ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ О ЯЗЫКЕ
ПОЭЗИИ ИВАНА КОНЕВСКОГО
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ О ЯЗЫКЕ
ПОЭЗИИ ИВАНА КОНЕВСКОГО
Оригинал здесь — http://rus.1september.ru/articlef.php?ID=200102603
<,Добавление к статье 1901 г. ‘Мудрое дитя’>,
<,Добавление к статье 1901 г. ‘Мудрое дитя’>,
Всем своим существом чуждаясь поверхностного, ‘разговорного’ языка, он не хотел да и не умел говорить просто: в стихах и в прозе, в дружеских беседах и в частных письмах, он неизменно употреблял один и тот же язык, в котором точности и остроте выражений решительно приносились в жертву легкодоступность и плавность речи. Чтобы отчетливо понять мысль Ив. Коневского, часто бывает нужно распутать хитрый синтаксис его фраз, где слова расставлены не в обычном порядке, где так непривычно много приложений, обманывающих слух своим падежом, где, ради краткости, местоимение который заменено через кто или что, где иногда один творительный или дательный падеж употреблены там, где все ждали бы объясняющего предлога, и т.д. Но в этой запутанности никогда не бывает произвола, все вольности могут быть оправданы логикой, — и для того, кто дает себе труд дешифровать текст Ив. Коневского, открывается смелость его мысли и меткость его выражения — ‘смутные шорохи дум, властно замкнутые в жемчужины слова’.
Подобное же своеобразие представляет и стих Ив. Коневского, тоже лишенный той дешевой ‘гладкости’, которую так легко приобретают даже самые заурядные стихотворцы. ‘Мне нравится, чтобы стих был немного корявым’, — помню я, говорил сам Ив. Коневской. Эта корявость прежде всего возникала из желания поэта вложить в стих слишком многое. Его речи все было тесно в пределах определенного числа стоп, и он охотно ставил слова значащие там, где по законам метрики требовались слоги неударяемые. Помимо того, он любил прямые нарушения ритма в отдельных стихах, находя, что через то восстановление певучести в следующем стихе дает какое-то особое очарование… Впрочем, все это не мешало Ив. Коневскому относиться с крайней заботливостью к звуковой стороне речи. Очень обдуманны у него все сочетания гласных и согласных в стихе, и у немногих поэтов найдется столько, как у него, игры звуками, — только игры не грубой, не бросающейся в глаза, а сокровенной, которую надо
разыскивать, чтобы на нее указать, но которую чуткое ухо улавливает бессознательно.
‘Язык’ поэта и его ‘стих’ ни в коем случае не могут быть мерилами его значения. Мировая литература знает великих поэтов, произведения которых чрезвычайно трудны для понимания именно в силу своеобразия их речи. В таком случае на эти трудности надо смотреть как на такую же преграду, какую представляет чужой (иностранный) язык. Ради того, чтобы читать в подлиннике Эдгара По, стоит и должно изучить английский язык. Подобно этому для того, чтобы узнать поэзию Ив. Коневского, стоит и должно взять на себя гораздо меньший труд: ознакомиться с своеобразием его языка и примириться с своеобразием его метрики.
1910
Из главы ‘Иван Коневской’ для коллективного труда
‘Русская литература XX века’
Из главы ‘Иван Коневской’ для коллективного труда
‘Русская литература XX века’
<,Миросозерцание Коневского>,
<,Миросозерцание Коневского>,
Эти свои свойства Коневской также сознавал и утверждал:
А был зрелей, чем дед, я во сто крат.
О, кто мне скажет, что в моей крови?
Там собрались былые поколенья…
Кружась, как лист, над омутом мирским?
Поэзия Коневского, почти всегда, — раздумья. У него нет баллад, поэм (в современном смысле слова), вообще — объективных образов. Коневской не любил скрывать свою душу, подобно парнасцам, за внешне пластическими образами (‘Сама себя снедающая сила, не знаю я спокойных колоннад…’ — стихотворение ‘Пластику’). В громадном большинстве своих стихотворений Коневской прямо говорит от своего лица, пишет почти дневник своих наблюдений и размышлений. Постоянно возвращается он к самоопределениям:
Все это, взятое вместе, составляло довольно стройное миросозерцание, позволяющее Коневскому придать единство своим ‘думам’. Сильный, замкнутый в себе характер, порывы которого Коневской старался подчинить своим теоретическим убеждениям, — придавал такое же единство его ‘мечтам’. Эта выдержанность взглядов, подходов к вопросам и дает главное своеобразие поэзии Коневского. В ней не повторяются готовые ‘клише’ из стихов других поэтов, так как Коневской на все имел свой ответ, каждое явление, каждое чувство мог определить с своей точки зрения. Коневской на все происходящее с ним и вокруг него смотрел особенно серьезно, все рассматривал sub specie aeternitatis — даже, например, студенческие волнения 1899 г. (‘Zeitgedichte’) вызвали в нем общие рассуждения о ‘слабых детях сырых холодов’, о ‘море живом, благоносном’ и т.д. <,…>,
<,Особенности поэтики Коневского>,
<,Особенности поэтики Коневского>,
целью старался вместить в стих как можно больше значащих выражений. Поэтому он охотно пользовался словами короткими, особенно односложными и часто ставил их на слабой части стопы, т.е. там, где нет метрического ударения. Это придавало новое своеобразие ритму Коневского, но делает его стихи крайне трудными для чтения, а иногда — и для понимания. ‘Я люблю, чтобы стих был несколько корявым’, — говорил сам Коневской, которого раздражала беглая гладкость многих современных стихов. И этой ‘корявости’ он, конечно, достигал, и не один читатель затруднится, читая строки вроде:
На привольи небесном витая… —
Простор и время, беги числ…
Лебедь высот голубых, —
Озеро! ввек не встревожено,
Дремлешь ты: праздник твой тих.