ОБЪ ИСТОРІИ ГРЕЦІИ.
ОБЪ ИСТОРІИ ГРЕЦІИ.
(Ноябрь, 1824).
‘History of Greece, by Mitford’.— ‘Исторія Греціи соч. Митфорда’.
Об истории Греции, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1824
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ IV. Критическіе и историческіе опыты
Изданіе Николая Тиблена.
Санктпетербургъ. 1862
Эта книга пользуется большой все-еще возрастающей популярностью, но, хотя она обратила на себя значительную долю вниманія общества, она была мало оцнена критикою. М-ру Митфорду вполн удалось подняться на высокое мсто между историками, не будучи замченнымъ тми, чья обязанность — караулить такихъ выходцевъ. Онъ занялъ мсто подъ балдахиномъ, не будучи провозглашенъ ни однимъ сенешаломъ. Противиться возрастанію его славы есть теперь дло почти безнадежное. Еслибъ онъ подвергся безпристрастно-строгому разбору, когда только-что издалъ свой первый томъ, его сочиненіе или заслужило бы свою репутацію, или никогда бы не пріобрло ея. ‘Тогда — какъ говоритъ Индра о Кегам — было время для нападенія.’ Случай былъ пропущенъ, и слдствіемъ того было, что м-ръ Митфордъ, какъ Кегама, наложилъ свою побдоносную руку на литературную Амриту и намренъ теперь вкусить дивный элексиръ безсмертія. Я постараюсь поравняться смлостью съ благороднымъ Глендовиромъ —
. . . . . . . . . . . . . . . ‘When now
He saw the Amreeta in Kehama’s hand,
An impulse that defied all self-command,
In that extremity.
Stung him, and he resolved to seize the cup,
And dare the Rajah’s force in Seeva’s sight.
Forward he sprung to tempt the unequal fray’. (*)
(*) . . . . . . . . . . . . . .И когда
Онъ увидлъ Амриту въ рукахъ Кегамы,
Побужденіе, убивающее всякое самообладаніе.
Въ этой крайности,
Овладло имъ, и онъ ршился схватить кубокъ
И испытать силы Раджи на глазахъ Шивы.
Впередъ онъ кинулся въ неравный бой.
Какъ стихи эти, такъ и лица, упоминаемыя нсколько выше, взяты изъ ‘The Curse of Kehama’, поэмы Соути.
Однимъ словомъ, я представлю нсколько замчаній, которыя помогутъ, можетъ быть’ возвратить превознесеннаго писателя на принадлежащее ему мсто.
Главная особенность этого историка и источникъ всхъ его совершенствъ и недостатковъ состоитъ въ страсти къ оригинальности. Онъ вовсе не расположенъ идти съ массою по пути добра или зла. Отвергнутое мнніе или непопулярная личность имютъ для него непреодолимую прелесть. То же превратное пониманіе дла отражается и въ его способ выраженія. Слогъ его никогда не могъ быть изященъ, но онъ могъ, по крайней мр, быть силенъ и точенъ, и нужны были особенныя старанія, чтобы сдлать его столь дурнымъ, какимъ онъ является. Онъ отличается угловатыми фразами, странною разстановкою словъ, ошибками, часто темнотою, а боле всего какими-то странностями, которыя одинаково трудно и передать, и не замтить. Но это еще не все. М-ръ Митфордъ хочетъ выставить себя знающимъ лучше всхъ своихъ соотечественниковъ правописаніе нетолько древнихъ названій, которыя онъ искажаетъ вопреки обычаю и смыслу, но и самыхъ обыкновенныхъ словъ англійскаго языка. Совершенно безразлично само по себ, называемъ ли мы иностранца тмъ именемъ, какое носитъ онъ въ своей стран, или тмъ, какое дано ему у насъ, будемъ ли мы говорить Lorenzo de Medici или Lawrence de Medici, John Calvin или Jean Chauvin. Въ такихъ случаяхъ вс писатели, кром м-ра Митфорда, смотрятъ на установившійся обычай какъ на законъ. Еслибы притомъ м-ръ Митфордъ былъ всегда вренъ самому себ, то его еще можно бы было извинить за нкоторыя отступленія отъ обычая соотечественниковъ, но онъ дйствуетъ не изъ какого-нибудь принципа, а единственно изъ желанія быть непохожимъ на другихъ. Всякій ребенокъ слыхалъ о Linnaeus, поэтому м-ръ Митфордъ называетъ его Linn, Руссо извстенъ всей Европ подъ именемъ Жанъ-Жака, — этого достаточто, чтобы м-ръ Митфордъ пожаловалъ ему странное названіе Джонъ-Джемса.
Еслибы м-ръ Митфордъ занимался исторіею не Греціи, а какой-нибудь другой страны, то указанная особенность сдлала бы трудъ его безполезнымъ и смшнымъ. Случайныя замтки его о длахъ древняго Рима и новйшей Европы полны ошибокъ. Но онъ писалъ о такихъ временахъ, относительно которыхъ почти вс другіе историки заблуждаются, и поэтому онъ часто иметъ полное право идти наперекоръ своимъ предшественникамъ.
Почти вс новйшіе историки Греціи обнаруживаютъ полнйшее незнаніе самыхъ обыкновенныхъ явленій человческой природы. Въ ихъ повствованіяхъ полководцы и государственные люди древняго міра лишены всякой индивидуальности. Они ничто иное, какъ олицетворенія: это страсти, таланты, мннія, добродтели, пороки,— но не люди. О непослдовательности человческой эти писатели не имютъ ни малйшаго понятія. Для нихъ совершенно непостижимо, чтобы человкъ могъ быть расточительнымъ въ юности и скупымъ въ преклонныхъ лтахъ, жестокимъ къ одному врагу и милостивымъ къ другому. Когда нельзя отрицать факта, они предполагаютъ странныя и сильныя внутреннія побужденія для объясненія того, что каждому человку, наблюдавшему за самимъ собою, ясно безъ всякихъ объясненій. Такой способъ изложенія очень нравится масс, привыкшей представлять себ людей богами или демонами, какъ скоро они сколько-нибудь лучше или хуже ея самой, но на него посмотритъ съ презрніемъ всякій, кто слдилъ за измненіями человческаго характера, кто наблюдалъ вліяніе времени, обстоятельствъ и общественныхъ условій на человчество, кто видалъ героя въ подагр, демократа въ церкви, педанта въ любви и философа въ состояніи опьяненія. Привычка непремнно рисовать все или въ черномъ, или въ бломъ непростительна даже и въ драм. Въ этомъ заключается главный недостатокъ Альфіери, а какъ много онъ вредитъ успху его сочиненій, всякій можетъ видть изъ сравненія личности его Розмунды съ Шекспировой леди Макбетъ. Одна ни что иное, какъ злая женщина, другая — дьяволъ. Каждое чувство ея — ненависть, каждое слово ея — проклятіе. Одновременно чувствуешь потрясеніе и утомленіе при вид этой неистовой жестокости, дйствующей безъ всякихъ побужденій, постоянно перемняющей свой предметъ и неизмнной только въ незаглушимой жажд крови.
