Объ основаніяхъ для освобожденія изданій отъ предварительной цензуры.
Объ основаніяхъ для освобожденія изданій отъ предварительной цензуры.
‘День’, 23-го января 1865 года.
Об основаниях для освобождения изданий от предварительной цензуры, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1865
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Въ одной изъ Московскихъ газетъ сообщается — вроятно по слуху — будто проектъ новаго устава о книгопечатаніи допускаетъ существованіе изданій безъ предварительной цензуры, но не какъ общее для всхъ право, а по особенному разршенію правительства (разумется, если о томъ будетъ просить сама редакція). Почтенная газета задается вопросомъ — ‘чмъ же будетъ руководствоваться правительство при разршеніи однимъ изданіямъ выходить безъ цензуры, въ то время какъ другія будутъ оставаться подъ цензурой’? и по видимому совершенно удовлетворяется тмъ отвтомъ на этотъ вопросъ, который она сама выводитъ изъ своихъ соображеній. ‘По всему вроятію, говоритъ она, правительство будетъ освобождать отъ цензуры т лица, которыхъ образъ мыслей извстенъ, и т изданія, которыя успли пріобрсти общее (?) довріе предпочтительно передъ тми, которыя этого доврія не пріобрли или которыя еще не успли обозначиться въ своемъ направленіи’. Почему же, думаетъ та же почтенная газета, правительству — если оно предполагаетъ нужнымъ удержать цензуру и на будущее время — ‘не оказывать и теперь довріе однимъ предпочтительно предъ другими ‘, т. е. освобождать отъ предварительной цензуры только тхъ, кого оно считаетъ ‘заслуживающими доврія’ и удерживать подъ предварительною цензурою тхъ, которые не заслужили этого доврія?
Оставляя совершенно въ сторон личныя отношенія редакціи упомянутой газеты къ цензурному вопросу, мы ршительно возстаемъ противъ самаго принципа предпочтенія, какъ будто оправдываемаго и признаваемаго этою газетою. Конечно — это еще только ‘вроятіе’, какъ она и сама выражается, самый уставъ существуетъ еще только въ форм проекта, который можетъ подлежать еще значительнымъ измненіямъ, да и самый проектъ извстенъ намъ и публик только по слуху. Мы но понимаемъ, какимъ образомъ можно мириться съ такимъ страннымъ предположеніемъ — что разршеніе выходить безъ цензуры будетъ даруемо правительствомъ лишь тмъ, ‘которыхъ образъ мыслей извстенъ’: стало-быть, эта важная, великая льгота, которую такъ высоко цнитъ, которой такъ желаетъ для себя упомянутая Московская газета, въ понятіяхъ ея есть не боле, какъ награда, выдаваемая — за хорошій образъ мыслей. Любопытно было бы знать, какой это такой хорошій, или ‘заслуживающій доврія’ образъ мыслей? Будетъ ли онъ опредленъ разъ навсегда и носить особый штемпель, или же оцнка его будетъ измняться, смотря по усмотрнію правительства, сообразно съ временемъ и разными обстоятельствами? Желательно, чтобъ этотъ требуемый ‘образъ мыслей’ былъ положительно обозначенъ: всякій редакторъ или чающій быть редакторомъ могъ бы заране видть, въ какой мр способенъ онъ усвоить его себ…. Да наконецъ, почтенная газета конечно согласится съ нами, что и ‘извстный’ образъ мыслей у самой редакціи способенъ мняться: человкъ не стоитъ же на одномъ мст: мысля и чувствуя, онъ можетъ продолжать развивать свою мысль, очищать понятія, наконецъ совершенствоваться