Охота на Кавказе, Толстой Николай Николаевич, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Спасибо нашим Харьковским друзьям

Татьяне Селиванчик,

Анне Акуловой и

Дмитрию Синцову

за помощь в подготовке произведений Н. Н. Толстого.

Сканирование — Д. Синцов, вычитка — Д. Титиевский

Библиотека Александра Белоусенко, апрель 2009.

—————————————————————

Николай Толстой

ОХОТА НА КАВКАЗЕ

Очерки

Николай Николаевич ТОЛСТОЙ

СОЧИНЕНИЯ

ТУЛА

Приокское книжное издательство

1987

1. ВРОДЕ ВВЕДЕНИЯ

Разнообразие местности, окружающей Кавказ. — Стрельба туземцев.— Охота за дудаками.— Охота за кабанами.— Ищейки.— Зверовые собаки

Кавказ, по множеству дичи, по разнообразию местности и климата, одна из интереснейших стран в свете для охотника. Начиная от степного дудака и сайгака до горного барана тура, от барса, медведя и до зайца, от лебедя до белки и перепелки, здесь водятся различные породы зверей и птиц, поэтому-то здесь и возможна охота почти круглый год, не за одним, так за другим родом дичи.

Самая глухая пора для охоты на Кавказе — лето. С половины апреля почти вся птица сидит на яйцах, жара наступает сильная, лес одевается, поляны зарастают камышом и бурьяном, вьющиеся растения покрывают

лес, хмельник и плющ переплетаются около корней деревьев, дикий виноградник покрывает стволы их. Добравшись до самой вершины огромного дуба, он спускается оттуда длинными побегами. Развеваясь по ветру, побеги эти как будто стараются захватить в свои зеленые сети вершины фруктовых деревьев: яблонь, груш, которые выказывают свои курчавые головы из сплошной массы терновника, боярышника и орешника. Дорожки и тропинки зарастают новою порослью, и лес делается решительно непроходимым.

Все сказанное относится к плоскости и предгориям, в горах — совсем другое. В апреле месяце, в снеговых горах, едва только начинает таять —между тем, как в долинах Грузии и Закавказья все фруктовые деревья давно отцвели, лес одет, в садах спеют черешни и вишни, жар около полудня бывает нестерпим, в той же Грузии, в Черных горах Чечни, в Нагорной Кабарде, у подножия Эльбруса, в землях кубанцев, ногайцев и черкесов — опять совсем другое дело: там зори и ночи очень холодны, зато днем, когда туман поднимется, обыкновенно стоит в это время, т. е. весной, прекрасная, ясная и, вместе с тем, прохладная погода.

Лес в разных местах Кавказа также очень разнообразен. В Закавказье, на плоскости, это почти сад. Фруктовые деревья, орехи и каштаны достигают здесь исполинских размеров. На горах растут огромные чинары, дубы, клены, чандары. Между этими вековыми деревьями почти нет никакой зарости, и редко только останавливает вас дерево, с корнем вырванное ветром, сваленное обвалом, обсыпью или подмытое горным потоком, но это дерево лежит и гниет себе несколько лет, под сению молодых побегов, которые, дружно теснясь около него, как будто составляют веселый оазис зелени, окруженный разнообразной колоннадой почерневших и поседевших, прямых и искривленных стволов чинар и орехов. Кое-где резко отделяются от общего фона матовая зелень и кроваво-бурый ствол сосны, пни, или далеко видный, белеющий ствол тополя и березы.

Почти все горные леса имеют один и тот же характер. В Нагорной Кабарде и у подножия Эльбруса очень много березы, рябины, и, вообще, лес более походит на русский. Чем выше подымаетесь в горы, тем более встречается сосен. Изредка только, где-нибудь на площадке,

стоит развесистый дуб или лепится по скалам какой-нибудь кустарник.

