НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ I.
II.
ОНГИНЪ.
II.
ОНГИНЪ.
Онегин, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Занавсъ падаетъ и поднимается снова. Антрактъ былъ самый незначительный. ‘Горе отъ ума’ рисовало общество 1823 года, первыя главы Онгина появились въ 1825 году. Но въ волшебныхъ балетахъ обстановка сцены, декораціи и характеръ пьесы не измняются такъ быстро, какъ измнилась картина общества и лица, только что изображенныя намъ Грибодовымъ. Рама, взятая Пушкинымъ, гораздо шире. Передъ нами уже не одинъ московскій высшій кружокъ, но и жизнь петербургскаго большаго свта, и помщичье прозябаніе въ деревенской глуши со всми его мелкими подробностями, и отдльныя картины, схваченныя съ разныхъ сторонъ и въ разныхъ мстахъ Россіи,— и все это написано безъ предвзятой цли, безъ искусственнаго освщенія, написано рукой великого мастера, все это дышетъ русской жизнью, въ каждой жилк льется русская кровь, въ каждомъ слов слышится русскій умъ и русскій складъ. Не казисто было общество., изображенное Грибодовымъ, но сравнительно даже съ нимъ какую приземистую, едва шевелящуюся, пустую, отуплую жизнь рисуетъ Пушкинъ! Куда двалось это зарождающееся движеніе, закипающая молодая жизнь, загорвшіяся молодыя надежды. Гд эти училища, гимназіи, лицеи? Не слышно даже задорно-пустыхъ толковъ англійскаго клуба ‘о камерахъ, присяжныхъ, о Байрон и о матеріяхъ важныхъ’! Или уже сбылось радостное извстіе, сообщенное храбрымъ полковникомъ Скалозубомъ и въ школахъ начали учить ‘разъ, два’ а книги сохранять такъ,— для большихъ оказій? Или уже приведенъ въ исполненіе геніальный проектъ Павла Аанасьевича
Чтобъ зло пресчь
Собрать бы книги вс да сжечь
и книги дйствительно подверглись если не сожженію, то хоть потопленію?
Да! Вроятно произошло нчто подобное что такъ смяло и измнило едва пробивающіеся всходы общественной жизни, такъ быстро перевернуло начинающійся строй и ладъ! Какая грустная, печальная картина!…. Она давно уже пережита нами, но несмотря на то, при взгляд на нее, больно и страшно обидно становится на сердц! Какъ будто вспомнилась какая-нибудь тяжелая несправедливость, какой-нибудь порокъ или не счастіе юности, которые испортили намъ пол-жизни и тяжело отзываются до сихъ поръ на нашемъ развитіи! Но всмотримся въ частности этой картины.
Передъ нами великосвтская жизнь съ ея красивыми декораціями и внутренней пустой. На подмостки выходитъ Онгинъ, молодой дворянинъ, сынъ богатаго и раззорившагося отца. Воспитанъ онъ французами, учился, какъ вс, ‘понемногу, чему нибудь и какъ-нибудь’, зналъ не безъ грха изъ Энеиды два стиха, даже почитывалъ Сея и Бентама, такъ что между людьми ничего несмыслящими чуть не слылъ за ученаго, болталъ и писалъ отлично по-французски, ловко танцовалъ,— словомъ, имлъ все для наружнаго успха, но авторъ, повинуясь духу времени и своимъ, еще не провреннымъ, симпатіямъ, не довольствуется этимъ, онъ старается придать Онгину нкоторыя странности и особенности, онъ силится сдлать изъ него нчто не совсмъ обыкновенное: то онъ намъ рисуетъ его, какъ изучившаго въ совершенств науку страсти нжной и сокрушительнйшаго серцеда, то глубоко разочарованнаго и ко всему убійственно равнодушнаго — напрасно! Все напрасно! Геніальный талантъ, вопреки замысламъ поэта.,— бралъ свое и сквозь вс напускныя тни рисовалъ намъ живаго ‘современиго человка’, весьма обыкновеннаго, неглупаго и способнаго молодаго человка съ хорошими порывами, добрымъ серцемъ, но безъ сильнаго характера, безъ всякой самостоятельности, безъ всякаго развитія, идущаго самой торной дорогой туда, куда толкала его судьба, — молодаго человка достаточно добросовстнаго и честнаго, прибавимъ, и достаточно богатаго, чтобы не только не длать гадостей, но даже не гоняться за разной дребеденью и успхами того сорта, для которыхъ дядюшка Фамусова готовъ былъ жертвовать затылкомъ и играть роль шута. Таковъ Онгинъ. И онъ именно тмъ милъ и дорогъ намъ, что мы видимъ въ немъ не исключеніе, не особеннаго какого-нибудь героя, а обыкновеннаго смертнаго, онъ намъ кровный, намъ родной, мы чуемъ въ немъ плоть отъ плоти и кость отъ кости нашихъ ддовъ, его увлеченія, слабости, недостатки и добрыя качества,— наши родовыя недостатки и качества, и мы встрчаемъ его съ невольной снисходительностью и сочувствіемъ. Пусть авторъ, познакомившійся съ Онгинымъ, говоритъ, что ему нравилось въ немъ:
Мечтамъ невольная преданность,
Неподражательная странность,
И рзкій охлажденный умъ.
Пусть, сравнивая его съ собою, онъ говоритъ:
Я былъ озлобленъ, онъ угрюмъ,
Страстей игру мы знали оба,
Томила жизнь обоихъ насъ.
Въ обоихъ сердца жаръ погасъ,
Обоихъ ожидала злоба
Слпой фортуны и людей
На самомъ утр нашихъ дней.
Мы нисколько этому не вримъ, мы не станемъ спорить съ поэтомъ о томъ, что касается до него лично, хотя съ улыбкой встрчаемъ и его тогдашнее разочарованье, но касательно Онгина мы не задумываемся ни минуты. Мы знаемъ, что все это — преувеличенія, сдланныя ради вящшей интересности героя. Никакихъ страстей Онгинъ не зналъ вначал, по крайней мр о нихъ нтъ ни слова, сердца жаръ нисколько въ немъ не угасъ,— доказательствомъ его любовь къ замужней Татьян. Фортуна, если допустить существованіе такой особы, не только не злобствовала на него, а напротивъ была къ нему необыкновенно благосклонна, ибо онъ былъ богатъ, здоровъ, красивъ и нравился женщинамъ, изъ людей мы также не видимъ, чтобы кто либо питалъ къ нему малйшую злобу: такъ какъ онъ былъ что называется добрый малый, то и злится имъ на него было не за что и много-много, что на него сердились его кредиторы, пока онъ съ ними не разсчитался. Точно также мы не видимъ въ Онгин никакихъ ‘не подражательныхъ’ странностей, ни рзкаго и охлажденнаго ума, да ‘мечтамъ невольная преданность’ съ охлажденнымъ умомъ и ужиться не могутъ,— и выходитъ изъ этого, что Онгинъ былъ просто самый обыкновенный свтскій молодой человкъ, родившійся въ самой счастливой обстановк и весьма порядочно всмъ надленный природой. Но — повторяемъ — онъ поэтому и особенно дорогъ намъ, что представляетъ самый общій типъ тогдашняго молодаго человка и, вдобавокъ, такого, для дятельности котораго открыты вс возможныя въ то время дороги. Куда-жъ идетъ этотъ прототипъ тогдашней молодежи? Что онъ длаетъ изъ своей особы и что намренъ сдлать изъ своей молодой и здоровой жизни?
Вырвавшись изъ рукъ гувернантки и гувернера, окончивъ легко ученье у убогаго monsieur l’abb, Онгинъ длается записнымъ щеголемъ и предается всмъ свтскимъ удовольствіямъ. Служилъ ли онъ, авторъ не говоритъ объ этомъ и только разъ упоминаетъ, что хотя Онгинъ и
былъ повса пылкій,
Но разлюбилъ онъ наконецъ
И брань и саблю, и свинецъ,—
что заставляетъ предположить, что Онгинъ былъ въ военной служб. Но будь военный, будь онъ статскій — какъ говорила Лиза про Чацкаго — мы знаемъ, что Онгинъ былъ плохой и недолгій служака, что брань, и саблю, и свинецъ онъ вроятно только видлъ на ученьяхъ, а перо употреблялъ для пріятельскихъ и любовныхъ зшисокъ, совсмъ безъ службы обойтись въ то время значило бы свершить дйствительно такую ‘неподражательную странность’, о которой пвецъ конечно бы не умолчалъ — и такъ, всего вроятне, что Онгинъ, какъ и Чацкій, служилъ, но прослужилъ безъ году недлю, затмъ, что ‘пользы въ томъ не видлъ’ и опочилъ отъ боевыхъ трудовъ на лаврахъ свтскаго успха. Одвался онъ отлично, здилъ по утрамъ съ визитами, обдалъ въ лучшемъ ресторан, показывалъ себя въ театр и короталъ ночь на бал. Къ чести Онгина надо сказать, что такая пустая жизнь ему скоро опротивла.
Недугъ, котораго причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный англійскому сплину,
Короче, русская хандра
Имъ овладла понемногу.
Причина этого недуга уже отыскана у сытыхъ людей: онъ происходитъ отъ бездлья. Это конечно понялъ и самъ Онгинъ и сталъ искать занятія:
Онгинъ дома заперся,
Звая за перо взялся,
Хотлъ писать, но трудъ упорный
Ему былъ тошенъ.
Ну, конечно! полученное имъ воспитаніе и жизнь, которую онъ велъ, не могли пріучить его къ труду,— ни нужда, ни склонность его къ нему не принуждали, да и вообще, кто звая берется за перо, тотъ сдлаетъ самое лучшее изъ него употребленіе, очинивъ его въ зубочистку. Онгинъ почти такъ и поступилъ. Убдившись въ неспособности своей къ писанію, онъ, ‘томясь душевной пустотой’, пробовалъ поучиться и услся
…съ похвальной цлью
Себ присвоить умъ чужой,
Отрядомъ книгъ уставилъ полку,
Читалъ, читалъ, но все безъ толку…
и кончилъ тмъ, что скоро,
Какъ женщинъ, книги онъ оставилъ
И полку съ пыльной ихъ семьей
Задернулъ траурной тафтой.
Тогда то, вроятно, въ Онгин и развилась ‘мечтамъ невольная преданность’, и онъ познакомясь съ своимъ будущимъ пвцомъ, ходилъ съ нимъ по ночамъ на англійскую набережную и тамъ
Съ душою полной сожалній
И опершися на гранитъ
Стоялъ задумчиво Евгеній,
любовался ночью и въ этомъ интересномъ занятіи былъ впослдствіи изображенъ вмст съ Пушкинымъ на картинк одного альманаха, — что подало тогда поводъ въ нкоему забавному четверостишію.
Неизвстно къ чему бы привелъ Онгина этотъ родъ занятій, если бы у него не умеръ отецъ, оставившій ему боле хлопотъ съ заимодавцами, чмъ имнія, а вскор и благодтельный дядя, который далъ средство своему племяннику хандрить среди совершеннаго довольства. Эта послдняя смерть, какъ мы знаемъ, заставила хать Онгина въ деревню. Тамъ онъ сначала былъ очень
радъ что прежній путь
Перемнилъ на что нибудь.
Два дня ему казались новы
Уединенныя поля,
Прохлада сумрачной дубравы,
Журчанье тихаго ручья,
На третій — роща, холмъ и поле
Его не занимали бол,
Потомъ ужъ наводили сонъ,
Потомъ увидлъ ясно онъ
Что и въ деревн скука та же,
Хандра ждала его на страж,
И бгала за нимъ она,
Какъ тнь иль врная жена.
Отъ этой хандры
Одинъ среди своихъ владній,
Чтобъ только время проводитъ,
Сперва задумалъ нашъ Евгеній
Порядокъ новый учредить.
Въ своей глуши мудрецъ пустынный,
Ярмо онъ барщины старинной
Оброкомъ легкимъ замнилъ.
И это было, кажется, единственно хорошее дло, которое онъ сдлалъ въ свою жизнь.
Мужикъ судьбу благословилъ,
За то въ углу своемъ надулся
Увидя въ этомъ страшный вредъ
Его разсчетливый сосдъ,
Другой лукаво улыбнулся….
И хотя поэтъ говоритъ, что ‘въ голосъ вс ршили такъ: что онъ опаснйшій чудакъ’, но мы позволяемъ себ думать, что лукаво улыбнувшійся сосдъ не раздлялъ этого мннія, а просто очень хорошо смекнулъ, что Онгинъ не чудакъ и не опасный, а просто богатый молодой человкъ, который отъ скуки ‘балуетъ’ въ хозяйство и филантропію.
Мы не будемъ доле слдить за подробностями дальнйшей жизни Онгина, такъ какъ вся она заключается въ одномъ слов: хандрилъ.
Другъ его
Владиміръ Ленскій
Съ душою прямо геттингенской,
насъ нисколько не занимаетъ, потому что разборъ геттингенскихъ душъ не входитъ въ нашу задачу, мы отмтимъ только тотъ замчательный фактъ, что и молодые тогдашніе люди, здившіе учиться даже за границу и возвратившіеся въ свои Чембары или Чебоксары съ геттингенской душой, не находили для себя лучшаго занятія, какъ писать стихи въ альбомы своихъ краснощекихъ сосдокъ. Убійство Ленскаго, отношенія Онгина къ Татьян, его странствованія, такъ называемый поэтомъ ‘душевный холодъ’, даже послдняя любовь его къ Татьян, все это длалось въ хандр или отъ хандры, а самая хандра происходила отъ того, что человкъ не зналъ, что изъ себя длать. И вотъ для насъ характеристическій и главнйшій выводъ изъ романа, черта, рисующая все то время и общество! Молодой человкъ, богатый, довольно развитой и честный не зналъ., что изъ себя сдлать, не могъ употребить съ пользою свою жизнь!
‘Какъ не знать, что длать изъ себя?’ воскликнетъ съ негодованіемъ и презрніемъ иной строгій моралистъ или такъ называемый ‘мыслящій человкъ’: А благая, благотворная, полезная дятельность! Зачмъ не предался ей Онгинъ? Зачмъ не искалъ онъ въ ней своего удовлетворенія? Зачмъ? Зачмъ?— ‘Затмъ, милостивые государи, что пустымъ людямъ легче спрашивать, нежели дльнымъ отвчать’… Такъ сказалъ еще Блинскій. Дйствительно, въ его время отвчать на подобные вопросы было неудобно, но мы поставлены въ нсколько лучшія условія и можемъ до нкоторой степени удовлетворить спрашивающихъ.
Чтобы избжать общихъ мстъ и фразъ, мы опредлимъ прямо, въ чемъ могла заключаться та благотворная дятельность, то таинственное ‘дло’, какъ говорилось недавно у насъ, которымъ могъ посвятить себя Онгинъ. Начнемъ съ самаго общеупотребительнаго, — ‘службы. Служба дйствительно есть первое занятіе, которое представляется человку обезпеченному и ищущему полезной дятельности. Если общество такъ устроилось, что огромная масса его употребляетъ значительную часть своихъ тяжкимъ трудомъ и потомъ добытыхъ грошей, чтобы питать и лелять нкоторую долю боле счастливыхъ соотечественниковъ, то эти соотечественники, эти махровые и пахучіе цвтки-должны давать, по крайней мр, отличныя зерна благоуханіемъ освжать и скрашивать спертый и смрадный воздухъ, — другими словами, должны употребить себя на то, чтобы своею боле осмысленною дятельностью доставлять своимъ корнямъ и питателямъ всевозможныя средства къ ихъ лучшему развитію, къ ихъ большему благосостоянію. Въ этомъ обмн занятій, состоитъ не только нравственная обязанность, но и собственная польза благопріятствуемаго меньшинства, ибо въ противномъ случа прекратится обмнъ и круговращеніе соковъ, питающая и производящая масса оскудетъ окончательно и дойдетъ до такого положенія, что не въ состояніи будетъ питать не только цвты, но и самое себя. Боле развитыя личности понимаютъ это очень хорошо и трудятся на пользу массы сознательно, другіе не понимаютъ, но тмъ не мене часто трудятся по рутин. Служба въ прямомъ и тсномъ значеніи слова, т. е. забота о благоустройств массъ — есть первый путь, который естественно представляется людямъ, ищущимъ по той или другой причин, умственной дятельности. Но служба по историческому ходу вещей можетъ сложиться такимъ невыгоднымъ образомъ, что ей будутъ посвящать себя только или люди видящіе въ ней средство достичь чисто личныхъ цлей, какъ-то: исключительнаго положенія, денегъ, почестей, или люди стада, идущіе по боле протоптанной троп. Тогда люди честные, но пассивные, будутъ избгать ее, а личности энергическія и съ высокоразвитымъ сознаніемъ, готовыя жертвовать своими удобствами на общую пользу, будутъ искать другихъ дорогъ для служенія обществу. Вроятно во время Онгина служба была именно въ такой невыгодной обстановк, если люди достаточно богатые и достаточно добросовстные, чтобы не искать въ ней чисто личныхъ выгодъ, избгали ее. Мы уже видли въ ‘Гор отъ ума’, какъ въ то время Фамусовъ выразился про Чацкаго, что
Не служилъ, то есть, въ томъ онъ пользы не находитъ.
А самъ Чацкій объяснилъ и причину нежеланія служить словами, сдлавшимися съ тхъ поръ стереотипомъ:
Служить бы радъ — прислуживаться тошно.
Онгинъ на счетъ своей службы и отставки ничего не говорилъ, и самое умолчаніе его весьма характеристично я естественно, если припомнить, что критикъ его и черезъ 20 лтъ нашелъ возможность выразиться на этотъ счетъ только обинякомъ, весьма не яснымъ для непонемающихъ. Какого же рода дятельность могъ, затмъ, избрать Онгинъ? Чмъ могъ онъ сдлаться? Писателемъ? Ученымъ? Попробовалъ онъ быть и тмъ и другимъ, но его способности, образованіе и склонности заставили отказаться отъ этого рода дятельности. Промышленность? Торговля? Но и эти пути, кром того, что требуютъ капитала и подготовки, могутъ быть такъ обставлены, что человкъ, не желающій мошенничать или раззориться, долженъ отказаться и отъ нихъ. Конечно, ярый моралистъ можетъ сказать, что человкъ энергическій, развитой и честный не будетъ лежать на боку и отъ хандры стрлять въ пріятеля или томиться любовью къ свтской барын,— словомъ, что Онгинъ дрянь и тряпка, помщикъ, который бсится съ жиру. Мы не имемъ надобности защищать Онгина. Мы уже говорили, что онъ человкъ не энергическій, не передовой, но онъ и не дрянной, и не мелкій человкъ, онъ не довольствуется тмъ, что можетъ хорошо сть, мягко спать и удобно волочиться, онъ не видитъ для себя особой прелести въ чинахъ и орденахъ, которые легко бы могъ хватать, ‘числясь но архивамъ’, онъ не удовлетворяется всемъ мишурнымъ блескомъ и дутыми успхами, которыми удовлетворяются тысячи ничтожныхъ міродовъ и даже позднйшаго времени, онъ не геній, не талантъ, но и не ничтожество, онъ смсь того и другаго: это такъ сказать человкъ средней честности, именно такой средній человкъ, котораго добивается для своихъ выводовъ наука и на немъ длаетъ свои вычисленія, поэтому и намъ для нашего труда онъ человкъ самый удобный и самый желанный.
Разумется энергическій человкъ найдетъ всегда для себя дло — онъ или добьется своего, или погибнетъ, а не будетъ сидть сложа руки. Но складъ общества, въ которомъ могутъ дйствовать только или личности выходящія изъ ряда вонъ, или такія особы, которыхъ, какъ свинью, въ какую грязь ни брось, они везд устроятся и будутъ довольны, эти общества — общества больныя, хилыя и уродливыя. Общество здраво устроенное тмъ и замчательно, что въ немъ всякая сколько-нибудь честная и благонамренная личность можетъ приносить пользу, кропать свой посильный трудъ, въ этомъ обществ значитъ разчищены дороги для всякой дятельности или по крайней мр предоставляется возможность всякой маленькой сил прокладывать свою дорожку, а не ставится ей въ упоръ на каждомъ шагу каменная стна, о которую ей приходится только тыкаться лбомъ. Въ послднемъ случа, когда одинъ потыкается лбомъ и только добудетъ себ шишку, другой повторитъ — и достигнетъ того же, то за тмъ всякій не глупый, но и не обладающій особенной настойчивостью человкъ, плюнетъ и отойдетъ въ сторону. Вотъ къ этимъ-то людямъ, плюнувшимъ съ одной стороны на тухлую приманку, съ другой сказавшимъ обществу, что чортъ-де съ тобой и съ твоимъ дломъ, если ты его загораживаешь такъ, что до него не доберешьси — принадлежитъ и Онгинъ. Мы съ умысломъ остановились долго на немъ. Во первыхъ потому, что это именно тотъ средній человкъ, который намъ нуженъ и дорогъ, во вторыхъ потому, что это первый честный человкъ, человкъ независимыхъ мнній, появившійся въ литератур, и умирающій съ сложенными руками отъ нечего длать, потому только, что онъ независимъ и честенъ. Извстно, что общество двигается не столько энергическими и выходящими изъ ряда личностями, сколько совокупнымъ трудомъ небольшихъ, но многихъ силъ. Геній, талантъ — это вожакъ: онъ указываетъ дорогу, но онъ останется одинокъ съ протянутымъ указательнымъ перстомъ какъ полководецъ на нашихъ лубочныхъ картинкахъ, если солдаты, которые рисуются обыкновенно между ногъ его лошади, выкрашенные сплошь одной зеленой краской — не пойдутъ за нимъ, если дорога, на которую онъ имъ указываетъ, не подъ силу ихъ замореннымъ ногамъ и упавшей энергіи. Онгинъ именно одинъ изъ этихъ мелкихъ солдатиковъ, неимющій не только силъ, но и генерала, который бы указывялъ дорогу, да немного даже и товарищей около себя: Это карась, очутившійся, въ луж въ которой онъ не въ состояніи плавать, но можетъ лежать на боку и кой-какъ жить, хотя для его плаванія не нужно море, а достаточно было бы и озерка! И посмотрите, какъ бьется, несчастный Онгинъ, томимый своей хандрой! Хандра — это болзнь людей такого сорта, какъ подагра болзнь богачей, отекъ ногъ — столяровъ, чахотка — портныхъ и точильщиковъ и пр. Неужели вы думаете, что Онгинъ не искалъ себ лекарства, очень хорошо понимая, что единственное радикальное средство въ этомъ случа — дятельность? Мы видимъ дйствительно, что онъ хватался и за перо, и за хозяйство и, конечно, перебралъ въ ум или и на практик вс остальныя доступныя ему дороги. Не думайте, что хандра отъ бездйствія болзнь не мучительная. Пріхавъ на кавказскія воды и увидавъ себя молодаго и здороваго среди сонмищъ больныхъ всякаго сорта, Онгинъ
мыслитъ, грустью отуманенъ:
Зачмъ я пулей въ грудь не раненъ?
Зачмъ не хилый я старикъ,
Какъ этотъ бдный откупщикъ?
Зачмъ, какъ тульскій засдатель,
Я не лежу въ паралич,
Зачмъ не чувствую въ плеч,
Хоть ревматизма? Ахъ Создатель!
Я молодъ, жизнь во мн крпка,
Чего мн ждать! Тоска, тоска!…
Это не жалоба какого нибудь Собакевича, пришедшаго въ меланхолическое настроеніе: ‘Вы посудите, Иванъ Григорьичъ, пятый десятокъ живу, ни разу не былъ боленъ, хоть бы горло заболло, вередъ или чирій выскочилъ…’ Это крикъ человка, сознающаго, что онъ молодъ, крпокъ и что ему нечего сдлать изъ своей молодости и силы, что нтъ у него цли въ жизни, нтъ ничего впереди къ чему бы жадно и упорно стремиться, достиженія чего ждать съ надеждой: молодая жизнь полная силъ и жажды и ничего впереди… Положеніе по истин трагическое!
‘Да вдь это трагизмъ погибающей мошки, карася въ луж, какъ вы выразились’ (замтятъ намъ), ‘всякое общество иметъ то, что заслуживаетъ: не можешь жить — ну, ложись и умирай — потеря небольшая!’ Нтъ, большая потеря, замтимъ мы. Во-первыхъ, эти мошки эти караси въ луж — это наши отцы и дды наши ближайшіе предки, которыхъ свойства перешли въ нашу кровь и относиться съ высока къ ихъ страданіямъ съ нашей стороны по меньшей мр непослдовательно. Мы сами не далеко ушли отъ нихъ, мы еще больны послдствіями болзни, ихъ задавшей, мы еще плаваемъ почти въ тхъ водахъ, въ которыхъ плавали и они, во-вторыхъ, Онгины были единственные мыслящіе люди своего времени
съ озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дйствіи пустомъ.
Пусть они были дармодами, жившими чужимъ трудомъ, но другіе классы дармодовъ не давали еще и такихъ людей, дошедшихъ до сознанія своей бездятельности, тяжело отъ этой бездятельности страдавшихъ и при другой обстановки способныхъ принести не малую пользу. Да! Имъ здоровымъ, честнымъ, развитымъ, но мало энергичнымъ, ничего не оставалось и длать, какъ ложиться и умирать, но умирать медленно, съ умомъ безплодно кипящимъ, умирать съ сознаніемъ своей безплодности, безсилія и ничтожества. И знаете ли, что участь и значеніе этихъ маленькихъ безсильныхъ героевъ были-бы совершенно одинаковы съ участью и значеніемъ какого-нибудь энергическаго и мощнало дятеля, героя въ полный богатырскій ростъ, если-бы таковой появился въ то время? Знаете-ли, что польза, принесенная такимъ богатыремъ обществу, была бы точно такого же свойства и можетъ быть еще меньшаго размра, чмъ польза Онгиныхъ? Въ самомъ дл, что могъ бы сдлать въ то время подобный герой? Погибнуть, неминуемо погибнуть, ибо одинъ въ пол не воинъ,— и какихъ бы силъ герой ни былъ, онъ не въ состояніи ничего подлать противъ косности массы и гнетущей ее громадной силы неразвитости. И такъ, онъ погибъ бы. Гибель его осталась бы громкимъ заявленіемъ нуждъ и потребностей общества, еще не сознанныхъ имъ самимъ, она была бы великимъ примромъ для послдователей и, наконецъ, утратой такой силы, которая, при свобод дйствія, могла бы принести обществу огромную пользу. Но заявленіе нуждъ общества гибелью и паденіемъ какого-нибудь мощнаго дятеля — заявленіе почти безплодное, ибо эта самая гибель доказываетъ масс ея силу, рождаетъ въ ней самоувренность и убжденіе въ своей правот. Примръ? Но что значитъ примръ человка, бросающаго десятипудовыя гири, для тхъ, что не въ силахъ поднять орха? Это примръ скорохода для безногихъ! Остается одно дйствительное и могучее значеніе — значеніе безысходно погибшей силы, которая при другихъ условіяхъ могла бы принести великую пользу. Общество взростило цвтъ, который родится и развивается вками и цвтъ этотъ развернулся среди мороза, погибъ по давъ ни благоуханія, ни плода! У бдняка, годами копившаго гроши, даромъ пропадаетъ одна изъ его крупнйшихъ монетъ! Вотъ истинное значеніе всякаго погибщаго титана. Но не то же ли значеніе имютъ гибнущіе Онгины? Не та же ли это гибель силы, силы незначительной, какъ единица, но въ своей совокупности способной двинуть горы, которыя не подъ силу и титану? Въ природ ничего не пропадаетъ безслдно. Мрутъ, казалось бы, безполезно ничего не сдлавшіе Онгины, но эти Онгины — многіе или немногіе — одни въ то время были способны къ честной дятельности — и вотъ ихъ безплодная смерть разстроиваетъ организмъ общества, эта ненужная потеря полезныхъ соковъ обезсиливаетъ его, подрываетъ и безъ того слабый его ростъ. Извстно, что потеря, нечувствительная и безвредная для могучаго человка, отзывается долгимъ страданіемъ на слабомъ и причиняетъ смерть едва живому. Мы не имемъ данныхъ, чтобы судить много ли было Онгиныхъ и въ какой мр безплодная жизнь ихъ отразилась невыгодно на развитіи нашего общества. Мы старались доказать только, что Онгинъ былъ однимъ изъ тхъ среднихъ людей, которые составляютъ массу добросовстной, хотя и слабосильной интеллигенціи, что ихъ апатія и бездйствіе есть своего рода безмолвная, но сильная оппозиція, которую они могли длать развивающейся гнили, ихъ безслдная жизнь — потеря для общества. Мы особенно долго остановились на этомъ лиц и старались выяснить его значеніе потому, что Онгинымъ открывается рядъ раннихъ и безплодно погибающихъ представителей своего времени. Да, онъ умираетъ рано, намъ дла нтъ умеръ-ли онъ отъ чахотки вслдствіе холодности Татьяны, превратившейся въ свтскую барыню, или эта Татьяна впослдствіи сама не устояла противъ страсти и вмст съ Онгинымъ долго еще блаженствовала на счетъ рогатаго генерала, наконецъ живетъ ли разъочарованный Онгинъ до днесь въ холодномъ приличіи, кончая дни свои какъ Павелъ Кирсановъ на брюллевской террас въ Дрезден — это все равно: для общества, для его развитія Онгинъ умеръ въ то время, когда, пытавъ себя на разныхъ путяхъ, увидлъ. что дятельность ему недоступна и махнулъ на нее рукою. Чацкій еще жилъ, дйствовалъ если не дломъ, то словами, въ его время среди сонма ничтожностей были люди, которые учились, возмущались противъ общественныхъ пороковъ, надялись на ихъ исправленіе. Во время Онгина нтъ ни надежды, ни борьбы, ни даже крика: все честное смолкло и пригнулось, везд молчаніе — молчаніе могилы среди базара пошлости! Онгинъ первый открываетъ собою рядъ тхъ безплодно погибающихъ развитыхъ людей, которыхъ мы встртимъ такъ много впослдствіи. Онъ
мечтанью преданный безмрно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дйствіи пустомъ,
не только не видитъ возможности осуществить какія нибудь мечты, чмъ нибудь угомонить свой кипящій умъ, онъ даже не изливаетъ какъ Чацкій свою злобу. Полный жизни, ума и честныхъ стремленій, Онгинъ, первый на страницахъ нашей печати, сложивъ руки, умираетъ медленной и мучительной голодной смертью бездйствія, среди ничтожества, довольства и могильнаго молчанія своихъ современниковъ. Положеніе глубоко трагическое и вмст глубоко знаменательное!