ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
V.
ЛСКА-БЕЗСЧАСТНЫЙ.
V.
ЛСКА-БЕЗСЧАСТНЫЙ.
РАЗСКАЗЪ ЯМЩИКА.
Валеріанъ Назарьевъ.
‘Отечественныя Записки’, No 5, 1863
Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Осень суровая… небо свинцовое, дорога дальняя, колеями изрытая, словно поясъ тянется черный по полю безбрежному… Хлбъ уже свезенъ… Воробьи стаями перелетаютъ съ мста на мсто… поживы ищутъ… Воронъ сидитъ на столб верстовомъ, носъ повсивши… На гор лсъ синетъ и молчитъ насупившись, будто сгрустнулось ему по томъ чудномъ времени, когда весь онъ снизу до-верха засыпанъ былъ листьями, и въ томъ мор листьевъ звенла псня соловьиная… Поднялся сырой туманъ… холодный дождь полился, полился, и скоро за густой стью его скрылся молчаливый лсъ, скрылся черный воронъ и поле безбрежное…
Заливается колокольчикъ подъ дугой, словно ребёнокъ капризный плачетъ… Сокрушаетъ хандра, мочи нтъ… и не смотрлъ бы на міръ божій — такъ все мутно, тускло, сро, безобразно.
— Что закручинился, милый человкъ, а еще баринъ называешься? обратился ко мн молодой парень, нсколько часовъ сряду подпрыгивавшій на узкой доск, исправлявшей должность козе.Дъ.
Я безсознательно улыбнулся.
— А что? разв не правду сказалъ: баринъ — а кручинишься? да ты дай-ка мн свое барство, да свой капиталъ предоставь — да я бы что сдлалъ! да я бы теб двадцать-четыре чуда показалъ! продолжалъ словоохотливый ямщикъ, насмшливо обозрвая мою печальную фигуру.
Я упорно молчалъ.
— Али капитала лишился? снова допытывался ямщикъ.
— Нтъ, не лишился, отозвался я.
— А не лишился, такъ чего же кручинишься? Жилъ и я въ достатк, такъ небось не кручинился: жилъ — не тужилъ, да все ушло, уплыло! Вотъ на какихъ соколахъ Богъ привелъ мыкаться! и, говоря это, ямщикъ съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ принялся хлестать свою дымившуюся отъ усталости тройку.
— Что же, ты разорился?
— Не то чтобы совсмъ, а много добра уплыло… сквозь стиснутые зубы проговорилъ ямщикъ и потомъ продолжалъ съ какой-то тихой грустью: — да что наше съ тобой за горе-за кручина! Порасказалъ бы я теб про горемыку бднаго, про нашего Лёску-безсчастнаго: тотъ подлинно горемыка былъ, подлинно горькую чашу испилъ.
Захотлось мн услышать исторію Лёски-безсчастнаго. Ямщикъ уступилъ просьб, придержалъ усталую тройку и началъ:
— Слыхалъ ты, я такъ думаю, про нашу слободу Золотилрику, слобода порядочная — вотъ мы къ ней теперь подвигаемся: всего верстъ пятнадцать осталось — порядочная слобода и житье въ ней знатное. Этто — праздникъ со двора не сходитъ, и ночь-те и день звенятъ колокольчики, и день и ночь идетъ и детъ народъ, точно изъ мшка сыпется народъ этотъ, и день и ночь ямщики по улиц шляются, разгонъ поджидаютъ, псни играютъ… хлбопашествомъ сроду не занимались, а все больше насчетъ разгона, за нимъ каждый убивается и каждый норовитъ завестись пріятелемъ на сосдней станціи. Такъ и детъ купецъ или баринъ какой отъ пріятеля къ пріятелю, отъ пріятеля къ пріятелю, и такъ на тысячу верстъ дуетъ, и вс остаются очень довольны…
‘Ловкій, проворный народъ — наши золотиловцы, полированый — стоитъ чести приписать. Иной мужичокъ въ избёнку бокомъ влзаетъ, а на улицу выйдетъ съ форсомъ: купецъ-те — не купецъ, мщанинъ — не мщанинъ — и не разберешь его, и вс, то есть сплошь, первые до коней охотники. Прокатить-те такъ, чтобы колокольчикъ захлебнулся и ахнула бы проходящая баба, и сдой ддъ припрыгнулъ бы на завалинк — только насъ возьми!..
‘Какъ это въдешь ты въ Золотиловку, сейчасъ запримтишь, противъ самаго почтоваго двора стоитъ нашъ домъ, еще отецъ его ставилъ, и нтъ его лучше въ слобод, небось ни барину съ барыней, ни купцу богатому, никому не безчестно подъхать къ нашему дому: крыша тесовая, крылечко на улицу, прикрасы всякія, ставни расписанныя, и живетъ въ дом братъ мой родной — Макаромъ зовутъ.
‘Есть у меня и кони занозистые, хоть и не чета тмъ, что были да сплыли, есть и пріятели добрые, а денегъ не водится: какъ есть — ни гроша за душой: такой ужь порядокъ заведенъ въ дом, и начался тотъ самый порядокъ съ того часа, какъ схоронили мы старика своего, а старикъ нашъ былъ давнишній, здоровья и разума не ныншняго, и врно жилъ бы онъ до сего часу, и велъ бы порядокъ стародавній, и дрожали бы мы передъ нимъ какъ листъ осенній, не случись съ нимъ бда нежданая.
