О проект новыхъ дополненій къ правиламъ о печати 1865 года.
О проект новыхъ дополненій къ правиламъ о печати 1865 года.
‘Русь’, 28-го августа 1882 г.
О проекте новых дополнений к правилам о печати 1865 года, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1882
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
По словамъ петербургскихъ гавотъ, въ Министерств внутреннихъ длъ вновь озабочены пересмотромъ и измненіемъ законовъ о печати. Такой ужъ это, но истин, ‘чувствительный предметъ’, говоря языкомъ автора ‘Мертвыхъ Душъ’, что онъ не перестаетъ шевелить самыя затаенный душевныя струны у всхъ лицъ власть имющихъ, одновременно съ лицами вовсе безвластными, но составляющими такъ-называемую публику. Трудно даже ршить — на чьей сторон сильне отзывчивость, хотя конечно на каждой — особаго свойства и большею частью противоположнаго. Еще боле ‘чувствителенъ’ сей предметъ для самихъ пишущихъ или печатающихъ, да чувствителенъ онъ и самъ но себ, но своей природ. Всякое чуть-чуть неосторожное прикосновеніе къ нему не только даетъ ощущеніе грубаго толчка, если не удара, но сопровождаете’ на практик большею частью послдствіями ни для кого не желанными. Что тамъ ни говори, какъ ни глумись, а все же вдь этотъ предметъ — слово, знаменіе мысли,— самое драгоцннйшее достояніе, самое неотъемлемое право человческое! Нтъ сомннія, что — въ принцип — слову должно принадлежалъ полная свобода, но
Надъ вольной мыслью Богу неугодно
Насиліе и гнетъ!…
Это однакоже вовсе не значитъ, чтобъ не могло быть и злоупотребленія словомъ. Напротивъ, оно само можетъ стать орудіемъ дйствіи или престо дйствіемъ (какъ, напримръ, воззваніе къ мятежу, къ совершенію убійствъ и т. д.), и съ этой точки зрнія понятно стремленіе правительствъ-примнить и къ области печати, законодательнымъ способомъ, мры наказаній и предупрежденія преступленій. Но въ томъ-то и дло, что провести, теоретически точную юридическую черту между словомъ и дйствіемъ оказывается невозможнымъ, обозначить вншніе признаки — гд кончается одно и начинается другое, гд рубежъ между ‘вольной мыслью’ и преступнымъ умысломъ,— это не поддается никакому формальному закону. Позволительно сказать, что вопросъ о свобод печатнаго слова для положительнаго законодательства теоретически неразршимъ, да и не разршенъ онъ удовлетворительно ни однимъ законодательствомъ въ мір, хотя все-таки наилучшимъ видомъ разршенія является судъ просвщенныхъ присяжныхъ. Очевидно, что за совершенствомъ формальныхъ законовъ, способныхъ предупреждать и обуздывалъ злоупотребленія печати, и гнаться, особенно нечего. Въ Англіи, гд на практик существуетъ такой свобода слова, какой остальная Европа и не знаетъ, уставы о печати самые драконовскіе! Свобода елозя зиждется тамъ на общественныхъ нравахъ и регулируется общественною, такъ-сказать самопроизвольною дисциплиною.. Обычай переросъ и пересилилъ писанный законъ. Но даже и въ самой Англіи еще недавно, конечно по суду, было прекращено изданіе газеты Моста, проповдывавшей цареубійство, а въ Ирландіи, вслдствіе аграрныхъ и политическихъ смутъ лишенной парламентомъ, ни время, всхъ существеннйшихъ гарантій британской свободы, печать въ настоящую минуту поставлена почти въ совершенную зависимость отъ ‘усмотрнія’ административныхъ властей. Если однако такимъ образомъ доктрина безусловной вольности слова оказывается несостоятельною даже въ Англія, и злоупотребленій свободою не терпитъ даже и его, по выраженію Хомякова, ‘дочь любимая свободы» то столько же нетерпимы тамъ, немыслимы, невозможны злоупотребленія и въ противоположномъ направленіи, т. е. стсненія властью того простора, который подобаетъ ‘вольной мысли’ по самому ея существу, но праву естественному. Но эта невозможность гарантируется не вншнимъ писаннымъ закономъ, а всмъ строемъ британской жизни.’
Вотъ мы привели стихъ Хомякова, и теченіе нашей мысли невольно перерзалось воспоминаніемъ, которымъ не можемъ не подлиться съ читателями, тмъ боле, что оно не совсмъ некстати. Знаютъ ли читатели’ что этотъ стихъ, ‘дочь любимая свободы’ цлыхъ соромъ пять лтъ, до 1881 г’, благодаря тупоумію первоначальной цензуры, гулялъ въ печатномъ русскомъ мір въ такомъ вид, ‘дочь любимая свободы»—что совершенно, безсмысленно! Почему же Англія — любимая дочь природы, а де Италія съ ея благословеннымъ климатомъ?!.. Цлыхъ сорокъ пять лтъ русское общество, до милости цензуры, вынужденно потерялось повтореніемъ такой безсмыслицы! Да одной ли этой? Не приходится ли теперь вновь перепечатывать всхъ нашихъ писателей,— съ тмъ, чтобы очистить ихъ отъ безобразнйшихъ, нелпйшихъ цензурныхъ искаженій?… Всякій драконовскій законъ, если только въ немъ есть, смыслъ, логика, способенъ еще мирить съ собою какъ съ неизбжнымъ временнымъ зломъ, если же чрезмрная суровость распоряженій власти требуется, притомъ явною пользою отечества, то доблестный духъ гражданскаго долга можетъ побудить людей даже съ охотою возложить на себя такое иго. Но иго глупости… это и для доблести самое тяжкое испытаніе! Подъ нимъ невольно чувствуешь, себя нравственно уничиженнымъ, подъ нимъ душа вянетъ… Но это мимоходомъ.
Мы, очевидно, не Англія, и никакой свободной дисциплины въ нашихъ литературныхъ нравахъ выработаться еще не могло, какъ за недостаткомъ довольнаго простора для печати, такъ еще боле потому, что и тотъ относительный просторъ, которымъ мы пользовались въ послднее время, подверженъ постоянному колебанію. Это колебаніе кажется вамъ вреднымъ даже съ точки зрнія правительственной. Вредно именно потому, что не даетъ установиться никакой дисциплин и лишаетъ мысль необходимаго спокойствія въ выраженіи. Русское печатное слово, даже когда выражаетъ самую честную и даже по правительственному критеріуму, казалось бы, ‘благонамренную’ мысль, никогда не обладаетъ вполн нравственнымъ достоинствомъ искренности и простоты (драгоцннйшее качество?) потому именно, что не чувствуетъ себя свободнымъ, прозвучавъ печатно, оно или какъ будто само дивится и хвалится, Что ‘вотъ-дескать какую я честную правду молвлю’, Или же тревожно оглядывается: все ли благополучно, не задла ли его правда чувствительность какого-либо вдомства или оффиціальнаго лица? А съ этою чувствительностью никто, если бы даже и хотлъ, сообразиться не можетъ, ибо ей никакой законъ не писанъ и не можетъ быть писанъ. Но разв такое положеніе печати, лишающее самую благую мысль надлежащей нравственной силы, выгодно — уже не говоримъ дли общества, а для самой власти? Наконецъ, эти правительственныя колебанія относительно правъ печати вредны уже, по нашему мннію, и потому, что отнимаютъ у правительственнаго критеріума самое существенное достоинство — устойчивость, и, являя боле или мене тщету административныхъ усилій, роняютъ самый правительственный авторитетъ. Но эти колебанія, разумется, неизбжны и станутъ безконечно возобновляться, пока правительство не перемнитъ Своей основной точки зрнія и не выяснить себ существенныхъ свойствъ своей задачи и своего отношенія къ печатной рчи. Ни формально-юридическимъ, не полицейско-усмотрительнымъ путемъ никакое, самое могущественное правительство Къ мір не въ силахъ достигнуть той цлы, которую многіе у насъ намчали и прежде, а повидимому расположены намтить, или по крайней мр рекомендовать и теперь русской администраціи. Эта цль указывается не въ томъ только, чтобъ печатное слово подвергалось заслуженной кар, когда перестаетъ быть лишь словомъ, а становится преступнымъ дйствіемъ, но главнымъ образомъ въ томъ, чтобъ вс въ печати даже мыслили и чувствовали хорошо, правильно, благонамренно, выражались въ мру, съ тактомъ, но только прилично, но и пріятно, не доставляя никому изъ штата правящихъ ни малйшаго дкаго ощущенія. На пути къ подобной цли всякая работа будетъ лишь Сизифовой работой, и всякая власть истощится въ напрасныхъ усиліяхъ. Это и представляетъ намъ хроника цензуры и правительственныхъ, въ этомъ смысл направленныхъ мропріятій во всхъ странахъ, но въ Россія въ особенности. Въ правилахъ о печати 1865 года проявилась у насъ, хотъ и въ слабой степени, попытка ввести въ облаетъ государственныхъ отношеній къ печати участіе формальнаго) суда, но администрація тмъ не мене отъ упомянутой выше цли не отказалась. Такъ какъ опредлить формальнымъ образомъ вншніе признаки ‘хорошаго, правильнаго, мры и такта’ съ точки зрнія правительственной и возвести ихъ на степень значенія точныхъ юридическихъ положеній оказалось не возможнымъ, то и пришлось, конечно, снова отъ судебнаго разбирательства перейти къ ‘личному усмотрнію’ цензоровъ и ихъ начальствъ, расположенныхъ, по выраженію ‘Новаго Времени’, въ трехъ-этажномъ порядк (теперь же проектированъ и 4-й этажъ). Лтопись ‘личнаго усмотрнія’ или лтопись нашей цензуры предварительной и карательной представляетъ такое разнообразіе, такую прихотливость цвтовъ и тней, умственныхъ кругозоровъ, нравственныхъ мрилъ, а также и степеней просвщенія усмотрителей, что общіе выводы изъ нея не возможны. Никакихъ опредленныхъ правилъ, никакихъ заключеній пригодныхъ для руководства въ будущемъ эта лтопись не даетъ, кром одного — отрицательнаго. Это самый печальный вкладъ въ исторію русскаго государственнаго и общественнаго развитія, и по нашему личному, глубокому убжденію принесшій, въ общемъ своемъ результат, во сто разъ боле вреда, чмъ пользы. Почему — мы это объяснимъ посл, а теперь остановимся пока на проект новыхъ измненій или, Какъ насъ увряютъ, только ‘дополненій’ къ правиламъ 1865 года, сообщаемомъ газетою ‘Голосъ’.
Правила эти, утвержденныя законодательнымъ порядкомъ, потерпли впрочемъ уже давно, какъ мы сказали выше, существенное, радикальное измненіе, которое однако, если не ошибаемся, произошло вн законодательнаго порядка, т. е. не восходило за Высочайшее утвержденіе чрезъ Государственный Совтъ. На основаніи правилу 1866 года, ‘первые обрадовавшихъ русскихъ писателей возможностью выпускать книгу или газету безъ предварительной цензуры (о которой мы лично и теперь вспоминаемъ не иначе какъ съ чувствомъ глубоко оскорбленнаго человческаго достоинства), книга или газета, отпечатанная безъ цензуры, могла быть задержана цензурнымъ управленіемъ только при непремнномъ условіи одновременнаго преданія издателя суду. Точне сказать — дло въ такомъ случа поступало на разсмотрніе суда и уже отъ послдняго, зависло разршить или запретить изданіе, нее ли цликомъ или только нкоторыя мста. Вскор, разумется, обнаружилось, что судъ, но самому характеру этого учрежденія, не способенъ обратиться въ послушное гибкое орудіе административнаго усмотрнія, притомъ же всегда мняющагося съ перемною администраторовъ, а потому генералъ Тимашевъ эмансипировался отъ суда, испросивъ разршеніе: задерживать выходъ въ свтъ изданій безъ судебнаго разбирательства Такимъ образомъ, дло сошло въ сущности опять на ту же безапелляціонную зависимость издателя отъ цензуры, только съ рискомъ большихъ убытковъ: какъ, извстно, издателя заставляютъ теперь перепечатывать иногда цлыя страницы въ стать, а иногда даже и цлую книгу. На двор Басманной части въ Москв совершалось не одно литературное аутодафе,— т. е, истребленіе пламенемъ статей и книгъ въ силу административнаго опредленія. Это измненіе правилъ 1860 г. такъ вошло въ силу, что потеряло характеръ нововведенія, хотя, сколько, мы знаемъ, оно не было утверждено тмъ же законодательнымъ порядкомъ, какъ и самыя правила. Въ настоящее время послднія обогащаются предоставленіемъ министру новаго права: вмсто пріостановки изданія на 6 мсяцевъ посл третьяго предостереженія, сажать издателя на предварительную цензуру, но словамъ ‘Голоса’, министръ будетъ имть право: ‘издателя, внесшаго установленный залогъ за право изданія безъ предварительной цензуры, обивать, посл третьяго предостереженія, доставлять NoNo своей газеты въ цензурный комитетъ въ 11 часовъ вечера наканун ихъ выхода въ свтъ’. Обязательство это не ограничено никакимъ срокомъ, о томъ — возвращается ли при этомъ издателю залогъ, также не упомянуто. Нтъ сомнніи, что для большихъ ежедневныхъ газетъ, печатающихся всегда поздне полуночи, такое обязательство въ высшей степени неудобно. Такъ какъ въ предостереженіяхъ вольно лишь личное усмотрвшіе министра, то отъ, него будетъ зависть: свести, еслибы онъ того пожелалъ, вс газеты, въ срокъ самый короткій, къ предварительной цензур, избгая такимъ образомъ и скандала (непріятнаго и для самаго правительства), всегда сопряженнаго съ пріостановкой изданія на долгое время. Предварительная же цензура всегда способна, въ рукахъ опытнаго и умнаго цензора, или подчинить газету казенному камеръ-тону, или обезцвтить ее до ничтожества. Нельзя впрочемъ не замнить при этомъ, что, наоборотъ, въ рукахъ цензора неумнаго или неопытнаго предварительная цензура нердко заставляетъ правительство играть самую странную, почти комическую роль, налагая правительственное ‘дозволеніе’ (всегда, равнозначительное ‘одобренію’) на такія статьи, гд, при безукоризненности вншняго смысла, изловчившійся авторъ проводитъ, а опытный читатель воспринимаетъ — смыслъ внутренній, междустрочный, подчасъ самый злокачественный, ядовитый! Это мы видимъ и сейчасъ. Нельзя винить и цензора: онъ вдь не инквизиторъ, доискиваться тайнаго смысла, лазить въ душу автора онъ не уполномоченъ, да такого уполномочія, разумется, и дано быть не можетъ,— а въ результат все-таки выходитъ — обманъ, правительственная санкція противоправительственной проповди! Спрашивается: служитъ ли такой способъ цензуры къ подъему общественной нравственности? И выгодно ли для правительства то, что содйствуетъ ея урону?
Дале ‘Голосъ’ сообщаетъ о слдующемъ предположенномъ дополненіи къ правиламъ 65 года: вмсто 1 департамента Правительствующаго Сената, куда, въ силу этихъ правилъ, министръ внутреннихъ длъ обязанъ былъ вносить представленіе о совершенномъ изданія, министръ будетъ вносить таковыя представленія, какъ свои, такъ и всхъ министровъ и главноуправленій (? кажется, изъ главноуправленій осталось только — коннозаводства, да разв тюремъ) въ особо учрежденную ‘Высшую Коммиссію’. Эта ‘Высшая Коммиссія’ будетъ состоять изъ четырехъ членовъ: изъ министровъ внутреннихъ длъ, народнаго просвщенія и юстиціи, и оберъ-прокурора Святйшаго Синода Такимъ образомъ этотъ административный синклитъ замнятъ отнын собою административный судъ старйшаго въ Россійской имперіи учрежденія, личный составъ котораго всегда состоялъ и состоитъ изъ заслуженныхъ сановниковъ имперіи… Впрочемъ, опытъ съ Правительствующимъ Севатомъ на основаніи правилъ 1866 г. былъ произведенъ, въ теченіи 17 лтъ, всего только одинъ разъ, въ 1868 г., когда министръ внутреннихъ длъ Тимашовъ взошелъ въ Сенатъ ‘съ представленіемъ о прекращеніи газеты ‘Москва’. Правительствующій Сенатъ оказался не на высот административнаго міросозерцанія и административныхъ требованій генерала Тимашова, не оправдалъ его ожиданій. Генералъ предполагалъ, что Сенатъ, получивъ отъ министра представленіе (въ форм рапорта,— эта старинная особенность, напоминающая былое значеніе Сената, все еще сохраняете!), посмшитъ принять министерскій ‘рапортъ’ къ безусловному ‘исполненію’, т. е. поспшитъ, безъ всякихъ разсужденій, облечь министерскую волю въ форму сенатскаго указа. Можетъ-быть оно такъ бы и случилось, еслибъ одно обстоятельство не вызвало въ Сенат сознаніи, что одновременно съ административною онъ иметъ еще и юридическую или судебную функцію. Узнавши стороною о рапорт генерала Тимашева, издатель ‘Руси’, бывшій тогда издателемъ ‘Москвы’, тотчасъ же представилъ 1-му департаменту прошеніе съ такого рода аргументаціей: ‘Газета есть одинъ изъ видовъ частной собственности, составляетъ имущество издателя (какъ это разъяснено ршеніемъ кассаціоннаго департамента Правительствующаго Сената по такому-то длу). Окончательное запрещеніе изданія, стало-быть, тождественно съ упраздненіемъ собственности, но на основаніи русскихъ гражданскихъ законовъ никто не можетъ быть лишенъ собственности безъ предоставленія собственнику надлежащихъ средствъ къ своей защит. Въ мотивахъ Государственнаго Совта, послужившихъ основаніемъ статья 30 Отд. И Высочайше утвержденнаго законоположенія о печати 1805 г. драно сказано: ‘Прекращеніе изданія, задовъ чая въ себ конфискацію частной собственности, должно быть изъято изъ круга текущей одноличной администраціи и предоставлено всецло Пр. Сенату’…. Въ такомъ случа, сказано дале, прекращеніе изданія, исходя отъ высшаго судебно-административнаго учрежденіи въ имперіи, будетъ имть надлежащее значеніе наказаніи опредленнаго съ соблюденіемъ всхъ установленныхъ для охраненія частной собственности формъ и съ устраненіемъ всякаго вида произола‘.
Въ силу этого издатель ‘Москвы’ и проситъ дозволить ему прочесть рапортъ министра внутреннихъ длъ Тимашова и представить Сенату свое объясненіе’. Такова была наша аргументаціи. Высшее въ имперіи судилище единогласно признало этотъ призывъ къ гражданскимъ законамъ имперія правильнымъ и уважило ваше прошеніе. Но съ этой минуты, безъ сомнніи, участь 30 статьи правилъ 1865 г. была уже ршена въ ум бывшаго министра внутреннихъ длъ, а что затмъ послдовало — только укрпило его ршеніе. Въ понятіяхъ многихъ рьяныхъ администраторовъ, Правительствующій Сенатъ окончательно на ту пору скомпрометировался, такъ какъ даже въ общемъ собраніи трехъ департаментовъ, въ сейм 34-хъ сановниковъ, боле или мене убленныхъ сдинами и украшенныхъ знаками высочайшей признательности за государственныя заслуги, не составилось надлежащаго большинства, согласнаго съ мнніемъ генерала Тимашева. Дло окончательно ршилось уже въ Государственномъ Совт, къ удовольствію генерала (весь этотъ процессъ напечатанъ въ ‘Руси’ 1881 года), но за то Сенату уже не пришлось въ другой разъ разсматривать подобныя представленія! Аппаратъ судебный оказался слишкомъ тяжеловсенъ. Запрещеніе газетъ и журналовъ стало совершаться затмъ боле сокращеннымъ способомъ, мимо Сената, посредствомъ а спрашиванія каждый разъ министромъ внутреннихъ длъ особаго Высочайшаго ловеднія. Но все же до сихъ поръ признавалось по крайней мр необходимымъ испросить Высочайшее повелніе, такъ какъ одна Высочайшая воля иметъ право ршенія сверхзаконнаго. Въ разсматриваемомъ же нами проект (если только врно сообщеніе ‘Голоса’) не признается надобности и въ Высочайшемъ повелніи, а прекращеніе изданія будетъ зависть всецло отъ постановленія ‘Высшей Коммиссіи’… Но вдь вышеизложенная аргументація издателя ‘Москва’ со ссылкою на мнніе Государственнаго Совта, обставляющее конфискацію собственности всми законными гарантіями для собственника,— аргументація, признанная правильною верховнымъ истолкователемъ закона, Правительствующимъ Сенатомъ, остается и теперь во всей сил? Да, во всей сил — отвтимъ мы’ — но притомъ въ вопіющемъ противорчій съ новымъ дополненіемъ къ правиламъ о печати 1865 года,— если только, разумется, это дополненіе изложено ‘Голосомъ’ съ надлежащею точностью. Затмъ въ ‘Голос’ прибавляется, будто ‘редакторъ прекращеннаго но постановленію Высшей Коммиссіи изданія лишается навсегда права издавать что-нибудь‘. Этому мы положительно отказываемся врить, до тхъ поръ пока не прочтемъ собственными глазами въ оффиціальномъ текст, когда онъ будетъ обнародованъ. Такого права не могъ бы согласиться предоставить себ, хотя бы и въ числ прочихъ, ни одинъ министръ юстиціи — высшій блюститель закона и генералъ-прокуроръ. Еще право изданія газеты можетъ подлежать нкоторымъ ограниченіямъ, такъ какъ на изданіе испрашивается разршеніе, которое правительство властно обставить разными условіями,— но изданіе книги или брошюры есть право каждаго гражданина Русской земли, отъемлемое, какъ мы сказали, лишь по суду или дйствіемъ самодержавной власти.
Вотъ и вс дополненія или измненія, вводимыя въ правила 65 года. Все это новыя погудки на старый ладъ. Учрежденіе кокмисеіи, этого четвертаго яруса въ ряду надзирающихъ за литературою начальствъ, возникло, полагаемъ мы, лишь изъ желанія министра внутреннихъ длъ раздлитъ съ нкоторыми коллегами ‘удручающее его бремя отвтственности за печать. Во время оно за печать отвчало Министерство народнаго просвщенія, а при извстной впечатлительности нашихъ вдомствъ, кром — отдадимъ имъ полную справедливость — министерствъ военнаго (при Милютин), морскаго (также въ прежнее время) и иностранныхъ длъ, такая отвтственность была не легка. Всякое неосторожное, хотя бы и правдивое слово редактора А., всякій отзывъ, хотя бы и несправедливый, но выражающій личное мнніе редактора Б., поставлялись въ вину несчастному министру. Стоило ему появиться въ то или другое ‘высокое собраніе’, какъ со всхъ сторонъ обрушивались на него возгласы: ‘что, да зачмъ, да почему такъ у васъ пишутъ, да на что это нужно, да на что похожа ваша пресса, да вы ее распустили, да вы запретите, да я бы печать бы’… и т. д. Словомъ, со всхъ сторонъ предъявлялись счета къ уплат за обиды, нанесенныя журналистикой. Наконецъ, министру Народнаго просвщенія удалось свалить обузу съ своихъ плечъ на плечи министра внутреннихъ длъ. Вмст съ тмъ образовалась при послднемъ цлая коллегія подъ названіемъ Главнаго Управленія. Надзираютъ усердно, надзираютъ сколько возможно, пріостанавливаютъ, прихлопываютъ… Все мало. Избытокъ чувствительности къ отзывамъ печати не убылъ нисколько, а въ послднее время,— вслдствіе ли общаго подъема нервовъ, вслдствіе ли проступающаго все ясне и ясне въ самой бюрократической сред внутренняго сознанія своего безсилія,— онъ сталъ переходить въ раздражительность. И для графа Лорись-Меликова, и для графа Игнатьева одну изъ самыхъ тяжкихъ заботъ причиняла печать, но не столько печать сама по себ, сколько впечатлительность правительственныхъ сферъ. Понятно, что привлеченіе къ отвтственности за печать и другихъ министровъ облегчитъ значительно положеніе министра внутреннихъ длъ, и въ этомъ именно смысл мы и разумемъ учрежденіе Высшей Коммиссіи.
Выводъ изъ сообщеній ‘Голоса’ для насъ одинъ: что въ коренномъ воззрніи правительства на его отношеніе къ печати не произошло никакой перемны и что положеніе ея остается также мало обезпеченнымъ отъ случайностей, зависящихъ отъ личнаго состава надзирающихъ за нею, отъ чувствительности и впечатлительности вдомствъ, какъ и прежде. А пора бы, очень бы пора взглянуть на печать нсколько шире, съ высоты историческаго, а вмст съ тмъ и государственнаго созерцанія, установить на печать точку зрнія твердую, на которой и удерживаться мужественно, не впадая лихорадочно ни въ ту, ни въ другую крайность,— ни въ потворство совершенно нелишнее, ни въ репрессію боле или мене недостигающую цли и деморализующую общество,— ни въ погоню за популярностью, ни въ презрніе въ обществу, Пора отказаться отъ притязанія регулировать путемъ предостереженій, пріостановокъ, превращеній и иными орудіями предварительной и карательной цензуры — теченіе общественной мысли, пора уже прямо поставить себ вопросы: что невыгодне для государства — лишній гнетъ или лишній просторъ печати? Что безвкусне и потому мене опасно: плодъ дозволенный или плодъ запрещенный? Что вредне: ядъ ли выступившій изнутри наружу, или ядъ вогнанный внутрь? Что желательне для правительства: прозрачность и гласность со всми ея подчасъ неизбжными неудобствами или совершенная темь, глушь и безмолвіе? Что согласне съ интересами власти: вдать, или не вдать кодъ и развитіе мысли въ разныхъ слояхъ русскаго общества? имть дло съ явнымъ, или тайнымъ врагомъ? вовсе не признавать никакого общественнаго мннія, или имть опору въ здоровомъ общественномъ мнніи страны, которое только тогда вдь и годно, т. е. тогда лишь и способно сослужить полезную службу правительству и стран, когда слову вообще предоставлена возможность выражаться свободно и искренно? На вс эти вопросы отвтъ подсказывается самъ собою,— онъ подсказывается и опытомъ послднихъ двухъ слишкомъ лтъ,— но объ этомъ до другаго раза.