Очерки лондонских нравов, Диккенс Чарльз, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

Очерки лондонскихъ нравовъ.

1. РАЗМЫШЛЕНІЯ О ЛОНДОНСКОМЪ НАРОДОНАСЕЛЕНІИ.

Должно замтить, что въ Лондон есть люди, который живутъ — никмъ не замченные, и умираютъ — не оставивъ по себ никакого воспоминанія: ни хорошаго, ни дурного, ни даже посредственнаго. Въ сердц ближняго не пробуждается никакого сочувствія къ этимъ людямъ, существованіе ихъ никому не интересно и кром ихъ никто не принимаетъ въ немъ участія, нельзя сказать даже, что вмст съ смертію они предаются забвенію, потому что ршительно никто не знаетъ, жили они когда нибудь на бломъ свт или нтъ. Въ этой огромной столиц существуетъ многочисленный классъ людей, которые, по видимому, не имютъ ни единаго друга изъ цлаго народонаселенія и о существованіи которыхъ едва ли кто заботится. Подъ вліяніемъ крайнихъ недостатковъ и необходимыхъ средствъ къ существованію, они покидаютъ все близкое сердцу, стремятся въ Лондонъ и поселяются въ немъ въ надежд пріискать себ какое нибудь занятіе. Кому въ насъ неизвстно, какъ тяжело разорвать узы, которыя привязываютъ насъ къ родному крову и милымъ друзьямъ? но не тяжеле ли изгладить изъ памяти т безчисленныя воспоминанія о минувшихъ дняхъ радости и счастія, которыя въ теченіе многихъ лтъ затмъ только и лежатъ убаюканными въ нашихъ сердцахъ, чтобъ снова пробудиться въ нихъ и съ грустною дйствительностію представить близкія отношенія, соединявшія насъ съ друзьями, которыхъ мы покинули, — сцены, которыя мы видли, весьма вроятно, въ послдній разъ, и надежды, которыя мы нкогда леляли въ душ своей и съ которыми должны разстаться навсегда? Подобныя размышленія не тревожатъ уже боле людей и о которыхъ мы говоримъ, да оно и къ лучшему для нихъ. Имъ не съ кмъ подлиться своими чувствами: старинные домашніе друзья ихъ примерли, ухали въ чужія земли, радушные корреспонденты исчезли въ толп и шум какого нибудь дятельнаго города, и они сами постепенно обращаются въ какія-то пассивныя созданія — въ орудія привычки и лишеній.

На дняхъ мы сидли въ Сентъ-Джэмскомъ парк, вниманіе наше привлечено было человкомъ, котораго мы не задумываемся причислили къ клабу людей, о которыхъ сейчасъ говорили. Это былъ высокій, худощавый, блдный мужчина, въ черномъ фрак, въ полинялыхъ срыхъ брюкахъ, въ штиблетахъ и коричневыхъ перчаткахъ. Въ его рук былъ зонтикъ, — не потому, чтобы предвидлась, въ немъ необходимость: день былъ прекрасный, — но потому кажется, что, отправляясь каждое утро въ контору, гд служилъ, онъ привыкъ постоянно носить его съ собой. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по окраин небольшого лужка, гд разставлены были стулья для желающихъ приссть за извстную плату, и ходилъ, какъ намъ, казалось, не для удовольствія или освженія, но какъ будто изъ принужденія, точь въ точь какъ ходитъ онъ въ контору изъ самыхъ отдаленныхъ жилищъ Эйлингтона. Былъ понедльникъ, слдовательно человкъ этотъ на цлые двадцать четыре часа оторвался отъ своей конторки и явился сюда для пріятной прогулки. Мы невольно подумали, что онъ никогда прежде не имлъ свободнаго дня и что теперь онъ не зналъ даже, что ему сдлать съ собой. На зеленой травк весело рзвились дти, по песчанымъ дорожкамъ проходили группы гуляющихъ, вс весело разговаривали, шутили, смялись, но этотъ человкъ весьма серьёзно расхаживалъ по одному и тому же пространству, не обращая ни на что вниманія и не привлекая на себя вниманія гуляющихъ. На блдномъ, тощемъ лиц его не выражалось ни малйшаго признака, чтобы его интересовало что-нибудь или возбуждало въ немъ любопытство.

Въ манер и наружности его замтна была какая-то особенность, которая ясно высказывала намъ всю его жизнь, или, лучше сказать, цлый день его жизни, потому что дни этого человка не имютъ ни малйшаго разнообразія. Глядя на него, мы почти видли передъ собой грязную, небольшую контору, въ которую онъ ходитъ каждое утро, вшаетъ свою шляпу на одинъ и тотъ же гвоздь и помщаетъ ноги свои подъ ту же самую конторку, мы видли, какъ онъ снимаетъ фракъ, который долженъ служить ему цлый годъ, надваетъ другой, который отслужилъ ему въ теченіе прошлаго года, и который онъ хранитъ въ своей контор для сбереженія новаго. Въ этой контор онъ просиживаетъ по пяти часовъ и работаетъ такъ прилежно и такъ правильно, какъ часы, поставленные надъ каминомъ, громкій ходъ которыхъ также однообразенъ, какъ и все его существованіе, онъ только изрдка приподнимаетъ голову, и то за тмъ, чтобы среди затруднительныхъ вычисленій взглянуть на потолокъ, какъ будто въ пыльныхъ стеклахъ и зеленыхъ переплетахъ потолочныхъ рамъ сокрыто вдохновеніе. Въ пять часовъ или въ половин шестаго онъ тихо опускается съ своей табуретки, перемняетъ фракъ и отправляется куда нибудь поближе къ Бокльсбири, къ своему обычному обденному мсту. Лакей исчисляетъ ему списокъ блюдъ съ доврчивымъ видомъ, потому что онъ постоянный поститель, и посл вопроса: ‘что у васъ хорошенькаго?’ или ‘что у васъ свженькаго?’ поститель заказываетъ порцію росбифу съ зеленью и полъ-кружки портеру. Порція его сегодня меньше обыкновенной, потому что зелень дороже картофеля на цлую пенни, и потому еще, что вчера онъ потребовалъ лишнюю булку, а третьяго дня позволилъ себ скушать лишній кусочекъ сыру. По окончаніи этого важнаго договора съ лакеемъ, онъ вшаетъ свою шляпу и обращается къ ближайшему сосду съ покорнйшею просьбою одолжить ему газету по минованіи въ ней надобности. Если ему удается достать ее въ теченіе обда — какое счастіе! Онъ съ очевиднымъ удовольствіемъ то съдаетъ кусочекъ своей порціи, то прочитываетъ нсколько строчекъ какого нибудь интереснаго извстія. Аккуратно пятью минутами ране часа времени посвященнаго обду, онъ вынимаетъ изъ кармана шиллингъ, расплачивается, бережно кладетъ сдачу въ жилетъ (отложивъ сначала одну пенни за труды лакея) и возвращается въ контору. Если этотъ день нтъ иностранной почты, то спустя полъ-часа онъ снова выходить въ нея и обычнымъ шагомъ возвращается домой въ свою маленькую квартирку, расположенную въ задней части какого нибудь домика въ Эйлингтон. Здсь ожидаетъ его чай, въ теченіе котораго онъ иногда съ удовольствіемъ вступаетъ въ разговоръ съ маленькимъ сыномъ домовой хозяйки, а иногда задаетъ ему задачи изъ простого сложенія, за что награждается одною пенни. По временамъ ему случается снести письмо къ своему патрону на Россель-сквэръ, а тогда богатый купецъ, услышавъ голосъ своего подчиненнаго, зоветъ его въ столовую. ‘Мистеръ Смитъ, пожалуйте сюда’, и мистеръ Смитъ, опустивъ свою шляпу къ ножк одного изъ стульевъ великолпной залы, робко входитъ въ столовую, принявъ снисходительное предложеніе приссть, онъ тщательно подворчиваетъ ноги подъ стулъ, садится въ значительномъ разстояніи отъ стола и, выпивъ рюмку хересу, которую подноситъ ему старшій сынъ хозяина, встаетъ со стула, осторожно пятится назадъ и ускользаетъ изъ комнаты съ такимъ душевнымъ волненіемъ, отъ котораго тогда только оправляется, когда снова увидитъ себя на знакомой ему Эйлингтонской дорог. Бдные люди! они довольны, но нельзя сказать, что они счастливы, смиренные и унылыя, они не чувствуютъ въ душ своей страданій, но зато они не знаютъ также, что значитъ удовольствіе.

Сравнивъ теперь этихъ людей съ другимъ классомъ созданій, которыя, подобно имъ, не имютъ ни друга, ни товарища, но которыхъ положеніе въ обществ основано на собственномъ ихъ выбор. Эти люди обыкновенно узнаются по сдымъ головамъ и краснымъ лицамъ, они бываютъ преданы портвейну и любятъ носить самые модные сапоги. Изъ убжденія (трудно опредлять только, какого именно: дйствительнаго или воображаемаго, но вроятне всего — дйствительнаго), что они богаты, а родственники ихъ бдны, они становятся подозрительны, обнаруживаютъ явное ко всмъ нерасположеніе, находятъ величайшее удовольствіе считать себя несчастными и наводить уныніе на всхъ, кто приближается къ нимъ. Подобныхъ людей вы можете увидть всюду, въ кофейныхъ — вы легко узнаете ихъ по недовольнымъ восклицаніямъ и по роскошнымъ обдамъ, въ театрахъ — всегда увидите ихъ на однихъ и тхъ же мстахъ, съ одними и тми же недовольными взглядами, которые они бросаютъ на ближайшихъ въ нимъ молодыхъ людей, на вечерахъ — по раздражительности за картами и по ненависти къ музык, Человкъ подобнаго рода любитъ, чтобы комнаты его были убраны великолпно, чтобы кругомъ его находилось огромное собраніе книгъ, серебра и картинъ, и любитъ это не столько для собственнаго своего удовольствія, сколько для возбужденія зависти и огорченія въ тхъ, которые сами желали бы имть все это, но не имютъ средствъ состязаться съ нимъ. Онъ принадлежитъ къ двумъ или къ тремъ клубамъ, вс члены которыхъ завидуютъ, льстятъ и ненавидятъ его. Иногда обращается къ нему за вспомоществованіемъ какой нибудь бдный родственникъ, женатый племянникъ, можетъ быть, и тогда богатый дядюшка съ чистосердечнымъ негодованіемъ пустится въ ораторство о неосмотрительности женатыхъ молодыхъ людей, о недостаткахъ жены, о несчастіи имть семейство и о сущей пагуб входить въ долги со ста-двадцатью-пятью фунтами годового дохода и о многихъ другихъ непростительныхъ порокахъ, нотація обыкновенно заключается самодовольнымъ обзоромъ собственнаго своего поведенія и деликатнымъ намекомъ прибгнуть къ приходской помощи. Оставивъ по духовному завщанію все свое состояніе какому нибудь Обществу, такой человкъ умираетъ въ одинъ прекрасный день отъ апоплексіи посл роскошнаго обда. И общество воздвигаетъ ему огромный памятникъ, съ исчисленіемъ добродтелей покойнаго.

Вслдъ за извощиками различныхъ родовъ и кондукторами дилижансовъ, пользующихся особеннымъ нашимъ вниманіемъ, за ихъ невроятное хладнокровіе, всегдашнее присутствіе духа, мы не знаемъ класса людей, который доставлялъ бы нашей наблюдательности столько пищи, какъ лондонскіе мастеровые. Эти люди не составляютъ ужъ, какъ было въ старое время. организованнаго общества, имвшаго рзкій характеръ. Теперь порывы храбрости ихъ очень легко обуздываются бдительнымъ окомъ новой полиціи, перспективнымъ видомъ полицейскаго дома и наконецъ наказаніемъ. При всемъ томъ они составляютъ, на нашъ взглядъ, особый классъ народа, интересный по своей смиренности. Неужели, проходя въ праздничный день по улицамъ Лондона, никто не замчалъ этихъ людей? неужели никому не случалось видть стремленія, къ торжественности и пышности, которое они обнаруживаютъ? Недли дв тому назадъ, въ воскресный день, мы шли по улиц Страндъ, позади небольшой группы, которая во всю дорогу доставляла намъ сильное удовольствіе. Было около четырехъ часовъ по полудни, и группа эта, состоявшая изъ четырехъ человкъ, держала путь свой по направленію къ Сентъ-Джемскому парку. Они шли рука въ руку, у каждаго блыя лайковыя перчатки, точь-въ-точь какъ у жениховъ, свтлые брюки безукоризненнаго покроя и верхняя одежда, которой до нын не придумали еще названія: что-то среднее между пальто и сюртукомъ, съ воротникомъ пальто, полами сюртука и карманами, равно идущими къ тому и другому.

Въ рук каждаго джентльмена находилась трость съ огромной шолковой кистью, которую онъ граціозно обвивалъ вокругъ набалдашника. Безъ смха невозможно было смотрть на ихъ свободную, безпечную поступь, исполненную чванства. Одинъ изъ группы имлъ при себ часы, величиной и видомъ похожіе на рибстонскій ранетъ. Онъ осторожно вынималъ ихъ изъ жилета и тщательно сравнивалъ съ часами на церкви Сентъ-Клементъ, съ великолпными часами Биржи, съ часами церкви Сентъ-Мартинъ и наконецъ съ часами Конной Гвардіи. Съ прибытіемъ въ Сентъ-Джэмскій паркъ, одинъ изъ членовъ общества нанялъ стулъ второго разряда, нарочно затмъ, чтобы выказать свои блестящія сапоги, и опустился на эту двугрошовую роскошь съ такимъ видомъ, въ которомъ отражались вс знаменитости между фамиліями Бруксовъ и Снуксовъ, Крокфордовъ и Велзовъ.

Конечно, мы можемъ смяться надъ подобными людьми, и они никогда не заставятъ насъ сердиться на нихъ. Они обыкновенно бываютъ въ хорошихъ отношеніяхъ между собою, и изъ этого можно заключить, что въ нихъ есть доброе расположеніе и къ окружающимъ ихъ. Если они своими расфранченными особами и представляютъ иногда ходячую глупость, то каждый согласится, что она гораздо сносне скоросплой тупости квадрантскихъ щеголей и молодецкаго дендизма, встрчаемаго на улицахъ Пэлъ-Мэлъ и Реджентъ.

II. РОЖДЕСТВЕНСКІЕ ПРАЗДНИКИ.

Рождественскіе праздники! Святки! веселые дни! Человкъ, въ душ котораго съ наступленіемъ Святокъ не пробуждаются радостныя чувства, не рождаются воспоминанія о пріятныхъ событіяхъ въ жизни, непремнно долженъ быть мизантропомъ!! Бываютъ, впрочемъ, и такіе люди, которые скажутъ вамъ, что Святки не имютъ для нихъ прежней прелести, что прежде, бывало, наступающіе дни Рождества приносили съ собой изъ минувшаго стараго года новую пріятную надежду или пророчили счастье въ будущемъ, теперь тже самые святки пробуждаютъ въ нихъ грустныя воспоминанія о стсненныхъ обстоятельствахъ и уменьшенныхъ доходахъ, о пирахъ, которые нкогда они давали своимъ коварнымъ друзьямъ, и о холодномъ презрніи, которое теперь, въ минуты бдствія, обнаруживаютъ коварные друзья. Оставьте эти грустныя воспоминанія! Конечно, нельзя сказать, чтобы вовсе не было такихъ людей, которые, проживъ довольно долго въ свт, не имли бы подобныхъ мыслей. Но зачмъ для своихъ печальныхъ воспоминаній выбирать изъ трехъ-сотъ-шестидесяти-пяти самый веселый денъ! Бросьте ихъ еще разъ повторяю, придвиньте стулъ къ яркому камину, налейте вашъ стаканъ и пойте круговую псню. Если комната ваша сдлалась немного тсне прежней, что за бда! не унывайте и въ душ благодарите Бога, что вы не совсмъ еще несчастны! Чтожъ длать, если одинъ маленькій стулъ остается пустымъ, и если не видно на немъ невиннаго малютки, который радовалъ сердце отца и возбуждалъ радость въ душ матери! Не останавливайтесь на прошедшемъ, не думайте о томъ, что не прошло еще и года, какъ прекрасное дитя, котораго теперь уже нтъ, сидло передъ вами, съ цвтущимъ здоровьемъ на лиц и игривымъ сознаніемъ ребячества въ веселыхъ глазахъ. Не лучше ли вспоминать о настоящихъ нашихъ благахъ, которыми Провидніе съ изобиліемъ одаряетъ человка, — но отнюдь не прошедшихъ несчастіяхъ, которыхъ на долю смертнаго выпадаетъ очень немного. Наполните же снова вашъ стаканъ съ веселымъ лицомъ и довольнымъ сердцемъ. Веселитесь всей душой, какъ будто счастіе жизни зависитъ отъ того, чтобы Святки были веселы, и новый годъ былъ встрченъ радостью.

Можно ли быть равнодушнымъ къ изліянію нжныхъ чувствъ, дружбы, любви, которыми изобилуетъ это время года? Кому неизвстны семейныя собранія о Святкахъ? право, мы ничего ни знаемъ боле усладительнаго для души! Кажется, что въ самомъ слов ‘Святки’ заключается что-то мистическое! Раздоръ и несогласіе — слдствіе какой нибудь пустой причины, позабываются, чувство братской любви пробуждается въ сердцахъ людей, которые долгое время были чужды ему, родственники, нсколько мсяцевъ избгавшіе встрчи другъ съ другомъ, предлагаютъ и принимаютъ чистосердечныя объятія и въ настоящемъ счастіи погребаютъ прошедшую вражду. Добрыя сердца, стремящіяся другъ къ другу, но удерживаемыя ложными понятіями о гордости и личномъ достоинств, снова соединяются и выражаютъ искреннее добродушіе и снисхожденіе. О, если бы Святки продолжались цлый годъ, то предразсудки и страсти, искажающія нашу натуру, никогда ни обнаружились бы тми, кому они всегда должны быть чужды!…

Семейное собраніе о Святкахъ, про которое мы говоримъ, нельзя назвать обыкновеннымъ собраніемъ родственниковъ, весьма однообразно встрчающихся въ недлю или въ дв недли разъ по приглашенію, — нтъ! это скоре полное годичное собраніе всхъ возможныхъ членовъ семейства, старыхъ и малыхъ, богатыхъ и бдныхъ, вс дти еще за два мсяца ожидаютъ его съ нетерпніемъ. Прежде это собраніе назначалось въ дом ддушки, но ддушка становится старъ, бабушка тоже, тотъ и другая, чувствуя слабость здоровья, передаютъ свое хозяйство и поселяются въ дом дядюшки Джоржъ. Итакъ, собраніе бываетъ у дядюшки Джоржъ. Бабушка заране присылаетъ различныя лакомства, а ддушка непремнно самъ плетется въ Ньюгэтскій рынокъ купить индйку, и нарочно нанимаетъ человка, чтобъ нести ее съ тріумфомъ. По приход домой онъ непремнно наградитъ своего провожатаго сверхъ платы рюмкой водки, и честный носильщикъ долгомъ поставляетъ себ поздравить тетушку Джоржъ ‘съ веселыми Святками и съ наступающимъ новымъ годовъ’. Бабушка дня за два или три во всхъ своихъ поступкахъ длается таинственною, хотя и не до такой степени, чтобъ не разнесся слухъ о сдланныхъ ею покупкахъ: о прекрасныхъ чепцахъ для служанокъ и о цломъ короб книгъ, перочинныхъ ножей и ресфедеровъ для юной отрасли. Въ свою очередь и тетушка Джоржъ тоже секретничаетъ и заблаговременно отдаетъ на кухн приказаніе насчетъ приготовленія лишней дюжины рождественскихъ пирожковъ къ обду и огромнаго пуддинга для маленькихъ дтей.

Въ рождественскій сочельникъ бабушка бываетъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Въ теченіе цлаго дня она заставляетъ дтей очищать черносливъ, миндаль и тому подобное, — а когда все очищено, упрашиваетъ дядюшку Джоржа спуститься въ кухню, снять сюртукъ и заняться приготовленіемъ пуддинга. Дядюшка Джоржъ исполняетъ все приказанія бабушки съ веселымъ видомъ, возбуждаетъ шумный восторгъ въ маленькихъ дтяхъ и прислуг. Вечеръ заключается игрою въ жмурки: ддушка попадается первымъ, доставляя своимъ проворствомъ и ловкостью обильный источникъ къ шуткамъ всему собранію.

На другое утро престарлая чета съ огромнйшей свитой, состоящей изъ внучатъ, отправляется въ церковь, между тмъ какъ тетушка Джоржъ остается дома вытирать графины и наполнять судки, а дядюшка Джоржъ — разставлять бутылки въ столовой, откупоривать ихъ и мшаться не въ свои дда.

Съ возвращеніемъ изъ церкви къ завтраку ддушка вынимаетъ изъ кармана втку омелы и заставляетъ мальчиковъ подъ этой вткой цаловать своихъ маленькихъ кузинъ, это доставляетъ какъ мальчикамъ, такъ и ему величайшее удовольствіе, но раздражатъ понятія бабушки о приличіи. Чтобы поправить дло, ддушка наивно признался, что когда ему минуло тринадцать лтъ и три мсяца отъ роду, онъ самъ въ первый разъ поцаловалъ бабушку подъ вткой омелы, безъ всякаго сомннія, при этой откровенности вс дти хлопаютъ въ ладоши и смются отъ души, тетушка Джоржъ и дядюшка Джоржъ вторятъ дтямъ, бабушка перестаетъ хмуриться, смотритъ веселіе и съ ласковой улыбкой говоритъ, что ддушка всегда былъ повсой, смхъ дтей поднимается громче прежняго, а ддушка смется громче ихъ всхъ.

Но все эти ничто въ сравненіи съ удовольствіемъ, которое ожидаетъ имъ впереди, когда бабушка, въ высокомъ чепц и шолковомъ плать аспиднаго цвта, а ддушка — съ пышными манжетами и въ бломъ шейномъ платк, садятся въ гостиной по одну сторону камина, а дти и тетушка Джоржъ располагаются противъ нихъ и съ нетерпніемъ ждутъ дорогихъ гостей. Подъхала наемная карета, дядюшка Джоржъ глядитъ въ окно и восклицаетъ: ‘это Джонъ!’.

Дти бросаются къ дверямъ и стремглавъ бгутъ по лстниц. Дядюшка Робертъ, тетушка Джэнъ, безцный малютка, и добрая няня, — словомъ сказать, цлая семья дядюшки Роберта поднимается по лстниц, среди шумныхъ криковъ: ‘душечка, милочка!’, со стороны дтей, и безпрестанныхъ повтореній: ‘не ушибите ребенка’ — со стороны няни. Ддушка беретъ къ себ на руки внучка, а бабушка цалуетъ свою дочь, и едва только затихнутъ громкіе восторги этой первой встрчи, какъ являются другіе дядюшки и тетушки, со множествомъ кузеновъ и кузинъ. Въ гостиной кром невнятнаго говора, непринужденнаго смха и веселья ничего больше, не слышно.

Среди минутной остановки разговора въ уличную дверь раздается робкія стукъ и возбуждаетъ общій вопросъ: ‘кто тамъ такой?’ Двое дтей, стоявшихъ у окна, помщаютъ тихимъ голосовъ, что ‘это бдная тетушка Маргарита’. Дядюшка Джоржъ выходитъ изъ комнаты, чтобы съ радушіемъ встртить новаго гостя. Бабушка принимаетъ серьёзный видъ, въ ней является особенная принужденность: Маргарита вышла замужъ за бднаго человка, безъ согласія своей матери, мало того, что бдность сдлалась ея удломъ и обратилась въ наказаніе за ея проступокъ, — она покинута сердечными друзьями и исключена изъ общества самыхъ близкихъ дорогихъ родственниковъ. Но наступили Святки, и, подъ благотворнымъ вліяніемъ ихъ, гнвъ, боровшійся въ теченіе года съ лучшими чувствами, долженъ растаять, какъ таетъ полу-образовавшійся ледъ подъ лучами утренняго солнца. Правда, родителю нетрудно въ порывахъ гнва произнесть угрозу на непослушное дитя, можно ли допустить развиться этому гнву до такой степени, чтобы въ минуты общей радости и веселья ршиться изгнать свою дочь изъ отцовскаго дома, въ которомъ она проводила подобные праздники въ теченіе многихъ лтъ, постепенно переходя изъ юности въ дйственный возрастъ и потомъ почти незамтно обращаясь въ прекрасную и умную женщину. Видъ справедливой строгости и холоднаго упрека, который бабушка принимаетъ на себя, страшить бдную преступницу, а когда сестра подводитъ ее, блдную и унылую — не отъ бдности, которую она могла перенести, но отъ сознанія въ пренебреженіи къ ней — холодный видъ бабушки становится невыносимъ. Наступаетъ минутное молчаніе, бдная дочь вдругъ вырывается отъ сестры и, рыдая, бросается на шею матери… Отецъ поспшно выступаетъ впередъ и хватаетъ руку ея мужа. Друзья окружаютъ ихъ съ выраженіемъ искренняго чувства и въ семейномъ кругу снова водворяется счастіе и pадость.

Что касается до обда, то онъ усладителенъ, въ полномъ смысл этого слова, все идетъ прекрасно, вс въ хорошемъ расположеніи духа, вс расположены длать удовольствіе другъ другу и быть довольными. Ддушка со всми подробностями разсказываетъ о покупк индйки и незамтно предоставляетъ бабушк разсказать о томъ, какъ покупалась эта птица въ былыя времена, что и исполняется съ величайшей аккуратностью. Дядюшка Джоржъ, разсказываетъ анекдоты, разрезываетъ дичь, пьетъ вино, шутитъ съ дтьми, подмигиваетъ кузинамъ, — словомъ сказалъ… восхищаетъ всхъ своей любезностью и радушіемъ. Наконецъ въ столовую входитъ толстая служанка съ гигантскимъ пуддингомъ, украшеннымъ огромной вткой мирты, и тогда поднимется такой смхъ, шумъ, хлопанье маленькими, пухленькими ручками и топанье ногами, это наступающее волненіе только и можно сравнить съ восторгомъ, которымъ встрчается и провождается удивительный подвигъ вливанія зажженаго рому въ рождественскіе пирожки! А потомъ десертъ! вино! шутки! Разв это ничего не значитъ? А прекрасные спичи, которые говоритъ, и восхитительныя псни, которые поетъ мужъ Маргариты! Онъ употребляетъ вс усилія, чтобы показаться пріятнымъ человкомъ: и оказать свое вниманіе бабушк. Даже ддушка не только споетъ свою, любимую псню, но поощряемый единодушнымъ encore, появлется, по, принятому обыкновенію, съ новою псенкой, которую никто еще, исключая разв бабушки, не слышалъ. Молодой проказникъ кузенъ, находившійся у стариковъ въ опал, за извстныя имъ шалости, доводитъ всхъ до судорожнаго смха пніемъ самыхъ необыкновенныхъ и нигд еще не слыханныхъ комическихъ псенъ.

Вечеръ проходитъ такимъ образомъ въ шумной радости, пробуждаетъ въ душ каждаго и, чувство любви къ ближнему и укрпляетъ доброе расположеніе въ сердцахъ на цлый предстоящій годъ.

III. НОВЫЙ ГОДЪ.

Вслдъ за Святками наступленіе Новаго Года составляетъ въ семейномъ кругу самую пріятную годичную эпоху. Надобно замтить, что между ними есть довольно скучный классъ людей, который вступаетъ въ Новый годъ съ такой глубокое грустью, какъ будто присутствуетъ въ качеств главныхъ траурныхъ ассистентовъ при погребеніи стараго года. Съ своей стороны, мы считаемъ пріятнымъ долгомъ проводить старый годъ, улетающій отъ насъ на крыльяхъ вчности, и встртить зорю Новаго года съ восторгомъ и радостью. Вроятно, въ теченіе минувшаго года съ каждымъ изъ насъ случались такія происшествія, на которыхъ мы оглядываемся съ улыбкой пріятнаго воспоминанія, съ чувствомъ сердечной благодарности. Почему же не встрчать и Новый годъ съ полнымъ убжденіемъ въ его снисходительность?

Такъ, или по крайней мр такъ, мы смотримъ на этотъ предметъ. Съ этимъ взглядомъ и съ чувствомъ глубокаго уваженія къ старому году, послднія минуты котораго улетаютъ отъ насъ съ каждымъ словомъ, которое мы пишемъ, — мы располагаемся передъ каминомъ на канун новаго года и пишемъ эти строки съ такимъ веселымъ лицомъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось, да и не должно случиться къ нарушенію нашего душевнаго спокойствія.

Кареты и коляски съ необыкновенной быстротой и шумомъ снуютъ по улиц и, вроятно, развозятъ разряженныхъ гостей на блестящіе балы: громкій и безпрестанному стуку въ двери сосдняго дома съ зелеными шторами возвщаетъ всемъ сосдямъ, что на ихъ улиц затвается огромный балъ, сквозь окна и сквозь тумана, пока еще не поданы свчи и не опущены наши сторы, мы видимъ поваровъ съ зелеными корзинами на головахъ, легкіе вагоны съ плетеными стульями и другой различной мебелью, вс они спшатъ къ безчисленному множеству домовъ, гд встрча Новаго года должна ознаменоваться великолпнымъ пиршествомъ.

Мн кажется, что можно представить себ одно изъ этихъ блестящихъ собраній, и даже очень легко: стоитъ только вообразитъ, что мы въ пышномъ бальномъ наряд являемся мы назначенномъ дом и имя наше громогласно возвщаютъ у дверей гостиной.

Для примра возьмемъ хоть сосдній домъ съ зелеными сторами. Намъ заране извстно, что тутъ будутъ танцы, потому что во время завтрака мы видли, какъ лакей выноситъ ковры изъ передней гостиной. Впрочемъ, если потребуются дальнйшія доказательства нашей увренности, то — нечего длать! придется разсказать всю истину — мы своими глазами видли, какъ у одного изъ оконъ спальни молоденькая лэди причесывала волоса другой, такой же молоденькой лэди, по самой послдней и великолпной мод, а это, намъ кажется, вполн должно оправдать ваши предположенія касательно танцевъ за зелеными сторами.

Хозяинъ солиднаго дома служить въ контор богатаго негоціянта: мы узнаемъ этотъ фактъ по покрою его фрака, по узлу его шейнаго платка и по самодовольной осанк, даже и зеленыя сторы служатъ не послднимъ доказательствомъ.

Но позвольте! къ дверямъ дома подъхалъ кэбъ. А! знаемъ кто такой! ‘Это младшій писецъ конторы того же негоціянта — молодой человкъ, красивой наружности, съ большимъ расположеніемъ къ простуд и мозолямъ, онъ пріхалъ въ сапогахъ, носки которыхъ сшиты изъ чернаго сукна, и привезъ съ собой въ карман башмаки, которые онъ надваетъ тотчасъ по приход въ переднюю. Въ коридор его встрчаетъ лакей и немедленно передаетъ другому лакею въ синемъ фрак, а этотъ синій фракъ ни боле, ни мене, какъ переодтый почтальонъ изъ той же конторы.

— Мистеръ Тупль! восклицаетъ онъ при вход въ гостиную.

— Ахъ, здравствуйте, Тупль! говоритъ хозяинъ дома, отходя отъ камина, передъ которымъ онъ разсказывалъ политическія новоcти.

— Рекомендую теб, душа моя: это мистеръ Тупль (при этомъ хозяйка дома выражаетъ церемонное привтствіе), вотъ это моя старшая дочь. Джулія, рекомендую теб, милая, мистера Тупля…. А вотъ это мои другія дочери, это мой сынъ.

Тупль весьма сильно потираетъ себ руки, сладко улыбается, безпрестанно кланяется и вертится до полнаго окончанія рекомендаціи. Посл того онъ тихо пробирается въ отдаленную часть комнаты, садится на стулъ подл софы и открываетъ съ молодыми лэди весьма разнообразный разговоръ о погод, о театрахъ, о старомъ год, о послднемъ городскомъ происшествіи, о балахъ наступившаго сезона и подобныхъ не мене интересныхъ предметахъ.

Въ уличныя двери удары повторяются. Какое многочисленное собраніе, какой неумолкаемый говоръ наполняетъ гостиную! Мы умственно представляемъ Тупля въ зенит его славы. Онъ только что принялъ чашку отъ толстой лэди и передалъ ее лакею, какъ въ ту же минуту продирается сквозь толпу молодыхъ людей, останавливаетъ другого лакея, беретъ съ его подноса нсколько бисквитовъ и подаетъ дочери престарлой лэди. Проходя мимо софы, онъ уже съ видомъ покровительства поглядываетъ на молоденькихъ лэди, съ которыми за нсколько минутъ бесдовалъ, в его взгляд выражается столько снисхожденія и столько фамильярности, какъ будто знакомство ихъ продолжалось съ самого дтства.

Прелестный молодой человкъ этотъ мистеръ Тупль, настоящій дамскій кавалеръ, и какой очаровательный въ обществ! Никто кром мистера Тупля не понимаетъ такъ хорошо и не уметъ оцнить шутокъ хозяина дома: онъ готовъ смяться до слезъ при самомъ слабомъ остроуміи послдняго. Прелесть что за человкъ! Говоритъ безъ умолку, и сколько чувства въ его словахъ, сколько остроумія, непринужденности! Да онъ просто душа общества. Конечно, въ этомъ случа онъ не можетъ разсчитывать на снисходительность молодыхъ людей: они насмхаются надъ нимъ и готовы даже презирать его, но каждому извстно, что это одна только зависть, и со стороны ихъ напрасный былъ бы трудъ унизитъ его. Хозяйка дома уже объявила, что на будущее время его всегда будутъ приглашать къ званому обду, особливо если будетъ предвидться необходимость занимать гостей разговоромъ между перемнами блюдъ и отвлекать ихъ вниманіе отъ какого-нибудь необходимаго замшательства на кухн.

За ужиномъ занимательная особа мистера Тупля выигрываетъ еще боле, чмъ въ теченіе всего вечера, и когда папа обращается съ просьбой къ дорогимъ гостямъ наполнить ихъ рюмки и выпить за счастіе наступающаго года, мистеръ Тупль длается любезнымъ до безпредльности. Онъ ни за что не отстанетъ отъ двицъ, не принудивъ ихъ налить свои рюмки, несмотря на увренія, что он ни подъ какимъ видомъ не могутъ этого сдлать. Вслдъ на тмъ, попросивъ позволенія сказать нсколько словъ, и мистеръ Тупль произноситъ самый блестящій и поэтическій спичъ касательно стараго и новаго года. Съ окончаніемъ тоста и когда лэди отправятся въ гоcтиную, мистеръ Тупль обращается къ каждому джентльмену и упрашиваетъ наполнить свои рюмки, такъ какъ онъ намренъ предложить тостъ. При этомъ вс джентльмены восклицаютъ: ‘гиръ!, гиръ!’ и графины переходятъ изъ рукъ въ руки. Когда хозяинъ дома возвститъ, что все готово и что все ожидаетъ предложеннаго тоста, мистеръ Тупль встаетъ и проситъ присутствующихъ джентльменовъ вспомнить, съ какимъ восторгомъ любовались они ослпительнымъ блескомъ изящности и красоты, которыми наполнена была гостиная, и до какой степени были очарованы обворожительнымъ средоточіемъ — въ той же самой гостиной — женской любезности. (Крики ‘гиръ! гиръ!’ раздаются громче.) Хотя ему (Туплю) и очень прискорбно лишиться дамъ, но съ другой стороны онъ утшаетъ себя убжденіемъ, что самое отсутствіе ихъ въ настоящую минуту доставляетъ ему возможность предложить тостъ, который онъ ни за что на свт не ршился бы произнесть въ присутствіи дамъ: этотъ тостъ онъ предлагаетъ ‘за здоровье дамъ’ (Громкіе рукоплесканія.) Здоровье дамъ! между которыми очаровательныя дочери превосходнаго хозяина этого дома замчательне прочихъ, какъ по красот своей, такъ и образованію. Онъ проситъ джентльменовъ осушить бокалъ до дна ‘за здоровье прекраснаго пола и пожелать ему счастія на Новый годъ!’. (Раздаются громкія и продолжительныя похвалы, въ промежутки которыхъ надъ головами джентльменовъ слышенъ танецъ качучи.).

Едва только затихли шумныя восклицанія, выражающіе искренній восторгъ за предложенный тостъ, какъ молодой джентльменъ въ розовомъ жилет, сидвшій на конц стола, замтно выражаетъ душевное безпокойство и обнаруживаетъ очевидные признаки желанія излить свои чувства въ краснорчивомъ спич. Догадливый Тупль сразу замчаетъ это и ршается предупредить соперника. Вслдствіе такой ршимости, онъ снова встаетъ, — съ торжественнымъ видомъ и съ соблюденіемъ приличнаго достоинства выражаетъ надежду свою, что ему позволятъ предложить другой тостъ (всеобщее одобреніе, и мистеръ Тупль продолжаетъ), онъ увренъ, что каждый изъ присутствующихъ глубоко проникнутъ радушнымъ, мало того: роскошнымъ гостепріимствомъ, оказаннымъ въ этотъ вечеръ достойнымъ хозяиномъ и хозяйкой дома., (Безконечныя рукоплесканія.) Хотя онъ (Тупль) въ первый разъ еще иметъ удовольствіе сидть за этимъ столомъ, но онъ давно и коротко знаетъ своего друга Доббля, онъ тсно связанъ съ нимъ по служб и желалъ бы даже, чтобы каждый изъ присутствующихъ зналъ его такъ, какъ онъ зналъ. (Хозяинъ кашляетъ.) Онъ (Тупль) не красня можетъ положить руку на свое сердце и чистосердечно объявить, что лучшаго человка, лучшаго супруга, лучшаго отца, лучшаго брата, лучшаго сына, лучшаго родственника въ какомъ бы то ни была колн, — не существовало въ мір. (Громкіе крики ‘гиръ! гирь!’) Сегодня видятъ его въ мирномъ лон своего семейства, а завтра утромъ непремнно увидятъ за тягостною должностью въ контор: всегда спокойнаго за чтеніемъ утренней газеты, неподражаемаго въ подписи своего имени, почтеннаго въ отвтахъ на вопросы незнакомыхъ постителей, покорнаго передъ лицомъ патроновъ и величественнаго передъ посланными изъ другихъ конторъ. (Ура! ура!) Выразивъ безъ всякаго лицепріятія достодолжную справедливость превосходнымъ качествамъ своего друга Доббля, что же можно сказать касательно мистриссъ Доббль? Неужели нужно распространяться о прекрасныхъ качествахъ этой во всхъ отношеніяхъ любезной женщины? Нтъ, онъ пощадитъ чувства своего друга Доббля, онъ пощадитъ чувства своего друга, если только ему позволено будетъ имть честь называться его другомъ. (При этомъ мистеръ Добблъ принимаетъ видъ глубокой меланхоліи.) Онъ (Тупль) скажетъ просто, съ полной увренностью, что съ его мнніемъ согласятся вс присутствующіе джентльмены, что другъ его Доббль также высоко стоитъ надъ всми мужчинами, которыхъ онъ зналъ, какъ и мистриссъ Доббль превосходитъ всхъ женщинъ, которыхъ онъ видлъ (исключая ея дочерей), и потому онъ долгомъ считаетъ заключитъ предложеніемъ выпитъ ‘за неоцненное здоровье почтенныхъ хозяина и хозяйки дома и пожелать имъ счастливо встрчать новый годъ на многія и многія лта!’

Тостъ былъ выпитъ съ шумными восклицаніями, Доббль выразилъ свою благодарность, и джентльмены отправились въ гоcтиную. Молодые люди, стыдившіеся до ужина пуститься въ танцы, обнаруживали теперь удивительную непринужденность, въ музыкантахъ проявлялись несомннные признаки поздравленія съ наступающимъ новымъ годомъ, и танцы продолжались до послдней поры перваго утра новаго года.

Едва только мы кончили послднія слова вышеупомянутаго тоста, какъ на сосднихъ церквахъ раздалась первые удары полночнаго часа. Не правда ли, что въ звукахъ этого удара отзывается что-то благоговйно-страшное? Не правда ли, что въ другое время они не поражаютъ насъ такъ сильно, какъ теперь? Въ другое время часы спокойно летятъ мимо васъ, и мы вовсе не замчаемъ ихъ полета. Но вдь мы мряемъ человческую жизнь годами, а этотъ торжественный звонъ ясно гласитъ намъ, что мы миновали еще одинъ поверстный столбъ, поставленный между нами и нашей могилой, пожалуй, мы можемъ заглушить его, но намъ не заглушить душевнаго убжденія, что когда слдующій звонъ возвститъ прибытіе новаго года, то мы также останемся нечувствительны къ глаголу времени и не подумаемъ о предл нашей жизни!

IV. ГОСПИТАЛЬНАЯ ПАЦІЕНТКА.

Бродя по вечерамъ по улицамъ Лондона, мы часто останавливались подъ окнами какого нибудь госпиталя и рисовали въ своемъ воображеніи мрачныя и унылыя сцены, происходившія внутри этой храмины. Внезапное движеніе свтильника отъ одного окна къ другому, а потомъ постепенное уменьшеніе свта, какъ будто его уносили въ отдаленный конецъ комнаты, къ кровати страдальца, — быстро пробуждало въ нашей душ цлую толпу грустныхъ размышленій. Чтобъ прекратить порывы шумной веселости, въ то время, когда весь городъ погруженъ въ глубокій мракъ и сонъ, стонъ только взглянуть на тусклый свтъ ночника у постели больного, который изнемогаетъ въ мучительныхъ недугахъ.

Кто можетъ высказать тоску тхъ долгихъ томительныхъ часовъ, когда единственный звукъ, поражающій слухъ больного — это несвязный бредъ другого больного, сндаемаго пламененъ горячки, или невнятныя слова молитвы, произносимой умирающимъ? Кто кром тхъ, которые испытали это, можетъ представить себ чувства одиночества и унылой печали, этого неизбжнаго удла несчастныхъ, оставленныхъ во время ужасной болзни на руки чужихъ людей? кто кром матеря, жены или дочери такъ нжно отретъ холодный потъ съ лица страдальца или поправить ему жосткой изголовье?

Подъ вліяньемъ такихъ размышленій мы отворачивались, завидвъ больницу, и быстро уходили по опустлымъ улицамъ. Грусть, которую испытывало тогда наше сердце, нисколько не уменьшалась при вид жалкихъ созданіи, изрдка попадавшихся намъ на встрчу. Каждому изъ насъ извстно, что госпиталь есть мсто прибжища и успокоенія множества бдняковъ, которые безъ этого заведенія должны бы умереть на улиц, но каковы должны быть чувства отверженныхъ бродягъ, когда имъ придется слечь на одръ болзни, безъ всякой надежды на выздоровленіе? Если несчастную женщину, которая бродитъ по тротуарамъ далеко за полночь, и жалкую тнь мужчины, призракъ нищеты и пьянства, которая ищетъ пріюта себ на ночь въ какомъ нибудь уголк, прикрытомъ отъ дождя если ихъ ничто не привлекаетъ въ этой жизни, то можетъ ли въ ней оставаться что нибудь, на которое они могли бы оглянуться при кончин? Станутъ ли они заботиться о спокойномъ кров и мягкомъ лож, когда въ ихъ душ пробуждаются воспоминанія о позорной жизни ихъ, когда, раскаяніе для нихъ непонятно и сожалніе рождается слишкомъ поздно?

Нсколько мсяцевъ тому назадъ, мы безъ всякой цли бродили по Ковентъ-Гардену, какъ вдругъ вниманіе наше привлечено было весьма замчательной наружностью буяна, который, не соглашаясь принять на себя трудъ прогуляться въ полицію, на томъ основаніи, что не иметъ къ тому ни малйшаго расположенія, былъ посаженъ на тачку и отвезенъ туда, къ величайшему восторгу зрителей, но, повидимому, къ крайнему прискорбію съ его стороны.

По какому-то странному влеченію, мы никакъ не могли удержаться отъ того, чтобъ не вмшаться въ толпу любопытныхъ и ни войти въ контору, вмст въ привезеннымъ буяномъ, съ двумя полицейскими и такимъ множествомъ зрителей, сколько контора могла помстить въ себ.

За ршоткой сидлъ судья и тотчасъ же приступилъ къ допросу. Преступника обвиняли въ побояхъ, нанесенныхъ женщин. Нсколько лицъ, формальнымъ образомъ подтвердили это обвиненіе, и въ заключеніе прочитано было донесеніе врача изъ сосдняго госпиталя, въ которомъ описано было свойство нанесенныхъ побоевъ и предположеніе о сомнительномъ выздоровленіи женщины

Со стороны присутствующихъ сдлано было нсколько возраженій касательно личности обвиняемаго — вслдствіе чего положено было отправиться въ восемь часовъ вечера въ госпиталь, чтобъ отобрать показанія отъ больной, взявъ туда и преступника. При этомъ ршеніи лицо обвиняемаго покрылось мертвенной блдностью, и мы видли, какъ онъ судорожно схватился за ршотку. Его выведи вонъ, и надобно сказать, что во все время допроса онъ не сказалъ ни слова.

Мы чувствовали крайнее желаніе присутствовать при этой очной ставк, хотя не умемъ сказать, почему именно: мы заране знали, что сцена будетъ непріятная. Для насъ нетрудно было получить позволеніе войти въ госпиталь, и мы получили его.

Когда мы явились въ госпиталь преступникъ уже находился такъ, и, вмст съ конвойнымъ, ожидалъ въ маленькой комнат нижняго этажа прибытія судьи. Руки его были скованы, и шляпа совершенно закрывало его глаза. По чрезвычайной блдности и безпрестаннымъ подергиваніямъ мускуловъ, легко можно было видть, что онъ страшился за послдствія. Спустя немного времени, госпитальный докторъ привелъ въ маленькую комнатку судью, писца и еще двухъ молодыхъ людей отъ которыхъ сильно несло табакомъ, а спустя нсколько минутъ, въ теченіе которыхъ судья усплъ пожаловаться на страшную стужу на двор, а докторъ — объявить, что въ вечерней газет ничего нтъ новаго, намъ объявили, что все приготовлено, и мы отправились въ ‘отдльную комнату’, гд лежала больная.

Тусклая свча, горвшая въ довольно обширной комнат, скоре увеличивала, нежели уменьшала страшный видъ несчастныхъ больныхъ. Они лежали въ постеляхъ, разставленныхъ въ два продольные ряда по обимъ сторонамъ комнаты. Въ одной кровати лежалъ ребенокъ, въ другой — обезображенная женщина, которая подъ вліяніемъ страшныхъ страданій судорожно комкала въ рукахъ одяло, на третьей лежала молодая двушка, и уже, по видимому, въ томъ безчувственномъ состояніи, которое такъ часто бываетъ предвстникомъ смерти, ея лицо обагрено было кровью, грудь и руки перевязаны. Дв или три кровати оставались пусты, и ихъ владтели сидли подл нихъ съ такими глазами, что страшно было встрчаться съ ихъ взглядами. На лиц каждаго выражались душевная пытка и страданія.

Предметъ нашего посщенія находился къ отдаленномъ конц комнаты. Это была прекрасная молодая женщина, около двадцати-двухъ или трехъ лтъ отъ роду. Длинныя, черныя волосы ея, мстами выстриженные, и именно тамъ, гд были раны на голов, въ безпорядк лежали на подушк. Лицо ея носило страшные слды побоевъ, одной руки она сжимала бокъ, какъ будто тамъ заключалось главное страданіе, дыханіе ея было коротко и тяжело, и ясно было видно, что она быстро умирала. На вопросъ судьи о ея страданіяхъ она произнесла нсколько невнятныхъ словъ, и когда сидлка приподняла ее на подушку, страдалица безумнымъ взглядомъ окинула незнакомыя лица, окружавшія ея постель. Судья сдлала знакъ привести преступника. Его привели и поставили подл кровати. Молодая женщина взглянула на него съ безумнымъ и мучительнымъ выраженіемъ въ лиц, зрніе ея уже потухало, и она не узнала его.

— Снимите съ него шляпу, сказалъ судья.

Приказанія его исполняли, и черты лица несчастнаго вполн обнаружились.

Молодая женщина вдругъ приподнялась почти съ сверхъ-естественной энергіей, въ тусклыхъ глазахъ ея загорлся огонь, блдные и впалыя щоки покрылись румянцемъ. Усиліе было судорожное. Она снова упала на подушку и, закрывъ избитое лицо свое обими руками, тихо зарыдала. Обвиняемый устремилъ на нее пристальный взоръ. Посл непродолжительнаго молчанія дло объяснилось, и обвиняемый признанъ виновнымъ.

— О! нтъ, это не онъ, джентльмены! сказала больная, поднявшись еще разъ и сложивъ свои руки: — не онъ, не онъ! Эти я сама сдлала…. тутъ никто не виноватъ — эти несчастный случай. Онъ мн ничего ршительно не сдлалъ, онъ не тронулъ бы меня ни за что на свт! Джэкъ, дорогой мой Джэкъ, вдь ты знаешь, что ты ничего не сдлалъ бы мн.

Взоръ страдалицы быстро потухалъ и она вынули изъ подъ одяла руку, чтобъ взять руку Джэка. При всемъ жестокосердіи этого человка, онъ не приготовился къ подобной сцен. Отвернувъ свое лицо, онъ зарыдалъ. Цвтъ лица больного перемнился и дыханіе ея становилось тяжелй. Очевидно былъ, что ей умирала.

Мы уважаемъ ваши чувства, которыя побуждаютъ васъ къ этому, сказалъ судья:— по предупреждаю, напрасно вы стараетесь доказать его невинность: теперь уже поздно. Это на спасетъ его.

— Джэкъ, говорила слабымъ голосомъ умирающая женщина, продолжалъ свою руку на его:— они вдь не принудятъ меня обвинить тебя. Джентльмены, увряю васъ, что это сдлалъ вовсе не онъ. Онъ вовсе не трогалъ меня.— И она крпко сжала руку Джэка и продолжала прерывающимся шопотомъ: — надюсь, что милосердый Создатель проститъ вс мои грхи и всю мою позорную жизнь, Джэкъ. Да благословитъ тебя Богъ! Кто нибудь изъ джентльменовъ, вроятно, будетъ такъ добръ и отнесетъ бдному отцу моему послднюю мою любовь. Я помню, какъ пять лтъ тому назадъ онъ желалъ, чтобы я умерла! О, какъ бы это было хорошо! какъ бы я сама желала умереть тогда!

Сидлка наклонилась надъ больной, нсколько секундъ посмотрла на все и потомъ закрыла ее простыней. Она закрыла уже трупъ.

V. ОТВЕРЖЕННАЯ ЛЮБОВЬ МИСТЕРА ДЖОНА ДУНСА.

Еслибъ вамъ предстояло составить классификацію общества, то нкоторому роду людей мы, нисколько не задумываясь, дали бы названіе ‘старыхъ холостяковъ, или старыхъ малыхъ’. И безъ всякаго сомннія, изъ этихъ ‘старыхъ малымъ’ образовался бы списокъ весьма значительныхъ размровъ. Мы не въ состояніи опредлить, какимъ именно причинамъ должно приписать чрезвычайно быстрое распространеніе этихъ людей, конечно, изслдованіе этихъ причинъ было бы весьма интересно и забавно, но такъ какъ мсто на позволяетъ намъ распространяться объ этомъ предмет, то мы скажемъ здсь одно, что размноженіе старыхъ малыхъ сильно увеличилось въ теченіе нсколькихъ послднихъ лтъ.

Разсматривая этотъ предметъ въ общемъ его вид и не входя въ дальнйшія подробности, мы намрены подраздлить старыхъ малыхъ на два отдльные класса: на веселыхъ и на серьёзныхъ старыхъ малыхъ. Веселые старые малые обыкновенно бываютъ старики въ наряд молодыхъ людей, которые въ дневное время посщаютъ улицы Квадрантъ и Реджентъ, а вечеромъ — театры, и которые принимаютъ на себя фанфаронство, франтовство и легкомысліе молодыхъ людей и вообще вс замашки, неизвинительныя даже молодости и неопытности. Серьёзные старые малые принадлежатъ къ числу видныхъ джентльменовъ красивой наружности, которыхъ всегда можно видть въ тхъ же самыхъ тавернахъ, въ тже самые часы по вечерамъ, въ томъ же самомъ обществ, за тмъ же табакомъ и грогъ.

Прекрасную коллекцію старыхъ малыхъ можно было видть въ одно время въ знакомой намъ гостинниц отъ половины девятаго вечера до половины двнадцатаго. Впрочемъ вотъ уже нсколько времени, какъ мы потеряли ихъ изъ виду. Кром того въ гостиниц Радуга на улиц Флитъ находилась, да мы уврены, что и теперь находятся, два отличные образчика старыхъ малыхъ, они всегда бывало имли въ перегородк ближайшій къ камину и всегда курили не сигары, но трубки изъ длинныхъ черешневыхъ чубуковъ, концы которыхъ скрывались, гд-то далеко подъ столомъ. Эти старые малые были въ своемъ род люди великіе — толстые, краснолицые и блоголовые, всегда занимали тоже самое самое: одинъ по одну сторону стола, другой по другую, курили они и пили съ соблюденіемъ величайшаго достоинства, вс знали ихъ, а нкоторые даже считали ихъ безсмертными.

Мистеръ Джонъ Дунсъ принадлежалъ, числу старыхъ малыхъ послдняго разряда, то есть не къ числу безсмертныхъ, но серьёзныхъ, былъ былъ удалившійся перчаточникъ, вдвоемъ, и жилъ въ улиц Курситоръ на Чансрилэн не одинъ, но съ тремя дочерьми, взрослыми и незамужними. Онъ былъ коротенькій, кругленькій человкъ, съ огромнымъ лицомъ и имлъ величайшее сходство съ виннымъ боченкомъ: всегда носилъ шляпу съ широкими полями, фракъ съ широкими полями и имлъ весьма важную походку, свойственную вообще всмъ старымъ малымъ. Регулярность его не уступала патентованнымъ часамъ, въ девять часовъ онъ завтракалъ, посл завтрака одвался, немного отдыхалъ, потомъ отправлялся въ любимую таверну, выпивалъ стаканъ элю и прочитывалъ газету, возвращался домой и бралъ дочерей прогуляться, въ три часа обдалъ, выпивалъ стаканъ грогу и выкуривалъ трубку, дремалъ, пилъ чай, прогуливался и снова приходилъ въ ту же таверну. Чудная эта таверна! какъ очаровательно проводятся въ ней вечера! Тамъ бывалъ мистеръ Харрисъ — стряпчій по дламъ, и мистеръ Джэннингсъ — датскій портной (оба такіе же весельчаки, какъ и онъ самъ), и еще Джонсъ, адвокатскій писецъ,— чудакъ такой этотъ Джонсъ, славный товарищъ, сколько у него анекдотовъ! и вс они четверо просиживали каждый вечеръ аккуратно до трехъ четвертей двнадцатаго, курили трубки, попивали грогъ, разсказывали анекдоты и предавались чистосердечному удовольствію,

Иногда Джонсъ длалъ предложеніе постить за полъ-цны Друрилевскій театръ, посмотрть два послднихъ дйствія пяти-актной трагедіи, новенькій водевиль или балетъ, и въ такихъ случаяхъ вс четверо отправлялись вмст. Они никогда не торопились, но обыкновенно, выпивъ съ комфортомъ свой грогъ и заказавъ приготовить къ ихъ приходу бифштексъ и устрицъ, уходили съ обычнымъ достоинствомъ. Въ партеръ входили они весьма хладнокровно, какъ длается благоразумными людьми какъ длалось даже еще въ ту пору, когда мистеръ Дунсъ былъ молодой человкъ и когда маэстро Бетти находился на самомъ верху своей популярности. Мистеръ Дунсъ даже и теперь живо припоминаетъ, эту пору: помнитъ, какъ бывало, дождавшись праздника, онъ покидалъ контору, отправлялся къ партернымъ дверямъ съ одиннадцати часовъ утра и дожидался у нихъ до шести часовъ вечера, подкрпляя себя отъ усталости и несносной теплоты сандвичами, заблаговременно завернутыми въ носовой платокъ и нсколькими каплями вина, налитыми въ маленькую стлкянку. Въ антрактахъ мистеръ Дунсъ, мастеръ Харристъ и мистеръ Джэннингсъ поднимались съ мста и осматривали ложи, а Джонсъ — этотъ всевдущій Джонсъ — показывалъ имъ первыхъ лондонскихъ красавицъ и щеголихъ: при чемъ мистеръ Дунсъ приглаживалъ свои волосы, поправлялъ шейный платокъ, наводилъ огромную трубу по указанію и длалъ свои замчанія: ‘да, дйствительно прекрасная женщина, чудесная женщина!’ а иногда, смотря по обстоятельствамъ, говаривалъ: ‘а какъ ты думаешь, Джонсъ, вдь она могла бы быть немного и получше?’ Когда начинался балетъ, Джонсъ Дунсъ и другіе старые малые обращали все свое вниманіе на сцену. ‘Джонсъ — этотъ злодй Джонсъ — передавали на-ухо Джону Дунсу силы критическія замчанія: Джону Дунсу свои критическіе замчанія, Джонъ Дунсъ сообщилъ ихъ мистеру Харрису, а мистеръ Харрисъ мистеру Джэннингсу, и посл вс четверо начинали хохотать, и хохотали до слзъ.

Когда опускался занавсъ, старыя малые попарно возвращались въ таверну, гд ихъ ожидали устрицы и бифштексъ, и въ то время, какъ являлся на сцену второй стаканъ грогу, Джонсъ — этотъ лукавый насмшникъ Джонсъ — принимался разсказывать о томъ, какъ онъ замтилъ, что одна лэди въ блыхъ перьяхъ, изъ ложи перваго яруса, весьма пристально поглядывала въ теченіе всего вечера на мистера Дуыса, а какъ онъ поймалъ отвтный пламенный взглядъ мистера Дунса, не воображавшаго, что за нимъ кто нибудь подсматриваетъ, при этомъ мистеръ Харрисъ и мистеръ Джэннингсъ принимались хохотать весьма непринужденно, а Джонъ Дунсъ хохоталъ непринужденне ихъ вхъ всхъ и въ заключеніе порыва веселости признавался, что было время, когда дйствительно случались съ нимъ подобныя вещи. Мистеръ Джонсъ отвчалъ на это признаніе дружескимъ толчкомъ и замчалъ, что въ былыя времена и подавно нельзя было ожидать отъ Дунса подобныхъ подвиговъ, потому что онъ отъ самаго рожденія носилъ серьёзную физіономію, Джонъ Дунсъ улыбкой соглашался съ этимъ, и старые малые, выразивъ похвалу серьёзному характеру, дружески прощались и расходились по домамъ.

Предопредленія судьбы и причины, по которымъ он совершаются, бываютъ таинственны и неисповдимы. Джонъ Дунсъ провелъ двадцать и даже боле лтъ своей жизни безъ всякаго желанія измнить ее или придать ей какое нибудь разнообразіе, какъ вдругъ вся его система жизни измнилась и ршительно повернулась кверхъ ногами — не отъ землетрясенія или какого нибудь страшнаго переворота, какъ, можетъ быть, читатель вздумаетъ представать себ, но чрезъ весьма обыкновенное и черезчуръ простое посредничество устрицы, — вотъ какъ это случилось:

Однажды вечеромъ мистеръ Джонъ Дунсъ возвращался изъ любимой таверны къ мсту своего жительства, не хмльной, какъ, пожалуй, него добраго, подумаютъ другіе, но такъ себ, немножко навесел, потому что этотъ денъ былъ денъ рожденія мистера Джэннингса: старые малые имли за ужиномъ пару куропатокъ, выпили по лишнему грогу, и вдобавокъ Джонсъ былъ забавенъ боле обыкновеннаго. Въ одной изъ улицъ, ведущей къ улиц Курситеръ, взоры его остановилась на вновь открытой великолпной устричной лавк, въ окнахъ которой въ мраморныхъ чашахъ красовались свженькія устрицы и небольшіе боченки, съ надписями лордамъ и баронетамъ, полковникамъ и капитанамъ, во всхъ возможныхъ обитаемыхъ частяхъ земного шара.

За устрицами стояли боченки, а за боченками находилась молодая лэди, лтъ двадцати-пяти, въ синемъ плать, и одна-одинешенька — чудное созданіе, очаровательное личико, привлекательный станъ! Трудно сказать, что именно располагало молодую двицу къ смху: красивое ли лицо мистера Джона Дунса, озаренное вдобавокъ яркимъ свтомъ газоваго освщенія, или, можетъ быть, природная веселость замнила въ ней ту серьёзность, соблюденіе которой такъ строго предписывается условіями общежитія. Мы знаемъ только то, что лэди улыбнулась, потомъ приложила палецъ къ губкамъ, какъ будто стараясь припомнить, что ей нужно было сдлать, и наконецъ стыдливо отошла въ самый отдаленный уголъ лавки. Пораженный Дунсъ постоялъ еще нсколько секундъ, лэди въ голубомъ плать не трогалась съ мста, онъ кашлянулъ, лэди ничего не слыхала. Джонъ Дунсъ ршился войти въ лавку.

— Нельзя ли открыть мн нсколько устрицъ? спросилъ мистеръ Дунсъ.

— Почему же, извольте, сэръ, отвчала голубая лэди съ плнительной игривостью.

И мистеръ Дунсъ скушалъ одну устрицу, и посмотрлъ на лэди, сълъ другую и третью, потомъ четвертую, и наконецъ въ самое короткое время уничтожилъ ихъ цлую дюжину.

— Нельзя ли открыть еще подъ-дюжины? спросилъ Дунсъ.

— Извольте, съ удовольствіемъ, очаровательне прежняго отвчала голубая лэди.

И мистеръ Джонъ Дунсъ скушалъ и эту полъ-дюжину, и непонятное чувство сильне и сильне развивалось въ его душ.

— Мн кажется, что вы могли бы достать мн маленькій стаканчикъ грогу? спросилъ Джонъ Дунсъ, такимъ тономъ, въ которомъ ясно обнаруживалась увренность въ его предположеніи.

— А вотъ сейчасъ, я посмотрю, сказала молодая лэди.

И вмст съ тмъ быстро бросилась изъ лавки, побжала по улиц, и ея длинные, каштановыя волосы развялись по втру самымъ плнительнымъ образомъ. Спустя нсколько секундъ она возвратилась съ полнымъ стаканомъ горячаго грога и мистеръ Дунсъ попросилъ ее раздлить порцію вмст съ нимъ, такъ какъ въ ней заключался настоящій дамскій напитокъ — горячій, крпкій, сладкій, и въ добавокъ стаканъ былъ огромный.

Молодая лэди сла подл мистера Дунса, прихлебнула немного изъ стакана, лукаво взглянула на мистера Дунса, потомъ отвернулась и вообще вела себя такъ очаровательно, что мистеръ Дунсъ невольно вспомнилъ о той счастливой пор, когда изъ впервые влюбился въ первую свою жену. Вслдствіе этого воспоминанія, мистеръ Джонъ Дунсъ ршился сдлать обворожительной собесдниц нсколько вопросовъ, цлію которыхъ было узнать, имла ли она, расположеніе къ замужней жизни. Молодая лэди спокойно отвчала, что она не иметъ къ этому ни малйшаго расположенія, что она очень не любитъ мужчинъ за ихъ непостоянство. Мистеръ Дунсъ сдлалъ возраженіе, что, вроятно, подобное мнніе распространяется на однихъ только молодыхъ людей, при этомъ дама раскраснлась, (по крайней мр она сказала, что мистеръ Дунсъ заставляетъ ее краснть, и потому, вроятно, покраснла), а мистеръ Дунсъ выпилъ длинный глотокъ любимаго напитка и продолжалъ наслаждаться имъ довольно долго, между-тмъ какъ молодая лэди безпрестанно повторяла: ‘нтъ, довольно, благодарю васъ’. Наконецъ Джонъ Дунсъ отправился домой. Въ теченіе ночи сонъ его былъ очень тревоженъ, ему безпрестанно снились то первая его жена, то будущая вторая жена, то куропатки, то устрицы, то грогъ, и все это покрылось обворожительнымъ свтомъ безкорыстной любви.

На другое утро Джонъ Дунсъ чувствовалъ лихорадочное состояніе, вроятно, это происходило отъ излишняго и непривычнаго употребленія грогу, и частію для того чтобы освжить себя устрицами, а частію и для того, чтобы узнать, не остался ли долженъ за вчерашнія устрицы, онъ отправился въ туже устричную лавку. Если молодая лэди показалась прекрасною при газовомъ освщеніи, то при дневномъ свт она была въ тысячу разъ прекрасне, вотъ съ этой-то поры и сдлался въ душ Дунса и в голов его изумительный переворотъ. Онъ купилъ новыя булавки на манишку, надлъ блестящее кольцо на средній палецъ, читалъ стихи, условился съ дешевымъ живописцемъ изобразить свою физіономію въ миніатюр, но такъ, чтобы она имла сходство съ наружностью юноши, чтобы надъ головой его висла драпировка, чтобы на заднемъ план усматривалось шесть огромныхъ томовъ, и чтобы въ сторон виднлся сельскій видъ, въ дом у себя онъ поступалъ невыносимымъ образомъ, такъ что три сестрицы его принуждены были выхать… Короче сказать, мистеръ Дунсъ велъ себя во всхъ отношеніяхъ хуже всякаго изъ старыхъ малыхъ.

Что касается до его старыхъ друзей, другихъ старыхъ малыхъ въ его любимой таверн, то онъ отошелъ отъ нихъ самымъ незамтнымъ образомъ. Каждый разъ, какъ онъ являлся къ нимъ, Джонсъ — этотъ старый насмшникъ Джонсъ — какъ вампиръ впивался, въ него съ вопросами, выводилъ изъ его отвтовъ оскорбительныя заключенія, отъ которыхъ хохоталъ не только одинъ Харрисъ, но и Джэннингсъ. Поэтому Джонъ Дунсъ ршился навсегда прекратить съ ними всякія сношенія и привязался исключительно къ голубой лэди въ великолпной устричной лавк.

Въ заключеніе всего слдуетъ мораль — не подумайте, что изъ этого разсказа нельзя вывести нравоученія. Упомянутая молодая лэди сначала извлекла вс выгоды, какія только можно было извлечь изъ привязанности Джона Дунсаа, а потомъ не только отказала ему въ лестномъ предложеніи, но на отрзъ объявила ему, что ‘ни за какія сокровища не выйдетъ за него!’ мы употребляемъ здсь ея собственныя слова. И такимъ образомъ Джонъ Дунсъ, потерявъ своихъ друзей сдлался посмшищемъ для каждаго. Впослдствіи онъ длалъ предложенія молодай учительниц, пожилой хозяйк дома, старой табачной лавочниц, и вс безуспшно. Теперь его можно причислить къ самому старому разряду старыхъ малыхъ, которымъ онъ служитъ живымъ примромъ отвергнутой любви.

VI. ДЖЕНТЛЬМЕНЫ-ОБОРВАНЦЫ.

Скажите, какимъ образомъ можно объяснить довольно странное обстоятельство, что нкоторые классы людей, повидимому, принадлежатъ единственно Лондону. Кром Лондона вы ршительно нигд ихъ не встртите, какъ будто лондонская почва служитъ разсадникомъ для нихъ, и какъ будто они вмст съ вчными туманами и закоптлыми зданіями составляютъ исключительную принадлежность Лондона. Мы могли бы пояснить это замчаніе множествомъ примровъ, и въ настоящемъ скицц ограничиться тмъ, что представимъ для образца одинъ только классъ, который такъ врно и такъ выразительно опредляется названіемъ ‘shabby-genleelmen’, или оборванныхъ джентльменовъ.

Конечно, кто не согласится, что оборванныя люди встрчаются повсюду, а что джентльмены не принадлежатъ къ числу рзкостей и мн предловъ Лондона, — но соединеніе этихъ двухъ качествъ въ одно составляетъ, по нашему мннію, не отъемлемую принадлежность нашей столицы, — все равно какъ монументъ на Чарингъ-Кросс или какъ фонтанъ и бассейнъ у Алдгэта. И что еще замчательно — это сложное качество относится до однихъ только мужчинъ, женщина бываетъ или оборвана и грязна до крайности, или опрятна и внушаетъ уваженіе, хотя бы нищета сдлала сильный отпечатокъ во всей ея наружности. Бдный человкъ, который какъ говорится, ‘видлъ лучшіе дни’, обнаруживаетъ странное соединеніе неопрятности и жалкаго стремленія къ смшному щегольству.

Для лучшаго понятія мы постараемся другими словами объяснить названіе, которое мы придали этой стать. Если вамъ случится встртить человка, который безпечно шатается по Друри-лэну или стоитъ прижавшись спиной къ деревянной стойк на Лонгъ-акр — если вы увидите, что руки его опущены въ карманы широкихъ брюкъ, украшенныхъ пятнами, и замтите, что эти широкіе брюки обильны сальными пятнами, что на мужчин надтъ коричневый фракъ съ блестящими пуговицами, что измятая шляпа его нахлобучена на правый глазъ, — то совтую вамъ не жалть такого человка. Онъ принадлежитъ къ разряду оборванцевъ, но не къ разряду джентльменовъ. Этотъ человкъ любитъ посщать грязныя гостинницы, любятъ заглядывать въ дешевые театры, питаетъ закоренлую симпатію къ дльнымъ занятіямъ и находится въ таинственныхъ сношеніяхъ съ любителями чужой собственности. Ни если вы увидите въ толп другого человка, лтъ сорока или пятидесяти отъ роду, который торопливо пробирается по самому краю тротуара, если вы замтите, что этотъ человкъ завернутъ въ изношенную пару платья, изъ которой фракъ мстами блеститъ, какъ полъ, натертый воскомъ, а брюки туго затянуты штрипками, частію для того, чтобы придать фасонъ этому наряду, а частично и для того, чтобы изношенныя башмаки крпче держались на ногахъ, — если вы замтите, что его не желтовато-блый шейный платокъ тщательно зашпиленъ булавкой, для того, чтобы прикрытъ лохмотья нижней одежды и что руки его всунуты въ остатки лайковыхъ перчатокъ, — то смло можете считать такого человка за джентльмена-оборванца. Одинъ взглядъ на печальное лицо этого человка, на робкое сознаніе своей нищеты, которая отражается въ его лиц, мгновенно пробуждаетъ въ нашей душ чувство состраданія, — въ ваше сердце западаетъ глубокая грусть.

Однажды мы встртились съ подобнымъ человкомъ, и какъ бы мы думали, онъ цлый день мерещился намъ въ глазахъ и цлую ночь грезился на сн. Человкъ, о которомъ Вальтеръ Скоттъ говоритъ въ своей демонологіи, и въ половину не вынесъ того отъ воображаемаго джентльмена въ черной бархатной мантія, сколько мы перечувствовали въ душ съ минуты нашей встрчи съ джентльменомъ въ описанномъ наряд. Въ первый разъ онъ обратилъ на себя наше вниманіе тмъ, что расположился противъ насъ за чтеніе въ Британскомъ Музеум. И что еще замчательно, передъ этимъ человкомъ лежали дв оборванныя книги, два старые фоліянта, съ мдными застежками, въ грязныхъ и мстами проточенныхъ молью обложкахъ, которыя въ свое время, вроятно, считались щегольскими. Онъ являлся въ Музеумъ каждое утро аккуратно съ послдней секундой десятаго часа, выходилъ изъ Музеума самымъ послднимъ и при этомъ случа принималъ на себя видъ человка, который не зналъ, гд ему пріютиться отъ холода и непогоды въ теченіе остального дня. Сидлъ онъ всегда плотно прижавшись къ столу, для того, чтобы скрыть недостатокъ пуговицъ на фрак, и обыкновенно заботливо приставлялъ книгу къ ногамъ, гд, какъ онъ расчитывалъ, шляпа его безопасно могла скрываться отъ любопытныхъ и нескромныхъ взглядовъ.

Около двухъ часовъ вы всегда увидите, что онъ жуетъ французскій хлбъ или грошовую булку, — не вынимая ея изъ кармана сразу, какъ обыкновенно поступаетъ тотъ, кто хочетъ завтракать, но отщипываетъ въ карман кусочки и съдаетъ украдкой. Онъ зналъ также, что въ этой булк заключался весь его обдъ.

При первой встрч нашей съ этимъ жалкимъ предметомъ мы тогда же подумали, что для его наряда не предстояло ни какой возможности сдлаться хуже. Мы даже ршили расчитывать на вроятность, что этотъ человкъ въ скоромъ времени покажется въ новой подержанной одежд. Но какъ мы сильно ошибались! джентльменъ этотъ съ каждымъ днемъ становился боле и боле оборваннымъ. Пуговицы одна за одной отстали отъ его жилета, онъ началъ застегивалъ фракъ, и когда одна сторона фрака доведена была до того же состоянія, въ которомъ находился жилетъ, застегиванье перешло на другую сторону. Въ начал каждой недли наружность его казалась нсколько получше, и это измненіе происходило оттого, что шейный его платокъ, хотя и удерживалъ за собой прежнюю желтизну, но уже не былъ такимъ грязнымъ, къ тому же много выигрывали вновь натянутые штрипки и заштопанныя перчатки. Въ этомъ положеніи онъ оставался недли съ дв. Наконецъ одна изъ пуговицъ на фалдахъ его фрака отвалилась, а вмст съ этимъ несчастіемъ исчезъ и самъ человкъ. Мы уже начали считать его умершимъ.

Спустя недлю посл того, какъ скрылся предметъ нашихъ наблюденій, мы за тмъ же самымъ столомъ сидли въ Музеум. Читая книгу, мы сами не замтили какимъ образомъ, остановили глаза на пустомъ стул, занимаемымъ бднякомъ джентльменомъ, и въ голов нашей столпился цлый рой размышленіе о причинахъ, которыя принудили его удалиться со сцены публичной жизни. Съ чувствомъ глубокаго сожалнія представляли себ тысячу бдъ, которыя могли встртиться ему, старались догадаться, дйствительно ли онъ умеръ, или попался только подъ арестъ, — какъ вдругъ догадки наши разъяснились внезапнымъ приходомъ самого джентльмена. Съ перваго взгляда мы замтила, что съ нимъ произошла какая-то странная перемна, и что въ вошелъ въ комнату съ видомъ, который показывалъ полное сознаніе въ улучшеніи своей наружности. И въ самомъ дл, появленіе его показалось намъ страннымъ во многихъ отношеніяхъ: платье на немъ было новое, темное, глянцоватое, но при всемъ томъ, оно казалось для насъ тмъ же самымъ, въ которомъ онъ приходилъ сюда до этого, мало того, мы увидли даже т самыя заплатки, съ которыми успли уже познакомиться, мы узнали ту же самую шляпу, — да и едва ли кто можетъ не узнать ея, съ ея высокой тулейкой, которая постепенно становится кверху шире и шире, продолжительная служба этой шляпы сообщила ей красновато-коричневый цвтъ, но теперь мы усматриваемъ ее такою же черною, такою же лоснистою, какъ и самый фракъ. Мы снова было задумались о причинахъ такой перемны, но въ эту минуту истина мелькнула передъ нами: мы сразу догадались, что костюмъ джентльмена-оборванца былъ ‘подновленъ’ и въ душ пожалли объ этомъ. Кому изъ насъ неизвстно, что эта подновляющая жидкость чрезвычайно какъ обманчива, мы не разъ видли ея пагубное дйствіе надъ многими джентльменами-оборванцами, видли, какъ часто вовлекала она свои жертвы въ ложное сознаніе о ихъ достоинств, а еще чаще принуждала ихъ покупать новыя перчатки, камышевую трость или какой нибудь другой дешевенькій нарядъ. Она укрпляетъ ихъ бодрость не боле какъ на недлю, а посл того снова поселяетъ въ нихъ уныніе и горесть и развиваетъ эти чувства сильне прежняго. Такъ точно случилось и на этотъ разъ, скоротечное достоинство несчастнаго человка уменьшилось въ прямомъ отношеніи съ уменьшеніемъ ‘возобновительной влаги’ Колни ‘невыразимыхъ’, локти фрака и швы начали блть съ тревожной быстротой. Шляпа снова поселилась подъ столомъ, и самъ владлецъ ея какъ нельзя смиренне помщался на своемъ мст.

Случись же на бду, что въ теченіе цлой недли безпрерывно лилъ дождь, хотя и мелкій, но тмъ не мене ‘возобновительная влага’ исчезала вмст съ влагой атмосферы, и бдный джентльменъ-оборванецъ не ршался уже прибгать къ улучшенію своей наружности.

Трудно, и даже невозможно, опредлить какую нибудь особенную часть города главнымъ убжищемъ джентльменовъ-оборванцевъ. Большая часть людей этого рода попадалась намъ около присутственныхъ мстъ. Отъ осьми и до десяти часовъ утра ихъ всегда можно видть въ Голборнскомъ суд, а если кто любопытствуетъ осмотрть отдленіе несостоятельныхъ должниковъ, то непремнно увидитъ этихъ людей, не только въ числ зрителей, но и въ числ самихъ должниковъ. Мы ни разу еще не бывали на бирж, не встртивъ тамъ джентльменовъ-оборванцевъ, и каждый разъ съ удивленіемъ старались разъяснить себ, какія именно дла или занятія могли привлекать ихъ туда. Они просиживаютъ тамъ по цлымъ днямъ, облокотившись на огромные, полинялые, постоянно влажные зонтики, никто съ ними не вступаетъ въ разговоръ, впрочемъ, и они ни съ кмъ ни говорятъ. Правда, случается иногда увидть въ разговор двухъ джентльменовъ-оборванцевъ, но опытъ увряетъ насъ, что это обстоятельство весьма необыкновенное, причиной которому служитъ или щепотка табаку, или какая нибудь другая подобная вжливость.

Если трудно опредлить постоянное мстопребываніе этихъ людей, то еще трудне узнать главное занятіе ихъ. Намъ во всю жизнь приходилось имть дло съ однимъ только джентльменомъ-оборванцемъ: это былъ пьяный гравёръ, который жилъ въ сырой, душной комнат одного изъ вновь выстроенныхъ домовъ въ Камденъ-тоун, подл самого канала. Джентльменъ-оборванецъ или вовсе не иметъ занятія, или дйствуетъ въ качеств агента по хлбной, винной или угольной торговли, а иногда принимаетъ на себя обязанность сбирать долги, участвуетъ въ торговл подержанными вещами и наконецъ хлопочетъ по чужимъ дламъ. Встрчали ли наши читатели подобныхъ людей, во время прогулокъ своихъ, намъ неизвстно, мы знаемъ только то, что бдный человкъ (нтъ нужды, обязавъ ли онъ за свою бдность собственному своему поведенію, тли поведенію другихъ), который чувствуетъ свою нищету и тщетно старается скрыть ее, составляетъ самый жалкій предметъ въ человческомъ род. Мы не красня можемъ пожалть о немъ и при случа подать ему руку помощи. Къ числу этихъ несчастныхъ, съ весьма немногими исключеніями, можно причислятъ и джентльменовъ-оборванцевъ.

VII. СМЕРТЬ ПЬЯНИЦЫ.

Смло можно сказать, что едва ли найдется человкъ, который, гуляя ежедневно по многолюднымъ улицамъ Лондона не припомнитъ людей, знакомыхъ ему ‘по одному взгляду’, — людей съ жалкой и отталкивающей наружностью, которыхъ, сколько помнится ему, онъ видывалъ совершенно въ другомъ положеніи, которые, по наблюденіямъ его, падаютъ съ каждымъ днемъ все ниже и ниже, которыхъ нищета и лохмотья производятъ самое грустное, тягостное впечатлніе. Найдется ли и такой человкъ, который, при безпрестанныхъ и разнообразныхъ сношеніяхъ съ обществомъ, не припомнитъ времени, когда этотъ жалкій человкъ въ грязи, въ лохмотьяхъ, въ ужасной нищет былъ нкогда или почтеннымъ купцомъ, или дятельнымъ конторщикомъ, или человкомъ, преданнымъ другому призванію, съ честными видами на будущность и съ хорошими средствами въ настоящемъ? Неужели никто изъ читателей не припомнитъ между давнишними своими знакомыми какого нибудь, павшаго, потеряннаго человка, который бродитъ по тротуару въ страшной нищет, отъ котораго отворачиваются вс съ видомъ холоднаго пренебреженія и который неизвстно какимъ образомъ поддерживаетъ свое существованіе?

Къ несчастію, опытность наша говоритъ намъ, что подобные примры слишкомъ часто повторяются передъ нашими глазами, и мы ясно видимъ, что они проистекаютъ изъ одного источника — отъ невоздержной жизни, отъ пьянства, этого ужаснаго пристрастія къ медленной, но врной отрав, — пристрастія, которое заглушаетъ въ человк вс лучшія чувства, которое заставляетъ его покидать жену, дтей, друзей, счастливое и честное положеніе въ обществ и быстро влечетъ къ униженію и смерти.

Нкоторые изъ подобныхъ людей предаются этому унизительному пороку подъ вліяніемъ горя и несчастій. Обманутыя надежды, на которыхъ основывалось благополучіе ихъ жизни, смерть нжно любимаго созданія, скорбь, медленно сндающая сердце, доводятъ ихъ до безумія, и они представляютъ собою отвратительный образецъ съумасшедишхъ, медленно умирающихъ отъ своихъ собственныхъ рукъ. Но самая большая часть изъ нихъ добровольно и съ открытыми глазами бросаются въ бездну, въ которую упавши однажды, они никогда уже не возвращаются, напротивъ того, глубже и глубже погружаются въ нее, и наконецъ спасеніе становится для нихъ совершенно безнадежнымъ.

Представимъ себ, что подобный человкъ стоитъ подл кровати умирающей своей жены, между тмъ какъ дти его, опустившись на колни вокругъ болзненнаго ложа, мшаютъ тихіе порывы своей скорби съ невинными мольбами. Комната меблирована скудно, и чтобъ узнать всю скорбь, всю нужду и заботы, которыя скрывались въ этой комнат въ теченіе многихъ томительныхъ лтъ, стоитъ взглянуть на блдный образъ женщины, жизнь которой быстро улетаетъ. Молодая двица, лицо которой орошено слезами, поддерживаетъ голову умирающей. Эта двица — дочь страдалицы. Но не къ дочери обращено истомленное лицо умирающей, холодные и трепещущіе пальцы ея не сжимаютъ руки, на которой покоится ея головка: нтъ! они слабо прикасаются къ рук мужа, затухающіе взоры остановились на его лиц, и подъ вліяніемъ ихъ онъ трепещетъ. Одежда мужа въ безпорядк, лицо его пылаетъ, глаза налились кровью, веки тяжелы. Его только что призвали отъ шумной оргіи къ скорбному и смертному одру.

Прикрытая лампада разливаетъ тусклый свтъ на предметы, окружающіе ложе страдалицы, и оставляетъ прочія части комнаты въ глубокой темнот. Окрестъ дома водворяется безмолвіе ночи, внутри его — летаетъ ангелъ смерти. Надъ каминомъ повшены часы. Тихій, однообразный звукъ маятника одинъ только нарушаетъ глубокую тишину. Вс присутствующіе притаили дыханіе: каждый изъ нихъ знаетъ, что слдующій бой часовъ будетъ вмст и погребальнымъ звономъ отлетвшей душ.

О, какъ страшно ждать и наблюдать за приближеніемъ смерти, знать наврное, что всякая надежда на выздоровленіе исчезла, сидть и считать печально скучные часы медленныхъ и долгихъ ночей! Кровъ застываетъ въ жилахъ, когда вы слышите, что самыя драгоцнныя, самыя сокровенныя тайны души раскрываются передъ вами, когда горячка и бредъ срываютъ маску и обнаруживаютъ вамъ жизнь человка во всей ея нагот. Какую странную исповдь читаетъ умирающій въ послднія минуты своей жизни! сколько вины и преступленій заключается въ этихъ признаніяхъ! окружающіе смертный одръ иногда съ ужасомъ отступаютъ отъ него: они страшатся, чтобы виднное и слышанное ими не заразило ихъ. И много, много несчастныхъ умирали одиноко, признаваясь въ преступленіяхъ, одно названіе которыхъ удалило бы самыхъ неустрашимыхъ людей.

Но вамъ не услышать подобныхъ признаній отъ страдалицы, ложе которой окружаютъ дти. Полу-скрываемые вздохи и рыданіе ихъ нарушаютъ безмолвіе комнаты. И наконецъ, когда слабая рука матери остается неподвижною, когда потухающій взоръ ея слабо переходитъ отъ отца къ дтямъ, когда она тщетно старается что-то сказать и голова ея тяжело опускается на подушку, тогда все притихаетъ, и она, по видимому, предается сладкому сну. Дти наклоняются надъ ней, они призываютъ ее — сначала тихо и нжно, а потомъ громкимъ и раздирающимъ воплемъ отчаянія. Но на призывъ ихъ нтъ отвта. Они прислушиваются къ ея дыханію, но дыханіе замерло въ ея груди. Они щупаютъ біеніе сердца, но оно затихло навки. Это сердце сокрушилось, и страдалица заснула непробуднымъ сномъ.

Мужъ опускается подл кровати на стулъ и обими руками сжимаетъ себ пылающую голову. Онъ смотритъ то на одно, то на другое дитя и, встрчаясь съ горячими слезами ихъ, невольно содрогается. Ни одного слова утшенія не достигаетъ его слуха, ни одного взгляда состраданія не останавливается на его лиц. Вс и все охладло къ нему, и когда онъ неровными шагами удаляется изъ комнаты, никто не слдуетъ за нимъ, никто не хочетъ утшать его.

Но было время, когда множество друзей окружали его во время горести, когда искреннее состраданіе отвчало на его душевную скорбь. И гд же теперь эти друзья? Друзья, родственники, знакомые одинъ за другимъ отстали отъ него, покинули его какъ безпутнаго человка, какъ горькаго пьяницу. Одна только жена прильнула къ нему, одна только она длила съ нимъ радости и горе и при крайней нищет терпливо переносила тяжкій недугъ, и чмъ же онъ заплатилъ ей за это? онъ едва доплелся изъ таверны въ то время, когда несчастной матери оставалось нсколько минутъ жизни.

Время проходитъ: трое оставленныхъ ему дтей подростаютъ и наконецъ выходятъ изъ дтскаго возраста. Отецъ по прежнему тотъ же закоренлый, неисправимый пьяница, но только сдлался еще бдне, еще оборванне, еще распутне. Мальчики долго бгаютъ по улицамъ безъ всякаго присмотра, безъ всякаго воспитанія и наконецъ совсмъ покидаютъ его, при немъ остается одна только дочь, и остается для тяжкой работы. Брань и побои всегда доставляютъ ему нсколько денегъ чтобъ снести ихъ въ таверну. И такимъ образомъ разгульная жизнь течетъ обычнымъ чередомъ.

Однажды вечеромъ онъ возвращается домой около десяти часовъ, — ране обыкновеннаго, потому что дочь его вотъ уже нсколько дней лежитъ больная, и слдовательно ему не на что гулять въ таверн. Для пріобртенія денегъ руками дочери онъ первый разъ во время ея болзни ршается посовтовать ей обратиться къ приходскому доктору, или по крайней мр ршается спросить, чмъ она страдаетъ. Была дождливая декабрьская ночь, втеръ дулъ пронзительно холодный и дождь падалъ крупными, тяжелыми каплями. По дорог онъ выпрашиваетъ у проходящихъ нсколько пенсовъ, покупаетъ небольшую булку (замтьте — онъ заботится о дочери, когда видитъ въ ней орудіе для пріобртенія денегъ) и торопится къ дому съ такой быстротой, сколько позволяютъ ему втеръ и дождь. Между улицей Флитъ и набережной Темзы находится нсколько грязныхъ ветхихъ строеній. Къ одному-то изъ этихъ строеній онъ и направляетъ свои нетвердые шаги.

Переулокъ, въ который онъ поворачиваетъ, самый грязный и самый бдный. Дома, вышиною отъ двухъ и до четырехъ этажей, окрашены тми неопредленными красками, какія время, сырость и гнилость сообщаютъ зданіямъ, сооруженнымъ изъ самыхъ грубыхъ и самыхъ твердыхъ матеріаловъ. Окна многихъ домовъ заклеены бумагой, двери попадали съ петель, почти изъ каждаго окна высовывается жердь для сушки блья, изъ каждой комнаты вылетаютъ громкіе звуки брани и ругательствъ.

Одинокій фонарь въ центр мрачнаго двора погашенъ или силою втра, или кмъ нибудь изъ обитателей этого мста, для того, чтобы жительство его не было доступно для человка незнакомаго съ мстностью, единственный свтъ, подающій на избитую мостовую, выходитъ изъ оконъ комнатъ, принадлежащихъ боле счастливымъ обитателямъ, которымъ подобная роскошь еще доступна. Посреди переулка проходило глухое журчанье потока грязи вмст съ дождевой водой: втеръ свисталъ между втхими домами, двери и ставни пронзительно скрипли на петляхъ, окна дребезжали. Казалось, что каждый новый порывъ втра грозилъ разрушеніемъ всему кварталу.

Человкъ, за которымъ мы слдимъ, почти ощупью пробираясь въ эту берлогу, безпрестанно попадаетъ въ глубокія лужи и наконецъ доходитъ до послдняго дома въ квартал. Двери, или, лучше сказать, остатки отъ дверей, стояли настежь для лучшаго удобства безчисленному множеству жильцовъ. По старой и переломанной лстниц мужчина ощупью пробрался на чердакъ.

Уже онъ находился въ двухъ ступенькахъ отъ своей комнаты, какъ вдругъ отворяется дверь въ нее и является двушка. Видъ этой двушки болзненно изнуренный, его можно сравнить со свчей, которую она прикрывала изсохшей рукои.

— Это вы батюшка? спрашиваетъ двушка.

— Кому же еще быть, какъ не мн? грубо отвчаетъ отецъ.— Отчего же ты дрожишь? Сегодня я немного пилъ: безъ денегъ не достанешь вина, а безъ работы не достанешь денегъ. Скажи, пожалуста, какая нелегкая приключилась теб?

— Я нездорова, батюшка… я не совсмъ здорова, отвчаетъ несчастная дочь, заливаясь слезами.

— Я знаю, что ты нездорова, возражаетъ отецъ такимъ тономъ, какимъ говорить человкъ, когда онъ принужденъ бываетъ допустить весьма непріятный фактъ.— Теб нужно скоре поправляться: ты знаешь, что намъ нужны деньги. Отправдяйся же къ приходскому доктору и скажи, чтобы онъ далъ теб лекарства. Они должны вылечить тебя: они берутъ за это деньги. Чтожь ты стоишь въ дверяхъ? Пусти меня… да что же ты стоишь тутъ? теб я говорю?

— Батюшка, шопотомъ говоритъ двушка, притворяя дверь и заслоняя входъ въ нее: — батюшка, вы не знаете, что Вильямъ воротился назадъ.

— Кто? съ изумленіемъ восклицаетъ отецъ.

— Ради Бога, тише, возражаетъ дочь.— Вильямъ воротился, мой братъ Вильямъ.

— А что ему здсь нужно? вопрошаетъ отецъ, стараясь сохранить спокойствіе.— Небось ему нужно денегъ? хлба? вина? Ошибся, очень ошибся, если только за этимъ пришелъ сюда. Не туда попалъ, любезный!… Дай мн свчу!… дай же мн свчу, дура… я вдь не трону его.

Онъ грубо выхватываетъ свчу изъ рукъ дочери и, входитъ въ комнату.

Подл камина, въ которомъ тллся жалкій огонекъ, на старомъ истертомъ сундук, сидитъ молодой человкъ, лтъ двадцати-двухъ отъ роду, бдно одтый въ куртку и брюки изъ грубой матеріи. Голова его задумчиво склонена на руку. При вход отца онъ вздрогнулъ.

— Мэри, запирай скоре дверь, говоритъ молодой человкъ, весьма торопливо.— Запирай дверь, Мэри. Вотъ такъ. Батюшка, ты, кажется, не узнаешь меня. Мудрено, впрочемъ, и узнать. Много прошло времени, съ тхъ поръ, какъ ты прогналъ меня. Ты очень легко могъ позабыть меня.

— Чтожь теб нужно здсь? спрашиваетъ отецъ, опускаясь на стулъ, по другую сторону камина.— Чего же ты хочешь отъ меня теперь?

— Убежища, прикрытія, отвчаетъ сынъ, — Я въ бд — вотъ и все тутъ. Если меня поймаютъ, то непремнно повсятъ. А если я не останусь здсь, то меня непремнно поймаютъ. Вотъ вся моя исторія.

— То есть ты хочешь сказать, что ты ограбилъ кого нибудь… или убилъ, не такъ ли?

— Такъ точно, отвчаетъ сынъ.— Тебя это изумляетъ?

И вмст съ этимъ онъ пристально смотритъ на лицо отца.

Отецъ отводитъ свои взоры и устремляетъ ихъ въ полъ.

— Гд же твои братья? спрашиваетъ онъ, посл продолжительной паузы.

— Тамъ, откуда они тебя никогда не потревожатъ: Джонъ въ Америк, а Генри умеръ.

— Умеръ?! произноситъ отецъ, и по всему тлу его пробгаетъ трепетъ, скрыть который онъ не въ состояніи.

— Да, умеръ, отвчаетъ молодой человкъ. — Онъ умеръ на моихъ рукахъ: лсничій подстрлилъ его. Онъ покачнулся назадъ, я подхватилъ, его, и его кровь обагрила мою руку, она лила ручьемъ изъ праваго бока. Спустя нсколько минутъ, онъ началъ уже умирать, но вдругъ всталъ на колни, на траву, и сталъ молиться Богу. Онъ говорилъ, что ‘если мать его на небесахъ, то она помолится, за ея младшаго сына, и Богъ услышитъ молитву ея и проститъ его. Я былъ любимый ея сынъ. Мн пріятно вспомнить теперь, Вилль, т минуты, когда она умирала. Я былъ тогда очень небольшой…. Сердце мое разрывалось, помню, что я стоялъ на колняхъ, въ ногахъ ея постели, и благодарилъ Бога за то, что Онъ научилъ меня такъ нжно любить мою мать, — такъ нжно, что поступками своими я ни разу не заставлялъ ее плакать… О, Вилль, зачмъ небо отняло у насъ ее!‘ Его его послднія слова, какъ хочешь, такъ и понимай ихъ. Помнишь ли, что въ то самое утро, какъ мы убжали, ты до крови прибилъ его.

Сестра молодого человка плачетъ, отецъ, склонивъ голову, угрюмо качается взадъ и впередъ.

