Впотьмах, Погорелов Алексей, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

ВЪ ПОТЬМАХЪ.

Прохоръ Кузьмичъ тревожно всматривался въ мутную темноту ночи. Втеръ свистлъ, шумлъ и вылъ, трепля дрожавшій, какъ въ лихорадк, холщевый фартукъ повозки. Скрипли полозья, прерывисто звенлъ колокольчикъ, и, то усиливаясь, то замолкая, стучало и охало что-то назади. Казалось, кто-то, спотыкаясь и тяжело дыша, торопливо бжалъ за повозкой.

Впереди разстилалась срая снжная равнина, по которой безпрерывно бжали все въ одну сторону тонкія, словно придавленныя, струйки мелкаго колючаго снга. Края дороги и острые выступы сугробовъ дымились. Темная полоса лса то исчезала въ снжномъ хаос, то колеблющимися пятнами выступала изъ сраго мрака.

Всматриваясь въ причудливые переливы гонимаго втромъ снга, въ которыхъ чудилось что-то одушевленное, прислушиваясь къ равномрному постукиванію и пыхтнью позади себя, Прохоръ Кузьмичъ почти не сомнвался, что за нимъ гонится умершій двадцать лтъ тому назадъ мастеровой Алешка Безматерныхъ и что появленіе его не предвщаетъ ничего хорошаго.

Втеръ дулъ то сзади, то справа, колючая снжная пыль рзала Прохору Кузьмичу лицо, забивалась въ рукава и за шею. Ямщикъ, поднявъ воротникъ, сидлъ, не шевелясь, точно изваяніе, изрдка будто изъ-подъ земли доносились его покрикиванья на лошадей, заглушаемыя втромъ. Повозка то вязла въ сугробахъ, то скользила по гладко укатанному полотну дороги, то накренялась на бокъ, тормозя отводами.

Когда въхали въ лсъ, мятель вдругъ стихла, ревъ бури умолкъ, и только гулкій и мелодическій шумъ лса торжественно несся навстрчу. Справа и слва потянулись стройные ряды елей и сосенъ, поднимавшихъ свои вершины подъ самое небо, казавшееся теперь не чернымъ, какъ минуту назадъ, когда хали степью, а мутно блесоватымъ. Въ наступившей тишин ярче зазвенлъ колокольчикъ, веселе заскрипли полозья, и отчетливе стали слышны странные удары въ задокъ повозки и чье-то захлебывающееся дыханіе. Прохоромъ Кузьмичемъ овладлъ ужасъ. Закрывъ глаза, онъ сталъ торопливо шептать заклинанія и молитвы. Иногда казалось, что кто-то уже совсмъ догоняетъ повозку, хватается за отвода, бжитъ рядомъ… Прохоръ Кузьмичъ холодлъ отъ страха и ждалъ, что еще мгновеніе — и произойдетъ нчто безсмысленно ужасное. Иногда бжавшій назади отставалъ, спотыкающіеся шаги его замолкали, но равномрный стукъ не прекращался ни на минуту.

‘Отломилось что-нибудь и стучитъ’,— думалъ Прохоръ Кузьмичъ, но это здравое разсужденіе нисколько не успокоивало его.

Когда выхали изъ лса и стали осторожно спускаться подъ-гору, странный стукъ вдругъ замолкъ, и только слышно было, какъ могучимъ аккордомъ гудлъ оставшійся позади лсъ. Прохоръ Кузьмичъ облегченно вздохнулъ и перекрестился. Ямщикъ перекрестился тоже, заерзалъ на мст и веселе крикнулъ на лошадей.

‘Слава Богу, отвязалась нечистая сила’,— прошепталъ Прохоръ Кузьмичъ. ‘Видно и на томъ свт не ладно Алешк живется, ежели столько годовъ не можетъ забыть… А всегда былъ злопамятный мужиченко… Положимъ, не вовсе правильно поступили съ нимъ тогда… поколотили порядочно… но вдь ужъ двадцать лтъ прошло, пора и забыть… А главное, не надо было въ лсу бросать… Конечно, думали — отлежится, а онъ застылъ… Охъ, и не одинъ вдь Алешка Безматерныхъ… у-у! много ихъ, лсныхъ то воровъ, перекалчено, перебито… Служба такая — ничего не подлаешь!.. А все-таки никто окром этого варнака не чудился никогда, только онъ… такой былъ всегда, не тмъ будь помянутъ, самый сутяжный мужиченко… какъ раньше былъ вредный, такъ и теперь… да… Ну, слава Богу, Митькину Гарь прохали, самое нехорошее мсто’…

Когда спустились подъ-гору и потомъ снова поднялись на открытый бугоръ, рзкій втеръ, бшено мчавшійся черезъ степь, подхватилъ повозку и, казалось, приподнялъ ее на воздухъ, накренилъ на бокъ, оборвалъ съ крючковъ фартукъ, затмъ, успокоившись, сталъ равномрно дуть, осыпая Прохора Кузьмича колючею пылью и унося за собою стелющуюся по земл мутную пелену снга. И опять въ этой движущейся масс Прохоръ Кузьмичъ сталъ видть что-то сверхъестественное и страшное. Что-то живое, казалось ему, дрожало, металось, прыгало съ бугра на бугоръ, скользило по гладкой поверхности снга, дико и яростно выло и жалобно стонало..

‘Ишь, ишь, какъ метнулось… Господи Исусе!.. ишь по полю чешетъ… вонъ, вонъ прыгаетъ… ахъ, чтобъ тебя… ишь, между лошадинныхъ ногъ проскочилъ, сукинъ сынъ’!— шепталъ про себя Прохоръ Кузьмичъ, дрожа, какъ въ лихорадк.

II.

Было далеко за полночь, когда показались первые признаки жилья, убогія лачуги, едва виднвшіяся изъ-подъ снга. Огромное селеніе Нижне-Каргинскаго завода, казалось, вымерло. Не видно было ни огней, ни другихъ признаковъ жизни, только втеръ бшено крутилъ на перекресткахъ улицъ, наметая сугробы.

Прохавъ селеніемъ версты дв, мстами переправляясь черезъ снжныя горы выше домовъ, тройка остановилась у воротъ двухъ-этажнаго каменнаго дома. Темная фигура отдлилась отъ забора, растворились ворота, и повозка въхала въ обширный дворъ. Откуда-то появился фонарь, залаяли собаки, въ окнахъ забгали огни, хлопнула дверь, послышался говоръ, и нсколько дюжихъ рукъ стали вытаскивать Прохора Кузьмича изъ повозки. Высокій мужикъ съ красной разбойничьей рожей и черной бородой свтилъ, поднявъ фонарь высоко надъ головой.

— А ужъ мы думали, благополучно-ли, сударь,— говорилъ онъ низкимъ пріятнымъ басомъ.— Вишь она пурга-то… батюшки-свты!.. Ну, слава Богу!.. Должно быть, поздненько изволили выхать?

Прохоръ Кузьмичъ ничего не отвтилъ и тяжело сталъ подниматься по лстниц. Въ передней съ него сняли шапку и рукавицы, размотали огромный зеленый шарфъ, стащили шубу и полушубокъ, и изъ массивной фигуры онъ превратился въ сухопараго старичка съ пріятно худощавымъ лицомъ, сдой козлиной бородкой, жидкими волосиками, которые на вискахъ и на затылк вились въ кольца, съ выцвтшими глазами и острымъ носомъ. Мелкими стариковскими шагами, потирая озябшія руки, прошелъ онъ въ комнату, помолился на иконы и въ изнеможеніи опустился на диванъ. Высокій черный мужикъ почтительно сталъ у дверей.

— Здорово, Демидычъ,— посл минутнаго молчанія промолвилъ собравшійся съ духомъ Прохоръ Кузьмичъ.

— Здравствуйте, сударь,— отвчалъ-тотъ и низко, по старинному, поклонился.

Огромнаго роста, широкоплечій, съ черною какъ смоль бородою, онъ казался богатыремъ. Трудно было поврить, что Прохоръ Кузьмичъ и онъ были ровесники и когда-то вмст учились въ заводской школ: Прохоръ Кузьмичъ казался, по крайней мр, на пятнадцать лтъ старше.

— Управляющій задержалъ… выхали поздно,— сказалъ Прохоръ Кузьмичъ, съ усиліемъ откидываясь на спинку дивана, и затмъ прибавилъ, понизивъ голосъ:— Алешка Безматерныхъ за нами всю дорогу гнался.

— Oй, что вы! — воскликнулъ Демидычъ.

— Всю дорогу… такъ и чешетъ, такъ чешетъ за повозкой-то… ни сколь не отстаетъ…

— Не ладно,— сказалъ Демидычъ.— А видли его?

— Нтъ, въ лицо не видалъ, а слышать слышалъ.

— Можетъ, не онъ?

— По голосу онъ… Все еще въ себя не приду… охъ, Господи!..

— Не ладно, не къ добру.

Помолчавъ, Демидычъ заговорилъ, также понизивъ голосъ,

— Капраловъ Вьюна видлъ.

— А-а!.. гд?..

— На Песчищахъ… сидитъ, говоритъ, на пеньк, плачетъ, слезами уливается.

— Ахъ, Господи!..

— Я ровно, говоритъ, не въ себ сдлался. Мн бы бжать, говоритъ, а я стою, смотрю на ево и ровно бы остолбенлъ. А онъ плакалъ — плакалъ да какъ обернется ко мн, да какъ захохочетъ! Такъ у меня, говоритъ, не то-ли что, а руки — ноги отнялись, волосы дыбомъ встали…

— Гмъ!.. нехорошо, нехорошо.

— Посл того, говоритъ, вдругъ не стало его: ровно, говоритъ, сквозь землю провалился… Ужъ и не знаю, что это ныньче… сказываютъ вонъ, Емелина пещера загудла…

— Какая Емелина пещера?

— Разв вы не знаете? Емелина пещера. Вверхъ по рчк Карг, верстахъ въ десяти отъ кордона…

— Ну?

— Ну, стало быть, пещера эта самая… просто сказать, дыра книзу… и туда, слдовательно, ходъ, и тамъ, говорятъ, горница, а дальше опять колидоръ, и будто-бы калидоръ этотъ на Мельковку верстъ за пять выходитъ. Зимой изъ этой ямы паръ идетъ — самъ я видалъ… эдакъ въ род какъ дымъ, особливо къ морозу… Ну, такъ про эту пещеру все говорили, что она гудитъ, но, однако, никто не слыхалъ до этого… Сказывали старики, что передъ большимъ пожаромъ гудла, да какъ плотину прорвать — два дня, говорятъ, гудла… И нынче гудитъ… сказываютъ, ужъ третій день…

— Кто слышалъ?

— Многіе слышали. Нашъ Петрованъ слышалъ. ду, говоритъ, по дорог — въ курень здилъ — и слышу гудитъ: у-у! у-у! — жалобно таково…

— Да, да… неладно, неладно…

Старичекъ съ бабьимъ безбородымъ лицомъ внесъ и поставилъ на столъ кипящій самоваръ.

— Здравствуй, здравствуй, Зотеичъ,— сказалъ Прохоръ Кузьмичъ, разсянно отвчая на его низкій поклонъ, и опять обратился къ Демидычу:

— Но какъ же она гудитъ?.. то-есть, какъ это?.. отчего?..

— А неизвстно. Гудитъ и все. По всему заводу теперь разговоры объ этомъ идутъ. Сказываютъ старики, что которые смлые прежде вовсе близко подходили, и чмъ ближе, говорятъ, тмъ пуще гудитъ… Подъ самымъ ухомъ реветъ, а гд — неизвстно, стало быть, невидимо… И въ пещеру которые лазали, и тамъ, говорятъ, ничего… а звукъ, слдовательно, надъ самой дырой…

— Да, да… Сними-ка съ меня валенки, дай оленьи сапоги… Охъ, ноги тоскуютъ… Вотъ такъ… спасибо… Теперича налей чайку покрпче… и себ наливай…

Демидычъ прислъ къ столу и огромными неуклюжими руками сталъ разливать чай. Со двора смутно доносился шумъ бури. За стнами что-то жалобно выло, и весь домъ, казалось, дрожалъ мелкой дрожью.

— А ко мн покойница вчера приходила,— прошепталъ Прохоръ Кузьмичъ.

— Катерина Павловна? — переспросилъ Демидычъ и оглянулся на темную дверь.

— Она… Пришелъ я изъ управленія разстроенный… управляющій ни за что облаялъ… ну, обидно мн показалось… Пришелъ, слъ на кровать, думаю себ: Господи! оглянулся, смотрю, а она стоитъ за занавской… лицо прячетъ, отворачивается, а вижу, что она… Обрадовался я… Катенька, говорю, милушка моя… бросился къ ней, а она повернулась да и ушла въ стну…

Прохоръ Кузьмичъ помолчалъ съ минуту и продолжалъ низкимъ, безцвтнымъ голосомъ:

— Не стало ее… а была вотъ-вотъ, какъ живая… Какъ такъ, думаю? что такое? почему?.. Напала на меня тоска… скучно стало, руки на себя наложилъ бы… Зачмъ, думаю, она приходила? можетъ быть, надо ей что-нибудь?.. Я сдлался я какъ не въ своемъ ум… сталъ искать ее… подъ стульями, подъ диваномъ, подъ кроватью… Искалъ, искалъ, не нашелъ и зачалъ головой биться объ стну… ровно бы мн легче отъ этого… такая дурость нашла…

— Сказать она что-нибудь хотла, да помшали,— проговорилъ Демидычъ:— не надо бы подходить къ ней..

— Да, да… я понимаю… ну, не вытерплъ!.. Ахъ, Боже мой, Боже мой!..

Прохоръ Кузьмичъ долго сидлъ въ оцпенніи и молчалъ, затмъ тряхнулъ головой и, перемнивъ тонъ, спросилъ:

— Судебный приставъ пріхалъ?

