Оливия Латам, Войнич Этель Лилиан, Год: 1904

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Этель Лилиан Войнич

Оливия Латам

Роман

Перевод с английского А. Н. Анненской

Издание 2-е
Издательство ‘Мысль’
Ленинград
1926

 []

 []

Предисловие

Имя Войнич хорошо известно русскому читателю по чрезвычайно популярному роману ‘Овод’, где автор сумел влить в захватывающую фабулу напряженность революционной страсти.
В ‘Оливии Латам’ тоже революционная борьба, но только среди совершенно иной обстановки и иной атмосферы, более близкой нам. Здесь перед нами русские революционеры, правда, далеко отошедшей от нас эпохи девяностых годов прошлого века. Теперь эта жуткая атмосфера подполья дышит на нас каким-то средневековьем. Но это прошлое еще так близко к нам, его живые участники не забыли и не забудут его. На наших глазах постоянно встают то его героические воспоминания, воскрешаемые хотя бы юбилеем 1-го марта, то его мрачные тени в виде больших и маленьких Азефов.
Роман Войнич искусно противопоставляет этот мир гнетущего бесправия и произвола, где самоотверженно боролись и гибли застрельщики будущей революционной армии — спокойной и уравновешенной жизни тогдашней Англии. Отсутствие политического гнета, прежде всего поражающего революционную армию, скрадывало там до поры до времени остроту социальных противоречий. Беспросветный мрак русской ночи, прорезаемый вспышками отчаянной борьбы, казался еще гуще рядом с ровным, холодноватым светом английского дня.
Читая роман Войнич, мы удивляемся порой тому испуганному непониманию, с каким передовые англичане относились к русской революционной борьбе. Мы не должны забывать, что автор изобразил тут не тех, кто теперь принял на себя тяжесть социальной борьбы, а тех, кто оказался в наши дни по другую сторону баррикад.
Между Англией корректной и чинной парламентской борьбы и кровавой схваткой передовых бойцов нашей будущей победоносной армии с вековой мощью всего строя, который ей предстояло свалить, — не было и не могло быть родства. Только одиночки, оторвавшиеся от родной почвы, как героини романа, способны были, благодаря личному чувству, не понять, а ощутить захватывающую силу происходящего в России.
Эти световые контрасты, которыми так искусно пользуется автор, придают оригинальный и особый интерес роману. При переводе мы позволили себе небольшие купюры в тех местах, где недостаточное знакомство автора с русской жизнью породило некоторые неточности, особенно в описании русской деревни конца прошлого века.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Когда Альфред Латам, в начале шестидесятых годов, кончил курс в Кэмбриджском университете, все были уверены, что он займет видное место в свете. ‘Если ему не удастся, — говорил один из деканов, — это будет не только грустно, но прямо нелепо’.
Действительно, молодой человек имел все шансы осуществить эти надежды. Он выдержал блестяще экзамены, кроме того, обладал крепким здоровьем и тонким умом.
Он относился с живым интересом ко всему на свете, начиная с ассириологии… до осушения полей, и мог с одинаковым удовольствием следить за искусной игрой в крикет, читать Данта или слушать фугу Баха.
Единственное, чем он увлекался, было просвещение масс. Он мечтал о публичных библиотеках и свободных университетах, о всеобщем техническом образовании и физическом развитии, о вечерних лекциях и об образцовых школах грамотности.
Он был старший сын, и все ожидали, что сделается товарищем отца по управлению банком, но когда, кончив университет, он заявил, что хочет быть школьным учителем, родственники благодушно признали его право избрать себе деятельность по желанию.
Чувства их изменились, когда он отказался от хорошего места, которое им с некоторым трудом удалось добыть для него, и объявил, что он уже взял должность учителя в школе для оборвышей в одном из северных фабричных городов. Семья и знакомые старались всячески разубедить его, но все было напрасно. К чему послужат в таком месте все научные знания, приобретенные им? — спрашивали они. — Какую пользу надеется он принести, тратя все свои способности на грубых ланкаширских ребятишек?
— Подождите, пока мои мальчики подрастут, — отвечал он, — тогда вы увидите, мог ли я что-нибудь сделать.