Въ исторіи такое заблужденіе еще непростительне. Дйствительно, ни одна ошибка такъ глубоко не унижаетъ повствованія во мнніи разсудительнаго читателя, какъ эта. Мы знаемъ, что черты различія между добрымъ и злымъ человкомъ такъ тонки, что при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ для наблюденія он часто ускользаютъ отъ вниманія изслдователя. Общественные дятели, въ особенности, окружены столь многими искушеніями и столкновеніями, что почти всегда является сомнніе относительно ихъ дйствительныхъ наклонностей и намреній. Намъ хорошо извстна жизнь Пима, Кромвелля, Монка, Кларендона, Марльборо, Борнета, Вальполя. Мы знакомы съ ихъ дяніями, рчами и сочиненіями, имемъ подъ руками множество писемъ и достоврныхъ анекдотовъ о нихъ: при всемъ томъ, какой чистосердечный человкъ ршится сказать положительно, кто изъ нихъ честенъ и кто безчестенъ? Легче, кажется, произносить ршительныя сужденія о великихъ характерахъ древняго міра, не потому, чтобы мы имли боле средствъ изслдовать истину, а потому, что представляется мене способовъ открыть ошибку. Новые историки Греціи забыли все это. Ихъ герои и злоди такъ тверды въ своихъ словахъ и дйствіяхъ, что кажутся какими-то ‘основными добродтелями’ и ‘смертными грхами’ аллегоріи. Мы могли бы столько же ожидать добра отъ великана Slay-Good у Боніана, какъ отъ Діонисія, и преступленіе Эпаминонда показалось бы намъ столь же неправдоподобнымъ, какъ промахъ степенной и приличной двицы, называемой Discretion и отворявшей по звонку двери дома Beautiful {См. т. 2, ст. ‘Боніанъ’.}.
Такая погршность была отчасти причиною, а отчасти слдствіемъ того высокаго уваженія, которымъ пользовались у новйшихъ ученыхъ позднйшіе изъ древнихъ писателей. Французскіе и англійскіе писатели, разсуждавшіе о длахъ Греціи, обыкновенно съ презрніемъ отворачивались отъ простыхъ и безискусственныхъ повствованій укидида и Ксенофонта и обращались къ чудовищнымъ картинамъ Плутарха, Діодора, Курція и другихъ романтиковъ того же рода,— людей, которые описывали военныя дла, сами никогда не дйствовавъ мечемъ, и примняли къ исторіи раздоровъ маленькихъ республикъ взгляды, выведенные изъ наблюденій надъ имперіею, занимавшею половину извстнаго тогда міра. О свобод они не знали ничего, она была для нихъ великою тайною, сверхчеловческимъ наслажденіемъ. Они разсуждали о свобод и патріотизм по той же самой причин, которая заставляетъ монаховъ съ большею горячностью, нежели другихъ людей, толковать о любви и женщинахъ. Умный человкъ уважаетъ политическую свободу, потому что она составляетъ гарантію личности и собственности гражданъ, потому что она стремится ограничить произволъ правителей и подкупы судей, потому что она порождаетъ полезныя знанія и изящныя искусства, потому что она пробуждаетъ промышленность и увеличиваетъ благосостояніе всхъ классовъ общества. Эти же теоретики, напротивъ, вообразили, что она содержитъ въ себ какое-то вчное и имманентное ей благо, отличное отъ тхъ благодяній, которыя она вызываетъ. Они смотрли на нее не какъ на средство, а какъ на цль, которой нужно достигать всми возможными способами. Любимые ихъ герои были т, которые за одно имя свободы жертвовали счастіемъ, безопасностью, справедливостью,— всмъ, что придаетъ свобод ея цну.
Есть еще отличительная черта этихъ писателей, которой тщательно подражали ихъ новйшіе поклонники: это привязанность ихъ къ замысловатымъ сказкамъ. Самые врные факты, числа и характеры не имютъ у нихъ никогда права стоять наряду съ блестящими изреченіями или романтическими подвигами. Древніе историки оставили намъ безискусственныя и простыя описанія великихъ событій, которыхъ они были свидтелями, и характеристики великихъ людей, съ которыми они были въ сношеніяхъ. Читая повствованія о тхъ же самыхъ эпохахъ, сдланныя Плутархомъ и Ролленомъ, мы едва узнаемъ давно знакомые факты: насъ путаютъ мелодраматическіе эффекты разсказа и высокопарное щегольство характерами.
Вотъ главныя погршности, въ которыя впадали предшественники м-ра Митфорда и отъ большей части которыхъ онъ свободенъ. Его ошибка совершенно инаго рода. Надо надяться, что занимающіеся исторіею могутъ быть спасены, подобно Дораксу въ комедіи Драйдена, проглатывая два различные яда, изъ которыхъ каждый можетъ служить другому противоядіемъ.
Главное и самое важное различіе между м-мъ Митфордомъ и его предшественниками состоитъ въ способ ихъ разсказа. Преимущество въ этомъ случа, большею частью, на сторон м-ра Митфорда. Онъ принялъ себ за правило держаться современныхъ историковъ, недоврчиво смотрть на вс положенія, въ какомъ бы то ни было отношеніи несогласныя съ показаніями современниковъ, и положительно отвергать все противорчащее этимъ показаніямъ. Пока онъ слдуетъ за писателемъ, пользующимся его довріемъ, дло идетъ превосходно. Но какъ скоро онъ оставляетъ своего руководителя, онъ опускается на уровень и даже ниже уровня тхъ писателей, къ которымъ относится столь презрительно, онъ длается такъ же безтолковъ, какъ они, и гораздо тупе ихъ. Ршительно забавно слдить за его повствованіемъ, когда онъ не иметъ лучшаго авторитета, нежели жалкій Діодоръ. Онъ принужденъ разсказывать что-нибудь, между тмъ самъ не вритъ ничему. Каждый фактъ онъ сопровождаетъ длиннымъ рядомъ возраженій. Разсказъ его о правленіи Діонисія ни въ какомъ случа не можетъ быть назвать исторіею. Его правильне можно бы было озаглавятъ такъ: ‘историческія сомннія относительно нкоторыхъ событій, будто-бы случившихся въ Сициліи.’
Впрочемъ, скептицизмъ этотъ, подобный скептицизму нкоторыхъ великихъ юристовъ, исчезаетъ, какъ только затрогиваются политическія пристрастія м-ра Митфорда. Онъ горячій поклонникъ тиранніи и олигархіи и считаетъ сильнымъ всякое доказательство, какое только можно привести въ пользу этихъ формъ правленія. Отъ демократіи онъ отвращается съ полнйшею ненавистью, съ ненавистью, проявляющеюся въ первомъ том его исторіи только въ эпизодахъ и разсужденіяхъ, но искажающею все его повствованіе въ тхъ томахъ, гд онъ становится мене вренъ своимъ руководителямъ и пробуетъ идти собственнымъ путемъ.
Принимая это мнніе, я убжденъ, что м-ръ Митфордъ дйствовалъ подъ вліяніемъ той же самой страсти къ оригинальности, которая заставляла его писать слово island безъ s и ставить дв точки надъ послднею буквою въ слов idea. Зато предшествующіе историки такъ страшно заблуждались въ противоположномъ направленіи, что даже худшія части книги м-ра Митфорда могутъ быть полезны, какъ коррективъ. Для молодаго джентельмена, много трактующаго о своей стран, объ истребленіи тирановъ, объ Эпаминонд’, это сочиненіе, разжиженное въ достаточной степени Роллиномъ и Бартелеми, можетъ послужить очень полезнымъ лекарствомъ.
Погршности обихъ партій происходятъ отъ незнанія или отъ нераденія къ знанію основныхъ началъ государственной науки. Писатели одной партіи воображаютъ, что народное правительство составляетъ благословеніе, м-ръ Митфордъ, напротивъ, не упускаетъ случая уврять, что оно есть проклятіе. Нтъ сомннія, что хорошимъ правительствомъ можно признать то, которое, подобно хорошему платью, принаровлено къ лицу, для котораго оно назначено. Человкъ, произносящій, на основаніи абстрактныхъ принциповъ, ршительное сужденіе въ пользу извстной формы правленія, безъ достаточнаго знакомства съ народомъ, подлежащимъ управленію, судитъ такъ же нелпо, какъ портной, который кроитъ платье для всхъ закащиковъ по мрк Аполлона Бельведерскаго. Демагоги, желающіе видть Португалію республикою, и мудрые критики, порицающіе виргинцевъ за то, что они не ввели у себя перскаго достоинства, кажутся одинаково смшными всмъ благоразумнымъ и чистосердечнымъ Людямъ.
