Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
1900.
ОДИНОКІЙ СКИТАЛЕЦЪ.
ОДИНОКІЙ СКИТАЛЕЦЪ.
(Изъ записной книжки).
А. Погорловъ.
Одинокий скиталец, Погорелов Алексей, Год: 1900
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Ясный осенній солнечный день. Трактовая дорога съ березовыми аллеями и телеграфными столбами, гладкая и ровная, какъ скатерть, совершенно пустынна. Ярко свтитъ солнце, но свтъ его холоденъ и угрюмъ, и на всемъ лежитъ отпечатокъ глубокой осени. Желтыя нивы, бурая трава, опавшіе листья, холодное небо, шумъ втра и какая-то грусть, которая разлита всюду, наводятъ на невеселыя мысли. Лошади бгутъ бойкой, ровной рысью. Мы нагоняемъ пшехода въ драповомъ черномъ пальто, въ шляп, съ узелкомъ въ рукахъ. Ему лтъ за пятьдесятъ, волосы и борода съ просдью, лицо интеллигентное и худое. Мы перегнали его и оставили позади саженяхъ въ пятидесяти, какъ вдругъ ямщикъ остановилъ лошадей, слзъ съ облучка и сталъ что-то поправлять. Онъ перевязывалъ колокольчикъ, подтягивалъ и отпускалъ подпругу, трясъ дугу и передвигалъ сделку, затмъ уже, видимо, поправлять было нечего, а онъ все медлилъ и оглядывался назадъ. Наконецъ, онъ обратился ко мн:
— Баринъ, позвольте довезти человка.
— Какого человка?
— А вонъ идетъ. Знакомый. Хорошій человкъ, у насъ писаремъ былъ. Дло ужъ немолодое, усталъ поди.
— Куда же мы его посадимъ?
И я указалъ на багажъ.
— Ничего, онъ и на козлахъ посидитъ. Больно хорошъ человкъ. Охота мн довезти его. Знакомый.
— Ну, хорошо.
Въ это время съ нами поровнялся пшеходъ. Ямщикъ закричалъ ему:
— Эй! айда скоре, садись!.. Сядешь, что ли?
— Куда?— спросилъ тотъ, не останавливаясь.
— Садись въ телгу. Довезу.
— Денегъ у меня нтъ,— отвчалъ пшеходъ, продолжая идти.
— Ну?.. вотъ те на!.. Охъ, подь ты къ шуту!.. вовсе, что ли, нту?
— Нту, нту.
— Подъ ты къ лшему! А я думалъ, деньжонки у тебя есть. Эхъ-ма!— съ досадой говорилъ кучеръ, влзая на козлы.
Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ погналъ лошадей, и нсколько минутъ мы скакали, какъ на пожаръ. Затмъ ямщикъ придержалъ коней и, обернувшись ко мн, сказалъ:
— Отощалъ миляга. Безъ должности теперича… Безъ должности какъ не отощать!.. Вотъ оно!.. А я хотлъ-таки довезти его: думалъ, деньжонки у его есть… Эко, нту деньжонокъ-то. Отощалъ.
— А хорошій человкъ?
— Хорошій, и-и хорошій! Онъ сколь добра народу сдлалъ, какъ писаремъ былъ. Только три года и побылъ въ писаряхъ, не пондравился начальникамъ: убрали.
— Какое же онъ добро сдлалъ?
— Дополнительный земляной надлъ схлопоталъ — разъ, фершала — два, недоимку скостили — три… да мало ли… Много добра видли отъ него мужики… Что говорить, дловой парень, дошлый… Ежели возьмется за что, то ужъ — сдлайте милость!.. До всякой механики доходилъ… И кажному, напримръ, растолкуетъ, законъ вычитаетъ, слова разъяснитъ… Допрежъ него писарь былъ… да хоть бы и теперешняго взять: что онъ? Чуть чего,— дло не мое, ступай къ старшин, ступай къ старост, ступай въ земскую расправу, въ городское присутствіе… А этотъ нтъ: какъ учпетъ слова выговаривать, законы вычитывать,— только слушай!.. Его и начальники уважали, и не то, чтобы какъ, а изъ чести. Теперь что, теперь этотъ, какъ овечій хвостъ передъ начальствомъ-то, а тотъ довольно гордо себя соблюдалъ. Эдакого писаря, пожалуй-что, ужъ намъ не нажить… Хорошій человкъ — одно слово!