Итак, на плоскости и в долинах летом почти нельзя охотиться иначе, как на ‘сиденки’. Вообще, этот род охоты в большом употреблении на Кавказе. Здешние жители не имеют других ружей, кроме винтовки, из которой нельзя стрелять ни дробью, ни картечью. Следовательно, чтобы стрелять птицу на лету или попасть в зверя на бегу, надобно быть превосходным стрелком, а, несмотря на репутацию, какою пользуются кавказцы в России, таких стрелков между ними мало. Самый лучший стрелок из азиатцев, которого я знал, был кумык Гирей-хан. Это был маленький старичок, сухой, худощавый, невзрачный, немного рябоватый и косой на один глаз. Он имел медаль за храбрость, вечно ходил оборванцем, был довольно молчалив, хотя и очень веселого и даже немножко насмешливого нрава. У Гирей-хана было старое крымское ружье, очень простой отделки, служившее ему на охоте. Кроме того, имел он другое ружье, которое носил при себе, когда ездил куда-нибудь не на охоту. Охотничье же ружье свое Гирей-хан берег пущи своего единственного глаза: пеший носил его в чехле за спиной, верхом возил всегда в руке, ни за что не согласился бы старик положить ружье на арбу. Не говоря уже о том, что после каждого выстрела Гирей чистил его, но почти после каждой охоты выверял по струне и сам выправлял. Это составляло любимое занятие его. Гирей-хан был превосходный стрелок, но он никогда не стрелял в лёт, даже по дудакам, которые, вскоре после первых зимних морозов и снегов, огромными стаями летят из степи через Терек и кумыцкое владение на низ, т. е. к Каспийскому морю, и пролетают над степью. Гирей-хан и все хорошие охотники делают большие приготовления к этому времени. Приготовления эти состоят в следующем: охотники, выверив ружья, начинают стрелять в цель, чтобы пригнать заряд: если пуля попадает вверх, уменьшают заряд, если вниз — прибавляют, если ружье берет вправо или влево, охотник подпиливает с противной стороны цель, поправляет прицел или снова выверяет и выправляет ружье, до тех пор, пока не попадет пуля в пулю.

Приготовив ружья, охотники дожидаются дудаков, первые стаи которых летят через самую деревню, и очень низко. В это время стреляет всякий, кто только

имеет ружье, — и старый и малый. Но настоящий охотник, как Гирей-хан, не станет тратить на это пороху: он ждет того времени, когда дудаки, напуганные пальбой, начинают сворачивать в сторону или высоко подниматься над деревней. Тогда, обыкновенно, такой охотник запрягает в арбу пару волов, берет на плечи ружье, а с собой мальчика, чтобы стерег волов, и отправляется в степь, где дудаки садятся пастись. Они всегда подпустят арбу шагов на двести или полтораста, более и не нужно для охотника. Он ставит ружье на подчашки и бьет на выбор. Из одной стаи дудаков можно убить несколько штук. Заряд винтовки так мал, звук выстрела так незначителен, что дудаки очень часто не слетают после выстрела, особенно, если они жирны и отяжелели, тем более, что к ним подъезжают обыкновенно из-под ветра, разве тяжело подымутся ближайшие к убитому и, перелетев недалеко, опять садятся. Когда стая, поднявшись, переместилась близко,— охотник отправляется за нею, а то остается на месте, потому что стаи, пролетая, следуют одна за другою и пасутся почти на одних и тех же местах. Лёт продолжается недели две. Хороший охотник, подобный Гирей-хану, который в двухстах шагах почти не дает промаха и всегда попадает дудаку под крыло, легко набьет в это время несколько сот дудаков. Вместе с тем, Гирей-хан обыкновенно ходил на все ‘сиденки’ и участвовал во всех охотах, которые производились жителями соседних аулов.

Татары охотятся за зверем или подкарауливая его на ‘сиденке’, или, догоняя на лошади, стреляют в упор, иногда же охотятся пешие, облавой, если удастся им обойти зверя где-нибудь в отдельном острове. Хотя они и не едят свинины, но очень любят стрелять кабанов, которых продают русским,— а если некому продать, то кормят кабаниной собак. Гончих собак у татар нет, зато они приучают своих обыкновенных дворняжек отыскивать, гонять голосом и даже останавливать кабанов. Они так понятливы, что исполняют это очень искусно. Я никогда не слышал, чтобы кабан убил одну из этих собак, несмотря на то, что охота на кабанов производится в камышах, где кабан бежит и поворачивается гораздо легче, нежели собаки. Они нападают на зверя обыкновенно сзади, и, как они не так злы, и горячи, как гончие, то почти всегда успевают увернуться от страшных клыков кабаньих, на которые так часто попа-

дается гончая собака. Лишь только охотники услышат лай собак, все с криком скачут к тому месту и, таким образом, не дают зверю остановиться. Эти собаки, разумеется, не знают никакого другого следа, кроме свиного, другого зверя они гонят только тогда, когда он у них на виду. Впрочем, некоторые из них, в очень снежные зимы, сдавливают зайцев и даже доходят до них по их следу.