Им не пришлось ждать так долго. Через два года, по выходе из университета, он влюбился и женился. Друзья считали выбор его вполне удачным: жена его была, несомненно, очень хороша собой, а кроткое выражение лица ее служило доказательством и кроткого характера. Одно только возбуждало сомнения: сможет ли женщина слабого здоровья, получившая деликатное воспитание, перенести те материальные условия жизни, которые ожидают ее, благодаря увлечению ее мужа.
Может быть, Мери и находила это тяжелым, но во всяком случае она переносила свое положение с ангельским терпением. Она сразу признала умственное превосходство своего талантливого мужа, поставила его на пьедестал и преклонялась перед всяким его действием. Стремление ее мужа приобщить бедняков ко всем преимуществам знания представлялось ей менее совершенною формою благотворительности, чем раздача одеял и билетов в бесплатные столовые, которою она занималась до замужества, но во всяком случае он работал для неимущих, а против этого трудно возражать.
Однако, такое полупонимание чужого идеала социальной жизни не могло служить прочной опорой против ежедневных неприятностей плохой обстановки. Миссис Латам была слишком кротка, чтобы роптать, но в ней скоро зародилось робкое желание, чтобы филантропия Альфреда приняла более обычные и менее неприятные формы. К этому присоединились разного рода невзгоды: болезнь в семье, нищета соседей, финансовые затруднения в делах школы, — и что было всего хуже, — поход духовенства против школьного учителя, которого обвиняли в том, что он отравляет ум своих учеников идеями дарвинизма.
Сам мистер Латам смеялся над этими обвинениями, но для жены его они были тяжелым ударом. Его привычка говорить вещи, которых она не понимала, с самого начала неприятно действовала на нее.
Постепенно муж ее терял привычку много говорить. Иногда, когда миссис Латам чувствовала себя более обыкновенного унылой и больной, в душу ее закрадывалось легкое сомнение, любит ли он ее так сильно, как любил прежде.
Через несколько времени ее сомнение приняло другую форму. Она спрашивала себя: почему он разлюбил ее? Может быть, она пренебрегла своими обязанностями жены после рождения ребенка и слишком увлеклась своими материнскими заботами?
В этот период своей жизни она много плакала тайком от всех. Что касается мужа, он уже ни о чем не спрашивал самого себя. Все вопросы были поставлены, и он получил на них ответы. Жена втайне упрекала его в непостоянстве, а, между тем, несчастьем его было именно упорное постоянство. Он до глубины души был привязан к своей школе, без нее жизнь теряла для него всякую прелесть, а он знал гораздо раньше, чем она сама догадалась об этом, что Мери была непримиримым врагом школы.
Второй ребенок их, девочка, родилась через три года после их брака. Через неделю после ее рождения мистер Латам сидел вечером у постели жены, нежно держал ее руку в своей и читал ей вслух. Поэма, которую она выбрала, описывала ощущения одной благочестивой путешественницы при виде Масличной горы (горы Олив). Самая обложка этой книги внушала ему непреодолимое отвращение, но, если бы это было произведение Мильтона, он не мог бы читать его с большим чувством и выражением. Взглядывая по временам на тонкий профиль жены, он думал про себя: ‘Я понимаю, что бедняжка не замечает нелогичности автора, но как может она выносить эти нелепые вирши?’
— Альфред, — проговорила она, когда он дочитал поэму до конца. — Может быть, ты позволишь, мне очень хотелось бы назвать нашу девочку Оливия.
Он с трудом удержался от гримасы отвращения.
— Как, неужели в честь этой поэмы?
Нет, не совсем, но это слово напомнило мне… одну вещь. Тебе не нравится это имя?.. Ну, мы выберем другое.
Оно мне очень нравится, — ласково отвечал он оно мне также напоминает одну вещь.
Она посмотрела на него, улыбаясь сквозь слезы.
— Правда, напоминает? О, Альфред дорогой мой, как я рада!
Ее тонкие пальчики нервно теребили запонку его нарукавника.
— Я очень неблагодарна, ты всегда такой добрый, такой ласковый… но я сама не знаю, отчего… иногда мне кажется, что ты все забыл… что ты ни о чем не думаешь, кроме школы… Помнишь,., закат солнца на Монте-Оливето и наше возвращение во Флоренцию в темноте?
