С. Елпатьевскій
VIII. Отецъ.
VIII. Отецъ.
Отец, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 9 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Отецъ былъ очень похожъ на бабушку. Такого же высокаго роста, съ могучими плечами, также ходившій немного сгорбившись, съ густыми черными волосами и заросшей все лицо огромной темно-рыжей бородой.
Я помню его съ косой въ рук, съ тяжелымъ цпомъ, который онъ сдлалъ нарочно для себя, помню его въ церкви, помню сидящимъ за столомъ въ ожиданіи обда, съ задумчивыми глазами, углубленнымъ въ свои мысли, и всегда на лиц его лежало одно и то же выраженіе — забота.
Отецъ былъ дьякономъ, да если бы былъ и священникомъ, не могъ бы жить на доходы съ прихода. Ихъ было мало, этихъ доходовъ. Три рубля за свадьбу, десять копеекъ за годичное поминовеніе усопшихъ, три копейки молебенъ, столько же за панихиду, аналогичная плата за другія требы,— вотъ и вс денежные доходы. Остальное собиралось рожью и овсомъ, короваями хлба на первой недл поста, яйцами на Пасх. А приходы по нашимъ мстамъ были маленькіе.
Попробовалъ нашъ священникъ, когда поступилъ въ Крутыя Горы, увеличить плату за требы, но по приходу пошелъ шумъ, и пріхавшій благочинный посовтовалъ батюшк оставить все, какъ было.
Главный доходъ духовенство получало изъ земли, оттуда же, откуда и крестьяне, а жить ему приходилось не какъ крестьянамъ и не по-крестьянски вести дтей. Расходовать нужно было и на расходъ нужны были именно деньги. Подростали дти, росли и расходы. Старшій братъ учился въ семинаріи и жилъ на вольной квартир, за которую нужно было платить, въ двери стучалась мода — и кринолины, и барежевыя платья, и полусапожки, и бархотки, и стки на голову. Какъ ни скромно все это длалось, на все это нужны были деньги, и все это нужно было длать, чтобы не отстать отъ другихъ, не осрамить старшую сестру, которая вотъ-вотъ въ невсты выйдетъ. Росла и забота. Нужно было думать о приданомъ, безъ котораго въ духовенств не брали невстъ, поговаривали объ отправк меня въ духовное училище, а тамъ шли Варька, Даша, Митя и родились еще новыя дти…
Нужно было работать не покладая рукъ, самому пахать и косить, пріарендовывать луговъ у помщика, чтобы выкормить скотъ и продать осенью, нужно было работать всей семь, чтобы запастись на годъ всмъ, что нужно для нашего огромнаго дома.
И вчно словно смутное предчувствіе какого-то большого несчастья висло надъ отцомъ. Уберемся ли засухо съ сномъ, не обсыплются ли рожь и овесъ, пошлетъ ли Богъ дождичекъ для озимей, не объявился бы моръ на скотъ. Выпадетъ жаркое лто, пойдетъ гулять красный птухъ по деревнямъ,— и намаявшійся за день отецъ два-три раза въ ночь встаетъ и обходитъ кругомъ дворъ и сарай, посмотрть, нтъ ли чего подозрительнаго, не пахнетъ ли гд гарью. Моръ пойдетъ между людьми, начнетъ народъ валиться по деревнямъ и все чаще станутъ носить мимо нашихъ оконъ большіе сосновые гробы на темное еловое кладбище,— больше и жарче обыкновеннаго молится отецъ по вечерамъ…
О, не смерти боялся отецъ!.. Вс мы подъ Богомъ ходимъ,— Его святая воля, и горе было не тмъ, кто уходилъ изъ жизни, а кто оставался жить, шла бда, та темная, смутная, страшно звучавшая бда, про которую отецъ говорилъ:
— Пришла бда, отворяй ворота.
Бда!.. Откуда придетъ она? Чмъ объявитъ Господь гнвъ Свой на людей?
Небо ясное, чистое, солнышко свтитъ, вс своими длами занимаются, въ саду, въ огород, тиха и мирна деревенская улица.
— Туча идетъ! — кричитъ съ улицы Варька, бгущая съ мокрымъ бльемъ съ бочага.
— Туча… Туча…— шепчетъ мать, выглядывая за-окно и съ испуганнымъ лицомъ поспшно запираетъ окна, закрываетъ трубу въ печк, чтобы не влетла молнія. И спрашиваетъ Домну много ли молока на погребиц, чтобы было чмъ заливать пожаръ,— въ Крутыхъ Горахъ всмъ было извстно, что вода не тушитъ огонь, зажженный молніей, а только молоко.
— Туча идетъ!..— говоритъ вбгая въ горницу запыхавшійся отецъ, блдный, испуганный и торопливо трясущимися руками зажигаетъ свчки передъ образами.
— Богу молиться! Богу молиться! — кричитъ онъ.
Пыль вихрями несется по улиц, крутятся сорванные листья, обломанные сучья изъ, сорванная съ крыши солома, несутся подхваченныя вихремъ куры съ растопыренными крыльями, бгутъ ребята съ крикомъ и ревомъ въ облакахъ пыли… А оттуда изъ-за церкви, изъ-за богоявленскаго лса шла туча тяжелая, огромная, изсиня-черная и лохматая, блая бахрома ползла надъ землей и было видно, какъ туча ширилась и становилась все выше и черне и закрыла солнце, и рваная срая мутная бахрома тяжело ползла по земл…
Мы стоимъ, большіе и малые, на колняхъ передъ зажженными у образовъ свчами и жарко молимся и напряженнымъ испуганнымъ шопотомъ читаетъ отецъ молитвы, чтобы пронесъ Господь мимо гнвъ Свой. Темно какъ ночью въ горниц, изрдка голубой свтъ наполняетъ горницу и тогда мы перестаемъ дышать и сердца наши перестаютъ биться, пока не прокатится по небу страшный, рвущій, грохочущій ударъ грома. Градъ застучалъ въ стны и окна, зазвенло стекло сзади и было слышно, какъ ворвался втеръ въ комнату и сыпался градъ на полъ, и отецъ шепталъ:
— Молитесь, молитесь!
Онъ не оборачивался и должно быть не видлъ молніи и не слышалъ грома, онъ все шепталъ молитвы и душа его была тамъ предъ темными ликами, чуть свтившимися за лампадой.
Сверкала молнія и гремлъ громъ, Даша кричала отчаяннымъ изступленнымъ воплемъ и билась на полу… Голубой свтъ залилъ комнату и не усплъ потухнуть, какъ задрожалъ домъ и зазвенли окна и тамъ высоко надъ нами что-то разорвалось, громадное, тяжелое и обрушилось на землю. Мы лежали на полу оглушенные и когда подняли головы красный свтъ наполнялъ улицу и огромнымъ пламенемъ горлъ овинъ ддушки Карпа на другой сторон прямо противъ насъ. Забилъ набатъ. Бжали по улиц испуганные, безтолково метавшіеся люди, дождь переставалъ, но все рвалъ втеръ и несъ огненные пучки соломы по соломеннымъ крышамъ избъ. Все сверкала молнія и гремлъ громъ, но люди не видли молніи и не слышали грома,— одна за другой вспыхивали соломенныя крыши избъ и овиновъ, и все шире разливалось море краснаго огня, и вс звуки покрывалъ собою этотъ жалкій отчаянный, какъ вопль ужаса и мольбы, звонъ набата.
Не пронесъ мимо Господь гнвъ Свой, бда пришла въ Крутыя Горы. Сгорла вся подвтренная сторона улицы, подъ обломками сгорвшаго овина оказалось убитыми пять человкъ, бжавшихъ съ поля и укрывшихся отъ грозы въ овин. Между ними былъ Захаръ, родственникъ Домны, одинъ работникъ въ семь, посл него остались сироты, и сироты пошли по міру… А у насъ и у половины села выбило градомъ яровые и вмсто овса и гречихи осталась взрытая земля, покрытая грязью.
Такъ много всякихъ тучъ носилось надъ Крутыми Горами, такъ легко было разорить наше большое хозяйство, какъ и всякое безденежное хозяйство, покоившееся на могучихъ, не знавшихъ отдыха мускулахъ отца. Заболй онъ, сгори домъ, никогда не страховавшійся, случись падежъ скота — и все рухнетъ и такъ трудно будетъ снова вставать на ноги…
О, не за себя боялся отецъ! Только за насъ, малыхъ, чтобы не остались посл него сироты!
Сироты, сироты… Изъ тхъ страшныхъ печальныхъ словъ далекаго дтства, быть можетъ, это было самое страшное и печальное слово. И когда кто-нибудь умиралъ изъ родныхъ, не о немъ жаллъ отецъ, а говорилъ:
— Сироты остались…
Мальчикъ выбьется… На казенный счетъ, голодая, на задворкахъ жизни, выпьетъ онъ полную чашу горя и униженья, но выбьется. Кончитъ курсъ и возьметъ отъ жизни то, что пожелаетъ и сможетъ взять. Страшно было за двочекъ… Безприданница не найдетъ жениха изъ своего сословія, купецъ не возьметъ ее, за крестьянина она сама не пойдетъ и вчная двственница тоже въ нкоторомъ род пойдетъ по міру и, если не пожелаетъ чернаго монастырскаго клобука, будетъ жить подъ чужой крышей, сть чужой хлбъ, няньчиться съ чужими дтьми у дяди, у тетки, у брата женатаго,— будетъ доживать вкъ заброшенная, одинокая, съ преждевременно увядшимъ унылымъ лицомъ…
Только о насъ денyо и нощно думалъ отецъ, только для насъ несъ онъ, вытягивая жилы, свою тяжелую ношу. И долго спустя,— старшій братъ уже былъ женатъ, Настя замужемъ, мы съ Варей учились въ Москв и не требовали денегъ,— помyю, отецъ ласковый, любуясь на насъ, сказалъ мн:
— Мн только бы съ поля убраться, а тамъ и глаза закрыть можно.
Я не сразу понялъ. Онъ указалъ глазами на Дашу и Митю и добавилъ:
— Два снопа еще не убраны…
И только долго спустя я понялъ и оцнилъ всю силу любви его къ намъ и бремя не перестающей заботы, вчной думы о нашемъ будущемъ.
Тогда въ дтств мы знали угрюмаго человка, вчно озабоченнаго, съ вчными суровыми окликами, съ рдкими, скупыми ласковыми словами. Ддушкины завты не приказывали давать много ласки дтямъ, указали въ страх и строгости воспитывать дтей…
За все дтство я помню только одинъ случай, когда отецъ былъ тмъ, чмъ онъ былъ въ дйствительности — самимъ собою, нжнымъ отцомъ,— громко смялся и шутилъ съ нами, и цловалъ насъ не холодными церемонными поцлуями прощанья и встрчи, а горячими, нжными отцовскими поцлуями. Только разъ, когда онъ былъ выпивши…
Пиво мірское варилъ, наканун второго Спаса. Былъ тогда еще обычай варить мірское пиво, и два раза въ году передъ храмовыми праздниками огромные котлы и чаны ставились около бочага. На души раскладывался потребный матеріалъ, до душамъ длили сваренное пиво. И пивоваромъ всегда отецъ былъ, такъ какъ искусство это испоконъ вку въ нашемъ роду сохранялось.
Пришелъ отецъ съ бочага веселый, съ громкимъ смхомъ, съ сіяющими глазами, и назвалъ мать не Надеждой Михайловной, а Наденькой.
— Ну, Наденька, и пиво удалось! Все Антонъ. ‘Давай, говоритъ, попытаемъ — въ бочку изъ-подъ водки нальемъ’.
Онъ принесъ намъ въ ведр пива, густого, сладкаго бабьяго пива и заставлялъ мать и насъ пробовать. Онъ схватилъ на руки Митю и сталъ подбрасывать его къ потолку и оба громко смялись, осмлились и мы и облпили отца, а мать скомандовала ‘малу кучу’ — повалили мы на полъ отца и была веселая мала куча. А потомъ посадилъ насъ къ себ на колни и обхватилъ своими огромными руками, и все цловалъ насъ, и сіяющими глазами смотрлъ на мать и повторялъ:
— Наденька, дтки-то у насъ какія! Хороши дтки-то?
И мать была радостная и все смялась, и называла отца ‘Тимоша’…
А потомъ опять жилъ съ нами большой озабоченный человкъ, опять суровые оклики, рдкія скупыя ласки. Забота, страхъ…
Все думаетъ отецъ… Думаетъ и вздыхаетъ. Шумно веселятся гости на праздникахъ, разсказываютъ веселыя исторіи, отъ которыхъ смхъ стоитъ въ нашей горниц, онъ тоже улыбается — и вдругъ глубоко и трудно вздохнетъ, словно думы его Богъ знаетъ гд, и какъ будто именно въ эту минуту и придетъ ему въ голову какая-либо опасливая мысль.
Сидитъ онъ одинъ у себя въ горниц,— эти глубокіе трудные вздохи отца доносятся къ намъ въ кухню.
Только праздники еще нсколько оживляли его.
— Уморилъ, Илья Леонтьичъ,— разсказываетъ, бывало, отецъ, возвратившись изъ гостей.— И дастъ Богъ человку дарованіе, такъ и льется, такъ и льется…
Настроенная скептически мать вставитъ иногда замчаніе:
— Просто языкъ безъ костей — и мелетъ. Какъ есть дуракъ Илья Леонтьичъ-то твой…
Если мать представляетъ слишкомъ убдительные доводы, отецъ вступается съ другой стороны.
— А достойный человкъ, этого уже отнять нельзя. Непьющій…
И отецъ приводитъ свои доводы. Если мать заподозриваетъ и другія достоинства Ильи Леонтьича, отецъ искренно огорчается.
— Какъ это ты, право, Надежда Михайловна… Другихъ-то легко осудить, а надо на себя посмотрть, анъ и увидишь…
Я не помню, чтобы отецъ осуждалъ кого-нибудь. Должно быть, онъ все смотрлъ на себя и, кажется, искренно находилъ, что т и другіе умне и достойне его…
Такъ мало праздниковъ было въ жизни отца, и суровые будни наполняли его душу вчными заботами и предчувствіемъ всякихъ бдъ и вчнымъ страхомъ предъ темнымъ будущимъ… Разрзывавшій яблоко двумя пальцами, какъ ножницами, носившій бревна, которыя съ усиліемъ поднимали два мужика, припрягавшійся къ лошади, когда приходилось въ осеннюю распутицу вытаскивать тяжелый возъ по грязной глинистой гор,— этотъ огромный мускулистый человкъ всего боялся, былъ робокъ, какъ ребенокъ.
Онъ боялся священника, чтобы не наговорилъ чего благочинному, боялся благочиннаго, чтобы не аттестовалъ какъ-нибудь нехорошо архіерею, боялся училищнаго начальства, чтобъ оно не сдлало зла моему брату или мн, и въ особенности боялся этого страшнаго мста, которое называется консисторіей, гд безапелляціонно ршалась судьба духовныхъ семей и отъ которой въ будущемъ зависли его сыновья и дочери.
Я не знаю, кого не боялся онъ. Если генеральша Солтухина присылала за нимъ служить обдню въ престольный праздникъ въ ея Богоявленскомъ, онъ роблъ и, я увренъ, былъ бы радъ отступиться отъ того рубля, который онъ получалъ за службу и который по тмъ временамъ представлялъ большую сумму, лишь бы не подвергаться опасности, которую онъ везд видлъ.
— Съ владыкой знакома…— говорилъ онъ при этомъ матери. — Скажетъ при случа: крутогорскій, молъ, дьяконъ не благолпно служитъ — вотъ и пропалъ…
И въ подтвержденіе приведетъ какой-нибудь случай, гд такъ и пропадали люди изъ-за вздорнаго слова вздорной бабенки.
Я помню, какъ волновался отецъ, когда ожидалъ прізда архіерея и какъ дрожалъ въ церкви его голосъ. Я мучительно ясно помню этотъ пріздъ. Архіерей долженъ былъ проходить изъ церкви къ священнику мимо нашего крыльца. Былъ дождь предъ тмъ,— мы лежали ничкомъ на земл — бабушка, мать и мы, дти,— уткнувши голову въ грязь. Такъ билось сердце мое. Что-то потемнло надо мной и съ зловщимъ шелестомъ прошло мимо, словно темная птица, шурша крыльями, пронеслась надъ моей головой.
А мать разсказывала потомъ — и намъ такъ трудно было врить,— что она помнитъ время, когда отецъ былъ веселымъ, остроумнымъ человкомъ, любилъ собирать компанію, былъ первымъ плясуномъ и псенникомъ, что такимъ онъ женился и такимъ онъ былъ, пока не понесъ на своихъ широкихъ плечахъ тяжелую крутогорскую ношу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кончился рабочій день, уснулъ усталый домъ… Отецъ молится. Чуть теплится лампада передъ образами, и въ вспыхивающемъ красноватомъ пламени тускло блестятъ потемнвшіе серебряные внчики надъ еле видными лицами старинныхъ иконъ, предъ которыми молилось столько поколній… Отецъ кладетъ поясные поклоны, касаясь пола концами пальцевъ, и чуть слышно шепчетъ свои вечернія молитвы, а я слжу съ своего войлока, какъ на блой изразцовой печк сгибается широкая тнь и снова выпрямляется и, странно перегнувшись, протягивается по потолку. Молитва все разгорается, громче и громче становится шопотъ, отецъ стоитъ на колнахъ и, поднявши голову къ образамъ, съ крпко прижатыми ко лбу пальцами громко шепчетъ:
— Господи, воззвахъ къ Теб, услыши мя! Услыши мя, Господи!…
Тнь сбжала съ изразцовой печки, большая темноволосая голова касается пола, и я слышу напряженный шопотъ:
— Спаси, Господи, и помилуй!…
И снова заросшее волосами лицо поднимается къ образамъ и такъ громко и напряженно шепчетъ:
— Помози… Помози…
Удрученный заботами, вчно напуганный человкъ, съ горячей врой простирается ницъ передъ Спасителемъ и говорить, что его душа не знаетъ покоя и сердце полно страха, и плечи его сгибаются подъ тяжкимъ бременемъ жизни, и все шепчетъ:
— Помози… Номози…