Собаки вообще охотнее всего идут на кабана, весьма нередко даже гончие, если с ними часто ходят за кабанами, перестают гонять другого зверя. Причины этого очень ясны: свиньи ходят большею частью табунами, почти всегда весьма близко под собаками и даже часто останавливаются, кроме того, кабаны оставляют после себя сильный запах и очень глубокий след. Тем, что кабан останавливается и защищается, он еще более озлобляет собак. Очень часто собака, особенно кобель, раненный кабаном, даже несколько раз, не только не бросает гонять свиней, но делается еще злобнее и, вместе с тем, осторожнее.

На Кавказе, почти в каждом укреплении, расположенном в таком месте, где кругом в горах или камышах есть зверь — а где нет зверя на Кавказе? — солдаты содержат целые стаи собак, с которыми охотятся за кабанами. Этих собак обыкновенно называют кабанишниками. Солдаты достают их большею частью из аулов. Татары, хотя и держат собак, но считают их нечистыми животными и потому никогда не ласкают и не кормят их из рук,— даже все, чего коснется собака, почитают нечистым. Если правоверный дотронется до собаки, то не может ни есть, ни пить, ни идти в мечеть, пока не совершит омовения. Кочующие народы, как-то: ногаи и трухменцы, все большие охотники до борзых. Им, кроме того, собаки нужны для защиты их стад от волков, и они не придерживаются, в этом случае, правила своих единоверцев. Собака для степного жителя — необходимость, почти друг, он и ест и спит с ней вместе. Потому у него очень трудно украсть собаку, особенно борзую. Борзая, купленная у ногайца, весьма часто пропадает и всегда находит в степи кибитку своего прежнего хозяина, несмотря ни на какие препятствия. Она никогда и никому не дает себя поймать, нередко переплывает реки, отыскивая своего хозяина, и ежели он перекочевал, то находит его, следом, и в новом кочевье.

Дворные же собаки в аулах почти не знают своего хозяина. Можно сказать, что они, как кошки, привыкают не к человеку, а ко двору, где живут, который они караулят и на котором их кормят. Солдаты, вообще большие охотники до животных и особенно до собак, пользуясь этим, сманивают дворных собак из аулов.

Страсть русского солдата к животным — замечательная черта в его характере. Не говоря уже о том, как наши солдаты заботятся и ухаживают за своими артельными лошадьми, рогатым скотом и свиньями,— в каждой роте, в каждой самой маленькой части войск непременно есть или собака или кошка, или какое-либо другое животное, составляющее достояние всех и каждого. Интересно видеть, как всякий заботится об этом общем любимце, как всякий поочередно кормит, ласкает или занимается воспитанием его, и, право, кажется, ни один естествоиспытатель, ни один укротитель зверей не доходил до таких результатов в искусстве приручения диких животных, каких часто достигают наши солдаты. Кроме фазанов, черных куриц, куропаток, стрепетов, которые, будучи пойманы маленькими, делаются совершенно ручными,— каждый, кто служил на Кавказе, верно, не раз видел у солдат коз, оленей, даже кабанов, медведей, волков, лисиц, чекалок — одомашненных, если только не погибают они, по какому-нибудь несчастному случаю… И тогда надо видеть горе хозяина их! Солдаты иногда не бывают так огорчены смертью убитого товарища, как смертью каких-нибудь четвероногих Васьки или Машки!..