Лет через двадцать пять после этого разговора мистер Латам, теперь уже директор банкирского дома ‘Латам в Суссексе’, ехал в легком шарабане на железнодорожную станцию Гебридж, за три мили от своего дома, чтобы встретить поезд. Стоял чудный день в начале лета, и изгороди, среди которых
ему приходилось проезжать, наполняли воздух благоуханием шиповника и жимолости. Хотя банкир был один, но в этот день его красивое, задумчивое лицо казалось почти счастливым.
И, действительно, ему было от чего радоваться: его дочь, Оливия, должна была приехать домой на каникулы. Последние семь лет она жила в Лондоне, сначала училась на фельдшерских курсах, а затем работала, как сиделка, в больнице одной из глухих улиц Сюррейской стороны.
Только то, что имело отношение к Оливии, могло волновать его. Годы принесли ему если не душевный мир, то душевное равновесие. Он искренно любил жену и свою хорошенькую младшую дочь Дженни, но если бы одна из них умерла, это мало поколебало бы его внутреннюю устойчивость.
Но Оливия занимала в его душе совсем особенное место. Ему всегда казалось, что в ней воскресла погибшая любовь его молодых лет, его школа для оборвышей. Ее короткие приезды на праздники, которых он так страстно ждал, доставляли ему и удовольствие, и мучение, он наслаждался ее присутствием и в то же время, встречая ясный взгляд ее зорких глаз, он ощущал острый стыд, он невольно спрашивал себя: что сделал ты со своей молодостью?
А, между тем, как мог он поступить иначе после своей первой ошибки, своей несчастной женитьбы? Он терпел два ужасных года после рождения Оливии. Он переносил нужду, оскорбления, мелкие интриги и кроткое, молчаливое, неумолимое воздействие Мери, но ее слезы сломили, наконец, его терпение. Если бы она сердилась, или жаловалась, или спорила, ему было бы легче бороться с ней, но против этой покорной, смиренной жертвы у него не было оружия. И все-таки он не бросал школу.
Но вот, старший сын их, Альфред, умер от скарлатины, заразившись, вероятно, от одного из тех жалких оборвышей, которые беспрестанно приходили со всеми своими радостями, горестями и признаниями к ‘учителю’. Мери горевала до того, что заболела. — Она чувствует отвращение к этому месту и к школе, и ко всему вашему, как она говорит, грязному делу, — объявил ему доктор. — Не стоит отсылать ее в деревню. Это не успокоит ее. Если вы хотите, чтобы она выздоровела и была счастлива, бросьте школу хоть на время.
Он бросил ее навсегда, вступил в банк и, после смерти отца, занял его место. Что касается жены, эта жертва принесла ей мало пользы. После рождения Дженни здоровье ее окончательно расстроилось, она навсегда осталась полубольной и страдала припадками ипохондрии,- Что касается его самого, то он перестал бороться против судьбы, которая старалась до некоторой степени вознаграждать его за это. Все его дела шли удачно, он пользовался всеобщим уважением, был членом Аристотелевского общества и отцом двух прелестных дочерей. Конечно, ему было за что благодарить судьбу.
Он остановил пони, нагнулся из шарабана и нарвал букет полураспустившегося шиповника для
Оливии. Он представлял себе, с каким наслаждением она будет смотреть на цветущие изгороди Суссекса после долгой работы в местности, где не было ни клочка зелени. Но эту деятельность она выбрала сама для себя. Она с наслаждением занималась любимым делом и, казалось, была прямо создана для него. Первое время это очень огорчало ее мать, но мистер Латам настоял, чтобы в этом отношении молодой девушке была предоставлена полная свобода.
— С девочкой ничего не случится, ей очень полезно повидать немножко свет. У нее хватит сил воспользоваться от него всем хорошим и отвернуться от дурного, она ведь не такая, как наша маленькая Дженни.