То правительство лучше всхъ, которое желаетъ сдлать свой народъ счастливымъ и знаетъ, какъ этого достигнуть. Ни желаніе, ни умнье, взятыя порознь, не достаточны, между тмъ, трудно найти ихъ вмст.
…Дабы управляющіе пеклись единственно только объ интерес управляемыхъ, необходимо, чтобы интересы управляющихъ были тожественны съ интересами управляемыхъ… Привилегированная часть общества, безъ сомннія, будетъ извлекать извстную выгоду изъ общаго благосостоянія государства, но она будетъ извлекать еще большую выгоду изъ притсненій и лихоимства. Правитель пожелаетъ безполезной войны для своей славы или parc-aux-cerfs для своего удовольствія. Привилегированное сословіе пожелаетъ монополій и lettres — de — cachet. По мр увеличенія числа управляющихъ зло будетъ уменьшаться. Является мене платящихъ и боле получающихъ. Доля добычи, которую каждый можетъ получить съ общества, становится мене и мене привлекательной…
Но этого мало. ‘Желаніе безъ силы — говорилъ проницательный Казиміръ милорду Бифингтону — подобно дтямъ, играющимъ въ солдаты.’ Народъ будетъ всегда стараться выдвинуть свои интересы, но сомнительно, чтобы въ какой бы то ни было общин онъ былъ достаточно образованъ для ихъ пониманія. Даже въ Англіи, гд толпа издавна была боле свдуща, нежели въ другихъ частяхъ Европы, только патріотизмъ немногихъ упрочивалъ права всхъ. Свободная торговля, одно изъ величайшихъ благодяній, какія можетъ даровать народу правительство, почти во всхъ странахъ не по-сердцу народу. Весьма сомнительно, чтобы либеральная политика въ нашихъ коммерческихъ длахъ нашла какую-нибудь поддержку со стороны парламента, избраннаго всеобщею подачею головъ. Республиканцы по ту сторону Атлантики приняли недавно мры, которыхъ послдствія скоро покажутъ намъ,
‘How nations sink, by darling schemes oppressed,
When vengeance listens to the fool’s request.’ (*)
(*) ‘Какъ падаютъ націи отъ давленія любимыхъ плановъ,
Когда месть слушается требованій глупцовъ.’
Народъ долженъ быть управляемъ для его же блага, а поэтому онъ не долженъ быть управляемъ собственнымъ невжествомъ. Есть страны, въ которыхъ ввести народное правленіе было бы столько же нелпо, какъ отмнить вс стсненія въ школ или распустить вс смирительныя куртки въ дом сумасшедшихъ.
Отсюда слдуетъ, что самое счастливое состояніе общества есть то, въ которомъ верховная власть пребываетъ въ цлой масс достаточно свдущаго народа. Это воображаемый, можетъ быть, даже недостижимый порядокъ вещей. Однако въ извстной степени мы можемъ къ нему приблизиться, и тотъ лишь заслуживаетъ названія великаго государственнаго человка, кто считаетъ своей обязанностью — расширять власть народа соразмрно степени его просвщенія и облегчать ему всми средствами достиженіе той высоты знаній, которая позволяла бы покойно вврить ему неограниченную власть. Между тмъ опасно абстрактно хвалить или порицать извстныя формы правленія: изо всхъ ихъ, отъ деспотизма Востока до демократіи Вашингтона, едвали отъищется хотя одна, которая бы не могла быть, по крайней мр хоть въ вымышленномъ случа, возможно-лучшею.
Если же есть форма правленія, которая во вс вка и у всхъ народовъ была и должна всегда быть пагубною, такъ это, конечно, та форма, которую м-ръ Митфордъ — по своей привычк быть умне всего остальнаго міра — принялъ подъ свое особенное покровительство: чистая олигархія. Это у него тсно и неразрывно связано съ другою эксцентрическою наклонностью: съ явнымъ пристрастіемъ къ Спарт и съ отвращеніемъ къ Аинамъ. Книга м-ра Митфорда, я подозрваю, распространила, до извстной степени, т же чувства въ публик, а потому я разберу ихъ съ нкоторою подробностью.
Пятна въ аинскомъ характер бросаются въ глаза боліе рзко чмъ въ спартанскомъ, не потому чтобы они были темне, а потому что лежатъ на боле свтломъ грунт. Законъ остракизма служитъ примромъ. Нельзя себ представить ничего ненавистне обычая карать гражданина, единственно и явно, за его превосходство, и ничто въ учрежденіяхъ Аинъ не порицается чаще и сраведливе. Спарта была свободна отъ этого обычая. А почему? Спартанцы не нуждались въ остракизм. Олигархія, сама по себ, остракизмъ — не случайный, но постоянный, не сомнительный, но врный. Ея законы предупреждаютъ развитіе достоинствъ, вмсто того, чтобы поражать ихъ во время ихъ зрлости. Она не срзываетъ растеніе, когда оно высоко и величаво, но обрекаетъ почву на вчное безплодіе. Не смотра на остракизмъ, Аины произвели, въ теченіе полутораста лтъ, величайшихъ общественныхъ дятелей, какіе когда-либо существовали. А кого было изгонять остракизмомъ Спарт? Она произвела едва четырехъ замчательныхъ людей: Бразида, Гилиппа, Лизандра и Агезилая. Изъ нихъ ни одинъ не возвысился въ самой Спарт. Только выбравшись изъ сферы, въ которой, подъ вліяніемъ аристократіи, чахло все прекрасное и благородное, только переставши быть спартанцами, они стали великими людьми. Бразидъ былъ во ракіи строго демократическимъ вождемъ, любимымъ сановникомъ и народнымъ полководцемъ. То же можетъ быть сказано о положеніи Гилиппа въ Сиракузахъ. Лизандръ въ Геллеспонт и Агезилай въ Азіи освободились на время отъ ненавистныхъ стсненій, налагавшихся законами Ликурга. Оба прославились въ чужихъ краяхъ, и оба возвратились на родину, чтобы подвергнуться преслдованіямъ и униженіямъ.— Но это не составляетъ особенностей Спарты. Гд бы ни существовала олигархія, везд она останавливала ростъ генія. Такъ было и въ Рим лтъ за сто до христіанской эры: мы видимъ массу консуловъ и диктаторовъ, одерживающихъ побды и награждаемыхъ тріумфами, но тщетно искали бы мы хоть одного человка высшихъ способностей: Перикла, Демосена или Аннибала. Гракхи образовали строго-демократическую партію, Марій оживилъ ее, пошатнулся фундаментъ старой аристократіи, и явилось два поколнія, обильныхъ истинно-великими людьми.
Венеція представляетъ еще боле замчательный примръ, въ ея исторіи мы не видимъ ничего, кром государства, аристократія убила всякій зародышъ генія и добродтели. Господство ея было, какъ и сама она, надменно и величаво, но основано на грязи и плевелахъ. Упаси Богъ, чтобы когда-либо явилось снова могущественное и цивилизованное государство, которое, посл 1300-лтняго существованія, не оставило бы человчеству въ воспоминаніе ни одного великаго имени, ни одного великаго дянія.
