ ложки тысячи дурныхъ поваровъ, и который съ каждымъ днемъ боле и боле перекипаетъ.’
Чтобы пояснить этотъ намекъ, приведемъ одно мсто изъ ‘Ратклиффа’, въ которомъ герой говоритъ о разбойник Робин:
‘Не бойся, онъ въ аду горть не станетъ,
Небесный судъ — не то, что судъ британскій,
Робинъ вдь мужъ, а мужа зло беретъ
При вид этихъ дюжинныхъ душонокъ,
Чья жизнь — развратъ, обжорство, пресыщенье,—
Счастливцевъ, въ шолкъ и бархатъ разодтыхъ,
Которые купаются въ шампанскомъ
И, въ золотыхъ каретахъ развалившись,
Надменный взоръ на бдняка бросаютъ,
Бредущаго съ поникшей головою
Закладывать послднюю рубаху!
О сытые! Какъ вы благоразумны!
Вы обнесли себя стной закона
Отъ натиска голодныхъ бдняковъ,
Смущавшихъ вашъ покой докучнымъ крикомъ, —
И горе тмъ, кто стну перелзетъ!
Готово все: судья, палачъ и петля….
Да вотъ бда: есть удальцы, которыхъ
Вамъ застращать всмъ этимъ не дается!’ 1).
1) Переводъ А. Н. Плещеева.
Но элементъ протеста въ этой трагедіи почти-что и ограничивается только приведеннымъ мстомъ. Этотъ протестъ — нчто вводное, и вся трагедія построена на несчастной любви и весь трагизмъ заключается именно въ этомъ чувств.
‘Альманзоръ’, къ которому Гейне впослдствіи относился гораздо холодне, чмъ къ ‘Ратклиффу’, хотя тоже построенъ на несчастной любви, но въ первой изъ названныхъ трагедій несомннно полне выражена идея, примшанная къ любовнымъ страданіямъ. Дятели здсь — преслдуемые мавры, и вся трагедія иметъ видъ возраженія, представляемаго христіанской нетерпимости. Принявшій христіанство Али видитъ, какъ разрушается все то, въ чемъ было его земное счастье, и затмъ бросаетъ слова, которыя мы приведемъ потому, что ими характеризуется то, что въ этой трагедіи принадлежитъ не въ чувству, а къ иде:
Теперь, Христосъ, твое мн нужно слово,
И утшенье въ скорби, и примръ.
Я не могу понять всесильной воли,
Но тайное мн чувство говоритъ:
И лилія, и мирта истребятся
Тамъ, гд Господь въ побдной колесниц
Въ могуществ величія пройдетъ!’ 1).
1) Переводъ . Б. Миллера.
‘Альманзоръ’ былъ представленъ одинъ разъ, на брауншвейгскомъ театр. Поставилъ его директоръ Клингеманнъ, который впервые ршился поставить на сцену гётева ‘Фауста’. Стараніе артистовъ и красота стиховъ поддерживали вниманіе публики, какъ вдругъ случилось нчто совсмъ непредвиднное: какой-то грубіянъ вошелъ въ театръ и, услыхавъ, чья пьеса, принялъ автора за одного еврея-мнялу, и громко крикнулъ: ‘Какъ, неужели слушать глупости этого безумнаго жида? Нтъ, мы этого не потерпимъ! Давайте-ка, отдлаемъ пьесу’! Толпа поддержала эту грубую выходку, и занавсъ опустили раньше конца. Критики подтвердили это ршеніе толпы, напавъ на ‘Альманзора’ именно какъ на анти-христіанскую выходку жида-Гейне. Посл такой судьбы, испытанной ‘Альманзоромъ’, Гейне не ршался отдать на сцену ‘Ратклиффа’, который такъ никогда и не былъ игранъ.
Имя ‘жида’ преслдовало Гейне въ Германіи и составляло серьёзное препятствіе для его карьеры, какъ юриста. Чтобы получить мсто, слдовало креститься. Это сознаніе было очень непріятно поэту, хотя онъ далеко не былъ евреемъ по убжденію. Ему однажды даже пришла мысль переселиться во Францію, гд его не стали бы ругать за происхожденіе, и сдлаться французскимъ публицистомъ, съ той цлью, чтобы проложить себ путь во французскую дипломатію, и вмст съ тмъ принять на себя роль посредника между германскою литературою и французами, роль, которую онъ отчасти исполнилъ впослдствіи, находясь въ изгнаніи.
Съ цлью приготовиться къ осуществленію этого плана, а также, чтобы отдыхомъ освободиться отъ частой нервной головной боли, которою онъ сильно страдалъ уже въ то время, Гейне въ 1823 году похалъ къ родителямъ, въ Люнебургъ. Отецъ его ликвидировалъ свои дла въ Дюссельдорф, и семейство жило почти въ бдности, доходомъ съ небольшого вырученнаго капитала. Въ семейств своемъ, Гейне не нашелъ сколько-нибудь сочувственной оцнки своихъ литературныхъ произведеній. Родители даже испугались-было его выступленія въ литератур. Въ то время вся Германія бредила славнымъ Гете, и семейства Гейне было также подъ вліяніемъ гетеманіи. Отцу Генриха Гете представлялся въ коммерческомъ свт, какъ монополистъ, съ которымъ сыну его нельзя будетъ выдержать конкурренціи. Онъ за это даже возненавидлъ Гёте.
Дядя-попечитель, банкиръ Соломонъ Гейне видлся въ это время съ племянникомъ на свадьб сестры Генриха, Шарлотты. Но Генриху не удалось переговорить съ нимъ окончательно о своихъ видахъ и о денежныхъ отношеніяхъ между ними. Желая устроить это дло прямымъ объясненіемъ съ дядею, парализовать враждебныя ему интриги родственниковъ, которые окружали Соломона, Гейне похалъ въ Гамбургъ, но безуспшно, такъ какъ дядя въ это именно время узжалъ оттуда. Весною 1824 года, Генрихъ возвратился въ Берлинъ. Но посщеніе Гамбурга не прошло для него безслдно: оно раскрыло рану его сердца и возродившееся съ новою силою горе вдохновило его псни ‘Возвращенія! (‘die Heimkehr’). Эти воспоминанія такъ разстроили поэта, что онъ похалъ лечиться въ Кукственъ на морскія купанья. Изъ сильной бури, которой онъ подвергся однажды отправившись на Гельголандъ, онъ вынесъ т великолпные образы, которые даютъ такую величавость его ‘Сверному морю’.
Среди этихъ сердечныхъ тревогъ и поэтическихъ грезъ непривлекательнымъ диссонансомъ отзывались денежныя дла. Изъ Кукствена онъ опять похалъ въ Гамбургъ, вслдствіе разногласія съ дядею. Дядя выплачивалъ ему ‘на ученье’, для пріобртенія хлбнаго юридическаго промысла по сту талеровъ, каждую четверть года и въ 1822 далъ ему знать въ Берлинъ, что на эту поддержку онъ могъ разсчитывать еще два года. Издержавшись въ Кукствен, Гейне распорядился о полученіи ста талеровъ въ Берлин, у банкира, чрезъ котораго дядя присылалъ ему деньги, двумя мсяцами ране срока, а тотъ и перевелъ эту сумму тотчасъ на счетъ Соломона Гейне. Дядя написалъ племяннику досадное письмо, давая ему понять, что больше платить не намренъ. Дло устроилось напоминаніемъ дяд отъ берлинскаго банкира о данномъ имъ общаніи продолжать пособіе еще два года.
Въ переписк по этому предмету съ дядею, Гейне выказывалъ оскорбленную гордость и раздражительность, которую въ немъ возбуждали,— по его выраженію — ‘т крещеные и некрещеные источники’, изъ которыхъ исходили подобныя непріятности.
Для массы деньги имютъ необыкновенное свойство ршать всякаго рода спорные или сомнительные вопросы. Тотъ, кто деньги даетъ, какъ бы мало и неохотно онъ ни давалъ, какими бы оскорбительными условіями ни сопровождалъ свои благодянія, будетъ всегда правъ, всегда виноватъ будетъ тотъ, кому деньги давали, каковы бы ни были прочія обстоятельства — деньги, въ глазахъ массы, несомннно ршаютъ всякій нравственный вопросъ, и ршаютъ его противъ слабйшей стороны. Такъ, и въ отношеніяхъ Гейне къ его богатому дяд, филистерамъ представляется жалкимъ не положеніе великаго поэта, который долженъ былъ претерпвать униженія изъ-за грошей богатаго банкира, а самая личность поэта, и потому что онъ принималъ подачку, хотя бы отъ дяди, и потому даже, что подачка эта была такъ мала. Можетъ ли быть великимъ человкомъ тотъ, кто нуждается въ четырехстахъ рубляхъ, и изъ-за нихъ сноситъ униженія?
Но людямъ мыслящимъ, не допускающимъ, чтобы золотникъ золота всилъ на всахъ боле, чмъ золотникъ чего бы то ни было, должно представиться отвратительнымъ именно высокомріе, съ какимъ проявлялась скаредность дяди. Что касается самого Генриха Гейне, то его въ этомъ дл можно упрекать только въ невыдержанности характера. Онъ принималъ помощь, даже просилъ ея, а между тмъ, ‘третировалъ! дядю съ высоты олимпійскаго величія, онъ относился къ нему съ понятною гордостью, но въ то же время позволялъ себ съ нимъ такія шалости, какъ напримръ получить деньги, на которыя ему предоставлено было только номинальное право. Такъ онъ поступилъ разъ съ траттою, которую Соломонъ далъ ему на Джемса Ротшильда, въ Лондон. Эта тратта — въ 400 фунтовъ — была дана Генриху только для вящшаго подкрпленія рекомендательнаго письма, а онъ, пріхавъ въ Лондонъ, тотчасъ получилъ эти деньги и тмъ привелъ дядю въ ярость. Узнавъ объ этомъ, скаредный дядя носился по всему Гамбургу съ этою исторіею, и жаловался, что Генрихъ Гейне можетъ ‘разорить его’.
При свиданіи съ нимъ, поэтъ сказалъ ему, выслушавъ вс его упреки: ‘Знаешь ли что, дядя, вдь самое лучшее въ теб именно то, что ты носишь мое имя!’ Вообще Гейне думалъ своей строптивостью по отношенію въ дяд охранить свое достоинство, но она свидтельствовала только объ его безхарактерности. Онъ полагалъ, что, принимая помощь отъ дяди, долженъ проявлять гордость, чтобы отклонить самую мысль объ униженіи, но это было нчто среднее и фальшивое, хотя, конечно, слишкомъ извинительное чувство въ молодомъ человк, которому давался кусокъ хлба и который все-таки не могъ обойтись безъ этого куска. Вотъ что писалъ онъ къ дяд въ 1828 году, изъ Италіи, по поводу ихъ отношеній: ‘Не хочу думать о тхъ жалобахъ на васъ, которыя я имю, и которыя, быть можетъ, значительне, чмъ вы когда-либо подозрвали. Прошу васъ, поэтому, выкиньте и вы кое-что изъ вашихъ жалобъ на меня, такъ какъ вс он все-таки могутъ быть подведены только къ денежному итогу. Если ихъ вс исчислимъ до полушки въ банковыхъ маркахъ, то выйдетъ все-таки такая сумма, которая для милліонера — ничто, между тмъ какъ мои жалобы неоцнимы и неисчислимы, потому что он — нравственнаго характера и гнздятся въ глубин болзненныхъ ощущеній. Если бы я, когда-нибудь, однимъ словомъ, хотя бы однимъ взглядомъ нарушилъ уваженіе къ вамъ или вашему дому — а я только былъ къ вамъ привязанъ — вотъ тогда вы имли бы право сердиться. Теперь же, вы не имете такого права, если сложить вс ваши жалобы, то он все-таки влзутъ въ мшокъ, которому не надо быть даже очень большимъ, и помстятся въ немъ весьма удобно. Предположу наконецъ, что этотъ спертый мшокъ оказался бы слишкомъ тяжелъ, чтобы вмстить жалобы Соломона Гейне на меня, и что этотъ мшокъ разорвался бы,— думаете ли вы, что это было бы равносильно тому, когда разрывается сердце, переполненное оскорбленіями?…. Теперь прощайте. Я радъ, что не могу сообщить вамъ впередъ, гд вашъ отвтъ могъ бы застать меня, это убдитъ васъ еще боле, что настоящее письмо ничего не вымогаетъ отъ васъ. Оно не что иное, какъ только вздохъ. Мн очень жаль, что я не могу франкировать этого вздоха, онъ будетъ вамъ стоить денегъ — опять предметъ для жалобъ. Прощай же, любезный, великодушный, ворчливый, благородный, безконечно любимый дядя!’
А дядя, въ разговорахъ съ приближенными, жаловался, что Генрихъ считаетъ еще за особенную милость то, что не требуетъ съ него спеціальнаго гонорарія за письма, которыя пишетъ ему. Неправда-ли, характеристичный контрастъ воззрніи на вещи? Кто въ этомъ контраст терплъ больше — угадать не трудно.
Въ 1823 году осенью, Гейне возвратился въ Люнебургъ и сталъ сильно работать надъ своими ‘хлбными’ учебными предметами, чтобъ скоре можно было обходиться безъ помощи дяди. Онъ писалъ въ это время къ Мозеру, что занимается исключительно своими Brodstudien: ‘стихотворство я отложилъ до лучшихъ временъ. Да и къ чему писать? Господствуетъ одно пошлое и злое, а я не хочу признать этого господства. Еще мене жажду я терновыхъ внцовъ’. Между тмъ, именно въ это время возникла большая часть чудныхъ псенъ ‘Возвращенія’, баллада ‘Лорелеи’ и др.
За докторскимъ дипломомъ Гейне въ конц 1823 года отправился въ Гёттингенъ и, вступивъ опять въ январ 1824 г. въ этотъ университетъ, сталъ приготовляться къ экзамену. Въ своей переписк съ друзьями за это время, онъ жаловался на головную боль, которая мучила его постоянно, и на юриспруденцію, которая мучила его еще боле. Въ отчаянной работ надъ нею, онъ терялъ увренность въ своихъ силахъ, и жаловался иногда, что онъ ни юристомъ, ни поэтомъ не будетъ, что въ Германіи вс геніи, исключая его. ‘Чтобы быть геніемъ — говоритъ онъ — надо умть удерживать въ голов вырванные, отрывочные листки знанія и носиться съ ними, а я этого не могу, въ поэзіи мало быть геніемъ, надо еще имть талантъ, а у меня его нтъ.’ Но въ тоже время, онъ не могъ оторваться совсмъ и отъ литературныхъ работъ. Онъ послалъ въ берлинскій Gesellschafter псни ‘Возвращенія’. Вскор онъ совсмъ соскучился въ Гёттинген и воспользовался двухнедльными вакаціями, чтобы създить въ Берлинъ. Тамъ его приняли прежніе друзья: Фарнгагецы (съ которыми онъ-было нсколько разошелся), прекрасная Фредерика Робертъ, Шиффъ и др. съ распростертыми объятіями. Послднія его стихотворенія произвели фуроръ, и въ берлинскомъ обществ его встртили уже съ почетомъ. Слава его распространилась уже не въ одномъ Берлин, и не въ однихъ образованныхъ кружкахъ. Въ Гёттинген онъ вмст съ другими студентами часто хаживалъ ужинать въ одну кухмистерскую, гд была служанка замчательной красоты. Разъ онъ хотлъ поцаловать ее насильно, но двушка защитилась съ такимъ достоинствомъ, что онъ со стыдомъ ушелъ домой. Чрезъ нсколько времени, когда онъ опять пришелъ въ этотъ трактиръ, двушка сама подошла къ нему и дружески сказала: ‘вы вдь не то, что другіе господа студенты, вы столько же знамениты, какъ сами наши профессора, я знаю наизусть нкоторыя изъ вашихъ стихотвореній и люблю ихъ, поцалуйте же меня теперь, при всхъ’. Гейне говаривалъ, что эта награда показалась ему цнне, чмъ впослдствіи даже талеры Гоффмана и Кампе.
Но и самый успхъ не длалъ его мягче, снисходительне къ тому, что тогда господствовало въ Германіи, къ ея политической жизни, ея тогдашней литератур, и самымъ воззрніямъ большинства нмцевъ. ‘Я самъ въ сущности не нмецъ — писалъ онъ Мозеру изъ Геттингена. Впрочемъ, еслибы я и былъ нмецъ, то не много бы вообразилъ о себ вслдствіе того. Oh, ce sont des barbares! Есть только три образованные, цивилизованные народа: французы, китайцы и персіяне. Я самъ персіянинъ, принужденный писать по-нмецки. Ахъ, какъ это ужасно для персидскаго поэта, что его до смерти мучите вы, съ вашими тряскими почтовыми каретами, съ вашей скверной погодой, вашими табачными лицами, вашими римскими пандектами, вашей философской ерундою и прочею вашею пошлостью. О Фирдуси! О Ишами! О Саади! Какъ несчастливъ вашъ братъ! Ахъ, какъ я стремлюсь къ розамъ Шираза! Конечно, у Германіи есть свое хорошее, не хочу обижать ее. Есть у нея и великіе поэты: Карлъ Мюхлеръ, Клауренъ….Рюккертъ, Мюллеръ, Иммерманнъ, Уландъ, Гете. Но что они значатъ въ сравненіи съ Гафизомъ и Нисамомъ? Хотя я и персіянинъ, но долженъ признать, что величайшій изъ всхъ поэтовъ все-таки ты, великій пророкъ Мекки, и твой Коранъ не легко выйдетъ у меня изъ памяти, хотя я и знаю его только изъ сквернаго перевода Байзена’.
Пріятель Гейне, Руссо издавалъ въ то время, на Рейн, литературный журналъ ‘Agrippina’. Гейне послалъ туда псню весьма не цензурную, хотя и обставленную для цензуры оговоркою, что эта псня — народная, списанная въ Ганновер. Это псня солдата, который жалуется, что въ жизни его ничего нтъ, кром маршировки и тлеснаго наказанія. За эту псню ‘Agrippina’ была тотчасъ запрещена, по распоряженію изъ Берлина.
Но главною литературною заботою Гейне, во время его приготовленій къ юридическому экзамену, былъ романъ ‘Вахарахскій раввинъ’, въ которомъ онъ хотлъ изобразить бдствія претерпнныя еврейскимъ народомъ отъ гоненій въ христіанскихъ странахъ. Онъ много читалъ для этого романа, изучалъ источники и погрузился даже въ литературу реформаціи. Этотъ романъ остался неоконченнымъ, отчасти быть можетъ именно потому, что антихристіанское направленіе его вызвало сильную вражду, а происхожденіе самого автора лишало его въ извстномъ смысл авторитета для веденія этой борьбы. Въ то время, какъ онъ занимался этою работой, Гейне однажды идя по улиц, подъ дождемъ и втромъ, импровизовалъ надпись, съ которою онъ хотлъ послать экземпляръ своего романа къ Мозеру. Приводимъ здсь, къ сожалнію, въ неудовлетворительномъ перевод эти чудные стихи:
Прорывайся громкимъ плачемъ,
Псня скорби вковой,
Сердце, гд давно ты ноешь
Въ міръ укоръ бросаетъ твой.
Онъ у всхъ въ ушахъ раздастся,
Въ сердце всмъ ударитъ онъ,
Въ эту притчу заколдованъ
Мной — тысячелтній стонъ.
Плачутъ вс — и старъ, и молодъ,
Женщины, цвты — въ слезахъ,
И блеснули вс слезами
Звзды въ дальнихъ небесахъ!
А тхъ слезъ струи, въ согласьи,
Тихо, къ югу потекутъ
И съ журчаньемъ томнымъ, скорбнымъ,
Въ Іорданъ он впадутъ.
Въ 1825 и 1826 годахъ Гейне носился съ мыслью о новой трагедіи, на сюжетъ Фауста и даже написалъ нсколько сценъ. Посылая Фарнгагену первый томъ своихъ Reisebilder, онъ писалъ: ‘Съ васъ не довольно, что я касаюсь поочередно всхъ струнъ моей лиры, вы хотите еще, чтобы вс они зазвучали въ одномъ, полномъ концерт — это и будетъ ‘Фаустъ’, котораго я пишу для васъ.’ Впослдствіи, то-есть лтъ черезъ двадцать, Гейне употребилъ матерьялы, приготовленные для ‘Фауста’, на комическую ‘танцовальную’ поэму.
Вмст съ тмъ, Гейне велъ и мемуары, ‘Zeit-Memoiren’, о которыхъ упоминаетъ еще съ 1823 года. Вотъ что говоритъ о нихъ самъ Гейне, въ письм въ Людвигу Роберту: ‘Быть можетъ доживемъ еще, что вы будете читать мои признанія и увидите, какъ я смотрлъ на свое время и своихъ современниковъ, и какимъ образомъ вся моя, смутная и полная порывовъ жизнь переходила въ самое безкорыстное — въ идею. Для меня важно, очень важно признаніе со стороны массы, и все-таки нтъ никого, кто бы такъ презиралъ выраженіе народнаго одобренія и такъ пряталъ свою личность отъ его проявленій’. Мемуары Гейне! Какая драгоцнность для оцнки времени, и въ особенности для исторіи развитія самого поэта. И мы узнаемъ, что мемуары эти пряные, такъ какъ Гейне писалъ ихъ до самого конца жизни. Они не потеряны, но будутъ ли хотя современемъ обнародованы? Считаемъ нужнымъ привесть подлинныя слова Штродтманна объ этомъ важномъ предмет: ‘Изъ словъ самого Гейне, сказанныхъ его издателю, весною 1851 г., обнаруживается, что авторъ, нуждаясь однажды въ деньгахъ, заложилъ эти мемуары своему брату, Густаву. Г. Густавъ Гейне подтвердилъ мн, въ іюл 1861 года, что въ его владніи, дйствительно, находятся три тома ‘Мемуаровъ’ его брата, но что онъ до времени не хочетъ обнародывать ихъ, такъ какъ нкоторыя лица, еще находящіяся въ живыхъ, были бы оскорблены выраженіями, которыя тамъ встрчаются. Если правда, — какъ то много разъ утверждалось въ печати и до сихъ поръ не опровергнуто,— что семейство Гейне недавно продало эти мемуары, вмст со всми оставшимися посл поэта рукописями, внской придворной библіотек, чрезъ посредство князя Рихарда Меттерниха, то эти драгоцннйшія сокровища ума, вслдствіе такого акта презрнной корысти были бы навсегда потеряны для свта, или по меньшей мр никогда уже не были бы обнародованы безъ искаженія’. Итакъ — если это справедливо — родные, которые такъ мало сдлали для Генриха Гейне при его жизни, ршились еще продать его память для собственной пользы, не для вознагражденія ли за т четыреста талеровъ, которыя издерживалъ на ‘ученье’ поэта гамбургскій дядя-банкиръ? Если бы законъ вообще смотрлъ на произведенія ума иначе, чмъ какъ на вещественную собственность, то едва ли бы наслдникамъ писателя было предоставлено право по произволу уничтожить или зарывать въ землю то, надъ чмъ онъ трудился всю жизнь. Никакое наслдство не можетъ быть употреблено противъ ясной воли того, отъ кого оно перешло, даже если наслдство это — кусокъ земли. Что же сказать объ уничтоженіи унаслдованнаго произведенія ума, уничтоженіи, которое явно идетъ противъ воли автора создавшаго это произведеніе, исключая, если онъ именно выразилъ желаніе объ уничтоженіи своего труда? Или Генрихъ Гейне не возвратилъ своему брату Густаву занятыхъ у него подъ залогъ мемуаровъ деньги, и г. Густавъ Гейне счелъ себя вправ продать залогъ, на общемъ основаніи ростовщичества? Все это внушаетъ отвращеніе.
Въ сентябр 1824 года, Гейне предпринялъ путешествіе по Гарцу и Тюрингенскимъ землямъ, описаніе котораго онъ предназначалъ сперва также для ‘Gesellschafter’, но по просьб ‘красивйшей женщины въ мір’, Фредерики Робертъ, отдалъ въ альманахъ ‘Rhein blthen’, хотя очень неохотно, во-первыхъ потому, что не чувствовалъ расположенія въ этой форм издательства, а во вторыхъ, что многое при этомъ пришлось и выпустить. Между тмъ, альманахъ этотъ вовсе не вышелъ и напечатаніе ‘Путешествія по Гарцу’ замедлилось такимъ образомъ на цлый годъ. Оно появилось наконецъ въ ‘Gesellschafter’, въ 1826 году, съ большими пропусками и измненіями.
Дядя продолжалъ грозить, что отниметъ у поэта свою субсидію, если тотъ не поторопится сдать экзаменъ. Гейне уже общалъ было сдать экзаменъ въ 1824 году, но болзнь принудила его просить еще шестимсячной отсрочки, на которую дядя и согласился великодушно. Наконецъ, весною 1825 года онъ подвергся испытанію на степень доктора правъ. Вотъ тезисы, которые онъ защищалъ при этомъ: 1) приданое принадлежитъ супругу, 2) кредиторъ обязанъ давать росписку, 3) судопроизводство должно быть открытое (гласное), 4) присяга не составляетъ обязательства, и 5) древнйшей формой супружескаго союза была confarreatio.
Гейне былъ удостоенъ степени доктора, хотя экзамен былъ не изъ самыхъ блестящихъ. Разъ онъ даже сдлалъ грамматическую ошибку въ латинскомъ язык (испытаніе производилось, разумется, по-латыни) и вызвалъ общій смхъ. Проректоръ, поздравляя докторанта съ успхомъ, говорилъ мене о его юридическихъ познаніяхъ, чмъ о его слав какъ поэта, и даже выразилъ мнніе, что стихи его имютъ право быть поставлены рядомъ со стихами Гёте.
Чтобы получить докторскій дипломъ, Гейне долженъ былъ обратиться въ христіанство. Этотъ актъ прошелъ въ его жизни также безслдно, какъ и обращеніе поэта въ доктора. Мы говоримъ ‘безслдно’, въ томъ смысл, что ни тотъ, ни другой изъ этихъ актовъ не истекали изъ свободнаго влеченія, и не были усвоены поэтомъ и составляли по отношенію въ его развитію чисто-вншнія событія. Никогда онъ не ненавидлъ до такой степени юриспруденцію, какъ тогда, когда длался doctor juris, никогда онъ не былъ мене расположенъ къ христіанству, какъ именно непосредственно передъ своимъ обращеніемъ и тотчасъ посл этого акта. Онъ писалъ даже къ Мозеру, что иногда становится передъ зеркаломъ и вслухъ себя ругаетъ, ‘если бы законъ дозволялъ красть серебряныя ложки, то я непремнно предпочелъ бы послднее, когда бы понадобилось’. Вотъ какихъ прозелитовъ приготовляетъ нетерпимость! Гейне въ то время получилъ извстіе, что бывшій учитель его въ Берлин, Гансъ, нкогда вмст съ нимъ работавшій надъ развитіемъ и защитою еврейства, обратился въ христіанство, тоже изъ-за карьеры, и въ письмахъ въ Мозеру осуждалъ самымъ безжалостнымъ образомъ и Ганса, и себя. Приведемъ нсколько мыслей, высказанныхъ имъ по поводу своего обращенія въ переписк съ Мозеромъ: ‘Теперь я вполн понялъ слова псалмиста: ‘Господи, дай мн дневной хлбъ, чтобы я не посягнулъ на имя твое….’ Какъ Солонъ говоритъ, что никого не надо называть счастливымъ до его смерти, такъ можно еще сказать, что никого не слдовало бы называть честнымъ человкомъ, пока онъ еще живъ. Я радуюсь, что Фридлендеръ и Бендавидъ стары, и скоро умрутъ,— такъ что ихъ, по крайней мр, мы уже сохранимъ въ цлости, и затмъ нельзя будетъ сказать про наше время, что оно не произвело ни одного безупречнаго…. Воображаю, что сказалъ бы Гансъ Моисею, если бы тотъ воскресъ, вдь Моисей во всякомъ случа первостепенный юристъ, такъ какъ его законодательство держалось дольше всхъ и держится по сіе время…. Какъ глубоко значеніе миа о вчномъ жид! Мы сами — герои этой легенды, не зная того’.
Когда въ одномъ внскомъ журнал появилась, вслдъ за обращеніемъ Гейне, критика Альманзора, въ которой антихристіанское направленіе этой трагедіи прямо приписывалась происхожденію автора, то Гейне писалъ: ‘Не смшно ли это? Только что я окрестился, какъ меня ругаютъ жидомъ. Теперь я сталъ ненавистенъ и жиду, и христіанину. Я сильно раскаиваюсь и не вижу еще вовсе, чтобы даже мои дла сколько-нибудь поправились моимъ обращеніемъ — напротивъ, съ тхъ поръ, мн ршительно не везетъ’. И въ самомъ дл, ‘Гейне не достигъ своимъ обращеніемъ ничего изъ того, что ожидалъ: оно не доставило ему мста и не освободило его отъ зависимости отъ дяди’ — замчаетъ Штродтманнъ въ заключеніе изданнаго имъ перваго тома.
Первый томъ сочиненія Штродтманна оканчивается на обращеніи Гейне, т. е. на 1825 год. Второй томъ, общанный авторомъ къ весн, до сихъ поръ еще не вышелъ. Т факты изъ жизни поэта, которые разсказаны до сихъ поръ и т сочиненія его, о которыхъ мы имли случай упомянуть, далеко не представляютъ не только полной характеристики Гейне, но даже и достаточнаго матеріала для подкрпленія того мннія, которое мы о немъ выразили, тмъ боле, что важнйшая часть творчества Гейне, какъ политическаго писателя, принадлежитъ позднйшему періоду. Необходимо дополнитъ этотъ очеркъ взглядомъ на эту дальнйшую дятельность, для того, чтобы характеристика не вышла бездоказательною.
Важную эпоху въ развитіи Гейне составила французская революція 1830 года. То, что онъ предчувствовалъ или къ чему стремился, осуществилось, правда, не въ ‘стран дубовъ’, но на ея границ, на другомъ берегу родимой рки Генриха Гейне. Свобода нанесла первый, сильный ударъ реставраціи, не только реставраціи французской, по всей европейской реставраціи, въ общей ея связи. За изверженіемъ въ Париж, послдовали сильные волканическіе отклики въ разныхъ мстахъ Европы, и Германія, съ ея гегелевскимъ раціонализмомъ и романтизмомъ, служившимъ реставраціи подпорнымъ столбомъ, въ изумленіи и съ трепетомъ остановилась и смотрла на движеніе, происходившее во Франціи. И это движеніе имло свою замчательную особенность: оно не такъ сильно дйствовало на мст, какъ сильно было вліяніе, отражавшееся отъ него вдаль. Революція 1830 года была искажена во Франціи въ полумру, она собственно во Франціи не составила даже эпохи въ литератур. Но велика была именно ея экспансивность и эта сила вызвала революціи въ разныхъ мстахъ и произвела литературную эпоху не во Франціи, а въ Германіи. Романтизмъ вдругъ какъ бы растаялъ отъ этого огня, и согртая имъ, возникла новая литературная плеяда, если не школа, — ‘юная Германія’.
На Гейне революція 1830 года подйствовала электрически, она повергла его въ восторгъ и тмъ, что исполнила, и тмъ въ особенности, что общала. Итакъ, недаромъ онъ бичевалъ ненависть тевтономановъ къ французамъ, недаромъ смялся надъ профессоромъ, который чинитъ свтъ кусками изъ своего халата, недаромъ высказывалъ презрніе къ національной исключительности или самососредоточенію, самовосхваленію! Издавая послдній томъ ‘Reisebilder’, уже сильно проникнутый публицистическимъ характеромъ, борьбою противъ фарисейства, онъ приписалъ, въ ноябр 1830 года: ‘Напрасно ожидаю я услышать слово тхъ смлыхъ ораторовъ, которые бывало, въ буршескихъ собраніяхъ, такъ часто просили голоса, такъ часто побждали меня своимъ риторскимъ талантомъ и говорили столь знаменитымъ языкомъ. Они были такъ громогласны, и стали вдругъ такъ тихи! Какъ ругали они въ то время ‘франковъ’ и ‘вельшскій Вавилонъ’ и того не-германскаго, легкомысленнаго измнника отечеству, который хвалилъ французское. А похвала эта оправдалась великою недлею. О великая парижская недля! И вотъ, и у насъ мужество свободы, навянное оттуда на Германію, кое-гд сбило запоры, такъ что загорлись-было красныя гардины…. Но врные ловчіе, коимъ поручена союзная полиція, уже тащатъ гасительныя ведра, и еще бдительне стали нюхать, и еще крпче ковать тайныя цпи, и я чувствую уже, какъ невидимо сводится надъ нмецкимъ народомъ еще боле плотная, тюремная стна! Бдный, заключенный народъ! Не отчаявайся въ бд твоей, — о, еслибъ я могъ говорить катапультами!’…. ‘У меня на сердц таетъ горделивая ледяная кора, странное, сладко-тоскливое чувство овладваетъ мною — что это? не любовь-ли, любовь къ нмецкому народу? Или это — болзнь? Душа содрагается, и въ глазахъ у меня горитъ, и это — неудобное обстоятельство для сочинителя, который долженъ господствовать надъ своимъ матерьяломъ и оставаться прилично-обыкновеннымъ, какъ того требуетъ школа искусства и какъ то всегда длалъ Гете, — такъ-то онъ длалъ до восьмидесяти лтъ, и былъ министромъ, и жилъ въ достатк — бдный нмецкій народъ!— Это-то самый великій изъ твоихъ мужей {Reisebildor. IV. Schlusswort, 1830.}’!
Не безсознательно, увлеченный духомъ времени, выступилъ Гейне союзникомъ переворота, поколебавшаго реставрацію средневкового, онъ открыто, положительно общалъ ему свой союзъ. ‘Прочь моя жажда спокойствія’, писалъ онъ, услыхавъ о трехъ дняхъ: ‘я опять знаю чего хочу, къ чему я обязанъ, что я сдлаю. Сынъ революціи, я берусь опять за оружіе, благословенное волшебницею-матерью. Цвтовъ, цвтовъ! Я хочу надть внокъ для боя на-смерть. И лиру дайте мн — я спою пснь борьбы. Слова, подобныя огненнымъ звздамъ, которыя сожгутъ замки и освтятъ хижины. Слова, подобныя пламеннымъ копьямъ, которыя долетятъ до блаженствующихъ на седьмомъ неб. Я весь — радость и псня, весь — оружіе и пламя {Ludwig Brne. Tagebuch aus Helgoland.}’!
И другая модуляція той же темы, въ другомъ мст…. ‘Что за псня! Подъ нее я содрагаюсь отъ радости и во мн зажигаются и звзды восторга, и ракеты насмшки. Да, въ нихъ не должно быть недостатка при великомъ фейерверк времени. Какъ Гангъ бросается съ Гималаи, такъ потекутъ огненныя и звонкія рки псни съ высоты наслажденія свободою! И ты, прекрасная Сатира, дочь справедливой емиды и козлоногаго Пана, помоги мн, вдь и ты, со стороны матери вышла изъ рода титановъ, и одинаково со мною ненавидишь враговъ твоей семьи, слабосильныхъ узурпаторовъ Олимпа. Дай мн мечъ твоей матери, чтобы судить ихъ и дай свистлку твоего отца, чтобы засвистать ихъ до-смерти {Reisebilder, III. Nachschrift, 1830.}’.
Ничего этого нельзя было сдлать, оставаясь въ Германіи, тамъ можно было только быть докторомъ правъ, да и то опираясь на метрическое свидтельство, которое все-таки не охраняло еврея, ни на улиц, ни въ литератур отъ средневкового hep, hep…. Было въ природ вещей, чтобы Гейне переселился во Францію, что онъ и сдлалъ въ 1831 году. Только тамъ онъ могъ писать, какъ считалъ себя обязаннымъ писать. Столь же въ природ вещей было и то обстоятельство, что сочиненія его были запрещены въ Германіи, во всемъ германскомъ союз (несчастный этотъ союзъ только и выказалъ свою причину быть — въ комбинированіи общихъ полицейскихъ мропріятій). Случилось это въ 1835 году, по доносу Вольфганга Менцеля, котораго имя можетъ быть разнообразно переведено и на русскій языкъ. Высокій союзъ запретилъ не только написанныя уже книги Гейне, но и т, ‘которыя онъ иметъ написать впослдствіи’.
Это было вовсе не такъ глупо, какъ кажется. То, что принято называть реакціею, вообще было вовсе не такъ глупо, какъ утверждаютъ либералы. Мра, принятая относительно Гейне, не только ‘предохраняла’ Германію въ значительной степени отъ произведеній, ‘которыя могли быть только пагубны’, но и лишала врага порядка, въ значительной степени, средствъ къ жизни, ставя его въ коммерческомъ смысл въ стснительныя условія контрабанды. И, какъ послдствіе, очень желанное, этой мры явилась для Гейне необходимость принять денежную помощь отъ французскаго правительства, въ качеств изгнанника. А это опять давало и Менцелю, и всякимъ другимъ благонамреннымъ, которые наживали доходныя мста и пенсіи отъ правительствъ родныхъ, стало быть служили своей родин, громадное преимущество въ глазахъ даже честныхъ людей, предъ изгнанникомъ, ‘подкупленнымъ’ французами.
Эти добродушные люди забывали, что Гейне и гораздо раньше того, въ то время, когда онъ точно такой же суммою былъ подкупленъ гамбургскимъ банкиромъ, указывалъ нмцамъ на Францію, какъ на примръ народа способнаго соединять съ мыслью и словомъ — дло. Денежная помощь отъ французскаго правительства стснила его впрочемъ, въ томъ смысл, что въ ‘парижскихъ письмахъ’, которыя онъ писалъ въ аугсбургскую Allgemeine Zeitung, онъ не могъ говорить ничего рзваго объ іюльской монархіи. Извстный поэтъ, Рудольфъ Готшалль — одинъ изъ представителей ‘Молодой Германіи’ — который недавно напечаталъ несовсмъ точную, мстами неврную, статью о Гейне {Unsere Zeit. 1 Mrz, 1868.}, выражаетъ мнніе, что Гейне совсмъ иначе отзывался бы о Людовик-Филипп и доктринерств, еслибы Гизо не ‘позолотилъ’ ему его изгнаніе. ‘Гизо, конечно, не былъ натурою симпатичною для Гейне’, говоритъ онъ, ‘онъ былъ въ дйствительности въ нкоторомъ род Атта-Тролль, а вдь все равно подъ нмецкую или французскую мелодію пляшутъ такіе ‘медвди направленія. Доктринерство должно было внушать Гейне ршительное отвращеніе потому, что было противно самой сущности его природы’. Замтимъ прежде всего, что субсидію въ 1,500 франковъ, которую получалъ Гейне, только разв иронія можетъ назвать ‘озолоченіемъ изгнанія’.
Что касается несовмстимости доктринерства съ гейневскою ненавистью ко всякимъ ‘законченнымъ’ школамъ и несродства особенно этой школы съ его личнымъ характеровъ, въ этомъ не можетъ быть сомннія. Но сомнительно, что онъ сталъ бы писать въ нмецкую газету противъ парламентскаго порядка, существовавшаго во Франціи, если бы и не былъ связанъ, это очень сомнительно. Газетныя корреспонденціи и догматическія статьи не то, что поэтическія выходки. Тутъ приходится принимать въ соображеніе не только то, что хочется сказать, но и то, когда и гд чего нельзя говорить. Самъ Рудольфъ Готшалль въ своей стать о Гейне и въ разныхъ другихъ новйшихъ своихъ произведеніяхъ, разв предается безъ оглядки тому увлеченію, которое вдохновило его ‘Богиню’ и ‘Карла Зено?’ Нтъ, онъ занесъ въ свою памятную книгу ту перемну, какая произошла въ Германіи и особенно теперь не скажетъ въ холодной, трезвой журнальной бесд того, что воспвалъ въ стихахъ, въ иную пору.
Правда, Гейне мене чмъ кто-либо стснялся подобными соображеніями, иначе онъ не написалъ бы книги ‘о Берне’, а пожалуй и поэмы ‘Атта-Тролль’. Но въ корреспонденціяхъ въ политической газет и онъ, конечно, былъ доступенъ приведеннымъ соображеніямъ, хотя отрицалъ ихъ въ книгахъ, имвшихъ спеціальное назначеніе. На что бы было похоже, еслибы посл всхъ своихъ стараній указать нмцамъ на примръ Франціи и на свободныя учрежденія, какъ на ближайшую цль, къ которой слдовало стремиться, онъ, изгнанный изъ Германіи старымъ порядкомъ, пріхавъ во Францію сталъ смяться надъ нею и доказывать нмцамъ, въ нмецкой политической газет, да еще въ аугсбургской Allgemeine Zeitung, что и новый порядокъ — ложь? Вдь онъ работалъ бы прямо въ руку господину Менделю.
Итакъ, мы не можемъ допустить мысли, чтобы французское ‘золото’ — какъ его называетъ Рудольфъ Готшалль, повліяло на характеръ дятельности Гейне, даже и въ этомъ отдльномъ случа. Мы должны были остановиться на факт этой помощи, которой пользовался Гейне, именно потому, что онъ служитъ теперь для пруссо-восторженныхъ нмцевъ однимъ изъ поводовъ къ тому, чтобы смотрть свысока на единственнаго великаго ихъ сатирика, умалять значеніе единственнаго собственнаго бича, который нарушилъ ихъ олимпійское самоуслажденіе своею народностью. Гейне самъ говорилъ объ упомянутомъ пособіи просто и съ достоинствомъ: ‘Помощь, которую я получилъ отъ министерства Гизб, не была платою, она такъ и была просто вспомоществованіемъ, назову вещь по имени — великою милостынею, которую подавалъ французскій народъ столькимъ тысячамъ тхъ иностранцевъ, которые своимъ усердіемъ въ дл революціи съ большею или меньшею славою компрометировались въ своихъ странахъ и искали убжища у гостепріимнаго очага Франціи’.
Въ первые годы своего пребыванія во Франціи, Гейне исполнилъ отчасти ту задачу посредника между нмецкою и французскою литературою, о которой онъ мечталъ во время первой поздки въ Люнебургъ. Онъ прочелъ въ Париж популярный курсъ объ умственномъ движеніи въ Германіи и эти лекціи, предназначавшіяся сперва для Revue des deux mondes, напечаталъ въ 1834 году подъ названіемъ: ‘Zur Geschichte der Religion und Philosophie in Deutschland {Он составляютъ теперь 2-й тонъ ‘Салона’, въ изданія Гоффмана и Кампе 1852 года.}. Въ предисловіи 1852 года, самъ Гейне называетъ это сочиненіе ‘отрывкомъ’. Въ Германіи его называли поверхностнымъ. Но оно хорошо удовлетворяло своей цли: ознакомленію массы образованной парижской публики съ развитіемъ германскаго духа. Блестящее изложеніе Гейне, которое не придаетъ, конечно, ученаго значенія этому сочиненію, было огромнымъ достоинствомъ популярныхъ лекцій. Замчателенъ, по ныншнимъ обстоятельствамъ, тотъ совтъ французамъ, которымъ онъ заключалъ этотъ небольшой курсъ: ‘Во всякомъ случа, совтую вамъ, будьте осторожны. Пусть въ Германіи случится что можетъ, пусть господство въ ней захватитъ кронпринцъ прусскій или докторъ Видитъ, вы оставайтесь вооруженными, стойте спокойно на-сторож, съ ружьемъ въ рукахъ. Я желаю вамъ хорошаго и меня весьма испугало, когда я недавно услыхалъ, что ваши министры намреваются обезоружить Францію. Такъ какъ вы, не смотря на вашъ романтизмъ — классики по рожденію, то Олимпъ вамъ знакомъ. Среди голыхъ боговъ и богинь, которые услаждаются тамъ нектаромъ и амброзіею, вы видите одну богиню, которая хотя и окружена подобною радостью и успхомъ, однакоже постоянно носитъ на себ панцирь и шлемъ на голов, и копье въ рук. Она-то и есть богиня мудрости’. То, что было сказано нмецкимъ поэтомъ французамъ въ эпоху политическаго безсилія и уничиженія Германіи съ цлью возвысить ее въ ихъ глазахъ, оказывается нын совсмъ врнымъ только въ иномъ смысл.
Книгу о Берне и поэму ‘Атта-Тролль’ мы должны поставить отдльно отъ другихъ сочиненій второго періода Гейне и поставить ихъ именно рядомъ, хотя он писаны въ разное время, именно первая въ 1840, а послдняя въ 1841 году, хотя послдняя поставлена самимъ авторомъ какъ pendant къ поэм ‘Германія’ {Deutschland, ein WintermJLrchen.— Atta-Troll, ein Sommernachtstraum.}. Различіе, которое мы проводимъ здсь, отказываясь сопоставлять ‘Германію’ и Атта-Тролль’, какъ то длаютъ нмецкіе критики, очень важно. Нмцамъ, которые вообще чувствуютъ себя unbehaglich подъ сатирою Гейне потому именно, что они не сатирическій народъ, неспособный къ самообличенію, очень пріятно видть въ безцльномъ ‘Атта-Тролл’ продолженіе чисто-политической ‘Германіи’. Какъ ‘Атта-Тролль’ есть именно одинъ изъ тхъ капризовъ поэта, одинъ изъ протестовъ поэтическаго таланта противъ утилитаризма, — о чемъ мы говорили выше,— какъ эта поэма есть возвращеніе къ субъективному романтизму и злая насмшка надъ деспотическими вымогательствами политическаго призванія поэта, то для національнаго тщеславія очень удобно видть въ ‘Германіи’ только прологъ къ ней, видть въ этой чисто-политической эпиграмм тотъ же индифферентизмъ, котораго послднее слово сказано въ ‘Атта-Тролл’. Такое сопоставленіе отнимаетъ у ядовитыхъ насмшекъ ‘Германіи’ ихъ истинное значеніе, представляя автора ихъ индифферентомъ.
Но вс эти усилія падаютъ уже передъ тмъ фактомъ, что не ‘Атта-Тролль’ написанъ посл ‘Германіи’, а наоборотъ, ‘Германія’ написана три года посл ‘Атта-Тролля’. Сатира, которую мы находимъ въ ‘Германіи’,— та самая, цлесообразная сатира, которою дышатъ и другія политическія произведенія Гейне. Что общаго между великолпнымъ протестомъ противъ мрачной клерикальной силы, по поводу кёльнскаго собора, и между романтическими прыжками ‘Атта-Тролля’, въ которыхъ поэтъ обороняется шпильками отъ преслдующаго его ‘служенія обществу’? Что общаго между ‘медвдемъ тенденціи’, ‘Атта-Троллемъ’ и серьезнымъ отношеніемъ въ имперской иде, въ лиц Барбароссы, въ ‘Германіи’? Скажемъ боле: нигд такъ ясно, какъ именно въ этомъ послднемъ произведеніи, Гейне не обрисовалъ убжденія своего въ политическомъ призваніи поэта, въ призваніи его служить человчеству. Вспомнимъ о мрачномъ ликтор, который сопровождаетъ поэта на улицахъ древняго Кёльна.
‘Я встрчаю тебя именно въ т часы, когда въ груди моей возникаютъ міровыя чувства и въ мозг проносятся молніи духа.’ — ‘Скажи, что скрываешь ты здсь, подъ плащемъ, что тайно блеститъ? Кто ты, и что теб надо’?— А тотъ отвчалъ сухо, даже флегматично: пожалуйста не заклинай меня, и не пускайся въ напыщенность.— ‘Я не привидніе прошлаго, не призракъ вышедшій изъ гроба, я не люблю реторики, да и философствовать не охотникъ. Моя натура практическая, я всегда молчаливъ и спокоенъ. Но знай, то, что ты создалъ въ дух, то я исполняю, то я длаю. И хоть года пройдутъ я не отдохну пока не обращу въ дйствительность то, что ты думалъ, ты мыслишь, а я, я дйствую. Ты судья, я приставъ, и съ послушаніемъ холопа я исполняю приговоръ, тотъ, что ты произнесъ, хотя бы онъ былъ и несправедливъ. Въ Рим, во дни древности, консулу предносили топоръ, и у тебя есть ликторъ, но топоръ несетъ онъ вслдъ за тобою. Я твой ликторъ и иду постоянно съ блестящимъ топоромъ суда за тобою, и дло твоей мысли’.
Замтимъ: при этомъ самъ поэтъ говоритъ въ начал, что духъ этотъ не являлся къ нему въ послдніе года, то есть во время, непосредственно предшествовавшее сочиненію ‘Германіи’, стало быть именно во время, когда поэтъ спрятался отъ общественной борьбы за романтическій, усаженный острыми кольями заборъ ‘Атта-Тролля’. Все это доказываетъ до очевидности, что духовной связи между двумя этими поэмами нтъ, он, напротивъ,— крайніе пункты противоположныхъ направленій, и грхъ ‘Атта-Тролля’ нисколько не ослабляетъ намренной, сознательной сатиры ‘Германіи’ на все, что было въ Германіи мрачнаго, деспотичнаго, фальшиваго и смшного: на генгстенберговъ клерикализмъ, на прусскую солдатчину, на умственную ограниченность нмецкихъ ‘почвенниковъ’-тевтономановъ, на либеральничанье съ черно-красно-золотымъ знаменемъ, само не сознававшее практической цли и проявлявшееся боле рчами, чмъ длами и т. д. Серьезная критика не позволитъ нмецкому тщеславію смывать шутками ‘Атта-Тролля’ ту чисто-политическую каррикатуру, которую Гейне нарисовалъ въ поэм ‘Германія’ острымъ карандашемъ истиннаго сатирика-прогрессиста.
‘Атта-Тролль’ — это минутное возмущеніе противъ пропаганды, какъ и книга о Бёрне, обоимъ этимъ произведеніямъ не слдовало бы быть, еслибы поэтъ былъ строго обязанъ ко всей сдержанности публициста, если бы можно было требовать ея отъ него, еслибы, выражаясь классически, можно было кастрировать пегаса, запрягаемаго подъ колесницу человческаго культа. Мы согласны, что ‘Атта-Тролль’какъ насмшка надъ серьезными вещами, была шалость, незаслуживающая похвалы, что касается книги о Бёрне, то она была даже положительно-дурнымъ поступкомъ, такъ какъ въ ней Гейне доводилъ протестъ своей поэтической индивидуальности, своей субъективности, антитезу между ‘талантомъ’ и политическимъ ‘характеромъ’, до оскорбленія честныхъ дятелей, движимый соперничествомъ къ Бёрне, однимъ словомъ уступая нехорошему чувству. Но ‘Германія’, это — пропаганда, блестящая пропаганда, могущественная настолько, насколько дйствительны самыя острыя стрлы еатиры на человчество, управляемое, посл интереса, боле всего тщеславіемъ.
Только мелочность могла принимать за посягательство на идею т нападки на искаженія ея, которыя встрчаются какъ въ ‘Германіи’, такъ и во многихъ другихъ сочиненіяхъ Гейне, за исключеніемъ книги о Бёрне и ‘Атта-Тролля’, гд нападки на нкоторую деспотичность искреннихъ служителей этой иде — преднамренны. Такая же мелочность нужна была, чтобы принять сатиру на враговъ и нелпыхъ друзей Германіи, и на бездйствіе ея народа за проявленіе нелюбви поэта къ своему отечеству. Въ эту ошибку впалъ одинъ изъ нашихъ критиковъ, А. А. Григорьевъ, который, въ своей характеристик Гейне {Предисловіе бъ сочиненіямъ Гейне, въ русскомъ перевод.}, приписываетъ сатиру Гейне его космополитизму по происхожденію, т. е. иными словами утверждаетъ, что Гейне не любилъ Германіи потому, что былъ еврей. ‘Космополитизмъ такой, какъ у Гейне — говоритъ нашъ критикъ — былъ бы противенъ во всякой другой натур (?), и напиши поэму ‘Deutschland’ всякій другой, кром Гейне, ее было бы омерзительно читать (!). Но здсь, въ его поэм, вы чувствуете на каждомъ шагу, что не сынъ ругается тутъ нидъ родной матерью, а вчный пришлецъ и вчный скиталецъ надъ страною, когда-то бывшею его мстопребываніемъ’. Мнніе это понятно со стороны изобртателя одного изъ старыхъ нашихъ литературныхъ девизовъ: ‘почвы’. А. Григорьевъ только въ ‘оторванномъ отъ почвы’, въ странник допускалъ сатиру, стой Гейне на нмецкой почв ногами не еврейскими, а нмецкими, и его сатиру было бы омерзительно читать! Сатиру онъ принимаетъ за ругательство! Почему? Потому что въ сатир нтъ ‘любви’, а намъ ‘всего нужне любовь’, проповдовалъ нкогда органъ, въ которомъ писалъ Григорьевъ. Замчательно: и Гёте сказалъ О Гейне именно, что ‘ему недостаетъ любви’. У Гейне мало любви! Да Гейне весь былъ любовь, какъ онъ справедливо самъ сказалъ: весь любовь, правда и весь ненависть! И въ самомъ дл, какую цну можетъ имть у писателя любовь, безъ соотвтствующей ненависти къ тому, что будетъ оскорблять эту любовь? Такая любовь годится разв на надписи въ конфектамъ.
По крайней мр, не такою любовью любили Россію Гоголь и Грибодовъ. Не такою любовью любилъ Германію Гейне, у котораго однако везд просвчиваетъ горячая привязанность въ родин, а во многихъ стихотвореніяхъ его доходитъ до увлекательнаго лиризма. Нтъ любви у Гейне! И кто же сказалъ это? веймарскій индифферентистъ, классическій грекъ въ Германіи — Гёте!
Относительно упрека въ космополитизм Гейне самъ высказался въ предисловіи въ ‘Германіи’: ‘Что я предвижу съ наибольшимъ соболзнованіемъ — говоритъ онъ иронически — это вопль тхъ фарисеевъ народности, которые идутъ теперь рука объ руку съ антипатіями правительствъ, равно пользуются любовью и почтеніемъ цензуры и могутъ давать тонъ въ журналистик, тамъ, гд дло въ томъ, чтобы нападать на тхъ противниковъ, которые въ то же время противники господъ этихъ людей. Впрочемъ сердце наше покрыто бронею противъ неудовольствія этихъ лакеевъ въ черно-красно-голубой ливре. Я уже слышу ихъ пивные голоса: ты кощунствуешь даже надъ нашими цвтами, святотатецъ отечества, другъ французовъ, которымъ ты хочешь уступить свободный Рейнъ! Успокойтесь. Я стану уважать ваши цвта, когда они это заслужатъ, когда они перестанутъ быть праздною или холопскою забавою. Водрузите черно-красно-золотое знамя на высоту германской мысли, сдлайте изъ нея хоругвь свободнаго человчества, и я отдамъ за нее лучшую кровь сердца. Успокойтесь, я люблю отечество не мене, чмъ вы. Изъ-за этой-то любви я прожилъ тринадцать лтъ въ изгнаніи, и ради ея же возвращаюсь опять въ изгнаніе’. Затмъ онъ объясняетъ нмцамъ, что только сильнйшимъ содйствіемъ во всемірномъ человческомъ дл, самымъ ревностнымъ участіемъ въ борьб, примромъ свободы они могутъ возвысить свою національность надъ другими, и что тогда не только Эльзасъ и Лотарингія, но и весь свтъ сдлаются нмецкими. Для этого-то онъ призываетъ нмцевъ ‘довершить то, что французы начали, превзойти французовъ въ дл, какъ нмцы уже превзошли ихъ въ мышленіи’, и предсказывая Германіи на этомъ пути славную будущность, говоритъ: ‘Объ этомъ-то призваніи и всемірномъ господств Германіи часто я мечтаю, когда хожу въ тни дубовъ. Таковъ мой патріотизмъ’. Подумайте, чему принадлежитъ будущность — этому ли возвышенному, раціональному, единственному патріотизму, свободному отъ посягательствъ нетерпимости, или той Franzosenfresserei, которую преслдовалъ Гейне, или тому взаимному отчужденію народовъ, самовосхваленію національностей, и неизбжной, вчной борьб, наконецъ предпочтенію роднаго прыщика, родной гнили, сил и свту, когда ихъ являетъ чужой примръ Затмъ ршите: значитъ-ли сатира Гейне ругательство и глумленіе, или она значитъ прижиганіе родного прыщика и родной язвы.
‘Salon’ написанъ между 1831 Ш838 годами. Впрочемъ, въ это собраніе вошелъ и отрывокъ ‘Бахарахскій раввинъ’, писанный еще въ Гёттинген. Книга о Бёрне написана въ 1840 году. Съ этой книгой сопряжены были для Гейне два событія: дуэль и женитьба. Его вызвалъ мужъ одной оскорбленной имъ пріятельницы Бёрне, г-жи Штрауссъ, о которой онъ сказалъ, что она ‘похожа на медицейскую Венеру, тмъ, что также CTap, также лишена зубовъ, и подбородокъ ея, когда она выбрется, также гладокъ, какъ у мраморной богини.’ Дуэль произошла въ сентябр 1841 года въ Сенъ-Жермен, и Гейне былъ раненъ пулею въ ляжку. Передъ дуэлью, онъ придалъ законность своему сожительству съ искренно любившею его, и любимою имъ француженкою, Матильдою.
‘Атта-Тролль’, какъ мы уже сказали, писанъ въ 1841 году, но изданъ онъ былъ въ 1846. ‘Германія’ — повторяемъ для общаго перечня — писана въ 1844 году ‘посл путешествія, которое Гейне предпринялъ въ Германію зимою’. Въ этомъ же году явились ‘Neue Gedichte’, но въ этотъ сборникъ вошли многія стихотворенія, писанныя гораздо раньше, въ тридцатыхъ и даже двадцатыхъ годахъ. Такъ, въ 1839 году относится исполненное трогательной любовью къ родин, не смотря на неизбжную иронію, которая всегда аккомпанируетъ своимъ диссонансомъ т поэтическія увлеченія Гейне, въ которыхъ онъ самъ видлъ одну мечтательность:
О Deutschland, meine ferne Liebe,
Gedenk’ ich deiner, wein’ ich fast!
Das muntre Frankreich wird mir trbe,