На Кавказе нижним чинам не только разрешена охота, но даже их поощряют к тому. Почти во всех полках составлены целые команды охотников. Этих последних очень много, а охотничьих собак — именно гончих и легавых — очень мало, поэтому здесь часто употребляют для охоты или обыкновенных дворняжек, или ублюдков от легавых и гончих с дворными. Этих собак называют здесь общим именем ищеек. Ищейка ходит и под ружьем, и под ястребом, и под сетью, ищет и перепелок, сажает на дерево фазанов и гоняет зайцев,— вообще она годна на все руки, а такая собака — неоцененное сокровище для солдата-охотника, который и сам обыкновенно бывает охотник-самоучка. Каким образом приучают этих собак к охоте, описать трудно. Достав собаку, охотник начинает каждый день таскаться с ней

в поле. Разумеется, сначала собака, или ходит за ногами хозяина, или гоняется за птичками и бабочками, но терпение все преодолевает, тем более, что на Кавказе почти везде столько дичи, что разве только ленивый не бьет ее. Наконец, раз или два собака нечаянно выгонит зайца, фазана или стаю куропаток. Охотник убьет из-под нее и собака начинает понимать дичь, потом начинает приискивать и мало-помалу натаскивается. Иногда из этих ищеек выходят очень порядочные охотничьи собаки. Точно так же приучают их и к охоте за зверями. Хотя туземцы на Кавказе большею частью охотятся за зверем на ‘сиденки’, но некоторые, как говорят, записные, имеют одну или, много, две собаки,— обыкновенно это бывает дворняжка или какой-нибудь ублюдок от собак, называемых зверовыми. Их держат только для того, чтобы отыскивать раненого или убитого зверя, потому что крупный зверь, — например, кабан, олень,— после выстрела очень редко ложится на месте. Вообще, между охотниками принято за правило не отыскивать зверя тотчас после выстрела. Раненый зверь, обыкновенно, идет к воде и, напившись, ложится и издыхает. Кабан, впрочем, иногда ложится в грязь и, замарав рану, встает и идет далее. Услышав за собой шорох (раненый зверь, если его не преследуют по пятам собаки, очень чуток), он часто делает круг, притаивается на своем следе и вдруг бросается на неосторожного охотника, который проходит мимо него, — и беда, если тот не успеет увернуться. Идти за раненым оленем нет никакой опасности, зато, большею частью, нет и никакой пользы: слыша за собой шорох, он не скоро ляжет, и, так как он, по крепости своей, мало чувствителен к ране, то случается часто даже по пороше проходить целый день — и не отыскать оленя: он или переберется через воду, или уйдет в какую-нибудь непроходимую чащу. Для того, выстрелив по зверю, ночью, охотник не отыскивает его, а дожидается другого или отправляется домой и, возвратясь уже на рассвете, с собакой, отыскивает раненого зверя по следу или по крови. Если, таким образом, собаке удается несколько раз дойти по следу раненого зверя, она начинает понимать след и наконец берется гонять. Зверовая собака обыкновенно добирается и идет по следу молча, до тех пор, пока не дойдет до зверя или до логовища: тут она подает голос, и по первому ее бреху можно довольно верно опре-

делить, кого она подняла — оленя или кабана. (Обыкновенно, гончая собака лает на кабана, как на мужика, по охотничьему выражению, т. е. не гонным, а обыкновенным своим голосом. Различие между этими двумя голосами очень резко у охотничьих собак на Кавказе.) Потом собака идет тихо и весьма редко подает голос: оттого кабан не боится ее и часто останавливается, в местах, где зверь не напуган. Олень тоже близко идет под собакой и даже, иногда, останавливается. Ружейная охота за зверем с гончими — одна из труднейших, а потому может быть одною из самых интересных. Для того чтобы охота была удачна, особенно в больших лесах, необходимо большое число стрелков. Вообще, чем менее стрелков, тем охота эта делается труднее, и поэтому, тем лучше должны быть собаки, назначение которых — гонять зверя до тех пор, пока он не встретится с охотником. В этом случае не требуется многих охотников: достаточно двух опытных смельчаков. Три или два охотника всегда могут надеяться убить зверя. Этого рода охота почитается верхом совершенства охоты с гончими. Понятно, что охота в одиночку за зверем с одной собакой, в огромном, сплошном, часто непроходимом лесу, когда эта собака почти не гонит голосом, и только изредка брешет, для привыкшего к правильной охоте кажется почти невозможною. Сколько нужно здесь терпения, опытности, знания местности и привычек зверя, чтобы только встретиться с ним, — сколько осторожности, чтобы не испугать его, и проч. Правил тут не может существовать никаких: все зависит от привычки, сметливости, какого-то особенного охотничьего инстинкта, который, как чувство, показывает охотнику, куда надо бежать, где остановиться и т. д. Одним словом, нужно видеть эту охоту самому, чтобы поверить возможности ее. Точно так же настоящая охота с гончими кажется невозможностью для одиночного охотника, привыкшего более надеяться на свою способность, подкараулить зверя, чем на собаку, которая обязана только наайти зверя и изредка своим лаем давать знать охотнику, остановился ли зверь или идет, и по какому направлению, все остальное зависит от самого охотника или от случая.

2.ОКРЕСТНОСТИ КИЗЛЯРА

Станица Старогладковская. — Охота по пороше за крупным зверем

Я несколько лет стоял в станице Старогладковской¹, у старого, давно уже отставного казака, по прозванию Епишка². Это чрезвычайно интересный, вероятно, уже последний тип старых гребенских казаков. В свое время, т. е. во время своей молодости, Епишка, по собственному его выражению, был молодец, вор, мошенник, табуны угонял на ту сторону, людей продавал, чеченцев на аркане водил, теперь он почти девяностолетний, одинокий старик. Чего не видал человек этот в своей жизни! Он и в казематах сидел не однажды, и в Чечне был несколько раз. Вся жизнь его составляет ряд самых странных приключений, наш старик никогда не работал, самая служба его была не то, что мы теперь привыкли понимать под этим словом. Он или был переводчиком, или исполнял, такие поручения, которые исполнять мог, разумеется, только он один: например, привести какого-нибудь абрека, живого или мертвого, из его собственной сакли, в город, поджечь дом Бей-булата, известного в то время предводителя горцев, привести к начальнику отряда почетных стариков, или атаманов из Чечни, съездить с начальником на охоту, купить лошадей за рекой. Последнего рода поручения, во мнении Епишки, нисколько не бесчестнее первых: то и другое он называет службой. Надо слышать, как наш старик рассказывает о том, как он исполнял это поручение и как потом такой-то генерал или такой-то капитан подносил ему ‘воо-от этакий стакан пунша!’ — говорил он, подымая ладонь правой руки от левой, по крайней мере, на пол-аршина, и как после того, он, Епишка,— ‘отправился с фельдфебелем Солоназиным или с няней своим Гарчиком куда-нибудь к знакомому человеку и там уже пили-пили… батенька мой!.. Вот времечко-то было! А теперь что? Где эти добрые люди девались? Вот Юрий Павлович Скоцерев — вот человек-то, батенька мой, был…’ и начинает новый беско-

^{________________________}

¹ Старогладковская — станица на левом берегу Терека. В ‘Казаках’ Л. Н. Толстого описана под названием Новомлинской.

² Епифан Сехин — старый казак из Старогладковской, служивший в Гребенеком полку. С ним был дружен Лев Толстой, изобразивший его в ‘Казаках’ под именем Ерошка.

нечный рассказ об Юрии Павловиче Скоцереве, и, таким образом, он готов просидеть всю ночь, вспоминая прежнее хорошее времечко, особливо, если перед ним стоит стакан и бутылка чихиря.

Старик этот замечателен еще тем, что он нимало не хвастун: рассказывая свои приключения, он никогда ничего не прибавит, передает просто все, как было дело, и так как он от природы очень умен и имеет большой дар слова, в своем, совершенно оригинальном роде, то я, хотя и почти наизусть знаю все его рассказы, все-таки во всякое время готов слушать его, особенно, если он рассказывает об охоте.