— Если меня поймаютъ, продолжаетъ молодой человкъ:— то привезутъ въ провинцію и повсятъ за убійство убійцы моего брата. Безъ твоей помощи, никому не отъискать меня. Конечно, ты можешь отдать меня въ руки правосудія, но до тхъ поръ и останусь здсь и не выду отсюда, пока не представится случай бжать за границу.

Въ теченіе двухъ сутокъ вс трое оставались въ жалкой комнат, не высовываясь за дверь. На третій день дочери сдлалось хуже, и скудныя крохи пищи, которыя оставались у нихъ, вс вышли. Необходимость побуждала кого нибудь вытти со двора, по той же необходимости, выборъ палъ на отца, и онъ выходитъ съ наступленіемъ ночи.

Онъ достаетъ лекарства для дочери и собираетъ подаяніемъ немного денегъ. На возвратномъ пути ему поручаютъ посмотрть за лошадью, онъ получаетъ за это полъ-шиллинга: и запасъ его становится весьма достаточнымъ для поддержанія семьи дня на два или на три. Но ему нужно проходить мимо знакомой таверны, и онъ невольно останавливается передъ ней, потомъ снова^: идетъ впередъ — потомъ обращается къ ней, еще разъ останавливается — и наконецъ ршается заглянуть въ нее. Двое мужчинъ, которыхъ онъ не замтилъ, слдятъ за нимъ. Потерявъ надежду отъискать преступника, они хотли уже удаляться, но нершительность въ прохожемъ привлекаетъ ихъ вниманіе, и когда несчастный отецъ входитъ въ таверну, они слдуютъ за нимъ.

— Не хочешь ли, пріятель, выпить со мной? говоритъ одинъ изъ мужчинъ, предлагая рюмку водки.

— Да кстати и со мной, говоритъ другой мужчина, наливая вторую рюмку, вслдъ за тмъ, какъ кончилась первая.

Отецъ вспоминаетъ о голодныхъ дтяхъ и объ опасности сына. Но это воспоминаніе ни къ чему не ведетъ его. Онъ продолжаетъ пить, и разсудокъ покидаетъ его.

— Не правда ли, Варденъ, что сегодняшняя ночь никуда не годится? говоритъ одинъ изъ незнакомцевъ, обращаясь къ несчастному отцу, который собирается уйти, издержавъ на водку половину денегъ, отъ которыхъ быть можетъ, зависла жизнь его дочери.

— Не правда: эта ночь какъ нельзя лучше пригодилась бы нашему пріятелю. И кто его знаетъ, куда онъ запрятался, тихо возражаетъ другой.

— Присядемъ-ка лучше сюда, снова говоритъ первый, увлекая полу-пьянаго въ уголъ таверны. — Куда теперь итти по такой непроходимой грязи! Мы и сами не торопимся отъискать одного молодца, хотя и нужно, какъ можно скоре обрадовать его, что дло его кончилось благополучно. Впрочемъ, и то надобно сказать, гд теперь его отъищещъ. А можетъ быть, онъ и безъ насъ знаетъ объ этомъ… какъ ты думаешь, любезный Варденъ?

— Нтъ, онъ вовсе не знаетъ, отвчалъ отецъ.

Незнакомцы бросаютъ другъ на друга выразительныя взгляды.

— Куда какъ бы славно было для него, еслибъ онъ узналъ, что въ докахъ стоитъ готовый корабль, который въ полночь снимается съ якоря и уходитъ за границу, продолжаетъ первый.— Мы очень кстати пригодились бы ему. Паспортъ для него взятъ на чужое имя: мало того, такъ и деньги за паспортъ уплачены. Право, большое было бы счастье встртиться съ нимъ.

— Да, правда, что большое, повторяетъ второй незнакомецъ.

— Такое счастье рдко попадается на нашу долю, говоритъ первый, подмигивая своему товарищу.

— Очень, очень рдко, отвчаетъ товарищъ, съ выразительнымъ взглядомъ.

— Эй, малый, дай сюда еще стаканчикъ, проворной! приказываетъ первый незнакомецъ.

Проходитъ еще пять минутъ — и отецъ безсознательно предаетъ своего сына въ руки съищиковъ.

Медленно и мучительно тянутся часы для бдныхъ брата и сестры, въ ихъ жалкомъ убжищ. Съ нетерпніемъ и страхомъ они прислушиваются къ малйшему звуку. Но вотъ на лстниц раздаются тяжелые шаги, вотъ они становятся слышне и слышне, достигаютъ до площадки, и наконецъ въ комнату вваливается пьяный отецъ.

Дочь видитъ, въ какомъ онъ положеніи, беретъ свчу и хочетъ помочь ему, но вдругъ она останавливается, произноситъ громкій крикъ и безъ чувствъ падаетъ на подъ. Она увидала на полу отраженіе тни другого человка.

Два незнакомца входятъ вслдъ за отцомъ, и минуту спустя молодой человкъ становится плнникомъ, съ цпями на рукахъ.

— Нечего сказать, легко досталась намъ эта добыча, говоритъ одинъ изъ незнакомцевъ своему товарищу. — Спасибо старику: безъ него мы ничего бы не сдлали. Тэмъ, подними, пожалуста, двушку. Полно плакать, моя милая. Слезы твои никому не помогутъ….. теперь все кончено!

——

Мрачное и холодное утро занялось на горизонт и тусклые лучи свта прокрались сквозь закоптлыя окна бдной комнаты, въ которой происходила вчерашняя сцена. Варденъ проснулся отъ тяжелаго сна и увидлъ, что онъ былъ одинъ-одинехонекъ. Онъ всталъ и осмотрлся кругомъ,. старый, истасканный матрацъ лежалъ на полу, со всми признаками, что на немъ никто не покоился, все окружавшее находилось въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ онъ видлъ наканун, по всему замтно было, что въ теченіе ночи онъ только одинъ и спалъ въ этой комнат. Онъ обратился къ сосдямъ и другимъ жильцамъ, но о его дочери никто не слыхалъ, никто ее не видлъ. Цлый день онъ ходитъ по улицамъ и съ безпокойствомъ всматривается въ лицо каждаго прохожаго, но поиски его остаются безполезны, и съ наступленіемъ ночи онъ, одинокій и усталый, возвращается на опустлый свой чердакъ.

Много дней проводитъ онъ въ подобныхъ поискахъ, и, несмотря за то, слды его дочери не отъискиваются, до его слуха не доходитъ ни слова о ней. Наконецъ онъ перестаетъ отъискивать ее, считая это дломъ безполезнымъ. Варденъ давно уже догадывался, что она когда нибудь покинетъ его, на всегда пріютитъ себя въ другомъ мст и спокойно станетъ выработывать насущный хлбъ. И вотъ она дйствительно оставила его, — безъ всякихъ средствъ имть кусокъ хлба.

Варденъ проситъ милостыню у дверей, каждый грошъ, поданный ему изъ состраданія и жалости, тратится по прежнему. Надъ головой его проходитъ годъ, сводъ темницы служитъ ему въ теченіе многихъ мсяцевъ единственнымъ покровомъ. Часто, очень часто, проводитъ онъ дождливыя и холодныя ночи подъ воротами домовъ и на папертяхъ церквей. Но и на самой послдней ступени нищеты и болзни и бездомной жизни онъ не думаетъ покинуть свой порокъ.

Наконецъ, въ одну самую мрачную, непогодливую ночь, Варденъ, истомленный и больной, опускается на ступени театральнаго подъзда. Разрушительныя силы порока и развратной жизни окончательно подйствовали на всю его организацію. Щоки его впалы и закрыты мертвенной блдностью, глаза его мутны, и вокругъ нихъ образовались темныя впадины. Ноги его дрожатъ, и лихорадочный трепетъ пробгаетъ по всему его тлу.

И вотъ передъ нимъ быстро одна за другой являются давно забытыя сцены минувшей его жизни. Онъ вспомнилъ время, когда имлъ домъ’ — счастливый домъ, полный радости и веселья, — вспомнилъ людей, наполнявшихъ этотъ домъ, вспомнилъ чистосердечную дружбу, радушіе, которыя въ ту пору окружали его. Пролетаетъ эта сцена и является другая: онъ видитъ, что дти его встаютъ изъ могилы и окружаютъ его, и видитъ это такъ ясно, тамъ натурально, что для убжденія въ дйствительности онъ готовъ прикоснуться къ нимъ. Они еще разъ устремляютъ на него т взгляды, о которыхъ онъ давно забылъ, давно закрытые могилой голоса ихъ поражаютъ его слухъ какъ звуки вечерняго сельскаго звона. Ни эти сцены мимолетны. Дождь крупными каплями падаетъ на него, холодъ и голодъ снова грызутъ его сердце.

Онъ встаетъ и съ усиліемъ длаетъ нсколько шаговъ впередъ. Улица безмолвна и пуста, нсколько пшеходовъ торопливо проходятъ мимо его, и его трепещущій голосъ теряется въ порывахъ бурнаго втра. И снова невыносимый, лихорадочный трепетъ пробгаетъ по всему его тлу, ему начинаетъ казаться, что кровь застываетъ въ его жилахъ. Онъ опускается въ первый подъздъ, сжимается въ уголъ и старается заснуть. Но сонъ бжитъ тяжелыхъ очей. Его душа какъ-то странно блуждаетъ, хота онъ и чувствуетъ, что это не во сн. Въ ушахъ его раздаются знакомые крики разгульной жизни, и онъ видитъ передъ собой столъ, покрытый отборными яствами, богатыми плодами и винами, онъ такъ живо видитъ это вс передъ собой, что ему стоитъ только протянуть руку и брать что угодно. Но, несмотря на такое близкое сходство призрака съ дйствительностью, онъ знаетъ, что сидитъ одинъ-одинешенекъ на опустлой улиц, и видитъ, какъ дождевыя капли падаютъ на тротуаръ. Онъ чувствуетъ, что смерть приближается къ нему — и несчастный! никто не поможетъ теб, никто не позаботится пріютить тебя! — Подъ вліяніемъ безпредльнаго ужаса, онъ вспрыгиваетъ съ мста. Въ безмолвіи ночи ему слышится собственный свой голосъ, и онъ не можетъ постигнуть причины этого явленія. Онъ слышитъ стонъ…. другой! — чувства и разсудокъ покидаютъ его. Полу-образовавшіяся несвязныя слова срываются съ его устъ, онъ щиплетъ и рветъ себя! онъ сходитъ съ ума, хочетъ кричатъ о помощи, но голосъ измняетъ ему.

Онъ приподнимаетъ голову и вглядываясь въ мрачную даль безмолвной, опустлой улицы, вспоминаетъ, что отверженные, подобные ему, осужденные скитаться день и ночь по этимъ страшнымъ улицамъ, часто сходили съ ума. Въ одинъ моментъ въ душ Вардена рождается ршимость, члены его принимаютъ новую жизнь, онъ быстро бжитъ по улиц и, не переводя духа, достигаетъ набережной Темзы.

Тихо спускается онъ по каменной лстниц, ведущей отъ начала Ватерлосскаго моста до горизонта воды, — притаивъ дыханіе, прижимается въ уголъ и даетъ пройти ночному обходу. Сердце плнника не бьется такъ сильно при первой надежд на свободу и жизнь, какъ билось сердце этого несчастнаго человка при вид добровольной могилы. Патруль миновалъ, не замтивъ преступнаго бродяги, и вскор шаги его замолкли въ отдаленіи.

Приливъ былъ въ полной высот, и вода притекала къ самымъ ногамъ Вардена. Дождь пересталъ, втеръ затихъ, и снова сдлалось тихо и спокойно, такъ тихо, что малйшіе звуки на противоположномъ берегу, даже самое журчаніе воды, омывающей борта ближайшихъ лодокъ, внятно долетали до слуха преступника. Въ мрачной поверхности рки показывались странные, фантастическіе призраки и манили его къ себ, въ глубин сверкали черные огромные глаза и смялись надъ его нершимостью, между тмъ какъ позади его раздавался глухой, невнятный ропотъ, и какъ будто кто-то толкалъ его въ бездну. Варденъ отступаетъ нсколько шаговъ назадъ, длаетъ надъ собой послднее усиліе, бжитъ и … погружается въ воду.

Не прошло и пяти секундъ, какъ онъ поднялся на поверхность рки, но въ теченіе этого кратковременнаго промежутка какая удивительная перемна происходитъ въ его мысляхъ, въ его чувствахъ! Жизнь! жизнь! въ какомъ бы ты вид не была, въ несчастіи ли, въ нищет ли, во всемъ, во всемъ, ты всегда привлекательне смерти! — Несчастный борется съ стихіей, кричитъ о помощи, и въ крикахъ его раздаются отчаяніе и ужасъ неизбжной смерти. Послднія слова его сына звучатъ въ его ушахъ. Но вотъ и берегъ — недостаетъ какого нибудь фута до дна, и онъ былъ бы у пристани. Еще, еще одно усиліе, и онъ спасенъ, но теченіе уноситъ его подъ мрачныя арки моста, и онъ опускается на дно.

Вотъ онъ снова всплываетъ наверхъ и снова борется со смертью. Онъ снова видитъ зданія на берегу рки, видитъ огни на мосту, отъ котораго теченіе унесло его далеко, видитъ мрачную воду и быстро несущіяся облака, — видитъ все это на одинъ моментъ и снова опускается ко дну…. Блестящій столбъ пламени мелькнулъ въ его глазахъ, продолжительный трескъ оглушаетъ его, и онъ исчезаетъ.

Спустя недлю, Темза выбросила на берегъ обезображенныя трупъ. Неузнаннаго и неоплаканнаго утопленника безъ сожалнія и состраданія зарыли въ простую могилу.

Ч. ДИККЕНСЪ.

‘Современникъ’, приложенія къ No 12, 1855

>OCR Бычков М. Н.

Очерки лондонскихъ нравовъ.

Читайте также: