ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
VI.
КОШКА.
VI.
КОШКА.
Уваженіе личности есть признаніе въ
каждомъ человк его человческаго достоинства.
Истертая аксіома.
1.
II.
III.
IV.
Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Небольшая, жарко-натопленная, комната, по грязноватымъ обоямъ развшаны мдные охотничьи рога, своры, кинжалы въ богатой оправ и нсколько волчьихъ и лисьихъ шкуръ, на письменномъ стол стоитъ подносъ, уставленный напитками крпчайшихъ свойствъ, тутъ же дв-три тарелки съ закусками, при одномъ взгляд на которыя сердца любителей должны ощущать невыразимое наслажденіе, кругомъ стнъ стоитъ широкій но совершенно истерзанный турецкій диванъ, на немъ въ страшной скук томятся и терзаются трое молодыхъ еще людей. Мимо оконъ, по широкому раздолью барскаго двора, съ воемъ и плачемъ мчится вьюга, обозлившись до крайности и подымая ряды блыхъ снжныхъ столбовъ.
Хозяинъ дома, Мишель Шпикуловъ (вся окрестность знала его подъ именемъ Мишеля) — одинъ изъ трехъ молодыхъ людей, томившихся на турецкомъ диван, отличался необычайно подвижной физіономіей и занималъ въ полузаснувшемъ узд роль кутилы-мученика и производителя скандаловъ.
Онъ занималъ роль эту съ тхъ поръ, какъ лишился жены своей, съ которой, по словамъ его, провелъ нсколько пріятнйшихъ минутъ въ жизни. Шпикуловъ тогда же сказалъ: ‘Жить мн боле не для кого: одинъ на свт какъ перстъ, такъ нуже ее: дуй блку въ хвостъ, пушистй будетъ!’
Разсудивъ такимъ образомъ, Шпикуловъ нарядился кучеромъ, свою пгую тройку засыпалъ бляхами, разукрасилъ лентами и навшалъ такое множество бубенчиковъ и колокольчиковъ, что еще въ предмстье възжаетъ, а уже весь городъ въ волненьи, каждый знаетъ, что детъ кутило-мученикъ, поднимается суета, скачка, пріятели спшатъ навстрчу, чиновники бросаютъ работу и опрометью бгутъ къ окнамъ, ждутъ скандала, скандалъ совершается, и Шпикуловъ съ громомъ и звономъ узжаетъ изъ городу…
Старые подагрики-помщики, по случаю эмапципаціи свши на пищу св. Антонія, любовались Шпикуловымъ и, потирая руки, съ свтящимися отъ восторга очами говорили, что въ ихъ время много было такихъ проказниковъ и даже не такія дла еще продлывались.
Такимъ образомъ Шпикуловъ былъ очень доволенъ собой и тмъ эфектомъ, который производилъ на старыхъ подагриковъ.
Товарищи Шпикулова каждый имлъ свою извстность и свои неотъемлемыя достоинства: одинъ изъ нихъ, сложенный атлетомъ, съ лицомъ честнымъ, но въ высшей степени топорной работы, пользовался въ окрестности названіемъ ‘честнаго-малаго’, на томъ основаніи, что никого еще не надулъ лошадью, занявши деньги, отдавалъ ихъ въ срокъ и никакъ не ршался поступить на службу. Другой имлъ физіономію, общую всмъ отставнымъ поручикамъ, и по той причин, что съ каждымъ встрчнымъ щедро длился своими воспоминаніями о Севастопол, единодушно былъ признанъ храбрымъ офицеромъ.
Трое друзей лзли на стну отъ скуки.
— По шестому эскадрону строй фронтъ! скомандовалъ храбрый офицеръ и геройски подступилъ къ подносу.
— Толку никакого! вскричалъ хозяинъ, проглотивши рюмку и снова кинулся на диванъ…
— Не беретъ… подтвердилъ честный-малый, слдуя его примру.
— Боже мой, боже ты мой, какая скука! что это такое! что же это такое! да что же это такое, наконецъ!… въ одинъ голосъ заговорили собесдники, не шутя отчаяваясь, какимъ образомъ пережить этотъ воющій, плачущій зимній день.
Въ эту критическую минуту въ дверяхъ комнаты появился мужичокъ, съ огромной коробкой за спиною, весь засыпанный снтомъ, съ маленькими плутовскими глазками и необычайно пушистой и окладистой бородой.
— А, Кошка, Кошка пріхалъ! въ великой радости вскричали собесдники и разомъ прыгнули съ дивана.
‘Кошкой’ называли мелочнаго разнощика, Владимірскаго мужика, съ незапамятныхъ временъ кочевавшаго по помщичьимъ усадьбамъ, и называли его такъ потому, что онъ неподражаемо кричалъ покошачьи, къ немалому удовольствію всего узда.