Охота и бражничание — вот две страсти нашего старика: они были и теперь остаются его единственным занятием, все другие его приключения — только эпизоды. Даже любовные похождения — у него вещь второстепенная. Они обыкновенно начинаются и кончаются выпивкой, самая цель их — большею частью, выпивка. ‘Вот как это дело пошло у нас на лад,— я и говорю Гарчику: ну, брат, теперь у нас все будет, — она нам всего натаскает: и чихирьку, и водочки, и закусок всяких. Известное дело, баба! Ведь они, ведьмы… как полюбит кого, она рада к нему весь дом перетаскать! уж украдет, а принесет что-нибудь!..’ Лет пятнадцать назад у Епишки была жена, но она бежала от него и потом вышла замуж за солдата, — и Епишка остался совершенным бобылем.

Вот идет он по площади, с непокрытой головой (шапку он или потерял или заложил), седой, блестящей на солнце. Белые, как лунь, волосы его развеваются по ветру. В руках у него балалайка, на ногах — черевики с серебром и кармазинные чинбары тоже с галунами. На нем надет засаленный, но непременно шелковый бешмет, с короткими, по локоть, рукавами, из-за которых торчат длинные рукава клетчатой рубашки. За ним тянутся его неизменные псы: Гуляй — чистый гончий кобель, Рябка — какой-то пестрый ублюдок, и, наконец, Лям — собака, не подходящая ни к какой породе,— собака невозможная, худая, старая, почти совершенно голая, с какими-то красными пятнами вроде очков кругом глаз, со странными пролежнями в виде двух камней, около хвоста. Чем питаются эти собаки,— неведомо, достоверно известно только то, что Епишка не кормит их. Несмотря на, то, эти собаки очень привязаны к нему и сопровож-

дают его повсюду, особенно, когда он пьян. Он идет, то разговаривая с собаками, то распевая во все горло и играя на балалайке, то обращаясь с разными воззваниями к проходящим. Весьма замечательны его возгласы при встрече с женщиной: ‘Эй! ведьма! милочка! душенька! полюби меня — будешь счастливая!’ Этим возгласам обыкновенно предшествует какой-то особенный, одному Епишке свойственный, гортанный звук,— что-то среднее между криком и ржанием,— и в этом крике, кажется, выливается вся душа его: так он полон жизни, страсти, и надежды, и отчаяния,— в нем и призыв, и угроза, и просьба. Потом старик, обыкновенно, тряхнет на балалайке и запоет какую-нибудь нелепую песню, вроде:

А дидили!

Где его видели?

На базаре, в лавке,

Продает булавки!

и прочее.

У Епишки страшный грудной голос, удивительный для его лет, но от старости и беспутной жизни у него часто не хватает голоса: тогда он оканчивает песню молча, одним выражением лица и телодвижениями: губы его шевелятся, седая борода дрожит, маленькие, серенькие глаза так и прыгают, руки подаются вперед, широкие плечи округляются дугой, каждый мускул приходит в движение, ноги начинают выкидывать разные штуки,— вдруг, снова слышится голос, как будто вырывается из груди,— и Епишка заливается с новой силой и подпрыгивает, и подплясывает совсем не по летам своим.

Таков Епишка. Но когда он идет на охоту, дело совсем другое. Вот он отправляется на ‘сиденку’, перед закатом солнца, ни одна собака нейдет за ним. Он пробирается задними улицами, около плетней, чтобы люди не видали и не сглазили его. На голове у него какая-нибудь шапчонка, едва прикрывающая его огромную, седую башку, на ногах особого рода черевики, огромные, белые, шерстью вверх, узкие чинбары, перевязанные веревочкой. Старый зипунишко перетянут ремнем, на ремне висят пороховая мерка- и кинжал, который, обыкновенно, у Епишки мотается за спиной. Тут же заткнут у него мешок: в мешке пульки, порох, кусок хлебца, живая курочка, которая может пригодиться ему завтрашний день, потому что, если бог ничего не даст ему на

сиденке, он пойдет караулить ястреба. Поэтому-то, за плечом у Епишки, кроме ружья чуть не в сажень, сеть, намотанная на две длинные палки, кроме этого, с ним кобылка — для фазанов. В руках у него подсошки и конский хвост, чтобы отмахиваться от комаров. Во всех этих вооружениях старик на целые сутки отправляется на охоту, верст за семь от станицы. До места сиденки ему идти лесом, где непривычный человек не проберется и без ноши, а Епишка тащит на себе всю свою принадлежность. Все роды охоты, употребляемые на Кавказе, он знает превосходно, зато никак не может понять моей охоты, т. е. охоты с гончими.

— Что, батенька мой, у тебя за собаки?

— А что?

— Да что — черти, а не собаки. С ними разве можно убить? Ты убиваешь?.. а? Правда, ваше дело такое — убьешь зайчика, чекалку, кошку… дрянь какую… и довольно с тебя: я, мол, хожу для удовольствия! Да это ведь не охота! С этими собаками какая охота! Как вскочат в лес, какой черт им не попадется — лиса ли, заяц ли — они тянь! тянь! тянь! тянь! рады его целый день гонять, пока не убьешь… и за одним каким-нибудь чертом сколько ты, бедный, маешься, сколько зыку наделаешь!.. Тут потихоньку можно бы зверя убить, а он встанет да и пойдет себе! Дожидайся его! Он не дурак, будет тебе лежать тут! как же!.. Нет, батенька, с этими собаками тебе зверя не убить…

Епишка имел полное право говорить это: сначала я никак не мог убить из-под гончих зверя, пока не узнал хорошо местности. И, действительно, местность в Старогладковской очень затрудняет охотника: лес слишком обширен, тянется вдоль всего берега Терека, и во многих местах соединяется с камышами, которые идут далеко в степь, так что, можно сказать, он составляет два огромные, почти сплошные острова,— один ниже станицы, а другой выше,— оба изредка пересеченные маленькими полянами. Кроме того, лес этот так густ, что для охоты за крупным зверем надобно иметь, по крайней мере человек двадцать стрелков, а у меня, всего один охотник, неизменный мой Алексей (он же камердинер и повар, а в случае нужды, кучер, портной и оружейник). Мы охотиться ходили вдвоем, втроем, и, никак не больше, вчетвером, на зайцев, лисиц, чекалок, диких коз и фазанов.

Несколько раз брал я с собой Епишку, но он, как уже сказано, решительно не понимает охоты с гончими. Впрочем, очень хорошо зная места, он всегда брался заводить собак, но ни за что не мог я уговорить его, хоть изредка, посвистать или подать голос, чтобы и собака и охотники знали, где он и куда надо держать. Кроме того, собаки, которых он непременно берет с собой, постоянно сбивают моих, и охота кончается тем, что старик убьет одного или двух фазанчиков, которых собаки посадят на деревья, и только, потом Епишка начинает учить меня, как надо охотиться.

— Вот, батюшка, был у меня Мутродат — вот так собака! Вот с ним убьешь… Пойду, бывало, я с ним в лес: полезет он, сердечный, в чащу — только ты и видел его, — а сам сидишь себе на тропке да только слушаешь… вдруг — гавк!.. Вот уже тут только забегай: знаешь, что кабан или олень. Остановишься послушать, где он брешет, и опять забегаешь. А уж Мутродат не обманет… Что твои собаки! как напали на след, так и пошли — тянь! тянь! тянь! тянь! а зверь уж вон где! А Мутродат, бывало, идет тихо, как дойдет до зверя, тут только раз брехнет да опять пошел за ним, день целый проходит… Вот этак убьешь!..

Вот этого-то именно я сперва и не мог понять, как таким образом встретить и убить зверя. Раз и пошел я со стариком на охоту. Из собак его мы взяли одного Рябчика. Охотников же нас было всего трое: Епишка, Алексей и я. Но, как неопытный охотник, я был, можно сказать, только зрителем, да и пошел собственно за тем, чтобы иметь понятие об этом роде охоты.

Это было зимой, по первой пороше. Снег только что выпал… Я очень люблю первую порошу. Глаз не привык еще к этой однообразной белизне. Как-то больно и, вместе с тем, приятно смотреть на поля и лес, покрытые мягким, рыхлым, блестящим и еще совершенно девственным снегом, как-то приятно топтать его, когда нет на нем ни одного следа. Кой-где разве полевая мышь провела свой тоненький, двойной следочек, глядя на который, кажется видишь, как она выскочила из своей норки, заметанной снегом, и торопливо перебежала в кусты, или куропатки где-нибудь до земли разрыли снег, которым за ночь совершенно занесло их. Проснувшись утром, они отряхнулись, поскреблись немножко и, боясь бегать далеко, с чириканьем и свистом взлетели и

долго носились над полем и кустами, не решаясь опуститься на снег, так неожиданно покрывший и изменивший еще вчера так хорошо знакомые им места. Они не узнают теперь ни кустов, ни высокого бурьяна, которого одни верхушки чернеются из-под снега. Наконец, куропатки опускаются, тонут в мокром снеге и сидят, изредка отряхаясь и боязливо оглядываясь, вытягивая свои длинные шеи и едва подымая головки, до тех пор, пока голод или какой-нибудь случай не заставит их подняться. Вообще, весь зверь и птица несколько дней после первого снега не решаются оставить тех мест, где их застигла зима, пока они не оглядятся, не освоятся с новым видом окружающих их предметов, вновь не познакомятся с местностью, которой, разумеется, сначала не узнают в ее новом порядке. Поэтому, в первую порошу вы редко увидите заячий след. И то это только гонный, спуганный заяц перемещается, то есть, не найдя своего старого места, остается там, куда прибежит случайно. Даже птицы не решаются в это время лететь далеко,— и лишь вороны важно и безбоязненно расхаживают себе по кучам навоза, занесенного снегом, оставляя на них разные прихотливые узоры, да смелые и беззаботные сороки щебечут, подпрыгивая, и кладут везде свой двойной след…

В одну из таких-то порош и отправились мы с Епишкой на охоту,— добрались до камыша, прошли уже большую часть его и приближались к валу, за которым начинается большой лес,— и не напали ни на один след. Лес этот тянется влево верст на семь, а направо выходит углом и кончается против поста на Тереке.

Старик, который шел впереди нас, остановился: звериная тропа пересекала дорогу, но по рыхлому снегу трудно было разобрать след. Очевидно, звери вышли из камыша справа, несколько времени прошли по дороге и опять направились в камыш влево. То были олени. Несколько следов отпечатались ясно, но не представлялось возможности определить, рога ли это ланки, или молодой зверь, и сколько их именно. Епишка с собакой пошел по следу, Алексей побежал назад, чтобы обойти камыш со степной стороны, а я направился прямо и, выйдя на дорогу, которая вела мимо самого вала на Терек, повернув налево и пройдя несколько времени, увидел два оленьих следа. Они вышли из камыша, перешли дорогу, вал и скрылись в крупном лесу. Я оста-

новился в недоумении, те же это олени или другие. Вскоре услышал я голос собаки, шедшей по направлению следов. Через несколько времени собака смолкла, но я все-таки не решался окликать ее. Вскоре она показалась, перешла через дорогу и обратилась, по следу, к лесу. За ней увидел я старика, который начал пристально рассматривать следы.

— Что? — спросил я его вполголоса, когда он выпрямился.

— Один след пошел прямо. Должно быть, тот большой след, а это чуть ли не ланки.

И Епишка снова нагнулся над следом.

Охота начала интересовать меня. Сердце сильно стучало в груди.

— Ну, что? — Спросил я еще раз.

Старик быстро обернулся ко мне, поднял руку в знак молчания, вытянул шею, наклонил немного на сторону голову и присторожился. Я последовал его примеру, то есть стал тоже прислушиваться. Ничего, однако, не было слышно, только вороны кричали на Тереке.

— Рябчик, должно быть, потерял след на валу. Я пойду, наведу его, а ты, смотри, если зверь пошёл направо, забегай по этой дорожке,— сказал мне Епишка, показывая на тропку, которая вела к посту.— Он непременно пойдет по поляне, мимо поста, назад он не пойдет, и в Терек не пойдет.

— А если он пойдёт влево? — спросил я.

— Тогда далеко зайдет, — отвечал Епишка и, покачав седой головой, вошел в лес.

Несколько спустя я слышал, как он окликал собаку. Потом собака отрывисто брехнула раза два, и прямо против меня произошел шум. Курки были уже взведены у меня, оружие наготове, когда на валу показался старик. Он был мокр с ног д

Очерки

СОЧИНЕНИЯ

1. ВРОДЕ ВВЕДЕНИЯ

Читайте также: