Очерки сибирскаго туриста.
Очерки и разсказы.
Изданіе седьмое
Редакціи журнала ‘Русская мысль’.
Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К®.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.
Когда я на почтовой тройк подъхалъ къ перовозу, уже вечерло. Свжій, рзкій втеръ рябилъ поверхпость широкой рки и плескалъ въ обрывистый берегъ крутымъ прибоемъ. Заслышавъ еще издали почтовый колокольчикъ, перевозчики остановили ‘плашкотъ’ и дождались насъ. Затормазили колеса, спустили телгу, отвязали ‘чалки’. Волны ударили въ досчатые бока плашкота, рулевой круто повернулъ колесо, и берегъ сталъ тихо удаляться отъ насъ, точно уносимый ударявшею въ него зыбью.
Кром нашей, на плашкот находились еще дв телги. На одной я разглядлъ немолодого, солиднаго мужчину, повидимому, купеческаго званія, на другой — трехъ молодцовъ, какъ будто изъ мщанъ. Купецъ неподвижно сидлъ въ повозк, закрываясь воротникомъ отъ осенняго свжаго втра и не обращая ни малйшаго вниманія на случайныхъ спутниковъ. Мщане, наоборотъ, были веселы и сообщительны. Одинъ изъ нихъ, косоглазый и съ рваною ноздрей, то и дло начиналъ наигрыватъ на гармоніи и напвать дикимъ голосомъ какія-то дикія псни, но втеръ скоро обрывалъ эти рзкіе звуки, разнося и швыряя ихъ по широкой и мутной рк. Другой, державшій въ рук полуштофъ и стаканчикъ, подчивалъ водкой моего ямщика. Только третій, мужчина лтъ тридцати, здоровый, красивый и сильный, лежалъ на телг врастяжку, заложивъ руки подъ голову, и задумчиво слдилъ за бжавшими по небу срыми тучами.
Вотъ уже второй день, въ моемъ пути отъ губернскаго города N., то и дло встрчаются мн эти примелькавшіяся фигуры. Я ду по спшному длу, погоняя, что называется, и въ хвостъ и въ гриву, но ни купецъ на своей кругленькой кобылк, запряженной въ двухколесную кибитку, ни мщане на своихъ поджарыхъ клячахъ не отстаютъ отъ меня, и посл каждаго моего роздыха я настигаю ихъ гд-нибудь въ пути или на перевоз.
— Что это за люди? — спросилъ я у моего ямщика, когда тотъ подошелъ къ телг.
— Костюшка съ товарищами,— отвтилъ онъ сдержанно.
— Кто такіе? — переспросилъ я, такъ какъ имя было мн незнакомо.
Ямщикъ какъ будто стснялся сообщать мн дальнйшія свднія, въ виду того, что разговоръ нашъ могъ быть услышанъ мщанами. Онъ оглянулся на нихъ и потомъ торопливо ткнулъ кнутомъ въ направленіи къ рк.
Я посмотрлъ въ томъ же направленіи. По широкой водной поверхности расходилась темными полосами частая зыбь. Волны были темны и мутны, и надъ ними носились, описывая безпокойные круги, большія блыя птицы, врод чаекъ, то и дло падавшія на рку и подымавшіяся вновь съ жалобно-хищнымъ крикомъ.
— Бакланы! — пояснилъ ямщикъ, когда плашкотъ подъхалъ къ берегу и наша тройка выхватила насъ на дорогу.— Вотъ и мщанишки эти,— продолжалъ онъ,— т же бакланы. Ни у нихъ хозяйства, ни у нихъ заведеніевъ. Землишку, слышь, какая была, и ту лтось продали. Теперь вотъ рыщутъ по дорогамъ, что теб волки. Житья отъ нихъ не стало.
— Грабятъ, что ли?
— Пакостятъ. Чемоданъ у прозжающаго срзать, чаю мсто-другое съ обоза стянуть — ихнее дло… Плохо придется, такъ и у нашего брата, у ямщика обратнаго, лошадь, то и гляди, уведутъ. Извстно, зазваешься, заснешь,— гршное дло,— а онъ ужь и тутъ. Этому вотъ Костюшк ямщикъ кнутомъ ноздрю-то вырвалъ… Врно!… Помни: Коська этотъ — первющій варваръ… Товарища вотъ ему настоящаго теперь нту… И былъ товарищъ, да обозчики убили…
— Попался?
— Попался въ дл. Не пофартило. Натшились надъ нимъ ребята, обозчики то-есть.
Разскащикъ засмялся въ бороду.
— Первое дло — пальцы рубили. Опосля огнемъ-жгли, а наконецъ того палку сунули, выпустили кишки, да и бросили… Померъ, собака!…
— Да ты-то съ ними знакомый, что ли? Съ чего они тебя водкой-то подчивали?
— Будешь знакомъ,— сказалъ ямщикъ угрюмо. — Самъ тоже винища имъ выпоилъ не мало, потому — опасаюсь во всякое время… Помни: Костюшка не даромъ и нонче-то выхалъ… Эстолько мста даромъ коней гонять не станетъ… Фартъ чуетъ, дьяволъ, это ужь врно!… Купецъ вотъ тоже какой-то… — задумчиво добавидъ ямщикъ посл нкотораго молчанія,— не его ли охаживаютъ теперича?… Только наврядъ, не похоже будто… И еще съ нимъ новый какой-то. Не видывали мы его раньше.
— Это который въ телг лежалъ?
— Ну, ну… Жиганъ, полагать мало… Здоровенный дьяволъ!…— Ты вотъ, что, господинъ!…— заговорилъ онъ вдругъ, поворачиваясь ко мн. — Ты ужо мотри поберегайся… ночью не зди. Не за тобой ли, грхомъ, варвары-то увязались…
— А ты меня знаешь? — спросилъ я.
Ямщикъ отвернулся и задергалъ вожжаки.
— Намъ неизвстно,— отвчалъ онъ уклончиво. — Сказывали — кудиновскій прикащикъ изъ губерніи продетъ… Дло не наше…
Очевидно, меня здсь знали. Я велъ процессъ купцовъ Кудиновыхъ съ казною и на-дняхъ его выигралъ. Мои патроны были очень популярны въ той мстности, да и во всей Западной Сибири, а процессъ производилъ сенсацію. Теперь, получивъ изъ губернскаго казначейства очень крупную сумму, я торопился въ гор. NN., гд предстояли срочные платежи. Времени было немного, почта въ NN. ходила рдко, и потому деньги я везъ съ собой. хать приходилось днемъ и ночью, кое-гд для скорости сворачивая съ большой дороги на прямые проселки. Въ виду этого, предшествовавшая мн молва, способная поднять цлыя стаи хищныхъ ‘баклановъ’, не представляла ничего утшительнаго.
Я оглянулся назадъ. Несмотря на наступавшій сумракъ, по дорог виднлась быстро скакавшая тройка, а за нею на нкоторомъ разстояніи катилась купеческая таратайка.
Логъ подъ ‘Чортовымъ-пальцемъ’.
На **ской почтовой станціи, куда я прибылъ вечеромъ, лошадей не оказалось.
— Эхъ, батюшка, Иванъ Семенычъ! — уговаривалъ меня почтовый смотритель, толстый добрякъ, съ которымъ во время частыхъ перездовъ я усплъ завязать прілтельскія отношенія. — Ей-Богу, мой вамъ совтъ: плюньте, не здите къ ночи. Ну ихъ и съ длами! Своя-то жизнь дороже чужихъ денегъ. Вдь тутъ теперь на сто верстъ кругомъ только и толковъ, что о вашемъ процесс, да объ этихъ деньжищахъ. Бакланишки, поди, уже заметались… Ночуйте!…
Я, конечно, сознавалъ всю разумность этихъ совтовъ, но послдовать имъ не могъ.
— Надо хать… Пошлите, пожалуйста, за ‘вольными’…
— Эхъ вы, упрямецъ! Ну, да тутъ-то я какъ дамъ ‘дружка’ {Дружками навываютъ въ Сибири ямщиковъ, ‘гоняющихъ’ по вольному найму.} надежнаго. Онъ васъ доставитъ въ Б. къ молокану. А ужь тамъ непремнно ночуйте. Вдь хать-то мимо Чортова лога придется, мсто глухое, народецъ аховый… Хоть свту дождитесь.
Черезъ полчаса я сидлъ уже въ телг, напутствуемый совтами пріятеля. Добрыя лошади тронулись сразу, а ямщикъ, подбодренвый общаніемъ на водку, гналъ ихъ всю дорогу, какъ говорится, въ три кнута, до Б. мы дохали живо.
— Куда теперь меня доставишь? — спросилъ я у ямщика.
— Къ ‘дружку’ къ молокану. Мужикъ хорошій.
Прохавъ мимо нсколькихъ раскиданныхъ по лсу избенокъ, мы остановились у воротъ хорошаго, очевидно зажиточнаго, дома. Насъ встртилъ, съ фонаремъ въ рук, старикъ съ длиною сдою бородой, очень почтеннаго вида. Онъ поднялъ свой фонарь надъ головой и, оглядвъ мою фигуру своими подслповатыми глазами, сказалъ спокойнымъ старческимъ голосомъ:
— А, Иванъ Семенычъ!… То-то сказывали тутъ ребята прозжіе: подетъ кудиновскій прикащикъ изъ городу… Коней, молъ, старикъ, готовь… А вамъ, я говорю, какая забота?… Они, можетъ, ночевать удумаютъ… Дло ночное.
— А какіе ребята-то? — перебилъ мой яищвкъ.
— А шутъ ихъ знаетъ. Бакланишки, надо быть! На жигановъ тоже смахиваютъ по виду-то… Думаю такъ, что изъ городу, а кто именно — сказать не могу… Гд ихъ всхъ-то узнаешь… А ты, господинъ, ночуешь, что ли?
— Нтъ. Лошадей мн, пожалуйста, поскорй! — сказалъ я, не слишкомъ-то довольный предшествовавшею мн молвой.
Старикъ немного подумалъ.
— Заходи въ избу, чего здсь-то стоять… Вишь горе-то: лошадей у меня нту… Третьего днясь въ городъ съ кладью парнишку услалъ. Какъ теперь будешь?… Ночуй.
Эта новая неудача сильно меня обезкуражила. Ночь, между тмъ, сгустилась въ такую безпросвтную тьму, какая возможна только въ сибирскую ненастную осень. Небо сплошь было покрыто тяжелыми тучами. Взглянувъ вверхъ, можно было съ трудомъ различать, какъ неслись во мрак тяжелыя, безобразныя громады, но вн зу царствовала полная темнота. На два шага не видно было человка. Моросилъ дождикъ, слегка шумя по деревьямъ. Въ густой тайг шелъ точно шорохъ и таинственный шепотъ.
И все-таки хать было необходимо. Войдя въ избу, я попросилъ хозяина тотчасъ же послать за лошадьми къ кому-нибудь изъ сосдей.
— Охъ, господинъ,— закачалъ старикъ своею сдою головой,— на грхъ ты торопишься, право… Да и ночка же выдалась! Египетская тьма, прости Господи!
Въ комнату вошелъ мой ямщикъ, и у него съ хозяиномъ пошли переговоры и совты. Оба еще разъ обратились ко мн, прося остаться. Но я настаивалъ. Мужики о чемъ-то шептались, перебирали разныя имена, возражали другъ другу, спорили.
— Ладно,— сказалъ ямщикъ, какъ будто неохотно согласившись съ хозяиномъ.— Будутъ теб лошади. Съзжу сейчасъ недалече тутъ, на заимку.
— Нельзя ли поближе найти?… Пожалуй долго будетъ…
— Не долго! — ршилъ ямщикъ, а хозяинъ добавилъ сурово:
— Куда торопиться-то? Знаешь, пословица говорится: ‘скоро, да не споро’… Успешь…
Ямщикъ сталъ одваться за перегородкой. Хозяинъ продолжалъ что-то внушать ему своимъ дребезжавшимъ старческимъ голосомъ. Я началъ дремать у печки.
— Ну, парень,— услышалъ я голосъ хозяина уже за дверью,— скажи ‘убивцу’-то, пущай поторапливается… Вишь, ему не терпится…
Почти тотчасъ же со двора послышался топотъ скачущей лошади. Послдняя фраза старика разсяла мою дремоту. Я слъ противъ огня и задумался. Темная ночь, незнакомое мсто, незнакомые люди, не совсмъ понятныя рчи и, наконецъ, это странное, зловщее слово… Мои нервы быле разстроены.
Черезъ часъ подъ окнами послышался торопливый звонъ колокольчика. Тройка остановилась у подъзда. Я собрался и вышелъ.
Небо чуть-чуть прояснилось. Тучи бжали быстро, точно торопились куда-то убраться вовремя. Дождь пересталъ, только временами налетали откуда-то сбоку, изъ мрака, крупныя капли, какъ будто второпяхъ роняемыя быстро бжавшими облаками. Тайга шумла. Подымался къ разсвту втеръ.
Хозяинъ вышелъ провожать меня съ фонаремъ, и, благодаря этому обстоятельству, я могъ разсмотрть моего ямщика. Это былъ мужикъ громаднаго роста, крпкій, широкоплечій, настоящій гигантъ. Лицо его было какъ-то спокойно-угрюмо, съ тмъ особеннымъ отпечаткомъ, какой кладетъ обыкновенно застарлое сильное чувство или давно засвшая, нелегкая дума. Глаза глядли ровно, упорно и мрачно.
Правду сказать, у меня мелькнуло таки желаніе отпустить во свояси этого дюжаго возницу и остаться на ночь въ свтлой и теплой горниц молокана, но это было только мгновеніе. Я ощупалъ револьверъ и слъ въ повозку. Ямщикъ закрылъ пологъ и неторопливо ползъ на козлы.
— Ну, слышь, ‘убивецъ’,— напутствовалъ насъ старикъ,— мотри, парень, въ оба. Самъ знаешь…
— Знаю,— отвтилъ ямщикъ, и мы нырнули въ тьму ненастной ночи.
Мелькнуло еще два-три огонька разрозненныхъ избенокъ. Кое-гд на фон чернаго лса клубился въ сыромъ воздух дымокъ, и искры вылетали и гасли, точно таяли во мрак. Наконецъ, послднее жилье осталось сзади. Вокругъ была лишь черная тайга, да темная ночь.
Лошади бжали ровно и быстро мчали меня къ роковому ‘логу’, однако до лога оставалось еще верстъ пять, и я могъ на свобод обдумать свое положеніе. Какъ это случается иногда въ минуту возбужденія, оно представилось мн вдругъ съ поразительною ясностью. Вспомнивъ хищническія фигуры ‘баклановъ’, таинственность сопровождавшаго ихъ купца, затмъ странную неотвязчивость, съ какою вс они слдовали за мною,— я пришелъ къ заключенію, что въ логу меня непремнно ожидаетъ какое-нибудь приключеніе. Роль, какую приметъ при этомъ мой мрачный возница, оставалась для меня загадкой Эдипа.
Загадка эта скоро, однако, должна была разршиться. На посвтлвшемъ нсколько, по все еще довольно темномъ неб выдлялся уже хребетъ. На немъ, вверху, шумлъ лсъ, внизу, въ темнот, плескалась рчка. Въ одномъ мст большая черная скала торчала кверху. Это и былъ ‘Чортовъ-палецъ’.
Дорога жалась надъ рчкой, къ горамъ. У ‘Чортова-пальца’ она отбгала подальше отъ хребта и на нее выходилъ изъ ложбины проселокъ. Это было самое опасное мсто, прославленное многочисленными подвигами рыцарей сибирской ночи. Узкая, каменистая дорога не допускала быстрой зды, а кусты скрывали до времени нападеніе. Мы подъзжали къ ложбин. ‘Чортовъ-палецъ’ надвигался на насъ, все выростая вверху, во мрак. Тучи пробгали надъ нимъ и, казалось, задвали за его вершину.
Лошади пошли тихо. Коренная осторожно постукивала копытами, внимательно вглядываясь въ дорогу. Пристяжки жалисъ къ оглоблямъ и пугливо храпли. Колокольчикъ вздрагивалъ какъ-то неровно и его тихое потренькиваніе, отдаваясь надъ ркой, расплывалось и печально тонуло въ чуткомъ воздух…
Вдругъ лошади остановились. Колокольчикъ порывисто дрогнулъ и замеръ. Я привсталъ. По дорог, межъ темныхъ кустовъ, что-то чернло и двигалось. Кусты шевелились.
Ямщикъ остановилъ лошадей какъ разъ вовремя: мы избгли нападенія сбоку, но и теперь положеніе было критическое. Вернуться назадъ, свернуть въ сторону — было невозможно. Я хотлъ уже выстрлить наудачу, но вдругъ остановился.
Громадная фигура ямщика, ставшаго на козлахъ, закрыла кусты и дорогу. ‘Убивецъ’ поднялся, неторопливо передалъ мн вожжи и сошелъ на землю.
— Держи ужо. Не пали!…
Онъ говорилъ спокойно, но въ высшей степени внушительно. Мн не пришло въ голову ослушаться, моихъ подозрній какъ не бывало, я взялъ вожжи, а угрюмый великанъ двинулся впередъ по направленію къ кустамъ. Лошади тихо и какъ-то разумно двинулись за хозяиномъ сами.
Шумъ колесъ по каменистой дорог мшалъ мн слушать, что происходило въ кустахъ. Когда мы поровнялись съ тмъ мстомъ, гд раньше замтно было движеніе, ‘убивецъ’ остановился.
Все было тихо, только вдали отъ дороги, по направленію къ хребту, шумли листья и слышался трескъ сучьевъ. Очевидно, тамъ пробирались люди. Передній видимо торопился.
— Костюшка это подлецъ впереди всхъ бжить,— сказалъ ‘убивецъ’, прислушиваясь къ шуму.— Э, да одинъ, глядико, остался!
Въ это время изъ-за куста, очень близко отъ насъ, выдлилась высокая фигура и какъ-то стыдливо нырнула въ тайгу вслдъ за другими. Теперь явственно слышался въ четырехъ мстахъ шумъ удалявшихся отъ дороги людей.
‘Убивецъ’ все такъ же спокойно подошелъ къ своимъ конямъ, поправилъ упряжку, звякнулъ дугой съ колокольчикомъ и пошелъ къ облучку.
Вдругъ на утес, подъ ‘Пальцемъ’, сверкнулъ огонекъ. Грянулъ ружейный выстрлъ, наполнивъ пустоту и молчаніе ночи. Что-то шлепнулось въ переплетъ кошовки и шарахнулось затмъ по кустамъ.
‘Убивецъ’ кинулся было къ утесу, какъ разъяренный, взбсившійся зврь, но тотчасъ же остановился.
— Слышь, Коська,— сказалъ онъ громко, глубоко взволнованнымъ голосомъ,— не дури, я-те говорю. Ежели ты мн теперича невинную животину испортилъ,— уходи за сто верстъ, я те достану!…— Не пали, господинъ! — добавилъ онъ сурово, обращаясь ко мн.
— Мотри и ты, ‘убивецъ’,— послышался отъ утеса чей-то сдержанный, какъ будто не Костюшкинъ голосъ.— Не въ свое дло пошто суешься?
Говорившій какъ будто боялся быть услышаннымъ тмъ, къ кому обращался.
— Не грози, ваше степенство,— съ презрніемъ отвтилъ ямщикъ.— Не страшенъ небось, даромъ что съ бакланами связался!
Черезъ нсколько минутъ логъ подъ ‘Чортовымъ-пальцемъ’ остался у насъ назади. Мы выхали на широкую дорогу.
Мы прохали версты четыре въ глубокомъ молчаніи. Я обдумывалъ все случившееся, ямщикъ только перебиралъ вожжи, спокойно понукая или сдерживая своихъ коней. Наконецъ, я заговорилъ первый:
— Ну, спасибо, пріятель! Безъ тебя мн, пожалуй, пришлось бы плохо.
— Не на чемъ,— отвтилъ онъ.
— Ну, какъ не на чемъ? Эти молодцы, видно, народъ отчаянный…
— Отчаянный, это врно!
— А ты ихъ знаешь?
— Костюшку знаю… Да его, варвара, почитай всякая собака знаетъ… Купца тоже ране примчалъ… А вотъ того, который остался, не видалъ будто… Вишь ты, понадялся на Костюшку, остался. Да нтъ, Костюшка, братъ, не того десятка… Завсегда убгётъ въ первую голову… А этотъ смлый…
Онъ помолчалъ.
— Не бывало этого ране, никогда не бывало,— заговорилъ онъ опять тихо, покачивая головой.— Костюшка его откуда ни то раздобылъ… Скликаетъ воронья на мою голову, проклятый…
— А почему они тебя такъ боятся?
Ямщикъ ухмыльнулся.
— Боятся, врно это!… Уложилъ я у нихъ тутъ одного…
Онъ остановилъ лошадей и повернулся на козлахъ.
— Погляди,— сказалъ онъ,— вотъ онъ, логъ-то, виднется,— погляди, погляди!… Тутъ вотъ, въ этомъ самомъ логу, я одного человка убилъ…
Мн показалось, что, когда онъ высказывалъ это признаніе, голосъ его дрожалъ, мн показалось также, что я вижу въ его глазахъ, слабо освщенныхъ мерцаніемъ востока, выраженіе глубокой тоски.
Повозка стояла на гребн холма. Дорога шла на западъ. Сзади за нами, на свтлющемъ фон востока, вырисовывалась скалистая масса, покрытая лсомъ, громадный камень, точно поднятый палецъ, торчалъ кверху. Чортовъ логь казался близехонько.
На вершин холма насъ обдавало предъутреннинъ втромъ. Озябшія лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула впередъ, но ямщикъ мгновенно осадилъ всю тройку, самъ онъ, перегнувшись съ облучка, все смотрлъ по направленію къ логу.
Потомъ онъ вдругъ повернулся, собралъ вожжи, приподнялся на козлахъ и крикнулъ… Лошади сразу подобрались, подхватиди съ мста, и мы помчались съ вершины холма подъ гору.
Это была бшеная скачка. Лошади прижали уши и неслись, точно въ смертельномъ страх, а ямщикъ то и дло приподнимался и безъ слова помахивалъ правою рукой. Тройка какъ будто чуяла, хотя и не могла видть этихъ движеній… Зеиля убгала изъ-подъ колесъ, деревья, кусты бжали навстрчу и будто падали за вами назадъ, скошенные бшенымъ вихремъ…
На ровномъ мст мы опять похали тише. Отъ лошадей валилъ паръ. Коренная тяжело дышала, а пристяжки вздрагивали, храпли и водили ушами. Помаленьку он, однако, становились спокойне. Ямщикъ отпустилъ вожжи и ласково ободрялъ коней…
— Тише, милыя, тише!… Не бойся…. Вотъ вдь лошадь,— повернулся онъ ко мн,— безсловесная тварь, а тоже вдь понимаетъ… Какъ на угоръ этотъ выхали, да оглянулись,— не удержишь… Грхъ чуютъ…
— Не знаю,— сказалъ я,— можетъ оно и такъ, да только на этотъ разъ ты вдь самъ ихъ погналъ.
— Погналъ нешто? Ну, можетъ, и впрямь погналъ. Эхъ, баринъ! Кабы зналъ ты, что у меня на сердц-то…
— Чтожь? Ты разскажи, такъ узнаю…
‘Убивецъ’ потупился.
— Ладно,— сказалъ онъ, помолчавъ,— разскажу теб… Эхъ, милыя! ступай, ступай, не бойся…
Лошади застучали по мягкой дорог ровною, частою рысцой.
…Видишь ты… Было это давно… Оно хоть и не очень давно,— ну, да воды-то утекло много. Жизнь моя совсмъ по иному пошла, такъ вотъ поэтому и кажется все, что давно это было. Крпко меня люди обидли — начальники. А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ: жена молодая да сынишко въ одинъ денъ померли. Родителей не было,— остался одинъ-одинёшенекъ на свт: ни у меня родныхъ, ни у меня друга. Попъ — и тотъ послднее имніе за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ того, пошатился въ вр. Въ старой-то пошатился, а новой еще не обрлъ. Конечно, дло мое темное. Грамот обученъ плохо, разуму своему тоже не вовсе довряю… И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на бломъ свт не жить… Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко — все кинулъ… Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапоги-пару, вырзалъ въ тайги посошокъ и пошелъ…
— Куда?
— Да такъ, никуда. Въ одномъ мст поживу, за хлбъ поработаю — поле вспашу хозяину, а въ другое — къ жатв поспваю. Гд день проживу, гд недлю, а гд и мсяцъ, и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ вруютъ… Праведныхъ людей искалъ.
— Что же, нашелъ?
— Какъ сказать теб?… Конечно, всякіе тоже люди есть, и у всякаго, братецъ, свое горе. Это врно. Ну, только все же плохо, братецъ, въ нашей сторон люди Бога-то помнятъ. Самъ тоже понимаешь: такъ ли бы жить-то надо, если по Божьему закону?… Всякъ о себ думаетъ, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель въ кандалахъ закованъ идетъ, и тотъ не настоящій грабитель… Правду ли я говорю?
— Пожалуй… Ну, и что же?
— Ну, еще пуще сталъ на міру тосковать… Вижу, что толку нту,— мечусь, все равно какъ въ лсу… Теперь, конечно, маленько понятіе имю, да и то… Ну, а тогда вовсе сталъ безъ ума. Надумалъ, напримръ, въ арестанты поступить…
— Это какъ же?
— А такъ, очень просто: назвался бродягой,— и посадили. Врод крестъ на себя наложилъ…
— Чтожь, легче ли стало отъ этого?
— Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вотъ, можетъ, въ тюрьм не бывалъ, такъ не знаешь, а я довольно узналъ, каковъ это есть монастырь. Главное дло — безъ пользы всякой живутъ люди, безъ работы. Суется это онъ изъ угла въ уголъ, да пакость какую ни есть и надумаетъ. На скверное слово, на отчаянность — самый скорый народъ, а чтобъ о душ подумать, о Бог тамъ,— это за большую рдкость, и даже еще смются… Вижу я, что, по глупости своей, не въ надлежащее мсто попалъ, и объявилъ свое имя, сталъ изъ тюрьмы проситься. Не пускаютъ. Справки пошли, то, другое… Да еще говорятъ: какъ смлъ на себя самовольно этакое званіе принять?… Истомили въ конецъ. Не знаю ужь, чтобъ и было со мной, да вышелъ тутъ случай… И плохо мн отъ этого самаго случаю пришлось… ну, а безъ него-то, пожалуй, было бы еще хуже.. Прошелъ какъ-то по тюрьм говоръ: Безрукаго, молъ, покаянника опять въ острогъ приведутъ. Слышу я разговоры эти: кто говоритъ ‘правда’, другіе спорятся, а мн, признаться, въ ту пору и не къ чему было: ведутъ, такъ ведутъ. Мало ли каждый день приводятъ? Пришли это изъ городу арестантики, говорятъ: ‘Врно. Подъ строгимъ конвоемъ Безрукаго водятъ. Къ вечеру безпремвно въ острогъ’. ‘Шпанка’ {Шпанкой на арестантскомъ жаргон зовуть срую арестантскую массу.} на дворъ повалила,— любопытно. Вышелъ и я погулять тоже: не то чтобы любопытно было, а такъ, большо съ тоски, все, бывало, по двору суешься. Только я сталъ ходить, да и задумался было опять, и о Безрукомъ забылъ совсмъ. Вдругъ отворяютъ ворота, смотрю — ведутъ старика. Старичонка-то маленькій, худенькій, борода сдая болтается, длинная, идетъ, самъ пошатывается,— ноги не держатъ. Да и рука одна безъ дйствія виситъ. А, между прочимъ, пятеро конвою съ нимъ и еще штыки къ нему приставили. Какъ увидлъ я это, такъ меня даже шатнуло. ‘Господи, думаю, чего только длаютъ! Неужли-жь человка этакъ водить подобаетъ, будто тигру какую? И диви бы еще богатыръ какой, а то вдь сгаричокъ ничтожный, недля до смерти ему!…’
Взяла меня страшная жалость. И что больше смотрю, то больше сердце у меня разгорается. Провели старика въ контору, кузнеца позвали — ковать въ ручные и ножные кандалы, накрпко. Вэялъ старикъ желзы, покрестилъ старымъ крестомъ, самъ на ноги надлъ. ‘Длай!’ — говоритъ кузнецу. Потомъ ‘наручни’ покрестилъ, самъ руки продлъ.— ‘Сподоби, говоритъ, Господи, покаянія ради!’
Ямщикъ замолчалъ и опустилъ голову, какъ будто переживая въ воспоминаніи разсказанную сцену. Потомъ, тряхнувъ головой, заговорилъ опять:
— Прельстилъ онъ меня тогда, истинно теб говорю: за сердце взялъ. Удивительное дло! Посл-то я его хорошо узналъ: чистый дьяволъ, прости Господи, сомуститель и врагъ. А какъ могъ изъ себя святого представить! Вдь и теперь, какъ вспомню его молитву, все не врится: другой человкъ тогда былъ, да и только.
Да вдь и не я одинъ. Повришь ли, ‘шпанка’ тюремная — и та притихла. Смотрятъ вс, молчатъ. Которые раньше насмхались, и т примолкли, а другой даже и крестное знаменіе творитъ. Вотъ, братъ, какое дло!
Ну, а ужь меня онъ прямо руками взялъ. Потому какъ былъ я въ то время въ задумчивости, врод оглашеннаго, и взошло мн въ голову, что есть этотъ старикъ истинный праведникъ, какіе встарину бывали. Ни съ кмъ я въ ту пору не то что дружбу водить, а даже не разговаривалъ. Я ни къ кому и ко мн никто. Иной разъ и слышу тамъ разговоры ихніе, да все мимо ушей, точно вотъ мухи жужжатъ… Что ни надумаю,— все про себя, худо ли, хорошо ли,— ни у кого не спрашивалъ. Вотъ и задумалъ я къ старику къ этому въ ‘секретную’ пробраться, подошелъ случай, сунулъ часовымъ по пятаку, они и пропустили, а потомъ и такъ стали пускать, даромъ. Глянулъ я къ нему въ оконце, вижу: ходитъ старикъ по камер, желзы за нимъ волочатся, да все что-то самъ себ говоритъ. Какъ увидлъ меня, повернулся и подходитъ къ дверямъ. ‘Что надо?’ — Ничего, говорю, не надо, а такъ… навстить пришелъ. Чай одному-то скучно.— ‘Не одинъ я здсь, отвчаетъ, а съ Богомъ, съ Богомъ-то не скучно, а все же доброму человку радъ’. А я стою передъ нимъ дуракъ дуракомъ, онъ даже удивляется, посмотритъ на меня и покачаетъ головой. А разъ какъ-то и говоритъ: ‘Отойди-ка, парень, отъ оконца-то, хочу тебя всего видть’. Отошелъ я маленько, онъ глазъ-то къ дыр приставилъ, смотрлъ, смотрлъ и говоритъ: ‘Что ты за человкъ за такой, сказывайся’.— Чего сказываться-то,— отвчаю ему,— самый потерянный человкъ, больше ничего.— ‘А можно ли, говоритъ, на тебя положиться? Не обманешь?…’ — Никого, молъ, еще не обманывалъ, а тебя и подавно. Что прикажешь, все сдлаю врно.— Подумалъ онъ немножко, а потомъ опять говоритъ: ‘Нужно мн человка на волю спосылать нынче ночью. Не сходишь ли?’ — какъ же мн, говорю, отсюда выйти?—‘Я тебя научу’, говоритъ. И точно, такъ научилъ, что вышелъ я ночью изъ тюрьмы, все равно, какъ изъ избы своей. Нашелъ человка, котораго мн онъ указалъ, сказалъ ему ‘слово’. Къ утру назадъ. Признаться, какъ сталъ подходить къ острогу, на самой зорьк, стало у меня сердце загораться. ‘Что, думаю, мн за неволя въ петлю лзти? Взять да уйти!…’ А острогь-то, знаешь, за городомъ стоитъ. Дорога тутъ пролегла широкая. У дороги на травушк роса блеститъ, хлба стоятъ наливаются, за рчкой лсокъ шумитъ маленечко… Приволье!… А назадъ оглянешься: острогъ стоитъ, точно сычъ, насупившись… Да еще ночью-то, дло, конечно, сонное… А вспомнишь, какъ тутъ съ зарей день колесомъ завертится,— просто бда! Сердце не терпитъ, такъ вотъ и подмываетъ уйти по дорог на просторъ, да на волюшку…
Однако вспомнилъ про старика своего… ‘Неужто, думаю, я его обману?’ Легъ на траву, въ землю уткнулся, полежалъ маленечко, потомъ всталъ, да и повернулся къ острогу. Назадъ не гляжу… Подошелъ поближе, поднялъ глаза, а въ башенк, гд у насъ были секретныя камеры, на окошк мой старикъ сидитъ, да на меня изъ-за ршотки смотритъ.
Пробрался я днемъ-то въ его камеру, обсказываю все, какъ, значитъ, его приказаніе исполнилъ. Повеселлъ онъ. ‘Ну, говоритъ, спасибо теб, дитятко. Сослужилъ ты мн службу, вкъ не забуду. А что, парень,— спрашиваетъ посл,— на волю-то небось крпко хочется?’ А самъ смется.— Такъ, говорю, хочется, смерть!— ‘То-то, говоритъ. А за что ты сюда-то попалъ, за какое качество?’ — Никакого, говорю, качества не было. Такъ, глупость моя, больше ничего.— Покачалъ онъ тутъ головой,— ‘Эхъ, говоритъ, посмотрть на тебя, парень, и то обидно. Эдакую теб Богъ далъ силу и года твои, можно сказать, ужь не маленькіе, а ты, кром глупостей этихъ, ничего не знаешь на свт. Вотъ сидишь теперь тутъ… Что толку? На міру, братъ, грхъ, на міру и спасенье’…— Грха, отвчаю, много.— ‘А здсь мало, что ли? Да и грхи-то здсь все безтолковые. Мало ли ты здсь нагршилъ-то, а каешься ли?’ — Горько мн, говорю.— ‘Горько! А о чемъ — и самъ не знаешь. Не есть это покаяніе настоящее. Настоящее покаяніе сладко. Слушай, что я теб скажу, да помни: бегъ грха одинъ Богъ, а человкъ по естеству гршенъ и спасается покаяніемъ. А покаяніе по грх, а грхъ на міру. Не согршишь — и не покаешься, а не покаешься — не спасешься. Понялъ ли?’ А я, признаться, въ ту пору не совсмъ его слова понималъ, а только слышу, что слова хорошія. Притомъ и самъ уже я ране думалъ: какая есть моя жизнь? Вс люди — какъ люди, а я точно и не живу на свт: все равно какъ трава въ пол или бы лсина таежная. Ни теб, ни другимъ.— Это, говорю, врно. На міру хоть и не безъ грха жить, такъ по крайности жить, чмъ этакъ-то маяться. А только какъ мн жить, не знаю. Да еще когда и изъ острога-то выпустятъ.— ‘Ну,— говоритъ старикъ,— это ужь мое дло. Молился я о теб: дано мн извести изъ темницы душу твою… Общаешь ли меня слушаться,— укажу теб путь къ покаянію’.— Общаюсь, говорю.— ‘И клянешься?’ — И клянусь… Поклялся я клятвой, потому что въ ту пору совсмъ онъ завладлъ мною, въ огонь прикажи,— въ огонь пойду, а въ воду, такъ въ воду.
Врилъ я этому человку. И сталъ было мн одинъ арестантикъ говорить: ‘Ты, молъ, зачмъ это съ Безрукимъ связываешься? Не гляди, что онъ живой на небо пялится: руку-то ему баринъ на разбо пулей прострлилъ!’… Да я слушать не сталъ, тмъ боле, что и говорилъ-то онъ во хмлю, а я пьяныхъ страсть не люблю. Отвернулся я отъ него, и онъ тоже осердился: ‘Пропадай, говоритъ, дурья голова!’ А надо сказать: справедливый былъ человкъ, хоть и пьяница.
Въ скорости Безрукому облегченіе вышло. Перевели его изъ секретной въ общую, съ другими прочими вмст. Только и онъ, какъ я же, все больше одинъ. Бывало, начнутъ арестанты приставать, шутки шутить, онъ хоть бы те слово въ отвтъ. Поведетъ только глазами, такъ тутъ самый отчаянный опшитъ. Не хорошо смотрлъ онъ…
Ну, а еще черезъ малое время — и совсмъ освободился. Гулялъ я разъ, лтнее дло, по двору, смотрю, засдатель въ контору прошелъ, потомъ провели къ нему Безрукаго. Не прошло полчаса, выходитъ Безрукой съ засдателемъ на крыльцо, въ своей одежд, какъ есть на волю выправился, веселый. И засдатель тоже смется. ‘Вотъ, вдь, думаю, привели человка съ какимъ отягченіемъ, а, между прочимъ, вины за нимъ не имется’. Жалко мн, признаться, стало,— тоска. Вотъ, молъ, опять одинъ останусь. Только оглядлся онъ по двору, увидлъ меня и манитъ къ себ пальцемъ. Подошелъ я, снялъ шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говоритъ:
— Вотъ, ваше благородіе, нельзя ли этого парня обсудить поскоре? Вины за нимъ большой нту.
— А какъ тебя звать-то? — спрашиваетъ засдатель.
— едоромъ, молъ, зовутъ, Силинымъ.
— А, говоритъ, помню. Чтожь, это можно. И судить его не надо, потому что за глупость не судятъ. Вывести за ворота, да дать по ше раза чтобъ напредки не въ свое мсто не совался, только и всего. А между прочимъ, справки-то, кажись, давно у меня получены. Черезъ недлю непремнно отпущу его…
— Ну, вотъ, и отлично,— говоритъ Безрукой.— А ты, парень,— отозвалъ онъ меня къ сторонк,— какъ ослобонишься, ступай на Кильдевскую заимку, спроси тамъ хозяина Ивана Захарова, я ему о теб поговорю, дитятко, да клятву-то помни.
И ушли они. А черезъ недлю, точно, и меня на волю отпустили. Вышелъ я изъ острога и тотчасъ отправился въ эти вотъ самыя мста. Разыскалъ Ивана Захарова. Такъ и такъ, говорю, меня Безрукой прислалъ.— ‘Знаю, говоритъ. Сказывалъ объ теб старикъ. Чтожь, становись пока въ работники ко мн, тамъ увидимъ’.— А самъ-то, молъ, Безрукой гд же находится?—‘Въ отлучк, говоритъ,— по дламъ онъ вс здитъ. Никакъ скоро будетъ’.
Вотъ и сталъ я жить на заимк — работникомъ не работникомъ,— такъ живу, настоящаго дла не знаю. Семья у нихъ небольшая была. Самъ хозяинъ, да сынъ большой, да работникъ… Я четвертый. Ну, бабы еще, да Безрукой назжалъ. Хозяева — люди строгіе, старовры, законъ соблюдаютъ, табаку, водки — ни-ни! А paботникъ Куэьма — тотъ у нихъ полоумный какой-то былъ, лохматый да черный, какъ эіопъ. Чуть, бывало, колокольчикъ забрякаетъ, онъ сейчасъ въ кусты и захоронится. А Безрукаго-то пуще всхъ боялся. Издали, бывало, завидитъ, тотчасъ бгомъ въ тайгу, и все въ одно мсто прятался. Зовутъ хозяева, зовутъ,— не откликается. Пойдетъ къ нему самъ Безрукой, слово скажетъ, онъ и идетъ на нимъ, какъ овечка, и все опять справляетъ, какъ надо.
Назжалъ Безрукой на заимку-то не часто и со мной почитай-что не разговаривалъ. Бесдуетъ, бывало, съ хозяиномъ, да на меня смотритъ, какъ я работаю, а подойдешь къ нему,— все некогда. ‘Погоди, говоритъ, дитятко, ужо на заимку перейду, тогда поговоримъ. Теперь недосугъ’. А мн тоска. Хозяева, положимъ, работой не притсняли, пища хорошая, слова дурного не слыхивалъ. Съ прозжающими и то посылали рдко. Все больше либо самъ хозяинъ, либо сынъ съ работникомъ, особливо ночью. Ну, да мн безъ работы-то еще того хуже. Пуще дума одолваетъ, мста себ не найду…
Прошло никакъ недль пять, какъ я изъ тюрьмы вышелъ. Прізжаю разъ вечеромъ съ мельницы, гляжу: народу у насъ въ изб много… Распрёгъ коня, только хочу на крылецъ идти,— хозяинъ мн навстрчу. ‘Не ходи, говоритъ, погоди малость, самъ позову. Да слышъ! — не ходи, я теб говорю’. Что же, думаю себ, за оказія такая? Повернулся я, пошелъ къ сновалу. Легъ на сно,— не спится. Вспомнилъ, что топоръ у меня около ручья оставленъ. Сходить, думаю: станетъ народъ расходиться, какъ бы кто не унесъ. Пошелъ мимо оконъ, да какъ-то и глянулъ въ ивбу. Вижу: полна изба народу, за столомъ засдатель сидитъ, водка передъ нимъ, закуска, перо, бумага,— слдствіе, однимъ словомъ. А въ сторон-то, на лавк, Безрукой сидить. Ахъ ты Господи!… Точно меня обухомъ по голов шибануло!.. Волосы у него на лобъ свсились, руки назадъ связаны, а глаза точно угли… И такой онъ мн страшный тогда показался, сказать не могу…
Отшатнулся я отъ окна, отошелъ къ сторонк… Осенью дло это было. Ночь стояла ввздная, да темная. Никогда мн, кажется, ночи этой не забыть будетъ. Рчка это плещется, тайга шумитъ, а самъ я точно во сн. Слъ я на бережку, на трав, дрожу весь… Господи!…
Долго ли, коротко ли сидлъ, только слышу: кто-то идетъ изъ тайги тропочкой мимо, въ бломъ пинжак, въ фуражк, палочкой помахиваетъ. Писарь… верстахъ въ четырехъ жилъ. Прошелъ онъ по мостику и прямо въ избу. Потянуло тутъ и меня къ окну: что будетъ?
Писарь вошелъ въ двери, снялъ шапку, смотритъ кругомъ. Самъ, видно, не зналъ, зачмъ позвали. Потомъ пошелъ къ столу мимо Безрукаго и говоритъ ему: ‘Здравствуй, Иванъ Алексевичъ!’ Безрукой его такъ и опалилъ глазами, а хозяинъ за рукавъ дернулъ, да шепнулъ что-то. Писарь, видно, удивляется. Подошелъ къ засдателю, а тотъ уже порядочно выпивши, смотритъ на него мутными глазами, точно съ просонья. Поздоровались. Засдатель и спрашиваетъ:
— Знаете вы этого человка? — самъ въ Безрукаго пальцемъ тычетъ.
Посмотрлъ писарь, съ хозяиномъ переглянулся.
— Нтъ, говоритъ, не видывалъ будто.
Что такое, думаю, за оказія? Вдь и засдатель-то его хорошо знаетъ. Потомъ засдатель опять:
— Это не Иванъ Алексевъ, здшній житель, по прозванію Безрукой?
— Нтъ,— отвчаетъ писарь,— не онъ.
Взялъ засдатель перо, записалъ что-то на бумаг и сталъ вычитывать. Слушаю я за окномъ, дивлюсь только. По бумаг-то выходитъ, что самый этотъ старикъ Иванъ Алексевъ не есть Иванъ Алексевъ, что его сосди, а также и писарь не призваютъ за таковое лицо, а самъ онъ именуетъ себя Иваномъ Ивановымъ и пачпортъ кажетъ. Вотъ вдь удивительное дло! Сколько народу было, вс руки прикладывали, и ни одинъ его не призналъ. Правда, и народъ тоже подобрали на тотъ случай: вс эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, въ долгу.
Кончили это дло, понятыхъ отпустили… Безрукаго засдатель развязать веллъ еще раньше. Иванъ Захаровъ выноситъ деньги, даетъ засдателю, тотъ сосчиталъ, сунулъ въ карманъ. ‘Теперь, говоритъ, теб, старикъ, безпремнно мсяца на три ухать надо. А не удешь,— смотри — на меня не пеняй… Ну, лошадей мн давайте!…’
Отошелъ я отъ окна, прошелъ на сновалъ, думаю, сейчасъ кто-нибудь къ лошадямъ выйдетъ. Не хотлось мн, чтобъ меня подъ окномъ-то увидали. Лежу на сн, спать не сплю, а все будто сонъ вижу, съ мыслями но могу собраться… Слышу — проводили засдателя. Побрякалъ колокольцами, ухалъ… Въ дом вс улеглись, огни погасли. Сталъ было и я дремать, да вдругъ это слышу опять: динь, динь, динь! Колокольчикъ звенитъ. А ночь-то тихая-претихая, далеко слышно. И все это ближе, да ближе: изъ-за рки къ намъ будто дутъ. Малое время спустя и въ изб колокольчикъ-то услыхали, огонь вздули. Тройка на дворъ въхала. Знакомый ямщикъ прозжающихъ привезъ,— значитъ, по дружб, мы къ нему возили, онъ къ намъ.
Ну, думаю себ, можетъ, ночевать станутъ. Да и то: ночью рдко меня посылали, больше самъ хозяинъ, либо сынъ да работникъ. Сталъ я опять дремать, да вдругъ слышу: Безрукой съ хозяиномъ тихонько подъ навсомъ разговариваютъ.
— Ну какъ же быть? — старикъ-то говоритъ.— Да гд же Кузьма?
— То-то вотъ,— хозяинъ отвчаетъ. — Иванъ съ засдателемъ ухалъ, а Кузьма, какъ народъ увидалъ, такъ сейчасъ тёку. И въ кустахъ его, слышь, нту. Дуракъ парень этотъ. Совсмъ, кажись, ума ршился.
— Ну, а едоръ? — старикъ опять спрашиваетъ, это ужь про меня.
— едоръ, молъ, вечоръ съ мельницы пріхалъ, хотлъ въ избу идти, да я не пустилъ.
— Хорошо, говоритъ, надо быть спать завалился. Ничего не видалъ?
— Надо полагать — ничего. Прямо на сновалъ ушелъ.
— Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня въ дло…
— Ладно ли будетъ? — говоритъ Захаровъ.
— Ничего, ладно. Парень этотъ простой, а сила въ немъ чудесная, и меня слушаетъ,— кругомъ пальца его оберну. И то сказать: я вдь въ самомъ дл теперича на полгода ду, а парня этого надо къ длу приспособить.
— Все же будто сумнительный человкъ,— говоритъ Захаровъ.— Не по уму онъ мн что-то, даромъ что дурачкомъ глядитъ.
— Ну, ну,— старикъ отвчаетъ.— Знаю я его. Простой парень. Намъ этакихъ и надо. А ужь Кузьму какъ-нибудь сбывать придется. Какъ бы чего не напрокудилъ,
Стали меня окликать: едоръ, а едоръ! А у меня духу нтъ отвтить. Молчу. Ползъ старикъ на сновалъ, ощупалъ меня. ‘Вставай, едорушко! — говоритъ, да таково ласково. — Ты, спрашиваетъ, спалъ ли?’ — Спалъ, говорю… ‘Ну, говоритъ, дитятко, вставай, запрягай коней, съ прозжающими подешь. Помнишь ли, въ чемъ клялся?’ — помню, говорю. А у самого зубы-то щелкаютъ, дрожь по тлу идетъ, холодъ. ‘Moжетъ,— говоритъ старикъ,— подошло твое время. Слушайся, что я прикажу. А пока — запрягай-ка проворнй,— прозжающіе торопятся’…
Вытащилъ я изъ-подъ навса телгу, захомуталъ коренную, сталъ запрягать, а сердце такъ и стучитъ, такъ и колотится. И все думаю, не сонное ли, молъ, все это видніе?
Безрукой, гляжу, тоже коня сдлаетъ, а конекъ у него послушный былъ, какъ собачонка. Одною рукой онъ его сдлалъ. Слъ потомъ на него, сказалъ ему слово тихонько, конь и пошелъ со двора. Запрёгъ я коренную, вышелъ за ворота, гляжу: Безрукой рысцой уже въ тайгу възжаетъ. Мсяцъ-то хоть не взошелъ еще, а все же видно маленько. Скрылся онъ въ тайгу и у меня на сердц-то полегчало будто.
Подалъ я лошадей. Въ избу меня прозжающіе позвали, барыня молодая, да трое ребятъ, малъ-мала-меньше. Старшему-то четыре годика, а младшей самой двочк года два, не боле. И куда только, думаю, теб горемычной экое мсто хать доводится, да еще одной, безъ мужа? Барыня-то тихая, привтная. Посадила меня за столъ, чаемъ напоила. Спрашиваетъ, какія мста, нтъ ли шалостей? — не слыхивалъ, говорю, а самъ думаю: охъ, родная! боишься ты, видно. Да и какъ ей, бдной, не бояться: клади съ ней много, богато детъ, да еще съ ребятами, материнское сердце — вщунъ. Тоже, видно, неволюшка гонитъ.
Ну, сли они, похали. До свту еще часа два оставалосъ. Выхали на дорогу, съ версту этакъ прохали, гляжу: пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тутъ? Остановилъ коней, оглядываюсь: Кузьма изъ кустовъ ползетъ на дорогу. Всталъ обокъ дороги, смотритъ на меня, самъ лохмами своими трясетъ, смется про себя. Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребвули, а барыня моя, гляжу, ни жива, ни мертва… Ребята спятъ, сама не спитъ, мается. На глазахъ слезы. Плачетъ… ‘Боюсъ я, говоритъ, всхъ васъ боюсь…’ — Что ты, говорю, Христосъ съ тобой, милая. Или я душегубъ какой?… Да вы почто же ночевать-то не остались?… — ‘Тамъ-то, говоритъ, еще того хуже. Прежній ямщикъ сказалъ: къ ночи въ деревню прідемъ, а самъ въ глухую тайгу завезъ на заимку. У старика-то,— говоритъ барыня,— пуще всхъ глаза нехорошіе…’ — Ахъ ты, Господи, думаю, что мн теперича съ нею длать? Убивается, бдная. — Чтожь, говорю, теперича, какъ будете: назадъ ли вернетесь, или дальше подемъ? Хожу я кругъ ея,— не знаю какъ и утшить, потому жалко. А тутъ еще и логъ этотъ недалече, съ проселку на него възжать приходилось, мимо ‘Камня’. Вотъ видитъ она, что и самъ я съ нею опшилъ, и засмялась: ‘Ну, садись, говоритъ, позжай. Не вернусь я назадъ: тамъ страшно… Съ тобой лучше поду, потому что лицо у тебя доброе’. Теперь это, братецъ, люди меня боятся, ‘убивцемъ’ зовутъ, а тогда я все одно какъ младенецъ былъ, печати этой каиновой на мн еще не было.
Повеселлъ и я съ нею. Слъ на козлы. ‘Давай,— говоритъ моя барыня,— станемъ разговаривать’. Спрашиваетъ про меня, и про себя сказываетъ, детъ къ мужу. Сосланный мужъ у нея, изъ богатыхъ. ‘А ты, говоритъ, у этихъ хозяевъ давно ли живешь: въ услуженіи ли, какъ ли?’ — Въ услуженіи, говорю, недавно нанялся.— ‘Что, молъ, за люди?’ — Люди, говорю, ничего… А впрочемъ, кто ихъ знаетъ. Строгіе… водки не пьютъ, табаку не курятъ. — ‘Это, говоритъ, пустяки одни, не въ этомъ дло’. — А какъ же, говорю, жить-то надо? Вижу я: она хоть баба, да съ толкомъ, не скажетъ ли мн чего путнаго? ‘Ты, спрашиваетъ, грамотный ли?’ — Маленечко, молъ, учился. — ‘Какая, говоригь, большая заповдь въ Евангеліи?’ — Большая, молъ, заповдь — любовь!— ‘Ну, врно. А еще скавано: больше той любви не бываетъ, если кто душу готовъ отдать за други своя! Вотъ тутъ и весь законъ. Да еще умъ, говоритъ, нуженъ,— значитъ, разсудить: гд польза, а гд пользы нту. А персты эти, да табакъ тамъ — это одна наружность…’ — Ну, правда твоя, отвчаю. А все же и строгости маленько не мшаетъ, чтобъ человкъ во всякое время помнилъ.
Ну, разговариваемъ этакъ, демъ себ не торопясь. Къ тайг пріхали, къ рчушк. Перевозъ тутъ. Рчка въ малую воду узенькая: паромъ толканешь, онъ ужь и на другой сторон. Перевозчиковъ и не надо. Ребятки проснулись, продраля глазенки-то, глядятъ: ночь-ночью. Лсъ этто шумятъ, звзды на неб, луна только передъ свтомъ подымается… Ребятамъ-то и любо… Извстное дло — несмысли!
Ну, только, братецъ, въхали въ тайгу,— меня точно по сердцу-то холодомъ обмахнуло. Гляжу: впереди по тропочк ровно бы кто на вершной бжитъ. Явственно-то не видно, а такъ кажетъ, будто срый конекъ Безрукаго, и топотокъ слышно. Упало у меня сердце: что, молъ, это такое будетъ? Зачмъ старикъ сюда выхалъ? Да еще клятву мн напомнилъ ране… Не къ добру… Задумался я… Страхъ передъ старикомъ разбираетъ. Прежде любилъ я его, а съ этого вечера страсть бояться сталъ, какъ вспомню, какіе глаза у него были, такъ дрожь и пройдетъ, и пройдетъ по тлу.
Примолкъ я, думать ничего не думаю и не слышу ничего. Барыня моя слово-другое скажетъ,— я все молчу. Стихла и она, бдная… Сидитъ…
Мсто пошло узкое, темное мсто. Тайга самая злющая, чернь. А на душ у меня тоже черно, просто сказать — черне ночи. Сижу самъ не свой. Кони дорогу знаютъ, бгутъ къ ‘Камню’ этому,— я и не правлю. Подъзжаемъ, такъ и есть… Стоитъ на дорог срый конекъ, старикъ на немъ сидитъ, глаза у него,— вришь ли Богу,— какъ угли… Я и вожжи-то выпустилъ изъ рукъ. Кони вплоть подъхали къ срому, стали сами собой. ‘едоръ! — старикъ говоритъ,— сойди-ка на земь!’ Сошелъ я съ козелъ, послушался его, онъ тоже съ сдла слзаетъ. Конька-то своего сраго поперекъ дороги передъ тройкой поставилъ. Стоятъ мои кони, ни одинъ не шелохнется. Я тоже стою, какъ околдованный. Подошелъ онъ ко мн, говоритъ что-то, за руку взялъ, ведетъ къ кошовк. Гляжу: въ рук у меня топоръ!…
Иду за нимъ… и словъ у меня супротивъ его, душегуба, нту, и силъ моихъ нту противиться. ‘Согрши, говоритъ, а посл спокаешься…’ Больше не помню. Подошли мы вплотъ къ кошовушк… Онъ сталъ обокъ. ‘Начинай! — говоритъ.— Сначала бабу-то по лбу!’ — Глянулъ я тутъ въ кошовку… Господи Боже! Барыня-то моя сидитъ, какъ голубка ушибленная, ребятокъ руками кроетъ, сама на меня большими глазами смотритъ. Сердце у меня повернулось… Ребятки тоже проснулись, глядятъ, точно пташки. Понимаютъ ли, нтъ ли…
И точно я съ этого взгляду отъ сна какого прокинулся. Отвелъ глава, подымаю топоръ… А у самого сердце-то закипаетъ… Посмотрлъ на Безрукаго, дрогнулъ онъ… А у меня въ сердц одна злоба. И знаю, что сейчасъ страшное дло сдлаю, а жалости нту нисколько. Посмотрлъ въ другой разъ на старика: глаза у него зеленые, такъ и забгали… Испужался, мечется передо мной, какъ змя. Поднялась у меня рука, размахнулся… состонать не усплъ старикъ, повалился мн въ ноги, а я его, братецъ, мертваго… ногами… Самъ звремъ сталъ, прости меня, Господи Боже!…
Разскащикъ тяжело перевелъ духъ.
— Что же посл? — спросилъ я, видя, что онъ замолкъ и задумался.
— Ась? — откликнулся онъ.— Да, посл-то? Ну, топчу это его, измываюсь надъ мертвымъ, вдругъ смотрю: скачетъ къ намъ Иванъ Захаровъ на вершной, въ рукахъ ружье держитъ. Подскакалъ вплотъ, я къ нему… Лежать бы и ему рядомъ съ Безрукимъ, ужь это врно, да, спасибо. самъ догадался. Какъ глянулъ на меня,— повернулъ коня, да давай его ружейнымъ прикладомъ по бокамъ нахлестывать. Тутъ у него меренокъ человческимъ голосомъ взвылъ, право, да какъ взовьется подъ нимъ, что твоя птица!
Опомнился я… Не гляжу на людей… Слъ на козлы, коней хлеснулъ… ни съ мста… Глядь, а срый конекъ все поперекъ дороги стоитъ. Я про него и забылъ. Вотъ вдь, дьяволъ, какъ былъ пріученъ! Перекрестился я. Видно, думаю, и животину дьявольскую тутъ же уложить придется. Подошелъ къ коньку: стоитъ онъ, только ухми прядетъ. Дернулъ я за поводъ, упирается. Ну, говорю, выходи, барыня, изъ кошовки, какъ бы не равнесли кони-то съ испугу, потому что онъ вплоть передъ ними стоитъ. Барыня, что твой ребенокъ послушный, выходитъ… Ребяты повылзли, къ матери жмутся. Страшно и имъ, потому мсто глухое, темное, а тутъ еще я съ дьяволами съ этими возжаюсь.
Спятилъ я свою тройку, взялъ опять топоръ-то въ руки, подхожу къ срому.— Иди, говорю, съ дороги,— убью! Повелъ онъ ухомъ однимъ. Не иду, молъ… Ахъ ты!… Потемнло у меня въ глазахъ, волосы подъ шапкой такъ и встаютъ… Размахнулся изо всей силы, брякъ его по лбу… Скричалъ онъ легонько, да и свалился, протянулъ ноги… Взялъ я его за ноги, сволокъ къ хозяину и положилъ рядомъ, обокъ дороги. Лежите!…
— Садитесь! — говорю барын. Посадила она младшихъ-то ребятъ, а старшенькаго не сдюжаетъ…— ‘Помоги’, говоритъ. Подошелъ я, мальчонко-то руки ко мн тянетъ. Только хотлъ я взять его, да вдругъ вспомнилъ…— Убери, говорю, младенца-то подальше. Весь я въ крови, не гоже ему касаться…
Кое-какъ услись. Тронулъ я… Храпятъ мои кони, не идутъ… Что тутъ длать?… Посадико,— говорю опять,— младенца на козлы.— Посадила она мальчонку, держитъ его руками. Хлеснулъ я вожжой,— пошли, такъ и несутся… Вотъ какъ теперь же, самъ ты видлъ. Отъ крови бгутъ…
На утро доставилъ я барыню въ управу, въ село. Самъ повинился. ‘Берите меня, я человка убилъ!’ Барыня разсказываетъ все какъ было. ‘Онъ меня спасъ’, говоритъ. Связали меня. Ужь плакала она, бдная. ‘За что же, говоритъ, вы его вяжете? Онъ доброе дло сдлалъ, моихъ ребятъ отъ злодевъ защитилъ’. Да и бдовая же! Видитъ, что никто на ея слова вниманія не беретъ, кинулась ко мн, давай развязывать сама. Тутъ ужь я ее остановилъ…— Брось, говорю, не твое дло. Теперь ужь дло-то людское, да Божье. Виноватъ ли я, правъ ли,— разсудитъ Богъ, да добрые люди…— ‘Да какая же, говоритъ, можетъ быть вина твоя?’ — Гордость моя, отвчаю. Черезъ гордость я и къ злодямъ этимъ попалъ самовольно. Отъ міру отбился, людей не слушался, все своимъ совтомъ поступалъ. Анъ вотъ онъ, свой-то совтъ, и довелъ до душегубства…
Ну, отступилась, послушалась меня. Стала узжать, подошла ко мн прощаться, обняла… ‘бдный ты!’… Ребятокъ обнимать заставляетъ.— Что ты? — говорю.— Не скверни младенцевъ. Душегубъ вдь я…— Опасался признаться, что дтки и саии грха моего забоятся. Да нтъ, поднесла она маленькихъ, старшенькій самъ подошелъ. Какъ обвился мальчонко вокругъ шеи моей ручками,— не выдержалъ я, заревлъ. Слезы такъ и бгутъ. Ну, и добрая же душа у бабы этой!… Можетъ, за ея добрую душу и съ меня Господь грха моего не взыщетъ…
— Если,— говоритъ она,— есть на свт сколько-нибудь правды, мы ее для тебя добудемъ. Вкъ тебя не забуду! И точно, не забыла. Самъ знаешь суды-то наши… волокита одна! Держали бы меня въ острог и по сю пору, да ужь она съ мужемъ меня бумагами оттуда добыли.
— А все-таки продержали тебя въ острог?
— Держали спервоначалу, и даже порядочное время. Главная причина — черезъ деньги. Послала мн барыня денегъ полтысячи и письмо мн съ мужемъ написали. Какъ пришли деньги эти, и сейчасъ мое дло зашевелилось. Прізжаетъ засдатель, вызвалъ меня въ контору. ‘Ну, говоритъ, дло твое у меня. Много ли дашь, я тебя вовсе оправлю?’
Ахъ ты, думаю, твое благородіе!… За что деньги проситъ! Суди ты меня строго-настрого, да чтобъ я твой законъ видлъ,— я теб въ ноги поклонюсь. А онъ на-ко — за деньги..
— Ничого, говорю, не дамъ. По закону судите, чему я теперича подверженъ…
Смется:— Дуракъ ты, я вижу, говоритъ. По закону твое дло въ двухъ смыслахъ выходитъ. Законъ на полк лежитъ, а я между прочимъ — власть. Куда захочу, туда тебя и суну.
— Это, молъ, какъ же такъ выйдетъ?
— А такъ, говоритъ. Глупъ ты! Послушай вотъ: ты въ этомъ раз барыню-то съ ребятами защитилъ?
— Ну, молъ, что дальше-то?
— Ну, защитилъ. Можно это къ добродтели твоей приписать? Вполн, говоритъ, можно, потому что это доброе дло. Вотъ теб одинъ смыслъ.
— А другой, молъ, какой будетъ?
— Другой-то? А вотъ какой: посмотри ты на себя, какой ты есть дтина. Вдь супротивъ тебя старикъ — все одно какъ ребенокъ. Онъ тебя сомущать, а ты бы ему благороднымъ манеромъ ручки-то назадъ, да въ начальству. А ты, не говоря худого слова, бацъ!… и свалилъ. Это надо приписать къ твоему самоуправству, потому что этакъ не полагается. Понялъ?
— Понялъ, говорю. Нтъ у васъ правды! Ничего теб отъ меня не будетъ. Вишь судья какой нашелся! Разсудилъ!
Осердился онъ.
— Хорошо же, молъ. Я тебя, голубчика, пока еще судъ да дло, въ острог сгною.
— Ладно, говорю, не грози.
Вотъ и сталъ онъ меня гноить, да вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то такая бумага, что засдатель мой ажъ завертлся. Призвалъ меня въ контору, кричалъ, кричалъ, а наконецъ того взялъ, да въ тотъ же день и отпустилъ. Вотъ и вышелъ я безъ суда… Самъ теперь не знаю… Сказываютъ люди, будутъ и у насъ суды правильные, вотъ я и жду: привелъ бы Богъ у присяжныхъ судей обсудиться, какъ они скажутъ.
— А что же Иванъ-то Захаровъ?
— А Иванъ Захаровъ безъ всти пропалъ. У нихъ, слышь, съ Безрукимъ-то уговоръ былъ: хать Захарову за мной невдалек. Ежели, значить, я на душегубство согласія не дамъ, тутъ бы меня Захарову изъ ружья стрлять. Да, вишь, Богъ-то судилъ иначе… Прискакалъ къ намъ Захаровъ, а дло-то у меня ужь кончено. Онъ и испужался. Сказывали люди опосля, что прибжалъ онъ тогда на заимку и сейчасъ сталъ изъ земли денъги свои копать. Выкопалъ, да какъ былъ, никому не сказавшись,— въ тайгу… А на зар взяло заимку огнемъ. Самъ ли какъ-нибудь заронилъ, а то, сказываютъ, Кузьма птуха пустилъ, неизвстно. Только какъ полыхнуло на зорьк, къ вечеру угольки одни остались. Пошло все гнздо варваровъ прахомъ. Бабы и сейчасъ по міру ходятъ, а сынъ — на каторг. Откупиться-то стало ужь нечмъ.
— Тпру, милыя!… Пріхали, слышь, слава-те Господи!… Вишь ты, и солнышко Божье какъ разъ подымается…
Прошло около мсяца. Покончивъ съ длами, я опять возвращался въ губернскій городъ на почтовыхъ и около полудня пріхалъ на N-скую станцію.
Толстый смотритель стоялъ на крылечк и дымилъ сигарой.
— Вамъ лошадей? — спросилъ онъ, не давъ мн еще и поздороваться.
— Да, лошадей.
— Нтъ!
— Э, полноте, Василій Ивановичъ! Я вдь вижу…
Дйствительно, подъ навсомъ стояла тройка въ шлеяхъ и хомутахъ.
Василій Ивановичъ засмялся.
— Нтъ, въ самомъ дл,— сказалъ онъ затмъ серьезно.— Вамъ теперь, вроятно, не къ спху… Пожалуйста, я васъ прошу: погодите!
— Да зачмъ же? Ужь не губернатора ли дожидаетесь?
— Губернатора! — засмялся Василій Ивановичъ.— Куда махнули! И всего-то надворнаго совтяика, да ужь очень хочется мн этого парпн уважить, право… Вы не обижайтссь, я и вамъ тоже всею душой. Но вдь я вижу: вамъ не къ спху, а тутъ, можно сказать, интересъ гуманности, правосудія и даже спасенія человчества.
— Да что у васъ съ правосудіемъ тутъ? Какія дла завязались?
— А вотъ погодите, разскажу. Да что же вы здсь стоите? Заходите-ка, заходите въ мою хибарку.
Я согласился и послдовалъ за Васильемъ Ивановичемъ въ его ‘хибарку’, гд за чайнымъ столомъ насъ ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная дама.
— Да, такъ вы насчетъ правосудія спрашивали?— заговорилъ опять Василій Ивановичъ.— Вы фамилію Проскурова слыхали?
— Нтъ, не слыхалъ.
— Да и чего слыхать-то? — вмшалась Матрена Ивановва.— Такой же вотъ озорникъ, какъ и мой, и даже въ газетахъ строчитъ.
— Ну, ужь это вы напрасно, вотъ ужь напрасно!— горячо заговорилъ Василій Ивановичъ.— Проскуровъ, матушка моя, человкъ благонадежный, на виду у начальства. Ты еще угоднику моему свчку должна поставить за то, что мужъ твой съ этакими лицами знакомство ведетъ. Ты что о Проскуров-то думаешь? Какого-нибудь шалопая сдлаютъ разв слдователемъ по особо-важнымъ дламъ?
— Что вы это мелете? — вступился я.— Какіе тутъ слдователи, да еще по особо-важнымъ дламъ?
— То-то и я говорю,— ободрилась Матрена Ивановна,— врешь ты все, я вижу. Да что я-то, по-твоему, дура набитая, что ли? Неужто важные-то начальники такіе бываютъ?
— Вотъ вы у меня Матрену Ивановну и смутили,— укоризненно покачалъ годовой смотритель.— А вдь, въ сущности, напрасно. Оно, конечно, по штату такой должности у насъ не полагается, но если человкъ, все-таки, ее исполняетъ по особому, такъ сказать, доврію, то вдь это еще лучше…
— Ничего я тутъ не понимаю,— сказалъ я.
— То-то вотъ. Сами не понимаете, а женщину неопытную смутили! Ну, а слышали вы, что у насъ есть тутъ компанія одна, врод какъ бы на акціяхъ, которая ворочаетъ всми длами большихъ дорогъ и темныхъ ночей?… Неужели и этого не слыхали?
— Да, слыхалъ, конечно.
— Ну, то-то. Компанія, такъ сказать, всесословная. Дло ведется на широкую ногу, подъ девизомъ: ‘рука руку моетъ’, и даже не чуждается нкоторой гласности: по крайней мр, вс отлично знаютъ о существованіи сего товарищества и даже лицъ въ немъ участвующихъ,— вс, кром, конечно, превосходительнаго… Но вотъ недавно какъ-то, посл одного блестящаго дла, ‘самого’ оснила внезапная мысль: надо, думаетъ, ‘искоренить’. Это, положимъ, бывало и прежде: искореняли сами себя члены компаніи и все обходилось благополучно. Но на этотъ разъ осненіе вышло какое-то удивительное. Очень ужь изволили сердиться, да и назначили своего чиновника особыхъ порученій, Проскурова, слдователемъ, съ самыми широкими полномочіями, по дламъ не только уже совершившимся, но и имющимъ впредь совершиться, если въ нихъ можно подозрвать связь съ прежними.
— Что же тутъ удивительнаго?
— Оно, конечно, Богъ умудряетъ и младенцы. Человкъ-то попался честный и энергичный,— вотъ что удивительно! Мсяца три ужь искореняетъ: поднялъ такую возню, не дай Господи! Лошадей однихъ заздили около десятка.
— Что же тутъ хорошаго, особенно для васъ?
— Да вдь заздилъ-то не Проскуровъ… Этотъ здитъ аккуратно. Земская полиція все за нимъ на обывательскихъ гоняется. Соревнованіе, знаете. Стараются попасть ране на мсто преступленія… для пользы службы, конечно. Ну, да рдко имъ удается. Проскуровъ у насъ настоящій Лекокъ. Разъ, правда, успли одинъ бончикъ ловко у нвго изъ-подъ носу вытащить… Огорчили бднягу до такой степени, что онъ даже въ оффиціальномъ рапорт забылся: ‘стараніемъ, говоритъ, земскихъ властей приняты были вс мры къ успшному сокрытію слдовъ преступленія’. Ха-ха-ха!
— То-то вотъ,— сказала Матрена Ивановна,— я и говорю: озорникъ. Одного съ тобой поля ягода-то!…
— Ну, ужь не озорникъ,— возразилъ Василій Ивановічъ.— Н-тъ! А что разъ промахнулся, такъ это и съ серьезнйшимй людьми бываетъ. Самъ посл увидалъ, что далъ маху. Приступили къ нему, пришлось бдняг оправдываться опиской… ‘На предбудущее время,— говорятъ ему,— такихъ описокъ не допускать, подъ опасеніемъ отставки по разстроенному здоровью’. Чудакъ! Ха-ха-ха!
— Ну, а вы-то тутъ при чемъ? — спросилъ я.
Василій Ивановичъ принялъ комически серьезный видъ.
— А я. видите ли, содйствую. У насъ тутъ,— спросите вотъ у Матрены Ивановны,— настоящій заговоръ, тайное сообщество. Онъ искореняетъ, а я ему, знаете ли, лошадокъ всегда наготов держу. Взять хоть сегодня: тамъ, гд-то по тракту убійство и его человчекъ къ нему съ извстіемъ поскакалъ. Ну, значитъ, и самъ искоренитель скоро явится, вотъ у меня лошади въ хомутахъ, да и на другихъ станкахъ просилъ пріятелей приготовить. Вотъ оно и выходитъ, что на скромномъ смотрительскомъ мст тоже можно человчеству оказывать не маловажныя услуги, д-да-съ…
Подъ конецъ этой тирады веселый смотритель опять не выдержалъ серьезнаго тона и захохоталъ.
— Погодите,— сказалъ я ему.— Вы все сметесь. Скажите-ка мн серьезно: сами-то вы врите въ эту искоренительную миссію, или только наблюдаете?
Василій Ивановичъ крпко затянулся сигарой и замолчалъ.
— Представьте,— сказалъ онъ довольно серьезно,— вдь я еще и самъ не предлагалъ себ подобнаго вопроса. Погодите, дайте подумать… Да нтъ, какая къ чорту тутъ миссія! Загремитъ онъ скоро кверху тормашками, это врно. А типъ, я вамъ скажу, интереснйшій! Да вотъ вамъ примръ: вдь оказывается, въ сущности, что я въ успхъ его дла не врю, иногда смшонъ мн этотъ искоренитель до послдней крайности, а содйствую и даже, если хотите, Матрена Ивановна права: возбуждаю противъ себя ‘настоящее’ начальство. Изъ-за чего же? Да и я ли одинъ? Везд у него есть свои люди… ‘сочувствующіе’. Въ этомъ его сила, конечно. Только… странно, что, кажется, никто въ его успхъ не вритъ. Вотъ вы слышали: Матрена Ивановна говоритъ, что ‘настоящіе начальники не такіе бываютъ’. Это отголоски общественнаго мннія. А между тмъ, пока этотъ младенецъ ломитъ впередъ, ‘высоко держа знамя’, какъ говорится въ газетахъ, всякій человкъ съ капелькой души, или просто лично не заинтересованный, старается мимоходомъ столкнуть съ его пути одинъ, другой камешекъ, чтобы младенецъ не ушибся. Ну, да это, конечно, не поможетъ.