— Такъ точно, пріхали сегодня,— оправляясь, отвчалъ Демидычъ.

— Завтра Митрохина да Настюковыхъ выдворять, помнишь?

— Такъ точно.

— Все готово?

— Все, сударь. Не въ первой.

Прохоръ Кузьмичъ помолчалъ, пожевалъ губами и уже опять прежнимъ простымъ тономъ спросилъ:

— Лсъ рубятъ у мужиковъ?

— Рубятъ-съ.

Прохоръ Кузьмичъ вздохнулъ и покачалъ головой.

— Не одобряю я этого, охъ, не одобряю.

— Бабы ревутъ шибко да и мужики которые ровно ошаллые… потому что лсъ береженый, холеный… конечно, жаль своего добра…

— Нехорошо, нехорошо,— повторилъ Прохоръ Кузьмичъ.

— Извините, сударь, а и я скажу: жалости подобно смотрть!.. Вдь, окромя того, сколько покосовъ испортили… Теперича вонъ Марьину рощу срубили… жалость какая…

— Какъ Марьину рощу срубили? что ты врешь? — переспросилъ Прохоръ Кузьмичъ, выпрямляясь и блдня.

— Такъ точно, вчера всю закончили… на дрова-съ… Нагнали татаръ изъ Рудянки сотъ пять, въ три дня очистили… По телефону управляющій распорядился. Нашъ-то не поврилъ сначала, нарочнаго посылалъ, чтобы гумагу дали… Ну, перетурка ему была за это большая.

— Господи!.. да ты не врешь?

— Помилуйте, сударь.

— Господи Исусе!.. что-жъ это такое?..

Прохоръ Кузьмичъ не слыхалъ больше ничего, что еще говорилъ ему Демидычъ,— онъ старался и не могъ понять, что Марьина роща, съ ея глубокимъ протяжнымъ шумомъ, съ пахучей влажной прохладой, съ таинственнымъ полумракомъ, со всей поэзіей его дтскихъ и юношескихъ лтъ, навсегда перестала существовать, превращена въ голое мсто, въ пустыню.

— Зачали было у Караваева кедровую рощу рубить,— продолжалъ разсказывать Демидычъ: не далъ… Оно и точно: роща-то ему двсти цлковыхъ на орхахъ даетъ. Длать нечего, сошелся съ Густавомъ Карлычемъ на двухъ сотенныхъ да намъ ведро вина выставилъ…

Демидычъ разсказывалъ затмъ о ходокахъ, которые собрались хать въ Петербургъ, но были перехвачены въ дорог, о томъ, какъ они путали слды, перезжая съ мста на мсто, и какъ, тмъ не мене, были выслжены, настигнуты у Пихтовскаго полустанка въ тотъ самый моментъ, когда уже садились на поздъ, схвачены и посажены въ чижовку, о сумасшедшемъ солдат, который сбивалъ народъ въ итальянское подданство и за это былъ высченъ становымъ, о таксатор, у котораго сбжала жена… Прохоръ Кузьмичъ не слушалъ. Когда часы въ сосдней комнат пробили три, онъ вздрогнулъ и испуганно оглянулся.

— Да, да… — пробормоталъ онъ, очевидно, отвчая на собственныя свои мысли.— Охъ-хо-хо!.. Иди-ка спать, Демидычъ.

— Слушаю-съ,— отвчалъ тотъ и пошелъ укладываться въ дальнюю комнату на войлок около печки.

Прохоръ Кузьмичъ, разсянно помолившись на иконы, слъ на кровать ц, по обыкновенію, охая и кряхтя отъ старческихъ недуговъ, раздлся. Марьина роща не выходила у него изъ головы. Богъ всть почему съ необыкновенною ясностью припомнилось ему одно солнечное утро, когда онъ школьникомъ забжалъ въ рощу и былъ пораженъ ея таинственнымъ полумракомъ, тишиной и прохладой. И свжесть утра, и запахъ хвои, и дорожка въ лсу, и замираніе дтскаго сердца отъ смшаннаго чувства удивленія, любопытства и восторга,— все съ такою небывалою живостью воскресло въ памяти, что у него занялся духъ и слезы выступили на глаза. Еще вспомнилась та же роща вечеромъ, багрянецъ заката, горящія золотомъ вершины сосенъ и его первая любовь, Маша Полнова, которую онъ, казалось, позабылъ совершенно и о которой не думалъ десятки лтъ. ‘Ишь ты’! съ удивленіемъ сказалъ онъ себ. Черноволосая, черноглазая, босая, тоненькая, съ лукавой и радостной улыбкой, она стояла передъ нимъ, какъ живая. А когда вслдъ за тмъ припомнился ему и ея голосъ, также давно позабытый и потому такъ странно знакомый теперь, волнующій кровь и разрывающій ту страшную преграду промчавшихся лтъ, которая отдляла его отъ юности,— онъ задохнулся отъ болзненно радостнаго чувства, и воспоминанія одно ярче другого хлынули на него такимъ бурнымъ потокомъ, что онъ вскочилъ съ кровати и побжалъ босикомъ по холодному полу.

— Господи, о, Господи! — застоналъ онъ.

Демидычъ проснулся и подумалъ сквозь сонъ, что со старикомъ творится что-то неладное.

Опомнившись, Прохоръ Кузьмичъ подошелъ къ окну: тамъ за замерзшими стеклами безпокойно билось что-то смутное и жуткое. Прохоръ Кузьмичъ перекрестился, легъ въ постель и потушилъ лампу. И вмст съ потухшимъ свтомъ исчезли въ одно мгновеніе вс воспоминанія, точно провалились. въ бездну, надъ которой сомкнулась пустая жуткая темнота. За стнами шумлъ втеръ, слышно было, какъ, вздрагивая, стучали ставни внизу и что-то жалобно стонало на двор.

Прохоръ Кузьмичъ вспомнилъ о безсмысленномъ и жестокомъ дл, въ которомъ ему предстояло участвовать завтра, и тяжело вздохнулъ. Ему стало скучно, тоскливо и жутко, онъ почувствовалъ, что у него болитъ спина, ноютъ ноги…

III.

Когда на слдующее утро Прохоръ Кузьмичъ проснулся, старинные часы, висвшіе въ простнк, показывали уже четверть десятаго. Желтые солнечные лучи несмло и печально пробивались сквозь замерзшія, занесенныя снгомъ стекла. Слышно было, какъ хрустлъ снгъ на улиц подъ чьими-то шагами, и чувствовалось, что на двор морозъ.

Прохоръ Кузьмичъ, спустивъ ноги, кряхтя и охая, надлъ валенки и постучалъ въ стну кулакомъ. Вошелъ Демидычъ съ кипяшимъ самоваромъ и сказалъ, что уже два раза приходили отъ пристава узнать, скоро ли хать. На лиц аккуратнаго Прохора Кузьмича выразился испугъ, онъ заторопился. Наскоро поплескавъ себ въ лицо холодной водой, причесавъ передъ зеркаломъ жидкіе мокрые волосы и помолившись передъ иконами, онъ торопливо проглотилъ стаканъ чаю и сталъ одваться.

— Проспалъ… подь оно… чтобъ васъ…— бормоталъ онъ, съ просонья не попадая въ рукава шубы, которую подавалъ ему Демидычъ.

Уже сидя въ саняхъ, онъ тревожно и суетливо разспрашивалъ Демидыча, достаточно ли подводъ и хватитъ ли народу, чтобы все кончить сегодня же къ вечеру, извщенъ ли Иванъ Мамаевъ, есть ли у возчиковъ веревки и топоры, заряжены ли у лсниковъ револьверы и можно ли посл вчерашней мятели прохать лсными дорогами. Демидычъ давалъ на все краткіе успокоительные отвты. Наконецъ, гремя бубенцами и звеня колокольчиками, подъ конвоемъ конныхъ лсныхъ сторожей, сани выхали изъ воротъ и, миновавъ нсколько улицъ, остановились передъ домомъ, на которомъ блыми буквами по черному фону было написано: ‘квартира для гг. чиновниковъ’. Демидычъ, бойко соскочивъ съ сдла, пошелъ съ докладомъ къ приставу, но тотъ уже выходилъ на крыльцо въ сопровожденіи какого-то неизвстнаго, не по заводски щеголевато одтаго человка. Несмотря на ранній часъ дня, приставъ былъ уже замтно навесел. Остановившись на площадк крыльца и удерживая собесдника за рукавъ, онъ говорилъ ему что-то съ необыкновеннымъ одушевленіемъ.

— Тебя ждутъ,— видимо тяготясь разговоромъ, вполголоса промолвилъ господинъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… Заламывай цифру солидную, понимаешь?.. Однимъ словомъ, не стсняйся.

— Хорошо, хорошо, но ты заставляешь ждать…

— И подождутъ, что за важность!.. Потому что, понимаешь, ужъ если продавать чорту душу, то, по крайней мр, не даромъ. Однимъ словомъ, до свиданія и желаю успха.

Господинъ, освободившись, поспшно пошелъ вдоль улицы, шагая черезъ сугробы.

— Почтеннйшему, благообразному старцу почтеніе! — привтствовалъ приставъ Прохора Кузьмича.

— Здравствуйте, сударь,— съ холодной учтивостью отвчалъ тотъ.— Извините, кажется, задержалъ васъ.

— Это ничего. До свиданія, до свиданія, желаю успха!— еще разъ крикнулъ приставъ вслдъ уходившему господину и, усвшись въ сани, сказалъ: — айда!

Прохавъ версты дв по заводу, миновавъ фабричный дворъ и дровянную площадь, сани выхали на широкую плотину.

— Прудомъ подемъ или горами? — спросилъ ямщикъ, сдерживая лошадей.

— Прудомъ, прудомъ,— отвчалъ Прохоръ Кузьмичъ, которому не хотлось прозжать мимо Марьиной рощи.

— Вчера пурга была. Подводы горами ушли.

— Ничего, позжай, благословясь.

Лошади, почуявъ просторъ, дружно подхватили и понесли по гладкой равнин замерзшаго пруда, которая разстилалась на много верстъ, сливаясь съ голубою далью, манившей къ себ и сулившею что-то прекрасное. Справа и слва поднимались высокіе лсистые берега. Кони мчались съ захватывавшей духъ быстротой. Снгъ милліонами искръ блестлъ на солнц. Было весело хать и смотрть кругомъ. Впечатлительный приставъ крикомъ и гиканьемъ выражалъ свой восторгъ.

Прохавъ прудомъ верстъ шесть, сани круто свернули въ сторону и стали подниматься въ гору по узкой, едва замтной, занесенной снгомъ дорожк. Лсъ сразу обступилъ ихъ со всхъ сторонъ, точно принялъ въ свои объятія. Чмъ дальше, тмъ онъ становился выше и глуше. Стали попадаться кедры и огромныя лиственницы съ голыми сучьями. Вверху надъ головой въ нсколько ярусовъ висли отягченныя снгомъ втви елей и пихтъ. Такой же блый, мягкій снгъ лежалъ на земл. Утопая въ немъ, сани двигались, какъ въ волнахъ благо пуха. Колокольчики лниво позванивали. Отъ лошадей шелъ паръ. Дорога становилась все тсне. Иногда казалось, что впереди лсъ смыкался сплошной стной, но кажущаяся преграда раздвигалась, открывая впереди новыя преграды, также раздвигавшіяся, и сани безшумно продолжали путь. Вверху надъ лсомъ свтило солнце, а внизу подъ деревьями былъ ровный, мягкій полумракъ. Иногда въ просвтахъ втвей виднлись въ вышин яркія пятна освщенныхъ вершинъ, и на темно-голубомъ неб красиво вырзывалась серебряная корона лсного великана.

— И все это вырубятъ, всю эту красоту,— сказалъ приставъ,— не свинство ли, а?

— Чего изволите? — переспросилъ Прохоръ Кузьмичъ, пробуждаясь отъ своихъ думъ.

— Лсъ жалю. Истребляете лса безпощадно. Вонъ Марьину рощу вырубили… вдь за это надо бы, по настоящему, я не знаю что…

— Это не мы… разв мы?..— глухо отозвался Прохоръ Кузьмичъ.

— А то кто же?.. И свой, и мужицкій лсъ истребляете безъ пути, безъ нужды. Я собственными ушами слышалъ, какъ управляющій вашъ говорилъ нашему предсдателю: я, говоритъ, это потому, что у мастеровыхъ не должно быть лсу. И свой, и мужицкій, говоритъ, я на пятнадцать верстъ кругомъ вырублю, чтобы была пустыня. Тогда я, говоритъ, на однихъ дровахъ сочиню крпостное право. Ей-Богу, это я собственными ушами слышалъ.

— Не знаю-съ… не наше это дло-съ… наше дло маленькое…

— Въ сущности весьма возмутительно. Вотъ и теперь, чортъ его знаетъ! вдь мы людей зорить демъ… Ежели разсудить, оно не особенно того…

— Не намъ судить… намъ, сударь, что прикажутъ…

— А если бъ приказали человка убить? тогда какъ?.. А вдь, пожалуй, оно и похоже…

Прохоръ Кузьмичъ въ сильномъ волненіи закашлялъ и надвигалъ плечами.

— Позвольте-съ,— заговорилъ онъ, заикаясь,— меня даже вовсе и не было здсь, когда Марьину рощу рубили… позвольте… я узжалъ въ главную контору…

— Это все равно, я не объ этомъ, а вообще…

— Нтъ, позвольте, сударь, какъ не объ этомъ? — все больше и больше волнуясь, продолжалъ Прохоръ Кузьмичъ.— Вы говорите, человка убить… Нтъ, позвольте… я служу графу, его сіятельству, сорокъ пять лтъ врой и правдой… безоблыжно… такъ, по вашему, что же?.. я честно служилъ… такъ по вашему, слдовательно, я подлецъ посл этого?.. или какъ?.. ежели я честно и безоблыжно?.. Позвольте!..

— Полноте! да вы кому служите? вы полагаете, графу служите? — также внезапно возбуждаясь, возразилъ приставъ.— Ну, едва ли? дьяволу, самому сатан, но никакъ не графу… Графъ-то гд онъ? видали вы его, графа-то? да и есть ли еще онъ, графъ-то? Можетъ быть, его и нту вовсе, а? тогда какъ?.. Ха, ха, ха!.. то-то и есть… Графъ!.. честно, преподобно!.. какъ-бы не такъ!.. Графъ!.. нтъ, не графъ тутъ, а разные проходимцы, а графъ не боле, какъ фантазія.

Прохоръ Кузьмичъ былъ такъ ошеломленъ этой выходкой пристава, что въ первый моментъ не нашелся ничего отвтить и только минуту спустя сказалъ:

— Графъ бумаги подписываетъ. Я самъ видлъ его подпись.

— Поддлка — больше ничего,— не смущаясь, отвчалъ приставъ.

Лсъ, раздвинувшись на об стороны, обнаружилъ впереди торную дорогу съ широкой проской, небольшую поляну и новый деревянный домъ съ высокимъ заплотомъ и растворенными настежъ воротами. По свже утоптанному снгу во двор и у воротъ толпилось человкъ тридцать мужиковъ въ полушубкахъ и блыхъ понявахъ съ топорами за поясомъ. Вдоль забора, уткнувшись въ сугробы, понуро стояли десятка три лошадей, запряженныхъ въ дровни.

Красныя лица, маслянистые глаза, размашистыя движенія и развязное галднье свидтельствовали, что толпа подъ хмлькомъ. Подрядчикъ Мамаевъ, бравый черноволосый мужикъ, въ городской шуб и бобровой шапк, сидлъ на корточкахъ у заплота и изъ полуведерной бутыли цдилъ водку въ чайную чашку съ отломанной ручкой, поднося мужикамъ, которые стояли кругомъ съ благочестивыми лицами.

Заслышавъ звонъ колокольчика, Мамаевъ заткнулъ бутыль пробкой, стукнувъ по ней ладонью, сунулъ въ снгъ вмст съ чашкой и накрылъ полушубкомъ.

— Посл, пущай продутъ,— сказалъ онъ, отряхиваясь отъ свта.

Выйдя изъ воротъ, онъ сталъ махать навстрчу дущимъ шапкой. Толпа притихла, и человкъ двадцать одинъ за другимъ лниво поснимали шапки. Изъ толпы отдлился староста съ знакомъ на груди и, утопая въ снгу, побрелъ къ санямъ, за нимъ четверо полицейскихъ десятскихъ и человкъ пять лсныхъ сторожей. Мамаевъ, держа шапку на отлет, суетился около саней.

— Прохору Кузьмичу наше нижайшее,— тарантилъ онъ, радостно ухмыляясь,— его высокородію, господину судебному приставу совершеннйшее уваженіе… десять персиковъ — одна малина!..

— Сколько подводъ? — спросилъ его Прохоръ Кузьмичъ,

— Аккуратъ тридцать четыре.

— Не мало?

— Нтъ. Еще съ Суханки будетъ около шестнадцати. Хватитъ.

— Вамъ-то что? для себя старается,— вмшался приставъ,— сдлайте одолженіе, своего не упуститъ.

— Совершенно справедливо-съ! — восторженно подхватилъ Мамаевъ,— потому что понимаемъ свой интересъ вполн… Эхъ, ваше благородіе! не удостоили вы прокатиться, а посмотрите — лошадка-то, а? Обратите ваше вниманіе, побезпокойтесь взглянуть… вонъ туда… вонъ, вонъ… поверните головку направо… вотъ, вотъ… а?.. каковъ-съ?.. Живописная картина, ась?.. Олеографія въ полномъ смысл, десять персиковъ — одна малина…

Приставъ, разсянно посмотрвъ на ковровыя щегольскія сани и великолпнаго вороного жеребца въ наборной сбру, ничего не сказалъ. Мамаевъ лукаво подмигнулъ и прищелкнулъ языкомъ.

— Не угодно ли? а? прокатиться? а?

Приставъ покачалъ головой и отвернулся.

— Хе, хе, хе!.. еще все сердитесь, ваше благородіе?.. Совершенно напрасно-съ. Потому что не въ ту линію попадаете, право, ей-Богу-съ… Понятія у васъ неправильныя, то-есть, собственно, по этому предмету.

Приставъ презрительно пожалъ плечами и сказалъ:

— Подлецъ ты — больше ничего.

— Это какъ вамъ будетъ угодно,— обидчиво возразилъ Мамаевъ.— Потому что вы какъ человкъ нужный, для васъ я завсегда готовъ… но ежели въ такомъ раз, что возможности никакой и притомъ Безъ разсчету, то сдлайте ваше одолженіе-съ…

— Да ужъ молчи, молчи.

— Можемъ и помолчать.

— Ну, и молчи.

— Какъ угодно, мы можемъ.

— Копечная твоя душа.

— Очень можетъ быть-съ, мы не споримъ. Ваше дло большое, наше маленькое.

— У тебя голикъ вмсто сердца.

— Ну, и голикъ… намъ ладно… Не знаю, какъ вамъ, а намъ превосходно.

По другую сторону саней въ то же время шелъ иной разговоръ.

— Почему старшина не пріхалъ? — спрашивалъ старосту Прохоръ Кузьмичъ.

Староста, потупившись, стоялъ по колна въ снгу и отвчалъ съ большой неохотой.

— Не могу, сударь, знать.

— Все мудритъ! Смотря, кабы не домудрился до чего-нибудь.

— Некогда, говоритъ, своихъ дловъ много.

— Вамъ, чуть что до господскаго интересу, все некогда. Какія такія дла?

— Не могу знать.

— Ну, конечно!.. А тебя, я слышалъ, таки поучили маленько, а?.. Это ничего, впередъ будешь умне.

Староста, который только-что вышелъ изъ-подъ ареста, потянулъ носомъ воздухъ, переступилъ съ ноги на ногу, но ничего не отвтилъ.

— Да, неправильно ты поступилъ, неправильно.

Староста и самъ зналъ, что неправильно, хотя не смлъ въ этомъ сознаться даже самому себ. Неправильность же, которую онъ допустилъ, состояла въ томъ, что онъ согласился приложить должностную печать къ протоколу о самовольной порубк, учиненной конторскими рабочими на усадьб мастерового Ивана Бастрыгова, и далъ ему формальное разршеніе перевезти срубленныя деревья къ себ во дворъ. Это было сдлано по совту одного законника и являлось одной изъ многочисленныхъ попытокъ со стороны населенія защитить свои права. Дальнйшій планъ состоялъ въ томъ, чтобы дло провести черезъ вс судебныя инстанціи до сената включительно и по примру перваго иска предъявить къ заводоуправленію другіе такіе же на десятки, а можетъ быть, и на сотни тысячъ рублей. На это предпріятіе возлагались большія надежды, но он были разрушены очень скоро. Въ тотъ же день по распоряженію лсничаго секвестрованный старостой лсъ былъ увезенъ со двора Бастрыгова на заводскій дворъ, самого старосту посадили въ темную и продержали подъ арестомъ восемнадцать сутокъ, Бастрыгова же привлекли къ отвтственности за кражу лса.

— Теб ли, дураку,— продолжалъ Прохоръ Кузьмичъ,— судить графскія дла? Для того ли ты присягу принималъ, чтобы народу потачку давать, а? Ты начальникъ и долженъ внушать благоговніе, а не развратъ, да! У графа, другъ, везд заручка: и сверху, и снизу, и спереди, и сзади, и со всхъ боковъ, такъ ты объ этомъ помни.

— Мы понимаемъ,— неопредленно бормоталъ староста.

— Не больно вы понимаете… Сколько съ тобой десятскихъ?

— Четверо.

— Почему мало?

— Народу нту, Прохоръ Кузьмичъ, вс въ расход, туды-сюды…

— Туды-сюды… все фокусы, все фокусы…

Изъ-за лсу показался урядникъ на гндомъ кон. Взмахнувъ нагайкой, онъ лихо подскакалъ къ санямъ и по солдатски отрапортовалъ, приложивъ правую руку ко лбу:

— Ихъ благородіе приказали сказать, что по случаю несчастнаго происшествія на рудник они быть не могутъ… такъ что даже мертвыя тла-съ…

— У этого станового всегда какая-нибудь отговорка,— съ неудовольствіемъ проворчалъ приставъ.

— Никакъ нтъ-съ, въ шахт несчастіе сдлалось, такъ что семерыхъ на смерть, да двоихъ въ больницу свезли.

— Ну вотъ! всегда такъ!.. и надо же непремнно въ это самое время… Ну, однако, хать такъ хать.

Тронулись дальше. Впереди гарцовалъ урядникъ, позади гуськомъ трусила лсная стража. Возчики, пурхаясь въ снгу, съ трудомъ выводили лошадей на дорогу и, вскакивая на дровни, съ гиканьемъ и свистомъ неслись вдогонку, растянувшись на полверсты. Шумъ этого позда всполошилъ мертвую лсную тишь и разбудилъ притаившееся эхо. Нсколько мужиковъ, окруживъ Мамаева, остались во двор около бутыли съ водкой. Минутъ двадцать спустя Мамаевъ мчался на своемъ жеребц, какъ бшеный, обгоняя обозъ. Его разноцвтныя сани, судорожно ныряя въ снгу, бились о стволы деревьевъ, вздрагивали, какъ въ истерик, ложились то на правый, то на лвый бокъ, то, выпрямляясь, скрывались въ ухаб. Вороной конь минутами совершенно исчезалъ въ снжномъ вихр. Самъ Мамаевъ съ вдохновеннымъ видомъ стоялъ на ногахъ, натянувъ возжи, и каждую минуту казалось, что онъ разможжитъ себ голову. Мелькнувъ, какъ метеоръ, онъ скрылся впереди за поворотомъ дороги

— Сущій дьяволъ,— съ восхищеніемъ произнесъ приставъ.

Прохавъ версты дв, опять свернули на маленькую дорожку. хать стало трудне. Лсъ пордлъ, мелькнула блая поляна съ торчащею изъ снжныхъ сугробовъ изгородью, показались тесовыя ворота и высокій заплотъ, изъ-за котораго выглядывали занесенныя снгомъ крыши, кирпичная труба и скворешникъ съ пучкомъ соломы. У воротъ весь въ мыл стоялъ жеребецъ Мамаева. Во двор заливались собаки. Мамаева не было, только его шуба, небрежно брошенная на край саней, да темно-малиновый шарфъ свидтельствовали о его присутствіи гд-то неподалеку.

Приставъ, выйдя изъ саней, потрогалъ калитку: она была заперта. Лицо пристава стало озабоченнымъ и сердитымъ.

— Исторія! — сказалъ онъ.— Еще того и гляди, что укокошатъ тебя, какъ собаку.

Кучеръ, будто исполняя положенную по штату формальность, стукнулъ два раза въ ворота, крикнувъ: — Эй, вы, черти! — и ползъ въ карманъ за табакомъ, прибавивъ вполголоса,— отопрутъ они, дожидайся!

Между тмъ, изъ-за сугроба, наметеннаго вдоль изгороди, показался Мамаевъ въ поддевк, по поясъ въ снгу.

— Чуть не утонулъ,— сказалъ онъ, выбираясь на дорогу и отряхиваясь отъ снга,— намело выше крышъ. — И прибавилъ, понижая голосъ: все гнздо дома,— старуха въ молельн, самъ въ теплушк, прочіе въ изб. Стало быть учуяли — все кругомъ на запор.

— А ты какъ узналъ?

— Я во двор былъ, у оконъ подслушивалъ.

— А собаки?

— Собаки на цпи. Охъ, берегитесь, братцы, чтобъ съ цпи ихъ не спустили: собаки большущія!

Подъхавшія подводы запрудили все видимое пространство дороги и небольшой площадки передъ воротами, наполнивъ воздухъ бодрымъ и веселымъ говоромъ.

Приставъ, урядникъ, Прохоръ Кузьмичъ и Мамаевъ стали совщаться.

— Сопротивленія не окажутъ, будьте въ споко,— сказалъ урядникъ.

— Почему ты думаешь?

— Вры не такой… хозяинъ-то… не нашей вры, не христіанской… такъ что всякія слова говори и ругайся, а драться не велно.

— Ну, это, положимъ, ерунда… Эй, ломай ворота!

Когда подъ пніе дубинушки разломали заплотъ и ворота, открылся чисто прибранный, очищенный отъ снгу дворъ съ амбаромъ, завозней и сараемъ. По веревк, протянутой поперекъ двора, оскаливъ зубы, метались и лаяли обезумвшія отъ ярости собаки. Мамаевъ одну за другой пристрлилъ изъ револьвера и постучался въ запертыя двери крыльца. Никто не отозвался, домъ казался вымершимъ.

— Ломай! — закричалъ приставъ.

Выломали двери и вошли въ сни. Тамъ также было пусто. У окна лежала опрокинутая, недодланная деревянная кадка, валялись черемуховые прутья, доски, топоръ и пила. Направо и налво шли двери. Приставъ осторожно потянулъ къ себ правую, она подалась и съ жалобнымъ визгомъ отворилась. Заглянувъ внутрь, приставъ отшатнулся. На первый взглядъ тамъ было совершенно темно, однако, вглядываясь, онъ замтилъ едва мерцавшій желтый свтъ восковой свчки передъ темнымъ иконостасомъ, нсколько иконъ, таинственно выступавшихъ изъ мрака, и склонившуюся на колняхъ передъ образами старуху. Она крестилась, кладя земные поклоны.

— Эй, гд тутъ хозяинъ? — громко спросилъ приставъ,— Парамонъ Алексевъ Митрохинъ?

Старуха, не оборачиваясь и не отвчая, продолжала молиться.

— Ты, старая! слышишь, теб говорю! гд хозяинъ?— развязно и неестественно громко продолжалъ приставъ.

Старуха быстре зашевелила губами и еще истове стала креститься.

— Гд хозяинъ, я спрашиваю?

Приставъ взялъ ее за худое костлявое плечо, прикрытое грубой холстиной. Старуха вся содрогнулась, у нея затряслась голова, задрожали руки, но она продолжала шептать и креститься, не отзываясь ни однимъ звукомъ. Приставъ постоялъ въ нершительности нсколько секундъ и вдругъ разразился ругательствами.

— Тьфу! будьте вы прокляты, кержаки окаянные! — кричалъ онъ и, хлопнувъ дверью, въ сильномъ гнв вышелъ изъ молельной.

Другая дверь оказалась запертой изнутри.

— Ломай! — возопилъ приставъ.

Дверь высадили съ петель просунутымъ снизу ломомъ и, когда стали срывать съ крючка, на которомъ тяжелая дверь еще держалась, она вырвалась изъ рукъ и оглушительно грохнулась на полъ. Черезъ образовавшуюся брешь представилась очень мирная картина: обыкновенная, весьма опрятная изба съ крашеными лавками и полатями, съ мдными складными иконами на божниц. На голубц сидлъ самъ хозяинъ въ безмятежной поз погруженнаго въ работу человка. Въ рукахъ у него былъ лапоть и коточигъ, а на колняхъ и на полу лежали лыки. Онъ былъ блденъ, какъ надтая на немъ рубаха, лапоть и лыки прыгали въ его рукахъ. Онъ не оглянулся на шумъ и продолжалъ свою работу, безцльно тыкая коточигомъ.

Пожилая баба, его жена, сидла у залавка, закрывъ руками лицо, и голосила: — ‘мамонька-а!.. мамонька-а!..’ Другая баба, молодая и красивая, странно изогнувшись и опираясь одной рукой о стну, а другой судорожно хватаясь за Горло, выкрикивала истерически: ‘О-ой!.. о-ой!..’ Огромные черные глаза ея съ выраженіемъ безумнаго ужаса устремлены были на входившихъ въ избу людей, которые представлялись ей чудовищами, изрыгающими пламя и скверну нечестія. Съ полатей слышался пронзительный дтскій плачъ.

Приставъ вошелъ въ избу первый, сбросилъ съ плечъ шубу, которую подхватилъ стражникъ, и кинулъ на столъ портфель съ бумагами. За нимъ вошли Прохоръ Кузьмичъ, Мамаевъ, урядникъ и нсколько человкъ лсниковъ.

— Парамонъ Митрохинъ! — громко и отчетливо, стараясь перекричать причитанье бабъ и плачъ ребенка, обратился приставъ къ хозяину.— Встать долженъ, когда съ тобой говорятъ,— прибавилъ онъ, понижая голосъ,— встань!

— Пошто? — не измняя позы, отвчалъ Митрохинъ.

— А по то, что я съ тобой говорю!

— Разбойничать пріхалъ, меня грабить, а я теб кланяйся! Нтъ, не будетъ этого никогда! Разбойничай! Правь свое дло! На что теб мои поклоны?

— Ахъ, ты…— Приставъ, весь красный отъ гнва, загнулъ трехъ-этажное ругательство. — Эй! поднимите его, поставьте на ноги!.. Такъ!.. Я научу тебя, сукина сына, какъ съ чиновниками разговаривать!..

Митрохина взяли подъ мышки и приподняли.

— Такъ,— продолжалъ приставъ,— теперь слушай…

— Не желаю слушать.

— Все равно, молчи. Судъ приговорилъ вс твои постройки къ сносу — ты это знаешь.

— Нтъ, не знаю и тебя съ антихристомъ не признаю.

— Затмъ присуждено съ тебя за пользованіе покосами и усадьбой 624 рубля 70 копекъ и судебныхъ издержекъ 60 рублей, а всего 684 рубля 70 копекъ. Теб это также извстно.

— Я судовъ вашихъ не признаю.

— Это все равно. Денегъ ты не уплатилъ, поэтому у тебя были описаны и проданы съ торговъ постройки твой какъ строительный матеріалъ. Понимаешь?

— Грабители вы — это я понимаю.

— На торгахъ он были пріобртены крестьяниномъ Новоскольской волости Иваномъ Петровымъ Мамаевымъ за 7 рублей 45 копекъ, каковыя деньги поступили въ погашеніе слдуемыхъ съ тебя взысканій. Объ этомъ я теб объявляю. Мамаевъ!

— Здсь.

— Вы Иванъ Петровъ Мамаевъ?

— Такъ точно.

— Крестьянинъ Новоскольской волости?

— Такъ точно.

— Вами пріобртены на торгахъ 14 ноября сего года строительные матеріалы, заключающіеся въ дом, амбар и другихъ постройкахъ, принадлежащихъ бывшему мастеровому Верхъ-Каргинскаго завода Парамону Митрохину…

— Такъ точно, и какъ, слдовательно, он…

— Молчи!

— Слушаю-съ.

— И находящихся на земл, принадлежащей управленію Каргинскихъ заводовъ.

— Такъ точно.

— Объявляю, что домъ, службы и вс постройки Митрохина, какъ проданныя съ торговъ, принадлежатъ вамъ, вв можете получить ихъ, он ваши.

— Слушаю-съ.

— Но такъ какъ он куплены на сносъ, то вы обязаны очиститъ ихъ немедленно.

— Слушаю-съ,— съ чрезвычайной почтительностью отвчалъ Мамаевъ.

Окончивъ эту комедію, приставъ прибавилъ:

— Теперь можете приступить.

Вдругъ Митрохинъ, на котораго перестали обращать вниманіе, тряхнувъ плечами, сбросилъ съ себя руки державшихъ его лсниковъ и рванулся впередъ.

— Не дамъ! — закричалъ онъ, какъ безумный, вращая налившимся кровью глазами.— Я суда вашего не признаю!.. чортовы слуги!..

— За эдакія слова, смотри, братъ…

— Дьяволъ! это мое мсто, моя земля! ддовская она, вотъ что! ддъ владлъ, отецъ владлъ, я владю тридцать лтъ… наше вковое владніе… По всмъ законамъ мое… мое оно, мое… Отнять захотли, ограбить?.. анафемы!.. Н-етъ!.. не тронь!.. не дамъ!.. пусть пропадаетъ все!.. не достанется вамъ… А-а!..

Въ изступленіи онъ схватилъ лежавшій на лавк топоръ и съ необычайной силой сталъ рубить голубецъ, подпорный брусъ полатей и косяки оконъ. Топоръ на цлый вершокъ впивался въ дерево, полетли щепки… Толпа отпрянула назадъ, давя другъ друга. Одинъ приставъ остался на мст, скованный ужасомъ, каждую секунду ожидая смерти.

— Возьмите его, сумасшедшаго! — закричалъ, наконецъ, Прохоръ Кузьмичъ.

Нсколько человкъ бросились на Митрохина. Началась свалка. Минуту спустя Митрохинъ, окровавленный, съ связанными руками, смирно сидлъ на лавк, опустивъ голову, и тяжело дышалъ. Приставъ былъ смертельно блденъ.

— Онъ хотлъ меня убить,— бормоталъ онъ, выходя изъ оцпеннія и грузно опускаясь на скамью.

Черезъ четверть часа, онъ писалъ протоколъ о вооруженномъ сопротивленіи. Рядомъ съ нимъ староста коптилъ печать надъ сальнымъ огаркомъ.

VI.

На двор дло разрушенія уже началось. Съ уханьемъ и пснями ломали крыши, тащили доски и бревна, клали на дровни и увозили со двора. Мамаевъ распорядился выносить имущество изъ избы, у которой уже начали ломать крышу. Сундуки, подушки, полушубки, холсты, женскіе сарафаны, кадки, горшки, самоваръ, посуду, иконы — все валили въ одну кучу.

Когда было вынесено имущество, приступили къ выдворенію хозяевъ. На Митрохина насильно надли полушубокъ и валенки, нахлобучили шапку и вывели на дворъ. Затмъ одли и поволокли упиравшуюся старуху. Молодая баба съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и пожилая съ мальчикомъ лтъ десяти и двочкой лтъ двнадцати вышли сами. Он теперь уже не выли и, казалось, смотрли на все съ тупымъ равнодушіемъ.

— Куда запропастилась Анисья? — спрашивала пожилая баба.

— А Богъ знаетъ,— отвчала молодая.

Усвшись на опрокинутую колоду, урядникъ и Мамаевъ курили папиросы и разговаривали.

— За семь съ полтиной купилъ, говоришь? — спрашивалъ урядникъ.

— За эту самую цыфру, господинъ офицеръ… окромя того, вывозка конторская…

— Какая дешевись!..

— По моему, не очень. Прошлый разъ Никольскій выселокъ продавали, такъ я по рублю съ гривной за дворъ купилъ.

— Чудеса!

— Потому что здшніе боятся покупать, кабы голову, напримръ, не оторвали и тому подобное.

— Совершенно врно.

— А контора не корыстуется: ей лишь бы разорить гнздо, а барышевъ ей не надо. Поэтому собственно и оцнка рупь или полтинникъ. Накинулъ пятачекъ и получай въ потомственное владніе. Разумется, будь у меня настоящій капиталъ, не сталъ бы и я соваться въ такія дла: безпокойства большое.

— Само собой.

— Надо мн по первому разу въ силу войти, чтобы было съ чмъ взяться. А дла здсь — золотое дно, самородная жила!.. Во-первыхъ, необразованность… Во-вторыхъ, контора въ пустяки не вникаетъ, да и ей что? Загребаетъ она милліоны, стало быть, ей разсчету нтъ безпокоить себя… Вонъ старичина пристава куда-то поволокъ… куда это?.. Пожалуй, проклажаться здсь больше нечего, надо хать къ Настюковымъ… А бабеночка ничего… смотри-кась, а?.. вдова что-ль?

— Нтъ, солдатка. Говорятъ, припадочная. Какъ мужа взяли въ солдаты, такъ съ этихъ поръ.

— А это чья? Откуда взялась? Какъ мы ее не видали?

— Дочь, двица. Нездоровая она, поэтому и замужъ не вышла.

— А красавица, только худа больно.

— Провинка за ней была… въ прошломъ году съ учителемъ убгала.

— Ну?

— Да, да. Черезъ мсяцъ обратно пришла: учитель то бросилъ ее въ город Оренбург, самъ скрылся.

— Значитъ, прошелъ полный курсъ и довольно. Молодецъ!

Приставъ закуривалъ папиросу, когда Прохоръ Кузьмичъ, срый съ лица, нетвердыми шагами подошелъ къ нему сзади и потащилъ за рукавъ, говоря заплетающимся языкомъ:

— Пойдемте-ка-сь… пожалуйста… туды…

— Куда? что такое?

— Пожалуйста… пойдемте… сдлайте милость… вонь туды-съ… пожалуйста…

Они пошли и въ сняхъ встртились съ молодой двушкой, которая посторонилась, чтобъ дать имъ дорогу. Она была въ короткой шубейк и бломъ платочк, блдная и печальная. Красивое лицо ея было прозрачно, какъ воскъ, тонкія губы блдны, огромные черные глаза съ длинными рсницами ощущены внизъ.

— Она… вонъ… глядите… видите…— въ ужас бормоталъ Прохоръ Кузьмичъ, пятясь и прижимаясь къ стн.

— Кто она?.. что такое? что съ вами? — спрашивалъ удивленный приставъ.— По всей вроятности, это дочь хозяина, чего вы боитесь?

Но Прохоръ Кузьмичъ уже опомнился и приходилъ въ себя.

— Ничего, такъ, извините,— бормоталъ онъ,— показалось мн… о, Господи!.. дв капли воды покойница жена… охъ, сердце зашлось… испугался…

— Эта двушка? Похожа на вашу жену?

— Да, да… дв капли воды…

— Странно… ваша жена умерла молодая?

— Да, да, молоденькая, двадцати лтъ… Пятнадцатый годъ вдовю… двухъ лтъ не жилъ съ женой… Ахъ, батюшки! Все еще сердце дрожитъ.

— Странное совпаденіе,— говорилъ приставъ, снова выходя на дворъ и закуривая папиросу.

Прохоромъ Кузьмичемъ овладла непонятная суетливость. Протискиваясь въ обшей суматох между народомъ, загромождавшими дворъ санями и грудами бревенъ, онъ кричалъ, чтобы не ломали зауголковъ, считалъ нагруженные возы и соображалъ, сколько еще остается свободныхъ подводъ, подсоблялъ провести лошадь или подтащить сани. Въ одну изъ такихъ суетливыхъ минутъ, когда онъ кричалъ что-то ползающимъ по крыш рабочимъ, къ нему подошла двушка, похожая на его жену, и упала ему въ ноги.

— Что такое, Боже мой! — испуганно воскликнулъ онъ, пятясь назадъ.

— Прохоръ Кузьмичъ, родимый! — сказала двушка,— не погубите, велите тятеньку отпустить…

— Что ты, милая? встань, пожалуйста… какъ господинъ приставъ… я не знаю…

— Похлопочите, заступитесь…

— Хорошо, хорошо… вонъ приставъ, пойдемте къ нему.

Приставъ сидлъ съ урядникомъ на колод. Двушка бухнулась ему въ ноги.

— Простите тятеньку, прикажите отпустить.

На лиц пристава показалось жесткое и какое-то скаредно тупое выраженіе.

— Нтъ, милая,— отвчалъ онъ язвительно и черство, точно его хотли подвести, но онъ раскрылъ вс козни,— меня топоромъ, а я прощай… покорно благодарю… у меня мы дв головы.

— Простите ради Христа… онъ и такъ кругомъ наказанъ…

— Нтъ, нтъ.

Двушка обернулась къ Прохору Кузьмичу, но тотъ съ озабоченнымъ видомъ смотрлъ, какъ спускали бренно по веревк.

