М. АРЦЫБАШЕВЪ
ЭТЮДЫ
1910
СПБ
ДОКТОРЪ.
ДОКТОРЪ.
I.
— Нтъ между нами посредника, который положилъ
бы руку на обоихъ насъ.
— Научите меня, и я замолчу, укажите, въ чемъ согршилъ я.
Іовъ, 6, 24.
II.
III.
Доктор, Арцыбашев Михаил Петрович, Год: 1906
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Въ сопровожденіи молчаливаго городового докторъ шелъ по пустыннымъ улицамъ, по мокрому тротуару, въ которомъ его длинная фигура отражалась, какъ въ разбитомъ темномъ зеркал. Надъ заборами уныло размахивали голыя черныя втки, втеръ шумлъ порывисто, мрачно гудя по желзнымъ крышамъ и бросая холодныя брызги въ лицо. А когда порывы его стихали и наступала короткая тишина, гд-то страшно далеко, глухо, но совершенно явственно, слышались то одиночные, то торопливо догоняющіе другъ друга выстрлы. Въ южной сторон, за темнымъ силуэтомъ собора, то падало, то поднималось слабое, дрожащее зарево, и снизу освщало нависшія тучи, при неврномъ свт его похожія на поспшно проползающія красно-коричневыя брюха какихъ-то невдомыхъ, громадныхъ гадовъ.
— Гд стрляютъ?— спросилъ докторъ, глубоко засовывая руки въ рукава и глядя себ подъ ноги.
— Не могу знать,— отвтилъ городовой, но по его голосу докторъ понялъ, что онъ знаетъ и только не хочетъ говорить.
— На Подол?— съ нарочитымъ упрямствомъ переспросилъ докторъ, чувствуя такой приливъ ненависти, что у него даже челюсти заныли.
— Такъ что не могу знать,— тмъ же тономъ отвтилъ городовой.— Намъ бы, ваше благородіе, скорйше…
— ‘Идіотъ проклятый!’ — подумалъ докторъ, стиснулъ зубы и зашагалъ скоре.
Опять стали слышны порывы втра, а въ промежуткахъ между ними — отдаленные, короткіе и глухіе выстрлы.
— А кто ранилъ полиціймейстера?— опять угрюмо спросилъ докторъ, болзненно-чуткимъ ухомъ прислушиваясь къ выстрламъ.
— Изъ жидовъ, надо быть, который,— все тмъ же безразличнымъ тономъ отвтилъ городовой, и казалось, что ему совершенно безразлично, кто и кого ранилъ, обидлъ, убилъ, а важно какое-то свое, одному ему извстное дло, о которомъ онъ упорно и молчаливо думаетъ.
— Чмъ?
— Револьверомъ… Выстрлилъ, значитъ, и ранилъ…
— За что же?
— Не могу знать.
Въ этомъ однообразномъ, короткомъ отвт было что-то такое, что, какъ каменная стна тюрьмы, совершенно исключало возможность спрашивать, просить и сердиться. Докторъ мысленно и злобно, и безнадежно махнулъ рукой и больше не обращался къ своему спутнику. А тотъ шелъ сзади неотступно и молча, какъ будто самъ по себ, тяжело и ровно отбивая шаги и думая свою скрытую думу.
Тяжелое, душащее за горло, возмущеніе все больше и больше поднималось въ груди доктора. У него сложилась увренность, что полиціймейстера ранилъ кто-нибудь изъ дружинниковъ самообороны, въ которую, какъ было уже извстно доктору, казаки стрляли по распоряженію этого самаго полиціймейстера.
Болзненно ярко представилась доктору смятенная кучка плохо вооруженныхъ, испуганныхъ и безсильныхъ людей, которые, повинуясь безконечному негодованію и жалости, изо всхъ силъ бжали въ разгромленный кварталъ, гд пьяные, грязные зври съ дикимъ нечеловческимъ ревомъ громили дома, рвали и разбрасывали по грязи какія-то убогія, ветхія тряпки, и убивали обезумвшихъ отъ безпомощнаго ужаса людей. Они бжали и неумло грозили убійцамъ своимъ слабымъ оружіемъ, а въ нихъ стрляли правильными безпощадными залпами и устилали грязную мостовую ихъ жалкими разбитыми трупами. Это представилось доктору такъ ясно, было такъ омерзительно, что ему захотлось немедленно повернуться и уйти, крикнувъ городовому какъ можно грубе, безпощадне и обидне:
— Ну, и пусть дохнетъ, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . — но онъ пересилилъ себя.
— Я не имю права такъ поступить… Я врачъ, а не судья!..
Но несмотря на то, что эти доводы казались ему непреложными, докторъ не въ тактъ имъ прибавилъ:
— Да и… лежачаго не бьютъ!
Сознаніе какой-то непонятной неискренности, которую не хотлось сознать, мучило и раздражало его. Было трудно идти — и отъ борьбы съ самимъ собою, и отъ порывовъ втра, упруго толкавшаго и рвавшаго на скользкихъ углахъ.
Но докторъ все шелъ и шелъ, страдая и недоумвая. Холодный потъ выступилъ у него на вискахъ. Городовой, не отставая, шелъ сзади и это тоже болзненно раздражало. Доктору становилось наконецъ, невыносимо-тяжело отъ преслдованія этой черной, однообразно и быстро шагающей тни, и неотступно близкой, и въ то же время чуть-ли не боле далекой и непонятной, чмъ тучи, все также быстро ползующія въ вышин. Чувство какой-то несознанной, но горькой обиды, точно кто-то безнаказанно издвался надъ нимъ, стало подступать къ горлу доктора.
— Кажется, могли бы за мной лошадей прислать!— съ болзненной дрожью въ голос проговорилъ онъ, самъ удивляясь своему вздорному протесту.
— Лошади вс въ разгон. Дохтуровъ по всему городу ищутъ, а я, ваше благородіе, думалъ на извозчика посадить, да они, вишь, черти вс попрятались!— гораздо боле живымъ и осмысленнымъ тономъ возразилъ городовой.— Скорй бы, ваше благородіе!..
У дома полиціймейстера стояло нсколько черныхъ городовыхъ и два конныхъ казака съ винтовками поперекъ сдла. Лошади понуро кивали головами и втеръ задувалъ имъ хвосты на бокъ. Казаки были неподвижны, точно это были не живые люди, а какое-то бездушное продолженіе лошадей, и когда лошади отъзжали на середину улицы, казалось, что он по собственной вол передвигаютъ сдоковъ съ мста на мсто. Городовые молча смотрли на подходившаго доктора и также молча дали ему дорогу. Сренькій околоточный учтиво приложилъ руку къ козырьку.
— Нашелъ?.. Докторъ?— спросилъ онъ.
— Такъ точно, дохторъ!— торжествующе отвтилъ городовой, забжалъ впередъ и отворилъ дверь подъзда.
— Пожалуйте, ваше благородіе….
Дверь въ переднюю была полуотворена и тамъ темно, но въ слдующей комнат горла лампа и полоса свта косо ложилась на полъ передней. На встрчу быстро вышелъ толстый приставъ, въ дверяхъ показались еще какіе-то полицейскіе и красивый жандармскій офицеръ.
— Докторъ?— ршительно спросилъ и приставъ.—Нашли.
— Нашли!— отворивъ, отвтилъ сренькій околодочный забжавшій впередъ.
Докторъ ничего не сказалъ. Морщась и испытывая какое-то унизительное недоумніе, точно нечаянно попалъ въ скверную исторію и не зналъ, какъ оттуда выпутаться, онъ долго распутывалъ кашнэ, снималъ пальто и калоши, а потомъ снялъ еще и очки и долго, гораздо дольше, чмъ это было нужно, протиралъ ихъ носовымъ платкомъ.
Ему припоминалось въ эту минуту, какъ разъ, еще въ бытность студентомъ, онъ принужденъ былъ по длу прійти въ домъ, изъ котораго его недавно по недоразумнію выгнали, и какъ ему тогда было до такой степени стыдно и неловко, что собственныя руки и ноги причиняли ему почти физическое страданіе. И теперь, точно такъ же, какъ тогда, вмсто того, чтобы уйти, искренно презирая себя, онъ кашлянулъ, нахмурился, кося глазами поверхъ очковъ и неловко ступая по паркету, вошелъ въ освщенную комнату.
— Гд больной?— сердито спросилъ онъ, ни на кого не глядя и стараясь не замчать обращенныхъ къ нему и выжидательныхъ, и враждебныхъ лицъ. Онъ замтилъ только, что жандармскій офицеръ — тотъ самый, который недавно длалъ у него обыскъ.
— Сейчасъ, докторъ… вотъ пожалуйте сюда,— пропыхтлъ приставъ, показывая дорогу.
Навстрчу ему уже шла, торопливо путаясь въ необыкновенно длинномъ и странномъ розовомъ плать, высокая и красивая женщина. У нея были большіе, черные, заплаканные и оттого кажущіеся огромными глаза, пунцовыя губы и блая, полная шея, мягко изгибающаяся и ускользающая за вырзомъ платья въ бломъ и пышномъ кружев. Была она такая стройная и красивая, что докторъ даже удивился. И вмст съ чувствомъ восхищеннаго умиленія передъ красавицей женщиной, ему показалось страннымъ и неожиданнымъ, что у такого неинтеллигентнаго, продажнаго и жестокаго человка, какимъ былъ полиціймейстеръ, была такая красивая жена. Въ этомъ было что-то непонятное и очевидно нелпое.
— А между тмъ такъ почти всегда и бываетъ,— мелькнуло въ голов доктора.
— Платонъ Михайловичъ, докторъ?— высохшимъ надтреснутымъ отъ волненія голосомъ спросила она и въ темныхъ глазахъ ея мелькнуло что-то робкое.
— Докторъ, докторъ, Эмма Васильевна… Вотъ и успокойтесь — теперь все будетъ прекрасно… Сейчасъ мы… его поставимъ на ноги!— неловко и не къ мсту проявляя ту дружелюбную фамильярность, съ какой говорятъ толстые, здоровые мужчины съ красивыми женщинами, пыхтлъ приставъ, давая дорогу доктору.
Она схватила его за об руки, крпко, мягко сжала, и близко глядя въ лицо широко раскрытыми темными глазами, сказала торопливо и напряженно съ какимъ-то таинственнымъ ужасомъ:
— Бога ради, докторъ, помогите!.. Идите сюда, скоре… Если бы вы видли, какъ онъ мучится!.. Боже мой, ему въ… животъ… попали… докторъ!.
И вдругъ она зарыдала, крпко закрывъ лицо тонкими и гибкими руками, такъ же, какъ и грудь, удивительно нжно розоввшими среди блыхъ мягкихъ кружевъ.
— Эмма Васильевна, не волнуйтесь! Ну, что такое?— поднялъ короткія руки толстый приставъ.
— Успокойтесь, сударыня… это ничего!— глухо пробормоталъ и докторъ, чувствуя, какъ теплая жалость смягчаетъ его душу. Но говоря, онъ взглянулъ на ея руки и вспомнилъ то, что ему сегодня разсказывалъ одинъ знакомый: какъ громилы вспарывали животы беременнымъ еврейкамъ и запихивали туда пухъ изъ подушекъ. Душа у него заныла тоской.
— Отчего не позвали кого-нибудь другого?..— еще глуше, не глядя и страдальчески морщась, спросилъ онъ.
Она вскинула на него удивленно-испуганные глаза.
— Господи, но кого же мы позовемъ?.. Во всемъ город вы одинъ русскій докторъ… Нельзя же звать жида… Они теперь вс такъ озлоблены противъ него… Докторъ!..
Приставъ подвинулся ближе, и докторъ понялъ это движеніе. Онъ оглянулся полнымъ ненависти взглядомъ, но сдержался, потомъ густо покраснлъ и сердито заморгалъ блесными близорукими глазами.
— Ну, хорошо, что-жъ… Гд больной?
— Сюда, сюда, докторъ…— торопливо позвала она и, подобравъ платье, быстро пошла впередъ.
— Можетъ быть, вамъ помочь…— запыхтлъ приставъ.
— Никого не надо!— грубо перебилъ докторъ, радуясь возможности этой грубости и пошелъ за женой полиціймейстера.
Они торопливо прошли дв темныя комнаты, должно быть, столовую и гостиную, потому что доктору въ сумрак померещились блый столъ съ неубраннымъ самоваромъ, а потомъ картины, рояль, черный и блестящій, даже въ темнот и зеркала. Ноги шли то по твердому лощенному паркету, то по мягкому ковру, и вокругъ пахло неуловимо-тонкимъ запахомъ роскоши. И опять доктору было мучительно неловко, точно отъ всего этого на него ложился какой-то нехорошій, стыдный налетъ.
Но за дверью послышался знакомыйдоктору тяжелый, монотонно надрывистый хрипъ умирающаго человка, и при этомъ звук доктору сразу стало легче: онъ какъ-то непреложно, въ одно мгновеніе опредлилъ, что именно надо длать и чего нельзя не длать. Докторъ уже самъ торопливо прошелъ впередъ и первый вошелъ въ комнату больного.
Тамъ было очень свтло, пахло нашатырнымъ спиртомъ, іодоформомъ, еще чмъ-то острымъ, и тяжелый нутряной хрипъ, казалось, наполнялъ всю комнату. Сестра милосердія съ краснымъ крестомъ на выпуклой груди, стояла у кровати, а на тюфяк, съ котораго съхала мокрая, окровавленная простыня, безъ подушекъ, вытянувшись во весь ростъ и странно выпятивъ грудь, лежалъ полиціймейстеръ. Его синеватыя брюки были растегнуты и отворочены, рубаха задрана высоко на грудь и между ними подымался и опускался, съ толчками и какъ будто съ страшнымъ трудомъ, голый розовый животъ.
Докторъ строго посмотрлъ на него и сказалъ:
— Сестра, посвтите, пожалуйста…
Но жена полиціймейстера сама торопливо бросилась къ столу и, вся изгибаясь, точно несла страшную тяжесть, принесла лампу. Огонь освщалъ ее теперь снизу и оттого у нея странно блестли глаза, и когда она быстро переводила ихъ съ живота мужа на лицо доктора, лицо ея выглядло дтскимъ и наивно испуганнымъ.
Докторъ наклонился. Въ круг яркаго свта передъ нимъ, казалось, былъ только одинъ розовый съ темнымъ пупкомъ и черными волосами внизу, вздрагивающій, подымающійся и опускающійся животъ. Лицо раненаго было въ тни и докторъ какъ-то позабылъ о немъ.
— Ага вотъ…— машинально сказалъ онъ самъ себ.
Круглая, темнокрасная дырочка была тамъ, гд кончалась дуга реберъ. У нея были отчетливо правильные края, чуть-чуть только посинвшіе и запачканные розоватой кровью, и она была такая маленькая, что не врилось въ ея страшный вредъ. Но то невроятно-мучительное напряженіе, съ какимъ поднималось розовое мягкое тло, какъ будто изо всхъ силъ напруживаясь именно вокругъ этого мста, явственно говорило о страшномъ страданіи и быстро приближающейся опасности.
— Ага, ага…— повторилъ докторъ.
Двумя пальцами, какъ рогулькой, онъ осторожно подавилъ вокругъ ранки. Тло мягко подалось, но вдругъ съ страшной силой заколебалось вверхъ и внизъ, и громкій, совершенно нечеловческій, безсмысленный крикъ раздался гд-то сбоку, подъ локтемъ доктора.
— Аааа у…
Лампа такъ заходила въ рукахъ женщины въ розовомъ плать, что докторъ прежде всего машинально перехватилъ ее. Передъ нимъ было такое блдное, жалкое и такое красивое лицо, что острая жалость опять подступила къ его сердцу. Руки у нея упали и безпомощно висли вдоль тла.
— Она упадетъ!— подумалъ докторъ, зорко слдя за ея колеблющимися движеніями.
— Сударыня… не волнуйтесь такъ… пойдемте… Тутъ вамъ нечего длать,— заговорилъ онъ мягко и осторожно, беря ее подъ локоть.
Она посмотрла на него дикими, большими глазами.
— Нтъ, докторъ, нтъ… я ничего… Скоре, докторъ, скоре… Ради Бога!
Но докторъ настойчиво подвинулъ ее за локоть, и она покорно пошла вонъ изъ комнаты.
Въ гостинной горничная, въ бломъ накрахмаленномъ передник, зажигала лампу и смягченный красноватый свтъ выдлилъ изъ сумрака круглыя мягкія поверхности дорогой вычурной мебели и тусклое золото картинныхъ рамъ. Въ дверяхъ вопросительно, но сдержанно глядло красное круглое лицо пристава. Докторъ насильно усадилъ женщину на диванъ.
— Не ходите туда… посидите здсь… Тамъ достаточно и сестры милосердія… Я пошлю сейчасъ за фельдшеромъ… А вы черезчуръ волнуетесь… Посидите…
— За фельдшеромъ послано,— отозвался приставъ.
Она слушала, не спуская съ доктора черныхъ блестящихъ глазъ и какъ будто чего-то не понимала. Но когда докторъ двинулся, ухватила его за руку цпко и проворно, какъ кошка.
— Докторъ, ради Бога, скажите правду… это не опасно?.. Онъ не умретъ?..
Что-то мшало ей говорить и послднее слово она выговорила съ трудомъ, невнятно.
И все ясне и ясне докторъ понималъ, какое страшное горе испытываетъ она и все сильне становилась въ немъ жалость къ ней.
— Что-жъ…— подумалъ онъ отвчая на какое-то свое собственное глубокое и неясное чувство: — Всякому свое!.. И это насиліе такъ же ужасно, какъ и всякое другое… Для нея онъ, конечно, дороже всего на свт, несмотря ни на что… а ему дорога его жизнь, какъ всякому человку… А мое дло помогать всмъ… и… не мое дло длить больныхъ на правыхъ и виноватыхъ!..
— Успокойтесь, сударыня,— мягко сказалъ онъ, глядя на нее черезъ очки съ непомрной высоты своей тощей, длинной фигуры.— Все, дастъ Богъ, обойдется. Рана, конечно, тяжелая, но позвали меня во время… Да, это хорошо, что меня такъ скоро позвали…— повторилъ онъ, чтобы придать больше всу своимъ словамъ.
И несмотря на то, что онъ еще ничего не сдлалъ и все было такъ же извстно, какъ и раньше, черные глаза смягчились, потеряли ненормальный лихорадочный блескъ и стали глубокими и благодарными. Она вдругъ вся ослабла и, тихо пожавъ ему руку, опустилась назадъ въ кресло.
— Спасибо вамъ, докторъ…— тихо сказала она доврчивымъ и ласкающимъ голосомъ.— Идите, я не буду мшать… А если… тамъ… вы меня позовите!.. Докторъ!
Докторъ, уходя, еще разъ противъ воли окинулъ взглядомъ всю эту пышную волнистую пну, благо кружева, черныхъ волосъ, розоваго тла и шуршащаго шелка.
— Какая роскошная красавица!— съ восторженнымъ недоумніемъ подумалъ онъ.— И вдругъ — жена, наложница этого мерзавца!.. Странно, ей Богу!.. И вотъ такъ все на бломъ свт!— съ смутнымъ укоромъ кому-то прибавилъ онъ и опять вошелъ въ комнату больного, крпко притворивъ дверь.
Тамъ попрежнему пахло лекарствами, также вислъ надъ кроватью нудный, надрывистый хрипъ и неподвижно сидла сестра милосердія, кидаясь въ глаза своимъ обтянуто-выпуклымъ краснымъ крестомъ.
— Послушайте, сестра, пошлите за фельдшеромъ и ко мн на домъ за инструментами, впрочемъ, я напишу ему, пусть онъ самъ… онъ тамъ знаетъ…
— Слушаю,— покорно отвтила сестра и встала.— Да тамъ уже во вс концы послано, докторъ…
— Да скажите, чтобы сюда пока никто не входилъ… Раненому нуженъ покой… Задержите тамъ его жену…
Потомъ докторъ остался одинъ у постели раненаго…
Онъ осторожно перенесъ лампу на столикъ, ближе къ кровати, и слъ сбоку на стулъ.
Полиціймейстеръ лежалъ попрежнему неподвижно. И лицо его съ большими красивыми усами, и руки съ кольцами на пальцахъ, и ноги въ высокихъ лакированныхъ сапогахъ были совершенно неподвижны. Двигался все такъ же одинъ только голый розовый животъ, и въ этомъ напряженномъ ритмическомъ движеніи было что-то тяжелое, непріятное и страшное. Мускулы сокращались неправильно, все въ одну сторону, точно старались вытолкнуть что-то мшающее имъ и засвшее гд-то глубоко внутри, и не могли. И каждый разъ, посл неудачнаго усилія, все тло порывисто вздрагивало, а изъ подъ пушистыхъ рыжеватыхъ усовъ выходилъ хриплый звукъ, похожій на безсознательный болзненный смхъ, и на стонъ, полный тоски и испуга.
Докторъ зналъ, что надо длать, чтобы помочь организму избавиться отъ страданій, и съ перваго взгляда увидлъ, что хотя рана и тяжела, но здоровый какъ жеребецъ, огромный полиціймейстеръ перенесетъ ее, лишь бы не произошло какихъ-нибудь осложненій и не запоздала помощь. Имъ стало овладвать привычное нетерпніе. Вспомнилось, что вс товарищи на перевязочныхъ пунктахъ.
Онъ взялъ руку, покрытую мелкими рыжеватыми волосами, которая, должно быть, была очень сильной прежде, но теперь поддавалась, какъ гуттаперчевая, и нащупалъ пульсъ.
Въ эту секунду хрипъ неожиданно затихъ. Докторъ быстро взглянулъ въ лицо раненому и понялъ, что тотъ пришелъ въ себя и видитъ.
— Ну, какъ вы себя чувствуете?— спросилъ онъ.
Полиціймейстеръ молчалъ. Животъ его попрежнему тяжело колыхался вверхъ и внизъ. Глаза тускло и безжизненно смотрли изъ-подъ опущенныхъ вкъ.
Доктору показалось, что онъ ошибся, но въ это время усы дрогнули и странный, идущій какъ будто откуда-то изъ самой глубины тла, голосъ произнесъ тихо и внятно:
— Больно… Докторъ… я умру… Гд Эмма… жена?…
— Жену вашу я удалилъ, потому что она черезчуръ волновалась. Не умрете, ничего. То ли еще бываетъ,— успокоительно отвтилъ докторъ тмъ привычнымъ бодрымъ тономъ, какимъ онъ всегда говорилъ съ больными.
— Больно…— еще тише проговорилъ полиціймейстеръ и застоналъ.
— Ничего… Сейчасъ мы все поправимъ… потерпите немного,— тмъ же тономъ возразилъ докторъ.
Но полиціймейстеръ уже опять потерялъ сознаніе и прежній тяжелый хрипъ сталъ тягуче выходить изъ-подъ рыжихъ усовъ.
Докторъ посмотрлъ на часы, вздохнулъ и всталъ. Рана была промыта сестрой милосердія и пока нечего было длать. Онъ ощущалъ безпокойное, томительное чувство. Въ комнат было душно и жарко, лампа горла черезчуръ свтло. Было тяжело и тоскливо, а мысли метались, какъ дымъ подъ втромъ. Докторъ подошелъ къ окну, отворилъ форточку и, прислонившись къ холодному стеклу, сталъ смотрть на улицу внизъ, чувствуя, какъ пріятно и легко шевелитъ волосы холодный, чистый воздухъ, черезъ его голову волной струясь въ комнату.
На улиц все такъ же было пусто. Невдомо зачмъ и для кого горли одинокіе желтые фонари и освщали черныя окна домовъ и молчаливыя вывски. За домами темнымъ силуэтомъ возвышалась темная соборная колокольня, а за нею слабо мерещилось далекое зарево.
При вид его докторъ вспомнилъ о погром и тотчасъ же опять поднялось въ немъ мучившее его весь день тоскливое мучительное недоумніе и возмущеніе, похожее на тошноту. Онъ вытянулъ шею къ форточк и прислушался. Сначала ничего не было слышно, но потомъ втеръ принесъ далекіе рдкіе звуки выстрловъ.
…Б-ба-бахъ… бахъ… бахъ…— глухо доносилось по втру и въ этихъ короткихъ, глухихъ звукахъ болзненно понятно чувствовалось что-то роковое, въ кого-то направленное.
— ‘Господи, когда же все это кончится…’ — тоскливо подумалъ докторъ.
Сзади въ комнат какъ бы въ отвтъ послышался усиленный, напряженный хрипъ.
И тутъ доктору пришла въ голову тоскливая мысль.
— Господи, вдь вотъ… какая у него красивая любящая жена, какой онъ самъ сильный и здоровый, какая роскошная сытая у него обстановка, какія у него должны быть здоровыя и веселыя дти… и вмсто того, чтобы удовлетвориться этимъ счастьемъ, радоваться жизни и дорожить только этой радостью, онъ — вотъ что!.. И не нужно ему это, и чуждо, и страшно и… долженъ же онъ понимать, какія страданія онъ приноситъ. А вотъ…
Втеръ сильне загудлъ по крышамъ и опять стало слышно только хрипніе въ комнат.
Докторъ снова сталъ смотрть на улицу. Было тамъ втрено и пусто, и сверкая отраженіемъ фонарей, лихорадочно дрожали между камнями лужи, будто въ паническомъ ужас метались, отыскивая, куда бы спрятаться. За колокольней все слабе дрожало потухающее зарево, упругій втеръ приносилъ къ форточк звуки отдаленной пальбы и какъ будто слабый, слабый крикъ. Докторъ тревожно прислушался, потомъ высунулъ голову въ форточку, но все-таки не могъ разобрать, дйствительно-ли онъ слышалъ крикъ или только такъ почудилось. На лицо его, горячее и влажное отъ пота, поспшно стали сяться мелкія капли невидимаго дождя. Докторъ, вытягивая длинную шею, взглянулъ направо и налво, посмотрлъ прямо передъ собою и прочелъ на большой блой вывск ‘Рыбный складъ’.
Что-то смутно пришло ему въ голову и вдругъ съ чудовищной быстротой наполнило всю мысль, нарисовавшись ослпительно-яркой, ошеломляющей картиной.
Шесть, семь мсяцевъ тому назадъ его позвали къ одному купцу, котораго стукнулъ легкій ударъ.
Толстый, грузный купецъ лежалъ на диван, какъ свже освжеванная свиная туша, возвышаясь круглымъ налитымъ животомъ. Лицо у него было синее и страшное, какъ у мертвеца, дыханіе трудное и хриплое. По временамъ руки и ноги его начинали судорожно дергаться и сокращаться и тогда видно было, какое страшное страданіе онъ переносилъ.
Докторъ сдлалъ тогда все, что предписывала ему наука, безъ сна и усталости провозился съ нимъ всю ночь, выпуская мочу, ставя мушки на синій омерзительно-налившійся затылокъ, длая массу тяжелаго, противнаго и труднаго, и поставилъ-таки его на ноги. И этотъ самый купецъ Воскобойниковъ три дня тому назадъ поилъ у собора толпу оборванныхъ пьяныхъ, мало похожихъ на людей, и раздавалъ имъ разноцвтный кумачъ на флаги. Его красное, жирное лицо лоснилось отъ возбужденія и выпитой въ огромномъ количеств водки, а хриплый голосъ бшено кричалъ безсмысленныя и страшныя слова, которыя вылились теперь во вс эти зврства, убійства, насилія и мученія.
— А вдь не вылечи я его тогда,— подумалъ докторъ,— можетъ быть, многими десятками жизней было бы теперь больше… Что же я сдлалъ?..
На лбу у него явственно выступилъ холодный потъ.
Онъ отошелъ отъ окна растерянный и смущенный, что-то подыскивая, вспоминая и не находя. Онъ подошелъ къ кровати и сталъ смотрть прямо въ лицо раненаго полиціймейстера. Это красивое и жестокое лицо было блдно и безпомощно, но иногда, когда стонъ усиливался, изъ-подъ рыжихъ усовъ показывались блые широкіе зубы и тогда все лицо принимало злое, хитрое и звриное выраженіе.
Необычайно сильное чувство гадливой злобы овладло вдругъ докторомъ. Все — и роскошная обстановка спальни, и сытая, откровенно, безстыдная близость кроватей, мужской и женской, и голый животъ съ его занженной розовой кожей, стало противно до физической тошноты.
— Это надо побдить въ себ… я не имю, не имю права поддаваться личнымъ чувствамъ!— мысленно закричалъ на себя докторъ.— И, конечно, я не уйду, не брошу умирающаго человка,— съ фальшивой увренностью, какъ-то черезчуръ отчетливо, словами, подумалъ онъ.
— А почему не бросить?— кругло выросло въ мозгу.— Почему!.. Невозможно же…
Полная растерянность охватила его. Комически неловко вытащивъ платокъ изъ задняго кармана сюртука, отъ чего фалда безпомощно задралась кверху, докторъ медленно и долго сталъ вытирать крупными каплями запотвшій лобъ.
— Фу… Да что-жъ это, наконецъ, никто не идетъ!— съ внезапной злобой подумалъ онъ, забывъ, что самъ запретилъ входить. Но сейчасъ же поймалъ себя на томъ, что желаетъ чьего-нибудь прихода только для того, чтобы свое личное ‘я’ подмнить и подкрпить другимъ человкомъ, не чувствующимъ того, что чувствуетъ онъ самъ. И опять ему стало стыдно, тоскливо и совершенно уже невыносимо.
— А тотъ, кто стрлялъ въ него, не бросилъ револьвера, когда нажималъ курокъ…— мучительно подумалъ докторъ.
— Это ужасно, до чего разстроились нервы! Проклятое время,— съ отчаяніемъ беззвучно сказалъ онъ и медленно отошелъ. Движенія его были такъ неувренны и сбивчивы, какъ будто онъ двигался противъ воли и все время мучительно преодолвалъ сопротивленіе.
Почему-то его все тянуло къ окну.
Въ темномъ стекл тускло мерещилось отраженіе его собственнаго лица, съ широко открытыми, даже выпученными глазами, и путалось съ видимой за окномъ пустой и темной улицей. Докторъ закрылъ глаза.
Въ охватившемъ его мрак сейчасъ же появилось спутанное и болзненно-яркое видніе прошедшаго дня. Представился какой-то молодой человкъ, трупъ котораго доставили ему въ больницу. Лица у него не было и нельзя было угадать, какая жизнь была убита, но изъ массы кровавой грязи, превратившей голову въ уродливый комъ, торчали клочья мягкихъ волосъ. Потомъ онъ вспомнилъ гимназистку, евреечку, которую почти каждый день встрчалъ утромъ по пути въ больницу. Она была такая хорошенькая, стройненькая, веселая, ей такъ шли ея коричневое, цломудренно-чистое платье, черный фартукъ, высокія ботинки и черные волосы, вившіеся на розовыхъ вискахъ. На усталую, сварливую душу доктора отъ нея всегда вяло освжающей, веселой струей первой женской молодости, и онъ любилъ ее встрчать, какъ каждый годъ любилъ встрчать первую, еще робкую, но уже свтлую и радостную весну. Ее убили тоже. Ея трупъ былъ второй трупъ, который докторъ видлъ въ этотъ день. Въ переулк, недалеко отъ закопченнаго, съ выбитыми стеклами и вывороченными дверями, дома, посреди обломковъ и грязнаго тряпья, на срой мокрой мостовой докторъ увидлъ необычайное, хрупкое розовое пятно: погромщики изнасиловали ее въ дом, раздли до нага и выбросили въ окно на мостовую, и, какъ разсказывали доктору, долго волокли ее по грязи за одну ногу. На нжной, еще совсмъ не сформировавшейся груди были запекшіяся грязные полосы отъ сорванной камнями кожи, черные распустившіеся волосы на аршинъ вокругъ головы тяжело впитались въ грязь, а круглая, голая сломанная нога изгибалась между камнями, безвольно и безсильно.
Въ первый разъ слезы показались изъ-подъ закрытыхъ вкъ доктора и расплылись по оправ его очковъ. И вдругъ эти два невыразимо грустныхъ и непередаваемо-ужасныхъ образа, съ кошмарной уродливостью покрылись невроятно огромной, безформенной, вздутой, красной рожей купца Воскобойникова, съ налитыми кровью, выпученными безсмысленными глазами и искаженно-расширеннымъ смраднымъ ртомъ. А вокругъ, какъ черти, заскакали и заломались, бсноватые образы оборванныхъ, опухшихъ отъ водки, омерзительныхъ и отталкивающихъ людей.
— Нтъ… это не люди!— вдругъ громко какъ будто спокойно и убжденно проговорилъ докторъ.
Въ этомъ дикомъ кошмар безсильно потянуло молодое и милое лицо убитой двушки.
Шатаясь и бормоча себ подъ носъ, докторъ сдлалъ надъ собой страшное усиліе, открылъ глаза, отошелъ отъ окна и направился къ кровати полиціймейстера, но въ то самое мгновеніе, когда онъ уже дошелъ до середины комнаты, докторъ вдругъ круто повернулъ, махнулъ рукой, опустилъ голову и, не глядя на больного, вышелъ вонъ.
— Не могу!— хрипло и тоскливо сказалъ онъ.
Въ гостиной онъ столкнулся съ сестрой милосердія и посторонился, давая ей дорогу. Въ эту минуту онъ былъ въ какомъ-то странномъ безсознательномъ состояніи, задумчивъ и углубленъ, и потомъ никогда не могъ припомнить, что думалъ въ то время. Сестра остановилась и, снизу глядя ему въ лицо, успокоительно сказала:
— Опять послали, докторъ… къ Тимофееву и въ больницу…
Докторъ задумчиво, точно прислушиваясь къ чему-то другому, слышному только ему одному, посмотрлъ ей въ лобъ, на который изъ-подъ блой косынки выбивались мелкія пушистыя кудряшки, и отвтилъ:
— Ага… да…
— Можетъ быть, что-нибудь надо? Такъ я приготовлю… Воды?— опять спросила сестра.
— Ну, да… воды!— вдругъ съ бшенствомъ крикнулъ докторъ, самъ пугаясь своего крика и его совершенной неожиданности. На мгновеніе глаза его встртились съ удивленно-испуганными глазами сестры и въ ея черныхъ маслянистыхъ зрачкахъ онъ увидлъ оскорбленное достоинство.
Онъ хотлъ что-то сказать, объяснить ей, въ чемъ дло, но безсильно махнулъ рукой и пошелъ черезъ гостиную прочь.
Не глядя, онъ пошелъ черезъ вс комнаты, не видя, но чувствуя на себ непонимающій, испуганный взглядъ поднявшейся съ кресла жены полиціймейстера, вышелъ въ переднюю и дрожащими руками сталъ надвать пальто.
Она вышла за нимъ, слегка протянувъ къ нему полуобнаженныя въ кружевахъ руки и спросила удивленно и тревожно:
— Куда же вы, докторъ?.. Что такое?
И остановилась въ освщенныхъ дверяхъ столовой, наполняя весь ея свтлый четыреугольникъ темно-розовымъ силуэтомъ, точно золотистымъ сіяніемъ, окруженная пухомъ прозрачныхъ кружевъ и волосъ. За ней, слегка разставивъ руки, стоялъ приставъ, а черезъ голову его глядло лицо жандарма.
Тогда докторъ, уже надвшій калоши, въ пальто и съ шапкой въ рукахъ вернулся назадъ. Онъ зачмъ-то прошелъ мимо нихъ обратно въ столовую и, глядя въ полъ и весь блдня, глухо сказалъ:
— Не могу… Позовите кого-нибудь другого…
Растерянный испугъ расширилъ ея темные глаза.
Она всплеснула руками.
— Докторъ, что вы!.. Кого же я позову?.. Я уже говорила вамъ… везд были… вы одинъ… Почему? Вы сами нездоровы?..
Докторъ издалъ какой-то звукъ, не сразу осиливъ слова.
— Д… нтъ… я здоровъ!.. Я совершенно здоровъ!— раздражаясь и весь дергаясь, закричалъ онъ.
Мертвенная блдность стала быстро и ровно покрывать ея лицо. Она молчала и смотрла на него и по этому неподвижному, остеклвшему взгляду докторъ вдругъ увидлъ, что она поняла его.
— Господинъ докторъ!— угрожающе началъ жандармскій офицеръ, но она остановила его рукой.
— Вы не хотите лечить мужа, потому что…— слабо шевеля губами, дрожащими и опустившимися, тихо заговорила она.
— Да…— коротко и твердо хотлъ отвтить докторъ, но слова какъ-то заскочили у него въ горл и не вышли. Онъ только пошевелилъ плечами и пальцами.
— Позвольте!— вспыхнулъ приставъ и почему-то смолкъ, растерянно оглядываясь назадъ.
Наступило короткое молчаніе. Женщина смотрла на доктора въ упоръ съ отчаяннымъ и безнадежнымъ выраженіемъ, а докторъ упорно косилъ глазами внизъ, на ножку точенаго столика.
— Докторъ!— съ напряженной, робкой и открытой мольбой проговорила она.
Докторъ быстро вскинулъ на нее глазами, но не отвтилъ. Въ немъ происходила мучительная и запутанная борьба: казалось совершенно невозможнымъ, преступнымъ и сквернымъ, безсмысленножестокимъ и несправедливымъ оставить умирающаго и ее, въ ея безысходномъ отчаяніи, уйти и уходя, просто и опредленно сказать себ, что своимъ уходомъ произносишь смертный приговоръ какому-бы то ни было, но въ данный моментъ совершенно беззащитному, страдающему человку.
Съ страшной быстротой вертясь, какъ кругъ, что-то искало въ немъ выхода изъ-подъ тяжести и не находило. Какъ въ одно мгновеніе казалось, что такъ просто и ясно — пойти, помочь, утшить, такъ въ другое казалось простымъ и яснымъ, какъ справедливость,— уйти. И одно утопало въ другомъ, образуя хаотическое томленіе, близкое къ отчаянію.
— Докторъ!— съ тою же напряженной мольбой повторила она, вся подаваясь къ нему и даже протянувъ руки.
Не въ тонъ своимъ мыслямъ докторъ подумалъ, что здсь жарко въ пальто, что онъ вспотетъ и можетъ простудиться, выйдя на улицу, но самъ не замтилъ своей мысли. Ему представилось, что онъ уже раздвается и идетъ опять къ больному и уже видитъ его лицо съ рыжими красивыми усами и блыми широкими зубами.
— Нтъ, это невозможно!— мелькнуло у него въ голов.
Онъ даже испугался этой мысли. Опять пронеслись передъ нимъ стертое въ кровавое мсиво лицо убитаго молодого человка, голая сломанная нога гимназистки, слова знакомаго — ‘распарывали животы и набивали пухомъ изъ подушекъ’, весь хаотическій и яркій кошмаръ такъ неожиданно и безсмысленно пережитыхъ ужасовъ, и новый на этотъ разъ подавляющій приливъ злости, съ невроятной силой охватилъ его. Въ груди сперлось дыханіе, близорукіе глаза его разошлись въ выраженіе ненависти и хриплымъ чужимъ голосомъ онъ проговорилъ:
— Не могу!
Потомъ коротко отрицательно отмахнулся отъ нея рукой и повернулся къ двери.
Она остановила его совершенно неожиданнымъ и остервенлымъ крикомъ:
— Вы не смете!.. Вы обязаны лечить!.. Я буду жаловаться и вы поплатитесь за это… Платонъ Михайловичъ!..
И приставъ, и жандармскій офицеръ и еще какіе-то два полицейскихъ шагнули въ переднюю. Казалось, что вс они, во глав съ преобразившейся страшной женщиной въ розовомъ плать, бросятся на него. Докторъ исказился въ лиц и повернулся.
Женщина стояла передъ нимъ гибкая и свирпая: темные глаза округлились и приняли бшено безсмысленное выраженіе, тонкія руки судорожно сжались въ кулаки и вся она вытянулась къ нему и напряглась, какъ дикое животное.
— Не смете! За это вы знаете, что? Я васъ силой заставлю…
— Ивановъ!— крикнулъ, багровя, приставъ.
— А-а! Ивановъ?— страннымъ голосомъ протянулъ докторъ, оставляя ручку двери, за которую уже взялся.— Вы мн грозите?.. Меня испугать трудно! Да… Если я длаю такъ, то я знаю, почему длаю!.. Я обязанъ лечить? Кто это сказалъ?.. Кто это сказалъ?.. Почему? Я ничего не обязанъ длать того, что мн противно!.. Вашъ мужъ — зврь, и если онъ теперь страдаетъ. . . . . . Я его буду лечить?. . . . . . . . . Вы понимаете, что говорите? Какъ вамъ самимъ не стыдно… Какъ у васъ языкъ повернулся за него просить… А!— злобно-торжествующимъ голосомъ крикнулъ докторъ, блестя очками:— Н-тъ… нтъ! Пусть дохнетъ, пусть дохнетъ, какъ собака, я пальцемъ не пошевельну… Арестуйте меня! Посмотримъ.
Его тонкій, немного бабій голосъ взлетлъ и свистнулъ, какъ собачій визгъ, а маленькіе близорукіе глазки засверкали торжествующе-безпощадно. Въ эту минуту онъ захлебывался отъ сладкаго чувства мести, отъ найденнаго выхода всмъ нравственнымъ мукамъ, безсильной злоб, отъ сознанія которой жить не хотлось. Ему казалось, что что-то грозное и мстящее исходитъ отъ него, что въ его безпощадности таетъ и облегчается скорбь и ужасъ разорванныхъ тлъ, изнасилованныхъ двочекъ, разможженныхъ головъ. И это ощущеніе было мучительно-радостно. Онъ даже улыбался безсознательно и странно, и кричалъ все громче и громче, не замчая, что длается съ нею. Ему хотлось, чтобы слышалъ весь міръ.
А женщина въ кружевахъ какъ будто падала, смертельная блдность стирала послднія краски съ ея вдругъ подурнвшаго и потускнвшаго лица. Она шаталась безпомощно, судорожно шевелила губами и съ нмой, безсильной мольбой протягивала къ нему руки.
— До… докторъ!— услышалъ онъ, наконецъ, сквозь собственный крикъ ея слабый, растерянный голосъ.
Онъ круто замолчалъ и какъ будто съ удивленіемъ посмотрлъ на нее сверху, точно совершенно забылъ о ея присутствіи.
— Я — я знаю, докторъ…— лепетала она, протягивая руки:— Докторъ, разв онъ самъ… докторъ!..
Докторъ вдругъ растерялся.
— Э… это не оправданіе,— запинаясь, проговорилъ онъ.
— Я знаю, докторъ… но вдь онъ умретъ…
— А…— началъ докторъ, опять вспыхивая злобой.
Но она перебила его, хватаясь за рукавъ пальто.
— Да, да, докторъ… я не такъ сказала… я понимаю… не такъ… Но вдь я люблю его, докторъ… я умру безъ него… Вдь я тоже страдаю, я… Докторъ, ради всего святого… Вдь есть же у васъ хоть капля жалости… У насъ дти!..
И вдругъ она быстро и какъ-то безсильно, точно надломившись, опустилась на колни.
— Эмма Васильевна! Что вы!— крикнули, бросаясь къ ней, приставъ и офицеръ, но она оттолкнула ихъ.
Это было такъ неожиданно и такъ странно, что докторъ отшатнулся. Она поползла за нимъ на колняхъ, волоча за собой шуршащій розовый хвостъ и видъ ея, роскошной, пышной, умоляющей и слабой, былъ такъ трогателенъ, что острая тоска повернула все въ душ доктора.
— Докторъ, докторъ… ради Бога!..
Потъ градомъ катился съ лица доктора, руки и ноги его дрожали и подламывались. Одну секунду онъ чувствовалъ, что не можетъ сопротивляться, чувствовалъ себя безвольнымъ, слабымъ и уничтоженнымъ, но сбоку схватилъ его за рукавъ приставъ, и страшнымъ взрывомъ злобы, поднятой съ самой глубины души своей, онъ смялъ готовое вырваться согласіе, вырвалъ руку и рванулся къ двери.
Она цпко ухватилась за полу его пальто, вскрикнула жалобно и слабо и, не удержавшись, звонко шлепнула по полу обими голыми руками, на секунду замеревъ на полу, какъ куча розовой матеріи и разсыпавшихся волосъ.
Ее подымали, но захлопывая дверь, докторъ еще видлъ ее на полу и что то больно оборвалось въ немъ. За нимъ бжали, приставъ звалъ солдатъ и они уже гремли снизу по лстниц. Докторъ весь дрожалъ и неловко цплялся за перила лстницы, подламывающимися ногами поспшно, точно спасаясь, отыскивая ступени. Огненно-розовые круги вертлись у него передъ глазами и невыносимо-тяжелое, неоформленнное чувство, въ которомъ были и жалость, и злоба, и ршимость, подавило его, какъ гора песчинку.
1906 г.