— Гд у васъ богъ-отъ, не видать что-то, началъ Кошка, оглядывая углы…
— Гд пропадалъ? отчего не видать такъ давно? перебилъ хозяинъ.
— Да все по пріятелямъ… гд день… гд два…
— Врешь, ты все врешь, я теб ни въ чемъ не врю… ты все врешь…
— Мыловъ-съ, курительныхъ порошковъ, шоколадъ есть, первый сортъ, гармоники, съ лукавой усмшкой пересчитывалъ Кошка.
— Все дрянь, все дрянь, все дрянь… А выпить хочешь?…
— Если ваша милость…
— Хлопни.
— Что за безчестье? спросилъ въ эту минуту честный-малый, вынимая изъ коробки разнощика большую стклянку о-деколона…
— Рубль тридцать…
— Пошелъ ты къ чорту!…
— Платочковъ носовыхъ, мыловъ, гармоникъ?
— За агрономію что?… спросилъ хозяинъ.
— Два рубля…
— Съиграй вальсъ… отозвался храбрый офицеръ…
Кошка взялъ гармонику и заигралъ что-то, вовсе непохожее на вальсъ..
— Испугай его… Кошка, уважь, испугай его… шепчетъ хозяинъ на ухо разнощика, кивая на храбраго офицера.
— Я боюсь пужать чужаго, боюсь, человкъ незнакомый, шепчетъ Кошка въ отвтъ…
— Не бойся, пугай…
Раздался пронзительный кошачій крикъ… офицеръ прислъ на мст.
— Боже мой! Боже мой! вскричалъ онъ, едва переводя духъ:— сколько разъ на войн былъ — не боялся, а тутъ мужика испугался.
Комната огласилась громкимъ смхомъ.
— Теперь станетъ знать, какъ Кошка пужаетъ, станетъ знать… среди общаго удовольствія говоритъ Кошка.
— Славно! славно! ай-да Кошка! молодецъ… раздается по комнат.
— Еще бы не молодецъ, подтвердилъ честный-малый:— чего борода одна стоитъ… Взгляните, что такое за борода.
— Она дорогаго стоитъ… отвчалъ Кошка, вытаскивая изъ короба огромную банку помады.
— А напримръ? спросилъ Шпикуловъ, и уже схватилъ Кошку за его необычайную бороду…
— Давай сто рублевъ — какъ хошь стриги…
— А ты что безъ бороды будешь длать?…
— А я бы мсяца на три ухалъ къ хозяйк.
— А хозяйка бы тебя прогнала, возразилъ Шпикуловъ и все съ большей и большей нжностью разглаживалъ пушистую бороду Кошки.
— Не прогнала бы, пошелъ бы на печи валяться…
— Вотъ теб четвертную!
— Больно дешево хочешь, возражалъ Кошка, защищая свою бороду.
— Вотъ теб пятьдесятъ! горячится Мишель, не выпуская великолпной бороды. Черные глаза его мечутъ искры, въ горячей голов поднимается цлый рой мыслей, а внутренній, неудержимый смхъ готовъ задушить его. Стоитъ захотть, ршиться, и Кошка безъ бороды, и вотъ онъ детъ изъ одной усадьбы въ другую, вопросы сыплются градомъ:
— Кошка, гд борода? Гд борода? Гд забылъ бороду?
— Такъ и такъ, докладываетъ Кошка: — Михайло Васильичъ изволилъ остричь, выкинулъ сотенную и остригъ, какъ ему надо…
— Ха-ха-ха… несется изъ дома въ домъ…
— Молодчина, молодецъ Мишель, одинъ еще держится, хоть бы въ наше время, молодецъ… принимая бодрый видъ, толкуютъ старые подагрики и хохочутъ неестественнымъ, даже наводящимъ нкоторое уныніе смхомъ, къ которому обыкновенно прибгаютъ комики старой школы.
— Какъ это смшно! ахъ, какъ смшно, ха-ха-ха… заливается хорошенькая барышня, одаренная отъ природы рдкой способностью хохотать по цлымъ недлямъ безъ устали. На нее обращены глаза тётушки, строгой блюстительницы приличій… мать сердито качаетъ головой, поднявши на самый лобъ очки свои… искатель руки, солиднйшій молодой человкъ, съ укоромъ подноситъ ей стаканъ холодной воды, а она, вся объятая неудержимой веселостью… ничего не видитъ, ничего не замчаетъ… хохочетъ себ напропалую…
— Молодость любитъ пошалить… говоритъ молодая жена, ядовито посматривая на стараго мужа…
— Скандалистъ, ничего больше! ворчитъ мужъ.
— Нтъ, ты будь справедливъ, будь безпристрастенъ, вспомни свою молодость… допекаетъ молодая жена.
— Скандалистъ… шипитъ мужъ.
— Да ты свою-то молодость, свою-то вспомни…
Мужъ хлопаетъ дверью.
— Почему же не подурачиться? Молодой человкъ, одинъ, какъ перстъ, почему не бросить какихъ нибудь сто рублей… почему не потшиться — ршаетъ большинство, и только горсть публики порицаетъ Мишеля, да доморощенный обличитель горитъ желаніемъ заявить куда слдуетъ о событіи, и яростно очиниваетъ перо…
Мишель все это видитъ и слышитъ, ярость обличителя только подзадориваетъ его, онъ не въ состояніи боле владть собой.
— Бери семьдесятъ-пять, кричитъ онъ, отчаянно встряхивая кудрями.
Гости поняли, что дло принимаетъ серьёзный оборотъ и подошли поближе…
— Дай сто серебра, и даже всего обрй, если хочешь…
Длится молчаніе. Кошка лукаво глядитъ на Мишеля, глаза Мишеля пожираютъ бороду Кошки.
— Ножницы! не своимъ голосомъ вскричалъ Мишель.
— Денежки въ руку… денежки въ руку… требуетъ Кошка. Голосъ его дрожитъ.
— На, подлецъ, держи… въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи говоритъ Мишель, отдавая деньги.
Кошка сжалъ въ рук ассигнацію и нсколько поблднлъ.
Три-четыре раза блеснули ножницы — и бороды какъ ни бывало, а храбрый офицеръ съ изумительной поспшностью намыливалъ щоки потерявшагося разнощика.
Неописанное веселье… Собесдники покатываются на диван… а въ дверяхъ появилась вся домашняя прислуга и съ изумленіемъ взираетъ на безбородаго Кошку.
На двор сильнйшій морозъ. Старый, просторный барскій домъ затопленъ яркимъ солнечнымъ свтомъ. Съ перваго же шага въ дом чувствуется присутствіе дтей. Среди залы стоитъ какая-то таратайка съ дышломъ и вёрхомъ изъ зеленаго коленкору, тутъ же разбросано нсколько безносыхъ куколъ… Весь домъ погруженъ въ сладкій послобденный сонъ, супруга съ дтьми, няньками, кормилицами и босыми двчонками для посылокъ тихо покоятся въ задней половин дома — ихъ и не слышно, между тмъ, какъ въ передней половин дается весьма согласный концертъ: гудитъ волторна, слышится фаготъ… концертъ разъигрывается отцомъ семейства и двумя, завалившимися въ прихожей, лакеями…
Отецъ семейства, широко разметавшійся въ маленькомъ, жарко натопленномъ кабинет, даже спящій поражаетъ какимъ-то блаженнымъ видомъ и такими крупными губами, какихъ врядъ-ли удавалось видть читателю.
На письменномъ стол разбросано множество бумагъ, счетовъ, чертежей, какихъ-то машинъ, брошенъ листъ съ надписью: ‘Бюджетъ доходовъ и расходовъ Иринарха Копотова’, изъ бюджета можно было узнать, что Иринархъ Копотовъ надется ежегодно, даже при вольномъ труд, получить дв тысячи двсти-пятьдесятъ рублей и восемьдесять-пять копеекъ серебромъ, а прожить разсчитываетъ дв тысячи триста рублей и пятьдесятъ копеекъ, включая сюда и расходъ на воспитаніе дтей.
Тутъ же лежало недописанпое письмо слдующаго содержанія:
‘Добрйшій другъ Боринька! Наконецъ-то твой Иринархъ свалилъ камень, покончилъ съ крестьянами. Я, братъ, далъ имъ двадцать десятинъ лишней земли, хорошей земли, а самъ раздробилъ дачу на два участка. Когда я поршился, то-есть 5-го числа, меня точно варомъ обдало. Стыдно сказать, но я и мужики заплакали, когда крестились, испрашивая божьяго благословенія на новую, невдомую жизнь. Богъ-знаетъ, чего было жаль. Видно, въ плоть и кровь всосалось намъ это гршное помщичье право. Теперь твоему Иринарху слдуетъ избрать одно: или бросить все, или быть фермеромъ. Мн легче бы служить, чмъ жить здсь, но я не знаю, что прочне. Подумай, и дай мн совтъ. Жалованье же теперь обезпечено, слдовательно, я бы могъ прямо, съ чистой совстью глядть каждому въ глаза, но это желаніе быть исправникомъ никакъ не можетъ осуществиться. Между тмъ, ежедневные расходы денегъ не успваешь записывать… Плохо, братъ, дло, если при вольномъ труд первый блинъ да комомъ. Поневол остынетъ всякая энергія къ хозяйству. Кажется, я все брошу и пойду, куда глаза глядятъ. Ты только вообрази себ, жена молодая, дти, нужно дать приличное образованіе, ты только вообрази…
Въ эту минуту, мимо оконъ барскаго дома протащилась маленькая, шершавая лошадёнка, запряженная въ большія рогожныя сани…
Тяжелая снная дверь хлопнула съ такимъ шумомъ, что вс окна зазвенти въ дом.
— Кошка, Кошка пріхалъ! кричитъ босая двка, и стремглавъ летитъ по всему дому.
— Кошка, Кошка, Кошка пріхалъ! повторяютъ кормилицы, няньки.— Кошка, Кошка, пищатъ дти и градомъ посыпались изъ дтской…
Все поднялось на ноги: супруга, супругъ, и даже два лакея, такъ удачно вторившіе барину, во время концерта — все это съ заспанными лицами вскочило на ноги и съ криками: ‘Кошка, Кошка пріхалъ!’ стремится въ двичью.
— Такъ и есть, обстригли, совсмъ обстригли, даже обрили, Кошку обрили, раздается вслдъ затмъ въ двичьей.
— Кто вамъ сказывалъ, что меня остригли? спрашиваетъ смущенный Кошка.
— Какъ же ты согласился? интересуется супруга.
— Я изъ чести… не хотлось согрубить…
— Врешь, подлецъ… врешь, подлецъ. Какое изъ чести! я знаю, что этотъ скандалистъ связалъ тебя… шлёпаетъ супругъ своими лошадиными губами.
— Ничего тутъ нтъ скандальнаго, вмшивается супруга: — молодости все извинительно. Да ты свою-то молодость, свою-то вспомни…
Супругъ птушится, происходитъ сцена, весьма обыкновенная между молодой супругой и старымъ супругомъ.
— Круящва, блонды, стки… начинаетъ Кошка, съ благимъ намреніемъ потушить пожаръ…
— Какія блонды? спрашиваетъ, красная какъ жаръ, супруга.
— Дрянь какая нибудь, утвердительно говоритъ супругъ…
— Что за несчастная стка… сколько лтъ ты ее возишь…
— Вотъ гребешки, не угодно ли духовъ настоящихъ французскихъ, или мыловъ заграничныхъ?
— Это что, а это что? интересуется молодая супруга, и глаза ея начинаютъ разбгаться.
Кошка вытаскиваетъ одинъ свертокъ за другимъ, въ комнат распространяется запахъ мяты и скапидара.
— Пояски новомодные — не угодно ли вамъ изъ серебра: кольцы, серёжки, перчатки лайковыя, шелковыя?…
— Нтъ, не надо, есть — у тебя же взяла.
— И не изорвала еще, ваша милость: а по гостямъ здитъ, по всему узду, пора бы поистереть…
— Нтъ, ты лучше разскажи, какъ тебя стригли? снова пристаетъ супругъ.
— А ты, баринъ, нтъ, нтъ, да и за меня… красня отвчаетъ Кошка: — пожелали, такъ что же съ ними длать: не драться же, опять человкъ хмльной… Курительныхъ свчъ не угодно ли?
— Что это одна серьга? спросила горничная, возмутившая покой всего дома по случаю прізда Кошки.
— И другая есть… Платочковъ не угодно ли?
— Ну, какъ же — какъ же обстригли-то… язвитъ супругъ…
— Ну, какъ, какъ… извстно… вотъ т — говоритъ Кошка: сотенная, дай обстригу.
— Это ты и ршился, и продалъ свою голову за сто рублей… Ахъ, ты Іуда…
Кошка глубоко вздыхаетъ, потъ градомъ катится по лицу его:— Бумаги не угодно ли, англійская — поврьте — говоритъ онъ какимъ-то тоскливымъ голосомъ.
— Почемъ? спросила древняя, какъ смерть, нянька.
— Помни, это не 10 No… настоящая англійская, восемь гривенъ за фунтъ, за весь…
— Мн полфунта нужно, что за полфунта?…
— Сорокъ копеекъ…
— Нтъ, отдавай за тридцать…
— Нельзя, поврь не изъ чего продавать…
— Ну, какъ же? разскажи, разскажи, какъ это тебя стригли? снова язвилъ супругъ…
— Нечего разсказывать! рзко возразилъ Кошка: — а вотъ гармонію не надо ли?…
— Что за безчестье?
— Два рубля серебра.
— Пошелъ ты: остригли бороду, такъ онъ ужь думаетъ, что великій баринъ сдлался… безжалостно допекаетъ супругъ.
— Тошно даже слушать… тоскливо говоритъ Кошка:— куда не прідешь — тростятъ, тростятъ.
— Папочка, папочка, мн гармонику… пристаетъ къ супругу его старшій сынъ.
— И мн, и мн тоже галмонику… сквозь слезы лепечетъ меньшая дочь…
— Что стоитъ гармоника? спрашиваетъ супругъ.
— Два серебра, своя цна…
— Я бы штуки дв взялъ.
— Давай шестьдесятъ копеекъ сдачи, говоритъ супруга.
— Все я же, гд мн взять мелочи.
— Гармонику, папаша, поночька галмонику, ршительно приступаютъ дти.
— Смотри сюда! повелительно произноситъ супругъ:— вотъ дв гармоники, четыре куска заграничнаго мыла, да вотъ эту штуку…
— Своя цна — пять серебра…
— Врешь, шельма.
— Пожалйте меня.
— Давай же сдачи…
— Мамаша, мамочка, мн галмонику взять… съ плачемъ приступаетъ маленькая Надя…
— Эхъ, кабы мн гармонику… въ лютой зависти размышляетъ босая двчонка, разбудившая весь домъ… и пошла бы я съ ней на улицу.
— Давай же сдачи, давай же скоре.
— Билетикъ остальной отдаешь и мелочь. Что ты станешь длать? сокрушается Кошка, и чтобы боле подзадорить дтей, прибавляетъ… А гармоника-то у меня сама играетъ.
Дти зажмуриваютъ глаза и разинувши до невроятности рты, разомъ начинаютъ ревть благимъ матомъ.
— Куда ты отсюда? спрашиваетъ супругъ, желая замять исторію о гармоникахъ.
— Въ городъ, надо гармоникъ подбавить, тутъ на святки только гармоникъ давай.
Дтскій плачъ переходитъ въ отчаянный вопль…
— Нтъ, онъ избаловался, какъ ему бороду-то остригли… снова колетъ недовольный супругъ.
— Ни мало, ни мало… заговорилъ Кошка, пораженный въ самое сердце.
— Ну, чортъ-те дери, бери три рубля — дв гармоники и четыре куска заграничнаго мыла.
— Нельзя-съ, пожалйте.
— Ну, бороду въ другой разъ выстригу.
— Вдь вотъ вы меня все пилите…
— Вотъ теб за все три рубля…
— Вотъ ты съ ними и говори! Ну, да такъ и быть, для знакомства, три рубля пятьдесятъ копеекъ, именно для знакомства.
— Ну, ладно…
Дти съ жадностью хватаютъ гармоники и подпрыгивая исчезаютъ въ залъ.
— Какъ изломаете, такъ боле не получите, грозно кричитъ имъ вслдъ бережливый супругъ, уходя пробовать заграничное мыло.
Въ зал поднимается страшная возня и топанье, гармоники работаютъ что есть силъ.
— Изъ шнурковъ, изъ блыхъ лентъ, изъ перчатокъ, не угодно ли, подрукавнички…
— Зачмъ ты такія гадости возишь? съ пренебреженіемъ спрашиваетъ супруга, успвшая пересмотрть все, что было въ коробк.
— Напрасно, возьмите, гривенникъ за штуку.
— Отдашь и по пяти копеекъ: вдь они до перваго мытья?
— Именно для знакомства… отвчаетъ Кошка и вручаетъ барын нарукавнички.
— Я знаю, въ город дешевле.
— Създи-ка въ городъ-то, у купца-то, тамъ, магазинъ теплый, каждую барыню въ стулъ сажаютъ.— Извольте, сударыня, садиться… а барыня рада, сидитъ и не разговариваетъ, все ладно…
Кошка обыкновеннно съ большимъ ожесточеніемъ отзывался о магазинахъ.
— Фу ты, мерзость какая!… раздается въ эту минуту изъ кабинета, гд супругъ съ намыленнымъ лицомъ, нсколько минутъ уже фыркалъ и брызгалъ на всю комнату.
— Чортъ-знаетъ, что такое! Это ужасъ, ужасъ!… снова раздается по всему дому, и вслдъ за тмъ освирпвшій супругъ съ мокрымъ лицомъ и волосами выскакиваетъ въ двичью.
— Какова анаема… а! какова анаема… вопитъ супругъ, кидаясь на Кошку.
— На-ка, вотъ, на-ка, вотъ теб понюхай! вопитъ супругъ и мигомъ все лицо Кошки покрывается заграничнымъ мыломъ…
— Что ты съ нимъ длаешь, mon cher? что ты съ нимъ длаешь? восклицаетъ супруга, а сама катится на стулъ отъ смха.
— А вдь гожо, гожо… духъ очень хорошъ, духъ хорошъ, настоящій это амбрей… бодрится Кошка, желая обратить все дло въ шутку, между тмъ, какъ на душ его кипитъ страшная злоба.
Сбжались зрители, дти тоже явились съ только что купленными гармониками въ рукахъ.
Среди дружнаго, общаго хохота, Кошка поспшно вытираетъ лицо, приговаривая:
— Вотъ спасибо, спасибо барину, бле меня сдлалъ, и глазами-то лучше сталъ видть.
— Еще не хочешь ли? съ видимымъ удовольствіемъ вызывается супругъ.
— Нтъ, спасибо — пора къ попу къ вашему, денегъ у него много, да больно попъ жесткій, сказалъ Кошка, перекидывая черезъ плечо широкій ремень.
— Теперь, что ни есть поповъ, вс мн должны, прибавилъ онъ съ нкоторою гордостью — и съ трудомъ поднявши коробъ, кряхтя потащилъ его вонъ.
— Прощайте, барыня, прощайте, двицы-красавицы, прощайте покуда, прощайте вс… уходя, какимъ-то разбитымъ голосомъ говоритъ Кошка.
Неудержимый смхъ супруговъ, нянекъ, кормилицъ, горничныхъ и дтей сопровождаетъ Кошку и долго звенитъ въ ушахъ его.
Ркой льется смхъ по слдамъ Кошки: ‘гд борода? гд борода? Кошка, гд борода? Продалъ бороду! Іуда продалъ бороду!’ раздается постоянно въ ушахъ его. Хорошенькая барышня выпила безчисленное множество стакановъ холодной воды, по ничто не помогаетъ, и хохотъ ея начинаетъ приводить въ совершенное отчаяніе солиднаго молодаго человка, искателя руки. Онъ втайн помышляетъ о бгств… Старые подагрики надсаживаются, чтобы смяться какъ можно громче и натуральне. Мишель, въ избытк удовольствія, прившиваетъ еще нсколько мдныхъ бубенчиковъ, чуть ли не къ хвостамъ своей пгой тройки. Онъ то и дло скачетъ съ мста на мсто. Такая дятельность молодаго человка обращаетъ на себя вниманіе узда, начинаютъ Толковать, что Шпикуловъ могъ бы быть хорошимъ посредникомъ. Молодая супруга продолжаетъ язвить своего старичка тмъ, что молодости все извинительно, что молодость вообще хорошая вещь.
Преслдуемый насмшками и вопросами, Кошка впадаетъ въ какое-то меланхолическое настроеніе духа, постоянно сбирается хать къ жен, и все откладываетъ. Мишель распространяетъ слухъ, что Кошка ужасно боится жены и потому, лишенный своего украшенія, не ршается показаться къ ней на глаза: Извстіе это кладетъ въ лоскъ хорошенькую барышню. Старые подагрики усиливаются хохотать еще громче.
Шершавая кляча, неразлучная спутница Кошки, все чаще и чаще стоитъ забытая, занесенная снгомъ у дверей зданія, украшеннаго весело разввающимся краснымъ флагомъ.
Оттепель… не то снгъ, не то дождь падаетъ сверху… Небо тяжелой массой виситъ надъ бдной деревушкой, растянутой по берегу крутаго оврага. На всемъ лежитъ какой-то мутный, темный колоритъ.
Въ просторной зал барскаго дома, быстрыми шагами прохаживается Александръ Семеновичъ Стрекачевъ — юный помщикъ, съ нкоторыхъ поръ завоевавшій себ роль губернскаго обличителя и защитника слабыхъ и угнетенныхъ.
Несмотря на то, что Стрекачевъ растратилъ немало силъ и здоровья въ одной изъ столицъ нашихъ на пріятельскіе ужины и боле или мене незавидныя интрижки, онъ все еще сохранялъ видъ довольно свжаго и крпкаго русскаго парня, и на кругломъ лиц его, оттненномъ темной бородкой, все еще игралъ яркій румянецъ.
Вокругъ на столахъ и окнахъ было разбросано множество новйшихъ газетъ и журналовъ.
Стрекачевъ выписывалъ почти все, что только печаталось, можно сказать даже, что онъ существовалъ, питался и жилъ текущей литературой, но, съ жадностью ожидая каждую почту и съ лихорадочнымъ нетерпніемъ разрзывая листы, онъ останавливался только въ такихъ статьяхъ, гд борьба литературныхъ титановъ доходила до полнаго неистовства, площадной брани и скандала.
— Эхъ! эхъ! какъ онъ его хватилъ, какъ онъ его отшлепалъ — молодчина! молодчинища! съ дикимъ восторгомъ повторялъ Стрекачевъ, читая такую забористую вещь, и какъ-то сами собой засучивались рукава его, гнвно сжимались крпкіе кулаки и весь онъ, объятый боевымъ огнемъ, живо напоминалъ разудалаго русскаго молодца, въ глазахъ котораго, на гладкомъ и свтломъ какъ зеркало льду, происходила ожесточенная кулачная свалка — трещатъ спины и плечи бойцовъ, опускаются и поднимаются сотни тяжелыхъ кулаковъ, и богъ-знаетъ куда летятъ сбитыя съ головъ шапки.
Мирные помщики, сосди Стрекачева, давно уже ршили, что молодой человкъ одаренъ отъ природы чрезвычайно строптивымъ характеромъ, и потому держались отъ него какъ можно дальше и въ присутствіи его считали долгомъ сокрушаться о безнравственности крпостныхъ отношеній.
Но въ особенности струсили сосди посл слдующаго случая: нелегкая занесла Стрекачева къ одному помщику, только что вызвавшему становаго пристава для внушенія чего слдуетъ крестьянамъ, крестьяне, принявши видъ угнетенной невинности, толпились вокругъ крыльца, становой приставъ сидлъ въ зал и съ стаканомъ горячаго чая въ рук, съ пріятной улыбкой выслушивалъ ‘барскія жалобы. Дамы, сколько ихъ ни было въ дом, чтобы не мшать внушенію, удалились въ угольную комнату и шептались о новйшихъ фасонахъ.
Вдругъ въ угольную, точно съ облаковъ, падаетъ Стрекачевъ.. Онъ былъ блденъ какъ полотно, глаза его блестли какъ звзды, волосы въ безпорядк.
— Mesdames, посовтуйте становому убираться вонъ… съ энергическимъ жестомъ произнесъ Стрекачевъ.
— Что вы, что съ вами, Александръ Семенычъ? заговорили обезпокоенныя дамы.
— Или я сейчасъ же иду къ нему, иду къ крестьянамъ… Mesdames, я сдлаю возмущеніе! ршительно добавилъ онъ, и сдлалъ шагъ къ дверямъ.
Хозяйка дома съ воплемъ кинулась къ мужу, и крестьяне были отпущены безъ всякаго внушенія…
Восторгъ уздныхъ либераловъ былъ неописанный, но за то каково же было ихъ отчаяніе, когда вслдъ за тмъ распространился слухъ, что Стрекачевъ до полусмерти избилъ какого-то несчастнаго портнаго, за то только, что тотъ двумя часами опоздалъ принести заказанное платье.
Такой неловкій, даже, можно сказать, скверный пассажъ, надолго лишилъ Стрекачева его кредита, мирные сосди тотчасъ же подняли головы и значительно улыбнулись, а редакторъ губернскихъ вдомостей возгорлся даже сильнымъ желаніемъ обличить неловкій пассажъ, по долженъ былъ удовольствоваться тмъ, что публично назвалъ Стрекачева ‘Ноздревымъ новйшихъ временъ’.
Итакъ Стрекачевъ большими шагами прохаживался взадъ и впередъ по зал, волнуемый разнородными чувствами. Его бсила храбрость редактора губернскихъ вдомостей, бсила ширина собственной натуры и могучая сила собственныхъ мышцъ, надлавшая ему столько хлопотъ — возмущала потеря кредита, въ кругу уздныхъ либераловъ… мутили значительныя улыбки мирныхъ сосдей…
— Всему виною — нечеловческое воспитаніе и дикое направленіе, всему виной! вскричалъ Стрекачевъ, желая сколько нибудь оправдать себя въ собственныхъ глазахъ и, отчасти утшенный такимъ размышленіемъ, бойко взялся за перо, чтобы продолжать ядовитйшую статью, направленную прямо въ сердце одного изъ мирныхъ сосдей.
— Кружева, кольца, стальныя перья, курительныя бумажки, духи Французскіе! раздалось въ эту минуту изъ прихожей.
— А, Кошка! Кошка! радостно вскричалъ Стрекачевъ.
— Здравствуйте, сударь… не угодно ли чего? солидно отвчалъ Кошка.
— Что это, какъ тебя обезобразили? съ удивленіемъ спросилъ Стрекачевъ, разсматривая лицо Кошки, совершенно измнившееся вслдствіе лишенія бороды.
— Сейчасъ попадья ваша тоже издивилась, и вс везд спрашиваютъ, даже истомили меня совсмъ.
— Какъ же это, какъ же это случилось? нетерпливо твердилъ Стрекачевъ.
— Онъ же все, Михайло Васильичъ! Хотлъ сдурить, да я ему сказалъ: ежели, говорю, изъ чести хочешь, такъ давай сто Рублевъ. Онъ, извстно дло, хмленъ былъ: на, говоритъ, получай братецъ.— Ну, да полно толковать объ этомъ, христомъ-богомъ прошу… Полно…
— Да какъ же это изъ чести…? горячился Стрекачевъ. Ему непремнно хотлось видть тутъ насиліе.
— Изъ чести… рзко отвчалъ Кошка:— то-есть я не возбранялъ… На, говоритъ, братецъ, получай… я… Какъ же быть?… допустилъ.
— А вотъ это хуже… съ досадой продолжалъ Кошка:— это хуже, намедни Иринархъ Павлычъ Койотовъ, нечего сказать, гоже сдлалъ: мыло, что ли, ему не понравилось, взялъ меня да и намылилъ всего и смется надо-мной — гоже сдлалъ.
— Боже мой, Боже мой! терзался Стрекачевъ, и въ отчаяніи ломалъ себ руки.
— А гд красавица-то твоя?… ей чего не нужно ли? спросилъ Кошка, не обращая ни малйшаго вниманія на отчаяніе Стрекачева и только желая перемнить разговоръ.
Пришла ‘красавица’ — пухленькая, среднихъ лтъ брюнетка, неизвстно почему носившая названіе ‘экономки’.
Экономка вошла въ сопровожденіи стараго, сердитаго на видъ, лакея и двухъ наперстницъ — молодыхъ еще двицъ, обязанность которыхъ единственно заключалась въ томъ, чтобы играть съ экономкой въ дурачки и сопровождать ее во время прогулокъ по селенію.
— Гребешки почемъ? отрывисто спросила экономка, не обращая никакого вниманія на низкіе поклоны Кошки и предварительно упрекнувши его проданной бородой.
— Шесть гривенъ…
— А эти пуговки? спросила одна изъ наперстницъ.
— Вылетятъ… замтила другая.
— Ничего… он сквозныя, сердито проговорилъ лакей.
— Стки есть? спрашиваетъ экономка.
— Вчера вс поршилъ — такой разборъ пошелъ на стки, у кучуговскаго попа дв продалъ… въ Арбузовк цлыхъ три… попадья-то больно модница. А изъ кринолиновъ не угодно ли?
— Нтъ, а вотъ изъ заграничныхъ мыловъ дайте, если есть настоящее… отвчала экономка.
— Ну, что же, что же попадья-то арбузовская? вмшался Стрекачевъ, большой охотникъ до новостей.
— Поморушка! вскричалъ Кошка и замоталъ отъ удовольствія головой… Намедни захалъ, и, Боже мой, какая это у нея плясня, да скачня идетъ — въ три гармоники жарятъ… а попа услала…
Вс смются.
— Напугай его, Кошка, напугай… шепчетъ развеселившійся Стрекачевъ, указывая на сердитаго лакея.
Раздается пронзительный, хороню знакомый всему узду, кошачій крикъ.
Старый, сердитый лакей прыгаетъ въ сторону съ легкостью юноши.
— Что ногу-то поднялъ? спрашиваетъ Кошка, и принужденно смется.
Вообще разнощикъ, при всемъ желаніи казаться все тмъ же какъ и прежде, веселымъ и забавнымъ, невольно измняетъ себ и какая-то затаенная печаль выступаетъ на лицо его.
— Эхъ ты, кошачій крикунъ, безбородый козелъ… прошиплъ старый лакей, отходя всторону.
Кошка поблднлъ и поспшилъ шуткой замять слова стараго лакея.
— Нтъ, это я, началъ онъ, собирая весь скудный запасъ своей, когда-то неистощимой, веселости:— одинъ разъ Мухину барыню саму испужалъ. Подходитъ ко мн сама: ‘какъ это ты по-кошачьи кричишь?’ — ‘Это, молъ, сударыня, такъ на меня понапрасну’, а самъ жду, чтобы мимо меня прошла, она идетъ, а я ее за пяточки (кричитъ по-кошачьи) — она, матушка, такъ и присла, заиленіе, что ли, съ ней сдлалось: батюшки мои, поднялась суматоха, бгутъ съ водой, съ холодной, съ уксусомъ, а я ухватимши коробку…
— Ну, что же заграничное мыло…? перебила Кошку нетерпливая экономка.
— Вотъ теб настоящее и съ реестромъ. Самое дамское мыло, и всего-то по тридцати-пяти копеекъ возьму.
— Когда дадутъ, возьми двадцать.
— Не такое мыло, тутъ духовъ не надо: миндаль чистая… опять же съ реестромъ — почитай-ка… что тутъ сказано…
— Вотъ теб за два куска сорокъ-пять копеекъ.
— Ты слышь, какъ по горниц-то понесло.
— Ну, отдавай за полтинникъ! пристала экономка.
— Нельзя, красавица.— Вотъ какъ сейчасъ дойду къ арбузовской попадь, съ рукой оторветъ, съ перво-начатья.
— Отдавай…
— Ты пожалй меня сколько нибудь, барыня, а, барыня… умолялъ Кошка…
— Шнурочки-то, шнурочки! торопливо продолжалъ Кошка, не видя только что лежавшихъ передъ нимъ блыхъ шнурочковъ: — красныя двицы, пирожныя мастерицы, куда затащили шнурочки?
— Он хотятъ у тебя купить, отвчала экономка вмсто своихъ наперстницъ, увлеченныхъ разсматриваніемъ доброты шнурочковъ.
— А ты вотъ отдавай за полтинникъ…
— На, возьми, говоритъ Кошка, къ полному удовольствію экономкіг: — ей и любо, что обманула меня, лукошошника…