— За что же его уволили?
— А какъ пошли эти новые-то начальники, такъ вскор онъ и уволился. Послали намъ какого-то съ краснымъ околышемъ, Господь его знаетъ, изъ какихъ-такихъ — батюшки мои! ужъ больно повелъ себя великатно, то-есть, ахъ ты Боже мой! Сначала мы думали — Богъ знаетъ что! Бда, да и только. ‘Шапки долой’!.. Ну, однако, ничего: уходился скоро, а потомъ ухалъ куда-то, да ужъ больше и не прізжалъ, уволился совсмъ, говорятъ. Ну, такъ вотъ онъ первымъ дломъ на писаря: ‘Ахъ, ты’, говоритъ, ‘такой-сякой’!.. И всякими его, извините, нехорошими словами… Ну, тотъ и уволился. Конешно, безъ должности теперь… Вотъ оно каково!.. Ну, да онъ не пропадетъ!..
— Послушай, однако,— сказалъ я: — какъ же ты этакого человка не посадилъ? а? Денегъ нту, такъ ты и бросилъ его середь дороги, а?
— А вдь также и есть: надо бы посадить. Посадить бы да и только. Эка ты, братецъ мой!.. А то идетъ, сердяга, пшечкомъ… Посадить бы надо, посадить бы и есть. Ну, что длать!..
Черезъ часъ мы пріхали на станцію.
— Чай станете пить?— спросилъ меня рыжій мужикъ въ рваномъ полушубк и въ шапк, изъ которой во вс стороны лзла вата.
— Нтъ, запрягайте, пожалуйста.
— А то выпили бы чайку… Оно, видишь ли, того… съ дорожки-то…
— Лошадей, что ли, нту?
— Не то чтобы, а… какъ теб сказать… какъ хозяинъ… Вотъ я хозяина пошлю…
Рыжій мужикъ ушелъ и больше не возвращался. Изъ глубины двора показался другой мужикъ, заспанный, толстый, въ красной рубах, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу, самъ хозяинъ. Онъ, видимо, только-что былъ разбуженъ, потому что немилосердно звалъ и скребъ пятерней брюхо и спину.
— Чай пить не станете?— спросилъ онъ, страшно звая.— О, Господи!..
— Нтъ, нтъ, пожалуйста, запрягайте. Лошади есть?
— То-то, что нту коней-то. Самоварчикъ, если угодно, поставимъ.
До города оставалось всего 15 верстъ, и эта задержка была мн въ высшей степени непріятна.
— Съ часикъ всего подождать, не бол,— продолжалъ хозяинъ:— гляди, черезъ малое время вернутся кони-те…
— Мн ждать нельзя,— сказалъ я съ досадой.
— Кто съ почмаремъ-то ухалъ? Митька, что ли?— вдругъ громко и чрезвычайно сурово обратился хозяинъ къ стоявшему неподалеку парню.
— Надо быть, онъ,— равнодушно отвчалъ парень.
— Разгонъ большой — страсть!.. Ужъ вы, пожалуйста, подождите,— снова обратился ко мн хозяинъ.— Съ ногъ сбились… здятъ, здятъ теперь эти новые-то… предсдатель да члены… и все по одному мсту: къ Пеньковскому на заводъ… Замаяли насъ вовсе. И, Богъ ихъ вдаетъ, откедова такіе понахали, изъ какихъ мстъ, чуть не съ того свта!.. Повозка имъ не повозка, лошадь не лошадь… И добро бы за дломъ, а то все по гостямъ… Чоморъ ихъ знаетъ, вдь иной разъ цлой гурьбой, да еще съ мамзелями… Сегодня вотъ четыре тройки отправилъ… Тьфу! будь они со свту прокляты! здятъ, здятъ, а хоть бы дорогу починили… Вонъ мосты провалились — срамъ!.. А изъ-за этого изъ-за самаго долженъ я теперича неаккуратность терпть… Исправника ждемъ… почту давеча насилу отправили… вотъ и ваше благородіе задерживаемъ… А разв это можно? разв можно чиновниковъ задерживать? Господи, Боже мой! мы это очень хорошо понимаемъ…
Хозяинъ былъ такъ разгнванъ собственною своею неисправностью, что мн оставалось молчать, покориться своей участи и велть ставить самоваръ.
— Самоварчикъ мы живой рукой, напьетесь чайку за мое почтеніе,— говорилъ хозяинъ ободряющимъ тономъ,— а оно пока кушаете, пока-что, той порой, Господи благослови, и лошадки подбгутъ… скорехонько обернутся.
Я пилъ чай, разсматривалъ картины, расклеенныя по стнамъ, глядлъ въ окна, выходилъ на улицу, снова возвращался въ избу, снова пилъ и снова разсматривалъ картины. Такъ прошло часа два. Разумется, скучалъ я неимоврно. Солнце уже склонялось къ закату, весь дворъ былъ въ тни, и только верхушка соломенной кровли ярко горла красноватымъ золотомъ.
— А! Степанъ Потапычъ!— услышалъ я со двора голосъ хозяина.— Гли-ко-ся! откедовъ ты взялся? Здорово, здорово. Куда Богъ несетъ?
— Въ городъ иду,— отвчалъ ему другой голосъ.
— Пшкомъ?
— Пшкомъ.
— Что такъ?
— Денегъ нту.
— Ну?.. Ахъ, ты миляга, миляга! Али шибко отощалъ?
— Отощалъ, братъ.
— Плохое дло, плохое, другъ, дло… Поди въ избу, наши робята, знать-то, чайничаютъ, выпей чайку. Можетъ, и щецъ старуха нальетъ.
— Спасибо, не хочу.
— Ничего, иди, пошь… Слава Богу, не изубытишь, чего тутъ… Тоже на голодное-то брюхо пшкомъ оно не того… Иди, не бойся.
— Нтъ, не пойду, Кузьма Иванычъ.
— Что такъ?
— Плохо привчаешь.
— Какъ плохо?
— Какъ же, точно нищаго. Ты раньше меня не такъ принималъ.
— Ну-у!.. чтой-то… Вотъ, слава Богу… Я, кажется, отъ души…
Выглянувъ въ окно, я увидлъ того самаго пшехода, котораго мы обогнали дорогой: онъ бодро и прямо сидлъ на ступеньк крыльца, опираясь на палку. Подл него лежали узелокъ и шляпа. Густые полусдые волосы его длинными прядями разввались по втру. Хозяинъ въ лнивой и небрежной поз стоялъ передъ нимъ и смотрлъ въ полъ.
— Тоже и сказалъ: какъ нищаго… ей Богу…— продолжалъ хозяинъ: — кажется, я, можно сказать, завсегда… ужъ и не знаю… завсегда, кажется, съ удовольствіемъ…
— Ну, ладно, это я такъ… Я зашелъ къ теб не въ гости, а по длу.
— По длу? по какому такому?
— Ты вдь заводскій?
— Ну, заводскій.
— Ты былъ повреннымъ отъ общества, ходатаемъ по дламъ?
— Ну, былъ.
— Такъ вотъ по этому самому.
— Что такое? по какому такому?— съ тревогой спросилъ хозяинъ.
— У тебя тысячи трехсотъ рублей недостаетъ.
— Ты чего это?.. что ты врешь?.. На вотъ!..
— Мы учетъ сдлали полный: тысячи трехсотъ не хватаетъ.
— Какъ такъ? какой учетъ? какія деньги?.. Не знаю я ничего.
— Ну, какъ не знать!.. Знаешь. Такъ вотъ по этому самому длу.
— У меня деньги въ безучетности были, коли хочешь ты знать… Вотъ что. Самъ знаешь, куда эти деньги ушли.
— Нтъ, нтъ. Въ безотчетное распоряженіе теб дано было три тысячи, и куда они израсходованы — объ этомъ тебя не спрашиваютъ. Это совсмъ не то.
Нсколько секундъ сильно взволнованный хозяинъ молчалъ, онъ страшно вспотлъ и вдругъ началъ креститься.
— Вотъ ей-Богу, лопни мои глаза!— заговорилъ онъ быстро, поднимая голову и сверкая маленькими бгающими глазами:— провалиться на семъ мст! и какъ, значитъ, моя утроба… Я икону сниму… Вотъ видишь, видишь крестъ?.. Убей меня Богъ, ежели я… Знать ничего не знаю, и какія деньги, и что, напримръ… Сохрани меня, Царица небесная!..
Отставной писарь смотрлъ ему прямо въ глаза и молчалъ.
— Грхъ теб, грхъ!— продолжалъ хозяинъ:— грхъ теб, Степанъ Потапычъ!.. Чего я теб сдлалъ? Чмъ досадилъ?.. Кажется, завсегда съ удовольствіемъ… За что ты меня эдакъ-ту?.. а?.. вдь это передъ обществомъ конфузъ, а?.. Эдакую напраслину… Боже мой!.. Ты бы то подумалъ, что вотъ вдь и тебя Богъ убилъ… за что, за какія дла — не знаю, а только-что ты бы подумалъ…
— Полно, полно, Кузьма Иванычъ, не прикидывайся сиротой: меня не разжалобить, поговоримъ лучше на чистоту. Учетъ сдланъ по всей форм: что не хватаетъ денегъ — это врне врнаго, но главная бда еще не въ томъ. При учет обнаружены подлоги и другія злоупотребленія, а это ужъ совсмъ скверно. Отдать тебя подъ судъ дло одного дня,— не доводи до этого, а то будетъ хуже: и засудятъ тебя, и деньги взыщутъ, а взыскать, слава Богу, есть чего… Постой, постой,— живо прибавилъ бывшій писарь, замтивъ со стороны теперь страшно блднаго мужика какое-то движеніе:— погоди, выслушай меня до конца. Одно теб остается: внести деньги. Внеси пока хоть восемьсотъ рублей. Даю теб сроку одну недлю.
— Нту! убей меня Богъ, нту!.. Хоть заржь, хоть разними меня на мелкія части — нту!..
— Найдешь, долженъ найти. Бывшій старшина Непутяевъ ужъ повинился и заплатилъ пятьсотъ рублей. Заплатишь и ты.
— Старшина? Непутяевъ?..— вдругъ злобно захлебываясь, заговорилъ хозяинъ.— Да, можетъ, онъ-то и есть… отъ него-то, можетъ быть, и это все… О, Господи!.. Ухъ!..
Хозяинъ въ изнеможеніи опустился на завалину и долго сидлъ молча, опершись локтями въ колни и опустивъ голову.
— Вотъ бда-то!.. вотъ бда-то!..— повторилъ онъ нсколько разъ.— Ну, за что? за что ты меня эдакъ?.. а?.. Что я теб сдлалъ? чмъ помшалъ?— обратился онъ затмъ къ собесднику, поднимая голову.
— Я бы не сталъ тебя трогать, еслибъ не штука одна,— спокойно и просто отвчалъ тотъ:— не ты первый, не ты послдній… Вс повренные одинъ за другимъ обкрадывали и продавали своихъ доврителей, входили въ сдлку съ конторой и становились предателями… Общество разорили, истратили уйму денегъ, дло запутали… Господь вамъ судья, не мое это дло… Но намъ деньги нужны. Я за это дло взялся, а денегъ нтъ. Общество теперь ничему не вритъ, поэтому довренность мн дали, а денегъ ни гроша. Вотъ зачмъ я тебя потревожилъ. Уплати безъ грха, деньги пойдутъ на доброе дло. Не уплатишь добромъ, возьмемъ силой. Ты меня знаешь: я отъ тебя не отстану.
Хозяинъ угрюмо молчалъ. Въ это время изъ-подъ навса подъхала къ крыльцу плетенка, запряженная парой лошадей, и я вышелъ во дворъ.
— Вотъ и лошадокъ вамъ изготовили,— сказалъ мн хозяинъ съ жалкой улыбкой.
Я посмотрлъ ему въ лицо: онъ имлъ совершенно убитый видъ.
— Вы тоже въ городъ?— обратился я къ отставному писарю:— не угодно ли, я васъ довезу?
Онъ удивленно посмотрлъ на меня, потомъ улыбнулся. Улыбка совершенно преобразила его загорлое, огрубвшее лицо: оно вдругъ стало молодымъ и приняло чуть-чуть насмшливое, но милое и дтски-веселое выраженіе.
— Извините, — проговорилъ онъ:— я вамъ не компаніонъ. Полное безденежье. Двигаюсь по образу пшаго хожденія.
— Я довезу васъ безплатно,— возразилъ я,— все равно, мн надо хать по дламъ службы.
— Въ такомъ случа весьма благодаренъ, съ удовольствіемъ, — сказалъ онъ просто и хотлъ-было ссть на козлы, но я веллъ привязать чемоданъ на задокъ телжки и предложилъ ему мсто рядомъ съ собой.
— Итакъ, недля сроку,— обратился онъ къ хозяину, усаживаясь въ телжку: — черезъ недлю сходъ будетъ. Къ этому времени или деньги приготовь, или мы тебя подъ судъ отдадимъ.
Но хозяинъ уже, видимо, на что-то ршился.
— Ладно, — проговорилъ онъ, — не очень застращивай: и окром тебя найдутся законники, ничего.
— Какъ знаешь. Я тебя предупредилъ, а тамъ дло твое.
— Позвольте узнать вашу фамилію?— спросилъ я своего компаніона, когда мы выхали изъ села.
— Аромашевъ. А ваша?
Я назвалъ себя.
— Слышалъ, слышалъ. Весьма радъ познакомиться.
— О какомъ это дл вы говорили съ хозяиномъ?— спросилъ я его.
— Весьма любопытное дло. Если хотите, я разскажу.
И онъ началъ разсказывать. Дло оказалось не только любопытнымъ, но прямо невроятнымъ, оно изобиловало такими неожиданными, странными, неправдоподобными, даже фантастическими подробностями, такими нарушеніями элементарнйшихъ требованій справедливости и такъ противорчило всему, что мы привыкли считать за неотъемлемое право всякаго человка, что временами я подозрительно смотрлъ на своего собесдника: въ своемъ ли онъ ум или не издвается ли онъ надо мною? Но умные глаза его смотрли совершенно ясно, а рчь дышала такой простотой, непосредственной искренностью и эпическимъ спокойствіемъ, что всякое подозрніе казалось нелпостью.
— Вы видите,— сказалъ онъ въ заключеніе,— какъ неоспоримы и очевидны были въ начал права населенія и какъ они теперь запутаны, благодаря невжеству и недобросовстности властей.
— Но вы надетесь ихъ распутать?— спросилъ я.
— Да, но это теперь не легко. Во всякомъ случа, я сдлаю все, что могу.
— Помогай вамъ Богъ.
Нашъ ямщикъ молодой парень, который, видимо, съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ Аромашева, вдругъ обернулся и сказалъ:
— Теперь онъ хозяинъ-отъ, поди, въ заводъ ускакалъ совтоваться… Теперь онъ зачнетъ хлопотать… Смотри, кабы онъ тебя не перехитрилъ: у него везд дружки-пріятели.
— Это ничего, пусть хлопочетъ,— серьезно возразилъ ему Аромашевъ: — едва ли чего-нибудь достигнетъ, да и дло это второстепенное.
— А вотъ бы,— снова заговорилъ парень,— обсказать все это какому-нибудь самому главному начальнику, вышнему министру или сенатору… а? какъ ты думаешь?
— Да, хорошо бы,— опять совершенно серьезно возразилъ Аромашевъ,— только это очень трудно, почти невозможно… Вотъ вы находите все это дло невроятнымъ,— обратился онъ ко мн: — дйствительно, на свжаго человка оно производитъ впечатлніе какой-то сказки… Но вдь такихъ длъ у насъ тьма, и только ничего о нихъ не знаютъ… то-есть, видите ли, даже и знаютъ кое-что, но отрывками, въ вид отдльныхъ эпизодовъ, а въ общемъ — нтъ, даже т, кому вдать надлежитъ, даже заинтересованныя лица, потому что съ одной стороны безпомощность и невжество, съ другой — самая беззастнчивая недобросовстность, а съ третьей — формальное отношеніе къ длу или та же недобросовстность. И это незнаніе, можетъ быть, одна изъ главнйшихъ причинъ того, что такія дла у насъ возможны… Вотъ онъ врно сказалъ: обсказать. Надо такія дла обсказывать, чтобъ они стали извстны, чтобы выплыли на свтъ Божій…
На запад потухала заря. Справа, въ лощин поднимался густой, блый туманъ. Становилось холодно. Я вытащилъ изъ-подъ сиднья шубу и надлъ на себя.
— Вамъ не холодно?— спросилъ я Аромашева.
— Нтъ, я рдко зябну, у меня теплая кровь, — сказалъ онъ, смясь.
Мы долго хали молча. Небо быстро темнло, на землю спускались ночныя сумерки. Разстилавшаяся впереди даль заключала въ себ что-то хмурое, мертвенно спокойное и безнадежно холодное. Я уже не могъ разсмотрть въ темнот лица моего собесдника, и онъ представлялся мн поэтому какимъ-то загадочнымъ существомъ.
— Вы, кажется, въ писаряхъ служили?— прервалъ я молчаніе.
— Много разъ. Былъ я и фельдшеромъ, и учителемъ, и писаремъ, даже одинъ разъ псаломщикомъ… былъ адвокатомъ, секретаремъ земской управы, статистикомъ, почтаремъ, разсыльнымъ, наборщикомъ, занимался сельскимъ хозяйствомъ… Однимъ словомъ, прошелъ сквозь огонь, воду и мдныя трубы.
— И везд защищали обиженныхъ?
— Н-да, конечно, по возможности…
— И везд были гонимы?
— Нтъ… отчего же?.. Я этого сказать не могу, напротивъ: очень часто находилъ сочувствіе и поддержку.
— Неужели? и до сихъ поръ не разочаровались въ людяхъ?
— Нтъ… конечно, были разочарованія, какъ безъ этого?.. но вообще нтъ. Я думаю, что неразумно требовать отъ людей того, чего они дать не могутъ, и не надо преувеличивать ни своихъ силъ, ни того сочувствія, на которое вы въ прав разсчитывать. Въ этомъ весь секретъ. Надо, впрочемъ, имть еще хорошее здоровье и крпкіе нервы.
— Исторія вашей жизни, должно быть, весьма интересна?
— Ну! что вы!.. Ничего интереснаго… напротивъ, самая обыкновенная… Мало ли такихъ скитающихся людей, какъ я!..
— Но, мн кажется, вы не совсмъ обыкновенный скиталецъ. Я сегодня слышалъ отъ ямщика, что, будучи писаремъ, вы много хорошаго сдлали для волости.
— Онъ говорилъ это? въ самомъ дл?— переспросилъ Аромашевъ съ живостью:— неужели говорилъ? Знаете, что я вамъ скажу,— прибавилъ онъ, и въ голос его слышалось необычное радостное возбужденіе: — я тысячу разъ убждался, что добро, даже самое микроскопическое, никогда не пропадаетъ безслдно: оно растетъ, накопляется и шагъ за шагомъ одолваетъ тьму… Оно заключаетъ въ себ прогрессивную, животворящую силу. Зло — это мертвая, инертная масса… это матерія… Вы понимаете?
— Не совсмъ.
— Да, конечно… Видите ли, я получилъ весьма скудное образованіе, я только уздное училище кончилъ, и уже посл такъ, кое-что, урывками читалъ, старался образовать себя, но гд же? Разумется, изъ этого ничего не вышло… Поэтому, собственно, я не умю отчетливо выражать своихъ мыслей, да и мысли-то мои такія… тоже не совсмъ ясныя… Однимъ словомъ, я хотлъ сказать, что всякое зло проистекаетъ, по моему мннію, изъ зоологической, изъ матеріальной природы человка, а всякое добро — изъ побужденій духовнаго, высшаго порядка, присущихъ только мыслящему существу, возвышающемуся надъ матеріей… Добро — это нчто новое, чего природа до человка не знала… Однимъ словомъ, я не философъ, и, конечно, можетъ быть, моя мысль смшна… Но все-таки я неоднократно замчалъ, что добрыя смена никогда не погибаютъ… я постоянно находилъ, такимъ образомъ, подтвержденіе этой моей, можетъ быть, въ самомъ дл неосновательной теоріи… Для образованнаго человка должна быть смшна эта доморощенная философія, но для меня она необходима… Я врю въ добро, такъ сказать, органически… Да вдь и вс люди въ конц концовъ врятъ въ силу добра, т.-е. придерживаются, стало быть, въ общихъ чертахъ этой же самой теоріи.
— Скажите, пожалуйста,— началъ я: — существованіе ваше, вообще говоря, вдь нельзя назвать вполн благополучнымъ… Эти скитанія, бдность, лишенія… вотъ вы за сорокъ верстъ идете пшкомъ… разнаго рода неудачи, можетъ быть, оскорбленія со стороны властей, черная неблагодарность со стороны мужиковъ. и мало ли еще что… Неужели все это васъ не угнетаетъ? Неужели не хотлось бы вамъ устроиться боле прочно, боле свободно, боле независимо и спокойно пожить, такъ сказать, для самого себя?
Аромашевъ отнесся къ этому вопросу съ тою же удивительною простотой, съ какою онъ относился ко всему вообще.
— Право, вы представляете меня какимъ-то подвижникомъ,— сказалъ онъ,— а вдь ничего подобнаго нтъ: я живу, какъ и вс, для самого себя и, какъ вс маленькіе и мало обезпеченные люди, занятъ, главнымъ образомъ, заботами о своемъ пропитаніи… Устроить себ спокойное, обезпеченное и независимое существованіе, чтобы жить не только о хлб насущномъ, но и о слов Божіемъ: напримръ, почитать книжку, поучиться чему-нибудь — это моя мечта… Но, вообще говоря, я вовсе не такъ плохо живу, какъ вы думаете. Вы видли, что я хожу пшкомъ, но вдь это временно… это потому, что теперь я безъ заработка… Всякій изъ нашего брата бывалъ въ такомъ положеніи… Да отчего и пшкомъ не пройтись, когда есть силы? Отчего даже не поголодать иногда?.. Надо все испытать въ жизни — я такъ думаю. Конечно, я желалъ бы… да мало ли чего бы я не желалъ?.. Напримръ, быть милліонеромъ, художникомъ, артистомъ, писателемъ, вождемъ, народнымъ трибуномъ… Желалъ бы и власти, чтобъ разскать гордіевы узлы, а не распутывать ихъ кропотливо… Но я знаю, что для этого у меня нтъ никакихъ данныхъ: ни по образованію, ни по условіямъ воспитанія, ни по уму, ни по талантамъ я не могу разсчитывать на крупную роль. Вотъ фельдшеромъ, учителемъ, писаремъ, ходатаемъ по крестьянскимъ дламъ я быть могу, и то слава Богу: что-жъ, всякому свое мсто… Образованія не получилъ — это жаль, да и съ этимъ я теперь примирился. Кругомъ такая тьма, такая дикость, что среди нихъ я все же являюсь достаточно просвщеннымъ человкомъ… все же я имю правильные взгляды на вещи, у меня есть убжденія, есть идеалы, я ихъ не прячу въ карманъ, а провожу въ жизнь, я не трусъ, — а это большое счастіе…
— У васъ есть семья?— спросилъ я его.
— Были дти, да умерли… Вотъ это, дйствительно, было несчастіе: я чуть не помшался… И какія славныя были дтки! трое — мальчикъ и дв двочки… Умерли отъ дифтерита, и самъ же я ихъ заразилъ, фельдшеромъ тогда былъ… Когда они умерли, я возропталъ и впалъ въ отчаяніе… Это было большое испытаніе…
— А ваша жена жива?
— Да, но мы съ ней давно уже разошлись. Она теперь въ Москв, служитъ гд-то, кажется, на желзной дорог. Она хорошая женщина, но ей было со мной тяжело… Она съ дтства привыкла къ привольной жизни, а у насъ вскор посл свадьбы начались разныя невзгоды… Здоровье же у ней всегда было слабое, и притомъ нервы… Бда эти нервы! Бывало, я только посмиваюсь, а она отъ всякаго пустяка въ отчаяніе приходитъ… Да, тяжело ей было… Притомъ она вскор во мн разочаровалась… Какъ выходила замужъ, считала меня героемъ, а какой же я герой, помилуйте!.. Вообще женитьба моя была большой ошибкой. Это было еще въ то время, когда я и самъ себя, пожалуй, немножко героемъ считалъ, думалъ — горы сворочу… Но, конечно, это была только иллюзія молодости… Я увлекся, она увлеклась, женились, а тамъ вскор она меня разглядла, убдилась, что геройскаго во мн ничего нтъ… Началась проза, а тамъ и семейный разладъ… Прожили мы такимъ образомъ около пяти лтъ, и много она, бдная, выстрадала за это время… Противно было ей со мной мыкаться, но все же уйти отъ меня она не ршалась… Какъ припомню теперь, это было самое тревожное и мучительное время изъ всей моей жизни. Глядя на нее, видя, какъ ей все противно: и наша обстановка, и наши знакомства, и наши маленькія дла, я тоже мучался. Я любилъ ее, и мн бывало жалко ее до слезъ: видимое дло, попалъ человкъ не на свое мсто. Такъ и тянули мы эту лямку изо дня въ день, и долго бы еще протянули, еслибъ не подвернулось новое увлеченіе… Увлеклась она однимъ человкомъ… Молодой врачъ тутъ появился въ нашемъ сел, такъ вотъ имъ… Тогда она и ршилась… У женщинъ вдь, знаете, ни одинъ житейскій кризисъ не обходится безъ увлеченій… Такъ и тутъ. Конечно, разошлись мы безъ ссоры, по-дружески… Ухали они въ Москву. Дти остались у меня… Посл бросилъ онъ ее, но ужъ вернуться ко мн она не захотла… Что длать, видно, въ жизни не обойдешься безъ драмы… Много я передъ ней виноватъ… хотя бы вотъ даже и тмъ, что дтей не съумлъ сохранить… Да, да… самъ-то я цлъ остался, ничего, а вдь у ней вся жизнь изломана… Переписываемся мы съ ней и теперь, хотя рдко… Въ шутку она называетъ меня одинокимъ скитальцемъ… Что скиталецъ я — это врно, но какой же я одинокій… Я не одинокъ, вовсе нтъ.
Вдали показалось зарево — признакъ приближающагося города. Минутъ черезъ двадцать мы подъзжали къ застав. На одномъ изъ перекрестковъ улицъ Аромашевъ попросилъ остановить лошадей.
— Вамъ куда нужно?— спросилъ я его.
— А тутъ, у одного знакомаго остановлюсь.
— Позвольте, ямщикъ довезетъ васъ до мста.
— Нтъ, нтъ,— возразилъ онъ:— это далеко, въ Солдатской слободк, зачмъ вамъ безпокоиться? Я дойду. Очень вамъ благодаренъ.
Онъ взялъ изъ телжки свой узелокъ и крпко пожалъ мою руку.
— До свиданія,— сказалъ онъ и скрылся въ темномъ переулк.