нравственно, и нердко вполн перерождается умственно и духовно. Нынче его ‘извстный образъ мыслей’ — демократическій, черезъ нсколько времени онъ можетъ пожалуй стать аристократическимъ, нынче онъ истый ‘западникъ’,— завтра онъ съ полною искренностью убжденія способенъ стать ‘руссоманомъ’, ‘руссофиломъ’, ‘ультра-руссомъ’ и пожалуй — чего добраго — какимъ-то ‘славянофиломъ’. Можетъ, пожалуй, случиться и наоборотъ. Или ужъ разъ заявивъ ‘извстный образъ мыслей’, редакторъ такъ-таки и обязанъ его держаться однажды навсегда и устраняться отъ его развитія? обязанъ не выходить изъ того кругозора понятій, который состоялъ въ минуту дарованнаго редактору ‘разршенія’, хотя бы на другой же день открылись новыя обстоятельства, и съ ними цлый новый порядокъ понятій, которыя не вошли, не успли войти въ тотъ, однажды опредленный, ‘извстный образъ мыслей’ — ‘заслужившій довріе правительства’?? Если допустить предположеніе почтенной газеты, то развивая его логически, придется допустить и такой выводъ, что при всякомъ подобномъ новомъ обстоятельств — правительство обязано снова поврять образъ мыслей редакторовъ, освобожденныхъ отъ предварительной цензуры, дабы имть полную возможность и право числить оный въ категоріи ‘извстныхъ’! къ тому же это едвали исполнимо…. Мы убждены, что этого не желаетъ,— не способна желать и сама Московская газета, но вотъ къ какимъ страннымъ и невыгоднымъ послдствіямъ могло бы привести на практик такое воззрніе, если бы оно было усвоено правительствомъ… ‘Освобождать отъ цензуры лица, которыхъ образъ мыслей извстенъ’!.. да что такое образъ мыслей того или другаго лица, и что за дло до лицъ? Публик, да и правительству важно не то, что и какъ думаетъ такое-то лицо, а что говоритъ и печатаетъ такая-то газета, такой-то журналъ: слдовательно сила въ самомъ печатномъ слов,— и публика и правительство имютъ дло не съ лицомъ, а съ печатнымъ его органомъ. Слдовательно — о направленіи и о достоинств печатнаго органа можно судить не потому, хорошій ли человкъ редакторъ и хорошъ ли его образъ мыслей, а потому, что высказано и выражено печатно въ его газет. Объ этомъ же послднемъ — само собою разумется — правильно судить можно только посл напечатанія, а не до напечатанія, и никакой судъ — спросите любаго юриста,— не въ прав былъ бы въ сужденіи о періодическомъ изданіи опираться на личный извстный образъ мыслей редактора,— а обязанъ былъ бы основать свое заключеніе на букв печатнаго текста. При этомъ всякая необходимость вдать заране образъ мыслей редактора упраздняется сама собою.
Еслибы подъ образомъ мыслей разумть извстное отношеніе редакціи къ существеннйшимъ основамъ нашего политическаго и гражданскаго быта, то эти основы такъ строго опредлены и защищены закономъ, что оскорбившій ихъ — нарушаетъ и самый законъ и подвергается, за такое ‘преступленіе’ или ‘проступокъ’ слова, установленному наказанію. Наши законы не судятъ за образъ мыслей, а за образъ дйствій, въ области же печати это дйствіе — есть само печатное слово, слдовательно, повторяемъ, нтъ никакой надобности знать ‘личный извстный образъ мыслей редактора’, а иметъ значеніе только самое его дйствіе — т. е. печатная его рчь, которая можетъ иногда быть даже въ противорчіи съ его личнымъ извстнымъ образомъ мыслей.
Этотъ принципъ (обращать вниманіе на личный извстный образъ мыслей), не только не оспариваемый, но какъ бы признаваемый и даже рекомендуемый почтенною газетою — кажется намъ очень опасенъ. Смемъ думать, что онъ не будетъ принятъ правительствомъ,— таково, по крайней мр, наше убжденіе — но если мы предположимъ только, хоть въ теоріи, возможность его приложенія къ нашей литературной жизни, то въ перспектив окажется — цлый рядъ испытаній, экзаменовъ, опросовъ и разныхъ другихъ способовъ оцнки образа мыслей. Требоваться будетъ, конечно, образъ мыслей ‘благонамренный’, ‘благонамренные’ — если допустить предположеніе упомянутой газеты — обртутъ вс освобожденіе отъ цензуры, ‘неблагонамренные’ будутъ подвергаться всмъ тяготамъ предварительной цензуры. Такимъ образомъ вся журналистика станетъ длиться на дв категоріи: на ‘благонамренныхъ’ и ‘неблагонамренныхъ’. Самое освобожденіе отъ цензуры будетъ прилагать штемпель ‘благонамренности’ ко всякому освобождаемому отъ цензуры изданію,— штемпель, мы не споримъ, очень лестный,— но не вс однакоже изданія, думаемъ мы, пожелали бы въ равной степени воспользоваться такой отличкой… Этому помшало бы… ну хоть скромность! Наоборотъ, для несчастныхъ, попавшихъ въ категорію ‘неблагонамренныхъ’, такой штемпель, иногда вроятно и незаслуженный, можетъ оказаться крайне невыгоднымъ во многихъ отношеніяхъ… Говоримъ: иногда вроятно и незаслуженный — потому что подобная оцнка годности или негодности ‘образа мыслей’ едвали всегда можетъ быть безусловно врною, особенно же при неизбжномъ отсутствіи гласности и недостатк всякаго строгаго критеріума въ длахъ подобнаго рода: тутъ всегда найдется мсто недоразумнію, наконецъ образъ мыслей можетъ быть иногда просто не понятъ… Мы помнимъ время, когда желать освобожденія крестьянъ, нын благополучно совершеннаго самимъ правительствомъ, почиталось образомъ мыслей весьма неблагонадежнымъ!.. Нельзя не признать также, что въ случа, еслибъ воззрніе Московской газеты было принято за основной принципъ новаго устава,— полемика между двумя категоріями журналовъ: ‘благонамренными’ и ‘неблагонамренными’, или привилегированными и непривилегированными, была бы въ высшей степени неудобна: одинъ печатаетъ безъ цензуры, другой обязанъ проводить не только мысль, но каждое свое выраженіе сквозь цензуру, составленную, какъ справедливо выражается почтенная газета, изъ двухъ элементовъ: изъ дйствія цензурныхъ правилъ и личнаго цензорскаго усмотрнія! Какая же тутъ борьба при такомъ неравенств средствъ, и неужели такое неравенство можетъ быть желанно для почтенной Московской газеты?
Другое основаніе (кром извстности образа мыслей), которымъ, по предположенію упомянутой газеты, станетъ будто бы руководиться правительство при освобожденіи того или другаго изданія отъ цензуры,— это ‘общее довріе, которое успло пріобрсть изданіе, предпочтительно предъ прочими’. Что значитъ общее довріе, чмъ оно опредляется и измряется? Числомъ подписчиковъ? успхомъ изданія? Но такое основаніе привело бы насъ къ очень страннымъ и неожиданнымъ выводамъ. ‘Современникъ’, съ которымъ постоянно боролись ‘заслужившія общее довріе’ ‘Московскія Вдомости’, во время оно пользовался громаднымъ успхомъ: Не знаемъ, сколько у него было подписчиковъ, но число читателей и почитателей его было очень велико: безъ всякого сомннія онъ владлъ полнымъ довріемъ своей многочисленной публики. По какимъ же признакамъ можно различить ‘общее’ довріе отъ необщаго? Сочувствіе къ ‘Современнику’ было особенно сильно, между прочимъ, въ Петербург, такъ сильно, что могло казаться тамъ общимъ и повсемстнымъ, заслоняя несочувствіе Петербургскаго англійскаго клуба и нкоторыхъ частныхъ кружковъ. Наоборотъ, пріобртенное инымъ Московскимъ изданіемъ ‘общее довріе’ можетъ не имть мста въ Петербург и казаться ему вовсе не ‘общимъ’. Нердко то, что не пользуется никакимъ довріемъ въ англійскихъ клубахъ, можетъ пользоваться общимъ довріемъ въ другихъ кругахъ общества, и обратно. Мы желали бы знать — какъ почтенная газета, признающая ‘общее довріе’ раціональнымъ основаніемъ для освобожденія отъ цензуры и предлагающая это основаніе правительству въ руководство, опредляетъ сама вншніе признаки этого ‘общаго доврія*? Въ дл законодательномъ, въ сфер государственной не слдуетъ довольствоваться какими-нибудь общими отвлеченными выраженіями, не слдуетъ ссылаться на неуловимое нравственное основаніе, тутъ все должно быть опредлено и обозначено самымъ точнымъ, самымъ вншнимъ образомъ: въ противномъ случа произвола не оберешься! Есть въ Петербург газеты, которыя, по нашему мннію, не заслуживаютъ никакого нравственнаго доврія, которыя мы даже и называть въ своемъ изданіи избгаемъ: знаемъ наврное, что такого мннія объ нихъ держимся не мы одни, а и многіе, по крайней мр въ Москв. А между тмъ эти газеты, какъ мы слышали, имютъ очень и очень значительное число подписчиковъ и свою долю вліянія на нкоторыя высшія общественныя сферы. Да и мало ли въ Петербург газетъ, постоянно упражняющихся въ своихъ фельетонахъ, подобно напримръ ‘Голосу’, по части канкана и гуманности, по части скандаловъ и любви къ ‘меньшей братіи’! Вс он имютъ успхъ и вс, поэтому, считаютъ себя обладающими общимъ довріемъ. И этого притязанія ихъ — нтъ возможности, нтъ юридическаго основанія оспорить. Разв предположить, что ‘общимъ довріемъ’ называется то, которое пріобртается отъ лицъ извстнаго возраста, чина, сословія, или же отъ лицъ, занимающихъ ‘извстное общественное положеніе’, приглашаемыхъ на рауты туда-то, посщающихъ такой-то клубъ? однимъ словомъ установить на сей случай особый цензъ?… Конечно, авторитетъ сихъ лицъ дло великой важности,— кто дерзнетъ въ этомъ сомнваться?— особенно въ области мало имъ извстной и еще мене ими разумемой Русской литературы, но подобный авторитетъ было бы весьма трудно возвести въ законъ и облечь въ форму параграфа такой-то статьи, такого-то тома Свода Законовъ. Мы думаемъ, что противъ этого возстала бы даже и сама Московская газета, но въ такомъ случа не слдовало бы и предлагать правительству подобное шаткое и странное основаніе…
Повторяемъ: мы не знаемъ проекта новаго устава, но мы отказываемся врить, чтобъ было въ самомъ дл ‘вроятно’ предположеніе извстнаго органа нашей журналистики, будто освобождаться правительствомъ отъ цензуры будутъ лишь лица ‘извстнаго образа мыслей’ и снискавшія ‘общее довріе’. Мы бы желали, чтобъ намъ пояснили: что это за привилегированный образъ мыслей и по какимъ признакамъ познается, измривается и оцнивается общее довріе?! Мы съ своей стороны полагаемъ, что было бы полезно и справедливо предоставить освобожденіе отъ предварительной цензуры всмъ, безъ различія, редакціямъ, которыя сами этого пожелаютъ, которыя предпочтутъ нести личную отвтственность за свои поступки въ области печатнаго слова — мнимому огражденію отъ отвтственности, по систем цензуры предварительной! Даже съ точки зрнія исключительно правительственной, длать различіе между образомъ мыслей тхъ или другихъ редакторовъ — было бы совершенно неразсчетливо. Привилегія, дарованная одной редакціи помимо другихъ, все же привилегія, и установляетъ монополію мнній, а всякая монополія ведетъ къ односторонности и иметъ свойство раздражать и производить страстную реакцію въ обществ,— что для истины вообще очень невыгодно. Подобная оффиціальная оцнка ‘достоинства’ легко можетъ ослабить, въ общемъ мнніи, авторитетъ такого сочувственнаго правительству привилегированнаго образа мыслей, хотя бы даже этотъ образъ мыслей былъ и совершенно справедливъ самъ по себ, разсматриваемый безъ всякаго отношенія къ правительственному сочувствію или несочувствію. Это значило бы установить родъ контроля надъ совстью, надъ мыслью и надъ внутреннею жизнью мысли писателя, водворить неподвижность, ложь, лицемріе,— посягательство на свободу внутренняго духа. Государству доступна только область вншняго, а не внутренняго, область дйствія, а не мысли,— строго опредленная положительнымъ закономъ. Неправильное дйствіе подлежитъ законному суду и законному наказанію, но не мысль — пока она не перешла въ дйствіе,— и заводить таксацію ‘образу мыслей’ или цензъ — доврію, для освобожденія періодическаго изданія отъ цензуры, вести протоколы внутреннему, духовному развитію человка и на этомъ основаніи вншнихъ фактовъ налагать на него печать ‘неблагонамренности’ или ‘благонамренности’ — это противорчило бы началамъ истинной правды и — всему либеральному характеру новйшихъ правительственныхъ реформъ…