Миссис Латам не стала больше спорить. Она уже давно убедилась, что препятствовать в чем-нибудь Оливии было по большей части бесполезно. С раннего детства девочка отличалась спокойным характером и столь же спокойной решимостью устраивать свои личные дела без постороннего вмешательства. Когда она девятнадцати лет уезжала в Лондон на место сиделки в детской больнице, она с милой улыбкой приняла прощальный подарок матери: ‘Избранные места из священного писания’ и поэмы Франсиса Ридлея Гавергана, а затем, войдя в кабинет отца с этими книгами, она попросила:
— Пожалуйста, дайте мне место в книжном шкафу, чтобы эти красивые переплеты не испортились, и еще дайте мне несколько книг для чтения в Лондоне. Много не нужно, п больнице будет некогда читать.
— Выбери сама, что хочешь, — отвечал он, и она, не говоря ни слова больше, достала себе штук шесть книг. Он взглянул на заглавия, и брови его поднялись от удивления. Эпиктет, проза Мильтона,
Апология СократаБедная Мери!’ — прошептал
он, когда дверь за девушкой закрылась. Он и теперь повторил те же слова, уложив букет подле себя и тронув вожжами ленивого пони.
Он вспомнил тот день, когда в первый раз заметил, что его старшая дочь, в то время тринадцатилетняя девочка, представляет собою силу, с которой, худо ли хорошо ли, но надо считаться. В этот день она произвела переполох среди всех домашних, явившись с прогулки с несчастным, грязным ребенком на руках и в сопровождении пьяной нищей, которая произносила всевозможные ругательства, но не смела отнять у нее своего ребенка.
— Нечего тебе браниться, — спокойно произнесла она, усаживаясь в передней с пищавшим младенцем. — 1 ы не стоишь того, чтобы иметь ребенка, если ты держишь его вверх ногами и заставляешь кричать. Поди подставь голову под насос.
Мистер Латам улыбнулся, вспомнив всю эту странную сцену, перепуганные слуги, грязный ребенок, его мать, быстрый переход ее от необузданного гнева к тупоумному смирению перед неутомимым здравым смыслом этой маленькой особы в детских башмачках, с короткими волосами, которые ни за что не хотели виться.
Но улыбка сбежала с лица его, и сердце его болезненно сжалось при воспоминании об ужасных днях прошлой зимы. Она должна была провести рождество дома, когда пришло от нее письмо, он был уверен, что она извещает, с каким поездом приедет. Но прежде, чем он вскрыл конверт, почтовая марка все сказала ему. Письмо было из одного города, где открылась страшная эпидемия оспы, она согласилась взять место во временной больнице. Тогда первый раз в жизни мистер Латам поддался чувству слепого страха, он сел в первый поезд, отходивший в названный ею город, с твердой решимостью сказать ей, что не может жить без нее, умолять ее отказаться от места, предоставить ухаживать за оспенными больными кому-нибудь другому, менее любимому, менее необходимому. Он помнил те страшные полчаса, когде он ждал ее в маленькой, скудно меблированной комнате с выбеленными стенами. Она вошла, и вместе с ней луч солнца ворвался в комнату, как она гордо держала голову, какая она была стройная и строгая в своем костюме сиделки, с запахом дезинфекции. Он в смущении пробормотал несколько слов, чтобы об’яснить свой приезд, посидел с ней, болтая о разных пустяках’ несколько минут, которые она могла урвать от своего дела, а затем уехал. Он не осмелился высказать свою трусливую мысль в присутствии этой мужественной девушки.
Теперь эпидемия прошла, и она ехала домой отдохнуть и поухаживать за матерью. В течение
нескольких недель радость видеть ее подле себя наполнит пустоту его жизни.
Когда он под’ехал к станции, навстречу ему вышел носильщик и спросил, снимая шляпу:
— Правда ли, сэр, что мисс Оливия приезжает домой?
— Да, погостить на несколько времени.
— Как это хорошо! Как обрадуются мои старики!
Мистер Латам улыбнулся, садясь ожидать поезд.
Он был совершенно равнодушен к тому, любят ли его соседи или нет, популярность его любимицы доставляла ему большое удовольствие.