‘Въ ночь темную, осеннюю, лтъ пятнадцать тому назадъ будетъ, старикъ нашъ, втихомолку, одинъ на четырехъ подводахъ, съ топоромъ за поясомъ, выхалъ на улицу, снялъ шляпу и, перекрестившись, погналъ къ сосднему лску — лучина вишь больно спонадобилась.
‘Ой ты, старый воробей, не поишь ты насъ, не поштвуешь, къ себ въ гости не зовешь, подсидимъ мы тебя, стараго, крылья, перья теб выщипимъ… угрожали старику полсовщики, а старикъ и ухомъ не ведетъ, ровно не ему говорятъ… подсмивается себ, да затылокъ почесываетъ.
‘Думаютъ полсовщики, соображаютъ, какъ бы стараго воробья изловить.
‘Высоко взбжало солнышко, глядимъ — идетъ это нашъ старикъ, одинъ безъ лошадей, и даже безъ топора и безъ шляпы тащится… Какъ добрелъ до воротъ своихъ, такъ и грянулся на землю, словно дубъ, бурей сломанный.
‘Зашумлъ народъ, каждый спрашиваетъ: что и какъ?
‘— Да вотъ какъ, говоритъ старикъ, словно стонетъ:— вотъ какъ полсовщики уботворили, какъ видите: и конную силу отняли, и топоришко отобрали, и шляпенку — на что старая была — и ту съ головы стащили и меня озарничищи не человкомъ сдлали, хуже ветошки сдлали: и рученьки у меня поломаны, и ноженки у меня поломаны, и головушка моя бдная будто на мелкія части разбита.
‘Завыло бабье, та съ тмъ, та съ другимъ лзетъ: яблочка не хочешь ли, пивца не выпьешь ли? можетъ бы, теб съ него и полегчило?
‘— Цыцъ, сороки! прикрикнулъ на нихъ старикъ и кулакомъ погрозилъ: знать, послднія силы собралъ, а самъ поднимается, да меня къ себ манитъ.
‘Я подступилъ поближе.
‘— Сынокъ ты мои милый, говоритъ старикъ:— садись ты на чалка длниногриваго, да скачи въ кабакъ за полштофомъ, а съ тмъ съ полштофомъ скачи ты, сыпокъ мой, къ озарникамъ, къ полсовщикамъ и скажи ты имъ… Но тутъ старому воробью и конецъ воспослдовалъ.
‘Стою я надъ нимъ: и ноги не слушаются, и слезъ не найду — не льются.
‘Насъ осталось четыре брата, да сестры — ну, да объ нихъ что толковать: бабья душа въ счетъ не кладется. Большака нашего Иваномъ зовутъ, грамотей — что твой дьячокъ, изъ себя такой видный, росту высокаго, бородища черная до поясу, глаза такіе вострые, а какъ сдвинетъ онъ это свои брови густыя, да зачнетъ теб въ книжку читать, да совты давать, такъ кажись и нтъ его умне на свт. Покойникъ его не долюбливалъ, бывало, слушаетъ его, слушаетъ, да и скажетъ ему: ‘полно языкомъ-то играть: языкъ твой — врагъ твой, лучше задло возьмись.’ Ворчитъ Иванъ себ подъ носъ, а дло сполняетъ, нашъ старикъ-то шутить не любилъ: бывало, что подъ руку попадетъ, тмъ и ломитъ.
‘За Иваномъ по порядку братъ Макаръ слдуетъ: мужикъ рыжій, да мягкій, волосы это у него завсегда примазаны, да расчесаны, глаза внизъ опущены, ходитъ не торопясь, словно плыветъ, и вжливостью всхъ превзошелъ. И Макара не слишнимъ старикъ жаловалъ, бывало, и скажетъ въ сердцахъ: ‘рыжій-красный — человкъ опасный.’
‘Есть у насъ еще братишко, Микулкой зовутъ, тотъ — совсмъ простой парень. Чиститъ да холитъ своего чалка кореннаго, да тшитъ на немъ прозжающихъ. Эти купцы-охотники вс его знали, на споръ — на сто рублевъ пущали, и не выбиралось супротивъ чалка ни разъединаго коня по всему трахту: что вздумаешь, то теб и сдлаетъ, бывало, крикнетъ это Микулка: ‘Ну, чалка, насъ грабютъ!’ — только и видли, ровно это шапкой броситъ, и всхъ за канавой оставитъ… Бывало, надутъ это купчики-голубчики: ‘гд Микулка, давай сюда Микулку… запрягай намъ чалка-рыбака!..’
‘А Микулка только того и ждетъ, весь дрожитъ, суетится, ленты алыя въ гривы вплетаетъ, хомуты съ махрами, да узды съ бубнами собираетъ, и какъ это влзъ онъ на козлы — на себя не похожъ: лицо все огнемъ загорится, эти глазищи свои черные вытращитъ, шляпу съ павлиньимъ перомъ на бокъ заломитъ: ‘ну, говоритъ, отворяй ворота шире, разступись народъ — колно сдлаю!..’ И сдлаетъ — собака здить!
‘Схоронили мы стараго воробья, и пошло все вверхъ дномъ въ семь нашей: ссоры да раздоры, да самовары, да щегольство, тройки перемнныя, пріятели-надуватели, дуги — золоченыя, колокола — валдайскіе, хомуты — буньковскіе, поднялось веселье несказанное.
‘Тутъ это показалъ себя нашъ старшій братъ Иванъ: какъ это изрзался онъ на поминкахъ стараго воробья — такъ и понесъ, и понесъ, видно, губу-то у него разъло… и вышелъ изъ него забубенный человкъ, знать, борода-то выросла, да ума не вынесла.
‘Пьетъ Иванъ мсяцъ, пьетъ другой, а подъ конецъ такъ набаловался, что еще заря не занималась, а нашъ Иванъ въ кабакъ тянетъ. На совты еще чиве сталъ, а притомъ каждаго норовитъ обидть, каждому въ рыло захать: гд только на улиц шумъ сдлается — гляди: нашъ Иванъ — тутъ-какъ-тутъ и рукава засучиваетъ. Ну, и самъ частенько побои принималъ, бородищи половины лишился, да онъ за тычкомъ небольно и гнался.
‘Домъ совсмъ бросилъ, а если придетъ, увидитъ — жена плачетъ, сейчасъ къ ней: ‘ты что, говоритъ, песъ, хнычешь? сейчасъ — валку!’, тутъ подвернется ему сынишка его, Лёска, за мать уцпится — тоже жалко — онъ и его… Въ годъ какой нибудь совсмъ бабу изъ дла выбилъ, какъ есть выбилъ.
‘Пошла баба куда глаза глядятъ, разв узнаетъ, что мужъ изъ дому отлучился, такъ она тайкомъ проберется въ избу. Ну, да ужь тутъ же она обойметъ мальчишку и такъ надъ нимъ убивается, да причитываетъ, что даже всхъ насъ изъ избы выгонетъ.
‘Помаялись мы, годъ и два терпли озорника Ваньку, а тутъ ужь и мочи не стало терпть, много всего было, и пропадалъ онъ у насъ по цлому мсяцу, ухнетъ, бывало, словно въ воду нырнетъ, и прогоновъ частенько не досчитывались, и выручать его случалось верстъ за сто, за двсти — всего бывало. Страмимъ, страмимъ его, а онъ на всякое твое слово отвтъ держитъ.
‘Разъ это, на самый николинъ день, повезъ онъ купцовъ. Ждать-пождать — нту Ивана, вс мышины норки обшарили — нту Ивана, такъ ужь полгода спустя человкъ намъ одинъ сказалъ: ищите его въ город Астрахани — вотъ куда махнулъ! Ждали, ждали мы его… только — грохъ на самую пасху!— является… туда же хвалится… писаремъ, говоритъ, на станціи сидлъ, а коней, говоритъ, лишился — недобрые люди увели.
‘Подумалъ братъ Макаръ: онъ у насъ всмъ руководилъ и приходъ и расходъ велъ — тоже оплеталъ славно! Подумалъ, подумалъ, да и говоритъ: ‘Давайте, братцы, длиться…’
‘Длиться — такъ длиться: сказано-сдлано…
‘Тутъ пошла ломка, содому, содому сколько было, до управителя неразъ доходило… Туго шло дло, большаки все промежъ себя грызлись, а мы почесть и не вступались. Я молчу, а братъ Микулка, тотъ, какъ сказалъ разъ: чтобы чалка былъ за нимъ безпремнно, и толковать больше не хотлъ.
‘Сбрую, скотину, все въ жеребій положили, а домъ Макаръ за собой оставилъ, мы съ Микулкой взяли избу скотную, а братъ Иванъ пожелалъ деньгами сто Рублевъ на строеніе, на тмъ дло и поршилось.
‘Братъ Макаръ зажилъ припваючи, откуда что взялось: зайдешь къ нему, сейчасъ тебя за теплую воду сажаетъ, а по мн — ея хоть бы не было, и что за вкусъ нашли! Посмотришь на постоялыхъ: иной мужичишка гроша не стоитъ, а какъ прибжитъ съ мороза въ избу, не успетъ еще образамъ помолиться — туда же: хозяюшка, какъ бы горячей водицы напиться — туда же!
‘Нашъ Макаръ съ каждымъ человкомъ уметъ поговорить, а чуть замтитъ лицо чиновное, сейчасъ хрунтъ сдлаетъ, рапортуетъ: самоварчикъ не угодно ли вашему превосходительству, того не прикажите ли, другаго, ваше превосходительство, и вс у него — ваше превосходительство… Тонкій человкъ, мягкій, всхъ заставилъ себя любить, и господа вс къ нему обратились, и за то самое въ старшины міромъ избранъ.
‘Мы съ Микулкой глядимъ это на нашего Макарку, дивуемся, пущай и сами мы — не то, чтобы это совсмъ послдніе ямщики были въ слобод, ну, а все-таки такъ скажу: далеко кулику до петрова дня.
‘Большакъ Иванъ, тотъ все по своему сообразилъ: перво-наперво деньги до копечки прокачалъ — знать, безъ нихъ на душ легше, а тамъ сталъ съ своей тройкой на почтовомъ на двор, живетъ ровно холостой: жены не знаетъ, сынишку не одваетъ, не обуваетъ, а такъ больше для посылокъ при себ держитъ.
‘Бывало, на двор — какой холодъ, глядишь — бжитъ Лёска: курточка какая-то бабья на немъ, посл матери видно наслдовалъ, чуть держится, дырявыя валенки съ ногъ спадываютъ, бжитъ развеселый такой, будто и горя не знаетъ: знать, горе его было такое, что скачетъ, а не такое, что плачетъ.
‘— Куда ты, молъ, бжишь, Лёска?
‘— Въ кабакъ, говоритъ:— тятенька послалъ на-скоро, а самъ задуваетъ.
‘И каждый на станціи норовилъ изъ Лёска себ работника сдлать: бги туда, сдлай то — всюду туряютъ, везд Лёска отвчаетъ. День пройдетъ, умается сердечный, насилу ноги двигаетъ, а пріютиться негд — везд народъ, укрыться тоже нечмъ, такъ гд нибудь свернется въ углу, и тутъ гляди — разгонъ: Лёска вставай, гд фонарь? бги… бжитъ. Привалитъ это какой нибудь баулища, съ твой домъ будетъ, этихъ коней напутаютъ, напутаютъ… Ну, кого же теперича Фалеторомъ сажать? Ванюха, сажай Лёску.
‘— А косуха будетъ?
‘— Будетъ…
‘Сейчасъ возьметъ онъ этого Лёску, завернетъ въ чей ни на есть тулупъ, привяжетъ его къ сдлу, чтобы паче чаянія не потерялся дорогой, дадутъ ему кнутъ въ руки — пошелъ!
‘Лёска — ничего, сидитъ, да еще покрикиваетъ своимъ тонкимъ голосомъ: ‘поди, поди съ дороги!’ а ночь-то иногда морозная, духъ захватываетъ, или вьюга разыграется, такъ что и въ избто жутко становится.
‘Не сдобровалъ-таки Лёска: разъ какъ-то угоразлило его съ лошадью вмст провалиться сквозь ледъ, лошадь утонула, а его насилу-насилу вытащили, и годъ цлый почесть провалялся онъ въ холод, да въ голод, такъ разнемогся — просто смерть, и никто не присмотрлъ за нимъ, никто не успокоилъ… кому нужно!
‘Съ того самаго времени прозвали Лёску — Лёской-безсчастнымъ, и не было ему другаго названія.
‘Недолго прожилъ Иванъ на почтовомъ на двор. Вскор у нихъ съ содержателемъ штурма вышла, погнали его вонъ полномъ и Лёску-безсчастнаго выгнали.
‘Тогда пришелъ Иванъ за совтомъ къ Макару: дло происходило за самоваромъ.
‘— Есть мое, братецъ, желаніе, жить постоянно, домомъ завестись, такъ началъ Иванъ.
‘— Доброе дло вы, братецъ, задумали, надо правду говорить — доброе дло.
‘— Продамъ я лишнихъ коней, куплю избенку немудрящую, буду хлбъ сять — нтъ лучше, какъ хлбомъ заниматься.
‘А Макаръ — все свое: доброе дло, святое дло, братецъ, задумали, и самъ ухмыляется въ свою бороду рыжую: извстно — человкъ тонкій.
‘— Тысячу рублевъ не возьму я, чтобы съ эвтимъ разгономъ связываться: самое, какъ есть, послднее дло. Кто что ни говори, а нтъ лучше, какъ землю пахать.
‘А Макарка ему: нтъ лучше — какъ землю пахать.
‘Я тоже тутъ случился: гляжу на нихъ, смюсь.
‘Засуетился нашъ Иванъ, горячку поретъ,.какъ будто и дло длаетъ: коней продаетъ, избенку покупаетъ, соху, борону справляетъ, корову разыскиваетъ, въ сует даже родной кабакъ забылъ…
‘Недля прошла и другая, избенка поставлена, соха справлена, одного недостаетъ — коня-пахаря, и сталъ Иванъ добывать коня-пахаря, только все какъ-то не найдетъ по ндраву, и пошли у него лошади перемнныя: сегодня — гндая, завтра — вороная… пошелъ онъ мытарствовать конями: что день — то новая лошадь, что день — то довасы.
‘Потеплило, съ горъ ручьи бгу т, птица всякая прилетла, кишитъ-радуется, шумитъ вода вешняя, нжится на солнышк мать сыра земля, это паръ отъ нея такъ и стелится. Глядимъ мы и что же мы видимъ: детъ нашъ Иванъ, откуда — Богъ его вдаетъ, верхотой. Подъ нимъ чуть ноги волочитъ жеребчишка пегинькій, съ овцу порядочную ростомъ. детъ, шляпа на боку, куражится. ‘Гляди, говоритъ, народъ, какого орла вымнялъ, еще десять рублевъ придачи сполыснулъ’.
‘Мы въ т-поры такъ и полегли со смху.
‘Стали поталкиваться къ намъ мордвы сосдніе, нтъ ли землицы отдашной: мужики они завидущіе насчетъ пашни. Ну, у нашего Ивана лошаденка молоденькая, что съ нея взять, да и семья малая, жена по вольному свту гуляетъ, людей потшаетъ, а Лёска-безсчастный немного спрашиваетъ. Подумалъ это Иванъ, подумалъ, да и махнулъ мордвину Осипу всю свою землю, какъ есть — до послдней борозды, да и сынишку своего, Лёску-безсчастнаго, тому же мордвину Осипу въ работники поставилъ, за пятнадцать рублевъ до покрова-дни.
‘Увезъ мордвинъ Лёску-безсчастнаго въ свое жительство, а нашъ Иванъ одинъ какъ есть остался, ничего не робетъ, лежитъ-себ пластомъ, благодушествуетъ, спитъ безъ просыпу, а проснется — въ кабакъ ударится, точно по казенному длу-спшному. Разв когда въ кабачищ повстрчаетъ прохожихъ какихъ, везти ихъ возьмется, насажаетъ человкъ пять, али шесть на телегу, и поднимется у насъ псня… гамъ и крикъ, а пегашка, весь мокрый, такъ и разстилается по земл, еле ноги двигаетъ, хлыщутъ это, бьютъ его по чему попало, даже сердце наболитъ, глядя на такое безобразіе.
‘Живетъ Лёска-безсчастный у мордвина Осипа. Хозяинъ попался ему коренной пахарь, суета, ворчунъ, все бы онъ что нибудь работалъ, и ночь-то ему не спится, дома кажется ему темна ночь… Поглядлъ онъ на работника, видитъ — надлахъ работникъ: ‘ладно’, думаетъ, ‘ладно напалъ, ладно…’ а самъ все ворчитъ, и такъ бы и вымоталъ онъ всю силу изъ работника.
‘Пришло время просо сять… Чуть зорька — поднялся мордвинъ, работника будитъ: пріхми въ поле и, помолясь какъ слдуетъ, пахать принялись, вспахали эдакъ съ осьминникъ, глядятъ — откуда ни возьмись, нашъ Иванъ катитъ на своемъ на орл,-шляпа на боку — значитъ, готовъ, какъ слдуетъ. Подъхалъ и кричитъ: ‘собирайся Лёска, да мотри духомъ! я за тобой пріхалъ’, атому чего собираться — весь тутъ, все что есть — все на немъ.
‘Мордвинъ къ Ивану: ‘ты это что, Иванъ Сидорычъ, шутишь, что ли?’
‘— Ни мало, братецъ мой, отвчаетъ Иванъ:— я, говоритъ, Лёск мсто нашелъ, на духову мельницу — въ работники.
‘— Не пущу! завопилъ мордвинъ Осипъ:— прежде деньги подай.
‘— Дожидайся, отдамъ, когда будутъ, а ты Лёска садись…
‘Лёска — ни слова, слъ, знамо дло: съ отцомъ не разговоришься, потому — сила.
‘Иванъ — по лошади, мордвинъ — за лошадь, виситъ-те на узд, мужикъ-то скаредный, ему денегъ лишиться — все одно, что жизни…
‘Поднялась драка, шумъ вышелъ, по полю такъ и раздается: ‘караулъ, грабятъ!’
‘Эти мордвишки — народъ дружный, сколько ихъ въ пол ни было, вс такъ и тукнули, да и вцпились въ нашего Ивана… ну его бить — били, били… даже окровавили… и Лёск-безсчастному не спустили — изъ телеги его выволокли и вдоволь надъ нимъ потшились.
‘Ивану — все нипочемъ, крякнулъ, это, разъ одинъ, да и говоритъ: ‘Не видать же мордвину Осипу своихъ денегъ, какъ ушей своихъ, и того будетъ, что надо мною вдоволь натшился!’ А Лёску-безсчастнаго совсмъ перевернуло: ходитъ, бдняга. словно шальной, да все это думаетъ: за что люди его обидли.
‘Духову въ т-поры содержалъ тамбовскій мщанинъ города Шацка, Сазонъ Сазонычъ, Грязнушкинъ прозывался, умнющій былъ человкъ: совтъ ли теб дать, просьбу ли настрочить — только его возьми, капиталъ имлъ, бороду брилъ, шляпу носилъ пуховую, да высокую, въ желтомъ сюртук ходилъ, долгополомъ, и часы безпремнно при немъ… Бывало, гд еще завидитъ тебя, ты только изъ лсу съ мшками покажешься, а ужь онъ шляпу свою высокую снимаетъ, тебя привчаетъ: ‘милости, говоритъ, просимъ, милости просимъ, почтеннйшій, милйшій’, и такой, кажется, привтливый, а досади ему чмъ — състь готовъ!
‘Понравилось нашему Лёск-безсчастному житье на Духовой, потому именно, что во всемъ такое приволье, что не вышелъ бы, кажется, вкъ. Эта черемуха, эта калина, эти кусты всякіе такъ и сплелись другъ съ другомъ, и красно-то, и бло-то, и желто вокругъ мельницы… стой да любуйся, сколько душ твоей надобно, а пройти тми кустами — не пройдешь, никакъ не продерешься, и рчки не видать за ними, слышно только, что гд-то шумитъ рчка по камешкамъ.
‘Ходитъ Лёска-безсчастный такой веселый, мшками такъ и ворочаетъ, румянецъ съ лица не сходитъ, псня съ языка не слетаетъ, а въ воскресный день и волосы себ разчешетъ, рубашку красную, что хозяинъ подарилъ, наднетъ — чудо парень, и не то, чтобы онъ былъ больно высокъ, да широкъ костью, да красивъ — нтъ, а такое у него было лицо доброе, да привтливое, что каждаго къ нему такъ и тянуло, и, кажется, не разстался бы вкъ съ нимъ.
‘Любуется народъ на Лёску-безсчастнаго, любуется имъ и хозяинъ мельничный, а больше всхъ любуется имъ хозяйская племянница, Дуняшей звали, и вьется она вокругъ Лёски, словно птичка-малиновочка вокругъ своего гнзда.
‘Бывало, въ сумерки, когда это народъ угомонится и запрутъ мельницу, сядутъ они рядышкомъ гд нибудь въ сторонк, вода это тихо журчитъ, а въ кустахъ словно стонъ стоитъ — соловьи заливаются, дерма-дерутъ… И ночь наступитъ, и звзды вспыхнутъ одна за другой, а они все сидятъ, да тихо промежь себя разговоры ведутъ.
‘Грязнушкинъ все видитъ, да раздумываетъ, какъ бы это свадьбу поскоре смастерить, да работника себ вчнаго прилучить, а Ивану нашему и невдомекъ поглядть на сына, на его счастье — не до того было, смоталъ онъ хлбъ на корню — тому же мордвину Осипу, да на т деньги — и ну… И только когда изъ денегъ выбился, не стало на что пить, тутъ только собрался онъ на Духову.
‘Подходитъ Иванъ къ Духовой… Грязнушкинъ бжитъ… его встрчаетъ, за столъ убранный сажаетъ, всякими напитками ублажаетъ…
‘Сидитъ Иванъ, пьетъ, а въ голов у него другое, что тутъ ему поживишка порядочная случилась. Одну-другую выпили и сталъ, это, Грязнушкинъ издалека заводить насчетъ Дуняшки. Иванъ — ничего, выслушалъ его до конца и сказалъ такъ: ‘Отсчитай ты мн, Сазонъ Сазонычъ, сто рублей деньгами, да подпишись ты кормить и поить меня въ старости, тогда я теб не перечу женить сына на комъ только вздумаешь.
‘Сказалъ, словно ножомъ отрзалъ, и слушать ничего не слушаетъ, и въ толкъ ничего не беретъ.
‘Раскиплся это Грязнушкинъ, подлетлъ къ Ивану, весь трясется отъ злости: ‘вонъ, говоритъ, сейчасъ, чтобы твоего и духу не было!…’
‘— Ладно, говоритъ Иванъ:— уйду и парня съ собой уведу.
‘Грязнушкинъ еще пуще распалился: въ т-поры у нихъ чуть до драки не дошло.
‘Выбралъ Иванъ ночь потемне, идетъ на Духову, будитъ Лёску-безсчастнаго.
‘— Идемъ, говоритъ, Лёска, я за тобой…
‘Не валялся Лёска въ ногахъ у отца безжалостнаго и плакать не плакалъ, и упрашивать не упрашивалъ, а пошелъ онъ съ Духовой молча, не оглянулся даже.
‘Одинъ помолецъ лежалъ на возу, не спалось ему что-то, онъ все объяснилъ, какъ дло было.
‘Просыпается Грязнушкинъ, сейчасъ все узналъ — освирплъ пуще звря лютаго, сцапалъ, это, перо, ну — строчить прошеніе къ самому становому, строчитъ-те, что въ голову влзетъ: такъ и такъ, дескать, бжалъ отъ меня работникъ, Александръ Сидоровъ, ночнымъ бытомъ и стащилъ, дескать, и то и другое и третье… валяй, что въ голову пришло…
‘Настрочилъ, шляпу свою высокую надвинулъ, прыгъ на бговыя дрожки верхомъ, махъ — въ городъ.
‘Потянули Ивана съ сыномъ въ городъ, къ суду, къ расправ, за что — богъ-вдаетъ, и спустя уже годъ дождались они такого ршенія: содержать, дескать, ихъ въ сильномъ подозрніи — на тмъ и дло кончилось.
‘Побжалъ Лёска-безсчастный на Духову, да узналъ онъ тамъ всти недобрыя про Дуняшку свою, про малиповочку: за вдовца ее отдали, за богатаго, да не милаго, повнчали усильствомъ.
‘Тихой поступью возвратился Лёска-безсчастный въ свою слободу, а отецъ безжалостный, на горе его не взираіочи и не давши ему погрустить хоть одинъ часокъ, поставилъ его въ работники къ одной барыньк небогатенькой и деньги въ акуратъ взялъ — за полгода впередъ.
‘Не усплъ еще Лёска-безсчастный полгода дожить у барыньки, какъ уже сыскалъ ему отецъ другое мстечко, на другое мсто перевелъ, а тамъ на третье, и не найдется вокругъ слободы нашей ни мужика зажиточнаго, ни двора ямскаго, ни мельника денежнаго, у коего не побывалъ бы Лёска-безсчастный въ работникахъ.
‘Такъ скажу: помыкалъ Лёской-безсчастнымъ отецъ его, словно скотомъ рабочимъ, бывало, безъ стыда и безъ жалости на базаръ Лёску-безсчастнаго выведетъ, и кто больше посулитъ за него, да виномъ уботворитъ какъ слдуетъ, за тмъ и ступай Лёска-безсчастный, тотъ и хозяинъ ему, безталантному.
‘Глядишъ это на Лёску-безсчастнаго, глядитъ — а сердце въ теб такъ и истоскуется, и скажетъ бывало: ‘ты зачмъ поддался отцу безжалостному, для чего ему потворствуешь?’
‘— На то его власть отцовская-нерушимая, скажетъ Лёска, да и пойдетъ прочь.
‘Потолковали люди, пожалли, да и рукой махнули — кому нужно!
‘Годъ прошелъ, другой прокатился… прилетла къ намъ золотая всточка, словно птица райская, ослпилъ насъ свтъ невиданный, обуяла радость неслыханная, врить боишься, не врить еще пуще боишься, а вслухъ порадоваться никто несогласенъ: каждый себя бережетъ.
‘Вдругъ… и невзначай совсмъ, зазвонили въ колоколъ: собирайся народъ въ церковь божію… шумитъ сотникъ подъ окошечкомъ. Народъ весь поднялся, и старый и малый, давка, тснота, одинъ другаго побиваетъ, а становой свое дло длаетъ: читаетъ… все читаетъ… на то не взираетъ, что слышать-то его, почесть, никто не слышитъ… Прочиталъ, это, то, что слдуетъ — и правъ… дальше по тракту скачетъ, а мужики стоятъ, ему вслдъ глядятъ.
‘Тутъ вскричали насъ на барскій дворъ, слышь ты, баринъ изъ Питера прибылъ, толковать съ нами хочетъ.
‘Баринъ у насъ смирный, да неспсивый, жалость въ себ иметъ, къ народу простому не наругатель, слова худаго никто отъ него не слыхивалъ — грхъ сказать, не увидишь его и не услышишь, когда, бывало, пожалуетъ онъ къ намъ изъ Питера: сидитъ-те въ своей комнатк, да по охот своей надъ книжками убивается.
‘Честь-честью приглашаютъ насъ въ покои барскіе, ввалились мы вс до единаго… Лакей серчаетъ: полы, говоритъ, вы мн помарали, мужичье необразованное… Мы — ничего, молчимъ… Ждемъ, что воспослдуетъ…
‘Вышелъ это къ намъ нашъ баринъ — да какъ брякнетъ громкимъ, ровно не своимъ голосомъ: поздравляю васъ, братцы, съ волей…
‘Такъ онъ насъ въ т поры и сшибъ, словно изъ ружья выпалилъ, не устояли мы на ногахъ, разомъ грохнулись на полъ, кто крестное знаменіе творитъ, кто молитву шепчетъ, что-то невдомое заговорило въ насъ, и сердце въ груди ровно ширится.
‘Глядитъ на насъ баринъ, дивуется, это волосы на себ ерошитъ, и всего-то его будто лихорадка бьетъ.
‘И не знаю сколько наговорилъ онъ намъ въ т поры словъ ласковыхъ: и съ той, какъ бы это выговорить… трапація… цинаціи… или другая какая, врно не помню — знашь, впервые слово такое повстрчалось — съ ней поздравлялъ… и въ общество-то къ намъ просился, въ сосди добрые назывался…
‘Стоимъ мы часъ и другой, измаялись совсмъ, и въ жаръ и въ холодъ бросаетъ, а онъ все свое длаетъ, все говоритъ и говоритъ — въ лоскъ насъ кладетъ!
‘Тутъ доложили барину, что карета готова, оно и кстати пришлось: голосъ-то фальщить сталъ — надорвался.
‘Слъ онъ въ карету: прощайте, говоритъ, вольные люди! да и былъ таковъ.
‘Валимъ это мы съ барскаго двора гурьбой, такъ насъ и покачиваетъ, словно изъ бани угарной вышли, валимъ это мимо кабака.
‘Ребята, стой! Становись въ кружокъ.
‘— Что?
‘— Сложимся на ведерко и давай толковать.
‘Ведерко поршили, а изъ потёмокъ все еще не вышли.
‘Слушаетъ это Иванъ наши толки, бороду поглаживаетъ, а самъ ухмыляется.
‘Мы къ Ивану всмъ міромъ пристали: скажи, да скажи, что на ум держишь?
‘Взялъ это Иванъ книжку отъ сотскаго, поглядлъ въ нее, сдвинулъ свои брови густыя и сталъ насъ дураковъ учить уму-разуму, ровно твой соловей залился: и земля-то вся наша со всми, какъ есть, лсными и луговыми удовольствіями, и ничего-то съ насъ не будетъ спрашиваться, и то и другое поетъ…
‘Мужики слушаютъ — ротъ разинувши. Взяли еще ведро… Ну — гулять, и такимъ обычаемъ почесть трое сутокъ прожили возл царева кабака.
‘И сталъ нашъ Иванъ всему длу голова: возьметъ это палочку, идетъ, ровно бурмистръ какой, со двора на дворъ, людей собираетъ, къ цареву кабаку сходиться приказываетъ.
‘Тутъ какъ разъ подоспло время оброкъ платить, а Иванъ свое толкуетъ: не слдуетъ, да не слдуетъ.
‘Подумали, потолковали міромъ, да на томъ и ршили, что не слдуетъ, такъ и старшин отнеслись — старшина по начальству метнулся.
‘Налетлъ становой приставъ… Мы вс дрогнули, да и сбились кучей около ванькиной избенки, словно бараны около пастуха, когда примрно волкъ къ нимъ подбирается.
‘Нашъ Иванъ не сроблъ, ни чуть даже, беретъ онъ эту книжку, что читалъ мужикамъ, и раздаетъ ее по листочку всему міру крещеному, а становой — тутъ какъ тутъ…
‘— А! Кто? Что вы? Давай сюда! кричитъ становой, а самъ ужь ухватилъ старика одного за бороду, теребитъ.
‘— Сказывай, кто у васъ всему длу голова?
‘Старикъ молчитъ… становой пуще…
‘— Сказывай, знать ничего не хочу!… И ногами затопалъ.
‘Ну, старикъ испужался, говоритъ: ‘Иванъ Сидоровъ — всему длу голова’.
‘— А, подавайте мн Ивана Сидорова!
‘— Батюшки, родимые, не выдавайте меня на муку лютую, на безчестье, взмолился нашъ Иванъ: — я васъ братцы въ чистую волю произведу…
‘— И не выдадимъ, сказали ребята помоложе и заслонили Ивана своей грудью…
‘— И не выдадите? загремлъ становой.
‘— И не выдадимъ…
‘— Такъ-таки и не выдадите?…
‘— Сказано: не выдадимъ — такъ и не выдадимъ, проваливай, знай…
‘Какъ вдарится это отъ насъ становой бжать, какъ разв ноги поднялъ, кричитъ: ‘бунтъ, разбой…’ а самъ, знай, прибавляетъ ходу.
‘Наши ребята пріободрились: ‘ну, его! ну, его! ату, его!…’ словно сраго волка травятъ, а становой сыпетъ… смху-то!…
‘Недолго мы покуражились: доходитъ къ намъ такой слухъ, что идетъ на насъ самъ исправникъ, съ арміей подступаетъ… Видимъ, бда идетъ на насъ… измаялись совсмъ, эти бабы воютъ, да стонутъ… куда дваться, куда бжать?
‘Разгромили бы нашу слободу, не вступись за насъ посредственникъ: ‘Стой, говоритъ, войско, съ мста не трогайся, пока не повижусь я съ мужиками, можетъ, они вину свою возчувствуютъ, моего слова послушаютъ…’
‘Тихо да степенно повелъ съ нами рчь посредственникъ, мы это слушаемъ его, да дивуемся его рчи тихой… Ждемъ: вотъ зачнетъ онъ насъ бить, почнетъ хлыстать, да наши бороды рвать… ни мало: пальцемъ никого не тронулъ, и бороды вс цлы. Даже народъ изумился, какія это только времена пришли…
‘Молча выслушалъ народъ рчь посредственника и къ ногамъ его такъ и грянулся: пощады молитъ.
‘Пощадилъ насъ посредственникъ съ уговоромъ съ тмъ, чтобы мы оброкъ выслали, да Ивана Сидорова изъ общества выключили, потому, говоритъ: что онъ васъ перемутилъ, загубить хотлъ всю слободу.
‘Освирплъ народъ, и старый и малый на Ивана поднялся: кровопійца ты нашъ, язва, шельмецъ, разбойникъ! да тутъ же съ горяча и составили такой приговоръ: Ивана на поселенье сослать, а сына его, Лёску-безсчастнаго, въ солдаты поставить.
‘Иванъ бросился въ ноги къ посредственнику — нтъ, поздно — ничего не помогло!
‘Поднялся Иванъ, встряхнулъ это волосами, брови свои густыя сдвинулъ, да и молвилъ такъ: ‘видно, судьба моя такая… Живутъ же люди и на поселеньи, а здсь мн и длать почестьчто нечего: ни кола ни двора не осталось, ни передо мной, ни за мной ничего не состоитъ’.
‘Тутъ ото дня два спустя народу собралось тьма тьмущая: каждому захотлось это взглянуть, какъ повезутъ Лёску-безсчастнаго въ городъ.
‘Вывели Лёску-безсчастнаго на улицу, всего оборваннаго, да ощипаннаго, подвода подъхала, отдатчикъ да провожатые дожидаются.
‘И до той самой минуты не грустилъ Лёска, не кручинился, а тутъ, какъ вышелъ это передъ народомъ, оборванный, да ощипанный, словно нищій какой, рядомъ съ матерью своей полоумною, да съ отцомъ пьяницей. Мать псни свадебныя играетъ, плясать порывается: знать, почудилось ей, что свадьба заводится, ея Лёска-безсчастный женится, а отецъ, Иванъ Сидорычъ, чуть языкомъ шевелитъ, а ногами такъ-то камаринскаго откалываетъ. Тутъ-то обвила его тоска лютая, словно змя ядовитая, и сломила его горемычнаго… Пошатнулся даже бдняга-безталантинй и впервые въ жизни своей залился слезами горючими.
‘Ркой льется Лёска-безсчастный, видно такъ: терпть — такъ терпть, плакать — такъ плакать, маненько да хорошенько. А самъ сказываетъ:
‘— Эхъ ты, матушка-родима, зачмъ ты меня на свтъ родила? для тоски одной, для печали.
‘— Эхъ, отецъ родной, что ты сдлалъ со мной? Размоталъ ты родное добро, что дды наши да прадды сотню лтъ наживали, сотню лтъ по грошамъ, по крохамъ собирали…
‘— Крпостнымъ я былъ твоей прихоти, пропивалъ ты тяжелый мой трудъ, трудовую копейку мою, потомъ облитую..’.
‘— И во всей моей младости не видалъ я себ радости, повстрчалась радость мн, да и ту люди отняли, да другому отдали…
‘Народъ даже смутился, каждый лзетъ къ Лёск-безсчастному, кто съ холстомъ, кто съ чмъ.
‘Ничего не принялъ Лёска-безсчастный, только въ ноги всему міру палъ, христа-ради просилъ не покидать безъ призрнія его мать полоумную… и какъ былъ, въ тхъ же тряпкахъ, да шобонахъ, такъ и ушелъ Лёска-безсчастный служить царю-батюшк почесть что съ однимъ мднымъ крестомъ на груди больной’.
Ямщикъ умолкъ, крупныя капли катились по бород его…
Былъ ли то дождь, или слезы — не знаю…
Вдали на мутномъ, мокромъ горизонт показалась слобода Золотиловка.