Мирабо, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1833 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

Томъ II. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.

Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена

Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1866

OCR Бычков М. Н.

МИРАБО.

(Іюль, 1833.)

Souvenirs sur Mirabeau, et sur les deux Premires Assembles Lgislatives.’ Par tienne Dumont’ de Genve: ouvrage posthume publi par M. J. L. Duval. Membre du Conseil Reprsentatif du Canton de Genve. 8-vo. Paris: 1832.

‘Воспоминанія о Мирабо и двухъ первыхъ Законодательныхъ собраніяхъ.’ Соч. Этіенна Дюмона, изъ Женевы: посмертное произведеніе’ изданное Дювалемъ, членомъ Представительнаго совта Женевскаго кантона. 8-vo. Парижъ: 1832.

Книга эта весьма пріятна и весьма поучительна, но еслибъ она была даже мене пріятна и мене поучительна, то все-таки имла бы интересъ, какъ память, оставшаяся посл мудраго и добродтельнаго человка. Г. Дюмонъ былъ одною изъ тхъ личностей, забота о слав которыхъ составляетъ особенную обязанность человчества. Онъ былъ одною изъ тхъ личностей, которыя, ради человчества, пренебрегли заботою о собственной слав. На поприщ его жизни нтъ навязчивости, толканія, расталкиванія и ни одного изъ тхъ мелкихъ искусствъ, которыя выдвигаютъ впередъ мелкихъ людей. Имя полное право занимать главное мсто, онъ занималъ всегда самое послднее и вполн заслуживалъ привтствія: — ‘Другъ, подвигайся выше» Хотя никто не былъ въ большей степени способенъ пріобрсти себ отдльную и независимую извстность, но онъ присоединялся къ другимъ, онъ работалъ для увеличенія ихъ славы, онъ довольствовался полученіемъ на свою долю только излишковъ отъ ихъ славы. И это не потому, чтобы умъ его былъ рабскаго и идолопоклонническаго свойства, не потому, чтобы онъ былъ изъ разряда Босвеллей — этихъ литературныхъ гаваобитовъ {Гаваонъ — древній городъ въ Палестин, въ окрестностяхъ котораго Іисусъ Навинъ одержалъ извстную побду надъ 5 царями земли Ханаанской. Жители Гаваона служили израильтянамъ, какъ дровоски и носильщики воды.}, которые рождены быть дровосками и водовозами для высшихъ умственныхъ кастъ. Обладая талантами и познаніями, длавшими его великимъ, онъ желалъ быть только полезнымъ. Въ цвт лтъ,— какъ разъ въ тотъ періодъ жизни, когда честолюбивые люди бываютъ наиболе честолюбивы,— онъ не заботился провозглашать о томъ, что Мирабо у него заимствовалъ свои свднія, аргументы и краснорчіе. Въ позднйшіе годы свои онъ былъ вполн согласенъ, чтобы слава его исчезла въ слав Бентама.

Услуги, оказанныя обществу г. Дюмономъ, могутъ вполн оцнить только т, которые изучали произведенія м-ра Бентама, какъ въ грубомъ, такъ и въ окончательномъ ихъ вид. Разница тутъ,— какъ по виду, такъ и по употребительности,— столь же велика, какъ разница между самородному золота и сверткомъ сувереновъ, только-что выпущенныхъ изъ монетнаго двора. О м-р Бентам мы всегда будемъ отзываться съ благоговніемъ, должнымъ великому самобытному мыслителю и искреннему, страстному другу человчества. Если къ замчательнымъ достоинствамъ его примшивались нкоторыя слабости, если въ многочисленныя, цнныя истины, которымъ научалъ онъ, вкралось нсколько погршностей,— то, конечно, теперь не время строго и саркастически отмчать эти погршности. Великій человкъ исчезъ изъ среды нашей, обремененный лтами, украшенный добрыми длами и покрытый заслуженными почестями. Въ нкоторыхъ изъ высшихъ областей, доступныхъ для дйствій ума человческаго, онъ не оставилъ ни равнаго себ, ни подобнаго. Отъ современниковъ своихъ онъ получилъ,— какъ это обыкновенно бываетъ,— или больше или меньше нежели требовала справедливость. Онъ имлъ слпыхъ льстецовъ и слпыхъ порицателей: льстецовъ, не видвшихъ ничего кром совершенствъ въ его слог,— порицателей, не видвшихъ ничего кром безсмыслицы въ содержаніи. Теперь онъ найдетъ судей. Потомство произнесетъ свой спокойный и безпристрастный приговоръ, и приговоръ этотъ — мы вполн уврены — поставитъ на одномъ ряду съ Галилеемъ и Локомъ человка, который засталъ законовдніе тарабарщиной, а оставилъ его наукой. Никогда не было столь счастливаго литературнаго сотрудничества, какъ сотрудничество м-ра Бентама съ г. Дюмономъ. Сырой матеріалъ, который доставлялъ м-ръ Бентамъ, былъ весьма драгоцненъ, но не былъ годенъ для сбыта. М-ръ Бентамъ былъ, безспорно, великимъ логикомъ и въ то же время великимъ риторикомъ. Но сила его логики, страдала отъ дурнаго построенія, а сила его риторики отъ дурнаго слога. Умъ его былъ мощенъ, обширенъ, тонокъ, богатъ аргументами, богатъ иллюстраціями. Но онъ говорилъ незнакомымъ языкомъ, и для назиданія конгрегаціи необходимо было, чтобы нкоторые изъ братіи, обладавшіе даромъ толкованія, изъясняли безцнный, но непонятный языкъ. Его прорицанія имли высокій смыслъ, но они были начертаны на отдльныхъ листкахъ и разбрасывались по втру. Онъ до того пренебрегалъ искусствомъ выбора, распредленія и краткости, что лицамъ, судившимъ о немъ изъ произведеній его въ ихъ необработанномъ вид, онъ казался наимене систематическимъ изъ всхъ философовъ. Мннія его, правда, составляли систему, которая,— основательна-ли она или нтъ,— иметъ боле точности, цлости и послдовательности, нежели какая-либо другая система. Однако, поверхностнымъ читателямъ его произведеній въ первоначальной ихъ форм,— да и всмъ читателямъ этихъ произведеній, не приложившимъ къ изученію ихъ большаго усердія и большой проницательности,— онъ казался человкомъ ума быстраго и остраго, но нестройнаго, ума, видвшаго истину только проблесками, бросавшаго много разительныхъ намёковъ, но никогда не думавшаго о соединеніи своихъ ученій въ одно гармоническое цлое.

Г-нъ Дюмонъ былъ удивительно способенъ дополнить то, чего недоставало въ м-р Бентам. Качествами, которыми Французскіе писатели превосходятъ писателей всхъ прочихъ націй,— чистотою, ясностью, точностью, сжатостью,— онъ превосходилъ всхъ Французскихъ писателей. Еслибъ г. Дюмона никогда не было на свт, то м-ръ Бентамъ все-таки былъ бы весьма великимъ человкомъ. Но онъ былъ бы великимъ только для себя самого. Богатство его ума походило бы на богатство тхъ обширныхъ американскихъ пустынь, гд цвтетъ и увядаетъ богатая, но безполезная растительность, ‘которою жнецъ не наполняетъ руки своей, ни вязальщикъ сноповъ своей охапки.’ Съ его открытіями было бы то же, что было съ ‘Вкомъ Изобртеній’. Его размышленія о законахъ принесли бы не боле практической пользы, чмъ размышленія лорда Вустера о паровыхъ машинахъ. Спустя, быть можетъ, нсколько поколній, когда законовдніе нашло бы своего Уата, какой-нибудь антикварій объявилъ бы свту о любопытномъ факт, что, въ царствованіе Георга III, существовалъ человкъ, называемый Бенхамомъ, намекавшій на многія сдланныя съ тхъ поръ открытія, и имвшій, дйствительно, для своего времени, самый философскій взглядъ на начала юриспруденціи.

Многія лица пытались быть толкователями между этимъ мощнымъ умомъ и публикою. Но, по нашему мннію, одинъ только г. Дюмонъ усплъ въ этомъ. Замчательно, что въ чужихъ краяхъ, гд произведенія м-ра Бенхама извстны только по французскому ихъ переводу, заслуга его признана почти повсемстно. Даже т, которые являются самыми ршительными противниками его политическихъ мнній — главы Священнаго союза — публично изъявляли свое къ нему уваженіе. Въ Англіи, напротивъ, многія лица, не питавшія, наврное, никакого предубжденія къ его политическимъ началамъ, долгое время имли обыкновеніе упоминать о немъ съ презрніемъ. То, что было сказано о философіи Бэкона, можетъ столь же справедливо быть сказано и о философіи Бентама. Она мало пользовалась у насъ уваженіемъ, пока выгодные о ней отзывы не пришли изъ-за-моря и не убдили насъ, къ стыду нашему, что мы издвались и смялись надъ величайшимъ человкомъ своего времени. Г. Дюмонъ могъ бы легко найти занятія боле удовлетворяющія личному тщеславію, чмъ приведеніе въ порядокъ чужихъ произведеній. Но онъ не могъ бы найти занятія боле полезнаго и боле истинно-почетнаго. Лежащая передъ нами книга, какъ ни поспшно написана она, содержитъ обильныя доказательства,— если только можетъ быть въ нихъ нужда,— что онъ былъ издателемъ не потому, чтобы у него недоставало талантовъ, которые могли бы сдлать его замчательнымъ какъ писателя.

Лица, придерживающіяся демократическихъ мнній и привыкшія считать г. Дюмона человкомъ своей партіи, удивились и огорчились, узнавъ, что онъ отзывается съ весьма малымъ уваженіемъ о Французской революціи и ея виновникахъ. Нкоторые ревностные торіи естественно выразили большое удовольствіе, найдя, что ихъ ученія подтверждаются въ извстной мр, свидтельствомъ невольнаго очевидца. Годъ, выставленный на сочиненіи, объясняетъ, кажется, все. Еслибъ оно было написано 10-ю годами раньше или 20-ю годами позже, то вышло бы совершенно иначе. Оно было писано не въ теченіе перваго волненія революціи, и не въ тотъ боле поздній періодъ, когда практическія блага, порожденныя революціею, стали очевидными дли самыхъ предубжденныхъ наблюдателей,— а въ т несчастныя времена, когда энтузіазмъ ослаблъ, а прочныя блага не вполн еще были видны. Оно писано было въ 1799 году, когда самый страстный другъ свободы могъ легко питать нкоторыя сомннія касательно послдствій того, что было сдлано Національнымъ собраніемъ. Бдствія, сопровождающія всякую великую перемну, чувствовались сильно. Благодянія были еще впереди. Цна, тяжелая цна была уплачена. Купленная вещь не была еще получена. Европа кишла французскими изгнанниками. Флоты и арміи второй коалиціи были побдоносны. Внутри Франціи владычество террора прошло, но владычество закона еще не наставало. Была, правда, въ продолженіе трехъ или четырехъ лтъ, писанная конституція, которою опредлялись права и установлялись ограниченія власти. Но права эти неоднократно нарушались, а ограниченія оказались вполн недйствительными. Законы, составленные для обезпеченія отдльности исполнительныхъ властей отъ законодательныхъ собраній, для обезпеченія свободы выборовъ, свободы преній, свободы печати, личной свободы гражданъ — были мертвою буквою. Обыкновенный способъ, какимъ управлялась республика, были coups d’tat. Одно время директоры подчиняли Законодательные совты военной власти. Потомъ директоры, въ свою очередь, низлагались Законодательнымъ совтомъ. Выборы уничтожались исполнительными властями. Писатели и ораторы, которыми нагружались цлые корабли, отправлялись, безъ законнаго суда, умирать отъ лихорадки въ Гвіан. Словомъ — Франція была въ томъ положеніи, въ которое революціи, произведенныя насиліемъ, почти всегда ставятъ націю. Привычка повиновенія утратилась. Обаяніе давности рушилось. Т сцпленія понятій, на которыхъ авторитетъ начальственныхъ лицъ опирается гораздо сильне, чмъ на какихъ-либо аргументахъ о собственности и порядк, совершенно исчезли. Могущество правительства заключалось единственно въ физической сил, которую оно могло употребить для своей поддержки. Нравственной силы у него вовсе не было. Оно само было правительствомъ, порожденнымъ недавнимъ переворотомъ. Его основное правило состояло въ томъ, что бунтъ можетъ быть законенъ. Его существованіе доказывало, что бунтъ можетъ имть успхъ. Въ продолженіе нсколькихъ лтъ народъ привыкъ оказывать, по самому незначительному поводу, сопротивленіе установленнымъ властямъ, и видть, какъ установленныя власти уступаютъ этому сопротивленію. Весь политическій міръ былъ ‘безъ формы и содержанія’, былъ безконечнымъ вихремъ враждебныхъ атомовъ, ежеминутно порождавшихъ новыя соединенія. Единственный человкъ, имвшій возможность заключить въ прочную форму взволнованные элементы общества, гонялся въ сирійскихъ степяхъ за дикимъ призракомъ славы и власти. Не наставало еще то время, когда:

Confusion heard bis voice, and wild uproar

Stood mied, (¹)

¹) ‘Смятеніе слушалось его голоса, а дикая суматоха стояла обузданная.’

когда изъ хаоса, въ который превратилось старое общество, должны были возникнуть новая династія, новое перство, новая церковь, новый кодексъ.

Послднія слова г-жи Роландъ: ‘О свобода! сколько преступленій было совершено во имя тебя!’ повторялись теперь множествомъ честнйшихъ и доброжелательнйшихъ людей. Г. Гизо, въ одномъ изъ превосходныхъ своихъ памфлетовъ, удачно и врно описалъ г-на Лено ‘какъ честнаго и либеральнаго человка, упавшаго духомъ вслдствіе революціи’. Въ то время, когда писались мемуары г-на Дюмона, характеристика эта могла быть примнена ко всякому честному и либеральному человку въ Европ, и, безъ всякаго сомннія, къ самому г. Дюмону. За фанатическимъ поклоненіемъ всемудрому и всеблагому народу, которое, за нсколько лтъ передъ тмъ, было общимъ, послдовало тревожное подозрніе, что безумства и пороки народа сдлаютъ тщетными вс попытки служить ему. Смолкло дикое и радостное ликованіе, которымъ привтствовалось собраніе Генеральныхъ штатовъ и паденіе Бастиліи. Уныніе и мрачная недоврчивость къ благовиднымъ формамъ заняли его мсто. Господствовали философы и филантропы. И что же произвело ихъ господство? Философія принесла съ собою кукольныя комедіи, столь же нелпыя, какъ и т, которыя были въ употребленіи у самыхъ отчаянныхъ изувровъ самыхъ мрачныхъ временъ. Филантропія принесла съ собою преступленія столь же ужасныя, какъ Вароломеевская рзня. Это было освобожденіе ума человческаго. Это были плоды великой побды разсудка надъ предразсудкомъ. Франція отбросила врованія Паскаля и Декарта, какъ дтскую басню, и сдлала изъ блудницы своего идола, а изъ сумасшедшаго — своего жреца. Она отстаивала свою свободу противъ Людовика, и склонилась предъ Робеспьеромъ. Люди думали нкоторое время, что вся восхваляемая мудрость XVIII вка была безуміемъ, и что вс надежды на великія политическія и соціальныя улучшенія, которыя питали Вольтеръ и Кондорсё, были крайне-призрачны.

Подъ вліяніемъ этихъ чувствъ г. Дюмонъ зашелъ слишкомъ далеко, сказавши, что сочиненія м-ра Борка о Французской революціи, — хотя они искажены преувеличеніями и наполнены ученіями, подрывающими всякую общественную свободу,— оправдывались, въ цломъ, событіями того времени и спасли, вроятно, Европу отъ большихъ бдствій. Что такой человкъ, какъ другъ и сотрудникъ м-ра Бентама, могъ высказать подобное мнніе — заслуживаетъ вполн вниманія людей съ крайними политическими убжденіями. Мемуары его не убдили насъ, что Французская революція не была великимъ благодяніемъ для человчества. Но они убдили насъ въ необходимости относиться съ большимъ снисхожденіемъ къ тмъ, которые смотрли на революцію, во время самаго разгара ея, съ безусловнымъ отвращеніемъ и ужасомъ. Мы можемъ теперь видть, гд была ошибка. Мы можемъ понять, что зло было временное, а добро прочное. Но мы не можемъ быть уврены, что — еслибъ намъ выпало на долю жить въ ихъ время — многіе прешли бы, подобно имъ, въ уныніе и отчаяніе, что въ этой великой побд французскаго народа, мы, подобно имъ, не видли бы ничего, кром безумія и преступленія.

Любопытно наблюдать, какъ нкоторые люди подвергаются хвал, а другіе хул, за то только, что они являются тмъ же, чмъ и вс ихъ собраты, за то только, что они пассивно поддаются стремленію событій: за то только, что они служатъ представителями мннія и страстей цлаго поколнія. Приверженцы народнаго правленія обыкновенно отзываются съ крайнею строгостью о м-р Питтъ, а съ уваженіемъ и любовью о м-р Каннингъ. Между тмъ вся разница, кажется, состоитъ только въ томъ, что м-ръ Питтъ умеръ въ 1806, а м-ръ Клинингъ — въ 1827. Во все время, принадлежавшее публичной жизни обоихъ вмст, м-ръ Каннингъ былъ, конечно, не боле либеральнымъ государственнымъ человкомъ, чмъ его покровитель. Дло въ томъ, что м-ръ Питтъ началъ свое политическое поприще къ концу Американской войны, когда нація страдала отъ послдствій испорченности. Онъ сошелъ съ него среди бдствій, порожденныхъ Французскою революціею, когда нація носила еще сильный отпечатокъ ужасовъ анархіи. Онъ безспорно перемнился. Въ молодости своей онъ вносилъ реформистскіе билли. Въ зрломъ возраст — онъ вносилъ билли консервативные. Но перемна эта, какъ она ни плачевна, была, по нашему мннію, совершенно естественною и могла быть совершенно честною. Онъ перемнился вмст съ массою своихъ соотечественниковъ. М-ръ Каннингъ, съ другой стороны, вступилъ въ общественную жизнь, когда Европа находилась въ ужас отъ якобинцевъ. Онъ кончилъ свою общественную жизнь посл заключенія Священнаго Союза. Онъ тоже перемнился вмст съ націею. Какъ преступленія якобинцевъ превратили учителя въ нчто весьма похожее на тори, такъ событія, слдовавшія за Внскимъ конгресомъ, превратили ученика въ нчто весьма похожее на вига.

Вотъ до чего люди бываютъ подъ вліяніемъ обстоятельствъ. Мы видимъ, что еслибъ Дюмонъ умеръ въ 1799, онъ умеръ бы,— выражаясь новымъ терминомъ,— ршительнымъ ‘консерваторомъ’. Еслибъ м-ръ Питтъ жилъ въ 1832, мы твердо уврены, что онъ сдлался бы ршительнымъ реформаторомъ.

Приговоръ надъ Французскою революціею, произнесенный въ этомъ сочиненіи г-мъ Дюмономъ, слдуетъ принимать съ значительными ограниченіями. Онъ похожъ на критику театральной пьесы, по первому ея дйствію, или на критику зданія, съ котораго не сняты еще лса. Мы нисколько не сомнваемся, что, если бы знаменитый авторъ пересмотрлъ эти мемуары 30 лтъ посл того какъ они были написаны, онъ нашелся бы вынужденнымъ на пропуски нкоторыхъ мстъ и на прибавленія многихъ оговорокъ и объясненій.

Онъ вроятно не былъ бы расположенъ отказаться отъ справедливыхъ, хотя и строгихъ, приговоровъ, произнесенныхъ имъ надъ невжествомъ, надменностью и педантизмомъ Національнаго собранія. Но онъ согласился бы, что,— несмотря на эти недостатки, а пожалуй и по причин этихъ недостатковъ,— собраніе это оказало человчеству неоцненныя благодянія. Очевидно, что у французовъ тогдашняго времени, политическая наука находилась въ совершенномъ дтств. Странно, дйствительно, было бы, еслибъ она достигла зрлости во времена lettres-de-cachet и Lits-de-justice {Lettres-de-cachet (или closes) были однимъ изъ главныхъ орудій королевскаго произвола во Франціи до революціи. Со временъ Людовика XIV они особенно часто употреблялась для изгнанія и заключенія въ Бастилію лицъ, навлекшихъ на себя, нерасположеніе короля, его любовницъ или министровъ. Помощью этихъ Lettres-de-cachet устранялся всякій судъ. Они выпускались или за подписью короля или только: отъ его имени и начинались въ такомъ случа словами: De par le Roi и пр. Lientenant gnral de la police имлъ всегда въ готоввости такія lettres-de-cachet съ бланковымъ пропускомъ: оставалось, при надобности, вписать имя несчастнаго. Случалось, что такіе бланки бывали въ рукахъ и другихъ лицъ, и король иногда даже не спрашивалъ въ такомъ случа, чье имя вписывалось туда. Lettres-de-cachet были уничтожены Національнымъ собраніемъ 23 іюня 1789 г.— Lit-de-justice назывался первоначально тронъ, на которомъ сидли древніе французскіе короли и, окруженные баронами, чинили судъ. Впослдствіи значеніе слова неоднократно измнялось. Когда парламенты получили нкоторую силу они стали иногда возражать, во имя блага народа, на королевскіе эдикты. Короли посылали подтвержденія, и если за тмъ парламентъ отказывался отъ внесенія повелній въ протоколъ, то король являлся со своими придворными чинами въ парламентъ и вынуждалъ произвести это enregistrement.}. Избиратели не знали, какъ избирать. Представители не знали, какъ разсуждать. Г. Дюмонъ училъ монтрельскихъ избирателей, какъ исполнять свои обязанности, и нашелъ ихъ понятливыми. Онъ пробовалъ впослдствіи, вмст съ Мирабо, ознакомить Національное собраніе съ тою удивительною системою парламентской тактики, которая давно уже была заведена въ англійской палат общинъ, и которая сдлала эту палату,— не смотря на вс недостатки въ ея состав,— лучшимъ и справедливйшимъ дебатирующимъ обществомъ въ мір. Но эти безукоризненные законодатели,— хотя вполн столь же невжественные, какъ и монтрейльское сборище,— оказались гораздо мене послушными и кричали, что имъ нтъ надобности учиться у англичанъ. Пренія ихъ состояли изъ безконечнаго ряда брошюръ, которыя вс начинались или чмъ-нибудь о первоначальномъ договор общества, или о человк въ дикомъ состояніи, или о другихъ подобныхъ же пустякахъ. Иногда они разнообразили и оживляли эти длинныя чтенія небольшимъ скандаломъ. Они орали, кричали и сжимали кулаки. Они не соблюдали тутъ никакого порядка. Толпа, наполнявшая галлерея, безнаказанно оскорбляла ихъ. Они долго и торжественно занимались разсмотрніемъ бездлицъ. Они страшно торопились въ самыхъ важныхъ ршеніяхъ. Они теряли цлые мсяцы, играя словами той ложной и дтской Деклараціи Правъ, {ДЕКЛАРАЦІЯ ПРАВЪ ЧЕЛОВКА И ГРАЖДАНИНА.

‘Представители Французскаго народа, образующіе Національное Собраніе, имя въ виду, что незнаніе, забвеніе иди пренебреженіе правъ человческихъ суть единственныя причины общественныхъ бдствій и порчи правительствъ, ршились изложить въ торжественной Деклараціи естественныя, вчныя и священныя права человка, съ тмъ, чтобы эта Декларація, находясь постоянно предъ членами общества, напоминала бы имъ безпрестанно ихъ права и обязанности, чтобы дйствіе власти законодательной и исполнительной, имли возможность быть ежеминутно сравниваемы съ цлью всякаго политическаго учрежденія, были боле уважаемы, чтобы требованія гражданъ, отнын основанныя на простыхъ и неоспоримыхъ началахъ, вели всегда къ поддержанію государственнаго устройства и къ общему благоденствію. Вслдствіе этого, Національное собраніе признаетъ и объявляетъ, предъ лицомъ всхъ и подъ покровительствомъ Верховнаго Существа, слдующія права человка и гражданина.

‘Статья 1-я. Люди родятся и остаются всегда свободными и равноправными.— Общественныя отличія могутъ быть основываемы только лишь на общей польз.’

‘Ст. 2-я. Цль всякой политической ассоціаціи есть сохраненіе естественныхъ и вчныхъ правъ человка. Эти права суть: свобода, собственность, безопасность и сопротивленіе насилію.’

Ст. 3-я. Принципъ всякой верховной власти лежитъ главнымъ образомъ въ націи. Никакое сословіе, никакое лицо не могутъ имть власти, которая не исходила бы орямо изъ нея.’

Ст. 4-я. Свобода заключается въ прав длать все, что не вредитъ другимъ: и такъ, пользованіе естественными правами каждаго человка не иметъ иныхъ границъ, кром тхъ, которыя обезпечиваютъ за другими членами общества наслажденіе тми же правами. Границы эти могутъ быть опредлены только закономъ.’

‘Ст. 5-я. Законъ иметъ право запрещать только т дйствія, которыя вредны для общества.— Все, что не воспрещено закономъ, не можетъ быть предотвращаемо, и никто не можетъ быть принуждаемъ длать то, чего законъ не предписываетъ.’

‘Ст. 6-я. Законъ есть выраженіе общей воли.— Вс граждане могутъ участвовать, лично или чрезъ своихъ представителей, въ составленіи его.— Онъ долженъ быть для всхъ одинаковъ, защищаетъ-ли онъ, или наказываетъ.— Вс граждане равны предъ нимъ, имютъ одинаковый доступъ ко всмъ званіямъ, мстамъ и общественнымъ должностямъ, смотря по ихъ способностямъ и безъ всякаго другаго разбора, кром разбора ихъ качествъ и дарованій.’

‘Ст. 7-я. Никто не можетъ быть обвиненъ, арестованъ, или задержанъ иначе, какъ только въ случаяхъ, закономъ опредленныхъ, и сообразно тмъ формамъ, какія онъ предписываетъ. Т, которые внушаютъ, содйствуютъ исполненію, сами исполняютъ или заставляютъ исполнять самовластныя распоряженія, должны быть наказаны. Но всякій гражданинъ, призванный или схваченный во имя закона, долженъ немедленно повиноваться: сопротивленіе длаетъ его виновнымъ.’

‘Ст. 8-я. Законъ долженъ опредлять только крайне необходимыя наказанія, и никто не можетъ быть наказанъ иначе, какъ по смыслу закона, установленнаго и обнародованнаго до преступленія и правильно примненнаго.’

‘Ст. 9-я. Такъ какъ всякій человкъ, до объявленія его виновнымъ, считается невиннымъ, то — если будетъ признано необходимымъ арестовать кого-либо — всякая суровость, не необходимая для его задержанія, должна быть строго наказываема закономъ.’

Ст. 10-я. Никто не долженъ быть преслдуемъ за свои мннія, даже религіозныя, если ихъ заявленіе не нарушаетъ законами опредленнаго порядка.’

‘Ст. 11-я. Свободное общеніе мыслей и мнній есть одно изъ самыхъ драгоцнныхъ правъ человка, стало быть всякій гражданинъ можетъ говорить, писать и печатать свободно, отвчая за злоупотребленіе этой свободой, въ случаяхъ, законами опредленныхъ.’

‘Ст. 12-я. Огражденіе правъ человка и гражданина вызываетъ необходимость общественной силы: слдовательно эта сила учреждается на пользу общую, а не на исключительную пользу тхъ, кому она вврена.’

‘Ст. 13-я. Для содержанія общественной силы, и на расходы по управленію необходимы общіе налоги, они должны быть равномрно распредлены между всми гражданами, сообразно ихъ средствамъ.’

Ст. 14-я. Вс граждане имютъ право, лично или черезъ своихъ представителей, заявлять о необходимости общаго налога, свободно соглашаться на него, слдить за его употребленіемъ и устанавливать его распредленіе, основаніе, сборъ и продолжительность.’

‘Ст. 15-я. Общество иметъ право требовать отчета у всякаго общественнаго дятеля по управленію.’

‘Ст. 16-я. Всякое общество, въ которомъ ненадежно обезпечены права и не опредлено раздленіе власти, не можетъ назваться устроеннымъ.’

‘Ст. 17-я. Такъ какъ собственность есть священное и ненарушимое право, то никто не можетъ быть лишенъ ея, разв только если того очевидно требуетъ законно-удостовренная общественная необходимость, да и то съ условіемъ справедливаго и предварительнаго вознагражденія.’} которую называли основаніемъ своей новой конституціи, и которая была въ непримиримомъ разногласіи съ каждымъ пунктомъ этой конституціи. Они въ одну ночь уничтожали привилегіи, изъ которыхъ многія имли характеръ собственности, и съ которыми, поэтому, слдовало поступать весьма осторожно.

Они называются Учредительнымъ собраніемъ. Никогда не было мене подходящаго названія. Они были не учредителями, но совершенною противоположностью учредителей. Они не учреждали ничего прочнаго или стоющаго быть прочнымъ. Они не имли и не могли имть тхъ познаній и свойствъ ума, которыя необходимы для составленія сложнйшей изъ всхъ машинъ — правительства. Метафизическая тарабарщина, которою начинается ихъ конституція, долго была посмшищемъ всхъ партій. Сама ихъ конституція,— та конституція, которую они описывали какъ абсолютно-совершенную и которой предсказывали безсмертіе — исчезла въ нсколько мсяцевъ, не оставивъ посл себя и слда. Они были велики только въ дл разрушенія.

Слава Національнаго собранія заключается въ томъ, что члены его были въ дйствительности тмъ, чмъ м-ръ Боркъ называлъ ихъ съ дкой ироніей,— искуснйшими зодчими разрушенія, какихъ свтъ когда-либо производилъ. Они были вовсе неспособны совершить какое-либо дло, требующее разборчиваго глаза и искусной руки. Но дло, которое слдовало тогда сдлать, было дломъ разрушенія. Имъ приходилось бороться съ злоупотребленіями до того ужасными и до того глубоко вкоренившимися, что самая высокая политическая мудрость едва-ли могла бы доставить человчеству большее благо, чмъ то, которое произвела ихъ свирпая и неразумная дерзновенность. Ломка, безъ сомннія, есть общенародное дло: высшая слава государственнаго человка состоитъ въ постройк. Но есть время всему: время для постройки и время для ломки. Таланты революціонныхъ вождей и таланты законодателя имютъ равномрно свое употребленіе и свою пору. Это естественный и почти всемірный законъ, что вкъ возстаній и изгнаній долженъ предшествовать вку хорошаго правленія умренной свободы и либеральнаго порядка.

Да и какъ же быть иначе? Не въ пеленкахъ же намъ выучиться ходить. Не во тм же намъ выучиться различать цвта. Не подъ гнётомъ же намъ выучиться, какъ пользоваться свободою. Обыкновенный софизмъ, которымъ защищается тираннія, точно выраженный, заключается въ слдующемъ:— люди должны пребывать въ рабств, потому что рабство породило въ нихъ вс пороки рабовъ. Оттого что они невжественны, они должны оставаться подъ властью, которая породила невжество и держитъ ихъ въ немъ. Оттого что дурное управленіе сдлало ихъ дикими, они всегда должны быть дурно управляемы. Еслибъ система, подъ которою они живутъ, была до того кроткою и либеральною, что подъ ея вліяніемъ они бы сдлались гуманными и просвщенными, то безопасно было бы отважиться на перемну. Но, какъ эта система разрушила нравственность и задержала развитіе ума, какъ она превратила людей, имвшихъ возможность, при другомъ воспитаніи, образовать добродтельное и счастливое общество, въ лютыхъ и глупыхъ дикихъ зврей,— то она должна продолжаться вчно. Англійская революція, говорятъ, была истинно-славною революціею. Практическія бдствія были исправлены, не было совершено никакихъ крайностей, никакія разорительныя конфискаціи не имли мста, власть законовъ едва-ли на минуту была остановлена, самое полное и свободное преніе допускалось въ парламент, нація, объявляя свою свободу покойно и умренно, доказала этимъ свою способность пользоваться свободою. Французская революція, съ другой стороны, была самымъ отвратительнымъ событіемъ, упоминаемымъ въ исторіи, вся она — сумасшествіе и злодйство, нелпость въ теоріи и гнусность на практик. Сколько безумія и неправосудія въ революціонныхъ законахъ! Сколько смшной аффектаціи въ революціонныхъ обрядахъ! Какой фанатизмъ! Какая необузданность! Какая жестокость! Анахарсисъ Клотцъ и Маратъ, празднества Верховнаго Существа и Дуарскіе браки, деревья свободы и головы, пляшущія на копьяхъ,— все это образуетъ родъ адскаго фарса, составленнаго изъ всего смшнаго и всего ужаснаго. Вотъ что значитъ дать свободу тмъ, у кого нтъ ни мудрости, ни добродтели.

Подобные доводы противъ всякихъ плановъ политическаго улучшенія приводились не одними только людьми заинтересованными въ защит злоупотребленій. Нкоторыя изъ самыхъ высокихъ и самыхъ свтлыхъ личностей возъимли такое презрніе и отвращеніе къ безумствамъ и злодяніямъ Французской революціи, что отступались, въ минуту торжества, отъ тхъ либеральныхъ мнній, которыхъ они придерживались вопреки преслдованіямъ. И, если мы вглядимся, почему они начали сомнваться въ томъ, была-ли свобода благодяніемъ, то окажется, что это было единственно потому, что событія самымъ яснымъ образомъ доказали, что свобода есть источникъ добродтели и порядка. Они перестали гнушаться тиранніею единственно потому, что дйствіе тиранніи на сердца и умы людей оказалось безспорно-боле развращающимъ и боле притупляющимъ, нежели это могло когда-либо прійти въ голову самымъ ревностнымъ друзьямъ народныхъ правъ. Дйствительно, противъ старой Французской монархіи можно почерпнуть боле сильныя доводы изъ noyades и fusillades, чмъ изъ Бастиліи и Parc-aux-cerfs. Что степень насилія революціи соотвтствуетъ степени дурнаго управленія, породившаго эту революцію,— мы считаемъ правиломъ, не имющимъ исключеній. Отчего Французская революція была столь кровавою и разрушительною? Отчего наша революція 1641 года была сравнительно кроткою? Отчего наша революція 1688 года была еще кротче? Отчего Американская революція, если ее разсматривать только какъ внутреннее движеніе, была самою кроткою изъ всхъ? Вотъ очевидное и полное ршеніе этой задачи:— англичане при Іаковъ I и Карл I были мене угнетаемы, нежели французы при Людовикъ XV и Людовикъ XVI. Англичане были еще мене угнетаемы посл Реставраціи, нежели передъ Великимъ Возмущеніемъ. А Америка при Георг III была мене угнетаема нежели Англія при Стюартахъ. Противодйствіе было какъ-разъ пропорціонально угнетенію, месть — вызову.

Когда м-ру Борку напомнили впослдствіи о рвеніи, которое онъ обнаруживалъ въ дл американцевъ, онъ защищался отъ обвиненія въ непослдовательности, противопоставляя мудрость и умренность колоніальныхъ инсургентовъ 1776 года фанатизму и злодяніямъ якобинцевъ 1792 года. На самомъ же дл онъ приводилъ доказательство а fortiori только противъ самого себя. Обстоятельства, на которыхъ онъ основывалъ свое оправданіе, вполн доказали, что прежнее правленіе Франціи гораздо больше нуждалось въ коренной перемн, чмъ прежнее правленіе Америки. Разница между Вашингтономъ и Робеспьеромъ, разница между Франклиномъ и Картеромъ, разница между истребленіемъ нсколькихъ ящиковъ чаю и конфискаціею нсколькихъ тысячъ квадратныхъ миль, разница между вымазываніемъ дегтемъ и покрываніемъ перьями сборщиковъ податей и сентябрскими убійствами,— измряетъ разницу между правленіемъ Америки подъ владычествомъ Англіи и правленіемъ Франціи подъ владычествомъ Бурбоновъ.

Людовикъ XVI сдлалъ значительныя добровольныя уступки народу, и былъ отведенъ имъ на эшафотъ. Карлъ X нарушалъ основные законы государства, вводилъ деспотизмъ и рзалъ своихъ подданныхъ за то, что они не хотли смиренно подчиниться этому деспотизму. Злодйская попытка его не удалась. Онъ былъ потомъ въ рукахъ тхъ, кого оскорблялъ. Мостовыя Парижа были еще превращены въ кучи барикадъ, госпитали были еще наполнены ранеными, мертвыя тла не были еще зарыты въ землю, тысячи семействъ были въ траур, сотни тысячъ гражданъ были подъ ружьемъ. Преступленіе было свжо, жизнь преступника была въ рукахъ страждущихъ — и они не тронули ни одного волоса его головы. Въ первую революцію жертвы отправлялись цлыми десятками на казнь за самые ничтожные поступки, доказанные самыми подлыми свидтелями передъ самыми пристрастными судилищами. Посл второй революціи, министры, подписывавшіе указы,— министры, которыхъ вина, будучи самаго гнуснаго свойства, подтверждалась еще самымъ яснымъ доказательствомъ,— наказывались только заключеніемъ въ темницу. Въ первую революцію, собственность подвергалась нападенію. Во вторую она считалась священною. Правда, что об революціи оставили общественное настроеніе Франціи въ шаткомъ положеніи. За обими революціями послдовали мятежныя движенія. Но посл первой революціи инсургенты были всегда почти сильне закона, а со времени второй революціи законъ постоянно оказывался сильне инсургентовъ. Есть, правда, въ настоящемъ положеніи Франціи много такихъ вещей, которыя могли бы легко возбудить безпокойства въ желающихъ видть ее свободною, счастливою, мощною и безопасною. Однако, если мы сравнимъ настоящее состояніе Франціи съ состояніемъ ея сорокъ лтъ тому назадъ, то найдемъ, что произошла огромная перемна къ лучшему. Какое ничтожное дйствіе, во время первой революціи, произвело бы, напримръ, на вооруженную и побдоносную партію, ршеніе судебной власти! Еслибъ,— посл 10-го августа, или посл изгнанія Жиронды, или посл 9-го термидора, или посл Вандеміерской рзни, или посл Фруктидорскихъ арестовъ,— какое-либо судилище постановило ршеніе противъ побдителей въ пользу побжденныхъ, то съ какимъ презрніемъ, съ какою насмшкою былъ бы встрченъ его приговоръ! Судьи поплатились бы головами, или отправились бы умирать въ какую-нибудь нездоровую колонію. Судьба жертвы, которую они старались спасти, сдлалась бы, отъ ихъ заступничества, только печальне и безнадежне. Мы недавно видли полнйшее доказательство тому, что во Франція законъ теперь сильне меча {Процессъ министровъ Карла X.}. Мы видли, какъ правительство, въ самую минуту торжества и мщенія, подчинялось власти судебнаго мста. Произнесенъ былъ справедливый и независимый приговоръ — приговоръ, достойный древней славы той магистратуры, съ которой связаны самыя блестящія воспоминанія французской исторіи, которая, въ эпоху преслдованія, произвела л’Опиталя, которая, въ эпоху царедворцевъ, произвела Дагессо {Henri Franois d’Aguesseau былъ нсколько разъ канцлеромъ Франціи въ періодъ съ 1717 по 1750 годъ. Это одна изъ наиболе честныхъ личностей временъ Людовика XIV и регентства герцога Орлеанскаго.}, которая, въ эпоху злодйства и сумасшествія, представила человчеству полнйшій образецъ добродтели въ жизни и смерти Мальзерба {Crtien Guillaume de Lamoignon Malesherbes былъ въ царствованіе Людовика XV президентомъ Cour des aides и постоянно сопротивлялся деспотизму двора. Услуги, оказанныя имъ въ отношеніи освобожденія печати, имли огромное значеніе. Участіе, принятое имъ въ судьб Людовика XVI, показываетъ другую прекрасную сторону этой личности. Не смотря на все это, онъ былъ осужденъ на смертную казнь за мнимое участіе въ заговорахъ, направленныхъ противъ свободы.}. Одна почтительность, съ какой приговоръ этотъ встрченъ, достаточно показываютъ, на сколько французы настоящаго поколнія отличаются отъ своихъ предковъ. И какъ объяснить эту разницу? Племя, почва, климатъ — т же. Если бы т тупые, простосердечные англичане, которые объясняютъ событія 1793 и 1794 г. тмъ, что французы будто-бы отъ природы легкомысленны и жестоки, были правы,— то почему же гильотина теперь не въ дл? Конечно не отъ недостатка въ нардистахъ, въ аристократахъ, въ людяхъ виновныхъ въ недостатк патріотизма, въ людяхъ навлекшихъ на себя подозрніе. Не врно-ли такое объясненіе: что французъ 1832 гораздо лучше управляемъ, чмъ французъ 1789, что душа его никогда не была раздражаема притснительными привилегіями какой-нибудь отдльной касты, что онъ въ нкоторой степени привыкъ разсуждать о политическихъ вопросахъ и отправлять политическія должности, что онъ прожилъ 17 или 18 лтъ подъ учрежденіями, хотя и полными недостатковъ, но далеко лучшими, чмъ вс учрежденія, существовавшія прежде во Франціи?

Какъ вторая Французская революція была гораздо мягче первой, такъ и великая перемна, только-что совершившаяся въ Англіи, была мягче даже второй Французской революціи,— мягче какой-либо изъ революцій, упоминаемыхъ въ исторіи. Нкоторые ораторы представляли реформу палаты общинъ, какъ революцію. Другіе отвергали примнимость этого термина. Вопросъ этотъ, хотя и кажется только вопросомъ объ опредленіи, представляетъ много любопытнаго и занимательнаго для размышленія. Если принять въ соображеніе только важность этой реформы, то ее легко можно назвать революціею. Если же принять въ соображеніе и средства, какими она была произведена, то она окажется не боле какъ парламентскимъ актомъ, который былъ по всмъ правиламъ внесенъ, прочитанъ, переданъ комитету и изданъ. Въ цлой исторіи Англіи нтъ боле блестящаго факта какъ тотъ, что перемна,— которая, ни въ какомъ другомъ вк и ни въ какой другой стран, не могла бы быть произведена безъ участія физической силы,— совершилась здсь силою разума и въ законныхъ формахъ. Дло трехъ междоусобныхъ войнъ совершилось тремя сессіями парламента. Древняя и глубоко укоренившаяся система злоупотребленій подверглась жестокому нападенію и представила упорную защиту. Она пала, но ни одинъ мечъ не былъ обнаженъ, ни одно имніе не было конфисковано, ни одно семейство не было принуждено эмигрировать. Банкъ не утратилъ своего кредита. Фонды не утратили своихъ цнностей. Всякій находился до вечера за своимъ дломъ и за своей работой. Въ самомъ сильномъ разгар спора,— въ теченіе первыхъ двухъ недль этого безсмертнаго мая,— не было ни одной минуты, въ которую какой-либо кровавый поступокъ, совершенный надъ какою-либо самою непопулярною личностью въ Англіи, не возбудилъ бы ужаса и негодованія цлой страны.

И теперь, когда побда одержана, была ли она употреблена во зло? Огромное количество власти перешло отъ олигархія и народу. Подвергаются ли члены побжденной олигархіи опасности? Является ля нація расположенною играть роль тирана? Т, которымъ, при какомъ-либо иномъ состоянія общества, пришлось бы испытать тяжкую месть торжествующей партія, томиться въ темницахъ или бжать въ чужія страны,— разв не пользуются по прежнему своимъ имуществомъ и почестями, разв не принимаютъ столь же свободнаго, какъ и прежде, участія въ общественныхъ длахъ? За два года передъ тмъ, они господствовали. Теперь они побждены. Однако весь народъ смотрлъ бы съ отвращеніемъ на всякаго, кто осмлился бы предложить какую-либо мстительную мру. Чувство это до того общее, до того естественно между нами, что многіе изъ читателей едва ли поймутъ, что мы находимъ въ немъ удивительнаго.

Чему должно приписать безпримрную умренность и человколюбіе, какія выказалъ англійскій народъ при этомъ великомъ событіи? Отвтъ — очень простъ. Эта умренность, это человколюбіе — плоды полутораста лтъ свободы. Въ теченіе ряда поколній у насъ были законодательныя собранія, которыя, при всхъ недостаткахъ въ своемъ состав, всегда имли много членовъ, избранныхъ народомъ, и много другихъ, сильно желавшихъ пріобрсти одобреніе народа,— собранія, въ которыхъ допускалась совершенная свобода преній,— собранія, въ которыхъ самое незначительное меньшинство было всегда выслушано, собранія, въ которыхъ злоупотребленія хотя и не всегда исправлялись, но выставлялись по крайней мр на видъ. Въ теченіе ряда поколній у насъ былъ судъ присяжныхъ, Habeas Corpus act, свобода печати, право сбора для обсужденіи общественныхъ длъ, право подачи прошеній парламенту. Огромная часть народонаселенія давно привыкла къ отправленію политическихъ обязанностей и вполн созрла для политическихъ волненій. Во многихъ другихъ странахъ нтъ средины между безграничною покорностью и явнымъ возстаніемъ. Въ Англіи же издревле существовала конституціонная оппозиція. Учрежденія наши были, слдовательно, такъ хороши, что воспитали въ насъ способность къ лучшимъ учрежденіямъ. Въ цломъ королевств нтъ ни одного большаго города, который не заключалъ бы лучшихъ матеріаловъ для законодательной власти, нежели вся Франція могла представить въ 1789 году. Нтъ въ Лондон ни одного декламаторскаго сборища при какой-либо полпивной, гд бы правила дебатовъ не были лучше извстны и строже соблюдаемы, чмъ въ Учредительномъ собраніи. Едва да существуетъ какой-либо политическій союзъ, который бы не былъ въ состоянія поставить въ полчаса лучшую Декларацію правъ, чмъ та, которая, въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, занимала всю вмст взятую мудрость Франціи.

Въ предлахъ, которыми мы должны ограничиться, невозможно было бы бросить даже бглый взглядъ на вс причины Французской революціи. Ясно одно: правительство, аристократія и церковь подучили награду по заслугамъ. Они пожала то, что посяла. Они нашли націю такою, какою сдлала ее. Что народъ сдлался обладателемъ непреодолимой силы, прежде нежели достигъ малйшаго познанія въ искусств управленія, что практическіе вопросы громадной важности предоставлены были на разршеніе людей, для которыхъ политика была только дломъ теоріи, что законодательная власть составлена была изъ лицъ, едва-ли способныхъ составить дебатирующее общество: то вся нація легко слушалась всякаго, кто льстилъ ея жадности, ея опасеніямъ или ея жажд мести,— все это было слдствіемъ дурнаго управленія, упорно державшагося, вопреки торжественнымъ предостереженіямъ и видимымъ признакамъ приближающагося возмездія.

Еще въ то время, когда монархія находилась, по-видимому, въ самомъ блестящемъ и величественномъ состояніи, причины великаго разрушенія начинали уже дйствовать. Слды ихъ можно было видть даже въ царствованіе Людовика XIV. На это царствованіе ультра-роялисты указываютъ какъ на золотой вкъ націи. Оно было, дйствительно, однимъ изъ тхъ періодовъ, которые сіяютъ неестественнымъ и обманчивымъ блескомъ и за которыми быстро слдуетъ мракъ и паденіе.

О самомъ Людовик XIV свтъ, кажется, составилъ себ очень врное понятіе. Онъ не быль великимъ полководцемъ, и не былъ великимъ государственнымъ человкомъ, но былъ, въ извстномъ смысл, великимъ королемъ. Никогда еще не было столь искуснаго мастера въ томъ, что нашъ Іаковъ І-й назвалъ бы ‘искусствомъ царствовать’,— во всхъ тхъ тонкостяхъ рьяно выставляютъ въ самомъ выгодномъ свт достоинства, царя и самымъ тщательнымъ образомъ скрываютъ его недостатки. Хотя внутреннее управленіе его было дурно, хотя военные побды, покрывшія блескомъ первый періодъ его царство, были одержаны не имъ самимъ, хотя позднйшіе годы царствованія были полны пораженій и уничиженій, хотя о того былъ невжественъ, что едва понималъ латынь своего молитвенника, хотя онъ попалъ подъ власть лукаваго попа и еще боле лукавой старухи,— ему все-таки удалось объявить себя въ глазахъ народа сверхчеловческимъ существомъ. И это кажется тмъ боле необыкновеннымъ, что онъ не скрывался отъ глазъ своего народа, подобно тмъ восточнымъ деспотамъ, которыхъ лица никто никогда не видитъ, и небрежно произносить имя которыхъ считается преступленіемъ. Говорится, что никто не бываетъ героемъ для своего каммердинера, а Людовика XIV вс видли на столько же, на сколько могъ видть его каммердинеръ. 500 человкъ собирались по утрамъ смотрть, какъ онъ брется и надваетъ штаны. Потомъ онъ становился на колни возл своей постели и молился, а вс присутствующіе ждали въ торжественномъ молчаніи конца — духовныя лица на колняхъ, свтскія со шляпами передъ лицемъ. Онъ прогуливался по своимъ садамъ со свитою въ 200 придворныхъ. Весь Версаль приходилъ смотрть, когда онъ обдалъ и ужиналъ. Ночью его укладывали въ постель въ присутствіи столь же многочисленной толпы, какъ та, которая собиралась по утрамъ при вставаніи. Даже рвотное принималъ онъ съ большою церемоніею, и блевалъ величественно въ присутствіи всхъ grandes et petites entres. Не смотря однако на то, что онъ постоянно выставлялъ себя на всенародныя очи въ положеніяхъ, въ которыхъ едва ли кому-либо возможно достаточно сохранить личное достоинство,— онъ до послдней минуты внушалъ всмъ окружавшимъ его глубочайшее благоговніе и уваженіе. Иллюзію, которой подвергались его поклонники, можно сравнить только съ тми иллюзіями, которымъ, по пословиц, подвержены бываютъ любовники во время ухаживанія. Это была иллюзія, обольщавшая даже чувства. Современники Людовика считали его рослымъ. Вольтеръ, который могъ видть его и который жилъ съ знаменитйшими членами его двора, неоднократно говоритъ о его величественномъ рост. А между тмъ такъ достоврно, какъ только какой-нибудь фактъ можетъ быть достовренъ, что онъ былъ скоре ниже, чмъ выше средняго роста. У него была, кажется, манера держать себя, ходить, выпучивать грудь и подымать голову, которая обманывала глаза толпы. Чрезъ 80 лтъ посл его смерти, королевское кладбище подверглось насилію революціонеровъ, гробъ его былъ вскрытъ, тло было вытащено,— и оказалось, что монархъ, котораго величественную фигуру такъ долго и громогласно превозносили, былъ въ дйствительности невысокимъ человкомъ {Даже г. де-Шатобріанъ, въ глазахъ котораго вс Бурбоны должны бы, кажется, быть во крайней мр 6-ти футовъ вышины, допускаетъ этотъ фактъ. ‘C’est une erreur, говоритъ онъ въ своихъ странныхъ мемуарахъ о Герцог Беррійскомъ, de croire que Louis XIV tait d’une haute stature. Une cuirasse qui cous reste de ini, et les exhumationsde St. Denys, n’ont laiss sur ce point aucun doute.’}. Прекрасное изреченіе Ювенала:

Mors soia fatetur

Quantula sint hominum corpuscule,’ (*)

(*) ‘Одна смерть обнаруживаетъ, какъ малы (ничтожны) тла людей’.

какъ въ буквальномъ, такъ въ переносномъ смысл удивительно примняется къ Людовику XIV.

Его особа и его правленіе испытали одну участь. Онъ владлъ искусствомъ, заставлявшимъ и то и другое казаться блестящимъ и величественнымъ, вопреки самой ясной очевидности,, что и то и другое было ниже обыкновеннаго уровня. Смерть и время обнаружили оба обмана. Тло великаго короля было измрено съ большею точностью, нежели измрялось царедворцами, боявшимися смотрть выше его башмачнаго узла. Его общественная дятельность была изслдована людьми, не имвшими ни надеждъ, ни опасеній Буало и Мольера. Въ могил, величественнйшій изъ монарховъ оказался только 5 футовъ вышиною. Въ исторіи — герой и политикъ исчезаютъ въ пустомъ и слабомъ тиран, въ раб духовенства и женщинъ, ничтожномъ въ войн, ничтожномъ въ правленіи, ничтожномъ во всемъ, кром искусства притворяться великимъ.

Онъ оставилъ несовершеннолтнему наслднику своему голодный и обнищавшій народъ, избитую и униженную армію, опустошенныя дурнымъ управленіемъ и преслдованіемъ провинціи, раздленный на партіи дворъ, свирпый расколъ въ церкви, несмтный долгъ, пустую казну, неизмримые дворцы, безчисленный придворный штатъ, безцнныя сокровища и убранства. Весь сокъ и пища государства извлекались, по-видимому, для питанія одного раздутаго и вреднаго нароста. Нація была истощена. Дворъ былъ болзненно-цвтущъ. Не видно однако, чтобы, въ продолженіе его царствованія, т сцпленія понятій, которыя привязывали народъ къ монархіи, утратили свою силу. Онъ не радлъ о драгоцннйшихъ интересахъ народа или жертвовалъ ими, но за то поражалъ его воображеніе. Т самыя вещи, которыя должны были сдлать его наимене популярнымъ — чудеса роскоши и великолпіе, которыми окружена была его особа, въ то время какъ за оградою его парковъ не видно было ничего кром голодной смерти и отчаянія,— увеличивали, повидимому, почтительную привязанность, которую чувствовали къ нему подданные. Что правительства существуютъ единственно для блага народа, есть, кажется, самая ясная и простая изъ всхъ истинъ. Исторія доказываетъ однако, что истина эта одна изъ самыхъ темныхъ. Мы едва ли удивимся тому, что она бываетъ столь рдко присуща умамъ правителей, если посмотримъ, какъ медленно и съ какими страданіями доходятъ народы до ея познанія.

Былъ, правда, одинъ французъ, открывшій начала, безъ которыхъ, кажется, невозможно теперь обойтись, именно: что массы не созданы на пользу единицы, что истинно-хорошее правительство не то, которое сосредоточиваетъ великолпіе при двор, но то, которое распространяетъ счастье въ народ, что король, который одерживаетъ побду за побдою и прибавляетъ провинцію къ провинціи, можетъ заслужить не удивленіе, но совсмъ другое чувство человчества. Таковы были ученія Фенелона. Разсматриваемый какъ эпическая поэма, ‘Телемакъ’ едва ли можетъ быть поставленъ выше ‘Leonidas’ Гловера или ‘Epigoniad‘ Вильки. Разсматриваемый какъ трактатъ о политик и нравственности, онъ гршитъ подробностями, и высказываемыя имъ истины кажутся ныншнимъ читателямъ избитыми. Но, если мы сравнимъ духъ, въ какомъ онъ написанъ, съ духомъ, которымъ проникнута вся остальная французская литература того вка, то замтимъ, что, хотя съ виду обыкновенный, онъ въ дйствительности былъ однимъ изъ самыхъ оригинальныхъ произведеній, которыя когда-либо появлялись. Основныя начала политической нравственности Фенелона, признаки, по которымъ онъ судилъ объ учрежденіяхъ и людяхъ, были абсолютно-новыми для его соотечественниковъ. Онъ передавалъ ихъ, дйствительно, съ полнйшимъ успхомъ своему царственному питомцу. Но насколько они были непонятны большинству людей — говоритъ намъ Сен-Симонъ. Этотъ интересный писатель разсказываетъ намъ, какъ о вещи почти невроятной, о томъ, какъ герцогъ Бургундскій заявилъ, что, по его мннію, короли существуютъ для блага народа, а не народъ для блага королей. Сен-Симонъ радуется гуманности подобнаго заявленія, но пораженъ его новизною и испуганъ его смлостью. Онъ ясно говоритъ, что не безопасно было высказывать подобное мнніе при двор Людовика. Изъ всхъ членовъ этого двора Сен-Симонъ былъ мене всхъ царедворцемъ. Онъ былъ однимъ изъ передовыхъ членовъ тогдашней оппозиціи. Нравъ его былъ гордый, колкій и циническій. Въ религіи онъ былъ янсенистомъ, въ политик — мене сердечнымъ роялистомъ, нежели большинство его собратовъ. Его воззрнія и расположеніе духа предохранили его отъ иллюзій, которыми пріемы Людовика очаровывали другихъ. Онъ не любилъ и не уважалъ короля. Однако, даже и этотъ человкъ,— одинъ изъ самыхъ либеральныхъ людей Франціи,— онмлъ отъ изумленія, услышавъ проповдываніе основной аксіомы всякаго правительства, аксіомы, которую, въ наше время, никто не станетъ оспаривать ни въ Англіи, ни во Франціи, которую признаетъ самый ршительный тори, какъ и самый рьяный радикалъ, и касательно которой карлистъ согласится съ самымъ свирпымъ республиканцемъ ‘крайней лвой стороны’. Никто не отдастъ Фенелону справедливости, если не будетъ постоянно помнить, что ‘Телемакъ’ написанъ былъ въ вк и у народа, гд смлые и независимые мыслители приходили въ изумленіе при слух, что 20 милліоновъ человческихъ существъ не созданы на пользу одного. Произведеніе это считается обыкновенно школьною книгою, весьма годною для дтей, по легкости слога и безукоризненной ея нравственности, но нестоющею вниманія государственныхъ людей и философовъ. Мы видимъ въ ней,— если только не ошибаемся,— первое слабое мерцаніе долгаго и яркаго дня умственнаго свтила, проблескъ надежды на великое освобожденіе, неразвитый зародышъ Хартіи и Кодекса.

Какіе высокіе интересы связаны были съ жизнью герцога Бургундскаго! И какой отличный отъ настоящаго характеръ приняла бы исторіи Франціи, еслибъ онъ достигъ возраста своего дда или своего сына, еслибъ ему дано было показать, какъ много можетъ быть сдлано для человчества величайшею добродтелью при величайшемъ счастіи! Едва-ли есть въ исторіи что-либо боле замчательное, чмъ оставшіяся у насъ описанія этого необыкновеннаго человка. Пылкая и необузданная натура, проявлявшаяся въ ранней молодости, совершенная перемна, произведенная въ характер разумнымъ воспитаніемъ, пламенное благочестіе, щедрая благотворительность, строгость, съ какою онъ судилъ себя, великодушіе, съ какимъ онъ судилъ другихъ, твердость, съ какою онъ одинъ, въ цломъ двор, сопротивлялся повелніямъ Людовика, когда дло касалось щекотливаго религіознаго вопроса, состраданіе, съ какимъ онъ одинъ, въ цломъ двор, защищалъ развратныхъ Орлеановъ противъ ихъ поносителей, обширные планы для блага народа, дятельность въ занятіяхъ, любовь къ литератур, сильныя семейныя привязанности, неграціозная наружность и застнчивое, неловкое обращеніе, скрывавшія столько рдкихъ качествъ отъ глазъ насмшливыхъ царедворцевъ его дда — длали характеръ его самымъ интереснымъ, какой можно найти въ лтописяхъ его дома. Онъ ршился, если вступитъ на престолъ, удалить тотъ чванный дворъ, который содержался разорительнымъ для народа иждивеніемъ, хранить миръ, устранить злоупотребленія, открывавшіяся въ любой части системы доходовъ, уничтожить или измнить притснительныя привилегіи, преобразовать отправленіе правосудія и возстановить учрежденіе Генеральныхъ штатовъ. Еслибъ онъ управлялъ Франціею лтъ 40 или 50, то великое движеніе ума человческаго,— которое не могло быть задержано никакимъ правительствомъ, которое дурное правительство длало только боле бурнымъ,— было бы, вроятно, мирными средствами приведено къ счастливому результату.

Болзнь и кручина похитили у міра ту мудрость и добродтель, которыхъ онъ не былъ достоинъ. Въ теченіе двухъ поколній, Франція управлялась людьми, которые, при всхъ порокахъ Людовика XIV, не имли ни одной изъ тхъ хитростей, посредствомъ которыхъ этотъ блестящій государь выдавалъ свои пороки аа добродтели. Народу приходилось теперь увидть тираннію во всей ея нагот. Эта безстыдная Дуэсса лишилась своихъ пышныхъ украшеній. Она была всегда отвратительна, но странное волшебство длало ее красивою и великолпною въ глазахъ добровольныхъ ея рабовъ. Волшебство было теперь разрушено, безобразіе обнаружилось явно, и поклонники, недавно столь счастливые и гордые, отвернулись отъ нея, пораженные ужасомъ и омерзніемъ.

Сперва явилось Регентство. Строгость, съ какою Людовикъ, къ концу своей жизни, требовалъ отъ окружавшихъ его наружнаго уваженія къ религіознымъ обязанностямъ, произвела дйствіе, подобное тому, какое въ Англіи произвела суровость пуританъ. Мадамъ де-Ментенонъ, въ эпоху величія, гордилась тмъ, что набожность сдлалась модою. Она, дйствительно, была модою, и прошла подобно мод. Суровость тирана на старости лтъ его оскорбляла нравственность высшихъ классовъ сильне даже, чмъ его распутство къ молодости. Онъ не только не исправилъ ихъ пороковъ, но, заставляя ихъ быть ханжами, поколебалъ въ нихъ вру въ добродтель. Они нашли до того удобнымъ длать благочестивую гримасу, что имъ стало естественнымъ считать все благочестіе гримасою. Времена измнились. Пенсіи, полки и аббатства нельзя было боле получать помощью исправной исповди и тяжкаго покаянія, и подслужливые царедворцы, соблюдавшіе постъ какъ трапписты {Монашескій орденъ, основанный въ 1122 г., принялъ съ половины XVII вка особенно-суровый характеръ. Монахи этого ордена не только соблюдаютъ вчный, необыкновенно-строгій постъ, но лишены права что-либо произносить вслухъ, кром молитвъ и привтствія своего: ‘Memento mori’. Орденъ этотъ существуетъ и по настоящее время во Франціи, Америк и Англіи.’} и возводившіе очи гор при каждомъ назидательномъ мст проповди, произнесенной въ присутствіи короля, добивались до титула rou такъ же усердно, какъ добивались до титула dvot, и отправлялись въ теченіе страстной недли на палеройяльскія пиршества такъ же охотно, какъ прежде являлись на проповди Macсильона.

Регентъ былъ, во многихъ отношеніяхъ, факсимиле нашего Карла II. Подобно Карлу, онъ былъ добродушнымъ человкомъ, но совершенно лишеннымъ чувствительности. Подобно Карлу, онъ имлъ хорошія природныя способности, которыя плачевная безпечность сдлала безполезными для государства. Подобно Карлу, онъ считалъ всхъ людей испорченными и корыстолюбивыми, однако не отворачивался отъ нихъ за то, что они были такими. Мнніе его о человческой натур было мнніе Гулливера, во онъ не смотрлъ на человческую натуру съ отвращеніемъ Гулливера. Онъ думалъ, что онъ и ближніе его были ягу {Индйское племя въ Южной Америк.}? и считалъ ягу весьма пріятнымъ животнымъ. Никогда не бывало боле общительныхъ правителей какъ Карлъ и Филиппъ Орлеанскій, и никогда не бывало правителей мене способныхъ къ дружб. Нравы этихъ ловкихъ пикниковъ были до того легки, а умы ихъ до того вялы, что привычка заступала у нихъ мсто привязанности и длала ихъ орудіемъ людей, которыми они не дорожили ни на-волосъ. Въ любвы оба были исключительно-чувственными людьми, безъ деликатности и нжности. Въ политик — оба ни мало не дорожили ну даннымъ словомъ, ни національною частью. Карлъ заперъ казначейство. Филиппъ покровительствовалъ Систем {Герцогъ Орлеанскій, по-видимому, постоянно содйствовалъ осуществленію системы Ло. 26 августа 1718 г. онъ пустилъ въ ходъ даже lit-de-justice съ тмъ, чтобы заставить парламентъ, который оказывалъ постоянное противодйствіе Ло, призвать вс эдикты о банкахъ. Въ сущности же, Филиппомъ руководила только алчность, и Система гораздо боле пострадала нежели выиграла отъ этого покровительства.}. Совщательная собранія Карла были руководимы золотомъ Карильона, совщательныя собранія Филиппа — золотомъ Вальполя {Черезъ посредство Baeillon получалъ Карлъ II свою пенсію отъ Французскаго двора и совершена была продажа Дюнкирхена.— Сэръ Ровенъ Вальполь, графъ Орфордскій и лордъ-канцлеръ царствованія Георга I, отличался искусствомъ веденія подкуповъ, какъ вн, такъ и внутри государства. Англійское правительство, понявъ, что система Ло прямо вела Францію на степень могущественной морской державы, употребляло всевозможныя средства, чтобы уклонить совтниковъ регента за свою сторону и подорвать систему Ло.}.

Карлъ велъ изъ частныхъ видовъ войну съ Голландюю, естественною союзницею Англіи. Филиппъ велъ изъ частныхъ видовъ войну съ испанскою отраслью Бурбонскаго дома, естественною союзницею и сверхъ того твореніемъ Франціи. Параллель эту можно бы продолжить даже въ мелочахъ. Оба государи любили экспериментальныя науки и проводили въ лабораторіи много времени, которое они гораздо полезное могли бы провести въ завденіи совта. Оба были привезены жъ своимъ родственницамъ сильне, чмъ къ какому-либо другому человческому существу, и въ обоихъ случаяхъ подозрвалось, что привязанность эта же была совершенно невинною. Въ личной храбрости и во всмъ добродтеляхъ, связанныхъ съ личною храбростью, регентъ безспорно превосходилъ Карла. Карлъ, дйствительно, едва лишь избжалъ пятна трусости. Филиппъ былъ чрезвычайно храбръ, и, какъ большая часть храбрыхъ людей, былъ вообще откровененъ и искрененъ. Въ Карл, къ прочимъ его порокамъ, присоединялось еще притворство.

Правленіе регента было едва-ли мене вредно, и было безконечно боле позорно, нежели правленіе умершаго монарха. Великолпными общественными постройками и въ гигантскихъ размрахъ веденными войнами, Людовикъ довелъ народъ свой до бдствія. Регентъ увеличилъ это бдствіе обманами, которыхъ постыдилась бы хромая утка на бирж. Франція, даже подъ гнетомъ самыхъ тяжкихъ бдствій, уважала побдителя. Она презирала плута.

Когда Орлеаны и негодный Дювуа исчезли, власть перешла къ герцогу Бурбонскому, принцу униженному въ глазахъ, общества позорно-своекорыстнымъ участіемъ, которое онъ принималъ въ продлкахъ Системы, и смиренностью, съ которою переносилъ капризы распутной и повелительной женщины {Марта де-При, жена французскаго посланника при Туринскомъ двор.}. Казалось, суждено было, чтобы каждая отрасль королевской фамиліи послдовательно навлекла на себя омерзніе и презрніе націи.

Между паденіемъ Герцога Бурбонскаго и кончиною Флёги было нсколько лтъ бережливаго и умреннаго правленія. Потомъ опять возобновился попятный ходъ монархіи. Распутство при двор, расточительность въ авансахъ, расколъ въ церкви, акціи въ парламентахъ, несправедливая война, кончившаяся позорнымъ миромъ,— все, что знаменуетъ, и все, что производитъ паденіе великихъ имперій, наполняетъ исторію этого бдственнаго періода. Вн государства французы были разбиваемы и нижаемы повсюду, на суш и на вод, на Эльб и на Рейн, въ Азіи и въ Америк. Дома, они переходили изъ рукъ въ руки, отъ визиря къ визирю, отъ султана къ султанш, пока не достигли той точки, ниже которой нельзя спуститься въ пропасть позора, пока иго Мопу не заставило ихъ тосковать по Шуазел, пока мадамъ дю-Барри не научила ихъ жалть о мадамъ де-Помпадуръ.

Но, какъ ни велика была непопулярность монархіи, непопулярность аристократіи была еще больше,— и это не безъ причины. Тираннія одного лица гораздо сносне тиранніи касты. Древнія привилегіи были оскорбительны и ненавистны для новаго богатства и новаго знанія. Все предзнаменовало приближеніе необыкновенной революціи,— революціи, которой суждено было измнить не только форму правленія, но и распредленіе собственности и всю соціальную систему,— революціи, дйствіе которой должно было сдлаться чувствительнымъ у каждаго очага во Франціи,— новой Jaquerie, въ которой побда должна была остаться за Jaques bonhomme. Во глав движенія были люди денегъ и люди литературы — оскорбленная гордость богатства и оскорбленная гордость ума. Несмтная толпа, сдлавшаяся невжественною и жестокою отъ угнетенія, свирпствовала позади.

Мы очень сомнваемся, чтобы это великое потрясеніе могло быть отвращено какимъ-либо путемъ, которымъ могъ бы слдовать Людовикъ XVI. Но уврены, что если былъ такой путь, такъ это путь предложенный Тюрго. Церковь и аристократія,— съ тою неспособностью предвидть опасность и понимать, что дла могутъ идти иначе, нежели шли, которая почти всегда порождается долгимъ обладаніемъ властью,— смялись надъ совтомъ, который могъ бы спасти ихъ. Он не хотли имть реформы, и имли революцію. Он не хотли платить ничтожную подать вмсто ненавистной corves, и дождались того, что замки ихъ были разрушены, а земли проданы чужимъ. Он не хотли выносить Тюрго, и были принуждены выносить Робеспьера.

Потомъ правители Франціи, какъ бы пораженные слпотою свыше, вдались очертя голову въ Американскую войну. Такимъ образомъ, они сдлали одновременно дв великія ошибки. Они поощряли революцію и увеличивали въ то же время общественныя тягости, давленіе которыхъ бываетъ вообще непосредственною причиною революцій. Исходъ войны возвышалъ энтузіазмъ демократовъ-теоретиковъ. Финансовыя затрудненія, произведенныя войною, увеличивали неудовольствіе того обширнйшаго класса людей, который мало заботился о теоріяхъ, и много — о налогахъ.

Собраніе Генеральныхъ штатовъ было сигналомъ для взрыва всхъ страстей, накопленныхъ столтіемъ. Въ этомъ собраніе были, безъ сомннія, весьма способные люди. Но они не имли никакихъ практическихъ свдній въ искусств управленія. Вс великія англійскія революціи велись практическими государственными людьми. Французская революція была ведена одними теоретиками. Наше государственное устройство никогда не было такъ далеко позади вка, чтобы сдлаться предметомъ отвращенія для народа. Поэтому, англійскія революціи совершались съ цлью защиты, исправленія и возстановленія, а не съ единственною цлью разрушенія. Соотечественники наши всегда, даже во время самыхъ сильныхъ волненій, отзывались почтительно о форм правленія, водъ которою они жили и нападали только на то, что считали ея поврежденіями. Даже въ дл нововведеній они постоянно обращались къ древнимъ уставамъ, они рдко искали въ чужихъ краяхъ образцовъ для подражанія, они рдко гонялись за утопическими теоріями, они не старались доказывать, что свобода есть естественное право людей, они довольствовались смотрть на нее какъ на природное право англичанъ. Ихъ общественный договоръ {Magna Charta.} — не вымыселъ. Онъ до сихъ поръ существуетъ на томъ же пергамент, съ тою же восковою печатью, приложенною въ Реннимед, и засвидтельствованный дворянскими именами Маришалей и Фицгервертовъ. Никакія общія доказательства о первоначальномъ равенств людей, никакіе изящные разсказы изъ Плутарха и Корнелія Непота никогда не производили на нихъ такого сильнаго впечатлнія какъ ихъ собственныя, близко знакомыя имъ слова Magna, Habeas Corpus, Trial by Jury, Bill of Rights. Эта сторона нашего національнаго характера иметъ, безъ сомннія, свои неудобства. Англичанинъ слишкомъ часто разсуждаетъ о политик скоре въ дух законовда, чмъ философа. Въ его любви къ свобод есть слишкомъ часто что-то узкое, что-то исключительное, что-то жидовское, если можно такъ выразиться. Онъ расположенъ смотрть на народныя права, какъ на особенное наслдіе избраннаго племени, къ которому онъ принадлежитъ. Онъ склоненъ скоре оттолкнуть, чмъ ободрить иностраннаго прозелита, добивающагося участія въ этихъ исключительныхъ правахъ. Совсмъ другой былъ духъ Учредительнаго собранія. Оно не имло ни одной изъ нашихъ узкостей, но не имло вовсе нашей практической ловкости въ управленіи длами. Оно не знало, какъ установить порядокъ въ собственныхъ преніяхъ, а считало себя способнымъ издавать законы для цлаго міра. Все прошедшее было для него отвратительнымъ. Вс его сладкія надежды связаны были съ будущимъ. Надежды были для него тмъ, чмъ для насъ воспоминанія. Въ учрежденіяхъ своей отчизны оно не находило ничего, что могло бы любить или чмъ могло бы восхищаться. Какъ бы оно далеко ни смотрло назадъ, оно не могло видть ничего, кром тиранніи одного класса и униженія другаго,— франкъ и галлъ, рыцарь и виланъ, джентльменъ и roturier. Оно ненавидло монархію, церковь, дворянство. Оно вовсе не дорожило ни Генеральными штатами, ни парламентомъ. Долго было въ мод приписывать вс совершенныя имъ безумства сочиненіямъ философовъ. Мы думаемъ, что язвительность этихъ сочиненій происходила не отъ чего другаго, какъ только отъ дурнаго управленія. Это несправедливо, что французы покидали указанія опыта ради теоріи. Они довольствовались теоріями, потому что не имли никакой опытности въ хорошемъ правленіи. Они бредили о первобытномъ соціальномъ договор, оттого именно, что у нихъ не было хартіи. Какъ только имъ даны были посредственныя учрежденія, они тотчасъ же стали смотрть за этими учрежденіями. Въ 1830 г. ихъ сборнымъ кликомъ было, Vive la Charte! Въ 1789 они могли собираться вокругъ однхъ лишь теорій. Они видли соціальныя различія только въ дурной форм, а потому естественно было, что они должны были прельститься софизмами о равенств людей. Они истытали столько бдствій отъ державности королей, что имъ извинительно было охотно слушать тхъ, которые проповдывали имъ, въ преувеличенномъ вид, ученіе о державности народа.

Англичане, довольствуясь собственными національными воспоминаніями и именами, никогда не искали образцовъ въ учрежденіяхъ Греція и Рима. Французы, ничего не имя въ собственной исторіи, на что могли бы оглянуться съ удовольствіемъ, прибгали къ исторіи великихъ древнихъ республикъ: свднія свои объ этихъ республикахъ они черпали не изъ писателей того времени, а изъ романовъ, писанныхъ педантическими моралистами спустя долгое время посл исчезновенія общественной свободы. Они пренебрегали укидидомъ ради Плутарха. Слпые сами, они брали себ слпыхъ путеводителей. Они не имли никакой опытности въ дл свободы, а заимствовали свои мннія отъ людей, которые имли въ этомъ отношеніи не боле опытности, чмъ они сами, и которыхъ воображеніе, воспламененное таинственностью и неудовлетворенной потребностью, преувеличивало невдомое наслажденіе, отъ людей, бредившихъ патріотизмомъ и не имвшихъ никогда отечества, восхвалявшихъ убійство тирановъ и ползавшихъ у ногъ тирановъ. Правило, которому научились въ этой школ французскіе законодатели, состояло въ томъ, что политическая свобода есть цль, а не средство, что она не только драгоцнна какъ сильный оплотъ порядка, собственности и нравственности, но что она, сама по себ, есть высокое и первйшее счастье, для котораго безъ малйшаго угрызенія совсти, слдуетъ жертвовать норядкомъ, собственностью и нравственностью. Уроки, которые можно извлечь изъ древней исторіи, дйствительно весьма полезны и важны, но ихъ не могли, вроятно, извлечь люди, которые, во всхъ своихъ рапсодіяхъ объ Аинской демократіи, совершенно, кажется, забывали, что въ этой демократіи было десять рабовъ на одного гражданина, и которые нападки свои на аристократовъ постоянно украшали панегириками Бруту и Катону — двумъ аристократамъ, боле свирпымъ, надменнымъ и исключительнымъ, чмъ кто-либо изъ эмигрировавшихъ съ графомъ д’Артуа.

Мы никогда не встрчали такой яркой и привлекательной картины Національнаго собранія, какую представилъ намъ г. Дюмонъ. Его Мирабо, въ особенности, безподобенъ. Вс прежніе портреты Мирабо были плохими малеваніями въ сравненіи съ этимъ. Одни были простыми фантазіями, другіе — грубыми карикатурами: этотъ же — живое лицо, не богъ и не демонъ, а человкъ, французъ, французъ XVIII столтія, съ большими талантами, съ сильными страстями, испорченный дурнымъ воспитаніемъ, окруженный соблазнами всякаго рода, доведенный одно время, вслдствіе немилости, до отчаянія, а потомъ опять упоенный славою. Вс его противорчащія другъ другу и, по-видимому, несовмстныя качества до того перемшаны въ этомъ представленіи, что составляютъ естественное и гармоническое цлое. До сихъ поръ Мирабо былъ для насъ,— да, кажется, и для большинства читателей исторіи,— не человкомъ, но цлымъ рядомъ антитезъ. Отнын онъ длается настоящимъ человческимъ существомъ,— существомъ, правда, замчательнымъ и эксцентрическимъ, но совершенно понятнымъ.

Мирабо любилъ, по словамъ г. Дюмона, давать странныя сложныя прозвища. Такимъ образомъ, г. де-Лафайетъ былъ Grandison-Cromwell, прусскій король д’Эсприменвиль — Crispin-Catiline. Кажется, самъ Мирабо могъ бы быть названъ, на его же собственный ладъ, Wilkes-Chatham. Подобно Вилькзу {John Wilkes — одинъ изъ наиболе популярныхъ публицистовъ Англіи, во времена Георга III. За журналъ свой ‘North Briton’ и за нкоторыя другія изданныя имъ сочиненія онъ подвергался неоднократному преслдованію правительства, но постоянно имлъ на своей сторон народную партію (ум. 1797).}, онъ былъ чувственъ, легкомысленъ и равнодушенъ къ стыду. Подобно Вилькзу, онъ навлекъ на себя, особенною рзкостью своей безнравственности и непристойностью своихъ литературныхъ произведеній, порицанія даже людей веселья. Подобно Вилькзу, онъ былъ невнимателенъ не только къ законамъ нравственности, но и къ законамъ чести. Между тмъ, подобно Вилькзу, притворно старался соединить характеръ демагога съ характеромъ изящнаго джентльмена. Своимъ хорошимъ и добрымъ расположеніемъ духа онъ, подобно Вилькзу, снискалъ себ уваженіе многихъ, презиравшихъ его характеръ. Подобно Вилькзу, онъ былъ отвратительно безобразенъ, подобно Вилькзу, онъ шутилъ надъ своимъ безобразіемъ, и, подобно Вилькзу, онъ, не смотря на свое безобразіе, былъ весьма внимателенъ къ своей одежд и имлъ большой успхъ въ длахъ волокитства.

Походя на Вилькза въ низшихъ и грубйшихъ сторонахъ своего характера, онъ въ высшихъ своихъ качествахъ имлъ нкоторое сходство съ Чатамомъ. Краснорчіе его, на сколько можно судить объ этомъ, имло не малое сходство съ краснорчіемъ великаго англійскаго министра. Онъ не имлъ особеннаго успха въ длинныхъ обработанныхъ рчахъ. Съ другой стороны, онъ не былъ и точнымъ, всегда готовымъ дебетеромъ. Внезапные порывы, бывшіе, по-видимому, слдствіемъ вдохновенія, короткія фразы, являвшіяся, подобно молніи, ослпительными, жгучими, все передъ собою поражающими, фразы, которыя, будучи произнесены въ критическія минуты, ршали судьбу великихъ вопросовъ, фразы, вдругъ длавшіяся пословицами, фразы, которыя всякій до сихъ поръ знаетъ наизусть,— составляли особенную ораторскую силу какъ Чатама, такъ и Мирабо. Были гораздо боле великіе ораторы, гораздо боле великіе государственные люди, чмъ каждый изъ нихъ, но мы сомнваемся, производилъ ли кто-либо въ новйшія времена такое обширное личное вліяніе на бурныя и разногласныя собранія. Власть обоихъ была на столько же нравственною, на сколько и умственною. Въ истинномъ достоинств характера, въ частной и общественной добродтели, могло бы казаться нелпымъ длать между ними какое-либо сравненіе, но у нихъ была одинакая надменность и пылкость нрава. Въ ихъ рчи и манер была гордая самоувренность, повелительность и свирпость страсти, передъ которыми робли вс обыкновенные умы. Даже Моррей и Чарльзъ Тоунзгендъ, хотя они были въ умственномъ отношеніи не ниже Чатама, всегда бывали имъ запуганы. Барнавъ, такимъ же образомъ, хотя и былъ самымъ лучшимъ дебетеромъ въ Національномъ собраніи, отступалъ передъ энергіею Мирабо. Люди не бываютъ,— кром какъ въ плохихъ повстяхъ,— безусловно хорошими или безусловно дурными. Едва ли можно отвергать, что добродтель лорда Чатама была нсколько театральною. Съ другой стороны, у Мирабо не было, дйствительно, ничего, заслуживающаго названія добродтели, кром того несовершеннаго субститута добродтели, находящагося почти во всхъ высшихъ умахъ — чувства прекраснаго и добраго, чувства, которое доходило иногда до искренняго энтузіазма и которое, въ соединеніи съ жаждою возбудить удивленіе, давало иногда его характеру блескъ, походившій на блескъ истинной доброты, какъ ‘блдное, поблёкшее сіяніе’, мерцавшее вокругъ падшаго архангела, походило на ослпительный блескъ духовъ, сохранившихъ свое первоначальное состояніе.

Въ Мемуарахъ этихъ есть нсколько другихъ удивительныхъ портретовъ замчательныхъ личностей. Портреты Сіеса и Талейрана, въ особенности, суть образцовыя произведенія, полныя жизни и выраженія. Но ничего не интересовало насъ такъ въ этой книг, какъ свтъ, который, безъ хвастовства и, можно сказать, безсознательно, бросаетъ г. Дюмонъ на собственный своей характеръ. Непреклонная прямота, глубокое милосердіе, добродушіе, скромность, независимость духа, пылкая филантропія, непритворное равнодушіе къ деньгамъ и слав — составляютъ характеръ, хотя и не имющій въ себ ничего неестественнаго, но, кажется, боле приближающійся къ совершенству, чмъ характеръ какихъ-либо вымышленныхъ Grandieons и Allworthys. Произведеніе это, правда, не совершенно таково, какимъ мы разсчитывали видть его: оно живе, живописне, пріятне нежели мы ожидали, а съ другой стороны, оно мене глубокое и мене философское произведеніе. Но, если оно и не вполн таково, какимъ можно было бы ожидать его отъ ума г. Дюмона, то оно, безъ сомннія, вполн таково, какимъ можно было ожидать его отъ подобнаго сердца.

МИРАБО.

(Іюль, 1833.)

Читайте также: