ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
ГРОЗА.
ГРОЗА.
(Н. З. Лехтянскому).
Свжо преданіе, а врится съ трудомъ!
‘Горе отъ Ума’.
ВАЛЕРІАНЪ НАЗАРОВЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1863
Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Видимо оживала природа, сползъ остатокъ грязнаго снга, повяло теплымъ, ласкающимъ южнымъ втромъ. Весеннее солнышко безъ мры, безъ счету сыпало золото на зеленющія поля, на разбросанные по нимъ уединенные хутора и на растянутые до невозможности военныя поселенія, съ ихъ мловыми домиками, печальными офицерскими квартирами, срыми казакинами подчиненныхъ и красными воротниками властей. Заботливо ладитъ плугъ свой мирный хуторянинъ, его мысли въ пол, его сердце переполнено нмой, невыразимой радостью, не та доля военнаго поселянина: шумитъ полупьяный вахмистръ и, рисуясь, будто главнокомандующій, на тощей кляч своей, грозно заказываетъ собираться въ округъ, куда въ скоромъ времени ожидаютъ одного изъ главныхъ начальниковъ военныхъ поселеній. Лниво, съ мрачными, голодными лицами, съ кускомъ черстваго хлба въ запас, тянутся по дорог къ округу толпы поселянъ готовить декораціи къ прізду важнаго сановника.
Утро. Тихой, ясной улыбкой озарена вся природа, ни одного облачка на голубомъ неб, самыя тупыя лица выражаютъ удовольствіе и, наводящее въ обыкновенное время уныніе, военное поселеніе иметъ чрезвычайно веселенькій видъ.
Все готово къ прізду сановника, ослпительной близны домики, ворота, заборы, до того похожи другъ-на-друга, что утомленный однообразіемъ глазъ видитъ одну блую, невозмутимо-блую полосу, не различая ничего больше. Ни жизни, ни малйшаго движенія не видно вдоль улицы, до такой степени длинной, что, кажется, мало человческой жизни, чтобы дойти до ея конца. Вся жизнь, все движеніе сосредоточивается на такъ называемой Офицерской Улиц: экипажи съ поселенными чинами перегоняютъ другъ-друга, вахмистры скачутъ какъ-будто на пожаръ, штабные Офицеры съ необычайной легкостью вбгаютъ на высокое крыльцо угольнаго дома казенной архитектуры, передъ которымъ стоитъ зеленый ящикъ и блый, какъ гусь, кирасиръ. Дале, вдоль улицы, глядятъ изъ зелени офицерскіе домики, только-что выкрашенные и очень похожіе на конфекты въ розовыхъ и желтыхъ бумажкахъ, между ними отличается нкоторой роскошью домъ окружнаго командира Горленки, изъ оконъ котораго неумолкаемо раздается говоръ, смхъ и звуки польки, выбиваемые на фортепьянахъ руками одной изъ девяти дочерей его, нсколько подале возвышается костелъ, съ лпнымъ карнизомъ, вычурными статуями и угрюмымъ сторожемъ, по цлымъ днямъ сердито раскачивающимъ тяжелый языкъ костелнаго колокола. За костеломъ живетъ волостной командиръ Ракъ, преживой и преюркій старичекъ, страстный скунъ, умвшій казаться до чрезвычайности дряхлымъ старичишкой при смотрахъ, производимыхъ сильными, міра, что неоднократно спасало его сдую голову. Ракъ, какъ и большая часть стариковъ, имющихъ выгодное мсто, обладалъ красавицей женой, отличавшейся нсколько жидовскимъ типомъ и двумя прелестными малютками, всегда завитыми и распомаженными, какъ куклы. Противъ Рака, въ маленькомъ розовомъ домик, съ однимъ такъ-называемымъ венеціанскимъ окномъ, помщался окружной инженеръ Зальцъ, страстный танцоръ: его ноги нетолько у себя въ квартир, но и на улиц, постоянно выдлывали что-то въ род па мазурки. Офицерская Улица выходитъ на площадь, убитую мелкимъ камнемъ и, въ ожиданіи прізда важной особы, усыпанную блдно-желтымъ пескомъ, съ соборомъ посредин и съ высокой каланчею на углу. На верху каланчи разввался желтый флагъ — эмблема квартированія въ округ желтаго полка: окружной заране расчитывалъ на эффектъ, который произведетъ желтый, вьющійся въ воздух, флагъ на ожидаемую власть. Рядомъ съ каланчею стоитъ пестрая корчма, украшенная вывской, на которой живописецъ, при всемъ стараніи изобразить льва, изобразилъ собаку — что, впрочемъ, ни сколько не помшало хозяину корчмы держать хорошія вины, постоянно привлекавшія толпы любителей, и когда одинъ скучающій офицеръ говорилъ тоже скучающему до одуренія офицеру: ‘куда бы провалиться, душа моя?’ другой непремнно отвчалъ: ‘провалимся подъ каланчу!’
Отъ каланчи внизъ къ рк тянется и пестретъ, вся въ колонахъ и террассахъ, Еврейская Улица, всегда оживленная снующими взадъ и впередъ евреями, ихъ родителями, съ головами, трясущимися отъ старости, и безчисленными дтьми, показывающими языкъ проходящимъ и прозжающимъ мимо людямъ. За мстечкомъ быстро бжитъ широкая, чудная рка, съ медленно двигающимся по ней ветхимъ паромомъ, загроможденнымъ телегами и волами, за ркой виднется военный госпиталь съ растянутыми и однообразными палатами, рдкими, чахлыми деревцами и дорожками, усыпанными пескомъ, съ прогуливающимися по нимъ больными, нарядившимися, по случаю смотра, въ совершенно новые колпаки и халаты.
Скоро полдень… Махальный стоитъ на холм, за ркой, поселенные чины облеклись въ мундиры, звуки польки умолкли въ дом окружнаго, томительное, тревожное ожиданіе выражается на всхъ лицахъ… Ракъ начинаетъ уже прихрамывать и какъ-то особенно жалобно кашлять — явный признакъ приближенія власти, Горленко вдругъ изъ великана превратился въ человка средняго роста, и, вмст-съ-тмъ, полное, красное лицо его мгновенно утратило озарявшее его выраженіе доброты и чувства собственнаго достоинства.
Окружной Горленко принадлежалъ къ числу людей внушающихъ невольное уваженіе, и если не церемонился съ жидами, навязывая имъ за сходную цну для себя разнохарактерныя вывски домашней работы, съ изображеніемъ львовъ и тигровъ, очень мало похожихъ на зврей этихъ, если и занимался равненіемъ жидовскихъ домиковъ, то все это, сказать правду, длалъ для семейства — для своихъ милыхъ дточекъ.
Робетъ окружной, и только видъ весело вьющагося цвтнаго флага, ярко выкрашенныхъ крышъ и стнъ и всюду желтющаго песка, и всюду натыканнаго кустарника нсколько ободряетъ его и вливаетъ въ душу сладкую надежду.
— Славное время Богъ далъ, покажемся на славу,— говоритъ окружной поселенному инженеру, лицо котораго нсколько вытянулось, а ноги не выдлывали боле па мазурки.
— Слава-богу! слава-богу! крестясь сказалъ инженеръ.
— Слава-богу! слава-богу!… тяжело кашляя, повторилъ Ракъ.
Вдругъ потемнлъ веселенькій видъ округа, потемнли яркія краски, потемнли лица поселенныхъ властей, потускнло золото на мундирахъ ихъ: солнце спряталось за тучу.
Туча замтно росла и чернла, море дождя висло надъ размалеваннымъ округомъ. Радуется и молится мирный хуторянинъ — блднютъ поселенные чины…
Вотъ зашумли гордые тополи, заскрипли по стекламъ втки акацій, стукнули въ окна передовыя, крупныя капли дождя, потемнло совсмъ, молнія разрзала мракъ, все дрогнуло отъ страшнаго, нсколько минутъ непрерывавшагося громоваго удара, дождь хлынулъ какъ рка: каланча съ цвтнымъ флагомъ, соборъ, разноцвтные офицерскіе домики, костелъ съ его вычурными статуями и сердитымъ сторожемъ, домъ полковаго командира съ зеленымъ ящикомъ — все пропало и скрылось за волновавшейся стной дождя.
— Быть худу, быть тутъ худу! вскричали поселенные чины, хватаясь за головы и скрываясь въ ближайшіе дома.
Гроза миновала, и стало такъ свтло и тихо, какъ-будто ея никогда и не было.
Въ какомъ-то оцпенніи взирали поселенные чины на разрушительные слды только-что миновавшей грозы: смыты долговременные, неусыпные труды, глина и краска совершенно сползли, фантастическіе заборы будто 10 лтъ тому назадъ сдланы, тамъ стоитъ домикъ наполовину розовый, наполовину блый, другой, напротивъ, вмсто желтаго принялъ какой-то мраморный цвтъ, тротуары размыты, улицы покрылись грязью, и даже цвтной флагъ, надежда окружнаго Горленки, иметъ видъ какой-то ни къ чему негодной тряпки.
Понятно, такой видъ не могъ порадовать поселенныхъ чиновъ.
‘детъ! детъ!… детъ!… Его превосходительство изволитъ хать’! что есть силы кричитъ махальный, безъ всякаго милосердія работая палкой по всмъ частямъ худой, бракованной клячи.
Жиды первые увидали карету сановника и, притаивъ дыханіе, однимъ глазомъ, гд-нибудь изъ щели, провожали ее до генеральскаго домика.
Тяжело закашлялъ волостной Ракъ и, въ то время, когда полковой командиръ съ большимъ шикомъ рапортовалъ сановнику, онъ напрасно искалъ глазами окружнаго Горленку: увы! несчастный Горленко опоздалъ къ встрч.
Сановникъ, недовольный тмъ, что не нашелъ окружнаго на мст, едва кивнулъ волостному Раку, и молча прошелъ осматривать полицію, тутъ набду попалась ему бдная кляча, на которой только-что примчался махальный, она тяжело дышала.
— Это что такое? спросилъ сановникъ, тыкая пальцемъ въ бдную клячу.
— Сорвалась, ваше превосходительство, нечаяннымъ образомъ, заикаясь отъ волненія, едва проговорилъ полицеймейстеръ, у котораго поблли губы.
— То-то, не сорвись ты у меня съ мста.
Сановникъ говорилъ ‘ты’ нетолько всмъ своимъ подчиненнымъ, но даже ихъ супругамъ и дочерямъ.
— Ваше пррр… бойко началъ окружной Горленко.
— Совтую теб больше спать, перебилъ сановникъ: кто спитъ, тотъ растетъ, а теб еще много надобно вырости. И говоря это, сановникъ измрялъ надменнымъ взглядомъ десятивершковый ростъ окружнаго.
Все предвщало бурю. Прозжая по улицамъ къ току, сановникъ высоко поднялъ плечи и громко выражалъ негодованіе на жалкое состояніе зоборовъ, стнъ и тротуаровъ, имвшихъ чрезвчайно кислый видъ.
— Пошелъ!.. нершительно произнесъ окружной, обращаясь къ своему кучеру.
— Шагомъ! скомандовалъ сановникъ, поражая Горленку молніеноснымъ взглядомъ.
Пріхавши на токъ, взволнованный сановникъ, не обращая ни малйшаго вниманія на изумительно выровненныя клади, немедленно приступилъ къ умолоту, самый тощенькій снопъ былъ поданъ съ клади. Сановникъ приказалъ перемнить — подали другой, еще боле тощій. Весь вскипвши отъ негодованія, сановникъ мигомъ очутился на клади и, выбравши тамъ самый большой и тяжелый снопъ, со всего размаха грянулъ имъ внизъ и попалъ прямо въ волостнаго Рака, стоявшаго въ-струн, съ рукой приложенной къ трехъ-угольной шляп. Ракъ покатился въ одну сторону, его трехъ-уголка въ другую, а сановникъ, никакъ неожидавшій такой трагической развязки, немедленно ухалъ на приготовленную ему квартиру и, запершись въ ней, строго приказалъ никого не пускать къ себ.
Наступившая ночь показалась вчностью для поселенныхъ чиновъ, не унывалъ только Ракъ и, спокойно укладываясь спать, нсколько разъ прошепталъ старую, но не скажу чтобы мудрую, пословицу: ‘перемелется,мука будетъ’.
Проснувшись на другой день, сановникъ прежде всего пожелалъ знать, въ какомъ положеніи здоровье несчастнаго Рака (сановникъ былъ весьма сострадателенъ и, при всей горячности своей, имлъ доброе сердце), а потомъ, облекшись въ полную форму, приступилъ къ продолженію смотра. Кинувъ бглый взглядъ на земледльческія орудія и пропустивъ мимо себя справа по одному плуги поселянъ, сановникъ похалъ на шелковицу, и остался совершенно доволенъ, тмъ боле, что вокругъ нея, какимъ-то чудомъ, разрослась неизвстно откуда взявшаяся густая сирень, и признаковъ которой не было при прошлогоднемъ смотр. Любуясь сиренью, сановникъ пришелъ въ такое доброе расположеніе духа, что даже обратился съ ласковымъ словомъ къ сторожу шелковичнаго заведенія, весьма честному на видъ старику.
— Что старина, хорошо ли принимается сирень? спросилъ сановникъ, потрепавши старика по плечу.
— А якъ-же? Заразъ принимается, якъ тилько проводимъ ваше превосходительство — брякнулъ правдивый малороссъ.
Догадавшись наконецъ, въ чемъ дло, сановникъ снова пришелъ въ неистовство и своей рукой выдергалъ воткнутые въ землю густые кусты сирени, потомъ, весь въ огн, опрометью кинулся въ коляску, приказавъ везти себя въ волость Руликовскаго, стараго гусара, окончательно выжившаго изъ ума и къ тому же страстнаго собачника…
Сверхъ ожиданія Бахматовцы, селеніе, которымъ завдывалъ Руликовскій, сдлали на сановника самое выгодное впечатлніе — вроятно, благодаря тому счастливому обстоятельству, что дождь, смывшій вс труды и приготовленія въ округ, благоразумно обошелъ Бахматовцы.
Утро было такъ-хорошо, какъ-только можетъ быть оно посл сильной грозы. Цвтные заборы играли красками и узорами, тротуары желтли пескомъ, а поселенные домики, блые какъ снгъ, улыбаясь выглядывали изъ выстроившихся впереди ихъ гордыхъ тополей, къ тому же манежная зда, которую сановникъ вздумалъ сдлать команд нижнихъ чиновъ, на бракованныхъ лошадяхъ, содержимыхъ для разъздовъ, шла какъ-нельзя-боле удачно: обыкновенно тощіе и жалкіе на видъ брыкиры были весьма жирны, смотрли очень весело, и даже нкоторые изъ нихъ покушались сбивать своихъ всадниковъ. Такое цвтущее состояніе ихъ можетъ-быть объяснено тмъ, что ихъ цлый годъ не выводили изъ конюшни, а для разъздовъ употреблялись лошади поселянъ.
— Часто ли вы на нихъ здите? спросилъ сановникъ, обращаясь къ Руликовскому.
— Ежеминутно, ваше пррев… ежеминутно!…
— Люблю за это! и гоняете, и лошади сыты, похвалилъ сановникъ.
— Экое счастье Руликовскому, удивительное счастье! вотъ уже справедливо сказано: дуракамъ счастье!— въ лютой зависти твердили товарищи счастливаго Руликовскаго, въ почтительномъ отдаленіи двигаясь за его превосходительствомъ.
— Спасибо, старикъ, спасибо! Ты меня понялъ, я вижу что ты совершенно постигъ, чего я требую — съ нкоторой торжественностью произнесъ сановникъ по окончаніи смотра, продолжая длать видъ, что не примчаетъ плачевныхъ физіономіи убитаго Горленки и Рака.
— Все бы хорошо, все бы въ порядк, продолжалъ сановникъ: худо только, что ты собачникъ великій. До меня дошли слухи, что у тебя полсотни собакъ… полсотни на казенномъ хлб… вотъ что худо!
— Ваше превосходительство… Ей-богу, ни одной не держу, даже собаченка была одна подружейная, и ту сбылъ!— почтительно уврялъ Руликовскій, захлебываясь отъ удовольствія.— А вотъ ваше превосходительство… мой родной братецъ, что на Волыни живетъ, вотъ тотъ такъ охотникъ! Врите-ли, ваше превосходительство, десять душъ крестьянъ отдалъ за одну собаку… Ей-ей… ваше превосходительство… Ей-богу!.. Насъ, вроятно, смшали съ братцемъ.
— Это что такое у тебя — тамъ, направо, за строеніе?— перебилъ сановникъ, знавшій болтливость Руликовскаго.
— Это, ваше превосходительство, баня для вашего превосходительства… для прізда вашего превосходительства выстроена экономическимъ образомъ,— поспшилъ донести Руликовскій, весьма обрадованный возможностью показать свое рвеніе.— А внутри, ваше превосходительство, все такъ у меня придумано… на-диво, ваше превосходительство! ванны, ваше превосходительство, фонтаны, краны, ваше превосходительство… даже дождь, ваше превосходительство. Войдешь, такъ и не выйдешь — райское гнздо ваше превосходительство, по-истин райское гнздо.
— Славно, молодецъ!.. люблю такихъ дльцовъ!.. похвались, похвались. Взглянемъ, взглянемъ мы на райское гнздо.— Ты меня понялъ, Руликовскій, совершенно постигъ то, чего я требую — и, говоря это, сановникъ, потирая руки отъ удовольствія, направился къ бан, приглашая Горленку и его спутниковъ слдовать за нимъ и взглянуть на порядокъ, на то, чего добивается начальникъ столько лтъ и находитъ только въ Бахматовцахъ. Но странное дло! чмъ-ближе подступалъ сановникъ къ райскому гнзду, тмъ медленне становился шагъ Руликовскаго, онъ поблднлъ и даже попробовалъ-было остановить намреніе сановника, отговаривая его тмъ, что въ бан страшный угаръ. Не слушая увщаній Руликовскаго, сановникъ быстро подвигался впередъ.
— Отворяй! вскричалъ онъ, подходя къ дверямъ райскаго гнзда: сановникъ почуялъ что-то недоброе.
— Ваше превосходительство…
— Отворяй!
— Ваше превосходительство! вотъ какой случай… ключъ потерялъ.
—….. Отворяй! стар…..
— Ваше… ваше превосходительство…
— Отворяй, сейчасъ отворяй!… ничему не внимая, кричалъ сановникъ мигомъ переходя къ сильнйшему гнву.
Длать было нечего — принесли ключъ, и двери райскаго гнзда съ шумомъ отворились.
— Любопытно взглянуть… объятый нетерпніемъ произнесъ сановникъ, и величественно шагнулъ черезъ порогъ
Тутъ мы кидаемъ перо и обращаемся къ воображенію читателя: пусть оно поможетъ слабости нашихъ силъ. Скажемъ просто, что на встрчу власти, изъ открытыхъ ‘дверей райскаго гнзда’, съ визгомъ и лаемъ выскочило боле полусотни собакъ, различныхъ породъ, какъ-нельзя-боле обрадованныхъ освобожденіемъ изъ заключенія, которому он подвергались со вчерашняго дня. Какъ отшатнулся всторону испуганный сановникъ, забывъ наминуту обычную величавость свою, какъ полетлъ съ крыльца смятый стаемъ собакъ окружной Горленко, насколько вытянулись лица, окружавшія сановника, и наконецъ, какой видъ имла въ эту минуту фигура Руликовскаго — все это можно вообразить, но передать — невозможно.
Не даромъ сказалъ Шекспиръ: несчастья не ходятъ по одиначк. Кинувшись въ экипажъ, разбшенный сановникъ нашелъ тамъ безъименное письмо, въ которомъ весьма подробно высчитывались огромные табуны окружнаго. Мало-того, сообщалась даже ближайшая къ нимъ дорога. И вотъ по ровной, широкой дорог, уставленной блыми каменными столбами, катитъ карета его превосходительства, далеко оставляя за собою дребезжащія нетычанки поселенныхъ чиновъ, и — вдругъ карета своротила всторону съ большой дороги, но едва примтной тропинк, и, усиливъ бгъ, почти скрылась изъ виду изумленныхъ поселенныхъ чиновъ.
— Чьи это стада? грозно вскрикнулъ сановникъ, пріхавшій наконецъ въ луга, обитаемые счастливыми стадами окружнаго.
— Казенныя, ваше превосходительство! не запинаясь отвчалъ окружной, немедленно принимаясь разсказывать исторію табуновъ, какъ и почему заведены они и какое ихъ назначеніе.
— Если казенныя, такъ гнать ихъ за нами въ округъ! вскричалъ сановникъ, очень хорошо знавшій, что стада и не думали быть казенными.
— А васъ всхъ подъ-судъ! добавилъ громовержецъ.
На обратномъ пути, справедливый гнвъ его нсколько смягчился великолпной иллюминаціей, приготовленной предусмотрительнымъ Ракомъ. Ночь была темна, и по всей дорог до округа стояли поселяне съ ярко пылавшими факелами въ рукахъ:— эффектъ былъ поразительный.
Проснувшись на другой день, поселенные чины нкоторое время были въ большомъ недоумніи, не зная наврно, трусить имъ, или нтъ — и долго бы колебались они, еслибы сановникъ, собравшись въ путь громить другіе округи, не разршилъ ветеранамъ предстать предъ свтлое лицо свое. Сановникъ, какъ мы уже имли случай замтить, былъ одаренъ чувствительнйшею душою.
Накричавшись и натопавшись до совершеннаго изнеможенія, сановникъ сжалился надъ своими дрожавшими какъ осенній листъ подчиненными, и торжественно объявилъ, что всхъ бы ихъ пора на смну, но что онъ никого не хочетъ длать несчастнымъ и, по доброт сердца, оставляетъ ихъ на мстахъ: окружнаго Горленко, благодаря его огромному семейству, волостнаго Рака, изъ жалости къ его дряхлости — и въ-самомъ-дл, куда бы онъ длся, старый калка! А что касается до Руликовскаго, то если кого Богъ обидлъ, такъ людямъ гршно обижать, да и за что приняться ему безъ службы: разв воробьевъ пугать.
Сановникъ имлъ свой взглядъ на службу, терпимость была его главнымъ правиломъ:— ‘Ну, побранить — побраню, и больно побраню, а несчастнымъ никого не сдлаю’, часто твердилъ онъ въ кругу своихъ подчиненныхъ. И потому-то, когда окружной Горленко, усаживая его превосходительство въ дорожную карету, ршился сказать, что онъ не желалъ бы держать Рака въ своемъ округ, потому-что Ракъ раззоряетъ поселянъ, сановникъ, не задумавшись, отвчалъ:— ‘Бей его, а держи. Ты знаешь, я никого не хочу длать несчастнымъ!…’
Нсколько минутъ, сохраняя почтительныя позы, стояли на мст поселенные чины, провожая глазами удалявшуюся карету сановника, и потомъ разъхались по домамъ и, съ самымъ добродушнымъ смхомъ, принялись разсказывать своимъ супругамъ и добрымъ знакомымъ, какъ изволилъ гонять ихъ сановникъ…
Вечеръ… Пріемныя комнаты окружнаго освтились огнями, въ зал явились тоненькіе какъ прутики офицеры и, извиваясь, пустились гулять съ двицами. Говорили о гроз и ея послдствіяхъ.
Послышалась полька, знакомая всмъ обитателямъ Офицерской Улицы.
— А вдь страшная была гроза! танцуя говорилъ высокій офицеръ.
— Ахъ, ужасная, ужасная! восклицала двица.
— И замтьте, какъ неожиданно собралась!— разсуждалъ другой офицеръ, завертвшійся турманомъ вмст съ своей дамой,
— Да… никакъ не могли ожидать — проговорила дама, начинавшая чувствовать головокруженіе.
— А вы слышали, какой былъ сильный ударъ? я думалъ, мы вс пропали — спрашивалъ инженеръ интересную волостную.
Вмсто отвта, волостная прищурила глазки и положила руку на плечо инженера: они понеслись.
Уходившіеся два офицера отдыхали у окна и говорили:
— Представь себ, душа моя, мы съ Стрипченкой сидимъ, закуривая папиросу, какъ-вдругъ бацнетъ… стеклы вонъ… ужасъ!
— А меня, душа моя, застала подъ каланчой, съ полчаса просидлъ… страшное дло!
Окружной Горленко имлъ видъ чрезвычайно веселый, онъ сидлъ въ углу залы, окруженный подчиненными.
— Красавицы мои, красавицы мои, шепталъ онъ, съ умиленіемъ взирая на порхающихъ двицъ.
Шарканье и топанье танцующихъ заглушило польку.
— Куда ни шло… и я, на-радости, тряхну стариной. Пойдемъ, Соня! захлебываясь отъ удовольствія, вскричалъ окружной.
Поднялся неистовый смхъ… поднялся громъ рукоплесканій.
— Папа — со мной! папаша — со мной! со мной, папаша!— пищали двицы безъ всякаго милосердія, влача по зал краснаго, задыхавшагося отъ усталости папашу.
— Папаша, папаша… потанцуй съ нами: лепетали завитые и разряженные малютки, приступая къ Раку.
— Купленочки мои, ангелы невинные! въ избытк удовольствія твердилъ Ракъ, прыгая съ малютками.
Тутъ поднялось веселье такое… истинный праздникъ… Сталкивающіяся пары, хохотъ, жаръ какъ въ аду, взъерошенные волосы, мокрыя лица танцующихъ, принявшія какое-то странное выраженіе невиданной, небывалой на земл радости — и трудно было ршить, плачутъ лица ихъ, или смются…