В том, что она популярна, нельзя было сомневаться. Весть о ее приезде быстро распространилась, и, когда поезд остановился, откуда-то появилось множество мальчиков и подростков, которые непременно хотели нести ее вещи и помочь ей сесть в шарабан. Она назвала их по именам и с величайшим интересом расспрашивала, что чувствует некий Джими, который, насколько мог понять мистер Латам, подверг опасности свою жизнь, проглотив булавку.
— А не может ли посторонний человек, не посвященный в ващи дела, узнать что это за Джими? — спросил отец, когда шарабан повернул за угол и восторженная толпа мальчиков, которым она продолжала махать рукой, скрылась из виду.
— Это Джими Бате, мой особый друг. Помните этого маленького мальчика, который прошлым летом сходил в болото и принес мне целый пук пахучей чечевицы: он видал, как я собирала коло-
0.1НЫ1Я Латам -2J7
кольчики на сыроватом лугу, и вообразил, что мне нравятся ‘всякие болотные штуки’.
— А, помню, твой маленький обожатель с кудластой головой и вздернутым носиком. Какое счастье, что твои поклонники все только деревенскке мальчики да подростки. Иметь одну дочь с целой свитой модных молодых людей — уже достаточная обуза для такого простого человека, как я!
Серые глаза Оливии засверкали веселостью.
— Ах, мой бедный, старый папа! Разве Дженнины вздыхатели очень надоедливы?
— Я говорю не о качестве, а о количестве их, моя дорогая. Они по большей части довольно безвредные юноши. Но видеть перед собой постоянную стену благонамеренных молокососов, это может иногда и надоесть.
— Перестаньте, пожалуйста, папа, не думайте, что я буду вас жалеть! Вольно же вам было жениться на маме! Она в молодости, наверное, была еще красивее, чем Дженни.
Он искоса посмотрел на нее, но глаза ее не выражали ничего, кроме беспечной веселости.
— Она была гораздо красивее, чем Дженни, — сказал он.
— Ну, значит, вам нечего роптать, что у вас хорошенькая дочь, благодарите судьбу, что только одна. Подумайте, каково вам было бы, если бы и я родилась красавицей!
Ну, тут дело не в одной красоте, моя дорогая, на мой взгляд, ты даже очень не дурна,
Ну, конечно, как простая дворняжка.
— А как ты думаешь, если бы у тебя были такие волосы, как у Дженни, и такой же цвет лица, стала бы ты бросать свою мать ради кавалерийских офицеров да разных молодых людей, приезжающих сюда во время охоты?
— Папа, — сказала Оливия, и лицо ее вдруг стало серьезным, — вы не беспокоитесь за Дженни?
— Беспокоюсь? В буквальном смысле нисколько. Дженни всегда выйдет суха из воды и останется образцом приличия. Она так воспитана. Но… ну да, мне жаль, что дочь твоей матери становится требовательной и тщеславной, что твоя сестра ленива и эгоистична.
— Нет, папа, она в душе не эгоистка, она просто еще слишком молода, и мама немножко избаловала ее. Но расскажите же мне о маме. Разве вы находите, что ей хуже?
— Я сам не знаю, что думать. Доктор ничего не находит, кроме слабости. Но она так исхудала. Да ты сама увидишь. Я очень рад, что ты приехала домой и для нее и для Дженни.
— А для вас, папа?
Он на минуту положил свою руку на ее руки.
— Об этом мы не будем говорить, — сказал он и переменил разговор.
— Да, между прочим: твой друг, преподобный мистер Грей приехал и со вчерашнего дня вступил в отправление своих пастырских обязанностей. Старый ректор сказал мне на прошлой неделе, что решился взять его, вследствие твоего отчета о том,
как молодой человек держал себя на оспе, но он спрашивал, не слыхал ли я, насколько он силен в догматах церкви. Я сказал ему, что, по-моему, важнее, чтобы викарий научил своих прихожан употреблять мыло и дезинфекцию, чем чтобы он раз’яснял им разные теологические тонкости.
— Мистер Грей, наверно, согласится с вами, я уверена, что он охотно предоставит мистеру Уик- гему говорить проповеди, а сам будет навещать больных. Не знаю, силен ли он в теологии, но что умеет перевязать больную ногу, это я видела своими глазами.
— Значит, этот молодой человек твой хороший приятель?
— Дик Грей? Это один из моих лучших друзей. Я была знакома с ним гораздо раньше оспы, он был викарием в одной из лондонских церквей и часто навещал моих больных в Бермондсее.
— Твоей матери пришло в голову… — начал мистер Латам и остановился.
Оливия взглянула на него вопросительно.
— Нет, нет, это, понятно, не наше дело, но так как вы с ним дружны…
— Папа перестаньте!
Банкир с удивлением посмотрел на нее. Лицо ее вдруг побледнело.
— Оливия, — встревожился он и взял ее за руку, — Оливия, дорогая!
— Нет, это ничего, папа, только, пожалуйста, никогда не говорите со мной об этом. Если вы
встретите кого-нибудь из моих друзей, — у меня их немного, — так и знайте, что это друг и ничего больше.
Но, моя дорогая, ведь найдется же когда- нибудь человек, который будет для тебя более, чем другом?
Она ничего не отвечала и смотрела прямо перед собой.
— А что эти нездоровые коттеджи? Удалось вам добиться того, чтобы их снесли?
Мистер Латам вздохнул. У него явилось такое ощущение, точно перед самым его носом захлопнули дверь.
— Нет еще, — отвечал он после едва заметного молчания, — фермеры были против меня. Может быть, если мистер Грей поддержит меня, нам удастся провести это дело.
Когда энергичный мистер Грей, не замечавший в своей беззаботности, какое смущение среди благочестивых душ вызвал его костюм ‘доктора Иегера’ и его языческие манеры, пришел первый раз с визитом в ‘Ореховый дом’, он встретил миссис Латам гуляющею в саду, опираясь на руку своей старшей дочери. За те три дня, что Оливия провела дома, больная приобрела больше силы и крепости, чем в предыдущие три месяца. Молодая девушка была самой нежной и внимательной сиделкой, но когда она спокойно утверждала, что больная вполне может сделать то или другое, ее уверенность как-будто придавала способность напрягать свои силы. Так
было и с ее матерью. Ее присутствие прогоняло всякие болезненные фантазии.
Дженни, по обыкновению, была в гостях. Она уехала на пикник по приглашению местной аристократки, лэди Гартфильд. Обе девушки были приглашены на этот праздник, но так как кто-нибудь должен был остаться с больной, то Оливия отказалась от приглашения. Это вызвало неудовольствие ее отца: он находил, что теперь ее очередь немного повеселиться.
— Ничего, папа, — спокойно отвечала она, — Дженни это доставит удовольствие, а мне никакого.
Лэди Гартфильд была очень рада, что из двух сестер к ней приехала Дженни. Она любила молодую девушку, баловала ее и постоянно расхваливала ее всем молодым людям, годившимся в женихи.
— Прелестная девушка, хороша собой и добра. Да и сестра ее тоже хорошая девушка. Но она, знаете, носит толстые сапоги и ни о чем не думает, кроме возни с бедняками. Это, конечно, очень мило, но я предпочитаю скромность и уважение к мнениям старших всем этим преувеличенным добродетелям. Нет никакой надобности для молодой девушки из хорошей семьи ухаживать за больными оспой. Впрочем, надобно сказать, что у нее никогда не было такого цвета лица, как у Дженни.
Оливия узнала утром об этом мнении лэди Гартфильд и передавала его матери в ту минуту, когда викарий подходил к ним. Прежде, чем она заметила его, он на минуту приостановился и любовался ею
в’этой новой обстановке. Как хороша она была! Лицо ее сияло веселой улыбкой, ничем не прикрытые волосы ее блестели на солнце.
Когда мистер Латам подъехал к крыльцу с своим шарабаном, чтобы везти жену покататься, Оливия провела мать в комнаты, а сама уселась под орешником, и вскоре между ней и ее приятелем завязался оживленный разговор о болезни одной деревенской старухи. От старухи разговор перешел на другой предмет, интересовавший их обоих, на строения и особенности дико растущих цветов.
Викарий поставил на землю свою чашку с чаем и сам опустился на колени перед цветочной грядкой.
— Как это вам удалось добиться, что у вас зацвела альпийская серебрянка? Это такое прихотливое растение! Какую землю употребляли вы?
Дженни вернулась с пикника, веселая, нарядная, и остановилась на дорожке, с удивлением глядя на сестру, которая, стоя на коленях около решотки, вела серьезный разговор об альпийском курослепе с каким- то человеком, в одежде не то священника,не то бродяги.
— Что за странный господин! — заметила она, когда гость ушел. — В таком жилете притти в первый раз с визитом!
— Милая моя, — отвечал ей отеу, — этот молодой человек находит, что душа важнее одежды. Он социалист, и ты не можешь требовать, чтобы он обращал внимание на жилеты.
— Жилет его был как следует, спокойно заметила Оливия, убирая чайную посуду, он одевается
во все шерстяное, по системе доктора ИегерЪ. Многие социалисты носят такое же белье и платье.
— А почему же ты так хорошо знаешь обычаи социалистов? — спросил отец, поднимая брови.
— 01 — беспечно отвечала она, — я часто ходила на их митинги в Лондоне… Дженни, когда пойдешь наверх, пожалуйста, запирай дверь тихонько, у мамы болит голова.
Она вошла в дом, унося поднос с чайной посудой. Отец посмотрел ей вслед, и лицо его затуманилось. Ему страстно хотелось узнать все подробности жизни старшей дочери, но он чувствовал, что это невозможно.
— Папа, — сказала Дженни, снимая свою нарядную шляпу и с любовью поглаживая ее длинное, белое страусовое перо, — не правда ли, жаль, что Оливия заходит так далеко в своем увлечении ботаникой. Она позволила этому странному вульгарному молодому человеку оставаться у нас так долго, потому что он притворялся, будто интересуется крестовником.
— Не крестовником, а курослепом, моя милая, С точки зрения ботаника, это различные растения, хотя для тебя это совершенно все равно.
— Ну, курослепом, если хотите. Он готов был сказать, что интересуется чем угодно… Лэди Гарт- фильд говорила мне сегодня, что о нем ходят самые странные слухи. Она говорит, его ни за что не назначили бы к нам, если бы узнали, как он себя держал в Лондоне: он ходил на митинги ста
чечников, имел столкновения с полицией, и все такое. Как вы думаете, не предостеречь ли вам Оливию?
Брови мистера Латама снова поднялись от удивления.
— Моя милая Дженни, Оливия, как я заметил, не любит ни давать, ни принимать советы, У всякого свой характер. Но раз мы заговорили о советах, позволь мне посоветовать тебе, моя милая, побольше уважать твою сестру и поменьше доверять этой старой сплетнице Гартфильд. Теперь же тебе, пожалуй, лучше итти домой и надеть не такой нелепый костюм.
II
Мистер Латам справедливо предполагал, что многое изменится с приездом Оливии домой, но перемена оказалась не в таком роде, как он надеялся, и мистер Латам страдал от тяжелого разочарования. ^ Нельзя сказать, чтобы Оливия была жестка, напротив, она отличалась неизменно мягким, веселым характером, но в ее отношении к людям был оттенок чего-то профессионального, что леденило сердце одинокого человека. Как он ждал ее приезда! Как он старался сдерживать свое нетерпение! Как он уверял себя месяц за месяцем, год за годом, что Оливия вернется домой, что Оливия поймет его! Вот теперь она вернулась, но он по- прежнему одинок.
Он почти не пытался сблизиться с ней, он с самого качала увидел, что это бесполезно. На третий
день после ее приезда он поехал кататься с ней в шарабане. И, оставшись наедине, среди цветущих изгородей, он несмело и бессвязно, как человек сдержанный и давно привыкший мечтать, стал говорить ей в общих чертах о своем тайном горе. Она не оскорбила его бестактным словом, она слушала его с серьезным вниманием, с почтительным сочувствием, короче — с превосходно выдержанной, безлично благодушной манерой опытной сиделки. На следующее утро, садясь за завтрак, он нашел около своего прибора небольшие лепешечки пепсина, И на этом кончилась его попытка установить с ней тесно дружеские отношения.
