И. С. Аксаков
И. С. Аксаков
Отчего Россия так мало способна к обрусению своих окраин?
Отчего Россия так мало способна к обрусению своих окраин?
Отчего Россия так мало способна к обрусению своих окраин?, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1867
Время на прочтение: 8 минут(ы)
‘Обрусить’, ‘обрусение’, ‘государственное единство’ — едва ли какие иные слова провозглашались так часто в последние годы, едва ли ‘обрусение’ не Русских или недовольно Русских окраин Российской Империи не было господствующим вожделением патриотизма, пробужденного в Русском обществе польским мятежом 1863 года. ‘Обрусение’ и ‘государственное единство’ — это, бесспорно, самые ходячие идеи и задачи нашего времени, — задачи крупные и серьезные. Общественное движение, возникшее в России благодаря Польскому мятежу, принесло уже ту огромную пользу, что заставило подвергнуть поверке и оценке крепость и прочность тех внешних уз, которые связуют между собою различные части Русского государства, и раскрыло ряд вопиющих безобразий в отношениях наших окраин к центру. Но это раскрытие и эта поверка привели к постановке новых вопросов. Под воздействием возникшего направления со всех сторон устремились пылкие деятели на ‘подвиг обрусения’ наших окраин, — прошло два-три года, и этот пыл начинает частью остывать, частью смываться разочарованием — ввиду ничтожности положительных добытых результатов. ‘Отчего так туго идет у нас обрусение? Отчего за период Русского государственного владычества нам не только не удалось обрусить нашей местности, но удалось разве ее ополячить или онемечить? Откуда такое бессилие?’ — вот вопросы, которыми осаждают нас наши корреспонденты из прибалтийских губерний, из Ковенской губернии, из прочих губерний Северо-западного и Юго-западного края. Никто, конечно, не станет отрицать великой важности этих вопросов и настоятельности ответа. Никто, конечно, не решится ответить на эти вопросы сразу, с притязанием на безошибочность разрешения. Тем не менее поработать над их разрешением обязан каждый. Мы, со своей стороны, ограничимся на сей раз обозначением, в главных чертах, темы нашего ответа, предоставляя себе развить ее впоследствии в целом ряде статей. Конечно, указать на причины бессилия не значит еще уврачевать бессилие, но врачевание есть дело жизни, а указание есть дело сознания, и от этой работы сознания мы уклониться не можем.
Нам кажется, что ничтожность добытых результатов ‘обрусения’ происходит, во-первых, от ложного или по крайней мере одностороннего понимания идеи государственного единства и самой задачи обрусения, а во-вторых, от совокупности внешних и внутренних условий нашего государственного и общественного развития в так называемый петербургский период нашей истории. Мы не станем теперь много распространяться о первом положении, так как оно до очевидности объясняется и доказывается вторым. Скажем только, что идея государственного единства понимается у нас большинством нашего общества и публицистов чисто внешним и отвлеченным образом, вне/идеи народности. Между тем государственное единство есть только внешнее выражение единства внутреннего и органической цельности той населенной страны, которая составляет государство, есть результат нравственной крепости того народного исторического типа, в котором заключается причина и смысл политического бытия известной страны и ради которого одна страна называется Францией, другая Россией и т. д.
Если это/ внутреннее единство прочно, если сама народность, создавшая политический организм, вложившая в него душу живу, цельна и крепка внутри себя самой, верна самой себе, не утратила веры в себя и все отправления внешнего организма одухотворены ею, то и внешнее государственное единство тем самым вполне упрочено, даже без особенных хлопот о соблюдении этого внешнего единства, оно является как непременный логически вывод из цельности внутренней. Напротив того, идея государственного единства, отвлеченно взятая и извне прилагаемая, сама по себе не может сотворить никакого прочного единства, доказательством этому может служить Австрия, где при слабости зиждительного народного элемента никакие усилия создать гезамт-фатерланд с помощью чисто искусственных мер и на основании абстрактных соображений о государственной пользе и необходимости не помогли делу. Точно также и с ‘обрусением’. Поставленное как чисто-государственная задача, никакое искусственное или принудительное отождествление инородцев с народным историческим типом, давшим бытие известному государству, не достигает цели и окажется бессильным, если нет при этом действия иных нравственных и чисто общественных сил. Такое притяжение, такое сращение инородных частей или окраин с народным организмом может совершиться только тогда, когда сам этот организм полон жизни и крепости. При таких условиях задача была бы не в том, чтобы обрусить/ внешним способом наши окраины, а в том, чтоб они сами собой обрусели./ Надо бы, чтобы сила обрусения била естественным могучим ключом из нашей народности самосознания, из несомненной в нас веры в право и призвание нашего народа, если же в нас самих чувство народности слабо или искажено, то никакие отвлеченные политические побуждения не придадут нам способности обрусения. Как человек безличный, несамостоятельный, подчиняющийся легко чужому влиянию, неспособен наложить на других печать своего духа, так и народная личность теряет силу ассимиляции, если почему-либо утратила свою духовную цельность и самостоятельность.
Кажется, это просто и ясно. Замечательно, что самые внешние средства, употребляемые государственной властью в видах объединения, только тогда и успешны, когда они являются сами необходимым выражением этой внутренней силы народного духа, тогда они теряют даже характер тирании и за ними признается какое-то нравственное право даже со стороны тех, против которых они направлены. Те же самые меры, которые, например, приняты были Прусской государственной властью в Познани (хотя бы введение единства государственного языка) и без особенного ропота и сопротивления привели к желанному для Пруссии результату, — те же самые меры, принятые в России со стороны Русской государственной власти, оглашаются мерами насильственными и притеснительными, вызывают отпор и жалобы и легко смущают нашу совесть. Эго происходит оттого, что в Пруссии принимаемые властью меры не суть голое действие одной власти, но выражают нравственную силу самомнения, так сказать, всей немецкой народности, — между тем как у нас подобные требования со стороны власти не всегда опираются на такое же отношение к нашей собственной Русской народности…
Поясним нашу мысль наглядными примерами и перейдем ко второму нашему положению.
Корреспондент одной петербургской газеты негодовал однажды в пылу своего стремления к обрусению наших окраин, зачем Дерпт, основанный великим князем Ярославом, называется Дерптом, а не Юрьевым, и требовал, чтобы древнее Русское название этого совершенно онемеченного теперь города было непременно восстановлено. Он удивлялся, зачем Русское правительство в официальных бумагах удерживает немецкую кличку за этим городом Русского происхождения и тем как бы признает за немецким населением право причислить этот город к немецкой народности. Но мы со своей стороны, читая эту патриотическую выходку, совершенно отвечающую господствующему теперь взгляду на обрусение, удивились только тому, что такое требование о переименовании Дерпта в Юрьев печатается в столичном городе Санкт-Петербурге./ Редактор Санкт-Петербургской газеты, проживая в Санкт-Петербурге и катаясь летом из Санкт-Петербурга то в Шлюссельбург (древний Орешек), то в Петергоф, то в Екатерингоф, как бы и не замечает немецких прозваний тех Русских местностей, в которых сам живет, как бы забывает, что эти немецкие прозвания даны были не немцами, а самими Русскими, не историей, а собственной личной охотой самих строителей. Если б он вспомнил это, то, вероятно, задал бы себе вопрос: по какому праву, на каком логическом основании может Шлюссельбург, Екатерингоф или Санкт-Петербург негодовать на немецкое прозвание Дерпта и требовать его переименования в Юрьев?
В этом примере отражается все положение современного вопроса об обрусении наших окраин и о государственном единстве. Мы сказали выше, что государственное единство есть только внешнее выражение внутреннего единства и духовной цельности того народного исторического типа, который дал историческое бытие государству, что обрусение может быть действием только нравственного свойства, свободно и естественно происходящим от силы народного самомнения, от той энергии, которая лежит в самой нравственной сущности Русского народа и которая должна проникать собой все отправления его политического организма. От степени этого проникновения государственных отправлений духом народности, от силы этого внутреннего единства зависит сила единства внешнего, сила объединяющая, сращивающая, сплачивающая воедино части государства, окраины с центром, инородцев с народом, которого духом создалось государство. Единство Русской земли само собой привело к единству государственному, но есть разница в государственном единстве Русского царства до Петра и в государственном единстве Российской Империи, и эта разница обусловливается разницей в политическом и нравственном значении Русского народного элемента в обоих периодах нашей истории. В допетровской Руси символом единства Русской земли была Москва, и все окраины Руси прикреплялись к ней крепко, сращивались неразрывно, не столько, даже всего менее, действием внешних искусственных мер, сколько действием народного духа, силой духовной цельности народного организма. Чувство народности, сознание прав и обязанностей народной личности не подвергались в/ Русских людях ни отрицанию, ни сомнению. Отчего же со времен Петра оказались мы до такой степени несостоятельными в деле объединения, что почти ни одной из окраин, приобретенных в период империи, как на Западе, так и на востоке, не удалось нам не только обрусить, но даже и прикрепить к империи настолько, чтоб об их неразрывности с ней не могло бы быть и вопроса? (Если что из приобретенного обрусело и окрепло, так не вследствие внешних распоряжений, а вследствие свободной, или, вернее, самовольной, противозаконной народной колонизации.) От современного состояния государственного единства, от этого внешнего факта мы по необходимости должны сделать логическую посылку к фактам внутреннего единства и к живости народного самосознания в наших современных внешних действующих силах. Состояние наших окраин и результаты ‘обрусения’ служат здесь естественным силомером./Что же мы находим?
Если символом единства Русской земли была во время оно Москва, то символом государственного единства Русской/Империи, знаменем обрусения/немецкой и иных окраин был и есть Sankt-Peterbourg — столица Российской Империи называлась с самого основали своего именем не Русским, а немецким. Дело не в названии, слышим мы заранее возражения с различных сторон: можно ли придираться к таким мелочам, к такой внешности?! Положим, что название города, говоря вообще, значит немного, но здесь это название есть, как мы уже сказали, целый символ, служит выражением целого миросозерцания, целой системы, это немецкое наименование новой столицы Русского государства знаменует собой дух и направление всего послепетровского периода Русской истории. Если неубедительно сразу, почему Sankt-Peterbourg не успел обрусить немцев Прибалтийских губерний, равно как и других инородцев и вообще наши окраины, то мы спросим сомневающихся: способствовало ли укреплению и возвышению чувства народности и веры народа в самого себя, в право и призвание своей народности, одним словом, воспитанию силы, необходимой для ‘обрусения’, то обстоятельство, что портные за шитье русской народной одежды ссылались в Сибирь и наказывались кнутом? Податливее ли становились обрусению немцы и иные иностранцы и склоннее ли усвоить себе Русский язык — от того, что весь этот Русский язык испещрен был насильственно введенными в него немецкими выражениями и словами? Содействовало ли развитию Русского народного типа, возвеличению в Русском человеке чувства народного достоинства, усилению в нем самостоятельности, самодеятельности и способности ‘обрусения’ то, что все должности, чины и звания государственные, ветви управления окрещены были названиями не русскими, а немецкими, как это пребывает и доселе? Немецкие чины и прозвания, немецкий язык в изданиях Академии, не русский язык в дипломатических документах, не русский, а немецкий строй администрации, немецкие канцелярские порядки даже в области церковного управления, во главе которого стоит Святейший Синод с обер-прокурором и обер-секретарями, изгнание Русского языка из домашнего и светского употребления в высших общественных сферах — неужели все это только внешность, пустяки, мелочи? Неужели все это не внешние признаки глубокой внутренней болезни, расколовшей духовную цельность нашего народного организма? Все эти симптомы не делают разве для нас понятным появление целого ряда постановлений и мер, чуждых и противоречащих основным, бытовым и нравственным началам Русской народности, или искажающих его духовную сущность? Не объясняют ли они нам то незнание России, то отчуждение от ее народных потребностей, истории, преданий, при котором только и возможно было — из тысячи примеров возьмем один, на который указывает даже и ‘Северная Почта’ в своем 278 , итак: при котором только и возможно было предать наш ‘Северо-западный и Юго-западный край князю Чарторыйскому на вящее ополячение и олатинение, после славного ‘спасения и умиротворения Европы’ ценой Русской крови? Не здесь ли должны мы искать истолкование того не национального направления в политике, которого держались мы до самого последнего времени? Не здесь ли, наконец, ключ к разгадке, почему в настоящую пору так слабы внутренние связи наши с окраинами, так плохо удается нам обрусение, ставшее задачей чисто-внешнего, искусственного, принудительного, насильственного свойства, задачей, основанной на одних политических соображениях, при неискреннем отношении к самой Русской народности…
Мы только слегка и с явной воздержанностью обозначили черты нашего внутреннего народного раздвоения и происходящего оттуда бессилия нашей государственной объединительной силы. Оставляем более сильные доказательства про запас. Мы предвидим, что возражения наших противников заставят нас развить нашу мысль и примеры с большей обстоятельностью и подробностью, что мы и не замедлим исполнить. К несчастью, эта тема богатая. Если в нынешнее царствование благодаря, в особенности, освобождению и наделению крепостных крестьян землей и большему простору, данному Русской жизни, Русское народное самосознание сделало уже значительные успехи в массе Русского общества, то тем не менее недуг еще вовсе не излечен и положение дел в главных своих основаниях остается то же, особенно в высших, преимущественно петербургских общественных сферах. Впрочем, само патриотическое возбуждение последнего времени, понимание патриотизма с чисто внешней, государственной его стороны, далее — отвлеченное понимание задач государственного единства и наружного, искусственного обрусения, независимо и даже совершенно вне идеи о единстве духовном и внутреннем, даже с пренебрежением к нравственным требованиям Русской народности, — все это еще более спутало понятия о причинах снедающего нас недуга. Мы поговорим в другой раз об этой модной доктрине, ублажающей наше патриотическое чувство и умеющей сочетать идею ‘патриотизма’ с учением о безнародности, — доктрине, проповедующей какую-то отвлеченную государственную национальность и забывающей о том народном историческом духовном типе, который, повторяем, составляет основу, смысл, причину бытия Русского государства. Наша статья и без того длинна. Скажем в заключение, что тратить силы на усердное лечение внешних признаков болезни и ее местных проявлений едва ли к чему поведет, если мы не примем в расчет самые причины, самый корень болезни. Чтоб иметь возможность и право обрусить кого-либо, повторим еще раз, нужно нам вновь обрусеть самим, — а обрусели ли мы? Одни ли прибалтийские и германские немцы у нас немцы? Оглянемся вокруг, всмотримся и вдумаемся.