Многіе писатели, а въ числ ихъ и м-ръ Митфордъ, дивились стойкости спартанскихъ учрежденій, въ сущности же тутъ нечему дивиться и нечего одобрять. Олигархія есть самая слабая и самая стойкая изъ правительственныхъ системъ, она стойка потому именно, что слаба. Она обладаетъ живучестью постоянно-больнаго человка, она живетъ на всахъ Санторіо {Santorio, венеціянскій врачъ XVII вка, извстенъ опытами надъ испариной и другими отдленіями. Опыты эти онъ производилъ надъ самимъ собою помощью всовъ.}, она не длаетъ движеній, не подвергаетъ себя никакимъ случайностямъ, ужасъ ипохондрика охватываетъ ее при всякомъ новомъ впечатлніи, она дрожитъ при малйшемъ дуновеніи, она пускаетъ кровь при всякомъ воспаленіи, и такъ, не наслаждаясь никогда ни однимъ днемъ здоровья и веселья, влачитъ свое существованіе до тупой и разслабленной старости.
Спартанцы пріобртали долговчность своего правленія, жертвуя счастьемъ на родин и достоинствомъ за-границей. Они пресмыкались предъ сильнымъ, попирали ногами слабаго, избивали своихъ илотовъ, измняли своимъ союзникамъ, они постарались опоздать сутками на сраженіе при Мараон, они пытались уклониться отъ битвы при Саламин, они потерпли, чтобы аиняне, которымъ они были обязаны своимъ существованіемъ и своею свободою, были вторично изгнаны персами изъ отечества,— а сами успли кончить свои укрпленія на перешейк, разстройствомъ, порожденнымъ усиліями ихъ защитниковъ, пробовали они воспользоваться, чтобы сдлать этихъ защитниковъ своими рабами, тмъ, кто для ихъ защиты покинулъ свои стны, старались они воспрепятствовать возобновленію этихъ стнъ для собственной защиты, они начали Пелопонезскую войну нарушеніемъ обязательствъ къ Аинамъ, они кончили ее, нарушая обязательства къ союзникамъ, они предали мечу цлые города, отдавшіеся подъ ихъ покровительство, на личныя выгоды промнивали они интересы, свободу и жизнь тхъ, кто наиболе врно служилъ имъ, съ одинаковымъ удовольствіемъ и одинаковой низостью принимали они удары Элиды и подкупы Персіи, они никогда не выказывали ни злобы, ни благодарности, они не удерживались ни отъ какихъ оскорбленій и ни за что не мстили. Чаще всего они смотрли на гражданина, хорошо служившаго имъ, какъ на смертельнйшаго врага. Таковы искусства, которыя поддерживаютъ существованія правительствъ.
Внутреннія учрежденія спартанцевъ были не мене презрнны и ненавистны, какъ и ихъ вншняя политика. Постоянное вмшательство во вс отрасли частной жизни, постояная борьба противъ природы и разума характеризуютъ вс ихъ законы. Даже и предразсудки, пустившіе глубокіе корни въ умахъ народа, едвали слдуетъ насиловать, а замышлять подавленіе естественныхъ побужденій и страстей — безумно. Вншнія ихъ проявленія могутъ быть на время подавлены, но чувства тмъ немене существуютъ и, отвлеченные отъ своихъ естественныхъ предметовъ, подаютъ разстроеный умственный и физическій организмъ своей жертвы. Такъ оно бываетъ въ монастыряхъ, такъ оно бываетъ въ аскетическихъ сектахъ, такъ было и въ Лакедемовіи. Отсюда то безуміе или та свирпость, близкая къ безумію, которыя, вопреки всмъ вншнимъ стсненіямъ, часто появлялись въ самыхъ замчательныхъ гражданахъ Спарты. Клеоменъ окончилъ свое поприще неистовой жестокости, изрзавъ себя въ куски. Павзаній сошелъ, кажется, совершенно съ ума: онъ составилъ отчаянный и гнусный планъ, онъ выдалъ его своимъ наглымъ поведеніемъ и неразумностью своихъ мръ, своею дерзостью онъ отдалилъ отъ себя всхъ, кто могъ бы служить ему или защищатъ его. Ксенофонтъ, жаркій поклонникъ Спарты, представляетъ намъ самыя лучшія доказательства. Нельзя не замтить грубой и жестокой ярости, характеризовавшей любаго изъ спартанцевъ, съ которыми онъ былъ въ сношеніяхъ. Клидгхъ едва не лишился жизни вслдствіе своей жестокости. Хиризофъ, своей неразумной и жестокой строгостью, лишилъ свое войско врнаго вождя. Но нтъ надобности увеличивать число примровъ. Ликургъ, любимый законодатель м-ра Митфорда, основалъ всю свою систему на ложномъ принцип. Онъ никогда на принималъ въ соображеніе, что правительства созданы для людей, а не люди дли правительствъ. Вмсто того, чтобы приноравливать государственное устройство къ народу, онъ уродовалъ умы народа, чтобы приладить ихъ къ государственному устройству — дло, достойное Лапутской академіи прожектровъ. {У Свифта, въ ‘Gulliver’s Travels.’} И для м-ра Митфорда это является главною заслугою Ликурга. Вотъ его слова: ‘Что наиболе возвышаетъ этого необыкновеннаго человка надъ всми другими законодателями, это то, что въ весьма многихъ вещахъ — повидимому, вовсе выходящихъ изъ области закона — онъ подчинялъ я направлялъ потребности и нравы своего народа согласно своимъ понятіямъ. Я готовъ предположить, что этотъ джентельменъ получилъ свое образованіе подъ ферулой д-ра Панглоса, потому что его метафизика совершенно та же, что и въ замк Thunder-tentronckh: ‘Remarquez bien que les nez ont t faits pour porter des lunettes, aussi avons nous des lunettes. Les jambes sont visiblement institues pour tre chausses, et nous avons des chausses. Les cochons tant faits pour tre mangs, nous mangeons du porc toute l’anne.’ {Въ ‘Candide’ Вольтера.}
Въ Аинахъ законъ не вмшивался постоянно въ стремленія народа. Дти не отнимались отъ родителей общей мачихой — государствомъ. Изъ нихъ не длали воровъ посродствамъ голода или изверговъ посредствомъ мученій, тамъ не было установленной трапезы, за которой всякій долженъ былъ сть, не было установленнаго слога, которымъ всякій долженъ былъ говорить. Аинянинъ могъ сть все, что былъ въ состояніи купить, и могъ говорятъ до тхъ поръ, пока находилъ слушателей. Правительство не предписывало народу, какихъ онъ долженъ держаться мнній и какія долженъ пть псни. Свобода породила отличіе. Такимъ путемъ явилась философія. Такимъ путемъ созданы были образцы поэзіи, краснорчія и искусствъ, которыя лишь незначительно удаляются отъ идеальнаго совершенства. Ничто такъ не способствуетъ къ достиженію довольства, какъ свобода отправленій ума въ предметахъ, подлежащихъ его изслдованіямъ. Этимъ довольствомъ въ Аинахъ, безъ сомннія, боле наслаждались, нежели въ Спарт. Даже враги аинянъ признавали за ними особенную обходительность въ частной жизни. Ихъ легкомысліе было, во всякомъ случа, лучше спартанской мрачности, и ихъ дерзость лучше спартанской наглости. Сомнительво еще, уступали ли они спартанцамъ въ неустрашимости. Великій аинскій историкъ сообщаетъ замчательное наблюденіе великаго аинскаго правителя. Периклъ утверждалъ, что его соотечественники, не подвергаясь жестокостямъ спартанскаго воспитанія, вполн равняются со спартанцами по дяніямъ мужества и что, поэтому, удовольствія и развлеченія, которыми они наслаждаются, должны считаться чистымъ выигрышемъ. Аинская пхота, конечно, не могла соперничать со спартанскою, но это было, кажется, слдствіемъ недостатка практики: вниманіе аинянъ было отвлечено отъ дисциплины Фаланги къ дисциплин корабля. По той же причин и спартанцы, не смотря на ихъ прославленную храбрость, оказывались робкими и неловкими въ морскихъ сраженіяхъ.
Но намъ говорятъ, что аинское правительство и демократіи, состоявшія подъ его покровительствомъ, совершили громаднйшія преступленія. Правда, что Аины слишкомъ часто пользовались полною силою законовъ войны въ такую эпоху, когда законы эти не были еще смягчены обычаями позднйшаго времени. Но это обвиненіе одинаково прилагается къ Аинамъ, къ Спарт, ко всмъ государствамъ Греціи и ко всмъ государствамъ, подобно имъ сложившимся. Въ большихъ государствахъ наибольшее зло, приносимое войною, чувствуется только немногими. Выиграна ли послдняя побда или нтъ,— рабочій за плугомъ все-таки поетъ, веретено все-таки прядетъ, сватьба все-таки совершается. Не то бываетъ въ маленькихъ государствахъ: каждый видитъ тамъ на своей собственности и на своей личности дйствіе войны. Тамъ каждый человкъ — солдатъ, и солдатъ, сражающійся за ближайшіе свои интересы. Его собственныя деревья срублены, его собственная рожь сожжена, его собственный домъ разграбленъ, его ближайшіе родственники убиты. Какъ можетъ онъ питать къ врагамъ своего отечества т же чувства, какія питаетъ человкъ, на которомъ война отозвалась только незначительнымъ возвышеніемъ его подати? Въ такихъ обстоятельствахъ человкъ не можетъ быть великодушенъ: у него слишкомъ большой кушъ на карт. Можно говорить пріятныя рчи и оказывать хорошія услуги своимъ врагамъ, когда игра ведется — если можно такъ выразится — изъ любви къ искусству, когда война оказывается боле шахматной игрой, когда она ведется за отдаленную колонію, за пограничный городъ, за честь ‘лага, за салютъ или за титулъ. Черный Принцъ прислуживалъ своему плннику, Виллагъ бесдовалъ съ Евгеніемъ, Георгъ II поздравлялъ во время войны Людовика XV, что онъ спасся отъ покушенія Даміена: все это очень мило, великодушно и очень назидательно для автора ‘Broad Stone of Honour’ и всхъ остальныхъ глубокомысленныхъ мужей, предполагающихъ, какъ и онъ, что люди и весь свтъ созданы единственно на пользу джентльменовъ. Но, вообще, эти вещи происходятъ отъ совершеннаго отсутствія сердца. Никакая война не должна бы начинаться иначе, какъ при обстоятельствахъ, длающихъ всякій обмнъ любезностей между воюющими невозможнымъ. Очень жаль, что людямъ приходится ненавидть другъ друга, но гораздо хуже, если они привыкаютъ рзать другъ друга безъ всякой ненависти. Война тогда только бываетъ кротка, когда она безцльна, когда же человкъ вынужденъ драться для собственной защиты, онъ долженъ ненавидть и мстить. Оно можетъ быть, дурно, но оно въ натур человка: это глина прямо изъ рукъ гончара.
Правда, что въ государствахъ, подвластныхъ Аинамъ, возмущенія имли едвали не боле свирпый характеръ, чмъ получили, во Франціи, въ царство террора, проклятыя сатурналіи проклятаго рабства. Правда, что въ самыхъ Лейнахъ, гд такіе катаклизмы были едва извстны, положеніе высшихъ классовъ было непріятно, что они вынуждены были платить значительныя суммы на пользу и удовольствіе народа и что имъ досаждали иногда мучительными доносами. Какъ только представляется подобный случай, скептицизмъ м-ра Митфорда постоянно исчезаетъ. Слова: ‘если’, ‘но’, ‘говорятъ’, ‘если врить’, которыми онъ сопровождаетъ всякое обвиненіе какого-нибудь тирана или какой-нибудь аристократіи, немедленно устраняются. Чмъ черне исторія, тмъ сильне его вра въ нее, и онъ никогда не упускаетъ случая желчно напасть на демократію, какъ на источникъ всевозможныхъ преступленій.
Аиняне пользовались, кажется, большею свободою, нежели сколько было имъ полезно. И я все-таки ршаюсь утверждать, что, между тмъ какъ блескъ, дарованія и энергія этого народа составляли его особыя свойства, — преступленія, въ которыхъ онъ обвиняется, имли причины, общія всмъ тогдашнимъ государствамъ. Злоба ‘акцій порождалась тогда обстоятельствомъ, которое всегда было плодовито всевозможными политическими и нравственными недугами: рабствомъ.
Послдствіе рабства есть полнйшее уничтоженіе связи, существующей отъ природы между высшими и низшими классами свободныхъ гражданъ. Богатый расточаетъ свое состояніе на пріобртеніе и содержаніе рабовъ. На трудъ бдняка нтъ спроса, басня Мененія становится непримнимою: желудокъ не даетъ пищи, членамъ, политическое тло чахнетъ. Об партіи приходятъ, вслдствіе того, къ крайностямъ, совершенно неизвстнымъ въ странахъ, гд партіи взаимно нуждаются одна въ другой. Въ Рим олигархія была слишкомъ мощна, чтобы ее можно было подавить силою, и ни трибуны, ни народныя собранія — всемогущія по смыслу учрежденій — не могли вести успшной борьбы противъ людей, владвшихъ всею собственностью государства. Отсюда вытекали необходимо такія мры, которыя вели къ потрясенію всего общественнаго строя и къ истребленію всякаго зародыша промышленности: уничтоженіе долговъ и аграрные законы — постановленія, безсмысленно осужденныя людьми, не вникнувшими въ обстоятельства, породившія такой порядокъ вещей. Это были отчаянныя лекарства противъ отчаянной болзни. Въ Греціи олигархическіе интересы не пустили, вообще, такъ глубоко корней, какъ въ Рим. Масса часто силою устраняла тамъ тягости, на которыя въ Рим нападали подъ защитою государственныхъ учрежденій. Греки изгоняли или избивали богатыхъ и длили ихъ имущества. Если перевсъ силъ или военнаго искусства длалъ побдителями богатыхъ, они принимали столь же жестокія мры: обезоруживали всхъ, къ кому не могли имть доврія, часто избивали цлыя массы, а иногда изгоняли все населеніе города и оставались, съ рабами своими, единственными его жителями.
Отъ такихъ золъ были избавлены только Аины и Спарта. Въ Аинахъ кошельки богатыхъ облагались правильной давно въ пользу бдныхъ, и, если основательно обсудить дло, дань эта была одинаково благодтельна и для платившихъ и для получавшихъ,— такъ какъ никакая другая мра не могла бы спасти ихъ доны отъ грабежа и ихъ личности отъ насилія. Удивительно, что м-ръ Митфордъ постоянно порицаетъ политику, которая была возможно-лучшею при такомъ порядк вещей и которая одна только и спасла Аины отъ страшныхъ неистовствъ, совершенныхъ въ Корцир.
Спарта, пораженная системою рабства, боле отвратительною, нежели любая изъ такихъ системъ въ другихъ государствахъ, взбжала указанныхъ выше золъ почти совершеннымъ уничтоженіемъ частной собственности. Ликургъ началъ съ аграрнаго закона. Онъ уничтожилъ вс профессіи, кром военной, онъ обратилъ все населеніе въ постоянную армію, каждый членъ которой имлъ общія права на услуги цлой массы несчастныхъ рабовъ, насчетъ илотовъ обезпечивалъ онъ государство отъ возмущеній. Изъ всей его системы эта часть ея длаетъ наиболе чести его голов и наимене чести его сердцу. Эти и многія другія, одинаково важныя, соображенія м-ръ Митфордъ упустилъ изъ виду, но онъ подлежитъ еще отвту по гораздо значительнйшему обвиненію. Онъ нетолько длалъ нелогическіе выводы, но ложно излагалъ факты. Между тмъ какъ онъ никогда не приводитъ обвиненій, взводимыхъ самыми ранними и лучшими историками на любимыхъ его тирановъ: Пизистрата, Гиппія и Гелона, не разбирая и не опровергая этихъ обвиненій, — онъ, не колеблясь, переписываетъ изъ наимене заслуживающихъ авторитета сочиненій грубйшія поруганія любой демократіи и любаго демагога. Такого обвиненія нельзя длать бездоказательно, и я приведу, поэтому, одно изъ многихъ мстъ, которое вполн поддержитъ обвиненіе и изобличитъ м-ра Митфорда въ умышленной лжи или не мене предосудительной небрежности. М-ръ Митфордъ говоритъ объ одномъ изъ величайшихъ людей, Демосен, и сравниваетъ его съ его соперникомъ Эсхиномъ. Мы будемъ приводить подлинныя слова м-ра Митфорда.
‘Въ ранней молодости Демосенъ получилъ бранное прозвище за женственность своей одежды и своего обращенія’. Знаетъ ли м-ръ Митфордъ, что Демосенъ устранилъ это обвиненіе и объяснилъ прозвище совсмъ иначе? {См. рчь Эсхина противъ Тимарха.} И если онъ зналъ это, не слдовало ли обратить на это вниманіе? Онъ говоритъ дале: ‘Съ достиженіемъ совершеннолтія,— по аинскимъ законамъ на двадцать-шестомъ году,— онъ получилъ другое бранное прозвище, вслдствіе иска противъ своихъ опекуновъ, иска, который считался безчестной попыткой вынудить у нихъ денегъ.’ Вопервыхъ Демосену не было тогда 25 лтъ. М-ръ Митфордъ могъ бы узнать изъ такой общеизвстной книги, какова ‘Archaelogia Graeca‘ архіепископа Поттера, что аинскій гражданинъ освобождался отъ опеки и вступалъ въ управленіе своимъ имуществомъ по достиженіи 20 лтъ. Самая рчь Демосена противъ опекуновъ ясно доказываетъ, что ему не было и 20 лтъ. Въ своей рчи противъ Мидія онъ говоритъ, что когда началъ этотъ искъ, былъ совершеннымъ ребенкомъ. { .} Молодостью могъ бы поэтому извиняться такой поступокъ, даже еслибъ онъ и считался, какъ говоритъ м-ръ Митфордъ, безчестной попыткой вынудить денегъ. Но кто считалъ его такимъ? Конечно, не судьи, которые постановили приговоръ противъ опекуновъ. Аинскіе суды не были самыми безукоризненными судами, но все-таки ихъ ршенія были по меньше мр хоть настолько справедливы, насколько и нападки смертельныхъ враговъ. Въ подтвержденіе своихъ положеній м-ръ Митфордъ ссылается на Эсхина и Плутарха. Эсхинъ вовсе не поддерживаетъ его, а Плутархъ прямо противорчитъ ему. ‘Недолго спустя, говоритъ м-ръ Митфордъ, подвергся онъ публично, въ театр, побоямъ одного блажнаго юноши высокаго происхожденія, по имени Мидія. Здсь дв постыдныя ошибки. Вопервыхъ дло происходило гораздо позже: по крайней мр восемью годами, а можетъ быть и боле. Во вторыхъ блажному юнош, о которомъ говоритъ м-ръ Митфордъ, было 50 лтъ. {Всякій, кто захочетъ прочесть рчь Демосена противъ Индія, найдетъ подтвержденіе сказанному нами въ текст и будетъ, сверхъ того, имть удовольствіе познакомиться съ однимъ изъ изящнйшихъ произведеній въ мір.} Право, м-ру Митфорду гораздо мене причинъ порицать небрежность въ своихъ предшественникахъ, нежели самому исправляться отъ нея. ‘Трусость Демосена на пол битвы сдлалась впослдствіи общеизвстною.’ Демосенъ былъ гражданинъ, война была не его дло. Раздленіе военныхъ и политическихъ должностей становилось въ его время сильно замтнымъ, но воспоминаніе о тхъ дняхъ, когда каждый гражданинъ былъ солдатомъ, было еще свжо. При такомъ положеніи общества извстная степень безславія постоянно достается на долю людей, ведущихъ сидячій образъ жизни, но чтобы какой-либо изъ предводителей аинской демократіи могъ, — какъ говоритъ нсколькими строками выше м-ръ Митфордъ о Демосен, — отличаться ‘особеннымъ недостаткомъ личнаго мужества’ — это невозможно. Кто изъ наемныхъ воиновъ того времени подвергался большей и боле постоянной опасности? Имлъ ли хоть одинъ солдатъ при Хероне больше основаній опасаться за свою жизнь, нежели ораторъ, не имвшій возможности ожидать, въ случа пораженія, милости отъ народа, которымъ онъ дурно руководилъ, или отъ властителя, которому сопротивлялся? Разв обычныя измненія общественныхъ чувствъ не были достаточны, чтобы отбить у трусливаго человка всякую охоту къ участію въ политическихъ распряхъ? Изократъ, котораго м-ръ Митфордъ превозноситъ за цвтистость школьной риторики, постоянно употребляемой для разукрашиванія олигархіи и тиранніи, исключительно изъ робости избгалъ судебныхъ и политическихъ собраній въ Аинахъ и ненавидлъ демократію единственно, кажется, потому, что не дерзалъ взглянуть въ лицо народному собранію. Демосенъ былъ человкъ слабаго сложенія, его нервы были разстроены, но его духъ былъ мощенъ, и энергія и энтузіазмъ его чувствъ поддерживали его и въ жизни, и при смерти.
Довольно говорить о Демосен. Обратимся къ оратору аристократіи. Я не желаю нападать на Эсхина. Онъ, можетъ быть, былъ честный человкъ. Онъ, безъ сомннія, былъ великій человкъ, и я чувствую глубокое уваженіе (о которомъ м-ръ Митфордъ не иметъ, кажется, и понятія) къ великимъ людямъ всхъ партій. Но когда м-ръ Митфордъ говоритъ, что личныя свойства Эсхина были безупречны, помнитъ ли онъ, что призналъ самъ Эсхинъ въ рчи своей противъ Тимарха? Точно такъ же, какъ м-ръ Митфордъ, я могъ бы быть снисходителенъ къ людямъ, жившимъ при совершенно другой систем законовъ и нравовъ, но надо же быть безпристрастнымъ. Если Демосенъ заслуживаетъ обвиненія за нсколько ребяческихъ промаховъ, доказанныхъ только увреніями его противника, то что должны мы сказать о тхъ боле зрлыхъ порокахъ, въ которыхъ этотъ противникъ самъ сознается? ‘Противъ частныхъ свойствъ Эсхина, говоритъ м-ръ Митфордъ, Демосенъ не могъ, повидимому, ничего сказать.’ Читалъ ли когда-нибудь м-ръ Митфордъ рчь Демосена о посольств? Или могъ ли онъ забыть то, чего не забывалъ никто изъ читавшихъ рчь: повсть, въ которой съ такой страшной энергіей рчи разсказываетъ Демосенъ о зврской грубости своего противника? Правдива ли повсть или нтъ, она все-таки положительне намека, и ничто не можетъ оправдать отъ обвиненія въ небрежности или пристрастіи историка, опустившаго ее. Но Эсхинъ отвергаетъ эту повсть. А разв Демосенъ не отвергалъ разсказа о прозвищахъ своего дтства, который м-ръ Митфордъ передаетъ безъ малйшаго разбора? Судьи, или нкоторые изъ судей, выказали, возгласами своими, недовріе къ показаніямъ Демосена. А разв судьи, разбиравшіе дло между Демосеномъ и его опекунами, не выказали, гораздо боле явно, своего одобрнія иску юноши? Но Демосенъ демагогъ, и надъ нимъ должно ругаться. Эсхинъ аристократъ, и его должно превозносить. Что это такое: исторія или памфлетъ партіи?
Эти мста, взятыи вс изъ одной только страницы произведенія м-ръ Митфорда, могутъ дать понятіе о его пристрастіи и небрежности тмъ изъ читателей, которые не имютъ возможности, для поврки его положеній, обратиться къ источникамъ. Когда историкъ этотъ говоритъ о Демосенъ, онъ нарушаетъ вс правила честности и даже приличія, онъ не взвшиваетъ источниковъ, онъ не длаетъ никакихъ уступокъ, онъ забываетъ самые достоврные факты изъ исторіи того времени и самыя общепризнанныя основы человческой природы. Оппозицію великаго оратора политик Филиппа онъ представляетъ не боле и не мене какъ обдуманною гнусностью. Я почти вполн соглашаюсь съ м-мъ Митфордомъ во мнніи о характер и стремленіяхъ этого великаго государя. Но разв я, поэтому, долженъ признать Демосена мерзавцемъ и лгуномъ? Конечно, нтъ. Разв мы не видимъ постоянно, какъ люди громаднйшихъ дарованій и чистйшихъ стремленій заблуждаются вслдствіе національныхъ предразсудковъ или предразсудковъ партій? Не много мене сорока лтъ тому назадъ наиболе почтенные люди въ Англіи имли привычку самымъ жестокимъ образомъ нападать на Вашингтона и Франклина. Конечно, очень жаль, что люди могутъ такъ грубо заблуждаться при оцнк характеровъ. Но никто, имющій понятіе о человческой природ, не припишетъ такихъ ошибокъ порочности.
М-ръ Митфордъ такъ же непослдователенъ относительно самого себя, какъ и относительно разума. Не смотря на то, что онъ приверженецъ всякой олигархіи, онъ жаркій поклонникъ всхъ государей и всхъ гражданъ, возвысившихся до того рода державности, который греки называли тиранніею. Если, какъ считаетъ м-ръ Митфордъ, монархія составляетъ сама по себ благо, то демократія должна быть лучшею формою правленія, нежели аристократія, которая всегда сопротивляется державности и даже первенству отдльныхъ личностей. Съ другой стороны, отъ демагога до монарха только одна ступень.
Еслибъ эта статья не растянулась до столь обширныхъ размровъ, я сдлалъ бы еще нсколько замчаній о нкоторыхъ особенностяхъ этого писателя: о предпочтеніи, которое онъ оказываетъ варварамъ сравнительно съ греками, о пристрастіи его къ персамъ, карагенянамъ, ракійцамъ,— короче, ко всмъ націямъ за исключеніемъ великой и просвщенной націи, которой онъ историкъ. Но я ограничусь однимъ предметомъ.
М-ръ Митфордъ справедливо и умно замтилъ, что ‘всякая хорошо написанная исторія, и въ особенности хорошо написанная исторія Греціи, должна бы быть политической школой для всхъ народовъ.’ Онъ упустилъ изъ виду, что хорошо написанная исторія Греціи должна бы вмст съ тмъ быть и подробнымъ отчетомъ о рожденіи и развитіи поэзіи, философіи и искусствъ. Въ этомъ отношеніи произведеніе его крайне неудовлетворительно. Какъ ни странно сказать подобную вещь о человк, издавшемъ нсколько квартантовъ, но м-ръ Митфордъ питаетъ, кажется, къ литературнымъ и философскимъ изслдованіямъ чувство, сродное презрнію. Практическіе таланты почти исключительно обращаютъ на себя его вниманіе, и онъ отзывается о ‘досужихъ ученыхъ’ съ весьма самодовольнымъ пренебреженіемъ. Гомеру, правда, онъ дивится, но я опасаюсь, что это удивленіе проистекаетъ, главнымъ образомъ, изъ убжденія, что Гомеръ не умлъ ни читать, ни писать. Онъ не йогъ не говорить о Сократъ, но при этомъ онъ гораздо боле заботился объ отнесеніи его смерти къ политическимъ причинамъ и о вывод отсюда заключеній, невыгодныхъ для Аинъ и народныхъ правительствъ, — нежели о томъ, чтобы бросить новый свтъ на характеръ и ученія удивительнаго человка,
‘From whose mouth issued forth
Mellifluous streams that watered all the schools
Of Academics, old and new, with those
Surnamed Peripatetics, and the sect
Epicurean, and the Stoic severe.’ (*)
(*) ‘Изъ устъ котораго истекали
Сладкіе потоки, поившіе вс школы
Академиковъ, старыя и новыя, и тхъ, которыхъ
Прозвали перипатетиками, и секту
Эпикурейскую, и стоиковъ строгихъ.’
Онъ какъ-будто не знаетъ, что Демосенъ былъ великій ораторъ, онъ представляетъ его иногда честолюбивымъ демагогомъ, иногда ловкимъ посредникомъ, но всегда большимъ плутомъ. То, въ чемъ аиняне превзошли весь родъ человческій,— непобдимое краснорчіе, которое по прошествіи слишкомъ 2000 лтъ волнуетъ нашу кровь и вызываетъ у насъ слезы,— онъ обходитъ нсколькими ничтожными фразами похвалы. Рожденіе драмы, доктрины софистовъ, ходъ аинскаго воспитанія, положеніе искусствъ и наукъ, весь складъ домашней жизни грековъ,— все это онъ оставляетъ совершенно безъ вниманія. А для разсудительнаго человка эти вещи покажутся едвали мене заслуживающими вниманія, нежели взятіе Сфактеріи или дисциплина щитоносцевъ Ификрата.
Это, впрочемъ, никакъ не составляетъ исключительнаго недостатка м-ра Митфорда. Большинство людей думаетъ, что перечисленіе общественныхъ длъ — осадъ, измненій въ администраціи, трактатовъ, заговоровъ, возстаній — составляетъ всю исторію. Различія въ опредленіи словъ теоретически не важны, но на практик они имютъ иногда огромное значеніе. Такъ было и въ настоящемъ случа. Почти вс безъ исключенія историки ограничились общественными длами и предоставили область, по крайней мр столь же обширную и важную, небрежному вднію беллетристики.
Вс разсудительные государственные люди дошли уже до того, что признаютъ благоденствіе и злополучіе націй составляющимися изъ благосостоянія или бдствія отдльныхъ личностей и отвергаютъ, какъ химерическія, вс понятія о такомъ интерес цлаго государства, который былъ бы отличенъ отъ интересовъ составныхъ его частей. Поэтому странно, что т, дло которыхъ — представлять государственнымъ людямъ примры и предостереженія, опускаютъ, какъ недостойныя исторіи, нкоторыя обстоятельства, имющія самое обширное вліяніе на положеніе государства. Вообще, нижній слой потока жизни человческой течетъ своимъ порядкомъ, не нарушаемый бурями, волнующими поверхность. Довольство большинства всегда почти зависитъ отъ причинъ, не имющихъ ничего общаго съ побдами и пораженіями, съ революціями и реставраціями, — отъ причинъ, которыхъ нельзя регулировать никакими законами и которыхъ никакъ не сдашь въ архивъ. Знаніе этихъ-то причинъ и составляетъ для насъ предметъ особенной важности, а не повсть о томъ, какъ была разбита лакедемонская фаланга при Левктрахъ, или изслдованіе о томъ, отъ чего умеръ Александръ — отъ яду или отъ болзни. Безъ этого исторія — скорлупа безъ ядра, и такова она почти всюду. Жалкіе стычки и заговоры передаются съ нелпой и безполезной мелочностью, но самыя важныя улучшенія въ удобствахъ жизни человческой успваютъ распространиться по всему свту, проникнуть въ каждую хижину прежде, нежели лтописецъ позволитъ себ снизойти отъ толковъ о генералахъ и посланникахъ до простаго указанія на эти усовершенствованія. Такъ, успхи самыхъ благодтельныхъ изобртеній и открытій покрыты непроницаемой тайной, человчество лишено самой полезной отрасли знаній, а благодтели его — своей заслуженной славы. И въ то же время всякій ребенокъ знаетъ наизусть хронологію и приключенія длиннаго ряда варварскихъ королей. Исторія націй, въ томъ смысл, въ какомъ я принимаю это слово, часто лучше всего изучается въ сочиненіяхъ, не считающихъ себя историческими. укидидъ, въ своей мр, отличный писатель, но онъ сообщаетъ намъ гораздо мене свдній о самыхъ важныхъ особенностяхъ Аинъ, нежели Платонъ или Аристофанъ. Маленькій трактатъ Ксенофонта о домашней экономіи содержитъ въ себ гораздо боле историческихъ данныхъ, нежели вс семь книгъ его ‘Эллимики’. То же можетъ быть сказано о сатирахъ Горація, письмахъ Цицерона, повстяхъ Лесажа и мемуарахъ Мармонтеля. Можно было бы привести много другихъ примровъ, но и эти достаточно поясняютъ мое мнніе.
Надо надяться, что появится еще писатель, который пренебрежетъ настоящими, узкими границами исторіи и утвердитъ ея права надъ всей ея естественной областью. Если такой писатель возмется за дло, которое, по моему мннію, вполн не удалось м-ру Митфорду, то онъ, конечно, передастъ все, что есть занимательнаго и важнаго въ военныхъ и политическихъ сношеніяхъ, но онъ ничего не сочтетъ слишкомъ ничтожнымъ для достоинства исторіи, что не слишкомъ ничтожно для того, чтобы увеличить или уменьшить довольство человка. Онъ передастъ живыми красками домашній бытъ, нравы, развлеченія и разговоры грековъ. Онъ не сочтетъ лишнимъ разобрать положеніе земледлія, механическихъ искусствъ и удобствъ жизни. Успхи живописи, ваянія и архитектуры займутъ важное мсто въ его план. Но боле всего обратитъ онъ вниманія на исторію той роскошной литературы, которая породила всю мощь, мудрость, свободу и славу западнаго міра.
О равнодушіи, съ которымъ смотритъ на этотъ предметъ м-ръ Митфордъ, я не хочу и говорить, потому что не могу говорить безпристрастно. Въ этомъ дл я охотно промниваю строгость судьи на обожаніе поклонника и благодарность дитяти. Если мы примемъ въ соображеніе только тщательность изслдованія, силу воображенія, необыкновенную энергію и изящество выраженія, которыя характеризуютъ великія произведенія аинскаго генія, то мы должны уже признать ихъ въ высшей степени цнными. А что скажемъ мы, если подумаемъ, что отъ нихъ же, прямо или косвенно, получили свое начало вс благороднйшія творенія ума человческаго, что они породили обширныя познанія и блестящее воображеніе Цицерона, всесокрушающій огонь сатиръ Ювенала, пластическую фантазію Данте, юморъ Сервантеса, пониманіе Бэкона, остроуміе Ботлера, высочайшее и всеобщее совершенство Шекспира? Вс побды правды и генія надъ предразсудками и силой, всегда и везд, были побдами Аинъ. Всюду, гд нсколько великихъ умовъ возставало противъ насилія и обмана, за дло свободы и разума,— всюду являлся аинскій духъ, поощряя, утшая и воодушевляя: у одинокой лампы Эразма, у безсоннаго ложа Паскаля, на трибун Мирабо, въ кель Галилея, на эшафот Сидни. Но кто можетъ оцнить вліяніе Аинъ на счастье отдльныхъ личностей. Кто можетъ опредлить, сколько тысячъ людей сдлалось умне, счастливе и добродтельне, благодаря тмъ занятіямъ, къ которымъ Аины побуждали человчество, для сколькихъ дальнйшее развитіе этихъ занятій сдлалось богатствомъ въ бдности, свободой въ невол, здоровьемъ въ болзни, обществомъ въ одиночеств? Сила Аинъ уже заявилась въ судахъ, въ сенатахъ, на поляхъ битвы, въ философскихъ школахъ. Но не тутъ ихъ слава. Везд, гд литература утшаетъ печаль, облегчаетъ страданія, везд, гд она оживляетъ очи, истомленныя бдніемъ и слезами и скорбящія по темномъ жилищ и вчномъ сн,— тамъ безсмертное вліяніе Аинъ является въ своей благороднйшей форм.
Дервишъ, въ арабской сказк, не колеблясь отдалъ своему товарищу верблюда, навьюченнаго драгоцнностями и золотомъ, оставивъ себ сосудъ съ таинственнымъ элексиромъ, длавшимъ его способнымъ однимъ взоромъ окинуть вс тайныя богатства вселенной. Безъ преувеличенія можно сказать, что никакое вншнее преимущество не можетъ сравниться съ тмъ образованіемъ умственнаго ока, которое даетъ намъ возможность созерцать безконечныя богатства умственнаго міра, вс нагроможденныя сокровища первичныхъ династій этого міра, вс до сихъ поръ неразработанныя жилы его рудниковъ. Этотъ даръ принесенъ человчеству аинянами. Ихъ свобода и ихъ власть уничтожены двадцать столтій тому назадъ, сами они переродились въ боязливыхъ рабовъ, ихъ языкъ — въ варварское нарчіе, ихъ храмы были поочередно преданы грабежу то римлянъ, то турокъ, то шотландцевъ {Шотландецъ графъ Томасъ Брюсъ Эльджинъ вывезъ изъ Греціи въ начал XIX ст. огромную коллекцію художественныхъ сокровищъ, которая вошла въ составъ Британскаго музея подъ общимъ именемъ Elgin Marbles. Объ этомъ-то грабеж и говоритъ здсь Маколей.}, но ихъ умственное господство несокрушимо. И когда т, кто состязался съ ними въ величія, раздлятъ ихъ участь, когда цивилизація и знаніе изберутъ себ прибжищемъ другія части свта, когда скипетръ умственной державности исчезнетъ изъ Англіи, когда путешественникъ изъ дальнихъ странъ тщетно будетъ стараться разобрать на какомъ-нибудь разрушенной пьедестал надпись имени славнйшаго изъ вождей нашитъ, когда дикіе гимны въ честь безобразныхъ идоловъ будутъ раздаваться надъ развалинами куполовъ самыхъ величественныхъ храмовъ нашихъ, и одинокій, нагой рыбакъ будетъ мыть свои сти въ рк, покрытой теперь десятками тысячъ мачтъ,— вліяніе и слава Аинъ будутъ все-еще жить, оставаясь свжина и вчной юности, изъятыми отъ перемнъ и увяданій, безсмертными, какъ тотъ нравственный принципъ, который породилъ ни и которымъ они управляютъ.