М. Арцыбашевъ.
Мужикъ и баринъ. Одинъ день. Революціонеръ.
Разсказы.
Изданіе С. Скирмунта.
Одинъ день.
(Отрывокъ изъ романа.)
Одинъ день.
(Отрывокъ изъ романа.)
I.
II.
III.
Один день, Арцыбашев Михаил Петрович, Год: 1907
Время на прочтение: 17 минут(ы)
… Быть можетъ, въ эту самую ночь Арсеньеву снилось яркое солнечное утро, тающія прозрачныя тни и капельки дрожащей отъ своего хрустальнаго счастья росы. Ему постоянно снились такіе сны, потому что душа у него была свтлая, изящная, всегда переполненная красивыми мечтами и образами, точно тихой граціозной музыкой.
Разбудила его сестра, и Арсеньевъ, еще не совсмъ проснувшись, еще не отдливъ ея нжнаго, съ большими темными глазами, лица отъ тхъ мечтательныхъ и прозрачныхъ образовъ, которые окружали его во сн, радостно улыбнулся ей. Но сестра сейчасъ же вышла изъ комнаты и уже изъ-за двери страннымъ, предостерегающимъ голосомъ сказала:
— Знаешь, должно быть, и въ самомъ дл сегодня что-то будетъ… Народъ все идетъ и идетъ… Встань, посмотри…
Что-то непріятно тоскливое сжалось въ груди Арсеньева. Огромное, большое, кошмарное дло, которое давно ужъ окружало его со всхъ сторонъ и мучило своимъ неуклюжимъ трагизмомъ и грубой силой, сразу вспомнилось и встало передъ нимъ во всей своей необъятной и зловщей громадности.
Въ его душ не было отклика, а только раздраженное состраданіе, и ему мучительно захотлось опять лечь, укрыться съ головой, уйти въ свои сны и мечты, отдлиться непроницаемой стной отъ всего этого грубаго, громкаго, назойливаго, ненужнаго, чуждаго его уединенной душ.
Но голосъ сестры опять проговорилъ за дверью:
— Даже страшно!..
И сердце Арсеньева, точно оторванное, больно и глухо застучало непонятную тревогу.
Онъ ничего не отвтилъ и всталъ.
День былъ блый, и въ окна смотрло блое, холодное небо. Казалось, оно наполняло всю комнату: такъ все въ ней было бло и холодно. Арсеньевъ подошелъ къ окну и посмотрлъ внизъ, на улицу.
Сначала тамъ было пусто. Напротивъ стояли высокіе дома, съ черными, слпыми окнами, вверху высилось блое мутное небо, а внизу лежала укатанная, до странности ровная блая дорога. По этой улиц и вообще движенія было мало всегда, но почему-то теперь пустота показалась Арсеньеву какой-то особенной и зловщей. Но въ слдующее мгновеніе изъ-за угла выдвинулась одинокая черная и сверху казавшаяся точно придавленной къ земл человческая фигура. Это былъ, повидимому, рабочій. Онъ шелъ неторопливымъ шагомъ, глубоко засунувъ руки въ карманы и поднявъ воротникъ. Почему-то въ голов Арсеньева явилась увренность, что этотъ человкъ идетъ именно ‘туда’, и ему стало странно, что идетъ онъ такъ же, какъ и вчера, и всегда на работу,— не крича, не дергаясь и не оглядываясь по сторонамъ.
Потомъ изъ-за угла выдвинулись еще и еще такія же черныя фигуры. Он шли все чаще и чаще и вдругъ, точно прорвавшись сквозь какое-то препятствіе, быстро покрыли всю улицу, блую и ровную, черными пятнами, рябившими въ глазахъ и медленно, неуклонно плывущими все въ одномъ направленіи. И это было уже дйствительно необыкновенно и страшно.
Арсеньевъ отошелъ отъ окна.
Въ черной кофточк и срой шапочк на темныхъ курчавыхъ волосахъ вошла сестра. Лицо у нея было чуть-чуть розовое, а глаза еще темне и глубже, чмъ всегда.
— Я пойду…— сказала она, не глядя на брата.
— Куда?..— удивленно спросилъ Арсеньевъ.
— Такъ… похожу по улицамъ, посмотрю, что тамъ… Не могу я сидть такъ…
— Какъ хочешь,— растерянно отвтилъ Арсеньевъ, слабо пожимая плечами.
Ему непріятно припомнились вс т безконечные споры, въ которыхъ онъ безуспшно доказывалъ ей, что грубой силой, никакимъ образцовымъ народнымъ хозяйствомъ, насиліемъ и кровью не сдлаешь людей счастливыми. Эти споры одни омрачили свтлое и нжное чувство брата и сестры и обоимъ не хотлось теперь смотрть другъ другу въ глаза, чтобы не видть тамъ нмого и непримиримаго протеста.
Саша ушла. Прошелъ часъ и другой. Въ квартир было пусто и холодно. Шаги Арсеньева гулко отстукивали въ пустыхъ комнатахъ, а въ столовой часы таинственно и строго отмчали какое-то особое, медленно идущее время. Арсеньевъ пилъ чай, пробовалъ писать, но тяжелое сосущее чувство все время ныло въ груди, томило и тянуло къ окнамъ. И каждый разъ, когда Арсеньевъ подходилъ къ окну, онъ видлъ внизу все одно и то же, утомительное въ своей однообразной напряженности, движеніе: черными пятнами, то кучками, то одиночками, то прорываясь во всю ширину блой улицы и своей безпокойной черной стью напоминая стаю воронъ въ бломъ неб, неуклонно и безостановочно шли люди.
Блый холодъ лился въ окна, и имъ пронизанныя краски ложились на полотно холодныя, прозрачныя, мертвыя. Арсеньевъ съ тоской бросилъ кисти, подошелъ къ окну и прислонился лбомъ къ холодному какъ ледъ стеклу.
‘Все идутъ…— подумалъ онъ.— Куда идутъ?.. На смерть, на насиліе, на жестокій правежъ… Пусть они правы въ томъ, что они несчастны и что имъ хочется сть, но неужели вся человческая жизнь, вс т страшныя напряженныя усилія мысли человческой, которыя долгіе вка вели человчество вверхъ, были только затмъ, чтобы и сейчасъ за кусокъ хлба, за лишнее полно все отбрасывалось въ сторону, и кулакъ снова оказывался впереди, какъ единственное прибжище и сила!.. Пусть они побдятъ, но разв въ этомъ побда?.. Разв душа человческая станетъ отъ этого чище и мягче?..’
Въ это мгновеніе на улиц было пусто, и въ этой пустот съ неожиданною стремительностью торопливо пробжала одинокая, тоненькая и зыбкая женская фигурка.
‘Гд Саша?’ вдругъ вспомнилъ Арсеньевъ, и тревога сразу вздрогнула въ его сердц.
Онъ пошелъ на кухню. Тамъ ворочалась, какъ медвдь, и громко гремла посудой кухарка.
— Не знаешь, какъ на улицахъ?— спросилъ Арсеньевъ.
Кухарка, сливая помои подъ кранъ, отвтила:
— Говорятъ, рабочіе дворецъ пошли разносить… народу везд!.. Говорятъ, на Невскомъ стрлять будутъ… солдаты.
Арсеньевъ внимательно посмотрлъ на нее и машинально пошелъ къ себ.
— Ничего не будетъ…— успокоительно махнулъ онъ рукой.
Но съ этого момента онъ уже не могъ больше оставаться дома, въ тупо-ограниченныхъ, пустыхъ комнатахъ, гд вчера его согрвала теплота уединенной радостной мысли, а сейчасъ было мертвенно пусто, лился въ окна блый холодный свтъ и гулкая пустота рождала отчетливые пугающіе звуки. Арсеньевъ одлся и вышелъ на улицу.
‘И зачмъ я ее пустилъ… надо было отговорить’, морщась, думалъ онъ.
Милое, нжное, съ большими темными глазами лицо Саши блднло и таяло въ безконечной и запутанной громадности города, и Арсеньевъ зналъ, что ему не найти ея. Но ему все-таки казалось, что будетъ легче и спокойне, когда онъ будетъ на тхъ же улицахъ, въ той же опасности и тревог, среди которыхъ затерялась она.
Когда онъ вышелъ, у него не было опредленной цли, но какъ только блый холодъ и блый свтъ улицы охватили его, сердце забилось торопливо и тоскливо, а тло стало дрожать мелкой мучительно-назойливой дрожью. Хотлось не дрожать, успокоиться, вернуться въ тишину и одиночество, но ноги уже машинально подвигались впередъ и несли его. Арсеньевъ еще не врилъ, что пойдетъ ‘туда’, но по той тоск, которая сжимала сердце, уже зналъ, что увидитъ все.
Теперь уже и впереди, и позади, и вокругъ него были т люди, которыхъ онъ видлъ сверху изъ окна. Они шли, а Арсеньевъ съ молчаливымъ любопытствомъ всматривался въ нихъ и искалъ чего-то особеннаго. И дйствительно, на всхъ лицахъ лежалъ какой-то общій отпечатокъ, что-то напомнившій Арсеньеву. Еще вчера, казалось, не было двухъ людей, похожихъ одинъ на другого въ безконечной смн ихъ выраженій, а теперь вс эти лица были какъ бы однимъ лицомъ, страннымъ, общимъ человческимъ лицомъ, смутнымъ, таинственнымъ и громаднымъ, съ широко раскрытыми, возбужденными и спрашивающими глазами. Въ глубин этихъ глазъ, изъ глубинъ ихъ круглыхъ черныхъ зрачковъ смотрла затаенная тревога.
Поворачивая за уголъ, Арсеньевъ вдругъ вспомнилъ, что напомнило ему это общее лицо: такое же точно углубленное и спрашивающее выраженіе было у Саши, когда она говорила, что пойдетъ, и когда было видно, что она еще сама не знаетъ, зачмъ пойдетъ, но не можетъ не итти.
Арсеньевъ вздрогнулъ и заторопился, смутныя и странныя ощущенія наполняли его душу.
А людей становилось вокругъ все больше и больше. Все рже и рже пестрли въ ихъ движущейся черной масс холодные блые промежутки. Изъ всхъ улицъ и переулковъ, мимо которыхъ проходилъ Арсеньевъ, шли люди. Все массивне и тяжеле становился топотъ неуклонныхъ общихъ шаговъ. Это уже была толпа. А когда Арсеньевъ еще разъ повернулъ за уголъ, онъ сразу окунулся въ сплошную крутящуюся массу. Одну секунду ему казалось, что движется все: и небо, и дома, и телеграфные столбы, и деревья, и люди поплыли вдоль улицы. Блая дорога исчезла, растаяла въ черной масс, налзающей на стны домовъ, точно лижущія волны какого-то чернаго канала.
— Батюшки! Людей, людей сколько!— пронзительно прокричалъ надъ самымъ ухомъ восторженный женскій голосъ.
Далеко впереди, надъ сплошнымъ чернымъ моремъ шевелящихся головъ, Арсеньевъ увидлъ рядъ круглыхъ красныхъ точекъ, неподвижно, ровною цпью стоявшихъ отъ одного края улицы до другого.
— Гляди, братъ, казаки!— говорилъ кто-то въ толп рядомъ съ Арсеньевымъ, и голосъ говорившаго былъ полонъ такой ненависти, что Арсеньевъ оглянулся на него и подумалъ:
‘Сколько теперь тутъ злобы и ненависти!.. Можетъ быть, десятки лтъ понадобятся для того, чтобы вытравить послдствія одного этого дня!..’
Вокругъ стоялъ сплошной тяжкій топотъ, гд-то кричали пронзительными голосами, а впереди все гудло, волнообразно затихая и поднимаясь, жутко и тяжело. Одно за другимъ десятки, сотни и тысячи красныхъ и блдныхъ лицъ проходили мимо Арсеньева и, казалось, заглядывали въ душу все тми же одинаковыми, широко раскрытыми глазами.
И окна домовъ здсь не были такими слпыми: за ихъ темными стеклами смутно шевелились, приникали, исчезали и вновь появлялись лица.
Среди грубыхъ толчковъ, однообразно возбужденныхъ лицъ, дикаго крика и тяжелаго запаха потной даже на мороз человческой массы Арсеньеву было противно, неловко и одиноко, какъ въ пустын.
— Зачмъ я пошелъ?— уже съ укоромъ говорилъ онъ самому себ, но, подхваченный общимъ теченіемъ, все шелъ и шелъ, самъ не зная куда, поворачиваясь, обходя и проталкиваясь сквозь черныя спины, плечи и руки.
Красныя точки становились все ближе и ближе, и уже Арсеньевъ видлъ въ нихъ красныя круглыя шапки, а подъ ними неподвижныя, однообразныя, какъ будто лишенныя лицъ, головы солдатъ.
Вдругъ Арсеньеву показалось, что въ толп мелькнуло лицо и шапочка Саши, но когда онъ поспшно пробрался къ ней, то увидлъ незнакомую двушку. Она только сзади была похожа на Сашу, но и это отозвалось тепломъ и странной нжностью въ душ Арсеньева. Онъ пошелъ за нею, уже не чувствуя себя такимъ одинокимъ въ толп. Потомъ, когда какъ-то онъ потерялъ ее изъ виду, Арсеньеву было жалко и грустно, и онъ искалъ уже не одну Сашу, а и эту незнакомую двушку, и каждое женское лицо вызывало въ немъ теплое чувство.
Толпа вынесла его къ самой цпи солдатъ.
Онъ былъ уже въ первомъ ряду. Передъ нимъ на нервно переступающей съ ноги на ногу, точно тихо танцующей, лошади, вытянувъ впередъ лакированный сапогъ, обхваченный стременемъ, сидлъ молодой блобрысый офицеръ, съ маленькими свтлыми усиками, закрученными кверху. Срая шинель его мягко серебрилась и блестла металлическими пуговицами, а блая перчатка самоувренно размахивала въ воздух.
— У насъ, думаютъ, еще свободне, чмъ во Франціи,— громко и отчетливо-звонко говорилъ онъ, не глядя ни на кого своими маленькими бгающими глазами.
— Фью!.. Го-оо!.. Фью!..— какъ будто радостно и дружелюбно поднялось вокругъ. И одну секунду казалось, что вдругъ вс захохочутъ, заспорятъ, зашумятъ и произойдетъ что-то дружное и веселое. И это чувство было такъ пріятно Арсеньеву, что онъ самъ замтилъ свою веселую, дружелюбно ироническую улыбку. Онъ оглядывался во вс стороны и везд видлъ не грубыя, не злыя, а готовыя смяться лица. Ему захотлось что-нибудь сказать и, увидвъ рядомъ голубой студенческій околышъ, онъ улыбнулся.
— А знаете, говорятъ, Семеновскій полкъ перешелъ на сторону рабочихъ!— радостно сказалъ ему студентъ, совершенно неожиданно отвчая на его улыбку.
— Разв?— такимъ же радостнымъ тономъ спросилъ Арсеньевъ.
Но въ эту секунду что-то вдругъ измнилось. Все разомъ стихло и послышалось только напряженное движеніе толпы. Арсеньевъ сразу почувствовалъ, что гд-то за толпой что-то невидимое возникло, стало приближаться и расти, надвигаясь прямо на нихъ. Арсеньевъ посмотрлъ прямо въ глаза офицеру и увидлъ, какъ лицо быстро и странно перемнилось: онъ вдругъ поблднлъ такъ, что даже черты его лица какъ-то заострились и вытянулись. Какъ въ зеркал, въ нихъ отразилось что-то страшное, что было за толпой и чего не видлъ Арсеньевъ. Огромная его лошадь сразу, на однхъ заднихъ ногахъ, повернулась на мст.
— Не пропускать!— пронзительнымъ, тонкимъ голосомъ смертельнаго испуга закричалъ офицеръ и пригнулся на лошади. Ея круглый лоснящійся задъ какъ-то ослъ на мгновеніе, ноги сжались и съ страшной силой рванулись прочь. Комья мокраго твердаго снга больно ударили въ грудь и лицо Арсеньева, и онъ смутно увидлъ, какъ что-то огромное метнулось прямо по воздуху, взметая тучу снжной пыли.
— Ага, струсилъ!— еще боле радостно закричалъ студентъ.
Арсеньевъ повернулся.
Толпа торопливо раздавалась въ об стороны, и въ открывшемся далеко назадъ узкомъ бломъ проход Арсеньевъ увидлъ еще синеватую !!!!!!заданью, но уже грозную сплошную массу, широкимъ потокомъ отъ края и до края медленно валившую и надвигавшуюся на него. Блое пространство быстро сокращалось, точно черная стна людей торопливо пожирала его, какъ зубами, двигая безчисленной массой черныхъ, не въ тактъ перебивающихъ ногъ.
— Это что?— машинально спросилъ Арсеньевъ у сосда.
Бородатый большой человкъ повернулъ къ нему лицо съ расширенными глазами и отвтилъ торжественно и тихо:
— Рабочіе идутъ!
И отъ этихъ короткихъ простыхъ словъ стало холодно и страшно, и по голов прошла судорожная дрожь, какое-то необъяснимое и торжественное чувство подъема вдругъ наполнило душу.
Уже были ясно видны ряды приближающихся лицъ, несущихъ высокія колыхающіяся въ воздух парчевыя полотенца хоругвей. Стало видно, что въ самомъ центр толпы, не впереди, а вкрапленные въ ея сплошную черную стну, идутъ высокіе черные люди, съ длинными волосами, въ широкихъ одеждахъ. И въ поднятыхъ рукахъ этихъ людей что-то крестообразно блестло.
Кто-то разъ и другой толкнулъ Арсеньева въ спину, онъ оглянулся и увидлъ надъ собой большую морду и умный темный глазъ, вопросительно и какъ будто тоскливо глядвшій на него. Большая гндая лошадь, бережно выгибая могучія колни, толкала его въ спину. Арсеньевъ посмотрлъ вверхъ мимо лошадиной морды и снизу увидлъ плоское, безцвтное лицо.
— Осади!— хрипло сказалъ рябой блоусый солдатъ, направляя на него лошадь.
Арсеньевъ, не привыкшій къ большимъ животнымъ, испугался, но лошадь косила глазами, танцовала и не шла.
— Видишь, лошадь добре тебя!— самъ не зная зачмъ, съ мягкимъ и грустнымъ укоромъ сказалъ Арсеньевъ.
— Лошадьми-то мы управляемъ…— вдругъ сквозь зубы медленно и тихо отвтилъ солдатъ.— Думай, что говоришь!
И на мгновеніе въ его безцвтныхъ тупыхъ глазахъ мелькнуло что-то живое, близко и тепло отозвавшееся въ сердц Арсеньева.
Это было послднее сознательное впечатлніе его, потомъ наступилъ какой-то бшено крутящій кошмаръ, въ которомъ не было уже ни сознанія, ни лицъ, ни чувствъ, а только ужасъ и содроганіе.
Масса людей хлынула и затолкала Арсеньева. Его рвануло впередъ и въ сторону. Лошадь, солдатъ — все куда-то пропало, какъ будто онъ видлъ ихъ только во сн. Хоругви колыхались надъ самой головой, закрывая небо и лица. Вокругъ двигалась и гудла какъ будто исходящимъ изъ самой земли потрясающимъ гуломъ многоликая безпорядочная толпа. Сосредоточенныя, искривленныя красныя и блдныя лица быстро мелькали мимо. Какъ въ водоворот, Арсеньевъ кружился, вертлся, отступалъ и проталкивался впередъ.
Страшный визгъ потрясъ воздухъ и оледенилъ сердце. Сшибая его съ ногъ, съ крикомъ и искаженными лицами, на которыхъ страшно пучились безумные глаза, съ страшнымъ стремленіемъ хлынула толпа. И самъ не понимая еще, въ чемъ дло, Арсеньевъ въ паническомъ ужас побжалъ назадъ. На углу переулка его прижали къ стн, и неожиданно онъ увидлъ передъ собой лошадиныя морды съ оскаленными зубами, срыя шинели и вьющіяся въ воздух тонкія, острыя шашки.
— Руби!.. Руби!..— тонкимъ и пронзительнымъ голосомъ кричалъ кто-то изъ-за спины солдатъ.
Страшный ужасъ охватилъ Арсеньева. Одну минуту ему казалось, что онъ умираетъ, въ глазахъ все закружилось.
Ихъ было немного — кучка людей, окруженныхъ и вдавленныхъ въ холодную каменную стну. Впереди, поднявъ голову съ выпученными глазами, стоялъ жилистый человкъ съ длинной шеей и надъ нимъ моталось одно длинное узкое полотнище хоругви.
— Не смй, не смй рубить!— нечеловческимъ страшнымъ голосомъ кричалъ онъ на солдатъ, размахивая своимъ знаменемъ.
Лошади становились надыбы, садились на заднія ноги, пыль снжная и холодная летла въ лицо, у солдатъ были блдныя странныя лица, въ которыхъ путалась страшная злоба и смертельный ужасъ. Они судорожно взмахивали саблями надъ головами, рвались впередъ, какъ для страшнаго удара, но не опускали сабель.
— Не смй рубить!— продолжалъ кричать высокій человкъ.
Вдругъ изъ-за лошадей быстро и ловко вывернулись толстые черные люди, вс огромные и массивные, въ однообразныхъ полицейскихъ шинеляхъ, и прежде чмъ Арсеньевъ усплъ сообразить, тяжелый тупой ударъ по лицу сшибъ его съ ногъ. Какой-то желтый огонь искрами посыпался передъ его глазами.
— Что ты длаешь!— коротко вскрикнулъ онъ, стукнулся затылкомъ о твердую стну и слъ на снгъ, ничего не видя передъ собой, потому что красное знамя, холодное и мокрое, хлестнуло его по голов.
Арсеньевъ не помнилъ потомъ, когда и какъ онъ снова очутился на ногахъ, но помнилъ страшный крикъ, какой-то короткій свистъ и хрипъ и чью-то окровавленную черезъ весъ затылокъ голову, на которую онъ споткнулся.
У него самого по лицу текла кровь, нестерпимо саднило челюсти, голова была тяжела, какъ камень. Онъ очутился въ холодной пустот. Передъ нимъ открывалось ровное и блое пространство улицы, усянное шапками, какими-то тряпками, калошами. Далеко впереди, у самой стны высокаго желтаго дома, неподвижно чернли черные скомканные бугорки, значеніе которыхъ Арсеньевъ понялъ.
— А-а-а!— съ невроятной злобой кричали охрипшіе неисчислимые голоса.
‘Что жъ это такое… за что?..’ съ жалкимъ, растеряннымъ недоумніемъ вертлось въ голов Арсеньева. Губы у него безсильно дрожали, но щекамъ текли слезы и кровь, и онъ безпомощно размазывалъ ихъ мокрыми дрожащими руками.
— Стой, ребята, не робй!— выдлился въ общемъ хаос чей-то голосъ, и мимо Арсеньева одинъ по одному, а потомъ плотной массой, увлекая его за собой, побжали опять люди.
Острая злоба охватила Арсеньева, ему стало невыносимо больно, и онъ тоже закричалъ и побжалъ.
Далеко впереди, синя и черня на бломъ снгу, поперекъ улицы стояла неподвижная враждебная полоса.
— Братцы, не стрляйте, братцы!.. Вдь вы наши, братцы!— пронзительно и призывно кричали т, которые бжали впереди Арсеньева, и вдругъ вс такъ внезапно остановились, что Арсеньевъ налетлъ на чмо-то широкую черную спину.
— Сейчасъ будутъ стрлять,— какъ будто равнодушно сказалъ кто-то рядомъ.
Арсеньевъ повернулъ свое окровавленное дикое лицо и хотлъ что-то возразить,— до того нелпой и странной показалась ему эта фраза, но въ это мгновеніе сухой и могучій трескъ разодралъ воздухъ. Гд-то впереди сверкнула длинная желтая молнія и не то въ ушахъ, не то въ самомъ сердц послышались мгновенные странные звуки, какъ будто со свистомъ и шлепками что-то вихремъ пронеслось надъ головой. Раздался многоголосный, нестройный и удивленный вскрикъ, и вслдъ затмъ кто-то протяжно, громко и отчетливо, точно старательно, застоналъ.
Стоявшій съ боку и немного впереди Арсеньева высокій человкъ въ пальто съ барашковымъ воротникомъ странно передернулъ обоими плечами и вдругъ неожиданно грузно слъ на снгъ и свалился. Шапка его подкатилась Арсеньеву подъ ноги. Кто-то сзади на мгновеніе коротко ухватился за него и отпустилъ, и что-то тяжелое и мягкое упало со стономъ. Впереди какая-то женщина удивленно всплеснула руками и во весь ростъ повалилась впередъ. И все вокругъ какъ-то сразу пордло и опустилось внизъ безформенно и страшно.
Все это врзалось въ мозгъ Арсеньева съ невроятной быстротой, точно кто-то съ размаху воткнулъ ему въ голову острый ножъ и повернулъ. Но чего-то, какъ будто самаго главнаго, онъ не понялъ. Это было что-то такое нелпое омерзительное и ужасное, чего его напряженное сознаніе не вмстило. И въ этомъ былъ главный ужасъ.
Въ глазахъ всталъ только какой-то мучительный красный туманъ.
И сейчасъ же, во второй и въ третій разъ, оглушительно разодрался воздухъ, методично блеснула впереди желтая молнія, кто-то схватилъ Арсеньева за руку и повалился ничкомъ, увлекая его за собой. Арсеньевъ упалъ лицомъ въ снгъ и, должно быть, потерялъ сознаніе. Ухо его смутно отмтило въ памяти еще разъ далекій и слабый уже трескъ, свистъ, крикъ и паденіе. Потомъ былъ мигъ холодной и пустой тишины.
Когда Арсеньевъ поднялъ голову, прямо передъ собой онъ увидлъ широкую красную лужу и слипшійся кровавый комъ, изъ котораго торчали волосы и кости.
Вокругъ было пусто, отдльныя черныя фигуры куда-то еще бжали, крича и размахивая руками, но уже нельзя было понять, впередъ или назадъ он бгутъ, и Арсеньеву показалось, что это сумасшедшіе. Вокругъ былъ блый истоптанный снгъ, неподвижныя черныя пятна и красная кровь.
Кто-то стоналъ надрывисто и страшно, кто-то ползъ по снгу, скомканный и разорванный, какъ раздавленная муха, оставляя за собой кроваво-грязную полосу. Что было вокругъ, впереди, позади, Арсеньевъ уже не видлъ. Смертельный ужасъ и смертельная жалость охватили его. Съ однимъ острымъ стремленіемъ въ душ онъ бросился за тмъ, кто ползъ, догналъ его, схватилъ подъ мышки и сталъ приподнимать. И еще какіе-то люди подбжали со всхъ сторонъ, и кто-то рядомъ съ нимъ, плечо въ плечо, сталъ тащить и помогать. А раздавленный окровавленный человкъ тихо стоналъ и дергался, глядя на нихъ уже непонятнымъ взглядомъ. Арсеньевъ не зналъ, толпа ли подвинулась навстрчу или они дотащились до толпы, но въ слдующую минуту помогало уже много дружныхъ рукъ и он уже укладывали раненаго, грузную тяжелую массу, на маленькія короткія извозчичьи санки.
— Померъ,— сказалъ кто-то.
Арсеньевъ выпустилъ руку, безпомощно упавшую внизъ, и остановился.
‘Сейчасъ я сойду съ ума!’ отчетливо и строго родилась въ его мозгу кристально ясная, предостерегающая мысль, и онъ почувствовалъ, какъ въ самой глубин его души возникло что-то огромное, вчное и твердое, какъ что-то въ ней навсегда умерло.
‘Святый Боже, святый крпкій, святый безсмертный…’ услышалъ онъ.
И немедленно множество хриплыхъ, грубыхъ и страшныхъ въ своей безвыходной торжественной печали голосовъ поднялись вокругъ и, нарастая и повышаясь, потянулись въ воздух.
Санки медленно поползли по блому снгу, строго и печально закачалась синяя мертвая голова съ слипшимися невидящими глазами, и росъ вокругъ нестройный, не то смшной, не то невыразимо ужасный, многоголосный напвъ:
‘Святый Боже, святый крпкій, святый безсмертный, помилуй насъ…’
Страшный взрывъ еще непонятаго новаго чувства сдавилъ горло Арсеньеву. Онъ не могъ итти со всми и, шатаясь, прислонился къ стн.
Уже надвигались сумерки. Медленно уплывала отъ него черная толпа, сливаясь съ синими печальными сумерками, и въ вечернемъ больномъ воздух, уже далеко, надъ необозримой крутящейся толпой, слышалось грозное и таинственное печальное пніе.
Арсеньевъ пошелъ домой.
Онъ шелъ безъ шапки, бормоча подъ носъ, шагая неровно и тихо. Свтились огни, толпы людей съ гуломъ и топотомъ набгали и исчезали въ вечерней тьм, сверкая ему въ глаза блдными смутными лицами.
Ночью на забгающихъ по ухабамъ санкахъ Арсеньевъ снова халъ по улицамъ безмолвнаго, притаившагося города. Уходящею въ даль цпью золота, невдомо зачмъ, горли желтые фонари и тьма висла низко надъ ними.
Позади него осталась пустая и темная квартира, въ которую не пришла, не вернулась Саша, а впереди ждали безысходная тоска и тяжелый безпросвтный ужасъ.
Если бы можно было вскрыть душу Арсеньева то горе, страхъ и отчаяніе его, можетъ быть, наполнили бы весь міръ, но онъ сидлъ смирно, бокомъ, на самомъ краю сиднья санокъ и неподвижно смотрлъ на бгущій мимо снгъ: такъ огромна была пустота вокругъ и такъ, казалось ему, мало мста занимала въ ней его темная, молчаливая, безсильная фигурка.
Темное, какъ горе, огромное зданіе больницы открылось изъ-за поворота и быстро стало приближаться ему навстрчу. Санки остановились.
Въ коридорахъ больницы было пусто и свтло, пахло тяжелымъ запахомъ болзни, попадались люди въ блыхъ, чистыхъ балахонахъ. Кто-то подалъ Арсеньеву листъ бумаги съ именами раненыхъ. Онъ быстро, какъ молніей, охватилъ его глазами, но не могъ ничего разобрать, какъ будто совсмъ разучившись читать. А возл стоялъ человкъ въ бломъ халат и озабоченно лся алъ.
— Тутъ нтъ…— сказалъ наконецъ Арсеньевъ глухо и невнятно.
— Нтъ?
Арсеньевъ покачалъ головой, такой тяжелой, что она какъ будто перевшивала и качала все тло. Говорить онъ не могъ, потому что въ горл его сидлъ тупой круглый комъ.
Тогда его повели по коридору, среди мертвыхъ электрическихъ лампочекъ, и отперли передъ нимъ дверь.
Въ ея черномъ четырехугольник стояла тьма. Кто-то прошелъ мимо него, пошарилъ рукой по стн, и съ слабымъ трескомъ тьма исчезла.
Острый холодъ прошелъ по тлу Арсеньева. И вблизи и вдали лежали мертвые люди. Они были голые, и тла ихъ блестли голо и страшно. Арсеньевъ шагнулъ впередъ и заглянулъ въ первое лицо. Это былъ огромный толстый человкъ, должно быть страшной силы, съ массивной выпяченной грудью прекраснаго сильнаго животнаго. На груди у него было одно аккуратное темно-красное пятнышко.
‘Только и всего…’ съ внезапной ироніей подумалъ Арсеньевъ, самъ не замтивъ этой мысли.
Подъ скамьей натекла темная лужица крови. Арсеньевъ тупо посмотрлъ на нее, постоялъ и пошелъ дальше, всматриваясь въ каждаго мертвеца. Но взглядъ его, пріобрвшій особую болзненную остроту, уже обжалъ всю комнату и запечатллъ въ мозгу кошмарный рядъ голыхъ неподвижныхъ тлъ, съ закинутыми головами и мертвыми, тусклыми блыми глазами. Было странно, что они лежатъ такъ спокойно и неподвижно, голыя, когда на нихъ смотрятъ и о нихъ говорятъ.
— Тутъ тоже нтъ,— тмъ же глухимъ голосомъ, проглатывая что-то, съ мучительной спазмой, проговорилъ Арсеньевъ.
Тогда его вывели изъ комнаты. Электричество потухло, и снова съ слабымъ трескомъ тьма поглотила голыхъ мертвецовъ, точно они растаяли въ черной пустот. И было какъ-то непонятно, какъ могло такъ быстро исчезнуть это ослпительноголое, страшное, чему нтъ названія и что, даже исчезнувъ, стоитъ передъ глазами.
Арсеньева повели черезъ дворъ. Было пусто, темно и холодно. Огромный мрачный дворъ обнимали темныя зданія, похожія на гробы, и въ ихъ черной масс только кое-гд безучастно желтли сонные огни. Снгъ синлъ, вверху далеко-далеко блестли звзды.
Около сарайчика съ открытою дверью были люди. Темные, торопливые, они беззвучно и быстро шмыгали внутрь и оттуда. А въ дверяхъ Арсеньева поразилъ и пронизалъ ужасомъ странный, противный запахъ талаго снга, навоза и еще чего-то сладкоостраго. Въ сарайчик коптила лампа и лежали на деревянныхъ нарахъ трупы. Сначала Арсеньеву показалось, что это груда тряпокъ, но изъ нея торчали неподвижныя черныя ноги, носками врозь.
‘Сейчасъ я увижу ее’, вдругъ съ непостижимой увренностью ударило въ голову Арсеньева. Въ ушахъ поднялся зловщій звонъ и шумъ, точно гд-то разомъ загудли и зазвонили тысячи отдаленныхъ колоколовъ, въ ногахъ разлилась мучительная слабость, въ груди — тонкая боль. Арсеньевъ зашатался, но все-таки обошелъ съ другой стороны и пошелъ мимо ряда мертвыхъ, какъ полнья сваленныхъ, людей. Руки съ сжатыми кулаками перегородили ему дорогу, онъ изогнулся и прошелъ, тупо озираясь, масса грязнаго, вытекшаго изъ пустой какъ горшокъ, безглазой головы, мозга, отвратительнаго и ужаснаго, на мигъ приковала его расширенный взглядъ, а потомъ онъ увидлъ разсыпавшіеся длинные волосы. Тогда у него помутилось въ глазахъ, и судорожно сжатыми пальцами онъ съ такой нечеловческой силой схватилъ за руку идущаго рядомъ сторожа, что тотъ охнулъ болзненно и испуганно.
— Не она… не она… Это Кругликова… опознали!— казалось ему, невроятно громкій и пронзительный голосъ кричалъ надъ его ухомъ, и онъ самъ уже видлъ незнакомое мертвое лицо, съ пухлыми синими губами, но не могъ понять. Сердце билось съ страшной силой, глаза лзли изъ орбитъ и дыханія не было въ сухихъ открытыхъ губахъ.
— Да не она… Кругликова, говорю!— повторялъ сторожъ.
Кругомъ толпились живые люди, съ блдными, жалостливыми лицами, заглядывая Арсеньеву въ глаза.
Арсеньевъ вдругъ разомъ опомнился, конвульсивно улыбнулся и, чувствуя, какъ кровь медленно отливаетъ отъ головы, низко нагнулся надъ мертвой
Она лежала смирно, сложивъ руки на груди и засунувъ ихъ въ бдную барашковую муфточку. Барашковая шапочка лежала возл и на нее кто-то положилъ длинную, тонкую какъ жало булавку.
— Охъ, Боже мой, Боже мой!— вздохнулъ кто-то трепетно и робко.
Арсеньевъ блестящими глазами посмотрлъ на говорившаго, повернулся и вышелъ.
Холодъ и блескъ звздъ, чистые и прекрасные, встртили его на двор. Но они уже не проникали въ его мозгъ, въ которомъ, все подавляя, все наполняя, стоялъ хаосъ крови мертвыхъ тлъ, скрюченныхъ рукъ, оскаленныхъ голо и страшно зубовъ. И среди всего съ кроткимъ ужасомъ покоилось молодое, прекрасное лицо, съ разсыпавшимися волосами, съ руками, смиренно засунутыми въ барашковую муфточку.
Потомъ опять потянулись ему навстрчу желтые узоры фонарей и высокіе, молчаливо смотрящіе на него темными глазами дома.
Ночь шла и близилось къ утру, и вн времени и пространства, какъ будто оторванный отъ всего міра и въ то же время съ страшной силой вдавленный въ его гущу кровавой рукой смерти и страданія, Арсеньевъ здилъ изъ одной больницы въ другую, и передъ его остановившимися глазами, въ которыхъ уже не было надежды и не было другого выраженія, кром омертвлаго ужаса, проходили вереницы мертвыхъ тлъ, головъ съ синими губами, оскаленными зубами, голыхъ, заваленныхъ тряпками и прикрытыхъ красными крестами на блыхъ простыняхъ, подъ которыми отчетливо и страшно рисовались углы и бугры мертваго тла.
Это былъ хаосъ смерти и муки, непонятныхъ и невообразимыхъ живому человку. Когда Арсеньевъ закрывалъ глаза, передъ нимъ съ страшной быстротой начинало кружиться что-то невообразимо-печальное и ужасное, полное искаженныхъ лицъ, окостенлыхъ рукъ, крови и грязи. Казалось, какъ будто въ его душ какой-то неслышимый громадный голосъ съ невроятной силой кричалъ надъ ними, звалъ ихъ, и они, безобразные, бдные трупы, страшные, печальные и молчаливые, кружились, какъ осенніе листья въ непогоду, и молча, съ великою скорбью, взывали къ кому-то, вперивъ свои блыя неподвижныя очи.
И лица ихъ смнялись, смнялись безъ конца: то дтское маленькое, такое слабое личико, то голова, ушедшая въ плечи, острыми блыми зубами прокусившая губы, то рыжая борода простого и добродушнаго въ самой смерти лица, то круглыя мертвыя голыя плечи, обсыпанныя роскошью мертвыхъ волосъ, и грудь, круглая, зазорная и въ ужас смерти,— вихремъ проносились въ памяти безконечными изступленными рядами. И страшный голосъ кричалъ въ душ, будя мертвецовъ, и они кружились передъ закрытыми глазами, тускло блестя кровавыми ранами и мертвымъ блымъ взглядомъ.
Вся вра, вся сила, вся радость ушли изъ души Арсеньева, и въ пустот ея была одна смерть, такая нмая, темная и холодная, какъ могила.
Синій день вставалъ изъ-за домовъ, и посрли ихъ высокія стны, тускло блестя стеклами оконъ. То, что было Арсеньевымъ, съ его чистой, мечтательной и кроткой душой, разбитое, покрытое кровью и грязью, унося съ собой противный остросладковатый запахъ смерти, изможденное, маленькое и ничтожное, еле доползло до дверей своей квартиры. Ея высокая дверь, точно закрытые загадочно строгіе глаза, встала передъ нимъ. Раздался слабый стонущій звонокъ, прошла минута молчанія, и дверь отворилась. За нею открылась синеватая пустота непроснувшихся комнатъ и блескъ холоднаго паркета.
— Барышня вернулась!— торопливо сказалъ знакомый голосъ.
— А!— отвтилъ Арсеньевъ, шатаясь вошелъ въ комнату и тупо ткнулся за столъ. Онъ положилъ голову на сложенныя дрожащія руки и, чувствуя, какъ тихо и слабо ноютъ ноги, закрылъ глаза. И сейчасъ же поднялся передъ нимъ мутный холодный туманъ и въ немъ безконечной вереницей помчался безформенный хороводъ мертвецовъ.
— Володя, дорогой, милый! Гд ты былъ?— позвалъ его голосъ, теплый, милый до безконечности.— Я измучилась… меня арестовали… а ты?
Арсеньевъ порывисто всталъ, съ страстной радостью схватилъ Сашу за руки и вдругъ остановился. Радость безсильно умерла… Ему вдругъ показалось, что это все равно: Саша вернулась, но прежняго спокойствія, прежней счастливой, свтлой жизни ужъ не будетъ. Въ душу его вошло что-то новое, холодное и страшное, въ которомъ нтъ мста прежней тихой радости.
Срый свтъ украдкой лился въ окна, было сро и холодно. Большіе темные глаза Саши смотрли скорбно и ново. И вдругъ Арсеньевъ съ страшной силой сжалъ кулаки и, въ невроятномъ порыв злобы и ненависти, бшено выкативъ глаза и задыхаясь, закричалъ:
— Боже мой, что же это такое!.. Саша, милая Саша, я во всю жизнь не забуду этой ночи… Что они сдлали… проклятые зври!
И онъ заплакалъ и затрясся, весь сжавшись въ комокъ. Въ душ его исчезли вс гордыя и красивыя мечты, остановилась свободная, чистая мысль.
— Милый мой, дорогой!— плача говорила надъ его головой Саша,— что жъ длать… Видно, нужны эти жертвы для будущаго… другимъ зато будетъ легче жить!..
— Другимъ!— съ странной насмшкой крикнулъ Арсеньевъ.— А будетъ ли лучше тмъ, которые умерли, а?.. Вдь они-то умерли… А будетъ ли хуже тмъ, кто это сдлалъ?..
— Что жъ,— съ тревогой всматриваясь ему въ глаза, проговорила Саша,— придетъ и ихъ чередъ…
— Я это знаю…— вдругъ, усмхаясь, холодно и сдержанно, отвтилъ онъ.
И въ лиц его произошла странная и страшная перемна: выраженіе ужаса и безсильной скорби исчезло, глаза округлились и косо взглянули въ уголъ, губы сжались, на щекахъ выступили красныя пятна.
— Володя, что съ тобой?— въ испуг закричала Саша, тряся его за руку.
Онъ не отвчалъ, косилъ глазами и тонко усмхался.
Онъ молчалъ, потому что бшенство великаго отчаянія сдавило ему душу. Онъ молчалъ, но все рвалось въ немъ закричать, ударить оземь, разбить ее, истребить всхъ людей и кричать, кричать безъ конца такъ, чтобы весь міръ услышалъ этотъ гулкій и зловщій голосъ отчаянія… и мести.