Викарий в костюме доктора Иегера, с своей стороны, Ж’посвящал себя физическому воспитанию дереветежх мальчишек и жил надеждой на лучшее будущее. Он давно понял, что сердце Оливии Латам не легко приобрести. Он затаил на время на- д&кду на личное счастье и решил действовать не спеша, сначала заинтересовать ее, потом внушить ей уважение, затем дружбу. Удастся ли ему завоевать ее любовь, он не знал, но дружбы он во всяком случае добился.
Приехав в Суссекс, он решил не портить дружеских отношений никаким намеком на личные чувства и надежды. В прежнее время в Бермондсее он попытался один раз высказать свои чувства, но так же, как ее отец, наткнулся на непроницаемую стену. Она отнеслась к нему очень дружелюбно, Оливия ко всем относилась дружелюбно, но она
никак не могла догадаться, что его неловкое, робкое признание касалось чего-то иного, кроме уверения в братской любви и в сочувствии ее делу. Она заявила, что находит совершенно лишним повторять то, в чем она ни мало не сомневалась. Оливия вообще не любила, когда ее заставляли говорить о том, что и без того всем известно. Затем она вспомнила, что он провел большую часть ночи в одной несчастной семье, защищая испуганных детей от побоев пьяного отца, и решила, что он, должно быть, сильно утомился, оттого он говорит таким взволнованным голосом и бледнеет без всякой причины. Она поспешила уверить его своим ровным успокоительным тоном, что вполне ценит его дружбу и платит ему взаимностью, что она охотно будет его называть ‘Дик’, если ему это нравится, и потом, все тем же тоном спросила, не забыл ли он переменить носки, если они мокры.
Он не повторял больше своих нескромных признаний. ‘Об’ясняться в любви с ней все равно, что об’яснягься со стеной’, — говорил он самому себе, подсмеиваясь над своим отчаянием. И, действительно, ее непонимание этого чувства было непобедимою крепостью, о которую разбивались все усилия.
Когда появилась эпидемия оспы, он выпросил для себя временное назначение в пораженный город и с удовольствием явился заместителем одного трусливого викария, который был очень рад возможности уехать. Тяжелая работа и борьба с заразой были ему но душе, но, главное, ему хотелось оставаться
поближе к Оливии в это опасное время. Теперь когда опасность миновала, он тоже почувствовал потребность отдохнуть и перейти к менее утомительной работе. При этом он убеждал себя, что дл:( него вполне достаточно видеть ее ободряющш слова, -{то он ни за что не нарушит ее величествен ного и в то же время нелепого непонимания ecTi ственных чувств. Повидимому, ничто на свете н могло навести ее на мысль, что есть человек, KOTt рый хотел бы жениться на ней, а если бы oi поняла, наконец, его желание, она, вероятно, сочла бы это оскорблением или признаком прогрессии ного паралича мозга.
Но молчать среди дикого грохота фабрик и шум грязных улиц, при постоянном, ежедневном cunpi косновении с будничными трагедиями жизни, был< гораздо легче, чем молчать среди цветущих изгородей Суссекса. Решение викария держалось три бесконечно длинных недели, по вот в один июльский день он встретился с ней в домике больного крестьянина, и они вместе пошли по залитым солнцем полям. Он оживленно говорил о разных мелких приходских делах и старался не смотреть на нее. Они подошли к турникету на перекрестке двуу дорожек: одна, прямая, белая, шла среди зеленых полей овса, другая вилась в тени около небольшой рощи. Через отверстие в изгороди виднелась зеленая чаща леса, покрытая мхом лощинка, сучковатые остролисты, высокая наперсточная трава с висящим колокольчиками цветов. Викарий протянул руку.
— Прощайте, наши дороги расходятся здесь,
— Вы разве куда-нибудь спешите? Мне хотелось отдохнуть, посидеть немного в лесу. Я сегодня аелый день была на ногах.
Она пролезла через отверстие в изгороди и села а срубленное дерево на краю лощины.
Викарий стоял и смотрел на нее, держась рукой .а турникет.
‘Если я подойду к ней, думал он, — я окажусь .слом, и она будет презирать меня’.
— Разве вам надобно уходить? — рассеянно заме- ила она, — как жаль!
Она сорвала ветку цветущей жимолости и, за- .рыз глаза, провела розоватыми цветк
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека