Отецъ семейства и Тиверій на остров Капре (*).
(Изъ Броннеровыхъ сочиненій. )
В. Перевощиковъ.
‘Встникъ Европы’, No 3, 1816
Отец семейства и Тиверий на острове Капрее, Броннер Франц-Ксавер, Год: 1816
Время на прочтение: 11 минут(ы)
*) Capreae — Capriene dieitur Stephano, Caprea habet Ptolomeus (vide Ortellii Synonyma Geographica) — insula ultra Surrentuni Campaniae urbem, circiter octo millia passuum, Tiberii principis arce, et cotumicum multiudine nobilis, quae ex Italiа volantes illic principio autumni capiuntur. Dictionarium loсorum urbium etc.
Laetus in praesens animus, quod ultra est,
Oderit curare, et amara leni
Temperet risu. Nihil est ab omni
Parte beatum.
Abftulit darum cita mors Achillem,
Longa Tithonum minuit senectus,
Et mihi forsan, tibi quod negrit
Porriget hora.
Horat. Ltb. 11, od. 14.
Близь Сурента высокій мысъ простирался въ море. Онъ былъ посвященъ вчно двствующей Минерв. Древній величественный храмъ, построенный еще Улиссомъ, стоявшій на холм, изъ за масличной рощи виднъ былъ издалека {Pompeiis contiguum est Campanorum Syraeum, unde Athenaeum, id est Minerviuni imminet, quod quidam Prenussum nominaht Promontorium. Extat autem in extremo ejus Minervae sacellum, quod Ulysses aedificaviu Hinc ad Capreae insulam curfus eft brevissimus, circumflectenti vero Promontorium, exiguae quaedam occurrunt insulae, saxosae quidem atque desertae, quas Sirenas adpellant. Strabo Lib. V.}, деревенька, въ которой жили рыбаки, лежала между плодоносными садами по каменистому берегу. Противу мыса далеко въ мор прелестно зеленлся островъ Капрея. Отъ него катились волны къ земл, и шумли у высунувшихся скалъ, подъ которыми виднлись хижины, какъ гнзда ласточекъ подъ кровлями.
Здсь жила Аглая, врная супруга престарлаго Bіaca, съ дтьми своими. Передъ окнами ея тростниковой хижины были развшаны сти по голымъ камнямъ, въ ближнемъ маленькомъ залив, гд берегъ глубже вдавался въ землю, привязанная лодка колебалась на волнующихся водахъ. Уединенно, подобно вдовиц, Аглая жила уже два продолжительные печальные мсяца, врный ея Віасъ, съ тайною горестію, простился съ нею и дтьми, и съ одними токмо орудіями, нужными для рыбной ловли, пустился въ отдаленное море. Никто не зналъ, куда онъ поплылъ, никто не могъ сказать, гд онъ, живъ, или нтъ. Правда, садясь въ лодку, онъ сказалъ: ‘если вы долго не увидите меня, не печальтесь, мои милые! Полетятъ перепелки густыми стадами съ нашихъ полей на Капрею, чтобы тамъ отдохнуть отъ осенняго путешествія, и вы увидите мою лодку, отягощенную добычею, увидите и меня. Но то было слабое утшеніе для робкой супруги: ахъ! все ея счастіе вврялось утлой лодк. Добродтельные страдалицы охотно прибгаютъ къ небу. Часто она водила своихъ дтей то въ храмъ Минервы, то въ грот, на морскомъ берегу посвященный Сиренамъ, тамъ они изливали свою горесть предъ богинями. просили себ утшенія и помощи, просили покровительства отсутствующему супругу и отцу.
Между тмъ Віасъ жилъ на островъ Капре. Тамъ простиралась глубоко въ каменистый берегъ мрачная, пространная пещера. Лодка могла удобно входить въ оную и стоять подъ обширнымъ сводомъ безопасно отъ втровъ и дождей, какъ бы подъ непроницаемою кровлею. Внутри пещеры возвышался помостъ, и образовалось для житья удобное мсто. Передъ входомъ въ нее, нсколько камней возвышаясь надъ поверхностію моря, разсявали силу волнъ. Въ самомъ нутри пещеры изъ отверстія журчалъ источникъ сладкой воды, и струился по изрытому имъ глубокому потоку подлъ каменной стны, чтобы смшать свои воды съ солеными волнами.
Уединенно и въ уныніи Bіaсъ сидлъ на сухой трав. Передъ нимъ горлъ и трещалъ огонь, на которомъ киплъ глиняной горшокъ съ рыбою. Годные для пищи листья и корни лежали подл него. Онъ мылъ ихъ въ деревянной чашъ, наполненной чистою водою. Его жалобный голосъ раздавался томно по своду.
‘Безумное любопытство!’ такъ онъ жаловался: ‘отъ тебя вс мои страданія! Для чего я желалъ поднять завсу, отъ насъ скрывающую будущее, для чего проникать въ тайны, столь мудро сокрытыя въ священномъ туман провидніемъ боговъ отъ нашихъ взоровъ? Не похожъ ли я на ребенка, которой съ дерзкимъ любопытствомъ хочетъ узнать, что кроется въ нор ехидны? не дерзновенно ли было предлагать безразсудный вопросъ, долголи я проживу, чужеземному мудрецу, по жеребьямъ предсказывавшему будущее? Какъ я могъ знать, получу ли приятной, или неприятной отвтъ? и по чему я ожидалъ токмо счастливаго предсказанія? О! я наказанъ, жестоко наказанъ за свое безуміе. Голосъ предсказателя непрестанно раздается въ ушахъ моихъ: ‘Старикъ!’ сказалъ онъ мн съ торжественною важностію, потрясти: и посмотрвъ жеребьи: ‘сдые твои волосы должны бы были запретить теб длать такой вопросъ, но не ужасайся. Никто не избжитъ своей судьбины, узнай свои жребій: многіе дни, нскольно мсяцевъ, одинъ годъ готовитъ теб гробы!’ — О боги! въ какомъ былъ я отчаяніи! какъ я желалъ не знать конца моей жизни! и такъ еще одинъ годъ, не боле остается мн смотрть на свтъ: одинъ токмо годъ я буду супругомъ и отцемъ! Боги! для чего вы людямъ открываете гибельную науку предузнавать судьбу другихъ? Мое предвидніе отравляетъ вс мои удовольствія. Но отпустите, милосердые боги! отпустите ропоту горести! Не самъ ли я желалъ того? не самъ ли я сдлалъ дерзкій вопросъ? и мое предвидніе не будетъ ли полезно моему семейству? Віасъ, если бы ты не зналъ судьбы своей, то послдніе дни твои прошли бы въ бдности и безпечности, если бы ты, не приготовившись, низшелъ въ царство тней, твоя жена и дти были бы принуждены сдлаться нищими: но теперь, когда ты можешь сочесть дни свои, теперь ты печешься объ нихъ. Собери столько, сколько имъ будетъ нужно, чтобы беззаботно пройти по пути жизни. Такъ! я не перемню своего намренія, я хочу, въ удаленіи отъ сообщества вашего, мои любезные! въ удаленіи отъ людей, посвятить остатокъ моихъ дней работъ, работ вамъ полезной! уже цлые два мсяца прошли, какъ я живу въ етой пещеръ, я много приобрлъ: у здшняго берега повсюду множество рыбы. Служители Цезаря охотно покупаютъ у меня, и платятъ хорошо. Ободримся же! А ты, утшительная мысль о женъ и дтяхъ! подкрпляй меня, когда мн будетъ казаться тягостно жить въ етомъ темномъ каменномъ сводъ, когда я пламенно буду желать броситься въ объятія моихъ дгтй, на грудь моей Аглаи. Ахъ! и они: часто и сердечно будутъ желать увидться съ отцемъ и супругомъ. Но если я послдую моей склонности, мн представится тысяча постороннихъ занятій, тысяча развлеченій, кратной срокъ жизни пролетитъ, и я не припасу ничего, чмъ бы они могли жить безъ меня. Нтъ, нтъ! я хочу изъ сего свта выдти съ радостною мыслію, что моими попеченіями утверждено ихъ счастіе. До осени я выработаю еще довольно денегъ, потомъ уже возвращусь. Сего дня ловля моя была счастлива. Завтра по утру я отнесу въ подарокъ Цезарю большаго сазана и огромнаго морскаго рака, подлинно они могутъ быть токмо на Царскомъ стол. Надюсь, что его великодушіе и щедрость освободятъ меня гораздо ране отъ сего печальнаго одиночества, и доставятъ мн удовольствіе передъ концемъ жизни доле наслаждатьсг семейственнымъ счастіемъ, доле нежели бы одно мое прилжаніе могло доставить
Такъ онъ говорилъ въ продолженіи скуднаго своего стола, и потомъ легъ спать. По утру крикъ птицъ, сидящихъ на яицахъ по ближнимъ скаламъ, пробудилъ его. Онъ взялъ два кувшина, положилъ въ одинъ сазана, въ другой рака, и собирался плыть подл берега, но волны поднимались очень высоко и грозили разбить его лодку о скалы. Онъ возвратился опять въ свою пещеру. ‘Досадно!’ говорилъ онъ, привязывая крпко свою лодку: ‘досадно, если прекрасная моя добыча погибнетъ въ продолжительной невол. Уже блистательная чешуя рыбы потемнла, и изъ подъ нее видна красная кожа. Если я прожду, пока утихнетъ втръ, то, быть можетъ, она потеряетъ и жизнь и цну. Не попытаться ли мн взлезть на горы? Недавно, когда я собиралъ дрова и траву, я вышелъ черезъ узкую каменистую долину на самый верхъ горы, можетъ быть найду и тропинку, идущую на равнину. Такъ, попытаемся.’
Тутъ онъ привязалъ кувшины къ суковатой палк, взялъ ее на плечо, положилъ хлба въ карманъ, и началъ взбираться по крутой отлогости съ камня на камень. Часто онъ ненаходилъ, куда ступить ногою, часто онъ, пробираясь между камней, былъ останавливаемъ большими кувшинами, которые ему препятствовали подниматься выше. Изъ предосторожности онъ время отъ времени сламывалъ сухія втви, или срывалъ травы, растущія по камнямъ, и бросалъ ихъ на узкую тропинку, чтобы на возвратномъ пути не потерять дороги. Часто онъ садился въ высокую траву, зеленвшуюся тамъ и сямъ, отдыхалъ и собирался съ силами.
Наконецъ съ вершины горы открылся прелестийшій видъ на долину. Здсь слъ Віасъ, сълъ небольшой свой обдъ, и подкрпясь, пошелъ по дорогъ въ долину. Дикая каменистая лощина, къ которой гнздились токмо орлы, извивалась ниже и ниже, и наконецъ потерялась въ плодоносной равнин. Тамъ были видны то прохладныя рощицы, оглашаемыя пніемъ птицъ, то зеленющіеся луга, то цвтущіе холмы, все казалось однимъ прелестнымъ садомъ. Изъ прекрасныхъ гротовъ выглядывали маленькіе козлоногіе Фавны, молодыя Нимфы блуждали по лсочкамъ {In sylvis quoque ac nemoribus (Caprearum insulae Tiberius) pвssim Venerios locos eommentus est, prostrantesque per antra et cavas rupes ex utriusque fexus pube, Paniscorum et Nympharum habitu. Suet. in Tiber. C. 4З.}.
‘Куда пришелъ я?’ сказалъ Віасъ, и остановился: ‘не уже ли Дріяды и Caтиры ходятъ здсь въ видимыхъ образахъ? Долженъ ли я идти дале, или въ трепетномъ благоговніи остановиться здсь? Не прогнваются ли боги? что я войду въ священное сіе мсто?’
Вдругъ изъ кустарника выбжала толпа маленькихъ рзвыхъ Фавновъ: одни играли на свирляхъ, другіе хлопали разщепанными тростями ситника, третьи, повертывали своими рожнами, увитыми листьями, и вс вокругъ удивленнаго рыбака плясали. Со смхомъ они подпрыгивали ближе и ближе къ нему. Віасъ стоялъ въ изумленія. Куда онъ могъ обратиться? Но между тмъ какъ онъ размышлялъ, изъ лсочка вылетлъ хоръ Нимфъ, онъ схватились руками, составили около него щумящій, веселый кругъ, и съ пснями начали связывать его цвточными цпями. Віасъ бросился на колни и поднялъ руки. Нимфы лукаво дергали его за бороду, шутя трясли его кувшины, и всякимъ образомъ, задирали его. Въ недоумніи, качая головою, всталъ онъ опять на ноги. Фавны снова начали плясать, обвивать, его длинными цвтами изъ зеленаго хмлю и извивающагося плюща, и тащить его съ хлопаньемъ, съ игрою на свирляхъ.
‘Что за дурацкія хари?’ кричалъ Віасъ, и тщетно силился разорвать свои цпи. ‘Пустите меня! Я очень хорошо вижу, что вы не боги! Ваши шалости измняютъ вамъ. Я вижу, какъ у тебя, рзвый маленькій Панъ? козья кожа извивается по лядвіямъ. Мальчики и двушки! сбросьте съ себя эти наряды. За чмъ вы безпокоите меня старика? Пустите меня! или — пожалуйте поведите къ Цезарю Тиверію’,
Тутъ одна лукавая Дріада закричала: ‘Цезарь Тиверій, нашъ высочайшій повелитель, есть великое божество! Бдный смертный! не хочешь лы ты принести ему жертву? или чего либо просить у него?’ — Я принесъ ему прекрасной подарокъ — отвчалъ рыбакъ. Тутъ возсталъ новой смхъ. Волею, или неволею, Віасъ долженъ былъ слдовать за рзвыми Фавнами и Нимфами. Толпа остановилась передъ гротомъ, прелестно украшеннымъ. Изъ виноградныхъ листьевъ и цвтущаго дикаго чесноку 6ыла соткана зеленая тнистая сть передъ лукообразнымъ его входомъ. Драгоцнными раковинами и всякими пестрыми улитками украшались стны. Внутри пещеры, подобно небольшому мшистому холму, возвышался помостъ, выложенный изъ зеленаго шелку мягчайшими подушками. Старый, лысый, съ рдкими сдыми волосами токмо на вискахъ, безобразный мужъ покоился на подушкахъ, Съ его шеи золотыя съ блестящими камнями цпи спускались на грудь. Платье, блое и мягкое какъ лебединый пухъ, обложенное по всмъ швамъ золотыми тонкими нитями, покрывало его ослабвшіе члены. Онъ обнималъ прекрасную, но съ наглыми взорами Нимфу, которая сидла у него на колняхъ, положивъ свою лвую руку на его плеча, а правою обмахивала его. Жемчужныя нитки извивались въ черныхъ ея волосачъ, лежали на ше и груди, и украшали ея руки и ноги, тончайшее льняное полотно нерадива покрывало станъ ея.
Скука была видна во впавшихъ глазахъ сладострастнаго старика. Віасу казалось, что онъ видитъ отвратительныя объятія стараго угрюмаго Титона съ молодою похотливою Авророю. Вс радости онмли, какъ цыплята, надъ которыми кружится ястребъ, гибкія цпи на рыбак мгновенно развязались. Изъ толпы Фавновъ и Нимфъ выступилъ старшій Панъ, и въ страх, въ трепет сказалъ: ‘Отпусти, высочайшій повелитель, если мы нарушаемъ покой твоего Олимпа. Сей старикъ перешелъ черезъ гору, чтобы принести теб жертву. Въ тріумфъ мы привели его передъ тронъ твой: ибо неприлично, чтобы незнакомецъ взиралъ на священный твой зракъ, когда не окруженъ ты своими слугами.’
Повелитель съ неудовольствіемъ отвтствовалъ сиповатымъ голосомъ: ‘На сей разъ ваша попечительность о моей безопасности извиняетъ васъ, но впередъ, Цезоній Приксъ {Novum denique officium instituat, a voluptatibus, praeposito equite Romano, T. Caesonio Prisco. Suet. Tiber, cap. 42.}, впередъ заблаговременно извщай меня, если кто захочетъ меня видть.’ Сказавъ сіе, овъ опустилъ Нимфу съ колнъ своихъ на подушки. ‘Чудно!’ Думалъ Віасъ въ самомъ себ: ‘не уже ли ето великій всесвтный: Римскій обладатель? Не наряженный ли ето сатиръ, съ которымъ шалуны издваются надо мною?’ Тутъ онъ спросилъ въ нему ближе всхъ стоящаго Фавна: ‘Въ самомъ ли длъ господинъ, лежащій на подушкахъ, есть Цезарь Тиверій?’— Не сомнвайся — отвчалъ Фавнъ: — и подноси ему подарокъ твой!’ — Віасъ поставилъ кувшины на землю, вынулъ осторожно рыбу, и сказалъ безъ страха: ‘Цезарь! приношу теб превосходнйшаго морскаго сазана, никогда не случалось мн поймать столь прекраснаго и большаго: желаю, чтобы онъ понравился теб!’
Тиверій. Гд только можно пристать къ берегу, везд стоятъ караульные, они обязаны доносить мн о всемъ, что приближается къ острову. Съ которой стороны, старикъ, ты пришелъ сюда?
Віасъ. Я сошелъ съ непроходимой горы, мн не встртился ни одинъ караульной.
Тутъ Тиверій шепнулъ своей Нимф: ‘Подруга! при первомъ взглядъ на етаго старика мн въ голову пришло подозрніе: не нанятый ли онъ убійца?’ Потомъ онъ громко спросилъ Віаса: ‘но какъ могъ ты, старикъ, взойти на гору?’
Віасъ, Уже два мсяца живу я въ пещер на берегу за етою высокою горою, тамъ я, совершенно одинъ, занимаюсь моею работою. Я часто приносилъ рыбу поварамъ твоимъ. Вчера поймалъ етого драгоцннаго сазана. Ты стоишь, думалъ я, чтобы самъ Цезарь скушалъ тебя! Сего дна я хотлъ немедленно плыть къ пристани, но волны сильно воздымались: я принужденъ былъ съ великимъ трудомъ лзть по камнямъ, а лсные твои боги притащили меня сюда.
Тиверій. Не лги! Что понудило тебя жить въ одиночеств на семъ островъ?
Віасъ. Ахъ! одинъ предсказатель предрекъ мн, что я непроживу боле одного года. Я имю врную жену и добрыхъ дтей. Если бы я въ бдности оставилъ сей свтъ, он были бы принуждены терпть недостатокъ во всемъ. Тамъ на мысу я выработалъ бы весьма мало. Но здсь на островъ ничто неразвлекаетъ меня, море богато рыбою, и никто, кром меня, не ловитъ ее. До осени я надюсь скопить столь много, сколько нужно бдной моей вдов и сиротамъ. Вотъ что привлекло меня сюда.
Тиверій. Твоя отговорка, старикъ, простодушна, или довольно хитра, я вижу въ теб или легковрнйшаго человка, или коварнаго лицемра. Но знай, меня не обманетъ никакая глупая сказка! Ни одинъ смертный не можетъ проникнуть воли безсмертныхъ боговъ, опредляющихъ каждому человку конецъ его жизни, ни одинъ здравомыслящій не повритъ, что кто либо въ самомъ дл можетъ обладать сею наукою,
Віасъ. Но мудрецъ трясъ жеребьи для меня, а жеребьи мшаютъ боги.
Цезоній. Скажи лучше: искусно сдланная рукоятка мшаетъ ихъ. Не воленъ ли онъ мшать ихъ столь часте и столь хитро, какъ ему хочется? и потомъ, не воленъ ли онъ толковать ихъ худо, ила хорошо?
Віасъ. О какъ бы я былъ счастливъ, если бы ето такъ случилось? Но возможно ли чтобы земля носила такихъ злобныхъ обманщиковъ?
Цезоній. Не сомнвайся! корысть раждаетъ и еще гнуснйшихъ дтей. Твой мудрецъ былъ плутъ, который тебя лишилъ и денегъ и лучштхъ удовольствій жизни. Признайся, что ты далъ ему?
Віасъ. Я далъ ему столько, сколько стоитъ коза. И не уже ли онъ обманулъ меня въ такой большой суммъ?
Цезоній. Вроятно! Въ доказательство его лжи, ты можешь прожить еще пятьдесять лтъ.
Віасъ. Я врю теб: горожане гораздо мудре деревенскихъ жителей.
Тпверій. А я врю, что ты въ самомъ длъ дуракъ. Я презираю подаркомъ человка столь же глупаго какъ и его рыба. Фавны! возмите его, и въ наказаніе натрите сазаномъ, котораго онъ притащилъ сюда, грубое его лице, и выведите отсюда вонъ.
Тутъ Фавны рыбою натерли Віасу лице такъ, что чешуя висла у него на бород и рсницахъ, ‘О! ето можно еще вытерпть» говроитъ Bіaсъ въ продолженіи шутки: ‘ну, если бы я сперва поднесъ морскаго рака, колючаго морскаго рака — о! тогда шутка была бы дурна!’
‘Что ворчитъ скотъ?’ спросилъ Тиверій. Одинъ изъ Фавновъ повторилъ слова рыбака. ‘Что?’ восклицалъ Цезарь: ‘ты еще дерзаешь смяться надъ моимъ милосердіемъ? Возмите тотчасъ рака и изцарапайте имъ крпче ему щеки. Смхъ долженъ уступить плачу {In paucis quam debus, Capreas attigit, piscatori, qui fibi secretum agenti, grandem mullum inopinanter obtulerat, perfricari eodent jusce facieni jufsit: territus, quod is a tergo infulae, per afpera et devia, etepsifset ad se, Gratulanti autem inter poenam, quod non et locuftam, quani praegrandem ceperat, obtulifset, locusta quoque lacerari os imperavit. Suet. Tiber. C. 60.}!’
Они исполнили приказаніе съ насмшками и шумною радостію. Несчастный, окровавленный старикъ стоялъ въ кругу безчувственныхъ рабовъ, повинующихся съ удовольствіемъ жестокому сластолюбцу: такъ воръ понуждаетъ лошадей скакать на распутія, чтобы тамъ, зарзавъ нкоторыхъ изъ нихъ, воспользоваться дорогими ихъ кожами. Ахъ! благородная любовь возбуждаетъ благородныя чувствованія, сладострастіе притупляетъ ихъ. Наконецъ Цезарь страшнымъ голосомъ закричалъ: ‘Глупая образина, ты пробылъ послдній день на моемъ остров! Если завтра восходящее солнце застанетъ тебя здсь, то я безъ пощады, отдамъ тебя на съденіе твоимъ морскимъ рыбамъ и ракамъ {Garnificiane ejus ostenditur locus Gapreis, unde damnatos, post longa et exqisia tormenta praecipitari coram. se in mare jubebat, excipiente clafsiariorum manu, et contis atrque remis elidente cadavera, ne cui residui spirittis quidquam inesset. Suet. Tib. Cap. 62.}.’
Тутъ Віасъ повсилъ свои кувшины на плеча, и изъ грота выскочилъ въ трепет. Едва могъ онъ найти опять дорогу черезъ гору, едва могъ онъ найти свои члены тащить по узкой тропинк. Онъ остановился у одного источника, смылъ кровь съ израненнаго своего лица, и натеръ его сокомъ цлебныхъ травъ, сухими крошками утолилъ голодъ. Поздно пришелъ онъ съ свою пещеру, бросился утомленный на постель, призвалъ сонъ, которой скоро и охотно закрылъ омоченные его глаза.
Едва засрлось утро, Віасъ вс свои снасти и выработанныя деньги уложилъ въ лодку и силился плыть къ Минервину мысу. Волны поднимались еще высоко, но страхъ отъ прещенія Цезарева принудилъ его отважиться на опасное плаваніе. ‘Лучше’ думалъ онъ: ‘подвергнуться власти свирпствующихъ волнъ, нежели злобнаго тирана, воды умерщвляютъ по крайней мр скоро: тиранъ, въ продолжительныхъ мученіяхъ.’ Наконецъ его лодка счастливо вошла въ безопасной маленькой заливъ, Віасъ, полный желанія, спшилъ по камнямъ къ своему жилищу, когда онъ вошелъ въ хижину, съ громкимъ крикомъ вскочила жена его изъ за работы, но взглянувъ на истерзанное его лице, въ страх отступила назадъ. Дти съ радостными поздравленіями бжали къ нему. ‘Не страшитесь, мои любезные?’ началъ онъ говорить: ‘кто нанесъ мн сіи раны, тотъ возвратилъ меня вамъ. Онъ хотлъ осрамить и наказать меня, и напротивъ ускорилъ и мое и ваше счастіе. Его насмшки хотя окровавили мои щеки, но излчили душу мою: ибо онъ показалъ мн ясно обманъ корыстолюбиваго предсказателя, которой удалилъ меня отъ вашихъ объятій и отъ всхъ радостей.’ За симъ онъ разсказалъ, какъ злобный предсказатель насмялся надъ нимъ, какъ онъ самъ до своей смерти хотлъ утвердить ихъ благосостояніе, какъ онъ совершенно одинъ жилъ въ Капре, перенесъ тоску и поруганіе, и съ тсъ нашелъ истину, утшеніе и свободу. Тутъ Аглая, исполненная пламенной любви и благодарности, не страшась свжихъ ранъ, бросилась въ его объятія, въ восторг и со слезами цловала каждый красноватый рубецъ на лицъ его. Вокругъ ихъ прыгали и лепетали ихъ дти.
‘Теперь никакой обманщикъ не одурачитъ меня боле’ сказалъ Віасъ: ‘никакое лукавство, никакая сила, кром смерти, не вырвутъ меня изъ вашихъ объятій. Твердость моя уже не пропадетъ такъ скоро, ибо я вижу ясно: несчастія бываютъ для насъ счастіемъ, изъ обманчивыхъ надеждъ произрастаютъ истинныя блага, повсюду господствуетъ нкоторое равновсіе между удовольствіями и неудовольствіями, и почти всегда изъ преходящихъ страданій проистекаютъ постоянныя радости.’