— Нтъ-съ, красавица, не могу-съ,— продолжалъ приставъ,— а вы встаньте-съ, нечего-съ… Строго говоря, я даже не имю права… да-съ, не имю права прекратить дло… Ну-съ, Прохоръ Кузьмичъ, а вдь надо спшить, а? какъ вы полагаете? пора хать къ Настюковымъ.

— Да, да… конечно-съ…

— А кто здсь остается?

— Демидычъ, десятскихъ человка два.

— Стало быть, демъ.

Выселокъ Настюковыхъ, состоящій изъ пяти дворовъ, разбросанныхъ въ лсу, былъ совсмъ близко, верстъ около четырехъ. Оказалось, что обитатели его благоразумно удалились, и здсь уже хозяйничали рабочіе съ Суханки.

— Вотъ и чудесно,— говорилъ Мамаевъ,— что хорошо, то хорошо… по крайности, безъ грха… Дйствуй, сударики, дйствуй! — прибавилъ онъ, обращаясь къ рабочимъ,— по окончаніи полуведерная на поздравку.

— Ваше благородіе, что съ бабами длать? — спрашивалъ пристава урядникъ.

— Съ какими бабами?

— Съ Митрохинскими.

— Ну?

— Самого, понятно, въ чижовку, а бабъ куда?

— Вотъ! а мн-то что? Это меня не касается. Вези въ заводъ, сдай старшин, какъ онъ хочетъ.

— А движимое имущество?

— И движимое имущество тоже.

Когда вернулись къ Митрохинскому двору, тамъ уже все было разрушено до основанія. На истоптанномъ снгу валялись клочья соломы, осколки бревенъ, отвалившіеся углы, жерди, гнилыя балки, стойки, половицы, домашній скарбъ. Посреди четырехугольной срой ямы, которою означалось мсто, гд была изба, возвышалась огромная глинобитная печь съ кирпичной трубой.

Хозяинъ разореннаго гнзда, все еще связанный, согнувшись и опустивъ голову, сидлъ на опрокинутой вверхъ дномъ кадк и тупо смотрлъ на свое разореніе. Повидимому, онъ ни о чемъ не думалъ. У него зябли ноги, болзненно ныли отекшія руки, одеревенла спина, но онъ какъ-будто не замчалъ этого, весь погруженный въ созерцаніе своей бды. Онъ ни разу не взглянулъ на своихъ семейныхъ и не отвчалъ, когда съ нимъ заговаривали.

Жена его, по привычк, не отдавая себ отчета, для чего это она длаетъ, переставляла горшки и собирала разсыпанный на снгу овесъ. У молодухи, не переставая, плакалъ грудной ребенокъ. Она кутала его въ полушубокъ, совала въ ротъ пустую грудь, укачивала его, кланяясь всмъ корпусомъ, какъ очепъ, а онъ все плакалъ какимъ-то безсильнымъ затихшимъ плачемъ. Старуха, потупившись, шептала молитвы. Мальчикъ и двочка, уже освоившись вполн съ новой обстановкой, беззаботно играли ‘въ стельки’, пиная другъ въ друга замерзшими глыбами навоза.

По дорог, пока хваталъ глазъ, двигались нагруженныя бревнами сани съ бредущими подл нихъ возчиками. Въ морозномъ воздух ясно и гулко доносился протяжный скрипъ полозьевъ. На вершин голой лиственницы, одиноко торчавшей надъ зелеными соснами, медленно угасалъ послдній лучъ заката. По небу съ запада расплывался янтарно-оранжевый свтъ. Воздухъ медленно застывалъ въ своей неподвижности. Становилось морозно. Дыханіе людей и животныхъ вылетало клубами благо тумана. Шерсть на лошадяхъ покрывалась куржавиной.

Около десятка мужиковъ, просунувъ въ жерло печи конецъ бревна, налегли на него животами.

— И-е-ой раз-зикъ…— затянулъ высокій теноръ.

— Еще да разъ,— подхватили остальные, налегая тяжестью своихъ тлъ и упираясь въ землю ногами.— У-ухъ!.. и-о-о-о… еще… еще…

Печь долго не поддавалась усиліямъ, но, наконецъ, медленно и солидно повернулась въ основаніи. Отъ нея отдлилась и сползла большая глиняная глыба. Труба дрогнула, покачнулась, остановилась на одно мгновеніе въ нершительности и вдругъ съ шумомъ грохнулась на землю, поднявъ облако коричневой пыли. Въ лсу что-то ахнуло и покатилось. Черезъ минуту на мст печи лежала срая груда мусора.

VII.

Свтло оранжевая заря быстро угасала, ночь спускалась на землю, кой-гд въ глубин неба слабо замигали рдкія звзды. Каждый звукъ звонко и отчетливо раздавался въ воздух.

Митрохина посадили на дровни и стали привязывать веревками къ передку. Бабы завыли. Подростки, схватившись за мать, начали кричать: ‘тятьку куда везутъ?.. тя-атьку!..’Бабъ и ребятъ, не смотря на сопротивленіе, размстили на другія дровни и повезли.

— Тьфу, будь он прокляты, какую музыку завели… бабы бабы и есть… Какъ гора съ плечъ,— говорилъ приставъ.

— Нтъ хуже сословія — бабъ,— замтилъ урядникъ.

— Ужъ это такой сортъ, съ тмъ возьмите,— сказалъ Мамаевъ, добывая изъ саквояжа бутылку съ коньякомъ и какую-то закуску.— А ну-те, господа, съ окончаніемъ, а? посл трудовъ праведныхъ замсто поздравки, съ устатку, для сугрву… а?.. ну-те-ка!..

— Ты что-жъ раньше не сказалъ, что у тебя коньякъ есть? жила! цлый день морилъ, дьяволъ!..— сердито говорилъ приставъ, съ жадностью проглатывая рюмку коньяку и набрасываясь на закуску.

Выпивъ и закусивъ мерзлой закуской, стали усаживаться въ сани.

— Вы чего жъ? — крикнулъ приставъ на Прохора Кузьмича, видя, что онъ медлитъ.

Прохоръ Кузьмичъ, не отвчая, безпокойно оглядывался на сгущавшійся сумракъ.

— А гд же она, эта двушка? — спросилъ онъ.

— Въ самомъ дл, гд жъ она? Вроятно, впередъ ушла. Кто видлъ?

Оказалось, что никто ее не видалъ: точно она сквозь землю провалилась. Стали кричать, но въ отвтъ доносилось изъ лсу только многоголосное звонкое эхо. Темнющій лсъ и холодный отблескъ потухавшей зари, чуть видный на поверхности снжной поляны, пугали Прохора Кузьмича, и мучительная тоска заползала ему въ сердце.

— Ну, чортъ съ ней! вотъ очень нужно! не маленькая. демъ! — ршилъ приставъ. Но Прохоръ Кузьмичъ, не взирая на обидныя издвательства пристава, переслъ въ розвальни и съ Демидычемъ и двумя лсниками отправился на поиски. Приставъ съ Мамаевымъ ухали въ заводъ.

— Либо у Хохлачевыхъ, либо на Собачьемъ пріиск — больше ей негд быть, тутъ дорога одна,— говорилъ Демидычъ. Въ лсу быстро темнло, но пока еще можно было различать слды на снгу. Чувствовалось, какъ стынетъ неподвижный воздухъ и усиливающійся морозъ сковываетъ и леденитъ все.

‘Испугалась, ушла, можетъ быть, уже замерзла… на ней только коротенькая шубейка’… мучительно думалъ Прохоръ Кузьмичъ. Снгъ пестрлъ множествомъ мелкихъ слдовъ, перескавшихъ дорогу по всмъ направленіямъ.

— Не видно? — то и дло спрашивалъ Прохоръ Кузьмичъ хавшаго впереди Демидыча.

— Не видать,— неизмнно отвчалъ тотъ.

Впереди смутно зачернли какія-то постройки. Это была Хохлачевская заимка, приговоренная судомъ къ разоренію и поэтому покинутая жителями, пустая. Прохоръ Кузьмичъ и Демидычъ только теперь вспомнили объ этомъ.

Похали дальше, къ Собачьему пріиску. Теперь уже было совершенно темно. Снгъ казался чернымъ, какъ чернила. Въ просвт узкой дорожной проски торжественно горли яркія звзды. Ихъ холодный таинственный блескъ пугалъ Прохора Кузьмича. Вдругъ назади рослышался какой-то крикъ, Прохоръ Кузьмичъ весь содрогнулся отъ жуткаго чувства.

— Стой!.. стой!..— отчаянно кричалъ кто-то.

— Пашкинъ голосъ,— сказалъ Демидычъ, выравниваясь съ дровнями.

Дровни остановились, ихъ нагналъ верховой.

— Кто? что такое?

— Нашлась, пожалуйте обратно.

— Слава теб Господи! гд?

— По дорог нагнали, идетъ себ пшечкомъ.

— Ну, слава Богу!

— Пошла, говоритъ, просить управителя, чтобы тятеньку отпустили.

Прохоръ Кузьмичъ перекрестился, поднялъ воротникъ, зарылся въ солому и веллъ хать какъ можно скоре. Въ сердц его вдругъ разлилась пріятная теплота, хотя зубы стучали отъ холода. Лежа на спин, онъ смотрлъ, какъ звзды, вспыхивая, горли въ вышин надъ его головой и казались живыми, и чувствовалъ, что въ душу его проникаетъ что-то необъятно большое, строгое и торжественное.

VIII.

Судебный приставъ, только-что отобдавшій, съ посоловвшими глазами отъ выпитой водки, развалясь на диван, бесдовалъ съ пріятелемъ, тмъ самымъ, съ которымъ сегодня по утру выходилъ изъ дома. Пріятеля звали Петромъ Степанычемъ Луневымъ. Онъ былъ секретаремъ узднаго създа, пріхалъ вмст съ приставомъ для переговоровъ съ управителемъ завода по поводу общаннаго ему мста помощника повреннаго конторы для веденія разныхъ судебныхъ длъ. Передъ ними на стол выстроилась батарея пивныхъ бутылокъ.

— Слдовательно, поршили? — уже въ третій разъ спрашивалъ приставъ.

— Да.

— Окончательно?

— Окончательно.

— Полтораста въ мсяцъ, суточныя и разъзды… такъ?

— Такъ.

— Ну, поздравляю, дай Богъ… всего лучшаго… Теб чего? — вдругъ испуганно произнесъ приставъ, увидвъ заглядывавшаго въ двери мужика,— чего теб надо?

Мужикъ вышелъ на свтъ, оглянулся на кого-то въ прихожей, помолился на иконы, отвсилъ поклонъ и сказалъ:

— Ишшо здорово, ваше благородіе.

— Здравствуй, куда лзешь?

— До твоей милости.

— Чего до моей милости?

— На счетъ покосу… неужели на вовсе отобьютъ у меня ево?.. Покосъ ддовскій.

— На счетъ какого покосу?

— Отобрали отъ меня покосъ, а онъ ддовскій, покосъ-отъ.

— Кто отобралъ?

— Контора.

— Зачмъ?

— Кто ее знаетъ… отобрали пошто-то… Покосъ нашъ собственный…

— Почему жъ его отобрали?

— Продали на торгахъ — больше ничего.

— Кто продалъ?

— Контора.

— Значитъ, покосъ конторскій?

— Пошто? нашъ собственный, ддовскій.

— Тогда какъ же его продали?

— Кто ихъ знаетъ!.. продали, не у одного меня… вовсе неправильно…

— Въ суд дло не разбиралось?

— Разбиралось… какъ не разбиралось? разбиралось у земскаго начальника и въ създ разбиралось.

— Ну, и что же?

— Отказали намъ. Вотъ у меня и гумаги вс.

— Отказали, стало быть, и разговаривать не о чемъ.

— Неужели же, молъ…

— Отъ меня-то теб чего надобно?

— А это самое… неужто же, молъ, всему попуститься?.. коли эдакъ неправильно…

— Да я-то тутъ при чемъ?

— Ты-то?

— Да, я-то? Дло меня не касается.

— А можетъ быть… въ случа… опись или что…

— Ступай съ Богомъ.

— Не посмотришь гумаги-те?

— Чего ихъ смотрть!

— Смотрлъ тутъ одинъ баринъ, удивлялся.

— Уходи, уходи.

— Покажи мн,— потупился Луневъ.

Мужикъ обрадовался.

— Ой? посмотришь? Посмотри-ка-сь въ самомъ дл.

— Вотъ охота! — лниво сказалъ приставъ.

— Можетъ пригодиться,— отвчалъ Луневъ,— для практики, мало ли…

Мужикъ исчезъ въ темной прихожей и вернулся съ пачкой документовъ, завернутыхъ въ синюю сахарную бумагу. Слдомъ за нимъ показался изъ прихожей благообразнаго вида старикъ съ ласковыми глазами, одтый весьма опрятно. Въ рукахъ у него была толстая книга въ переплет съ бумажными закладками.

— Ты зачмъ? — окрикнулъ его приставъ.

Старикъ, приложивъ правую руку къ сердцу, выступилъ впередъ и сказалъ учтиво:

— Не къ вамъ-съ, ваше высокородіе, а къ нимъ-съ.

— Зачмъ?

— У меня дла одни-съ… сами знаете, ваше высокородіе.

— Это на счетъ правды-то?.. Ха, ха! чудакъ… все еще, видно, не нашелъ ее, правду-то? а?..

— Такъ точно, нтъ еще, не нашелъ-съ.

— То-то. И не найти никогда.

— Почему же?

— А не найти и все тутъ. Потому что нтъ ее правды-то, вотъ почему.

— Почто-же? Не можетъ быть. Мы ищемъ правду, которая по закону, а не которая по писанію. Ужъ объ томъ, что по писанію-то, мы молчимъ.

— Все равно. Кому нужна ваша правда?

— Все-таки желательно обсказать. Можетъ быть, вотъ они подадутъ намъ совтъ.

— Кто? это вотъ онъ-то? Ха, ха! Попалъ пальцемъ въ небо! Ты знаешь ли, кто это?

— Сказывали, изъ судейскихъ.

— Ха, ха! Погоди! онъ вамъ покажетъ кузькину мать! слыхали про эдакую даму? а? Такъ вотъ онъ покажетъ.

— Я поговорю только, а они какъ хотятъ… донесется же когда-нибудь до настоящаго… узнаютъ люди…

— Кому-то нужно ваши дла разбирать!.. Чудакъ ты, право… всякому до себя…

Луневъ прочелъ документы и, возвращая ихъ мужику, сказалъ:

— Ловко придумано!

— А что? — спросилъ приставъ.

— Очень ловко придумано!

— Да въ чемъ дло-то?

— А вотъ видишь. У этого джентльмэна покосъ, который по закону 1893 года долженъ поступить ему въ надлъ. Контора объявляетъ торги и на торгахъ отдаетъ этотъ самый покосъ въ аренду на годъ нкоему Якову Малькову.

— Не нашей вовсе и волости-то,— пояснилъ мужикъ.

— Когда Мальковъ пріхалъ на покосъ косить сно, то этотъ джентльмэнъ — зовутъ его Михайло Пантюхинъ, такъ вдь?..

— Такъ, такъ, врно, Пантюхинымъ меня зовутъ.

— То онъ его въ шею.

— Потому что, ваше благородіе, ежели онъ не на своемъ мст…

— На слдующій годъ контора опять отдаетъ покосъ уже нкоему Мамаеву.

— Вотъ который, ваше благородіе, съ вами здилъ заимки зорить,— опять пояснилъ Пантюхинъ.

— И опять та же исторія, т. е. этотъ джентльмэнъ и Maмаева въ шею. Тотъ въ судъ. Волостной судъ отказываетъ, рекомендуя за убытками обратиться въ контору. Тогда сама контора вчиняетъ искъ о возстановленіи нарушеннаго владнія и въ доказательство, что владлецъ покоса — она, представляетъ за нсколько лтъ документы о торгахъ. Дло разбирается у земскаго начальника, потомъ въ уздномъ създ, и покосъ у мужика отбираютъ.

— Положимъ, чепуха,— возразилъ приставъ,— ему слдовало просить окружный судъ о признаніи правъ собственности.

— Вотъ эдакъ же говорилъ облакатъ одинъ, а посл какъ раскумекалъ дло-то, не то забаялъ. Потому что собственность-то у насъ только съ 1908 года.

— Позвольте мн сказать, ваше высокородіе,— съ изысканной учтивостью вступился старикъ.

— Говори.

— По закону 19 мая 1893 года намъ, мастеровымъ и сельскимъ работникамъ поссессіонныхъ горныхъ заводовъ, поступаютъ въ надлъ вс угодья, какими мы на самомъ дл владемъ. Поэтому-то они и оспариваютъ наше владніе, придумываютъ разныя штуки… И всегда было такъ… Дла эти, прямо сказать, мошенническія…

IX.

Старикъ все тмъ же ровнымъ, пріятнымъ, ласковымъ голосомъ, видимо щеголяя книжностью оборотовъ рчи и знаніемъ крестьянскихъ узаконеній, сталъ разсказывать объ ухищреніяхъ, какія употреблялись съ перваго момента воли, чтобы обезземелить мастеровыхъ и лишить тхъ преимуществъ, какія имъ предоставлялись закономъ.

— Законы у насъ не исполняются — вотъ что! — говорилъ старикъ.— Вонъ лсъ теперича рубятъ. На нашей земл онъ растетъ, лсъ-отъ, мы его выростили, нашъ онъ по всмъ правамъ, по всмъ законамъ, а они знать ничего не хотятъ, грозятся весь лсъ вырубить. И негд искать защиты. Вотъ какое наше положеніе.

— Положеніе ваше печальное,— сказалъ приставъ, раскупоривая новую бутылку.

— Зачалъ управляющій желзную дорогу строить,— продолжалъ старикъ,— повелъ линіи по нашимъ покосамъ, ни у кого не спросился. У кого полдесятины, у кого четверть, у кого и весь покосъ отхватили, зачалъ народъ говорить: что такое? какъ такъ? ‘А мы, говорятъ, вамъ въ другомъ мст дадимъ, а то деньги получите’. Однако, то да ее, время прошло, ничего не получили: ни денегъ, ни земли. Посл того повели дорогу черезъ заводъ поперекъ всего селенія: по улицамъ, по площадямъ, по жилымъ мстамъ. У кого огородъ, у кого домъ, у кого полдвора на смарку. Обрзали, какъ имъ надо, землю отняли, дома сломали, линію повели, изладили дорогу — вотъ теб и все, больше ничего! Зачалъ было купецъ одинъ судиться — не высудилъ ничего. Посл на поврку оказалось, что и дорога-то неправильная, построена безъ согласу начальства. Былъ одинъ земскій начальникъ, зачалъ было по закону судить, такъ не усплъ опамятоваться, какъ его, голубчика, сократили и даже изъ губерніи выслали.

Приставъ, звая, что-то неодобрительно мычалъ. Луневъ же слушалъ довольно внимательно. Онъ даже весь оживился и глаза его заблистали, когда старикъ сталъ разсказывать о повальномъ воровств, искони процвтающемъ на заводахъ. Крали вс служащіе отъ мала до велика. Воровство было установленное, традиціонное, организованное. Инженеры, воровавшіе милліоны, были, однако, очень щепетильны въ отношеніи нравственности мастеровыхъ, и рабочій за грошовую кражу какого-нибудь желзнаго обрзка изгонялся безъ всякой пощады, записывался въ кондуитъ и навсегда лишался работы.

За спиной старика мелькнула срая шинель со свтлыми пуговицами, и кто-то дернулъ его за рукавъ. Старикъ поморщился и, не оглядываясь, досадливо двинулъ плечемъ.

— Кто тамъ? — прищурившись, крикнулъ приставъ. — Эй, кто ты?

Изъ темноты вышелъ стражникъ въ ветхой шинели, которая, казалось, каждую минуту готова была свалиться съ плечъ. Онъ вытянулся по военному.

— Теб чего?

— Такъ что съ нимъ-съ, ваше высокоблагородіе, вотъ съ нимъ-съ…

— Съ кмъ? а? что ты говоришь?

— Съ нимъ-съ… такъ точно… съ этимъ человкомъ.

— Со мной онъ, ваше высокородіе,— пояснилъ старикъ.

— Съ тобой? зачмъ?

— Для надзору полиціи.

— Что такое? для какого надзору полиціи?

— Для надзору, ваше высокородіе,— опять вытягиваясь, отвчалъ солдатъ,— некасаемо какихъ полетическихъ словъ, какія, напримръ, слова али что…

— Позвольте объяснить… едва ли вы его разговоръ поймете,— улыбаясь, сказалъ старикъ. — Видите ли, подводили подъ меня эвонъ какую махину, врод, напримръ, темной повозки или тхъ мстовъ, куда Макаръ телятъ не гоняетъ, воронъ костей не заноситъ. Эвонъ какъ они хотли меня ошарашить!

— То-есть, кто же собственно?

— А контора… кому больше?.. Чуть было не упечатали меня, да Богъ не выдалъ, оправился я въ лучшемъ вид. На этомъ самомъ мст, вотъ какъ вы теперь, сидлъ господинъ полковникъ и допрашивалъ меня при всей своей форм… ласковый такой, пріятный старичокъ… И насчетъ законовъ экзаментъ мн сдлалъ. Я отвтилъ на все, ни въ чемъ не ошибся. Только вижу, что въ законахъ онъ ничего-то какъ есть не понимаетъ, и такъ выходитъ по его словамъ, что никакихъ законовъ не надо. Удивился я, но спорить не сталъ, потому что оброблъ. Посл того посадили меня въ чижовку, мсяцъ въ чижовк отсидлъ… потомъ выпустили, но для врности отдали подъ надзоръ полиціи. Законы, какіе были, отобрали… библія была… новый завтъ — тоже… Я, не будь дуракъ, новые выписалъ… выслали по почт безъ замедленія… Писарь доносилъ объ этомъ, но оставили безъ послдствій… Вотъ по этому-то, собственно, случаю и стражникъ. Слушаетъ, начальству доноситъ… Ну, да слова мои правильныя — хоть слушай, хоть нтъ. У меня и живетъ, поставили ко мн на фатеру, того — другого припрашиваетъ, въ праздникъ вина ему давай… Надолъ хуже не знаю чего… Вотъ сейчасъ, зачмъ вы думаете, онъ меня безпокоитъ? Въ баню ему надо, такъ домой меня зоветъ. Иди! — вдругъ сердито закричалъ старикъ на стражника:— иди! не убгу вдь… Теб въ баню, а мн вотъ съ господами поговорить…

— Простынетъ баня-то,— трагическимъ шопотомъ говорилъ стражникъ.

— Ну, и чудеса въ ршет! — удивлялся приставъ,— чортъ знаетъ, тутъ только копни!..

— Да, но съ другой стороны,— замтилъ Луневъ,— надо и то имть въ виду, что эдакій джентльмэнъ въ самомъ дл можетъ надлать хлопотъ, можетъ чортъ знаетъ чего нагородить мужикамъ… нельзя же въ самомъ дл всякому полуграмотному грамотю позволять трактовать серьезныя вещи…

— Это само собой.

Слова Лунева сильно взволновали старика.

— Законы для всхъ писаны, ваше высокородіе,— неспокойно заговорилъ онъ, красня отъ волненія,— для грамотныхъ и для неграмотныхъ. Они не въ тайности содержатся, а публикуются во всеобщее свдніе. Поэтому объ законахъ каждый иметъ право говорить и разсуждать, и толковать ихъ по своему разумнію.

— Такъ-то такъ, но вдь иной Богъ знаетъ чего наплететъ.

— И плети — это ничего не значитъ, какъ же иначе? Дуракъ всегда по дурацки будетъ судить, а умный по умному. А который ясный законъ, то какъ его ни толкуй, все на одно выходитъ… Они это нарочно запутываютъ, туману напускаютъ… потому что чиновники, контор подвержены, на нее упваютъ… А народъ въ темнот, безъ понятія…

— Ну, однако, за эдакія слова… — началъ приставъ и остановился, всматриваясь въ темноту.— Это кто еще?.. Прохоръ Кузьмичъ, вы?.. Вотъ сюрпризъ! какими судьбами?.. но что вы? что съ вами? вы блдны, какъ смерть?…

— Здравствуйте,— глухо проговорилъ Прохоръ Кузьмичъ, садясь на первый попавшійся стулъ и растерянно глядя кругомъ. Онъ былъ блденъ, его волосы были взъерошены, руки дрожали, было видно, что съ нимъ случилось что-то необыкновенное. Минуты дв длилось гробовое молчаніе.

— Я къ вамъ,— съ блдной улыбкой началъ Прохоръ Кузьммичъ,— покойница послала… жена…— онъ перевелъ духъ.— Велла просить за Митрохина… чтобы его отпустить… Простите его, ваше благородіе, ради Христа,— договорилъ онъ съ усиліемъ и неожиданно повалился приставу въ ноги,— простите ради Христа!

Приставъ испуганно попятился назадъ и уронилъ стулъ.

— Отпустите… простите, будьте милосердны, ваше благородіе,— сложивъ молитвенно руки, съ необычайнымъ волненіемъ продолжалъ Прохоръ Кузьмичъ,— изорвите протоколъ, ради Христа.

— Встаньте… что вы… какъ можно такъ?.. Извольте, извольте, я готовъ… что вамъ угодно готовъ… пожалуйста, встаньте…— бормоталъ приставъ, поднимая Прохора Кузьмича.

Тотъ съ трудомъ поднялся и тяжело дышалъ.

— Изорвите протоколъ, уничтожьте,— повторилъ онъ какъ то странно, какъ автоматъ,— ради Господа… видите-ли… она просила… Спасибо, спасибо, дай вамъ Богъ…

Держа въ рукахъ переданный ему разорванный протоколъ, Прохоръ Кузьмичъ долго смотрлъ на него и, казалось, усиливался что-то понять.

— Да, вотъ… вотъ… спасибо…— бормоталъ онъ,— да, да… а я-то что же?.. я-то?.. О, Господи, Господи!.. Спасибо, спасибо… Ну, я пойду, до свиданія… А-а! это ты, Пантелеичъ? — останавливаясь, спросилъ онъ, увидвъ старика — законника,— все правду ищешь? хе, хе! эхъ, ты, горюнъ!.. Нту ее, правды-то, нту…

Онъ пошутилъ надъ старикомъ по привычк, какъ вс шутили надъ нимъ, но вдругъ всхлипнулъ и сказалъ:

— Прости меня, Пантелеичъ… прости, праведная душа… Когда-то пріятелями были… помнишь, вмст на охоту здили…

Пантелеичъ, не отвчая, съ холодною почтительностью посторонился.

— Ну, все равно… все равно,— пробормоталъ Прохоръ Кузьмичъ и вышелъ.

Часъ спустя Луневъ и приставъ, оба красные отъ выпитаго пива, чокаясь стаканами, потшались надъ старикомъ, который, стоя передъ ними, возбужденно говорилъ:

— Теперича мы по всмъ законамъ прошлись и по всмъ законамъ выходитъ, что земля наша.

— Ну, ваша.

— Врно это?

— Ужъ на что врне? — забавляясь, соглашался приставъ.

— Въ такомъ раз почему жъ ее отъ насъ отнимаютъ? а? ежели она наша?

— И отнимутъ.

— Но почему? на какомъ законномъ основаніи?

— А вотъ на такомъ… чортъ его знаетъ на какомъ… Отнимутъ и все.

— Теперича лсъ на нашей земл нами выращенъ, почему его вырубаютъ? за что насъ штрафуютъ, садятъ въ тюрьму, за что? когда лсъ-то нашъ собственный? а?..

— А вотъ и садятъ, и штрафуютъ — больше ничего, и ничего не подлаешь.

— За что же? позвольте васъ спросить.

— А вотъ за то за самое, что правды-то нтъ… я вдь говорилъ теб… ха, ха!.. поэтому самому…

— Но почему, за что?

— Однако, довольно, старикъ, ступай, надолъ ужъ…

— Но за что? и гд теперича правду искать?

— А гд хочешь, намъ-то что?.. иди-ка, или въ самомъ дл.

— Стало быть, никакого совта не ждать отъ васъ?— угрюмо спрашивалъ старикъ.

— Какого совта? съ какой стати?.. Ступай, ступай…

Старикъ вздохнулъ и, не поклонившись, медленно вышелъ. Въ прихожей онъ разбудилъ спавшихъ на лар стражника и мужика, и они втроемъ, спустившись по темной лстниц, очутились на улиц среди непрогляднаго мрака.

Въ слдующіе два дня разорили еще четыре заимки. Дло обошлось безъ всякихъ приключеній, потому что хозяева заране побросали свои гнзда. На третій день Прохоръ Кузьмичъ послалъ съ приставомъ одного Демидыча, а самъ не похалъ. Онъ чувствовалъ себя не хорошо, ему нездоровилось, онъ весь былъ разбитъ, изломанъ и утромъ едва могъ заставить себя подняться съ постели.

Проводивъ Демидыча, онъ легъ на диванъ и пролежалъ до полудня. Вздорныя и мелочныя мысли одолвали его.

‘На все нуженъ свой глазъ’,— думалъ онъ, повторяя привычныя, тысячу разъ слышанныя и говоренныя имъ фразы,— ‘только не досмотри, только отвернись — все врозь пойдетъ… Вотъ похали, и ужъ наврное черезъ Большую Яму, а дороги тамъ зимой нту… Охъ-хо-хо!.. Демидычъ хоть и заботливъ, да несообразителенъ… А старшина опять уклонился, не пріхалъ… все хитритъ, все хитритъ… хочетъ передъ народомъ выслужиться… Служи, служи народу-то, кром вора и подлеца, ничего не выслужишь… Народу служить, что волка кормить: онъ же тебя състъ… Надо будетъ земскому написать, докуда, въ самомъ дл?.. А все переписка да письмо… много письма… Недльный рапортъ еще не посланъ… на бумагу о минеральныхъ водахъ не отвтили… а вдь и всего-то два слова, что, молъ, никакихъ минеральныхъ источниковъ не имлось и не имется… Положимъ, пустяки, но могутъ счесть за неаккуратность… Иванъ Мухинъ пьетъ вторую недлю… придется уволить, а у него семья… И везд-то все не такъ, везд упущенія… Захворай я — вдь это бда!..’

Но за этими мыслями, безпорядочными и скучными, какъ гонимые втромъ осенніе листья, скрывалось что-то смутное и тяжелое, какъ-будто въ глубин души происходила какая-то темная разрушительная работа, и эти мелочныя мысли казались теперь ненужными, не имющими смысла. Чтобы заглушить въ себ тягостное чувство тоски, онъ крестился и вздыхалъ, пытаясь привести себя въ состояніе привычнаго, отчасти искренняго, отчасти притворно набожнаго сокрушенія о своихъ грхахъ, думалъ о будущей жизни, о второмъ пришествіи, о томъ, что за суетой ему рдко доводится посщать церковь, что онъ давно не говлъ, что однажды, по забывчивости, въ великій постъ нался скоромнаго… Но все это мало соотвтствовало той смут, какая происходила въ глубин его души, и насильственно-набожное настроеніе не приносило обычнаго успокоенія. Что-то другое, боле значительное, чмъ привычное воздыханіе о грхахъ, овладвало имъ, и это была начинавшаяся тоска отъ смутнаго сознанія своей вины передъ кмъ-то и закравшагося сомннія въ правот и благообразіи прожитой жизни.

‘Напрасно я не похалъ’,— между тмъ продолжалъ думать онъ,— ‘размялся бы и ничего, все прошло бы… на мороз-то и ноги не такъ болятъ, и голова свже… Эхъ-хе-хе!.. расхлябался я — вотъ что!..’

Снизу, черезъ корридоръ, доносилось щелканье счетъ и тяжелый, глухой кашель чахоточнаго конторщика. Иногда Прохоръ Кузьмичъ слышалъ, какъ старый Зотеичъ, безпокоясь за его здоровье, поднимался по лстниц и подходилъ къ дверямъ, потомъ также тихо и осторожно спускался внизъ, въ свою темную каморку, похожую на каменный гробъ. Прохоръ Кузьмичъ, слыша шорохъ его шаговъ, совершенно ясно представлялъ себ его жалкую фигуру, которая и тридцать лтъ назадъ была такъ же костлява и согнута, какъ теперь, его высохшее безбородое лицо съ ласковыми, старчески-добрыми и ребячески-наивными глазами. ‘Вотъ живетъ человкъ’,— подумалъ Прохоръ Кузьмичъ, и въ первый разъ за вс сорокъ лтъ совмстной ихъ службы вниманіе его остановилось на интимной сторон жизни этого образцоваго слуги. Прохоръ Кузьмичъ съ изумленіемъ соображалъ, что у старика должны быть свои мысли, свои желанія, свои симпатіи и надежды, что для него такъ же, какъ и для самого Прохора Кузьмича, ничего нтъ и не можетъ быть дороже собственной его жизни, теперь ему казалось почему-то удивительнымъ, что человкъ полстолтія живетъ изо дня въ день въ каменномъ мшк, только для того, чтобы мести полы, топить печи, бгать на звонки, вытягиваться передъ начальствомъ, выслушивать окрики и брань, длать ненужное ему самому дло…

‘Однако все это надо, и у всякаго своя часть’ — возражалъ онъ самъ себ: ‘одни работаютъ, другіе распоряжаются, одни начальники, другіе подчиненные — везд такъ. Вонъ въ рудникахъ какъ тяжело, а робятъ, потому что безъ этого нельзя… А жизнь-то, жизнь-то! только по праздникамъ и видятъ свтъ Божій, а то все подъ землей, какъ въ аду… Одичали, въ род зврей, на людей не похожи… Работа да пьянство — вотъ и вся жизнь… Въ праздникъ лба не перекрестятъ, а ужъ въ кабак, пьютъ до озврнія… къ утру пробыгается — на работу!.. А вдь живутъ же… да… И будто бы все это для графа, будто-бы ему нужно, чтобы люди гноили себя въ подземельяхъ, жарились на огн, спивались, теряли человческій образъ… А грха-то, грха-то — Боже мой!.. А онъ, можетъ быть, и не знаетъ… да и гд ему знать?.. да и кто онъ такой, этотъ графъ? гд онъ?.. можетъ быть, его и въ самомъ дл нту вовсе, а есть только одни мошенники?.. Нтъ, лучше не думать… Не нами заведено, не нами кончится, не намъ и судить… Господи! прости меня многогршнаго’!..

Посл полудня вошелъ Зотеичъ и испуганнымъ шопотомъ доложилъ, что Прохора Кузьмича зовутъ къ управителю. Прохоръ Кузьмичъ, лежавшій съ закрытыми глазами, вскочилъ и суетливо сталъ одваться.

— Зачмъ? не знаешь? что такое? кто приходилъ? — тревожно спрашивалъ онъ.

— Лакей ихній. Говоритъ, сейчасъ же чтобъ шелъ.

— Ты говорилъ, что я нездоровъ?

— Говорилъ.

— Что жъ онъ?

— Да ничего, сударь. Доложу, говоритъ. Онъ здсь, отвта дожидается.

— Сейчасъ, сейчасъ… скажи, что сейчасъ иду… Теперь я оклемился немного, только голову обноситъ…

Какъ всегда, при внезапномъ вызов къ начальству, Проxopa Кузьмича охватило смутное предчувствіе какой-то бды. Трясущимися руками онъ кое-какъ, при помощи Зотеича, одлся и, спотыкаясь, вышелъ на улицу. Здсь ‘отъ воздуху’, какъ онъ объяснилъ себ, у него закружилась голова, и онъ прислонился къ периламъ крыльца.

Пока щеголеватая горничная ходила съ докладомъ, Прохоръ Кузьмичъ, дожидаясь въ передней управительскаго дома, тщетно старался успокоиться и принять приличный видъ.

— Пожалуйте,— сказала вернувшаяся горничная и провела его въ кабинетъ.

Прохоръ Кузьмичъ вошелъ и почтительно остановился у двери. Высокій сдой старикъ, какъ маятникъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнат, изъ угла въ уголъ.

— Здравствуй, садись,— отрывисто промолвилъ онъ, не останавливаясь и не отвчая на поклонъ.

Прохоръ Кузьмичъ продолжалъ стоять.

— Садись, садись.

Прохоръ Кузьмичъ слъ у стны на край стула. Минуты дв прошло въ совершенномъ молчаніи. Управитель шагалъ по кабинету, заложивъ за спину руки.

— Что у тебя съ главнымъ управляющимъ вышло?— спросилъ онъ, внезапно останавливаясь передъ Прохоромъ Кузьмичемъ,

— Какъ-съ?..— испуганно переспросилъ тотъ, поднимаясь со стула.— Ничего-съ… помилуйте… я не знаю-съ…

— Не можетъ быть, что-нибудь вышло…

И управитель опять началъ ходить.

— Управляющій тобой недоволенъ,— помолчавъ, продолжалъ онъ, не останавливаясь, на ходу,— недоволенъ, да…

Прохоръ Кузьмичъ откашлялся и сказалъ:

— На той недл они изволили меня ругать безо всякой причины… и даже ногами топали… будто-бы за Микулинскіе курени… но вы знаете, что это не мой участокъ…

— Но ты это объяснилъ ему?

— Такъ точно, объяснилъ-съ.

— И что-же?

— Не взяли во вниманіе, а въ это самое время и затопали ногами… Обидно это, Степанъ Емельянычъ, на старости лтъ… за мою службу… но я смолчалъ…

— Нда… все оно такъ, все такъ… Управитель еще прошелся нсколько разъ.— Видишь-ли,— началъ онъ снова,— надо тебя предупредить… то-есть, вообще… что положеніе твое непрочно… да… вообще… Однимъ словомъ, управляющій настаиваетъ на увольненіи…

Прохоръ Кузьмичъ стоялъ блдный, вытянувшись, и молчалъ. Управитель боялся на него взглянуть.

— Да-съ, настаиваетъ,— повторилъ онъ.

— За что же-съ? — прошепталъ Прохоръ Кузьмичъ помертввшими губами.

— За что? за что? — вдругъ сердито закричалъ управитель.— Въ томъ-то и дло-то, за что? Я тебя объ этомъ спрашиваю… Говоритъ: старъ и прочее… однимъ словомъ, разную ерунду!.. Но мы это еще посмотримъ… Во всякомъ случа я посовтую теб… Но что съ тобой? Ты боленъ?.. Неужели это такъ на тебя подйствовало?

— Мн не здоровится ужъ третій день,— пробормоталъ Прохоръ Кузьмичъ, которому казалось, что все это происходитъ во сн.

— Не здоровится?.. Что-жъ, это, можетъ быть, кстати… Бери отпускъ на мсяцъ, на два, а тамъ все уляжется, сгладится, позабудется… Ты — мстный житель — вотъ въ чемъ вся бда!.. Впрочемъ, я подозрваю здсь оговоръ… Онъ намекалъ на что-то… какая-то старуха… твоя родственница… что-то въ род Оксиньи или Лукерьи Остолоповой или Осининой… что-то въ этомъ род… Кажется, у ней описывали имущество…. не припомнишь?..

— У меня есть тетка Арина Ослякова,— отвчалъ Прохоръ Кузьмичъ,— у ней за сына хотли продать избенку…

— Ну вотъ, вотъ! — радостно вскричалъ управитель,— я такъ и думалъ… вотъ это самое… видишь… и ты допустилъ поблажку, да…

— Какую?.. это неправда…

— Конечно, конечно… Ее научили сказать, что имущество ея собственность… понимаешь, не сына, а ея собственность… и ты будто-бы подтвердилъ это.

— Подтвердилъ, потому что это сущая правда.

— Такъ, такъ, но теб слдовало въ видахъ безпристрастія… не забывай, что она твоя тетка… чтобъ не подавать повода къ нареканіямъ… слдовало быть осторожнымъ… ты знаешь, что онъ… подозрваетъ всхъ насъ, мстныхъ старыхъ служакъ, чуть не въ стачк съ мастеровыми. Поэтому надо быть на чеку-съ… Однимъ словомъ, я совтую теб вотъ что: позжай къ управляющему и хорошенько съ нимъ объяснись, и на счетъ тетки, и на счетъ куреней…

— Нтъ, что ужъ… все равно… пусть…— печально проговорилъ Прохоръ Кузьмичъ,— послужилъ, будетъ…

— Твое дло, почтеннйшій, твое дло…

— Все равно… пусть…— бормоталъ Прохоръ Кузьмичъ уже на улиц.

XI.

Когда, придя домой, Прохоръ Кузьмичъ посмотрлъ на голыя стны своего одинокаго жилища и подумалъ о томъ, что онъ теперь свободенъ отъ всякихъ заботъ и хлопотъ, его охватилъ такой холодный ужасъ, что, не смотря на усилившуюся слабость, онъ ршилъ сегодня же хать въ Больше Каргинскій заводъ, гд находилось главное управленіе. ‘Надо объясниться, надо объясниться’, шепталъ онъ высохшими губами.

Уже стемнло, когда онъ подъзжалъ къ Больше-Каргинскому заводу. Съ чернаго неба рдкими хлопьями падалъ снгъ. Все на улицахъ было погружено въ сумракъ, только говоръ невидимыхъ прохожихъ да узкія полоски свта, кой-гд пробивавшагося сквозь щели оконныхъ ставней, указывали, что заводскіе обыватели еще не спятъ.

‘Восьмой часъ, еще не поздно… сегодня же пойду, объяснюсь… ужъ все равно… можетъ быть, приметъ’, думалъ Прохоръ Кузьмичъ, вылзая изъ саней. На скоро переодвшись, онъ пошелъ къ управляющему. Можетъ быть, его привлекло яркое освщеніе,— дворецъ управляющаго горлъ огнями,— можетъ быть, по другой причин, но только сверхъ обыкновенія онъ пошелъ не съ задняго крыльца, а прямо къ ярко освщенному парадному подъзду. Впрочемъ, онъ не отдавалъ себ отчета и дйствовалъ какъ во сн. Подходя къ дому, онъ остановился и посмотрлъ кругомъ, точно не вполн понимая, гд онъ. Изъ всхъ тридцати трехъ оконъ главнаго фасада лился яркій свтъ на расчищенный передъ домомъ тротуаръ и снжные сугробы. Нависшее надъ нимъ небо было черно, какъ чернила, и изъ него, какъ серебряныя бабочки изъ мрака, летли на свтъ блыя пушинки снга.

Прохоръ Кузьмичъ, который всегда подходилъ къ этому дому съ душевнымъ трепетомъ, теперь безучастно поднялся по чугуннымъ ступенямъ подъзда.

— Зачмъ? куда? — грубо остановилъ его швейцаръ.

Прохоръ Кузьмичъ, очнувшись, съ удивленіемъ осмотрлся. Прежде всего ему бросилось въ глаза его собственное блдное лицо съ тоскующимъ взглядомъ, глядвшее изъ большого зеркала, потомъ темная бронзовая статуя женщины, держащей свтильникъ, шитый позументами балахонъ швейцара и перистыя зеленыя лапы неизвстныхъ ему тропическихъ растеній. Въ растворенныя двери виднлась большая ярко освщенная комната съ позолоченными стульями. Откуда-то слышался молодой женскій смхъ. Изъ дальнихъ комнатъ доносились звуки рояля.

— Мн очень нужно Петра Игнатьича,— сказалъ Прохоръ Кузьмичъ.

— Теперь не время.

— Доложите, голубчикъ, авось приметъ.

— Хорошо, только едва ли… онъ теперь музыкой занятъ, а тамъ зачнутъ гости собираться, вечеръ сегодня у насъ… Сядьте вонъ тутъ въ уголокъ.

Прохоръ Кузьмичъ, раздвшись, слъ на низкую скамью между двумя цвточными кадками и, опершись локтями въ колни, опустилъ сдую голову. Кто-то продолжалъ играть такъ хорошо и трогательно, что у него изъ глазъ полились слезы. Онъ вспомнилъ о своей старости, о томъ, что жизнь его кончена и впереди ничего не осталось, что онъ несправедливо обиженъ, что за сорокъ пять лтъ онъ не выслужилъ ничего и теперь изгоняется, какъ старая негодная кляча, что его ненавидитъ населеніе, что ему нечмъ помянуть прошедшее, что теперь все кончено и вернуть ничего невозможно… Звуки рояля внезапно смолкли, и все кругомъ стало опять безцвтно и пусто.

‘Но зачмъ я здсь’?— съ испугомъ спросилъ себя Прохоръ Кузьмичъ, вдругъ понявъ, что уже вечеръ, что къ управляющему собираются гости, что онъ пришелъ не вовремя и что если и будетъ принятъ, то изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго. Онъ испугался и заторопился, ища глазами свою шубу.

‘Надо домой, какъ можно скоре домой’,— шепталъ онъ, силясь натянуть на себя шубу. Но было уже поздно. Изъ дверей, откуда только-что слышалась музыка, выходилъ управляющій. Этотъ маленькій черноватый человчекъ, съ закрученными кверху усиками, стриженой головой, съ длиннымъ и острымъ носомъ и надменно прищуренными глазами, вчно былъ озабоченъ тмъ, чтобъ не уронить своего достоинства. Онъ топорщился и поднимался на цыпочки, чтобы придать себ внушительный видъ. Прохору Кузьмичу онъ казался сильнымъ и грознымъ.

— Вамъ что?— спросилъ управляющій не громко, но такъ, что Прохоръ Кузьмичъ почувствовалъ всю силу обиднаго къ себ пренебреженія.

— Мн сказали…— началъ Прохоръ Кузьмичъ, но отъ волненія не могъ продолжать. Управляющій посадилъ себ на носъ пенснэ и сталъ черезъ него смотрть снизу вверхъ на Прохора Кузьмича прищуреннымъ взглядомъ.

— Ну-съ? — произнесъ онъ.

— Что я увольняюсь отъ службы…

— Такъ-съ, ну-съ?

— По вашему распоряженію…

— Ну-съ?

Лицо Прохора Кузьмича приняло жалкое и заискивающее выраженіе.

— За что же, сударь?..

Управляющій снялъ пенснэ и надлъ его на лацканъ пиджака.

— Вы только за этимъ и изволили пожаловать? — спросилъ онъ.

— За этимъ… — съ недоумніемъ отвчалъ Прохоръ Кузьмичъ.

— Больше ничего сообщить не имете?

— Ничего-съ.

— Я думалъ, что-нибудь еще… О причин вашего увольненія можете узнать завтра въ управленіи. Тамъ же вы представите свои объясненія и оправдаетесь, если это для васъ возможно, а здсь не время и не мсто для разговоровъ. До свиданія. Швейцаръ, проводи.

Управляющій, очень довольный собой, молодцомъ повернулся на каблучк и хотлъ идти, но Прохоръ Кузьмичъ подвинулся на шагъ и заговорилъ плачущимъ голосомъ:

— Петръ Игнатьичъ, позвольте мн…

— Что такое? — нахмурившись, перебилъ его управляющій и опять набросилъ на носъ пенснэ.

— Петръ Игнатьичъ…

— Я сказалъ вамъ, вы меня слышали, ну? Чего-жъ вамъ еще? извольте идти…

— Петръ Игнатьичъ…

— Я говорю, извольте идти… извольте идти вонъ!..

Прохоръ Кузьмичъ вышелъ. У подъзда онъ прислонился къ колонн и перевелъ духъ. На освщенное передъ домомъ пространство падалъ густой пушистый снгъ, онъ покрывалъ пухлымъ мягкимъ слоемъ нижнія ступени крыльца, чугунныя тумбы, тротуаръ, дорогу… Прохоръ Кузьмичъ подивился его необычайной близн, и какое-то далекое воспоминаніе шевельнулось въ немъ, смутное и неуловимое, но такое молодое, свтлое и радостное, что въ немъ заиграло сердце, и слезы подступили къ горлу. ‘Боже мой, все прошло, все миновало’, прошепталъ онъ и сталъ смотрть во тьму разстилающейся передъ нимъ ночи. Тамъ-была бездна, въ ней мелькали какіе-то призраки, и это была смерть. Онъ содрогнулся отъ холоднаго ужаса и закрылъ глаза, ему показалось, что она тутъ, близко и касается его краемъ своихъ одеждъ.

Опомнившись, онъ, спотыкаясь, пошелъ черезъ площадь по дорог и, чтобы отвлечь свои мысли отъ-того таинственнаго и ужаснаго, что нависло надъ нимъ, какъ кошмаръ, старался думать о чемъ-нибудь привычномъ, обыденномъ… ‘Да, да’,— шепталъ онъ,— ‘завтра иду въ управленіе, завтра въ управленіе’…

Въ другое время, проходя мимо фабричнаго двора, онъ замтилъ бы нсколько странностей, но теперь ему было недо того. Главныя ворота, вообще рдко отпиравшіяся, были растворены настежь, и черезъ нихъ свободно ходили взадъ и впередъ толпы рабочихъ. Сторожа отсутствовали. Со двора неслось могучее гуднье волнующейся толпы. Прохоръ Кузьмичъ безсознательно отмтилъ это въ ум, но ему было вс равно, и онъ прошелъ мимо, не давъ себ труда подумать о томъ, что это могло значить.

Придя на квартиру, онъ тотчасъ же раздлся и легъ, но не могъ заснуть. Что-то пустое и мертвое надвигалось на него, и единственно живая мысль была о томъ, что завтра онъ пойдетъ въ контору и все устроится: казалось, она одна привязывала его къ жизни. ‘Оправдаюсь и все пойдетъ по старому’, думалъ онъ, тщетно стараясь отстранить отъ себя тотъ ужасъ, который надвигался на него со всхъ сторонъ, смотрлъ на него изо всхъ угловъ.

Въ семь часовъ утра онъ, одтый, сидлъ за потухшимъ самоваромъ, не сомкнувъ глазъ во всю ночь. Ему было то жарко, то холодно. Красные отъ безсонницы глаза его лихорадочно горли безпокойнымъ огнемъ. Голова была налита свинцомъ, стучало въ вискахъ, передъ глазами ходили зеленые и красные круги. Онъ смотрлъ на часы, и ему казалось, что время не движется. Минувшая ночь представлялась ему далекимъ и смутнымъ кошмаромъ, а со вчерашняго вечера, казалось, прошла уже цлая вчность. Онъ высчитывалъ минуты, оставшіяся до девяти, когда можно было идти въ контору, но путался, головная боль мшала ему, временами находили на него полосы затмнія, и тогда ему казалось, что боль въ ногахъ и контора это одно и то же и что надо перевернуть диванъ, чтобы не болла спина. Свтъ лампы двоился, вытягивался въ длинныя колючія иглы и рзалъ глаза. Прохоръ Кузьмичъ то закрывалъ глаза, то въ испуг открывалъ ихъ, боясь задремать. Въ одинъ изъ такихъ моментовъ онъ удивился, замтивъ, что свтъ лампы куда-то исчезъ, что въ комнат совершенно свтло и въ окнахъ играетъ солнце. Часы показывали ровно девять. Онъ встревожился и хотлъ вскочить, но боль въ голов и тяжесть во всемъ тл удержали его на мст. Все въ комнат завертлось и поплыло въ одну сторону.

‘Надо скоре вытащить поясницу изъ-подъ дивана’,— думалъ онъ, собираясь съ мыслями. ‘Но что такое и зачмъ диванъ?.. Да, помню, это контора… надо идти въ контору’…

Онъ съ большимъ усиліемъ всталъ. Его покачнуло, и опять все, что было въ комнате, медленно поплыло куда. то мимо него. Не смотря на невыносимую головную боль, онъ надлъ шубу и вышелъ. Холодный воздухъ ободрилъ его, и онъ довольно твердо зашагалъ по улиц.

Фабрики, мимо которыхъ онъ опять проходилъ, должны были поразить его своимъ безмолвіемъ, но онъ на обратилъ на это никакого вниманія. Онъ не замтилъ также и шума тысячной толпы, собравшейся на площади передъ волостнымъ правленіемъ, которую онъ могъ видть черезъ узкій переулокъ, проходя мимо.

На крыльц передъ домомъ управляющаго сидли на ступеняхъ человкъ десять рабочихъ. Они были въ шапкахъ, громко разговаривали и смялись. Это было также странно и необычно, потому что передъ господскимъ домомъ рабочіе всегда стояли безъ шапокъ и не смли громко говорить. Удивительно было и то, что ни одинъ изъ нихъ не всталъ и не поздоровался съ проходившимъ мимо Прохоромъ Кузьмичемъ.

— Эй, ты, ворона, куда?..— очевидно обращаясь къ нему при хохот остальныхъ, сказалъ молодой парень.

‘Видно, узнали, что мн отставка’,— подумалъ Прохоръ Кузьмичъ и молча прошелъ въ контору. Въ контор были безлюдно и пусто. Единственный сторожъ встртился ему въ корридор и сталъ торопливо говорить что-то непонятное.

— Никого нту… никого… — бормоталъ онъ, какъ пьяный:— вс разбжались… кто куда… оставили меня одного… испугались… кто по домамъ, кто къ управляющему… прошли корридоромъ и двери заперли… улицей не посмли… Видно, настало времячко… охъ-хо-хо!..

‘Пойду къ управляющему’,— сказалъ себ Прохоръ Кузьмичъ, выходя изъ конторы.

Рабочіе, посторонившись, что-то говорили ему, когда онъ пдоднимался на крыльцо, но онъ не могъ понять. Задыхаясь, и чуть не падая отъ усталости, онъ потянулъ къ себ массивную дверь, но она оказалась запертой изнутри. Онъ позвонилъ…

Что было дальше, Прохоръ Кузьмичъ помнилъ отрывочно и смутно, воспоминанія мшались съ бредомъ, который вскор совершенно овладлъ имъ…

Послднимъ воспоминаніемъ этого дня былъ для Прохора Кузьмича клочекъ прояснившагося синяго неба надъ освщенной солнцемъ колокольней, мелькнувшій передъ нимъ на мгновеніе, когда его клали на дровни въ почти безчувственномъ состояніи.

Ему памятны также напрасныя усилія, какія онъ употреблялъ, чтобы оторваться отъ бреда и вернуться къ дйствительности, страшная жажда, мучившая его. Очнулся Прохоръ Кузьмичъ полтора мсяца спустя въ больниц, перенеся тяжкую и опасную болзнь.

На двор была весна, свтило яркое солнце, по улицамъ бжали ручьи, звонко чирикали воробьи. Съ ближайшей колокольни весело доносился праздничный звонъ. Но когда Прохоръ Кузьмичъ, приподнявшись на своей койк, заглянулъ въ окно, онъ удивился, не замтивъ обычнаго праздничнаго оживленія на улиц: не было ни разряженныхъ въ разноцвтныя платья женщинъ, ни парней съ гармониками, ни стариковъ съ крючковатыми батогами на заваленкахъ, улица была безмолвна и пуста…

А. Погорловъ.

‘Русское Богатство’, No 11, 1902.

Читайте также: